Туман

Глава 3. Начало блокады.

Машина такси с визгом развернулась и помчалась обратно, в сторону города. Максим Зиновьев шёл вдоль пустыря, смакуя приятными мыслями, которые, словно бабочки порхали в его голове, и он не спешил утяжелять уж крылья какими-то глубокими осмыслениями. Несколько раз он оборачивался назад к трассе и любовался розовыми перьями застывших на горизонте облаков. О работе Максим уже не помышлял, и сегодняшний день он хотел посвятить маме; мечтал усадить её в комнате на кровать и болтать с ней обо всём подряд. Подумал, что не плохо бы позвонить ещё и Владимировичу, чтобы тот привёз вечером из города пиво с воблой, и они бы отметили в беседке такое славное освобождение.

Мимо пролетела большая чёрная птица. Максим провожал её взглядом, и пытался угадать: ворона это, или спешащий к лесу сокол, и вдруг…, – птица исчезла. Не упала, не скрылась в деревьях (которых попросту нигде не было), а просто пропала, словно невидимый сачок ловким взмахом умыкнул её с неба. «Наверное, бессонная ночь даёт о себе знать», – подумал Макс и встряхнул головой. Но, открыв глаза, слегка ужаснулся от представшей перед ним реальности (а вернее сказать, нереальности): впереди вообще ничего не было. Ни заброшенных участков, ни руин станции, ни привычного леса с правой стороны. Зиновьев остановился и обернулся назад, проверяя: к тому ли повороту подвёз его таксист. Пейзаж был привычным и даже красивым: он видел, как сквозь деревья по трассе ползли два грузовика и легковой автомобиль на фоне восходящего малинового солнца. Максим стал осторожно поворачиваться обратно в сторону дома, не отрывая взгляда от полосы горизонта, и на полпути прервал своё движение, всматриваясь в размытую границу, где пропадал реальный мир, и начиналась белая пустота.

– Ничего себе, туманище! – восторженно произнёс Максим и почувствовал, что от восхищения ему не хватает воздуха. С минуту он приходил в себя, а потом осторожно начал продвигаться вперёд, стараясь поймать тот незабываемый момент, когда он полностью окажется в этом густом белом облаке. С вытянутой вперёд рукой, он сделал шажок, другой, ещё один, и…. Максима охватило необычное и волнующее ощущение, от которого его сердце занялось, а потом остановилось где-то под горлом. Он, словно стоял на дне молочного озера, но дышал воздухом. Максим посмотрел на свою вытянутую вперёд руку и невольно рассмеялся; он с трудом различал в белом мареве свои дрожащие пальцы. Потом он опустил глаза вниз, и не увидел своих кроссовок; густая пелена вниз от колен «съела» его ноги. Максим будто со стороны слышал свои тихие, нервные, но восторженные смешки. Таких природных катаклизмов ему наблюдать не доводилось. Конечно, в своей жизни ему приходилось видеть туманы, но такой чудовищной густоты…, никогда. Он вдумчиво развернулся на сто восемьдесят градусов и сделал несколько решительных шагов назад, рассчитывая выйти из облака, чтобы вновь увидеть под восходящим розовым солнцем трассу. Зиновьев хотел это сделать для невероятного сравнения, а потом снова рассчитывал войти обратно в это «воздушное молоко» и, как-нибудь дойти в нём до дома. Но туман и не думал выпускать из себя пленника, ни после пятого шага, ни после восьмого. Дорога, ведущая в город, шумела где-то там, впереди, и Максим её отчётливо слышал, но взору она так и не открывалась, даже на втором десятке шагов. Тогда он остановился и для себя решил, что туман слишком быстро распространяется к трассе, и загонять себя в нём на проезжую часть бессмысленно и к тому же опасно. «Боже, каково будет водителям?!», – подумал так же Максим и опять осуществил осторожный разворот к дому. Постояв немного неподвижно и, чувствуя себя в каком-то белом склепе, он принял мудрое решение. Присев на корточки, Максим отыскал край грунтовой дороги, где начиналась трава, и вдоль этого края, согнувшись, чтобы не потерять границу, он осторожно пошёл к дому.

Почти в то же время, когда Макс очутился в тумане, Валентин Егоров проснулся как обычно, под противно пищащий будильник. Если за секунду до этого Валентину и снился какой-то сон, то это раздражающее и пронзительное: «пи-пи-пи…» уничтожило все остатки сна, даже из подсознания. Несчитанное количество раз у Егорова возникало жгучее желание зашвырнуть этот будильник в стену, но всегда его останавливало то обстоятельство, что отсутствовал другой альтернативный источник пробуждения. Казалось бы, разбей эту гадость с утра и купи себе днём в городе какое-нибудь мелодичное устройство, но и этого Валентин Владимирович сделать не мог. По своей натуре он был человеком сентиментальным и к любой вещи относился трепетно. Так что, разбить будильник – это было для него поступком непозволительным, а купить новый (если честно) он всегда забывал.

Нажав кнопку отбоя сигнала, Егоров твёрдо решил, что сегодня же в городе купит радио будильник и навсегда покончит с этим кошмарным писком. Для этого он даже шариковой ручкой нарисовал себе букву «Б» на ладони, когда встал с кровати и подошёл к столу. Потом Валентин Владимирович проследовал на кухню, включил газ, поставил на плиту чайник и подошёл к раковине, чтобы умыться, но этого ему сделать не удалось. Так и не повернув ручку крана, он застыл в замешательстве. Ему показалось, что в кухонной обстановке было что-то не так, что-то необычное бросилось ему в глаза, когда он ставил на плиту чайник. Егоров оглянулся, посмотрел на плиту, взглянул на холодильник и, бросив взгляд на окно, заметил странную вещь: кто-то навесил снаружи окна белую простыню. «Единственный, кто мог решиться на такой розыгрыш, сейчас находится под стражей в городе. Конечно, его могли выпустить, и он на радостях отметился такой шуткой», – первое, что пришло на ум Валентину. Он даже представил себе, как Максим ночью, приставив лестницу, поднялся на второй этаж и набросил на окно простыню. «Но какая же это глупость. Даже для Макса такая выходка очень уж странная», – подумал Валентин подошёл к окну, отщёлкнул верхний, а потом нижний шпингалет, и толкнул от себя раму наружу. Естественно, никакой простыни снаружи не оказалось. За окном вообще ничего не было, кроме белого непрозрачного воздуха.

– Ух, ты! Что за смесь?! – вылетел из Валентина Владимировича необдуманный восторженный вопрос, но, поводя перед собой рукой и, видя, как его пальцы утопают в белом пространстве, он понял, что это туман.

Но такой непроглядный туман он видел впервые, и даже не мог себе представить, что обычное испарение бывает таким густым. Перегнувшись через подоконник, Валентин еле-еле разглядел начало окна на первом этаже. Посмотрел в сторону и восхитился не меньше: в полутора метрах от него серая стена дома совсем растворялась в седом мареве, и казалось, что дома нет, что Валентин висит в своей квартире, подцепленной какими-то тросами, уже в облаке. В душе Егорова, как на качелях, раскачивался восторг, но с привкусом испуга от этого невероятного явления. Не в силах больше вот так стоять у окна, он почти побежал в комнату, впопыхах надел брюки, накинул рубашку и, не застёгивая её на пуговицы, заправил в пояс. Заскочил на кухню, чтобы выключить чайник и оторопел. Седая дымка клубами опускалась с подоконника на пол, белые змейки уже лезли за холодильник, и только у плиты пелена зависла нерешительной волной и задрожала от огненных голубых лепестков, вырывающихся из-под чайника.

– Ну, уж, нет, бородатый пришелец! Ко мне в гости не надо. Лучше, я сам к тебе спущусь», – в панике проговорил Валентин вслух, быстро закрыл окно и выключил газ под не успевшим закипеть чайником. Не прикрывая в квартиру дверь, Егоров сбежал по деревянным ступеням вниз и выскочил во двор, но успел удержать себя, схватившись за ручку подъездной двери. Туман был настолько сильным, что Валентин с благодарностью посмотрел на дверь, за которую он держался и которая не пустила его вперёд в это белое пугающее пространство. Некоторое время он стоял и пытался уловить хоть какой-нибудь необычный запах, потому что разглядеть что-либо впереди себя было невозможно. Потом в нем проснулось какое-то ребяческое любопытство вместе с тягой к необдуманным экспериментам, и, отпустив ручку двери, Валентин сделал робкий шаг в белую неизвестность. После пятого шага на него налетел испуг, от которого спёрло дыхание. Он обернулся назад, но не увидел уже ни двери в подъезд, ни самого дома, лишь туман был немного темнее за его спиной, чем впереди.

– Я первопроходец, – подбадривал себя шёпотом Валентин и осторожно продолжил продвижение к беседке, выставив перед собой руки.

Дойти до неё он мог вслепую, в любое время и в любом состоянии. Как можно пройти мимо убогого сооружения, которое почти каждое утро первым делом предстаёт перед его глазами при выходе из дома. Беседка находилась ровно перед вторым подъездом, и зрительно она и сейчас, как штамп, стояла в глазах Валентина, но вот, сколько до неё было метров, он прикидывал уже в уме: «Метров двадцать…, но, возможно, и того меньше. А сколько я прошёл такими шажками? Метра четыре. Значит, можно ускориться».

