Туман

Глава 2. Преступление и наказание.

В обеденный перерыв Максим Зиновьев вышел из типографии и направился в столовую, где он обычно брал тарелку супа, заказывал у женщины на раздаче только гарнир с подливой, без всяких мясных ошмётков, и стакан сока. Но отобедать в этот день, ему было не суждено. Перейдя через улицу, сердце Максима учащённо забилось, а внутреннее волнение ватой поднялось к самому горлу, потому что он увидел ту, которая когда-то чуть было, не стала его женой, и которую он вспоминал сегодня утром, идя к остановке. Макс так и не виделся с ней после своего внезапного бегства перед свадьбой, а с тех пор прошёл почти год. Был только один телефонный разговор на следующий день после его исчезновения. Вернее даже, не разговор, а монолог этой девушки: нервный, истеричный, с оскорблениями в адрес беглеца, но поставивший жирную точку в их романе.

Максим немного растерялся, и возникло даже постыдное желание немедленно затеряться в толпе. Он был не готов к этой встрече, а если честно, то никогда об этой встрече не думал, не мечтал, и разумеется, не представлял себе сейчас по какому сценарию пойдёт разговор. Но отступать было поздно, поскольку девушка его заметила, решительно направилась к нему, и первая же её фраза обещала лёгкость, а не скандальное направление предстоящей беседы.

– Привет вояке, покинувшему поле боя.

Макс заулыбался, застенчиво опуская глаза и, разглядывая её стройные ножки, красующиеся под бордовым юбочным костюмом, сказал:

– Ты даже не представляешь себе, насколько ты сейчас права.

– В том, что поздоровалась с тобой? – попыталась пошутить она.

– Нет. В том, что «…покинул поле боя», – старался Максим, как можно быстрее избавиться от неуверенности.

– А я рада, что такой красавчик, как ты, не стал воевать до конца, иначе бы я не встретила в своей жизни настоящего мужчину, – ответила она чуть дерзко и, как бы невзначай, продемонстрировала обручальное кольцо на пальчике.

– Я рад за тебя, – поздравил её Макс и, вполне, искренне.

– Будем стоять или присядем? – спросила девушка и призналась: – У меня есть несколько свободных минут.

Максим огляделся по сторонам, реагируя на её предложение. На автобусной остановке, хотя лавочка и была свободна, но рядом толпились пассажиры, а других посадочных мест поблизости не наблюдалось. Пойти в столовую и хлебать за разговором суп, – такой вариант Зиновьев даже не рассматривал.

– Лучше отойдём к киоску и просто постоим, – предложил он, – если тебя это не затруднит. Так даже удобнее разглядывать тебя и запоминать твою красоту.

– Чего тогда сбежал, раз я такая красивая? – упрекнула она, заходя вместе с ним за табачный киоск.

– Ты же сама сказала, что я испугался бытовой войны, в которой твоя красота могла для меня померкнуть, – пустился он в объяснения. – А сейчас, я наслаждаюсь, глядя на тебя, и завидую тому победителю (кивнул он на кольцо), как обыкновенный дезертир.

– А ты всё такой же балабол, как раньше, никогда от тебя не дождёшься откровенного ответа, – немного обиделась она.

– Ах, если бы я знал эти ответы, душа моя, – вздохнул Максим, улыбаясь.

– Мужику четвёртый десяток, а он всё витает в облаках, как беспечный юнец, – с ироничным укором высказалась бывшая возлюбленная, и заметила: – И я уже не твоя душа. Не надо этих пышных тонкостей.

– А вот теперь ты неправа, – как бы остерёг её Макс. – В своей душе я соорудил маленькую уютную комнатку, которая всегда останется за тобой, чтобы не случилось.

На лице девушки появилось лёгкое волнение от такого признания и, после небольшой паузы, она приглушённым голосом сообщила, светясь от счастья, но с какой-то долей сочувствия:

– Макс, …а у меня будет ребёнок. Такой необычный сегодня день, и очень странно и неожиданно…, что ты, чуть ли не первый, узнаёшь об этом. Даже раньше его отца и бабушки с дедушкой.

В глазах Зиновьева заблестела нежность, которая сменилась восторгом, словно ему только что сообщили о его собственном долгожданном малыше. Явно удерживая себя от чего-то большего, он поцеловал своей бывшей девушке руку и сказал:

– Ты будешь замечательной мамой.

– А женой? – тут же поинтересовалась она с небрежным вызовом.

– Не сомневаюсь, – коротко ответил он.

– Какой же ты всё-таки, дурак, – многозначительно заявила она, не собираясь больше ничего объяснять по этому поводу, и поинтересовалась на другую тему: – Как, кстати, Светлана Александровна поживает?

Максим покусал нижнюю губу, приподнял вверх брови и ответил:

– Как обычно: чуть-чуть недомогает, бывает, что и капризничает из-за этого, но всегда безмятежно меня любит и ждёт.

– Если посчитаешь нужным, то передавай ей от меня привет, – просила будущая мать с подчёркнутым безразличием.

– К чему это: «если посчитаешь нужным»? – натурально удивился и немного возмутился Максим. – Обязательно, передам, и она будет очень рада….

– Не обижайся. Я просто к тому, вдруг тебе не захочется вместе с ней ворошить всякие скелеты в шкафу, – перебила его пояснением девушка.

– Какие скелеты…? – рассмеялся Максим. – Ты не представляешь, как она обрадуется, узнав, что ты станешь мамой.

– А у неё, то есть перспективы стать бабушкой? – уколола она его в свою очередь.

Максим тяжеловато вздохнул и ответил:

– Она сказала, что не покинет этот мир, пока не увидит внука или внучку. Я, конечно, хочу, чтобы она его вообще не покидала, но это, всего лишь, грустная шутка. А над созданием потомства придётся всё-таки поработать.

– Какой же ты балбес, – на выдохе бросила она.

– То балабол, то дурак, теперь балбес, – игриво возмутился Макс. – Похоже, ты уже репетируешь роль матери. Я чувствую себя каким-то школьником перед тобой.

Она шлёпнула его кулачком в грудь и печально рассмеялась.

– Ты меня обидел тогда, но не унизил, – заговорила она, погрустнев, – потому что нельзя относиться серьёзно к поступку испуганного ребёнка. Ты по-прежнему не спешишь взрослеть и, возможно, поэтому мне было легко и хорошо с тобой когда-то. – Не говори с такой грустью, – попросил её Максим, – а то у меня складывается впечатление, что твой муж, и впрямь какой-то одержимый войной викинг, который обнимает тебя впопыхах между сражениями, не снимая своей кольчуги.

Девушка опять рассмеялась, но уже веселее, и сказала:

– Не беспокойся, он у меня хоть и надёжный, как воин, но с чувством юмора не меньшим, чем у тебя. А ещё он нежный, и я с ним счастлива. Я и с тобой была бы счастлива, но… ты что-то себе надумал и решил по-другому.

– Ты умница, – без всякого лукавства хвалил её Максим, – ты мудрее меня и намного. Ты уяснила, что мужчина создан для разрушения, а женщина для счастья, и ты это прекрасно понимаешь и используешь это знание. Я перед тобой пасую, потому что ты всегда была умной, а у меня только сейчас появляются нужные мысли. Мне ещё тогда следовало набраться смелости и сказать тебе, что ты ни в чём не виновата, что вся вина лежит на мне. Да, это я не захотел меняться, а решил остаться самим собой. Идиотское мальчишеское рвение захлестнуло, но вмешалась та же осторожность, как у подростка. Понимаешь, когда хочется прикоснуться буквально ко всему, но не брать в руки, чтобы не нести за это ответственность.

– А ты стал философом, – заключила она, – раньше я за тобой подобных размышлений не замечала. Всё больше было банальностей, да, глупостей.

Зиновьев любовался её насмешливыми глазами и ответил:

– Нет, я всегда был таким, просто боялся тебя напугать своими теориями.

– Надо было хотя бы попробовать, а может, я не испугалась бы? – предположила она.

– Надо было, – неохотно согласился Макс.

– Знаешь, мы с мужем живём в отдельной квартире, и я часто задумываюсь: а как бы было, если бы мы с тобой снимали тогда угол? – доносила она мечтательно свои сожаления. – Возможно, всё сложилось бы по-другому. Ты бы разубедил меня в необходимости этой дурацкой свадьбы….

– А у вас была свадьба? – прервал её Макс, болезненно заинтересованный этим обстоятельством.

– Была, – грустно кивнула она, – полностью за его счёт, и какую затребовала я: – на целых три дня. Ты оказался прав: – в этом праздновании нет ничего романтичного. Я устала от этой свадьбы…, словно чумой переболела. Ты говоришь, что я мудрая, а объясни мне тогда вот такую женскую дурость: – я ношу ребёнка и очень хочу, чтобы это была девочка и, ко всему прочему, уже сейчас мечтаю и воображаю, как будет она выглядеть на своей свадьбе. Ну, какой диагноз ты мне поставишь?

Максим с улыбкой отрицательно покачал головой и сказал:

– Дело вовсе не в свадьбе. Тебе, как любой женщине, просто хочется жизненной красоты, и постоянного душевного праздника. А я не дорос, чтобы делать такое волшебство.

– Ну-ка, перестань строить из себя вечного ученика и делать из меня старуху. Насколько я помню, я моложе тебя лет на пять, – напомнила она.

– О, да. Ты свежа, как роза, по сравнению с таким кактусом, как я, – поспешил успокоить её Максим. – Я не в том смысле…. Я говорю только о своих возможностях. У меня была принцесса, а я понятия не имел, как сделать её королевой. Попросту, я струсил. Как уже сказал: испугался новой жизни; что нужно выстраивать отношения с твоими родителями так, чтобы ни в коем случае не поставить тебя перед каким-нибудь выбором. Но это далеко не единственное, что смущало меня. В общем, я был не готов к такому повороту. Только осознал это поздно и, как-то, внезапно.

– А сейчас? – спросила она и посмотрела на него с той нежностью, с какой смотрела в его глаза больше года назад.

На Максима накатила волна тех забытых и уже далёких чувств. «Почему прошлое умеет так мстить, и так больно и изощрённо издеваться над человеком?», – подумалось ему.

– А сейчас, это уже не имеет никакого значения, – тихо отвечал он. – Ты сказала, что счастлива, и я прошу тебя…, ради твоего будущего ребёнка, никогда в этом не сомневаться. А я разберусь в себе сам.

Максим взглянул на наручные часы и, причмокнув губами, проговорил:

– Ну, к сожалению, мне пора.

– Ты прав, не стоит будоражить себя прошлыми глупостями. Тем более, когда у меня так чудесно меняется жизнь, – сказала она напоследок, но с какой-то обречённостью и, чтобы загладить это нечаянное расстройство, спросила: – У тебя всё тот же номер? Не изменился?

Максим в ответ ей кивнул головой, и она добавила:

– Тогда, как-нибудь позвоню. Похвастаюсь, кто у меня родится.

Она коснулась пальчиками рукава его лёгкой куртки и пошла, не оборачиваясь, по тротуару в сторону центра, а Максим ещё долго провожал взглядом её ладную фигурку в облегающем юбочном бордовом костюмчике, пока она не затерялась далеко в толпе. Он грубо схитрил, когда взглянул на часы и напомнил о времени. Просто, ему хотелось прервать эту беседу, которая начинала терзать его душу, и готова была вот-вот направиться в уже ненужное никому русло, к тому же ещё, и опасное.

Он постоял недолго, находясь под впечатлением этой неожиданной, но приятной встречи, а потом, не спеша, перешёл улицу в обратном направлении и вскоре скрылся за дверью с неброской табличкой, обозначающей вход в типографию.

Как мы уже знаем, Мила Алексеевна Добротова в районе полудня так же была в городе. Она купила стиральный порошок, фарш для Светланы Александровны, ещё какие-то мелочи, и теперь спешила на автовокзал, чтобы успеть на автобус, отходящий в сторону дома очень редко в дневные часы.

– Мила Алексеевна! Дорогая, Мила Алексеевна! Здравствуйте! – услышала Добротова за спиной бурное приветствие, когда уже искала на стоянке нужный автобус.

Она повернулась и увидела смуглую маленькую женщину в цветастом платке, наброшенном небрежно на чёрные как смоль вьющиеся волосы. На цыганке было тёмно-синее полупальто, немного раннее для пока ещё тёплого сезона, и из-под драпа спускалась до асфальта длинная юбка, такая же, как и платок, вся в цветочках.

– Спасибо вам за Ромочку! – прижав руки к груди, сказала женщина, подходя к Добротовой вплотную и, видя по глазам, что та её не могла до конца вспомнить, поспешила с разъяснением: – Помните, в начале лета…, мальчик, который отравился ртутными парами? Ну, который нашёл коробку с разбитыми градусниками? Вы его тогда без страхового полиса и всяких проволочек приняли и упросили доктора о немедленном лечении.

– Ах, как же, конечно, помню! – с уверенностью ответила Мила, вспомнив тот тревожный случай с кудрявым цыганёнком. – Я и вас теперь вспомнила. Вы при выписке завалили меня тогда подарками. Цветы, конфеты…, всё это было ни к чему, а вы всё равно оставили их у меня в «сестринской».

– Да, что вы. Это всего лишь маленькая капля за вашу доброту, – уверяла её радостная от встречи цыганка.

– А как Ромашка? – оживлённо спросила Мила. – В школу пошёл? Он же у вас художник, как я помню.

– Ой, художник, – с наслаждением подтвердила женщина, не отнимая руки от груди. – Он же ещё в больнице вас рисовал, а я всё никак не решусь принести вам его рисунки. И вот ещё, что должна вам сказать: когда Ромочка вернулся тогда домой, он целую картину написал. Ох, и картина получилась…. Как же хорошо, что я вас встретила, – торопилась она и говорила на радостях невпопад. – Там вы с каким-то мужчиной стоите возле двухэтажного розового дома, а рядом ёлочки, берёзка, беседка. Очень красиво вышло. Он меня всё просит отнести её вам, говорит, что это важно, а я, если честно, побаивалась к вам заходить в больницу, подумаете ещё, что я липну, как навозная муха со своими благодарностями. И вот, встретила вас на улице…. Теперь уже точно вам занесу. Вы когда работаете?

– За…-завтра, – неуверенно ответила Мила, ошарашенная немного такой болтовнёй, но больше всего её смутило описание странной картины; мальчик никак не мог угадать дом, в котором она живёт.

Цыганка заметила волнение на лице Добротовой и спросила:

– Что с вами?

– Всё хорошо, …просто что-то нахлынуло. Видимо, находилась по магазинам, – попыталась Мила успокоить, прежде всего, себя.

– Давайте, я провожу вас до автобуса, – предложила маленькая женщина и, не дожидаясь ответа, перехватила из рук Добротовой хозяйственную сумку.

– Да, что вы. Не надо, я сама, – пыталась протестовать Мила, но смуглянка, уже бежала впереди неё и спрашивала:

– Какой ваш автобус?

– Тридцать шестой, – почему-то с трудом вспомнила Добротова.

– А-а…, он там стоит, – указала куда-то вперёд бойкая женщина и продолжала говорить на ходу: – Я ведь только по матери цыганка, а отец у меня серб, но я его почти не помню, поэтому набралась от мамы только цыганских традиций. Даже гадать получается. Понимаю, к цыганам брезгливо все относятся, поэтому и знакомых у меня здесь не так много, но вы знаете, Мила Алексеевна, не так давно, я погадала соседям, и вы представляете, … всё сбылось, – заявила она с гордостью, но, в тоже время, как будто удивлялась своим способностям, и предложила: – Хотите, я вам тоже погадаю?

– Если честно, я в эти гадания не особо верю, – ответила Мила, но, подумав про рисунок её сына, добавила: – Как правило, вы обнадёживаете какими-нибудь светлыми ожиданиями, а я потом переживать буду.

– Вам я никакой пустой надежды уж точно не дам. Скажу, только то, что увижу, – строго пообещала цыганка.

Возможно, Мила Алексеевна почувствовала ниточки одиночества, связывающие её с этой женщиной, и ради шутки согласилась:

– А, давайте попробуем. Потом вместе и посмеёмся.

Маленькая женщина подошла к лавочке, поставила сумку и попросила:

– Дайте мне какую-нибудь личную вещь, и я возьму у вас один волосок.

– А что у меня личного? – удивилась Мила Алексеевна. – Разве что кошелёк.

– Пойдёт, – сказала смуглянка, взяла кожаный кошелёк, осторожно выдернула с головы Добротовой волос и стала проделывать руками какие-то хитрые манипуляции.

Затем вернула кошелёк, поднесла ладони к лицу и так неподвижно стояла какое-то время. Потом опустила руки и посмотрела на Милу немного отрешённым и задумчивым взглядом. Та напряглась в ожидании.

– Что-то необычное с вами произойдёт, – осторожно заговорила цыганка. – Вижу, всё вокруг будет белым и непроглядным, как будто снежная зима вдруг неожиданно опустится на вас. Будет страх, …очень сильный страх. Отчаяние будет, …потеря какая-то, и жгучую обиду вижу. А потом счастье. Я чётко увидела ваше счастье. Вы во всём белом, как ангел, стоите в большом зале, и вас все любят.

Предсказательница с нежным ободрением посмотрела на Милу и погладила её по плечу.

– Вы сейчас столько наговорили, что мне уже стало страшно, – по-детски пожаловалась Добротова, а собеседница закрыла глаза и тихо произнесла, как будто и не ей вовсе:

– Вы сами не понимаете, как приятно с вами даже просто так постоять. Вроде и небо серое, и осень пришла, а я словно в майском дне купаюсь. Вон, ваш автобус, – открыв глаза, кивнула цыганка на стоящий поблизости транспорт.

– Вы уверены? – засомневалась Мила, но цыганка только улыбнулась, пожала плечами, взяла сумку и обе женщины поспешили к открытой передней двери.

– Я завтра зайду к вам в больницу, принесу Ромочкин рисунок, – крикнула маленькая смуглая женщина, когда Мила Алексеевна поднялась уже в салон автобуса.

– Обязательно. Буду ждать, – добродушно ответила она, и дверь закрылась.

В дороге Мила задумалась над странным предсказанием цыганки и не понимала насколько серьёзно стоит к нему относиться, и нужно ли этому верить вообще.

А кому можно верить в этом мире? Этот вопрос задаёт себе каждый человек, ещё с детства. Друзьям во дворе? Но сколько их отсеялось из отряда друзей из-за банального вранья? Родителям? Но кто же не помнит отозванные ими обещания, за наши неразумные проступки. Начальнику и коллегам по работе? Это забавные примеры. Политикам и журналистам? Смешнее вариант в наше время и придумать сложно. Гадалкам? А здесь стоит призадуматься, когда они занимаются своим ремеслом бескорыстно. Стоит сразу отметить, что ни одна купюра из бумажника Милы не пропала. Те, кому случалось пользоваться услугами гадалок, имеют свои разные мнения на этот счёт, а кто только читал о таких предсказаниях в книгах, скажу, что писателям, впрочем, как и художникам с композиторами, можно доверять. Так вот, от себя замечу: цыганка кое-что, безусловно, разглядела в ближайшем будущем Милы Добротовой.

У подполковника милиции Михаила Анатольевича Жмыхова был насыщенный рабочий день с бесконечными нудными докладами подчинённых, одним совещанием и звонком от вышестоящего руководства. Под вечер Михаил Анатольевич был вознаграждён за свои труды приятной и неожиданной встречей. Внизу, на пост дежурного доложился его старый армейский приятель, оказавшийся проездом в этом городе. Как водится в таких случаях, друзья вначале душевно посидели в кабинете подполковника за коньячком, вспомнили солдатскую службу, поделились семейными перипетиями и поверхностно обсудили ситуацию в стране. Потом состоялась поездка по городу на служебном автомобиле, с задушевной песней о берёзах на заднем сидении, исполненная этим дуэтом несколько раз. Затем были проводы друга в гостиницу с заходом в номер и тремя рюмками водки на посошок. И после этого, сидя на переднем пассажирском месте и пребывая в блаженной истоме, уже под проносящийся электрический свет за стеклами машины, Жмыхов ехал домой.

Михаил Анатольевич попросил водителя ехать помедленнее, чтобы взгляд хоть немного мог фокусироваться на освещённых тротуарах, рекламных вывесках на фасадах зданий и прочей вечерней ерунде. При этом он внутренне восхвалялся тем, как же он всё-таки удачно устроил свою жизнь. Подполковник с удовольствием вспомнил про приглашение на рыбалку на предстоящих выходных и запланировал на следующей неделе очередное развлечение с блудницей в своей норе за городом.

Но только не мог знать самодовольный Михаил Анатольевич, что все его планы, расписания, да и сама жизнь полетит под откос уже сегодня.

Подполковник вошёл в прихожую своей шикарной четырёхкомнатной квартиры, напевая себе под нос всё ту же «берёзовую» мелодию, разулся, снял китель и прошёл на кухню, где пахло котлетами, а возле плиты в пол оборота к нему стояла супруга в голубом фартуке надетым для готовки поверх розового халатика.