Кому-то покажется, что нелепое занятие себе выбрал взрослый человек, но Валентин Владимирович мог себе объяснить, зачем он направился к этой беседке. Вместе с поднявшимся от восторга адреналином, взбурлила так же и забытая мальчишеская страсть, где главными лозунгами были: «Это здорово!», «Я смогу пройти туда и обратно!», «Чего мне стоит?!». Но сколько было случаев, когда детское рвение оборачивалось несчастным случаем или бедой. Вот и на этот раз случилось нечто подобное.

Медленно продвигаясь вперёд, внедряясь руками в пустое пространство, в надежде наткнутся на деревянную беседку, Егоров начал не на шутку беспокоиться. По его расчётам корявая постройка давно уже должна была появиться на его пути. Пройдя ещё несколько шагов, он остановился и судорожно подсчитывал: «Пусть, мой шаг – сантиметров сорок. Я сделал больше семидесяти шагов. Значит, я прошёл около тридцати метров. Этого не может быть! Я не мог на неё не наткнуться! А дальше лес. До него ещё метров тридцать. Нет, к нему не пойду. Там совсем затеряюсь».

Скованный паническим страхом, Валентин Владимирович присел на корточки, обхватил голову руками и пытался сосредоточиться.

«А может быть, я всё-таки чуть отклонился в сторону? – как бы уговаривал он себя в поисках уверенности и в выборе нужного направления. – Но в какую: в правую или левую? Но всё равно, за беседкой начинается высокая трава. Где она? А здесь что?». Он провёл рукой по шершавой влажной земле и поднёс ладонь к лицу. Из груди к горлу подступал холодный страх.

– Какой-то чернозём. Хоть помидоры сажай, – прошептал он вслух и произнёс чуть громче: – Такого здесь отродясь не было. Ну, не мог я её пройти! – почти вскричал Валентин, имея в виду беседку.

Валентин Владимирович совсем опустился на колени, и нервная дрожь пробежала по его позвоночнику. Бескрайний белый океан растелился повсюду, и Егоров чувствовал себя в нём чёрной песчинкой, которую отнесло в самую глубокую впадину этого океана. Что-то подобное с ним когда-то уже происходило, но из-за паники Валентин не мог припомнить: когда и где. Но это состояние испуга, безусловно, было ему знакомо, и оно – так и не вспомненное, с какой-то жалостливой усмешкой откликалось в его подсознании. Валентин будто вдел себя со стороны маленьким сонным жучком, который, случайно проснувшись, очутился на заснеженном поле, а вокруг никого, и ничего. Дочь, внучка, да и все люди, города и страны оказались почему-то от него в недосягаемых далёких мирах. Даже серый двухэтажный дом вроде бы и находился где-то рядом (Валентин каким-то шестым чувством вдруг ощутил его близость), но тот, словно оживился каким-то тёмным озорным духом и решил поиграть с ним в издевательские волшебные «прятки». Необычное присутствие дома чудилось Егорову то справа, то слева, то вообще впереди, где его предположению Валентина быть не могло; там должен стоять лес. «Зачем я только оторвал свою руку от двери подъезда?», – отчаянно сожалел он, но неожиданно для себя в одну секунду Валентин собрался, встал на ноги, сжал пальцы в кулаки и скомандовал себе:

– Так. Спокойно. Стоять.

Твёрдость духа пришла к нему, когда он, именно, вспомнил про дом. Старое двухэтажное сооружение казалось Валентину Владимировичу неким центром отсчёта, который оставался неизменным и реальным. Дом в любом случае должен быть за его спиной, иначе Егорову придётся признать, что в нём сбиты все настройки, определяющие его местоположение в пространстве.

Как солдат на плацу, Валентин развернулся кругом и решительно зашагал в обратную сторону, даже не выставляя уже перед собой руки. От слепящей белизны его глаза слезились, но их можно было и вовсе закрыть, потому что казалось, что они и без того прикрыты веками, сквозь которые кроме размытого и обширного голого света ничего больше не проходит. А возможно, глаза так реагировали на свою беспомощность, и это мозг им выдавал такую команду: закрыться от монотонной белизны слезой. Валентин Владимирович не силён был в анатомии человека, но почему-то подумал именно так. Ещё он вспомнил лицо Милы в тусклом освещении на вчерашнем ночном чаепитии и, наверное, поэтому невольно стал отклоняться немного левее, чтобы выйти не к своему, а к первому подъезду.

Пройдя приличное расстояние, сделав шагов чуть ли не больше, чем до этого (а Егоров их уже не считал), он остановился. Потом бедный Валентин в панике пробежался немного в том же направлении, не боясь врезаться в серую стену или чьё-то окно, и опять встал. Ни его дома, ни какого-нибудь затемнения в тумане нигде не было. «Это конец! – больно кольнуло в его висках. – Наверное, я не проснулся, а просто умер во сне и попал в какое-то чистилище. Откуда мне знать, как оно выглядит». Такое предположение даже как-то успокоило Егорова, но, заломив до хруста свои пальцы, он ощутил, в каком бешеном ритме бьётся его сердце. «Но плоть-то при мне! Значит, я не покойник!», – заключил он и бросился бежать вправо, зная, что там за торцом дома, где расположена его квартира, тянется высокая длинная насыпь, поросшая бурьяном и которая тянется аж до самого леса. «Её-то я уже точно проскочить не смогу», – надеялся Валентин Владимирович и бежал вслепую, желая наскочить на этот возведённый когда-то бульдозером бруствер.

Но, ровным счётом, никаких рельефных изменений под ногами не наблюдалось, и вскоре, запыхавшийся больше от страха, чем от бега, Валентин упал на землю. Судорожные разрозненные мысли пронеслись в его голове, разбавив страх каким-то непонятным раздражением, которое и заставило Егорова приподняться. Встав на колени, он поднял голову вверх и, глядя незрячими глазами в белую муть, прокричал:

– Господи, где я?!

– Там же где и я, – послышался чуть левее за его спиной далёкий голос Максима Зиновьева.

Если то, что испытал несчастный Валентин Владимирович, услышав этот голос, назвать радостью, – это выглядело бы полным равнодушием с моей стороны. Для Егорова отклик Максима был набатом, возвещающим о его воскрешении. Согласитесь, что единицам дано испытать подобное чувство. Вот и мне сложно его описывать.

Растирая грязными ладонями по щекам нечаянные слёзы, Валентин поднялся, и в то направление, откуда прозвучал голос, как только мог, прокричал, заикаясь от волнения:

– Ма-макс, эт-то ты?!

– Я-я, – прозвучало задорно на немецкий манер, и это озорство вызвало у Валентина дополнительную порцию слёз.

– Макс! Дорогой, ты мой! Стой, где стоишь, а то разойдёмся! – закричал опьянённый счастьем Валентин Владимирович и невпопад из него посыпались нелепые вопросы: – Ты что, не в тюрьме? Нет? Ты один? Дом наш видишь?

– Дом пока не вижу, – отвечал из белой каши Максим, – но надеюсь уже скоро его отыскать. А как же его не отыскать, когда завсегдатай этого дома уже гдё-то рядом. Владимирович, а ты-то, что там делаешь?

– Потом, потом, – торопился Егоров, бессмысленно вглядываясь в белое вещество, и волнительным криком попросил: – Макс, говори! Говори что-нибудь! Я буду идти к тебе.

– А что говорить? – немного озадаченно спросил Зиновьев.

– Что хочешь. Только, ради бога, не останавливайся…, в смысле, – не прерывайся.

В густом, но очень светлом тумане, где не проглядывалась под ногами земля, шёл Валентин Егоров на звучащее стихотворение, которое монотонно, словно из какой-то трубы, читал Макс Зиновьев.

– Девушка пела в церковном хоре о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех забывших радость свою. Так пел её голос, летящий в купол, и луч сиял на белом плече, и каждый из мрака смотрел и слушал, как белое платье пело в луче. …Дальше, извини, не помню, – в той же интонации вещал Макс, как и просил Валентин, не прерываясь, – со школы не брал в руки томик Блока, – и после секундной паузы: – А вот, вспомнил. И голос был сладок и луч был тонок, и только высоко у царских врат, причастный тайнам, – плакал ребёнок о том, что никто не придёт назад.

На последних словах Валентин Владимирович уже повис на плечах Максима, радостно обнимая своего молодого друга соседа, и говорил:

– Придёт, придёт. Ещё как придёт. Представляешь, вышел из подъезда и заблудился, – объяснял он, уже чуть отстранившись от Макса и любуясь им – таким натуральным и близким, пусть и окутанным в белую дымку. – Прямо чертовщина какая-то. Точно знаю, куда надо идти, а везде промахиваюсь. Ух, ну и туманище! Я в жизни такого не встречал. Прямо, жуть какая-то пробирает до самых костей, – потирал он свои плечи скрещенными на груди руками.

– Полностью, Владимирович, с тобой согласен, – играя бровями, ответил Максим, разглядывая потрёпанного соседа: – Уж не на работу ты в таком виде собрался? Рубашечку бы сменить треба.