– Ко мне сейчас такой…, такой человек в управление заезжал! – потягиваясь от удовольствия, хвастался Жмыхов и допытывался у жены: – Ну, угадай. Угадай с трёх раз кто.

– Не знаю, – буркнула она, не желая догадываться.

– Эх, ты, кухарка никчёмная, – не лестно отозвался о ней муженёк и воскликнул: – Юрка! Свидетель наш на свадьбе!

– Так чего сюда его не привёл? – сухо поинтересовалась жена, переворачивая котлеты.

– А-а, – махнул на неё рукой Михаил Анатольевич, начиная разочаровываться. – Твоё ворчанье, что ли, ему слушать?

Он прошёл к окну, взглянул на вечерние кварталы города и решил продлить себе вдохновлённое настроение:

– Юрка – это же мой старый армейский друг! Душа, а не человек! Такой открытый, светлый…, хоть нимб на его голову вешай.

– Бывает, – отвернувшись к плите, скупо вставила жена.

– Сколько мы всего с ним сегодня вспомнили…! И самоволки, и ёжика в сапоге прапорщика, – при этом Жмыхов зашёлся весёлым покашливанием, а потом продолжил: – …Как на «Зилу» гоняли по тайге. А потом, представляешь, зацепили за задний мост трос, привязали его к деревянному крыльцу казармы и рванули. Крыльцо тогда покосилось и чуть не рухнуло. Вся рота как по тревоге подскочила. Подумали, война началась.

– Замечательно, – отреагировала супруга, не поворачиваясь к нему.

Радостное настроение Михаила Анатольевича начало резко улетучиваться и душу наполняло нехорошее тяжёлое раздражение.

– Ты можешь оторваться от плиты и послушать, когда я говорю, – повышенным тоном обратился он к жене.

Она повернула в его сторону только лицо и спокойно ответила:

– Я и так тебя внимательно слушаю, но если я буду ещё и глазеть на тебя, то сгорят котлеты.

– Да, к чёрту твои котлеты! – рявкнул Жмыхов и злобно бормотал, уходя с кухни: – Я их жрать не буду. У человека радость, а она послушать не хочет.

В широком коридоре он столкнулся с дочерью, которая лениво шла узнавать у матери: что с ужином. Схватив её за плечи и, слегка встряхнув, Михаил Анатольевич спросил:

– Ты-то хоть рада, что у тебя такой папка?

– Конечно, – с равнодушием ответила юная леди.

– Дочь, я из тебя принцессу сделаю! – заявил с коньячным перегаром Жмыхов и стал целовать её в щёки.

– Обязательно, – прозвучало с тем же равнодушием, и девушка чуть брезгливо отстранилась от отца, прошла в кухню и о чём-то тихо спрашивала мать.

Руки подполковника обвисли, как мокрые тряпки, и сам он весь ссутулился до невозможного образа. Он с трудом понимал, что с ним сейчас такое происходит и что с этим состоянием делать дальше. Невыносимая тоска и злоба накрыли его. Он почувствовал себя ненужным посетителем, оказавшимся по случайности не в том месте и не в то время. Ему хотелось бежать отсюда, от этих чёрствых особей женского пола, зацикленных только на себе. Униженный Жмыхов стоял в коридоре и жалел: зачем он не остался у Юрки в гостиничном номере, ведь тот ему предлагал. Первая возникшая у Михаила Анатольевича идея и была, как раз, вернутся в гостиницу, но, представив, с каким неприятным осадком он вновь встретится с другом, он передумал. Озлобленный на весь мир подполковник милиции обулся, набросил на себя китель и вышёл из квартиры, смачно хлопнув дверью, чтобы эти две куклы поняли, с каким негодованием он уходит.

Выйдя из подъезда, он достал мобильный телефон, вызвал служебную машину и стал ждать, прохаживаясь пасмурной походкой от подъезда к подъезду, разбираясь в своих хмурых мыслях. И вроде бы стоит посочувствовать в данной ситуации Михаилу Анатольевичу, но он относится к тому типу мужчин, которые считают, что даже такое неприятное душевное состояние находится под их контролем, и постороннему лицу лучше в него не влезать. А рассуждения его были примерно такими: – сколько же он добра сделал, для этих двух «поганок», от которых настоящей благодарности никогда не дождёшься. Когда же они научаться его ценить? Со всеми своими проблемами они первым делом бежали к нему, и он-то их умел выслушивать, и чем мог, помогал. А сейчас, когда он пришёл домой в радости от встречи с другом и нахлынувших воспоминаний, разделить эту радость не с кем. Это же так просто: выслушать, понять, и можно ничего не говорить, а только улыбнуться. А если он – подполковник милиции, допустим, принесёт семье какие-нибудь служебные проблемы, то чего тогда ждать от этой семейки? Эти «сонные тетери» встрепенуться, и будут шарахаться от него по углам, как от заразы? Жмыхов сделал неутешительный вывод, что его личные чувства никому не нужны. Так пусть же и его бабы катятся ко всем чертям, хотя бы на время.

Подъехала белая «иномарка» с голубой полосой по борту и сине-красной световой стойкой на крыше. Всё тот же молодой водитель в милицейской форме, не выходя из машины, спросил:

– Куда поедем, Михаил Анатольевич?

– За город в двухэтажку, – буркнул Жмыхов.

– За мадамой заезжать будем? – привычно поинтересовался шофёр.

– Нет, Серёженька, сегодня никуда заезжать не будем. Настроение не то, – пожаловался начальник и погрузился на заднее сидение.

Машина, вызывающая у обычного автолюбителя, по крайней мере, опаску, выехала со двора и вскоре её габаритные огни слились с другими огоньками транспорта в потоке улицы, унося за пределы города оскорблённого в своих чувствах подполковника Жмыхова.

В каком-то старом фильме звучала такая фраза: «Счастье – это когда тебя понимают». Наверное, в некоторых случаях можно с этим согласиться, но вначале хочется разобраться, что же происходит с человеком, когда его всё-таки не понимают. А случается обычное нервное расстройство, с которым в одиночку разбираться – болезненное и, порой, гиблое дело. Это не палка о двух концах, а копье с острым наконечником, которое карябает или вонзается в грудь, а тупое окончание древка болтается из стороны в сторону, никому не нужное. А ещё непонимание похоже на горькую несъедобную кашу, которую человек сам же себе и заварил. Только умные люди после двух ложек отставляют тарелку в сторону и, с лёгким сожалением о пропавших продуктах, начинают задумывать новое блюдо, а другие наедаются этой кашей на зло, чтобы потом изрыгнуть её на всех и на каждого. И ведь, чтобы меньше было этих отходов, стоит каждому из нас хотя бы только сделать вид, что мы понимаем друг друга.

Ах, сентябрь – печальный новатор осени по укорачиванию вечеров. Зачем ты так спешишь спрятать свою огненную позолоту в ночную тишину?

Округа возле серого двухэтажного дома безропотно уже сдалась в плен густым сумеркам, лес возвышался тёмной пугающей стеной, руины машинной станции словно превратились в какой-то скорбный призрак прошедшей войны, а заброшенные огородные участки и вовсе съела сизая пелена, появившаяся непонятно откуда ещё ранним вечером. Мрачную чёрную картину можно бы было назвать: «Исчезновение мира», если бы не несколько горящих окошек в доме, да развешенное во дворе постиранное Милой Добротовой бельё, не сопротивлялись этому «исчезновению».

Максим Зиновьев рассказал Светлане Александровне про сегодняшнюю встречу со своей бывшей девушкой и теперь жадно уплетал пельмени, с благодарностью поглядывая на мать.

– Как у тебя продвигаются поиски новой работы? – спросила она без всякой надежды на положительный результат.

– Никак, мам, – поморщив нос, подтвердил Максим её скептичность, – осень не располагает к безумным начинаниям.

– Это всё твои предрассудки, мой ненаглядный, – строго заметила мать. – Осенью дети идут в новый класс, природа начинает готовиться к зиме. Глупо тебе напоминать, что и птицы тоже совершают свой далёкий полёт осенью, затем, чтобы вернутся и вить гнёзда.

– Вот когда прилетят, вместе с ними и начну действовать, – шутливо пообещал сын с набитым ртом.

Светлана Александровна дотянулась рукой до его волос и, как будто нежным упрёком, потрепала их.

– Балбес ты у меня, балбес, – выдохнула она.

– Я эту свою кличку уже слышал сегодня от известной тебе молодой особы, – откликнулся Максим.

Она с прищуром посмотрела на сына и коротко спросила:

– Жалеешь?

Максим не спешил с ответом, доел последний пельмень, промокнул полотенцем губы, откинулся на спинку стула и заговорил с задумчивостью:

– Наверное, жалею. А вообще, …не знаю. Я тебе уже сказал, что она стала ещё прекраснее. Наверное, потому она и расцвела ещё краше, что перестала быть моей. Но разве не такими замечательными упущениями красится жизнь? Конечно, я жалею, но получаю от этого наслаждение. Ни о чём не жалеет тот, кто и жизнь не понимает. Журавлей в небо выпускают совсем не дураки, а романтики, чтобы лучше разглядеть эту птицу в полёте.

– Ой-ой, философ мой в рваных джинсах, – иронично подметила мать, – как бы тебе не пришлось вороной любоваться в отсутствии других птиц.

Макс посмотрел на неё с зародившейся занятной идеей в глазах и восторженно сказал:

– Мам, ты у меня гений! А представляешь, если ворону выкрасить в голубой или розовый цвет?! И отпустить. Нет, ты представь, – настаивал он, – сколько народу будет за ней гоняться.

– О, наконец-то мой сын познал, что главная премудрость современных девок, заключена в камуфляже, – высказалась Светлана Александровна и, вставая из-за стола, добавила: – Тарелку в раковину, и пошли в комнату, там сериал начинается.

Диалог мог состояться только в этой квартире, потому что в остальных помещениях дома люди прибывали в одиночестве. Мила Алексеевна жарила мясо к утреннему возвращению своего мужа, Маргарита Николаевна читала книгу, Валентин Егоров аккуратно складывал обратно в коробку мягкие игрушки и смотрел по телевизору футбольный матч, а баба Паня собиралась укладываться спать, почувствовав в себе для этого приятные позывы.

Именно в этот момент белая «иномарка» свернула с трассы на грунтовую дорогу, и подполковник Жмыхов попросил водителя Сергея включить мигалку, но без звука серены, а радиоприёмник сделать погромче. Таким образом, он хотел показать соседям, что если уж он и приезжает сюда, то незамеченным этот приезд оказаться, ну, никак не может. Но эта гениальная уловка, пришедшая в нетрезвую голову Михаила Анатольевича, вызвала совсем не тот эффект, который он ожидал. Когда по тёмному двору полетели красные и синие слепящие огни, сопровождаемые ритмичным буханьем, в доме началась лёгкая паника. Даже Маргарита Николаевна, выключив на кухне свет, прильнула бледным лицом к холодному стеклу, всматриваясь в милицейскую машину. Несмотря на то, что окна бабы Пани выходили на другую сторону, пропустить старушка такой шум не могла, и наспех набросив на себя телогрейку, она осторожно вышла из подъезда. У Милы Алексеевны ёкнуло сердце, когда она заметила во дворе милицейские маячки. Её Пётр был на работе и первое, что она подумала: случилась авария. Она чуть приоткрыла оконную раму и тревожно вслушивалась, пытаясь уловить возможный разговор. Невозмутимо повёл себя только Валентин Владимирович; он лишь отодвинул занавеску и, сразу поняв, кто приехал, снова присел на диван.

Максим Зиновьев был вправе считать себя главным защитником дома, расположенного на глухом отшибе и, разумеется, его жильцов, поскольку был самым молодым и физически крепким мужчиной. Сняв с вешалки куртку, он собирался выйти во двор, а в материнском сердце Светланы Александровны появилось необъяснимое, но явное предчувствие беды.

– Максим, не ходи. Останься дома, – попросила она.

– Не волнуйся ты так, – постарался он её успокоить, – я только узнаю, по чью душу приехали эти фараоны и вернусь.

– Останься, – безнадёжно потребовала мать, но Максим уже был за дверью.

Выйдя во двор, он заметил у соседнего подъезда бабу Паню, поздоровался с ней, и она, что-то пробурчав, кивнула ему в ответ. Потом Максим наблюдал, как из милицейской машины, безжалостно опираясь на дверь, поднялся подполковник Жмыхов во всём положенном обмундировании и даже фуражку надел на голову. Михаил Анатольевич слишком усиленно маскировал нетрезвость на своём лице под усталость, что Максиму было не сложно догадаться, что милицейский чиновник попросту пьян. Это обстоятельство почему-то позволило Зиновьеву не стесняться в выражениях.

– Клоун, – презрительно окрестил он подполковника вполголоса.

– Чего ты там хочешь сказать? – прищурился на него Жмыхов, явно ничего не расслышав из-за музыки.

– Ни чё, – так же не громко ответил Максим.

Михаил Анатольевич попытался изобразить приветственную улыбку, но получилась только какая-то самодовольная гримаса на его лице. Он постоял немного, разглядывая личность с первого этажа, потом попрощался с водителем и по-хозяйски громко хлопнул дверью. Музыка тут же ушла со двора в глубину салона автомобиля, но через секунду и там затихла.

– Так что ты говорил? – спросил Жмыхов, с трудом демонстрируя любезность.

Максим не часто позволял себе набрасываться с оскорблениями на людей, но Жмыхов всегда его раздражал, и не только образом жизни, а просто внешним видом, и тут Зиновьев ничего с собой поделать не мог. Хоть они и сталкивались лицом к лицу очень редко, но каждый раз в Максиме вскипала необузданная неприязнь к этому человеку. А сейчас, когда этот пузатый тип в погонах позволил себе устроить во дворе какой-то балаган, и смотрел на Макса с тупой благодушной физиономией, неприязнь Максимова перерастала в настоящую ненависть.

– Я говорил: хорошо хоть без шлюхи заявились. Уже, как-то, прогрессируете в лучшую сторону, – сказал Зиновьев громко и чётко.

Вначале Михаил Анатольевич посчитал, что противный голос прозвучал в его подсознании, а слух при этом был совсем не задействован. Потом он нервно потряс головой, пытаясь встряхнуть свои мысли, но почувствовал, как опускается в какую-то яму. Ухватившись рукой за мигающую световую панель на крыше автомобиля, он попытался остаться в реальности, и вопрос сам вырвался из него, почти инстинктивно:

– Я не понял. Ты что там ляпнул?

В моральном отношении Максим уже занял прочную позицию, и такой босяцкий возглас его не смутил.

– А у вас по темноте со слухом плохо? Поэтому вы с «мигалочками» повсюду мотаетесь? – задавал он свои вопросы. – Или сложный текст современных романсов засорили ваши барабанные перепонки?

В этот момент красно-синие огни прекратили свой стремительный хоровод, и Жмыхов чуть отпрянул от машины. Но это отключение светового сигнала напомнило Михаилу Анатольевичу, что он не одинок в этом гадостно складывающемся положении.

– Погоди, не уезжай, – предупредил он водителя, стукнув костяшкой пальца по боковому стеклу, и сделал пару уверенных шагов к наглецу, но вдруг остановился.

Подполковника задержал обыкновенный инстинкт самосохранения; уж больно уверенно держался перед ним этот холёный мерзавец. Так же Михаила Анатольевича остановило отсутствие какого-либо стратегического плана в отношении этого нахала: что Жмыхову предпринять, когда он подойдёт к этому долговязому субъекту вплотную? Но надо заметить, что ещё одно обстоятельство парализовало всякую решительность Михаила Анатольевича, о котором он не забыл; просто, оно опустилось на уровень подсознания. Этим обстоятельством было жуткое уведомление о том, что оказывается его тайные похождения с девочками были здесь всем известны. И эта необдуманная пока им и не расцененная должном образом ужасная новость, так же непроизвольно сковала Жмыхова.

– Вы хотите задавить меня этим белым «крокодилом»? – усмехнулся Максим и предупредил: – Тогда отойдите подальше, потому что первым под колёса попадёте вы. С вашей-то нарушенной координацией движений.

Такое неслыханное хамство привело Михаила Анатольевича в нужные чувства. Даже если бы он напряг свою память, то вряд ли бы вспомнил, когда к нему обращались с таким издевательством. Ещё большую уверенность Жмыхову придал его мундир старшего офицера, на который он скосил глаза, провёл пальцами по отвороту, потом поднял взгляд полный злобой на мерзавца и прошипел:

– Тебе что, вольная жизнь надоела? Захотелось на нарах поваляться?

И начал грозно, но осторожно, надвигаться на Максима, при этом сдёрнув рукой хлястик с пустой кобуры. Жест подполковника был выразительным и устрашающий, но Зиновьев не испугался.

– Не волнуйтесь вы так. Я не собираюсь занимать ваше место, – почти с сочувствием ответил Макс, проявив завидное внешнее спокойствие, но мышцы его на всякий случай напряглись.

От этих слов рассудок подполковника окончательно помутнел. Он на секунду даже потерял своё местоположение в пространстве и не понимал, почему именно сейчас, когда на душе и так хреново, между ним и заветной входной дверью стоит эта наглая мерзость. Жмыхову захотелось одним ударом уничтожить эту хамскую рожу, и для этого он собрал все свои силы.

Но пока подполковник размахивался, показывая своим массивным телом, что собирается проявить совсем недружеские намерения, Максим успел запустить обе руки в боковые карманы куртки и сделать шаг назад. Пухлый кулак пролетел по тёмному воздуху далеко от лица Макса. Вторая попытка наказать молодого наглеца, Жмыхову так же не удалась. Больше того: на этот раз он не удержался на ногах и, после пустого выброса руки, потеряв равновесие, Михаил Анатольевич припал одним коленом на мокрую траву.

Надо отдать должное, что поднялся он быстро, обтёр об штанину испачканную ладонь, и готов был вновь броситься на пассивного врага, но опять его удержало что-то вроде инстинкта самосохранения. На Михаила Анатольевича накатила тревожная волна, наполненная забытыми детскими переживаниями и волнениями. Тяжело дыша, глядя исподлобья на своего обидчика, он почувствовал себя беспомощным, как когда-то в детстве, когда без взрослых невозможно было избавиться от рычащего пса, который загнал его на дерево. Без вмешательства двух женщин на автобусной остановке, группа подростков отобрала бы у него новенький велосипед, подаренный родителями на день рождения. И ещё Жмыхов вспомнил, как поздним вечером умирал от страха на уже разрушенной тогда машинной станции, поссорившись до этого с отцом, и как спасительницу принял мать, которая пришла его искать.

В любой жизненной ситуации, как правило, спасительная соломинка всегда отыщется. Вот и на этот раз она появилась, да и не одна. Сначала щёлкнула автомобильная дверь, отстегнулась, и к месту разборки вышел водитель, которого звали Сергеем, а после, из окна второго этажа раздался пронзительный с отчаянной и умоляющей интонацией голос Милы Алексеевны:

– Прекратите! Что вы делаете?!

– Товарищ милиционер, уймите вашего шефа, – совсем не разряжая обстановку, а больше продолжая издеваться, обратился Максим к водителю.

Оказавшись в такой неприятной ситуации, заметно растерянный Сергей подошёл к Жмыхову и успокаивающе придержал того за плечи. Подполковник тут же вывернулся от такого панибратского захвата и громко приказал:

– Старшина, вызывай наряд! Будем оформлять как нападение на представителя власти при исполнении и попытка завладения табельного оружия.

– Михаил Анатольевич, может не надо. Обычная «бытовуха» всё-таки, – попытался уговорить водитель своего начальника, чтобы тот не доходил до крайности.

– Серёжа! Делай, что тебе говорят! – повторно выкрикнул Жмыхов с уверенностью и даже радостно, что подчёркивало внезапность и идеальность принятого Михаилом Анатольевичем решения. И ещё он добавил: – Ты у меня, вообще, главным свидетелем пойдёшь.

Старшина постоял немного, надеясь, что начальник блефует и вот-вот объявит своё решение розыгрышем, но, взглянув в озлобленные и одновременно обезумевшие от радости глаза Жмыхова, склонил голову и нехотя пошёл к машине выполнять приказ.

В этот момент из подъезда пыталась выскочить Мила Добротова, но прямо у входной двери её остановила Светлана Александровна, которая тайком наблюдала за конфликтом с самого начала.

– Не вмешивайся, – шёпотом попросила она, удерживая соседку за руку.

– Но они уже драться начали, – так же шёпотом сообщила Мила.

– А ты что, на рефери обучалась? – остудила её Зиновьева своим вопросом, и они молча остались ожидать развязки из-за чуть приоткрытой двери.

Максим догадывался, что над ним нависает угроза, но показывать даже толику беспокойства, тем более перед этим потным, пьяным подполковником, ему сейчас очень не хотелось.

– Ах, как обидно. Арестовать меня в одиночку у вас, видимо, кишка слишком толстая, – издевательски предположил он и продолжал насмехаться: – Ну, что же, я вас понимаю. Вам остаётся только использовать своё служебное благородство.

– Вот поганец, – тихо выругалась в дверях Светлана Александровна.