– Да, какая работа, Макс?! Нам бы дом отыскать. Но теперь мы с тобой его точно найдём, – без сомнения надеялся отдышавшийся Валентин, осматривая на себе не застёгнутую грязную рубашку, и спросил, словно извиняясь за свою забывчивость:

– А тебя выпустили или ты сбежал?

– Владимирович, ты не поверишь, – самодовольно начал рассказывать Максим, положив руку на плечо соседа, – оказывается, в наших карательных органах ещё присутствуют личности с разумным мышлением. Я просто пребывал в шоке, когда слушал этого майора. Сразу почувствовал, что не всё так плохо, …и не только для меня, а для страны в целом. Ну, мы с ним поговорили откровенно, и в конце он честно сказал, что я – дурак, и что таким дуракам надо ходить по этой земле осторожнее. И вот, представляешь? – наставление в руку. Чем мы с тобой сейчас и занимаемся. В общем, взял с меня только подписку о невыезде, – после этих слов Максим рассмеялся, бесполезно осмотрелся по сторонам и прибавил: – А какой тут выезд? Здесь пока и въезд, хрен, отыщешь. Знаешь, Владимирович, я шёл сюда по краю дороги, и по моим расчётам дом уже должен находиться впереди и чуть правее от нас, – указал он правой рукой за левое плечо Егорова и прищурился, будто и в самом деле пытался высмотреть в этой непроглядной завесе дом.

– В моей голове уже нет никаких схем, поэтому будем действовать по твоему плану, – безропотно с улыбкой поддержал его Валентин и глубоко прерывисто вздохнул, вспомнив недавний кошмар.

– Ты прибежал приблизительно оттуда, – непонятно куда махнул рукой Максим и за плечи развернул Валентина в нужном направлении, продолжая рассуждать: – и, соответственно, домом там не пахнет.

– Не пахнет, – согласился Егоров и даже принюхался, но ничего кроме влаги не почувствовал.

– Правильно, – невозмутимо продолжал Зиновьев, – потому что он должен быть правее. Вот «грунтовка» (присел Максим и подобрал с дороги какой-то камушек), она упирается в насыпь. Но перед этим должен быть съезд во двор нашего дома. Верно? – спросил он Валентина, не требуя ответа, и повёл его вперёд, придерживая за локоть и, продолжая объяснять: – Я всё время шёл по правому краю дороги, и съезда к дому пока не было. А это значит, что он вот-вот должен появиться.

– Пойдём совсем медленно, чтобы не пропустить, – попросил Валентин Владимирович, наложил свою ладонь на держащую его руку Максима и с тревогой в голосе сообщил: – Макс, мне кажется в этом тумане, есть что-то неестественное. Я здорово испугался, можно сказать, был в истерике, пока не услышал твой голос. Я вышел из подъезда и шёл всё время прямо, надеясь наткнуться на нашу беседку, но ни её, ни высокой травы за ней не было. Я наткнулся на какой-то натуральный чернозём. Потом я начал метаться из стороны в сторону, как ошпаренный и, в конце концов, как видишь, заблудился.

– Обычная паника, – успокоил его Максим и поводил впереди себя по белому занавесу рукой, как бы демонстрируя, что ничего сверхъестественного в этом тумане нет, кроме густоты, а после сказал: – Я тоже испугался. Но только когда услышал: «Господи, где я?!».

В отличие от отчаянного крика Егорова, Максим произнёс эту фразу в зловещей интонации и рассмеялся. Валентин так же поддержал его пародию каким-то самокритичным стыдливым смешком, и вдруг кое-что заметил под ногами с правой стороны.

– Вот он – съезд, – обратил он внимание Максима.

– Точно, это – он, – пригибаясь к земле, согласился Зиновьев и весело прибавил, когда выпрямился: – Ну, вот, мы и дома.

От радости они прибавили шаг, но вскоре оба врезались в серую стену дома, которая внезапно выросла перед ними из тумана.

– Не понял, – прошептал удивлённо Максим, потирая ушибленное запястье. – Это же окна бабы Пани. Странно. Откуда они здесь? К ним же даже никакой тропинки никогда не было. Одна трава…, да пара кустов крыжовника росло. Ну, правильно. Вот он, – провел он рукой по замаскированному в густой дымке кусту.

– Я же говорил тебе: здесь что-то не чисто, – отозвался с тревогой и лёгким возмущением Валентин Егоров.

– Владимирович, ну, её к чёрту, твою мистику, – почти взмолился Максим. – Слава богу, что дом нашли. Ты не представляешь, как мне сейчас хочется оказаться в квартире и успокоить свою маму Свету.

И Зиновьев толи на радостях, что вышел к дому, толи ещё по какой причине, от души шлёпнул ладонью по серой штукатурке стены.

– Ты прав, ты прав, – проговорил Валентин, с какой-то благодарностью поглаживая влажный подоконник.

Затем, не отрывая пыльцы от шершавого фасада, они обошли дом против часовой стрелки и оказались у закрытой двери первого подъезда. Вошли внутрь, и из каждого мужчины, как по команде, вырвался свой выдох облегчения. Максим по-дружески подтолкнул Валентина Владимировича в свою квартиру.

Светлана Александровна, ещё заслышав шорох на лестнице, с трепетом в груди поднялась с кровати и, накинув на плечи мохнатую шаль, вышла в коридор.

Слёзы заблестели в её уставших бессонных глазах. В полумраке прихожей за Валентином Егоровым стоял её сын. Она не спешила броситься в его объятия, а любовалась им, пускай и плохо различимым в неосвещённом коридоре, но это вернулся её мальчик, и Светлана Александровна старалась впитать в себя всю прелесть и волшебство этого момента. Понимая, что произошло какое-то чудо, она в неподвижном молчании благодарила Бога за посланную ей милость. И первым не выдержал Максим. Протиснувшись между свисающей одеждой и Владимировичем, он обхватил мать своими длиннющими руками и, уткнувшись лицом в её седые волосы, прошептал с глубоким чувством:

– Мам, как же я тебя люблю!

– Но, не больше, чем я тебя, – задыхаясь от объятий сына, а потому с усилием проговорила Светлана Александровна и после чуть отстранилась, чтобы наконец-то взглянуть своему чаду в глаза.

– Я знала, что этим утром ты вернёшься, – сказала она уже свободным голосом, улыбаясь, держа Максима за руки, – как только увидела за окном туман, сразу поняла, что только с тобой могу пережить такое нашествие.

– Ну, брось. И ты в какую-то мистику подалась. Обычное природное явление. Впечатляет, конечно, но не настолько, чтобы впадать в панику. Правда, Владимирович? – обратился Максим через плечо к соседу.

– Здравствуй, Валентин! – перенесла Светлана Александровна своё внимание на Егорова и, будто извиняясь за не вынужденное первичное отсутствие гостеприимства с её стороны, шутливо предположила: – Ну-ка, быстро сознавайся: это ты спас моего непутёвого охламона из лап правосудия?

– Если бы, – с сожалением пожал плечами Егоров. – Он сам пришёл, а по пути ещё и меня спас заодно. Я же, Светлана Александровна, заблудился в этом кошмаре.

– Как это? – заинтересовалась Зиновьева, не скрывая на лице искреннего удивления, и предложила: – Пойдёмте скорее на кухню, я поставлю чайник, и вы мне всё подробно расскажете.

Валентин на мгновение задумался: а погасил ли он огонь под своим чайником? Вспомнил, что точно повернул ручку конфорки, и со спокойной душой проследовал за Светланой Александровной на кухню, где Макс уже что-то жевал, стоя перед распахнутой дверцей холодильника.

Они сидели за столом, пили чай в прикуску с тем, что только могла собрать Светлана Александровна из еды для голодного сына, и делились своими впечатлениями о вчерашнем вечере, ночи и сегодняшнем утре. Излагать подробности этой беседы нет никакого смысла, потому что мой внимательный читатель и сам может в общих чертах представить себе этот разговор. А я лучше предложу ему заглянуть в другие квартиры, стоящего на отшибе дома, да, к тому же ещё, окутанного таким невероятным туманом.

Второй спаренный, согласно щадящему графику, выходной день начинался для Маргариты Николаевны Потёмкиной обыденно и привычно. Она проснулась без будильника и минут десять лежала укрытая одеялом, без движения и с закрытыми глазами. Я бы не осмелился сравнить её со спящей красавицей, потому что в целом обстановка и атмосфера в комнате не располагала ни к каким надеждам на счастливый конец. Скорее, на ум приходит хрустальная ваза в мягкой подарочной упаковке, хотя и эта ассоциация не слишком сочетается с Маргаритой, – уж больно она праздничная. А если оставить в покое аллегории и обратиться к удручающей реальности, то неподвижная Маргарита Николаевна, на самом деле, осторожно, как бы заглядывая в себя, пыталась понять и оценить, в каком состоянии находится её организм. Она лежала и боялась даже пошевелиться, потому что знала, что любое движение подогреет внутренние болезненные ощущения до ноющей боли.

Открыв глаза, Маргарита ещё с минуту полежала в кровати, но всё-таки с трудом поднялась, набросила на себя мрачный зелёный плед в горчичную клетку и превратилась в хрупкую старушку. На кухне она приняла положенную порцию лекарств, подошла к окну и ничего за ним не увидела. Тогда она прильнула к стеклу, как и вчера вечером, и посмотрела вниз. Скупое изумление выразилось только лёгким взлётом бровей и дернувшимися в стороны уголками губ на лице Маргариты Николаевны. Туман, конечно, её взволновал, но настолько, что у Потёмкиной взыграла только пессимистичная философия. «Так и должно быть в этом скучном бездушном мире, – рассуждала она. – Только белое и чёрное, и больше никаких цветных иллюзий. Так будет честно. А я уже обожаю эту белизну. Зачем мне этот осточертевший пейзаж за окном? Лес, убогая кривая беседка, нужная только этим двум алкоголикам, распивающим по пятницам в ней пиво. Эти бельевые верёвки мне ужасно надоели; висят, как струны исполинской заброшенной гитары. Да, ещё эта тётка вчера развесила на них свои наволочки с простынями. Куда уж лучше этот содовый раствор. И желательно, чтобы ночь была полной противоположностью этого утра, – чёрной как уголь без единого огонька и звуков. А то вчера устроили здесь кавардак. Хотя мне понравилось, как этот паренёк из первого подъезда уклонялся от выпадов какого-то тучного милиционера. Прямо, герой какой-то. Жалко, что его всё-таки забрали».

Маргарита Николаевна прислонила к окну бледные почти прозрачные ладони, и продолжительно подула между ними на стекло, и тут же отскочила от окна. Случилось что-то невероятное; стекло в том месте, где она дула, на её глазах покрылось сверкающей ледяной коркой. Маргарита уже и не помнит, когда её сердце билось с такой частотой.

– Что за ерунда?! – невольно вскрикнула она, всматриваясь в ледяной узор.

Испуг у Потёмкиной никуда не делся, просто он ушёл на второй план, задвинутый интересом и любопытством. Маргарита снова шагнула к окну и поскребла ногтем по стеклу, но, к её огромному удивлению, иней был по другую сторону стекла.

– Этого не может быть. Так, не бывает, – в ужасе прошептала она и вновь отпрянула от окна, но на этот раз уже дальше.

Никакого объяснения такому загадочному природному явлению у неё не было, но в душу и в сознание прониклось какое-то беспокойное для неё заверение, что кто-то пытается с ней поиграть таким необычным образом, – там, снаружи. Маргарита опять осторожно вернулась к окну, но второй раз касаться стекла она побоялась, а серебристый островок начал таять, и вниз по стеклу поползли капли. Когда ледяные следы её, якобы, дыхания совсем исчезли, а на нижней раме образовалась маленькая лужица, на лице Маргариты Николаевны появилась непроизвольная, но очень милая улыбка. Произошло какое-то маленькое чудо, и ей захотелось рассказать о нём кому-нибудь прямо сейчас. Но кому? В телефоне у неё были номера только коллег по библиотеке, и пара старых номеров ещё по работе в школе. Кому-нибудь из них позвонить? От этой мысли у неё мгновенно пропало всякое желание с кем-либо делиться увиденным. О соседях Потёмкина в тот момент даже не подумала. «И вообще, чего это я так «подскочила» кому-то звонить, – ругала она себя. – Хорошо, что так быстро прошло это наваждение. И что бы я сказала? «Представляете! У меня в сентябре за окном появился лёд от моего дыхания». Бред какой-то. Меня бы совсем за ненормальную принимать стали бы».

И вдруг, Маргарите показалось, что белая пелена за окном колыхнулась, будто снизу её потревожило какое-то большое существо. Она в страхе задёрнула штору, попятилась к двери и включила свет. Тревожное предчувствие надвигающейся беды, которое её преследовало последнее время, усилилось; оно как будто подсказывало, что опасность приблизилась, и она находится уже в этом тумане. Чтобы избавиться от скверных мыслей, Маргарита прошла в комнату и взяла в руку пульт от телевизора. С красной кнопки телевизор включился, но ничего кроме серой мерцающей ряби экран не выдавал. Перепробовав пальчиком все кнопки, Потёмкина поняла, что с телевизором что-то не так. Утро становилось гадким. Страх сменился гневным раздражением, потому что теперь ей предстояло мучаться выбором: вызывать мастера или покупать новый телевизор.

В связи с почтенным возрастом, режим сна у бабы Пани нарушен давно. Иногда она могла проспать всю ночь, и случалось, что после этого, ещё и днём покемарит. А бывали и бессонные ночи, когда, почувствовав позывы дремоты, она ложилась в кровать, но примерно через час просыпалась и больше не могла заснуть. В такие ночи пожилая женщина мучилась и в душе проклинала темноту за окном, поскольку принимала её за тюремщицу, которая издевательски следила за тем, чтобы несчастная узница как положено отбывала своё наказание. Но надо признаться, что такая бессонница посещала бабу Паню не часто, иначе она бы точно упросила Людку Добротову привезти из больницы какое-нибудь снотворное средство.

Сейчас я объясню почему бессонная ночь была для старушки такой мукой. Представьте себе, что вы ждёте показа в кинотеатре, или дома по телевизору премьеры фильма, анонс которого был очень уж интригующим, а вам объявляют, что по какой-то причине показ откладывается. Можно не сомневаться, что ваш предвкушающий наслаждение настрой сам выберет нужную форму для раздражения и возмущения. Вот и про бабу Паню следует сказать, что свои сны каждый раз она ждала с предвкушением, как некое послание с небес. Иногда сны повторялись вплоть до мелких деталей, как под копирку, но повторы только умиляли пожилую женщину и укрепляли её веру в загробную жизнь. Могли меняться краски, обстановка, но суть этих снов всегда оставалась неизменной: Паня всё время провожает куда-то своего сына Ивана. То он в военной форме заскакивает на подножку грузовика и кричит ей трогательные обещания, то в рабочем костюме электрика он заходит в вагон поезда и из тамбура поспешно рассказывает какая прекрасная жизнь их ожидает в ближайшем будущем. Бывали и очень короткие сны, но не по времени (а учёные вообще считают, что сон длится несколько секунд), а по смыслу, где например: Иван просто машет ей рукой во дворе, а потом, скрывается за углом дома. И, разумеется, при пробуждении вместе с радостью появляется и печальный осадок на душе у бабы Пани, и она отдала бы всё, что у неё есть, за один единственный маленький сон, в котором бы она не провожала, а встречала своего Ваню.

Находясь в трепетном волнении от очередного такого сна, баба Паня уже давно была на ногах. Она успела поделать что-то на кухне, закрепила нитками разболтавшиеся пуговицы на своём любимом полупальто из тёмно-синего драпа и слышала, как поспешно выходил из подъезда Валентин. «На работу, что ли опаздывает», – подумала она.

Потом баба Паня сварила себе в крохотной кастрюльке пшённую кашу, поставила её на специальную дощечку, которая всегда находилась на круглом столике и уже было приступила к завтраку, как услышала за окном какие-то крики. Затем кто-то громко и монотонно читал стих.

– Что ещё за концерт, – пробурчала старушка, отложила ложку и подошла к окну.

Разумеется, разглядеть что-либо она не смогла. Но Баба Паня повидала в своей жизни много туманов, отчего не особенно удивилась и этому, хотя он и показался ей каким-то слишком уж суровым.

Неуместная поэзия закончилась, и послышались радостные мужские голоса. Сквозь закрытое окно они доносились до бабы Пани как-то не реально, словно голоса летели не издалека, а сквозь время из далёкого прошлого. Это странное ощущение её взволновало, и она отошла чуть в сторону от окна, пытаясь понять, что же с ней происходит. Она не спала, но обстановка очень напоминала сон. За окном послышался знакомый смех, потом шорох, за ним невнятное бормотание. Вовсе не испуганная, а чего-то ожидающая, баба Паня взглянула сбоку на окно, и будто заметила в белом мареве тень, а потом на жестяном наружном подоконнике появилась мужская рука с красивыми длинными пальцами. Кисть задержалась на секунду на ржавой поверхности и скользнула в сторону. Это видение не шокировало старушку, а наоборот: заставило её действовать, и немедленно. Опрокинутый стул обиженно ударился спинкой о линолеум, а баба Паня уже спешила в комнату за драповым полупальто, чтобы хоть немного выглядеть нарядной. Но она не сразу смогла его разглядеть на кровати, потому что перед её глазами световой завесой стояли два ярких белых прямоугольника, отпечатавшиеся от кухонного окна.

«Ну, где же оно?! Где же?! Где же?! Там же мой Ванечка вернулся! Ванечка! Ванечка!», – стучало в груди израненное, но не разбитое материнское сердце.

Да, дорогой читатель, оно способно безумно верить и надеяться на чудо вопреки мучительной реальной разлуке, которую учинила смерть. И я бы хотел, что бы вы отнеслись к этому безумию пожилой женщины с уважением. Она научилась жить без сына, по-своему ценит эту одинокую жизнь и не спешит с ней расставаться. Как можно её упрекнуть или, не дай бог, посмеяться над ней за этот сумасшедший порыв: броситься в бездну ради встречи с любимым чадом.