– Запомни щенок, ты ещё не раз пожалеешь, что вышел в этот вечер из дома. Я сделаю так, что ты вряд ли в него вернёшься. Я тебя в порошок сотру, – с хрипом грозился Михаил Анатольевич и про себя подумал, когда упомянул о «порошке»: – «А может этой сволочи вдобавок ещё и наркотики подбросить, чтобы срок был в районе «двадцатки»?». Он даже потянулся рукой в карман за телефоном, чтобы кому надо дать указание, но передумал. Посчитал, что и так достаточно, а банальная грязная «наркота» в этом деле может кого-то навести на ненужные сомнения и размышления.

– Вы остыньте и постарайтесь превратить себя в человека, – спокойно попросил Максим и, не дожидаясь реакции подполковника, пошёл к подъезду.

Жмыхов проскрипел зубами, провожая его уход взглядом, в котором не скрывалось предвкушение мести, и громко распорядился, обернувшись к машине:

– Дождёшься группу здесь, никуда не уезжай.

Но заходить в подъезд Михаил Анатольевич не спешил, дожидаясь, когда этот молодой тип с первого этажа наверняка зайдёт в свою квартиру. На глаза Жмыхову попалась неухоженная мрачная старушенция, и он прикрикнул на неё:

– Чего встала? Иди, вари свои щи.

– Из такой свиньи, как ты…. Да, с удовольствием бы, – тихо пробормотала баба Паня, чтобы тот не услышал, и осталась стоять у своего подъезда.

Баба Паня от начала до конца была молчаливым свидетелем этой свары и слышала каждое слово. Надо сказать, что она брезгливо и с неприязнью относилась к людям в милицейской форме, потому что однажды ей пришлось с ними столкнуться напрямую, после смерти сына. Никто из них тогда толком ничего не объяснил ей об обстоятельствах смерти её мальчика, а один капитан даже грубо отпихнул её и наговорил много гадких слов. Так что, мнение об этих органах власти у бабы Пани сложилось твёрдое, и она больше не хотела иметь с представителями этих органов никаких контактов. Один раз даже участкового за порог не впустила; ответила на его вопросы через дверь и пожелала тому сменить работу. А сейчас старушка очень сильно переживала за Максима. Она подумала, что зря он так бойко схлестнулся с этим форменным развратником. «Ведь все возможности есть у этого упыря, чтобы кого угодно наказать, – размышляла она. – Но как же здорово Максимка выставил его дураком. Красиво, чёрт побери!», – восхитилась в душе баба Паня и тут же принялась просить у Господа прощение за «чертыхание».

Маргарита Николаевна отошла от окна и включила на кухне свет. Она не могла ничего слышать, поскольку не открывала даже маленькой форточки, но сцена во дворе её немого тронула. Милицейская машина. Какие-то мужчины чуть не подрались. Она не ожидала, что в этом доме могут вспыхивать такие безобразные страсти.

Светлана Александровна заметила, что сын возвращается в подъёзд, и повела Милу на площадку к своей квартире, где Максим к ним и примкнул.

– Максим, чего он от тебя хочет? – с волнением обратилась Добротова.

– А что хочет от нас всех власть имущая, тёть Мил? – отвечал он бодро, но с нескрываемым раздражением. – Она желает, чтобы мы были глухонемыми и, желательно ещё, незрячими. Вы разве не видите, как мы им мешаем править государством.

– Зачем ты это сделал? – тихим голосом спросила мать, когда он немного успокоился.

– Не знаю, мам, – пожал плечами Макс, – но такого беспредела не должно быть рядом с простыми людьми.

– Ну, а чего ты добился, унизив этого полковника? – продолжала она расспрашивать так же негромко и невозмутимо.

– Мам, не повышай это г…о в звании. Хотя, если бы он был и генералом, я поступил бы точно так же. А кто ещё посмеет напомнить этой зажравшейся морде, что в обществе, как ни странно, существуют нормы приличия и уважения?

– Вот ты и посмел, – вздохнула расстроенная Светлана Александровна и прибавила: – Посмотрим, что теперь будет.

Михаил Анатольевич предположил, что обречённый хам уже скрылся в своей квартире, поэтому очень удивился и даже напугался, когда, войдя в подъезд, увидел перед собой целую компанию. Кряхтением и какими-то невнятными жестами, он дал понять, что ему необходимо пройти. А когда его пропустили, и он поднялся по лестнице на свой этаж, то он тут же, всем оставшимся внизу, выдал предупреждение:

– И не вздумайте прямо сейчас отправить этого…, почти уже зека, в бега. Дороже встанет.

Максим хотел пошутить насчёт того: «у кого – что встанет», но сдержался при женщинах, и к тому же почувствовал какой-то горелый запах.

– Это опалённый хвост беса так попахивает, или дом горит? – спросил он, демонстративно принюхиваясь.

– О, боже! Мясо сгорело! – вскричала Мила Алексеевна и бросилась по лестнице наверх к себе, но в пролёте между этажами задержалась, дожидаясь, когда подымится грозный заезжий сосед.

Жмыхов проводил усталым взглядом странную дамочку, немного повозился с ключом, открыл дверь своей квартирки и, не по привычке, как это всегда происходило, а с яростным желанием бросился к холодильнику и достал початую бутылку водки. Не утруждая себя поиском стакана, он прямо из горла сделал несколько больших глотков, прошёл с бутылкой в комнату и плюхнулся спиной на застеленную кровать.

Подобного сумасшедшего, тяжёлого, отвратительного и даже омерзительного вечера Михаил Анатольевич не смог припомнить в своей солидной, размеренной и укомплектованной по всем параметрам жизни.

– Но ничего, ничего, через несколько минут всё будет кончено, – смотрел он в потолок и рассуждал вслух. – Эти черви по достоинству оценят, на что я способен, и увидят мой триумф. И этот главный червяк согнётся передо мной, и будет молить о пощаде. Вот, сволочь. Как только земля таких держит? Такой грязи навалить на заслуженного человека, …даже мундира не постеснялся. Да этот гадёныш и грамма не сделал из того, что сделал я для общества. Но я тебе устрою…. Нет, такого прощать нельзя.

Вслед за этими словами Михаил Анатольевич приподнялся и сделал ещё один мощный глоток из бутылки.

В эту минуту в соседнем подъезде, Валентин Егоров уже почти отпустил от себя воспоминания и ностальгическое настроение и, как мы уже знаем, он переключил своё внимание на телевизионную спортивную трансляцию. Подъехавшая минутами ранее милицейская машина не вызвала у Валентина Владимировича особого удивления и интереса. Он догадывался, что заявился Жмыхов; ну и пусть, что непривычным для себя способом: с мигалками и прямо к дому. Почему-то Егоров предполагал, что когда-нибудь этот подполковник именно так и должен был заявиться, чтобы доказать всем, что он выше того, чем о нём могут думать. Единственное, что настораживало Валентина, это то, что машина до сих пор ещё стояла во дворе. Он подумал: а почему бы ему не прогуляться до соседнего подъезда и не зайти поздороваться с Максимом. Тайно Валентин Владимирович надеялся и на случайную встречу с Милой Добротовой, к которой он всегда испытывал симпатию, а в последнее время эта симпатия переросла в нечто большее и волнующее. Егоров искусственно пытался внутри себя сдерживать чувства к этой женщине, чтобы, не дай бог, они не разбушевались и не стали кому-то заметны, потому что Мила была замужем за Петром, и это обстоятельство являлось для Валентина больше, чем табу. Каждый раз, когда случайно появлялась лёгкая поверхностная мысль о Миле, Валентин клеймил её неприличным искушением и старался отмахнуться от неё, как назойливой мухи. А глобально размышлять об этой женщине, он себе не позволял, поскольку познал все мучительные приложенные правила своего одиночества и не желал бы такой участи даже врагу, не говоря уже о соседе.

Вот и сейчас, спускаясь по скрипучей лестнице, Валентин заставил свои мысли работать в другом направлении. «Макс наверняка уже что-то узнал, почему подполковник появился столь нетрадиционным способом, – проговаривал про себя Егоров, – и зачем припарковал свою машину так небрежно: почти под бельём, которое ещё засветло развесила Мила…. Вот, чёрт!», – опять остановил он себя.

Внизу, на первом этаже простонала дверь, и Валентин приветствовал поклоном головы бабу Паню, которая вышла, как это часто случалось, на его шаги. Она быстренько в своих красках рассказала, что случилось во дворе. Он поблагодарил её за сведения, так же кивая головой, тяжело вздохнул, и задумчивый вышел из подъезда. Не спеша, Валентин Владимирович вышагивал к первому подъезду, не отрывая взгляда от светлого специализированного автомобиля, за лобовым стеклом которого бледным пятном проглядывалось лицо водителя. Валентин дошёл до нужной двери и, уже было хотел открыть её, схватился за ржавую ручку, но услышал неприятный звук: – вдалеке противно завывала сирена, обдавая его сердце колючей тревогой. Он так и не вошёл в подъезд, а с болезненным страданием на лице дожидался предсказуемых гостей, с отвращением слушая нарастающий вой. И вскоре во двор влетел черный микроавтобус и резко затормозил. Из салона высыпались, как картофелины из рваного мешка, четверо вояк в тёмной форме с автоматами и, не обращая внимания на Валентина, вбежали в подъезд. Из белого автомобиля вышел старшина Сергей и, заметно нервничая, потому что заламывал пальцы, направился к Егорову. В подъезде послышалась какая-то возня, но без возгласов и криков.

– Жмыхов пьяный что ли? – обречённо спросил Валентин, когда водитель подошёл к нему.

– Был бы трезвый, этого бы не было, – с сожалением ответил старшина.

– Можно «разрулить» эту ситуацию, как думаешь?

Сергей покачал головой и сказал:

– Даже не знаю. Бред какой-то. Он злой, как чёрт.

– А что это означает: «разрулить»? – раздался голос в притворно сладенькой интонации со стороны микроавтобуса.

Мужчины не заметили, как с переднего пассажирского места вышел человек в штатском костюме и, прислонившись боком о тупой нос микроавтобуса, заложив руки на груди, оценивающе смотрел на них.

– Я имел в виду: разобраться по-человечески, – ответил ему Валентин без всякой надежды.

– Так мы и разберёмся, дорогой сочувствующий товарищ, – с едким уверением пообещал ему загадочный гражданин.

Послышался топот, и двое бойцов выбежали из подъёзда, заняли позиции по разные стороны двери, а другая пара захватчиков вывела во двор Максима Зиновьева, руки которого уже были за спиной и застёгнуты в наручники. Валентин Егоров для себя отметил, что спецназовцы работали слишком уж чинно и слаженно; видимо, ребята скучали по настоящим операциям, а сейчас просто показательно отрабатывали свои навыки.