Белые прямоугольники рассеялись перед глазами, и поэтому баба Паня даже прихватила с собой из прихожей платок, пусть и мрачный, но зато с какими-то блёклыми цветочками. Спускаясь по трём ступенькам, она быстро повязала его на голову, распахнула дверь подъезда и остановилась. Перед ней было только густое белое месиво. Справа что-то скрипнуло, и раздался хлопок.

– Ванечка! – негромко крикнула она и, придерживаясь рукой за стену, пошла на звук.

Она дошла до двери первого подъезда, приоткрыла её, и опять позвала сына, но уже более осторожно. Потом ещё раз позвала, но ответа, естественно, не последовало, и только слабый шум доносился из квартиры Зиновьевых. Поняв, что она зря теряет время, и её сын где-то за домом бродит в тумане, баба Паня прикрыла дверь и пошла дальше, не отрывая правую руку от стены дома. Она не спешила, и не ради осторожности, а боялась пропустить своего Ванечку, поэтому постоянно звала его, выкрикивала в туман любимое имя, но не громко, потому что волнительный ком в горле не давал ей свободно использовать голосовые связки. А безжалостный туман проглатывал её зов, и ровным счётом ничего не давал взамен, – ни малейшего звука. Она задержалась у своего кухонного окна, осмотрела ржавый подоконник, словно хотела обнаружить отпечатки пальцев своего сына, а потом ещё какое-то время пыталась докричаться до Ивана, надеясь, что он затерялся где-то поблизости.

Заканчивала она свой обход уже в отчаянии, но и не хотела до конца верить, что всё это ей померещилось, или кто-то над ней так злобно подшутил. Но обида и жалость к себе взяли верх. Старушка прислонилась плечом к двери своего подъезда, склонила повязанную невзрачным платком голову и зарыдала, прикрывая своё морщинистое лицо такими же сморщенными руками.

И хочется отметить одно важное обстоятельство, которое возможно определяет душевную силу этой женщины: плакала она последний раз, только когда хоронила своего сына.

Чтобы придерживаться повествования подробного, мне приходится немножечко перескакивать во времени, поэтому сообщу, что следующее событие происходило через пол часа после того, как огорчённая надеждой баба Паня вернулась в свою комнату. В квартиру номер один не позвонили, а тихонечко постучали в дверь, как раз в самый разгар завтрака. Светлана Александровна вздрогнула и насторожилась. Максим заметил её беспокойство и поспешил успокоить:

– Мам, посмотри какой туман во дворе. Кто это может быть кроме соседей.

– Да, но я как раз о таком недалёком соседе и подумала, – напомнила она Валентину, имея в виду Жмыхова, а сыну пояснила: – Властелин «мигалок» соизволил здесь заночевать.

Осторожный стук в дверь повторился.

– Валентин, я тебя умоляю, посмотри, кто там. Если это он, то пошли его к чёрту, – попросила Светлана Александровна, и тут же избавилась от своих опасений: – Хотя этот кабан так скрестись не будет. Но всё равно, Валь, открой лучше ты.

Когда Егоров пошёл открывать дверь, Зиновьева хитренько заулыбалась, потому что догадывалась, кто мог прийти.

На площадке стояла Мила Добротова и, несмотря на мрачное освещение, Валентин успел разглядеть самое нужное для себя. Его захватила нежная припухлость её лица, интимно намекающая о том, что ещё несколько минут назад Мила спала. Он так же заметил и румянец на щеках, который выдавал лёгкое возбуждение, вызванное желанием Милы немедленно поделиться какой-то новостью. Это желание отражалось и в её восторженных глазах, но правда, этот восторг быстро сменился удивлением и смущением, когда Мила увидела Валентина, которого никак не ожидала здесь застать.

– Доброе утро, Валентин Владимирович, – поздоровалась она и при этом чуть поперхнулась, потому что хоть и старалась, но не смогла скрыть своего удивления. – А Светлана Александровна не спит? – спросила она, не задумавшись из-за растерянности о странности такого вопроса.

Валентин Егоров, конечно, ожидал увидеть именно Милу, когда шёл открывать дверь, но, будучи человеком, по натуре стеснительным, он как увидел её перед собой, так сразу очаровался ею и сам пребывал в лёгкой рассеянности.

– Нет-нет, она уже кормит нас завтраком, – не замечая её оплошности, выдал он в свою очередь свою нелепость.

– Заходи, Милочка. Тебя-то мы всегда рады видеть, – прекратила из кухни Светлана Александровна эту застенчивую неразбериху.

Егоров, по-джентльменски, посторонился, и Мила Алексеевна почти вбежала на кухню с сумбурным сообщением:

– Вы видели, что творится снаружи?! Это ужас какой-то! Я как увидела, вся мурашками покрылась. Стою и глазам своим не верю. Даже шажочек побоялась во двор сделать, а у меня там бельё висит.

Возбужденность Милы, которую заметил Валентин, только подтвердилась в этом восторженном выплеске. Её щёки действительно горели розовыми лепестками, расширенные глаза блестели пугливым восхищением, а пальцы на руках слегка дрожали.

– И я прошу вас этого не делать, – строго сказал Валентин, когда подошёл к ней и, тронув за локоть, как бы пригласил её присесть на свободный свой стул.

Лёгким кивком головы и с признательностью в глазах Добротова благодарила его, устроилась за столом и отвечала на его просьбу:

– Я и рада бы не выходить, но на работу – надо. Хотела бельё собрать, да идти на автобус. А как в таком ужасе передвигаться? – вопросительно посмотрела она на соседей, но поняв, что ответа у них нет, продолжила делиться впечатлениями: – Сначала ничего не поняла. Думала окна закрасили белой краской. Распахнула, чтобы проверить и чуть не задохнулась. Матерь Божья, что это?! Петю будить не стала, он поздно вернулся….

– Я слышала, когда твой извозчик вернулся, – перебила её Светлана Александровна и, загадочно улыбнувшись, добавила: – мой, вон, тоже только утром пришёл.

И только сейчас Мила Алексеевна поняла, что смотрит на Максима, которого вчера вечером увезла милицейская машина. Мысли её перемешались.

– Ой…, – только и сорвалось с её губ радостное изумление.

– Вот тебе и «ой». Всё-таки есть, дорогая моя, на свете справедливость, – сказала Зиновьева и смотрела на Милу так, словно требовала к себе немножечко зависти.

– Максим, а как это? – не переставала Добротова восхищаться таким сюрпризом и удивлялась своему ротозейству.

– Я сказал там, что подполковник облажался, тёть Мил, что он ошибочно принял меня за похитителя его совести и чести, – иронизировал причины своего освобождения Максим. – А как можно украсть то, чего нет? Вот и там со мной согласились и отпустили.

– Ну, довольно, тебе веселиться, – одёрнула его мать. – Мне кажется, ещё ничего не кончилось. Есть у меня предчувствие, что Жмыхов ещё себя проявит.

Валентин поухаживал за Добротовой; налил в большую чашку чай, положил на всякий случай две ложечки сахара, но размешивать не стал, и поставил чашку перед гостьей. Сам же, как и положено обслуживающему персоналу, отошёл в сторону, постоял недолго за спиной Максима, похлопывая того рукой по плечу, а потом двинул стул и занял место за столом чётко напротив Милы. Светлана Александровна с еле заметной улыбочкой наблюдала за ним, поскольку уже давно замечала, что Валентин, очень даже, не равнодушен к замужней соседке.

– Я так рада за тебя, Максим, – сказала Мила Алексеевна и, повернувшись к Зиновьевой, добавила: – и за вас очень счастлива, Светлана Александровна. Раз отпустили сразу, значит, ничего серьёзного. Значит, этот милиционер и впрямь слишком погорячился.

Мать с сыном поблагодарили её за поздравления и разумные утешения, а Валентин Владимирович возобновил волнующую его тему:

– Мила Алексеевна, вы даже не думайте выходить во двор. Я вам это серьёзно запрещаю. Я сам чуть не заблудился. Сделал несколько шагов и всё, …представляете, потерялся. У меня даже паника случилась. Это не просто туман, это какой-то монстр среди всех испарений.

– А что же делать? – испуганно и печально промолвила Добротова, – Как же быть с работой?

– Какая работа?! – потрясая над столом растопыренными пальцами, эмоционально и даже с небольшим раздражением воскликнул Егоров, – Вы пропадёте! И кому это будет нужно? Вашей работе?

– А если потихонечку? Только по дороге, и …так до трассы? – жалобно предположила Добротова, посматривая на Зиновьеву, как бы в поисках у неё поддержки. Но Светлана Александровна тяжело вздохнула и промолчала.

Мила Алексеевна всегда была человеком очень ответственным и поэтому, даже весомые оправдания казались ей всё равно отговорками, которые не должны препятствовать выполнению её обещаний и обязанностей.