Почти сразу же во двор вышел Михаил Анатольевич Жмыхов. Китель на нём был расстегнут, вместо ботинок на ногах были уже домашние шлёпанцы, а в глазах блуждала пьяная сонливость.

– Ну-ка, постойте, мужики, – приказал он автоматчикам вялым голосом. – Дайте мне попрощаться с этим террористом.

Группа в тёмных камуфляжных формах остановилась у микроавтобуса, и те двое, что придерживали Максима за плечи, развернули задержанного и подвели его к подполковнику. Михаил Анатольевич с очень неприятной улыбочкой, в которой выражалось всё его хищное торжество, разглядывал непроницаемое лицо арестованного. Потом он мельком взглянул на подъездную дверь и, убедившись, что пожилая мамаша ещё не вышла, всадил свой кулак под рёбра Максиму. Тот, не издав ни звука, слегка обвис на руках у спецназовцев, но очень быстро пришёл в себя, снова выпрямился и одарил Жмыхова улыбкой, которая больше напоминала сочувствующую усмешку.

Валентин Егоров непроизвольно сжал правую руку в кулак и до боли прикусил свою нижнюю губу. Валентин Владимирович понимал, что в такой ситуации он не имел права молчать, а потому шагнул к Жмыхову и заявил:

– Михаил Анатольевич, вы поступили сейчас очень подленько.

Жмыхов с демонстративной неохотой повернулся к нему, как бы показывая, что привлечённое внимание подполковника – это не больше, чем снисхождение, и спросил:

– Хочешь вместе с ним отправиться, как сообщник?

– Охотно. Но лучше вместо него, – ответил Валентин, и заслужил от Максима благодарный взгляд полный дружеского признания.

Только теперь из подъезда вышла Светлана Александровна в сопровождении Милы Добротовой. Обе женщины не выглядели взволнованными или какими-то расстроенными, а Зиновьева и вовсе держала королевскую осанку. Они не стали никуда проходить дальше и встали возле двери под фонарём, словно преграждая путь в подъезд.

– Гражданочки, ну что вы как на распродажу тут выстроились. Пройдите в свои квартиры, – выступил мужчина в штатском костюме, который до этого записывал что-то в чёрную папку. – Мы здесь работаем, а не концертом вас развлекаем. Вас, гражданин это тоже касается, – обратился он к Егорову, а потом прикрикнул в сторону тёмной беседки: – И вы бабушка пройдите в дом. Поздно уже, не дай бог, затеряетесь.

– О себе побеспокойся, – еле слышно донеслось из темноты, где баба Паня с глубоким возмущением наблюдала за этим беспределом.

– Ну, чего встали? – прикрикнул человек с папкой теперь на бойцов. – Грузите уже этого, от греха подальше.

Максима заволокли в чёрную машину, а распорядитель в штатском подошёл к Жмыхову и спросил:

– Вы за нами в город, Михаил Анатольевич?

– Да, ты что? В таком виде? – даже напугался от такой мысли Жмыхов. – Я здесь до утра останусь. Ах, да. Машину надо отпустить, – вспомнил он про старшину, но обратился опять к мужчине с папкой: – Ты с Серёжи показания сними, а я утречком приеду в управление и всё подробненько изложу на бумаге, как всё было. Но в общих чертах, я надеюсь, ты понял, что произошло. Нападение на старшего офицера милиции, причём, находящего… щегося при форме, – с трудом выговорил Михаил Анатольевич, посмотрел на свои шлёпанцы и оживлённо напомнил: – И про оружие не забудь.

– Да, понял я, – с болезненной ужимкой на лице ответил тот, сунул папку подмышку и сказал: – Поеду я, а то эти тётки своими глазищами на мне уже дыры прожигают. Протокол задержания составлю у себя, а заодно и Серёжу вашего расспрошу. А с вас завтра заявление.

Они ударили по рукам, и человек в штатском отправился в чёрный микроавтобус, а Михаил Анатольевич торопливыми жестами дал понять своему водителю, чтобы тот садился в машину и ехал за спецгруппой.

Старшина Сергей нехотя отходил от Валентина Егорова и тихо через плечо сказал ему:

– Вы только глупостей здесь не наделайте.

Машины одна за другой покинули двор, но никто из оставшихся людей не спешил расходиться, за исключением, разумеется, Михаила Анатольевича. Наглого агрессора увезли в наручниках, и Жмыхов чувствовал себя теперь в безопасности. Доходягу соседа со второго подъезда он не боялся, а тёток и подавно, но стоять здесь с ними и выслушивать их сопливые упрёки в свой адрес он не собирался. И подполковник даже задался вопросом: «А чего они такие тихие? – но тут же сам и снял этот вопрос с повестки: – А, ну, их, к чертям собачьим. Пойду я лучше приму дозу на сон грядущий».

И втянув (как это только было возможно) в себя живот, он направился в свой подъезд.

– Постойте полковник, – остановила его ледяным голосом Светлана Александровна.

От такого тона Жмыхов послушно остановился перед ней, но, быстро напомнив себе, кто он такой, наполнил себя высокомерием и приготовился слушать, как эта старуха будет доказывать его неправоту, чтобы защитить своего сынка, которому уже никто не поможет. Михаил Анатольевич даже решил, что сам ей сейчас расскажет, как надо воспитывать детей, чтобы они не становились такими мерзавцами, и уже было придумал с чего начать, но осёкся, встретившись с её взглядом. Глаза Зиновьевой выразительно излучали холодное призрение, от которого Жмыхову стало немного не по себе, и он даже ощутил болезненное жжение в висках.

– Я рассчитываю, что с протрезвлением к вам вернётся разум, и вы немедленно исправите свою гнусную глупость, а я постараюсь забыть эту вашу позорную тупую выходку, – заговорила она тем же морозным голосом. – И запомните, что, если с Максимом что-то случится, я буду вырывать из вас куски мяса, пока вы не сдохните. Это не пустая угроза, и отнеситесь к моим словам серьёзно, потому что их произнесла мать, которая сейчас пребывает почти в бешенстве.

Не желая дальше испытывать себя её колючим взглядом, Михаил Анатольевич отвёл глаза в сторону, и неожиданно к нему пришла занятная мысль, которая даже вернула ему самообладание.

– А я-то дурак рассчитывал услышать от вас что-то разумное, – выдал он с завышенным сожалением, протиснулся между двумя женщинами к двери и, заходя в подъезд, прибавил: – Надеюсь, про угрозу все слышали.

Светлана Александровна смотрела на закрывшуюся дверь тем же пронзительным взглядом и ослабила накал в глазах, только когда ней обратился Валентин Владимирович.

– Я завтра перед работой попробую узнать, куда его повезли, и как нам посоветуют действовать дальше, – пообещал он Зиновьевой, придавая своему голосу, уверенность и спокойствие. – У меня есть один знакомый в «органах».

– Спасибо Валя, – устало поблагодарила она и закрыла глаза, готовая расплакаться, но мужественно удержала себя от этой слабости.

– Слава Богу, хоть этот упырь здесь остался, – заявила, незаметно подошедшая к ним, баба Паня, кивнула на освещённые два окна второго этажа и пояснила: – А то ведь, если бы поехал со всеми, то точно бы ещё больше нагадил там.

– Ладно, давайте расходиться, – невзрачным уже и потухшим голосом призвала соседей Светлана Александровна, – всё равно ничего здесь не выстоим.

– А давайте, я у вас посижу, – оживлённо предложила ей Мила, обнимая несчастную мать за плечи. – Чайку попьём. После такого всё равно не уснуть. Поверьте, всё будет хорошо. Времена теперь другие и за слова сейчас не сажают.

– Да, причём тут слова, Милочка, – взмолилась Светлана Александровна. – Это же власть, а она во все времена отличалась самодурством. Они не слова, они действия ему припишут, которых он не совершал. С подачи одного идиота другой принимает эту игру, входит в азарт, и попробуй, останови это бездушное безумие.

– Это точно. У них там рука руку моет, – недовольно причмокивая губами, вставила баба Паня, – Вы видели, он хоть и вдрызг пьяный, а вон как шустро нашёптывал своему архаровцу, что делать надо. Эх, заколотить бы его там досками, на этом втором этаже на веки вечные.

Потрясая в воздухе кулачком, она гневно посмотрела вверх на жмыховские окна и заметила, как в соседнем тёмном окне отпрянула от стекла и скрылась Маргарита Потёмкинакакаметила в соседнем тёмном ить. мает эту игру и входит в азарт, да так, и, заходя в подъезд, прибавил: – Надеюсь, про угрозу.

– Да, не тебя я заколачивать собираюсь, – вырвался у бабы Пани возглас похожий на извинение, и все догадались, в чей адрес это прозвучало.

Мила продолжала поглаживать плечи Светланы Александровны и напевным голосом, полным надежды сказала:

– Дорогая, мы же все здесь свидетели в защиту Максима. Правда?! – обратилась она к бабе Пане, потом перевела взгляд на Валентина и тот в небольшом смущении ответил:

– За Макса я даже президенту писать буду. Тем более, я за него голосовал. Мы найдём справедливость.

– Только не юному правителю пиши, а тому, что передышку взял, – посоветовала баба Паня.

– Спасибо вам всем за поддержку, – поблагодарила соседей Зиновьева. – Ведь, действительно, только на вас вся моя надежда.

Вчетвером они прошли в квартиру номер один и расположились в комнате, где без звука продолжал работать телевизор и горел тусклый свет ночника. Мила Алексеевна заварила по своему особому рецепту вкусный чай, и они пили его вприкуску с сушками и печеньем.

Если бы не тяжёлый с ноющей болью осадок, который остался в душе у каждого от возмутительного ареста Максима, такие соседские посиделки, наверное, можно было бы сравнить с какой-нибудь мифической ярмаркой душевности. Атмосфера в комнате была особенной. Даже без глотка чая по всему организму расплывалось тепло, которое не измерялось температурой, а оно просто являлось какой-то необходимостью, без которой, казалось, человеку трудно себя ощущать существом живым и полноценным. Не обессудьте, но мне не хочется утомлять вас, дорогой читатель, простыми диалогами и тихими фразами этой беседы; в целом, их легко можно себе представить. Расскажу об этом сжато и повествовательно.

Вначале, Светлана Александровна хвалила Милу, за её золотые руки, и отзывчивый нежный характер, который её муж никак не ценит. Валентину было очень приятно это слушать, но он сдерживал в себе волнение, когда застенчиво украдкой поглядывал на Милу, и тайно благодарил ночной светильник за спиной, скрывающий выражение его лица. Повышенное волнение было оттого, что Егоров не мог припомнить подобной обстановки (а надо сказать, что таковой и не было), когда он мог спокойно разглядывать Милу, не опасаясь, встретится взглядом с её грубым Петром. И сейчас Валентин наслаждался её нежными чертами лица, плавными руками и мелодичным голосом, в моменты, когда Мила пыталась возражать и отбиваться от завышенной похвалы Светланы Александровны.