Валентин Егоров понимал, что готов был часами стоять в подъезде, чтобы только не выпустить эту женщину во двор. Но это были бы уже крайние меры, а потому он пытался подобрать нужные слова и выражения, чтобы окончательно разубедить Милу от бестолковой и губительной затеи: – отправляться сегодня на работу. А трудность в выборе убеждения заключалась для Валентина Владимировича в том, что он никак не хотел показаться слишком уж заботливым, что ли; чтобы никто не заметил его искренние и индивидуальные переживания за эту женщину. И уж тем более боялся, что Мила сама заметит это повышенное его беспокойство. Но все эти мучения отражались на лице Валентина, и только бдительная Светлана Александровна могла разглядеть в его глазах отчаянную тревогу, перемешанную с мужской нежностью. Ещё Валентин нервно теребил пальцами скатерть на столе, и Зиновьева, чисто по-женски, чуточку его жалела.

На помощь своему другу и соседу пришёл Максим.

– Тёть Мил, Владимирович хочет сказать, что в этом тумане какие-то паршивцы напустили нервнопаралитический газ или растворили отравляющую известь….

– А ты не бахвалься перед женщинами, герой, – перебил его по-дружески Егоров, но был благодарен Максиму за верное направление. – Ты вспомни, как сам удивился, когда мы вышли к дому не с той стороны, как рассчитывали.

– Абсолютно прав, – указывал Макс пальцем на Владимировича, а сам смотрел на Добротову и продолжал высказывать своё мнение: – Не тот случай, чтобы рисковать собой, дорогая соседка. Кто знает, до каких границ распространился этот туман. А может, он уже и на трассе, что, скорее всего, потому что, я почти там в него и попал. А может, и в самом городе уже. Тогда вообще, чрезвычайное положение объявить должны. И какая при этом работа?

– А может быть, и уже объявили, – выразительно, как-то по-наставнически, поддержал своего молодого друга Егоров и разумно посоветовал: – Надо местный канал включить.

Светлана Александровна небрежно махнула рукой над столом, при этом даже лениво зевнула и сообщила:

– Уже пробовала, ещё до вашего прихода. Телевизор не работает. Что-то с антенной случилось.

Поначалу, эта новость не вызвала ни у кого особого беспокойства, но Мила Алексеевна, ни о чём не подозревая, довела неприятное обстоятельство с телевизором до тревожного повода задуматься.

– А дайте мне тогда кто-нибудь мобильный телефон, – попросила она весёлым голосом, вспомнив ещё одну причину, по которой она спустилась в квартиру Зиновьевых. – Я в больницу позвоню, предупрежу, что меня не будет. А то мой аппарат что-то барахлит.

Нельзя упрекать мнительного и умудрённого жизненным опытом Валентина Егорова за то, что он первым делом стал ощупывать свои карманы, поскольку эта просьба прозвучала от Милы. С сожалением он понял, что телефона он при себе не имел, и кроме разочарования никакие тревожные мысли его не посетили. Зато Максим Зиновьев сразу же среагировал на проблему «барахлящего» телефона соседки.

– Та-а-ак, – протяжно изрёк он, с мрачными мыслями встал из-за стола и ушёл в коридор.

Вскоре оттуда донеслось:

– Мам, а твоя «трубка» где?

– На комоде, – громко ответила Светлана Александровна.

Когда Максим вернулся на кухню, держа перед собой в руках оба телефона, вид у него был, мягко говоря, озадаченный.

– Странно. Очень странно, – произнёс он, скривил губы, и спросил: – Тёть Мил, а ваш телефон, что говорит?

– Ничего, – ответила растерянная Добротова, пожимая плечами, – набираю номер, а там тишина.

Все напряжённо смотрели на Максима и ждали каких-то выводов. Тот задумчиво теребил в руках аппараты, а потом оглядел всех и с нервной усмешкой сказал:

– И эти ничего…. Ни голоса тётки-оператора, ни гудков. Пустышки. С них, похоже, вообще никакой сигнал никуда не идёт.

Над столом зависла тяжёлая тишина, и все четверо, как по команде перевели свои взгляды на окно.

– Я же говорю, в этом тумане что-то не так, – с опаской высказался Валентин Егоров.

Тревога, напряжение и какой-то щиплющий страх наполнили атмосферу кухни. У каждого закружились свои мысли, – волнительные и очень неспокойные.

Например, Максим Зиновьев пытался найти объяснение тому, как насыщенный влагой воздух может препятствовать радиосигналу, и какую ещё можно отыскать возможность связаться с внешним миром. Стационарные разбитые телефонные аппараты он находил когда-то на развалинах станции, но сейчас-то, что толку о них вспоминать. Почтовых голубей ни Владимирович, ни баба Паня не разводят. Конечно, эти фантазии были скомканными и с долей иронии, чтобы хоть как-то заглушить свой испуг, а серьёзным пугающими обстоятельством было то, что прошло уже больше часа, как Максим зашёл в невероятный туман, но тот и не собирался редеть. «Как такое возможно, когда солнце уже поднялось и, наверняка, прогрело воздух?», – размышлял Макс.

Валентин прокручивал в голове свою прогулку в тумане: вспоминал количество шагов, «разворачивал» себя в нужном градусе при поворотах, до встречи с Максом и мысленно рисовал себе схему пройденного пути. Он никак не мог понять: как можно было не наткнуться на беседку, а потом ещё и пройти мимо дома. Для Егорова было бы не плохо остановиться на умозаключении: что виной всему была паника, – психический срыв, из-за которого он не может точно восстановить свой путь, но Валентин Владимирович упорно не хотел в это верить, и убеждал себя, что в его блужданиях не обошлось без мистики. Это убеждение, как бы давало ему право удерживать в пределах дома не только Милу, но и всех соседей. «Нельзя никому выходить во двор, – выдал он себе внутреннее распоряжение, как какой-нибудь главнокомандующий, и тут же подкорректировал свой приказ: – Во всяком случае, без страховки». А вот эта мысль, как светлый лучик, заставила его задуматься в конструктивном направлении. Валентин Владимирович вспомнил, как Максим читал ему в тумане стихотворение, и неплохая у Егорова родилась идея насчёт этой самой страховки.

Когда Мила Алексеевна смотрела на непрозрачное белое окно, мысли и переживания её были разбросаны, но понятны и просты, как у обыкновенной встревоженной женщины: – «Хорошо, что мои мальчики успели разъёхаться перед первым сентября, а то бы, не дай бог, им очутиться в этом безобразии. А как там, в больнице без меня? День отсутствия – это ещё ничего, но два дня… – это уже никуда не годится. Страшно то как! Но Максим с Валентином разберутся и всё починят. А если нет? Может быть, Петя проспится и что-нибудь придумает?», – надеялась она на мужа, но почему-то без всякой пользы, словно подумала о нём просто так, – для проформы.

Вдруг послышалось протяжное хлюпанье. Это Светлана Александровна, видимо, нарочно громко отпила чай из блюдца, чтобы отвлечь всех от окна и от безмолвия. Все трое словно встрепенулись и с испуганным удивлением посмотрели на неё. Зиновьева невозмутимо сделала ещё глоток, равнодушно поглядывая на них, а когда чуть брезгливо отставила от себя блюдце, то с небольшим возмущением спросила:

– Чего вы так уставились на меня? На моём лбу что, хризантема расцвела? Я сейчас жалею только об одном, что не умею заваривать чай, так как заваривает его Мила. Так что, дорогая, завари нам, как ты умеешь. У тебя изумительный чай получается, – попросила она и в виде аванса отблагодарила её добродушной улыбкой.

Добротова очень расторопно, будто извиняясь за забывчивость, приступила к привычному для неё занятию. Егоров, был слегка восхищён и даже одухотворён самообладанием Светланы Александровны, но в силу своей застенчивости, отвёл глаза перед собой на скатерть, чтобы не смущать её и себя своим откровенным взглядом. А Максим по-свойски только усмехнулся и сказал:

– Королева-мать приучает своих подданных к спокойствию. А, правда, – ведь в преждевременной панике нет разума.

– И это хорошие слова, сын мой. Но добавлю, что любая паника безумна, – произнесла она с церковным пафосом и обратилась ко всем: – Вы оглянитесь вокруг себя и задумайтесь о том, что вас окружает. Мы в светлом сухом помещении. Газ, вода, еда – есть. Туалет, слава богу, не на улице. Но главное, что мы вместе. Два человека – это уже сила, а нас – вон сколько. Кстати, надо бы бабу Паню проведать и эту… – призрачную деву со второго этажа.

– Я схожу попозже, – согласился с разумным предложением Валентин, – заодно и свой телефон проверю. А вдруг…, хм, на моём какая защита стоит.

– Ой, а у меня бельё во дворе сохнет, – неожиданно вспомнила Мила Алексеевна.

– Вот-вот, – ободряюще поддержала её Зиновьева, – жизнь-то не останавливается. Ты не представляешь Милочка, как ты этой бестолковой бытовой проблемкой только подтвердила фундаментальность жизненного устоя. Пусть твоё бельишко реет в тумане, как стимул доделать наши незавершённые дела.

– Но я же заняла верёвки, – настаивала Мила, беспечно забыв на мгновение про туман.

Светлана Александровна только посмеялась над этой наивностью, а Валентин Егоров всерьёз обеспокоился тем, что Мила вполне может, вот так безрассудно взять и выскочить за этими несчастными тряпками.