Потом за столом в ход пошли рассказы с короткими добавлениями и комментариями. Припоминали подростковые дворовые шалости Максима и сыновей Милы. Все старались, чтобы беседа ни в коем случае не скатывалась в какую-то обречённость, и преждевременно оплакивать неизвестную участь Максима никто не собирался. Молодцом держалась и сама Светлана Александровна; с её уст слетали такие фразы, как: «Завтра вернётся, мы у него и спросим» или «Поверьте, он и сейчас на такое способен».

Валентин Владимирович по просьбе женщин рассказал, где и как живёт его дочь, и какой озорной прелестью растёт внучка. Баба Паня упрекнула соседа сверху, что тот не устроил свадьбу дочери здесь, и благодаря её этому недовольству все принялись вспоминать последнее свадебное гуляние, которое происходило в этом доме больше пятнадцати лет назад. Мила Алексеевна, как бы взглядом благодарила Валентина за то, что тот взял удар на себя, потому что никто не вспомнил про её сыновей, которые устраивали свои свадьбы так же не здесь, а в городе. И она с охотой делилась подробностями того празднования весёлой пары молодожён из девятой квартиры, когда во дворе не хватало места всем гостям, и она носила самогон и закуски компании мужчин, которая расположилась за угол дома.

Баба Паня, в свою очередь заявила, что свадьба Максима должна обязательно пройти здесь и как-то незаметно перешла к давней истории про собаку. Валентин и Светлана Александровна с трудом вспомнили того рыжего лохматого пса с вечно грустными глазами, а Мила так и вовсе его не застала, поскольку вселилась в этот дом намного позже. Как оказалось из рассказа бабы Пани, её сын – Иван подобрал этого пса ещё щенком у самой трассы в начале грунтовой дороги, когда возвращался из училища, и принёс это чудо домой. А через восемь лет, пёс бесследно исчез; аккурат на следующий день после Ваниных похорон.

Далеко за полночь они решили, что пора расходиться. Соседи пожелали Светлане Александровне спокойной ночи, и скорейшего доброго сна. Баба Паня, охая и держась за поясницу (больше, показывая всем, как она устала, чем реально страдала от недомогания), пошла к себе, а Валентин проводил Милу на второй этаж, опасаясь, что она по чудовищной случайности может столкнуться со Жмыховым. Но, разумеется, никакого Михаила Анатольевича там не было, и Мила Алексеевна, поблагодарила Егорова за его участие в этом вечере в целом и за галантность, которую он проявил только что.

Когда дверь за ней бесшумно закрылась, Валентин прислонил ухо к двери восьмой квартиры и расслышал тяжёлый храп, похожий на рычание бульдозера, который пытается въехать на гору. Почему-то именно сейчас, пока он прибывал на высоком душевном подъёме, ему хотелось разбудить подполковника и объяснить, какую нелепую оплошность тот совершил. Егорову казалось, что он легко может доказать Жмыхову какой Макс прекрасный парень и что Максим, по своей молодости, очень быстро забудет про этот неприятный инцидент, и что Михаилу Анатольевичу следует отменить свои легкомысленные распоряжения. «Но, что поделаешь с этим душевным порывом? – размышлял возле железной двери Валентин Владимирович, – Разум, наделённый практичностью, словно каким-то жизненным иммунитетом не даст чувствам вырваться наружу. И правильно делает, что не даёт. Ничего из этого не выйдет. А жаль».

В таком состоянии: по-доброму насмехаясь над своим душевным рвением и жалея его, он спустился вниз и пошёл в свой подъезд.

Что касаемо дальнейшей обстановки, сложившейся возле старого дома в эту ночь, то следует добавить, что через три часа, когда его окна давно погасли, и оставался только тусклый свет от немого телевизора в комнате Светланы Александровны, к углу дома подъехала машина. Пожилая женщина накинула на белый пеньюар махровый халат и, позабыв у кровати опорную палку, с надеждой поспешила во двор. Но уже на выходе из подъезда Зиновьева услышала скрипучий пьяненький голос Петра Добротова, который бурно благодарил и прощался с таксистом-коллегой, доставившим его домой. Разочарованная Светлана Зиновьева с грустью вернулась в свою комнату. Других движений в доме и возле него до утра не было. Разве что, непонятная сизая в темноте дымка ползла медленно от бывших огородных участков и уже метровыми сугробами накрывала развалины машинной станции.

Перенесёмся пока в город, где не понятно: в поздний или уже ранний час, в каком-то заведении органов внутренних дел, в камере на голых обшарканных досках сидел Максим Зиновьев. Он пребывал в казённом мрачном помещении один и, как и его мать, так же этой ночью не спал. Макс нисколько не сожалел о совершённом им поступке. Повторись такая ситуация, он, всё равно бы, вышел во двор и довёл бы зажравшегося властью подполковника до бешенства. Раскаяние Максима было в другом: он волновался только за мать, зная, что она сейчас не спит, переживает за него, и он винил себя за то, что, не задумываясь, променял её здоровье на важное дело, завещанное ещё далёким Робином Гудом. Конечно, мать сейчас считает, что сын совершил очередную глупость, и эта несдержанность кроме страданий ничего им обоим не принесёт. Что бы заглушить в себе тревогу, Максим призвал на помощь иронию, но даже с ней понимал, что после его, так сказать, подвига, мир, безусловно, изменится, но он окрасится не в радужные цвета и, к сожалению, поменяется не для Жмыхова и ему подобных, а для него с мамой. «Как там она сейчас?», – тянулся он к ней всей душой, и с удивлением засвидетельствовал, как в груди у него учащённо забилось сердце, которое, по словам матери, упорно не хотело взрослеть. Он чувствовал, как его сердце вместе с переживанием о ней отбивало и браваду, которой он хотел поделиться с матерью, как бы в знак своего оправдания и, прося у неё прощения. «Если бы ты видела, мам, эту растерянную, пьяную, глупую и злую физиономию, – говорил он мысленно ей. – Неужели, это и есть его истинное лицо? Но как с таким лицом можно жить? Как, вообще, этот «пирожок» живёт с такой начинкой? В этих свинячьих глазах я заметил страх, мам. Да, именно, страх, который только и способен поставить эту гнилую братию в рамки приличия. За кусочек этого страха стоило воевать. Ты прости меня. Я не знаю, что будет дальше. Суд? Колония? Я-то вынесу эти испытания, но вот ты…. Прости. Самое ужасное будет в этих годах разлуки – это вопрос: «За что?!». Злопыхателю Жмыхову, имеющему власть, не составит труда состряпать обвинение, пусть даже самое абсурдное, и пропихнуть его в исполнение, через таких же растопыренных, накормленных сладенькой жизнью собратьев. Обидно? Да, обидно. Грустно думать, что справедливость придёт, но не в этой жизни. Долго терпеть приходится. И слабо утешает, что за многие века простой и благородный люд привык к этому терпению и унижению, …и не только в России. А я сейчас обречённо отнесён, как раз, к этому большинству. Ряды достойные, мам, но от плеча до плеча не один кулак просунуть можно. Как же невыносимо больно и противно, сносить расправу от глупцов и трусов! (при этом Максим чуть ли не застонал вслух). Тут бы и появиться, той самой, благородной ярости. Но в одиночку, как?! Она будет походить на обычное буйное помешательство. А кто вступится? Ты, матушка? Владимирович? Да, может быть, ещё два, три посторонних человечка. И, что тогда? Трепещи устоявшаяся веками, и даже модернизированная уже хамская беззаконная опричнина? Смешно и грустно. Крохотный бунт – это малая кровь, и кровь эта будет только наша с тобой, мам. Мы созданы по той же формуле, как и все маленькие благородные люди; мы не желаем, чтобы за нас заступался весь порядочный мир, потому что, это уже получится настоящая война. Эх, куда меня понесло, – встряхнулся Максим и горестно рассуждал дальше: – А на что нам остаётся надеяться в таком случае? На случайное благоприятное стечение обстоятельств в пользу такого несдержанного глупца, как я? Или, всё-таки, на торжество здравого смысла, которое внезапно проснётся по утру вместе с похмельем у этой сволочи – Жмыхова? А стоит ли мне тогда принимать это свинское великодушие? Да, не в жизнь! Если представится возможность, плюну ему напоследок в харю и навсегда забуду о таком детском понятии, как чудо», – подвёл черту своим размышлениям Максим Зиновьев, и не знал, что через несколько минут, такое «чудо» придёт к нему в лице майора Захарова.

Алексей Аркадьевич Захаров был из контролирующих структур и, под утро он приехал к задержанному с проверкой, на которую его вовремя подтолкнул «сигнал» от завербованного лица. Дело в том, что один из четырёх бойцов группы захвата был тайным осведомителем майора по вопросам внутренней безопасности. Все мы знаем, что подобная практика, для удобства решения многих задач, существует не только во властных структурах, но и на обычных предприятиях, а в нашем случае, данное «служебное стукачество» хорошими последствиями отразилось для Максима Зиновьева.

Когда Максима завели в кабинет, майор сидел не за столом, а на кушетке возле стены и изучал рапорт, составленный знакомым ему неким капитаном Беспаловым Н.И. Оторвавшись от бумаги, Алексей Аркадьевич оглядел приведённого ему гражданина и рукой указал тому на одинокий стул в центре комнаты.

Максим присел, сложил ладони между коленей и внимательно стал наблюдать за работой майора.

– При исполнении…, – усмехнулся Захаров, глядя в рапорт, – да ещё табельное оружие…. Вы его успели потрогать? – Неожиданно спросил майор, оторвавшись от листа, и остро взглянул на арестованного.

– Кого? Подполковника? Даже мизинцем его не касался, – с невозмутимым откровением признался Максим.

– Ценю ваше самообладание и чувство юмора, молодой человек, – заулыбался Захаров и представился: – Я – майор Захаров Алексей Аркадьевич. А вас, я так понимаю, зовут… Максим Геннадьевич Зиновьев, – сверился он, раскрыв в руке паспорт.

– Так точно, – на военный манер подтвердил Макс.

– Но всё же, ответьте мне про пистолет, – настаивал майор.

– В глаза не видел, – коротко и искренне ответил задержанный.

– Разумеется, – задумчиво произнёс майор, достал из папки другой документ и, вчитываясь в него, продолжал допрос: – Вы до этого были знакомы с подполковником Жмыховым Михаилом Анатольевичем?