– Во двор, – ни шагу, – сурово обратился он, но не только к Добротовой, но и ко всем, и неожиданно прибавил с какой-то уверенностью: – Я сам всё сделаю.

– Ты, это серьёзно? Пойдёшь собирать бельё? – насмешливо удивился Макс и напомнил: – А где тебя потом искать?

Валентин с отеческой хитринкой взглянул на молодого соседа и спросил:

– У тебя длинная верёвка есть?

Максим заулыбался, приложив ладонь ко лбу и, поглядывал с ироничным упрёком на соседа. «Как же гениально и просто складываются решения в уме у Владимировича, – подумал он. – Нет, я бы, конечно, тоже додумался вскоре, но ведь он, – хитрец, уже давно придумал эту идею. Я же его знаю».

И Максим с улыбкой взял рукой стул и молча пошёл в коридор к антресоли. Когда он вернулся с бухтой тонкого кабеля на плече, и со стулом, то сразу же поинтересовался:

– Владимирович, – гениальная ты наша голова, а может у тебя ещё какие-нибудь идеи есть по поводу нашей блокады?

– Кое-что есть, – ответил со значением Егоров и добавил: – Но об этом после. Сначала бельё, баба Паня, а потом всё остальное.

После волнительной, но безрезультатной прогулки вокруг дома, после рыданий, бабу Паню успокоил сон. Ей неизменно приснился её Ванечка, который проскакал по полю верхом на белой лошади и кричал матери что-то про затаившегося в лесу зверя, которого следует изловить.

А на втором этаже в тринадцатой квартире всё было не так спокойно. Маргарита Николаевна так и не смогла настроить ни одной программы в телевизоре, хотя отыскала инструкцию и действовала по схеме. От досады она захотела запустить пультом прямо в экран, но сдержалась и отшвырнула пластмассовую коробочку на ковёр в угол комнаты. Потом она, взяла с полки первую попавшуюся книгу, но, как это обычно с ней бывает, когда она раздражена или что-то её беспокоит, вникнуть в текст она не смогла. Отложив в сторону книгу, она поднялась с кровати, прошла на кухню и долго смотрела на зашторенное окно. Маргарита подумала: а может быть, с ней произошла банальная галлюцинация из-за бесконечного приёма лекарств? Но проверить-то это было не сложно; на стекле наверняка остались подтёки от неправдоподобного температурного физического явления, однако, с проверкой Потёмкина не спешила. Она боялась, что у неё опять возникнет паразитическое желание поделиться с кем-нибудь этой аномалией.

Маргарита Николаевна зажгла на плите конфорку, поставила чайник и, как это часто с ней бывает: она задумалась о себе, как бы немного со стороны. Она уже редко вспоминала свою работу в школе, считая ту деятельность пусть и полезной для какой-то части учеников, но однообразной и губительной для себя. Дети и подростки напоминали ей глупых птах и о расставании с ними она не жалела. Куда интереснее для неё казалась сейчас работа библиотекаря, где Маргарита Потёмкина, превозмогая своё нетерпимое раздражение к взрослым людям, научилась всё же по-своему с ними общаться. Пускай сухо, в строгих консервативных рамках и, естественно, без всяких эмоций. Сидя за столом и вступая в разговор с посетителями, она старалась придерживаться некоего придуманного ей же самой имиджа: такой равнодушной и безучастной ко всему (даже в выборе книг) женщины почти преклонного возраста (а ведь Маргарите не исполнилось ещё и сорока лет). Она подчёркнуто подкашливала (особенно перед мужчинами), намекая на своё слабое здоровье, никогда не смотрела в глаза, отвечала коротко и ни в коем случае не растягивала гласные. В общем, делала всё, чтобы казаться неинтересной и не давать повода для пошлых заигрываний. И она умудрилась сделать так, что даже пылкие поначалу пенсионеры-читатели постепенно к ней охладели. Потёмкина настолько вошла в эту роль прокажённой старушки, что даже дома, приводя в порядок комнату и кухню (а помещения, в принципе не нуждались в такой частой уборке), забывала снять с себя этот панцирь возрастной дамы и все действия выполняла с кряхтением, с паузами на тяжёлые вздохи. Но когда она просто лежала на кровати, после прочтения нескольких страниц книги или уставшая смотреть очередную пустую мелодраму, в ней просыпалась та пугливая студентка, когда к миру ещё проявлялся боле-мене повышенный интерес. Маргарита Николаевна понимала, что в её случае не плохо бы обратиться к психологу, но какой толк в одном только понимании; у неё были причины не доходить до этого унизительного для неё поступка. Во-первых: психолог ни в коем случае не должен быть мужчиной, а женщине – специалисту в этой области Потёмкина не доверилась бы. Если уж она сама не может в себе разобраться, то успешная, довольная жизнью дамочка ей точно не поможет. Получался замкнутый круг. А во-вторых: Маргарита Николаевна на уровне подсознания не верила и в психологию, как в спасительную для себя науку. Она придерживалась общего мнения, что всё это шарлатанство и выкачивание денег. Так что, случающиеся иногда слабые позывы обратиться к психологу, она гасила в себе именно этим.

А вспомнила Маргарита мимолётно про психологов, опять же таки, в связи с невероятным инеем на стекле. Как мы уже знаем, ей показалось, что кто-то, таким образом, подшучивает над ней, и это напомнило Маргарите институтские насмешки, к которым она сейчас относилась не с такой обидой, как раньше; теперь они виделись ей глуповатыми и даже немного забавными. В данный момент её, наверное, можно было уговорить на сеанс с психологом-мужчиной, если бы он дал хоть маленькую гарантию, что вернёт её в то время, где она могла бы попытаться изменить свою судьбу.

В чайнике было мало воды, и он закипел быстро. Маргарита опустила заварочный пакетик в чашку и наполнила её кипятком. У неё уже закончилось терпение смотреть на зашторенное окно, и она осторожно отклонила в сторону ткань. Следы от стёкших капель на стекле остались, и на нижней раме снаружи присутствовало уже высохшее пятно, но странным было то, что оно, как и подтёки, имело какой-то бледно-розовый цвет, словно растаял не хрустальный лёд, а слабый раствор марганцовки.

Слегка удивлённая, но, проявляя любопытство, она осторожно положила ладони на подоконник и наклонилась к стеклу, чтобы получше разглядеть следы. И вдруг ей захотелось повторить фокус со льдом. Бедная Маргарита набрала в грудь воздух, и уже была готова сделать продолжительный выдох на гладь стекла, как в голове её раздался трескучий противный шёпот: – «Я знал, что ты опять захочешь поиграть».

Маргарита в ужасе отпрянула от окна, закашлялась, схватилась рукой за горло, но продолжала выпученными глазами смотреть на белую дрянь в окне. Вдруг, как и в прошлый раз густая пелена качнулась, и Маргарита бросилась в комнату, где было занавешено окно. С закрытыми глазами она стояла в центре комнаты под включённым абажуром и пыталась прогнать белые пятна, которые плясали перед ней. Потом она услышала слабое шипение и открыла глаза. Шум издавал работающий, но ничего не показывающий телевизор; на экране была чёрно-серая рябь с каким-то неуловимым розовым отливом. Только теперь к Маргарите начали приходить невнятные объяснения по поводу произошедшего только что кошмара. Она вспомнила безрезультатную процедуру настройки каналов и шипящий треск при этом. Разумеется, она связала услышанную фразу с дурацкой техникой, поскольку не разбиралась в ней и посчитала, что та может выдавать какие-то сбои сама по себе.

– Вот, сволочной ящик! Это же надо, так напугать!» – вскричала Маргарита, подошла к розетке и с яростью выдернула шнур.

Но в сознании её всё же оставались какие-то сомнения. Голова от пережитого стресса закружилась, Потёмкина добралась до кровати и рухнула на неё как подкошенная. Потом надвинула рукой на голову подушку и заплакала.

А в это время со скрипом распахнулась дверь первого подъезда и в тумане послышались мужские голоса.

– К дверной ручке, – уверенно предложил Максим Зиновьев.

– Она на соплях держится. Вырвет, – со знанием дела ответил Валентин Егоров, когда они стояли под ветхим подъездным навесом, едва различая друг друга в белом облаке.

– А помнишь кронштейн между подъездами? Его ещё этот, как его…, – вспоминал упорно Максим, щёлкая пальцами, – научный сотрудник, который напротив меня жил…. Нет, имя не вспомню. Но помню, что он целый день эту хреновину монтировал.

Валентин хлопнул Максима по плечу и одобрительно сказал:

– Да, ты тоже – голова. Это как раз то, что нужно. Ноговицын Марк Андреевич – того товарища звали. Ох, и чудной был мужик. Он этот кронштейн для своего велосипеда вкрутил. Привязывал к нему своего стального коня, чтобы не украли.

Они осторожно начали продвигаться к центру дома, придерживаясь руками за фасад.

– А теперь припоминаю, – поддержал воспоминания Макс. – Так всё равно же украли и, по-моему, чуть ли не на следующий день.

– Ну, не на следующий день, а через неделю, – негромко рассмеялся Егоров и, нащупав ботинком выпирающую из стены железяку, рассказывал: – Велосипед хороший был, какой-то скоростной и совсем не дешёвый. Он о нём давно мечтал, чтобы на работу ездить, да плюс к этому, что-то вроде утренней зарядки. Ты знаешь Макс, я не люблю сплетни, но как-то невольно склоняюсь к общему мнению. Почти все жильцы дома тогда были уверены, что это Пётр Добротов «подрезал» этот велосипед. Он поздно ночью в рейс уехал, а утром обнаружилась пропажа. Ну, и ладно об этом, – остановил как бы себя от этой темы Валентин Владимирович, нагнулся и, ощупывая рукой кронштейн, сказал: – Но ты знаешь, как Марк Андреевич его закрепил? О-о, должным образом. Внутри своей квартиры. Просверлил стену насквозь, вставил кронштейн, а в комнате насадил стальную пластину и тракторной гайкой закрутил. Он меня к себе тогда позвал, похвастаться.

– Да, теперь я вспомнил: и про подозрения на Добротика (Максим так часто неуважительно называл за глаза мужа Милы Алексеевны), и этого дядьку хорошо помню. Я его ещё в шутку перед матерью называл: маленький баобаб науки. Такие, как он, все свои приспособления долго и дотошно продумывают, но зачастую настолько увлекаются, что их гениальные изобретения теряют свою суть, – становятся бессмыслицей по отношению к идее, ради которой эти штуки изобретались, – всё же с небольшим ехидством в голосе, заметил Зиновьев.

Егоров привязывал к мощной петле провод и сказал:

– Ты сложно высказался, но я понял, что тебе так же, как и мне жалко велосипед.

– Ну, вообще-то, я, можно сказать, поблагодарил этого Ноговицына за кронштейн, – с иронией возразил Максим и прибавил: – Но и велосипед и Марка Андреевича мне, разумеется, так же жалко.

Валентин сделал надёжный узел, проверил его хорошими рывками, а Максим нашёл другой конец кабеля, обвязал его на поясе Владимировича и так же проверил свою стяжку.

– Буду держать в натяжении, – предупредил Зиновьев, – а ты, если что, кричи, я сразу пойду к тебе по шнуру. Только без шуток и розыгрышей.

– Шутки – это по твоей части, Макс, – серьёзно ответил Валентин, набрал в грудь воздух и, выставив перед собой руку, пошёл в направлении, где должно было висеть бельё.

Максим в очередной раз поразился тому обстоятельству, что с третьим шагом сосед растворился в тумане полностью. В руках скользил шнур и Зиновьев сравнил его с каким-то мощным нервом, который был единым между ним и Владимировичем. Он чувствовал каждый шаг своего друга-соседа, и сейчас эти страховочные действия вызывали у Максима какое-то особенное значение; казалось, что бельё было всего лишь маленьким поводом для начала мероприятия, которое должно раскрыть какую-то тайну. Егоров находился сейчас в более опасном положении, и Максим был в напряжении, переживая за него.

И Валентин Владимирович чувствовал эти его переживания, да, так сильно, что даже крикнул:

– Отпусти немного, а то ты мне все кишки сдавил.

Натяжение чуть ослабло, и Егоров невольно заулыбался. Ему было очень приятно думать о том, что его страхуют надёжные руки и чистое пламенное сердце, готовое в любой момент броситься на помощь. И этот поход в туман, естественно, никак нельзя было сравнить с первой панической вылазкой. Валентин ощущал себя свободно и даже позволил себе опустить руку, не опасаясь налететь на какой-нибудь предмет. Теперь он наслаждался своим пребыванием в этой невероятной непроглядной обстановке, и придумал окружающей его среде занятное определение: «белый ослепительный мрак».

Подобную ситуацию, наверное, можно сравнить с двумя альпинистами, которые поднимаются на вершину горы, а, возможно, эти суровые люди меня и высмеют. И я понимаю, что там, в горах свои трудности: – низкая температура, нехватка воздуха, заснеженная и непредсказуемая зыбкая твердь под ногами или хрупкий лёд, да и мистики своей наверняка хватает с аномальными явлениями, но какая-то духовная составляющая у приведённого примера с нашим случаем, мне кажется, она общая.

Валентин Владимирович остановился, потому что справа он заметил в белизне тёмную вертикальную полосу. Мелко переступая и вытянув руку к этой тени, он стал приближаться к объекту. Как он и предполагал, это оказалась железная труба – первая и ближайшая к дому опора для бельевых верёвок. Валентин крепко схватился за неё одной рукой, а второй начал водить перед собой в поисках белья. Глазами различить белое на белом (а точнее: белое в белом) было невозможно, поэтому он пытался нащупать пальцами ткань и вытягивался одной рукой в глубь, а второй держался за трубу, чтобы не потерять этот драгоценный ориентир. Вскоре Валентину это бестолковое занятие надоело, и он прибегнул к простому разумному способу: потянулся вверх и нащупал сами верёвки. Уцепившись за одну из них, Егоров потихоньку двинулся вперёд, но, сделав три шага, остановился. Свободной рукой он взялся ещё за одну верёвку и с поднятыми руками прошёл ещё пять шагов и встал. Немного растерянный Валентин вспоминал: «Вчера вечером, когда забирали Максима, белые простыни вперемешку с какими-то рубашками висели чётко от одного столба до другого и, по-моему, на всех четырёх линиях». На всякий случай он ещё немного прошёл вперёд, но уже было ясно: никакого белья на верёвках не было.

– Ну, как ты там? Дошёл? – послышался голос Максима.

– Белья нет, – коротко крикнул Валентин через плечо.

– В каком смысле?

– Верёвки пустые.

– Я иду к тебе, – решительно произнёс Зиновьев, и шнур, привязанный к Валентину, ослаб.

– Нет! – быстро и резко остановил он своего молодого товарища. – Не надо, Макс. Нет, так нет. Потом разберёмся. Я лучше сниму пока верёвки, они нам могут пригодиться.

– Да, уж, снимай. Кто теперь за стирку возьмётся? – ответил Максим и натянул опять страховочный провод.

Валентин Владимирович отвязывал и скручивал верёвки, но дело это оказалось не быстрым, тем более в таких-то условиях. Шнур в руках Максима, то натягивался, то ослабевал. Валентин отцепил один конец от последней четвёртой верёвки и уже шёл к другому концу, наматывая «трофей» на руку, как увидел перед собой что-то чёрное, похожее на большую птицу, смутно напоминающую ворону. Птица колыхалось перед ним, и забилась в каких-то судорогах. От испуга Егоров встал, как вкопанный и побоялся к ней приближаться. Размытое в белом тумане чёрное пятно тоже замерло. В это время, Макс подёргал за шнур, а Валентин машинально потянул за верёвку, и чёрное пятно опять слегка вздрогнуло. И только после этого страх улетучился, поскольку Егоров с нервным смешком догадался, что это болталась на верёвке какая-то тряпка. Но очень странным и тревожным было то, что Валентин уже четвёртый раз подходил к этой дальней стойке, когда поочерёдно отвязывал верёвки, а этой тёмной вещица здесь не было, и проглядеть её он никак не мог. Он решил оставить всякие размышления по этому поводу на потом, снял единственную уцелевшую вещь и сунул её за пазуху. Потом отвязал последнюю верёвку и двинулся обратно к дому.

Операция под условным названием: «бельё семьи Добротовых» длилась не долго, и к тому же не принесла нужного результата, но встреча двух мужчин возле серой стены дома была трогательной, словно они давно не виделись, и заметно сняла напряжение с Максима и, конечно же, с Валентина Владимировича. Тот после дружеских объятий глубоко вбирал в себя воздух, и Максим сквозь белую дымку разглядел на его лбу капельки пота.

– Тяжело? – с сочувствием спросил Зиновьев, сматывая в кольца кабель.

– Когда ходишь ещё ничего, но как только начинаешь заниматься физическими упражнениями в этой белой каше, дышать становиться трудно. Одна вода, – ответил Егоров, освобождая себя от поводка.

– Значит, напрасно прогулялся, – подвёл грустный итог Максим.

– Ну, не совсем, – возразил Егоров и бросил на землю четыре мотка верёвки, а после двумя пальцами достал из-за пазухи чёрную тряпку.

– Что за дрянь ты притащил? – прищурился Максим, но уже догадывался, что держал перед собой Владимирович.

Валентин не в силах был скрыть от Макса брезгливость и, поморщив нос, сообщил:

– Это всё что там было.

Зиновьев так же с отвращением чуть отпрянул от «добычи» и с ехидной усмешкой заявил:

– Это же трусы Добротика. Хорошо, что постиранные. Это же надо было так корячиться ради его панталон.

– А верёвки, – напомнил Валентин, небрежно положил мужское нижнее бельё на выпирающий рядом подоконник и сказал: – И чего нам друг перед другом в недомолвки играть. Ты же, как и я, вышел сюда не ради этого белья, которое к тому же ещё и украли. Нам же хочется изучить это сумасшедшее явление. Как пацанам, нам надо полазить, дотронуться, потому что это необычно и интересно.