– Конечно, – ответил Максим не раздумывая, – он мой блуждающий сосед сверху.

– В каком смысле? – поднял на него глаза майор.

– В нашем доме не живёт, – принялся пояснять Макс, – а приезжает, когда ему вздумается. Там квартирка на втором этаже от матушки – Алёны Григорьевны ему досталась. Вот сегодня с мигалками он заявился. Дискотекой нас, отсталых, побаловал.

– А вас там много «отсталых» было на этих танцульках? – прищурившись, спросил Захаров.

– Да почти все соседи и вышли, – сдвинув брови, вспоминал Зиновьев и тут же поправился: – А, Владимирович вышел только когда меня уже забирали. И ещё эта…, госпожа Потёмкина так и не вышла, но в окне я её заметил.

Майор поднёс листок поближе к своему лицу и, как будто у самой бумаги, спрашивал с усмешкой:

– Кто-кто свидетель? А где же остальные?

Потом взглянул на Максима и задал вопрос уже конкретно ему: – Старшина Павленко Сергей Викторович, часто посещал ваш дом вместе с подполковником Жмыховым?

– Вы, наверное, имеете в виду водителя? – уточнил Максим и, покачивая головой, ответил: – Нет, я бы заметил. Нас там так мало, что я даже по шуршанию и писку узнаю, какая из мышей бежит по лестнице.

Алексей Аркадьевич более внимательно посмотрел на Максима и небрежно поинтересовался:

– Не могу понять: ты так ершишься, или таким образом пытаешься скрыть своё волнение?

– Наверное, и то и другое, гражданин майор. Я же не знаю, какую цель вы преследуете этим допросом, – изъяснился Зиновьев, чувствуя, что и в самом деле волнуется.

– Это не совсем допрос, – спокойным голосом успокаивал его майор, – считай, наш разговор пока дружеской беседой. Если, конечно, у тебя и впрямь не было намерения завладеть оружием, – посмотрел он на арестанта опять остро.

Максим поднял руку, почесал подбородок, потом щёку и признался:

– Скажу вам честно: если бы он на меня направил пистолет, то, скорее всего, я бы завладел оружием. Но пистолета в его руке не было.

– Слава Богу, что не было. И это очень хорошо, – в задумчивости, словно пропел Захаров, и задал новый вопрос: – А старшина Павленко, как себя повёл, когда вы выясняли свои отношения со Жмыховым?

– Умеренно и вполне благородно. Даже пытался усмирить подполковника, но тот его отпихнул, – с симпатией к водителю отрапортовал Максим.

Майор отбросил на кушетку бумагу, встал, потянулся, разминая руками поясницу и, с глубоким выдохом в потолок, произнёс:

– Ой, дурак. До пенсии всего ничего осталось, а такие кренделя выписывает.

Пройдя мимо Максима к окну, Алексей Аркадьевич некоторое время наблюдал за бледнеющим фонарным светом на листве дерева, за наплывающей справа по небу розовой зарницей, а потом, повернулся к Максиму, сунул руки в карманы брюк, присел одной ногой на подоконник и заговорил:

– Давай-ка, добрый молодец, поступим так: ты мне сейчас подробно рассказываешь без протокола всё, как было, только без фантазий и этого твоего чувства юмора, а после, я ещё раз подумаю и приму решение.

Максим почувствовал, что для него появляется благополучный исход этого дела, и даже хотел встать со стула в знак благодарности, но Захаров его жестом попросил успокоиться. Тогда Зиновьев сосредоточился и, без затруднения, сдерживая эмоции (как и просил майор), обрисовал приезд Жмыхова, передал свою короткую, но содержательную беседу с ним, описал молниеносный захват и «трогательное» прощание оскорблённого подполковника, посланное Максиму в живот.

Когда Макс закончил рассказывать, для Алексея Захарова картина была предельно ясной, и рассматривать её с другой стороны уже не имело для него никакого смысла, поскольку подполковника Жмыхова он давно успел изучить, и неплохо знал Михаила Анатольевича, именно, с той – другой стороны. Захаров был из той редкой когорты офицеров, которые понимали, что такое офицерская честь и уважали эту честь в себе. Была бы его воля, он бы этого Жмыхова отправил в запас без всяких почестей и пенсии за такую выходку, но история эта вырисовывалась настолько неприятной для всего состава, что раздувать её не следовало бы ни в коем случае, как бы не требовала того офицерская честь. К сожалению, честь – это понятие индивидуальное, личное и другим это понятие не передашь вот так запросто, но служебную и, тем более, мужскую солидарность никто не отменял, так что, необходимо было замять эту неприглядную чепуху ещё в истоке. «Это происшествие должно непременно раствориться по-тихому; так будет лучше для всех, – заключил для себя Алексей Аркадьевич и задумался: – Но как поделикатнее утихомирить Жмыхова? Такую вонь не так просто заткнуть, а она даже на уровне кабинетов не нужна». И тут его посетила замечательная мысль. Маленькая деталь, из только что услышанного рассказа, родила эту мысль. Захаров, разумеется, в целом понимал, как замять это дело, а теперь он ещё и знал, как заткнуть навсегда рот Жмыхову.

– Ты сказал: «без шлюхи». А как часто он посещал ваш дом с подобными дамами? – Спросил он с открытым интересом и удовольствием.

– Для его возраста…, я думаю, что часто, – решился Максим на иронию, посчитав, что уже можно.

– А ты уверен, что Жмыхов всегда приезжал с проституткой? Ну, может быть всё-таки, это была его дочь или жена? – перестраховывался на всякий случай майор.

Максим совсем уже расслабился и позволил себе лёгкую дерзость. Он посмотрел на Захарова, как на любопытного наивного ребёнка и сказал:

– А кому придёт в голову вести свою жену в знакомую ей стрёмную хату, заставляя её при этом пригибаться под окнами, красться, чтобы ступени не скрипели и, тем более, за полночь? Ну, про дочь у меня никаких фантазий не хватит. А в общем-то, я и дочь, и жену его знаю. Они раньше не часто, но приезжали в эту квартиру по выходным, – закончил он без сарказма.

Майор Захаров глубоко повздыхал в раздумьях, поглаживая пальцами лоб, и сказал:

– Но ты тоже, мил человек, не из умного разряда. Без какой-либо поддержки, вот так резко, бросаться на подполковника милиции – это, брат, отчаянная глупость. Но от себя замечу, что глупость достойная уважения.

– Не один вы такого мнения, товарищ майор, – заверил его Максим и прибавил печально: – Но согласитесь, что грустная картина вырисовывается: оказывается, чтобы снизу поставить высокопоставленного хама на место, главное, что движет человеком – это отчаяние.

– Ну, ладно, не будем философствовать, – остановил его Алексей Аркадьевич и указал на листок, лежащий на столе, – подпиши там внизу, и пойдём в «дежурку» за твоими вещами.

– А что это? – немного остерегаясь, поинтересовался Зиновьев.

– Подписка о невыезде, – равнодушно ответил майор. – Так, на всякий случай. Пусть пока у меня полежит.

Макс поднялся со стула и расписался в документе, невольно подумав о том, что подписка была выписана заранее. Значит, майор изначально планировал его освобождение. «Нет, всё-таки не перевелись ещё в «органах» разумные люди», – мысленно отдал он должное Захарову.

Алексей Аркадьевич, вернул Максиму паспорт, собрал бумаги и положил их в чёрную папку.

– Скажи там своим в доме, чтобы не распространялись об этом инциденте, – предупредил он, когда выводил Максима из кабинета. – Здесь я сам разберусь, а ты постарайся больше не общаться со Жмыховым. А в ближайшее время, лучше вообще, на глаза ему не показывайся. Я о тебе беспокоюсь, а не о нём.

Неожиданно освобождённый Зиновьев вышел на безлюдную улицу, когда рассвет уже наползал на город. Фонари продолжали ещё бесполезно гореть, отчего создавалась впечатление, что они, словно последний ночной батальон, вызвались прикрывать отступление ночи и оказывали утру отчаянное сопротивление. Но электрические лампы с каждой секундой безнадёжно начинали проигрывать в этой световой борьбе. Разрозненные вдоль проезжей части они обречённо тлели и, будто бы прощались друг с другом.

Максим зашагал к центральной улице и увидел перед перекрёстком скучающее такси. От радости он замахал руками, и машина, отвечая ему взаимным приветствием, зажгла фары и двинулась навстречу. Услышав адрес, водитель согласился ехать только до поворота на «грунтовку», сославшись на то, что у него якобы нет «запаски». А Максу это было даже, кстати, потому что он хотел немного прогуляться после затхлой камеры и насладится вкусом своего внезапного освобождения.

На этом заканчивается та часть истории, в которой ещё можно уловить привычный жизненный пульс и примерить на себя некоторые бытовые ситуации, мой дорогой читатель. В это утро ещё были доступны взору бумаги в чёрной папке майора Захарова, свидетельствующие о стычке Максима Зиновьева и Михаила Анатольевича Жмыхова, но через неделю, Алексей Аркадьевич их уничтожит, даже предварительно не переговорив, как планировал, с виновником этой заварухи.

Вопрос, который я хочу затронуть, следует, вернее всего, отдать на откуп историкам, но мне кажется, что с приходом к человечеству такой богини – как грамотность, преклоняясь перед ней, мы стали доверяться только документам, бумагам с подписями и печатями, словно подчёркивая свою непосредственную приближённость к этой богине. Обычные слова, конечно, остались значимыми для нас, но если они даже слетели с уст президента, то всё равно, неплохо бы их зафиксировать каким-нибудь документом.

К чему я этим отвлёкся? Да, потому что, как я уже намекнул, дальше мне предстоит освещать события мистические, с точки зрения обычного мировоззрения, и к своим словам никаких заверенных бумаг я приложить не могу. Если и есть какие-то документальные отголоски моему повествованию, то они скудны и никому не интересны, как, впрочем, и сама жизнь обыкновенного человека. Ну, например: в городском загсе хранится бумага о разводе Валентина Владимировича Егорова с гражданкой Егоровой Татьяной Васильевной, и где-то в этом же здании находится запись о смерти Ивана – сына бабы Пани. В отделе кадров больницы лежит трудовая книжка Людмилы Алексеевны Добротовой, а в библиотечном журнале и в некоторых сохранившихся школьных дневниках вы обнаружите записи и подпись Маргариты Николаевны Потёмкиной. Эти люди – реальные, а со всем остальным, вам придётся поверить мне на слово.

Простите за отступление. А ведь утро уже наступило, и мне следует продолжать свой рассказ. Таинственный гость уже пришёл, и его невозможно не заметить, а, тем более, проигнорировать.