Туманная страна Паляваам

Туманная страна Паляваам Повесть

Нас трое. Живем в балке на полозьях. Снега замели его до самой крыши, а мы не расчищаем: так теплее. Из плит, вырезанных в насте, мы смастерили перед дверью коридор, перекрыли досками, застелили мешковиной и даже увенчали ледяным шпилем. Получились вполне приличные сени. Там хранятся продукты, инструмент, пара лыж и ружья.

Балок стоит в тесном распадке со слоеными каменными стенами. Стены черные, крутые, на них даже снег не держится. За балком распадок забирает круто вверх. Механик вездехода Валька Евсеев говорит, что весной нас смоет паводком и поплывем мы из ручья в реку, из реки прямо в Ледовитый океан, а потом в Тихий. Если работу не окончим раньше паводка. Выходит, наша жизнь в наших руках.

Перед балком распадок выбегает в широкую долину, отороченную по бокам синими грядами сопок. По долине вьется ручей Лучевой, но мы его еще не видели: приехали сюда в середине октября, который на Чукотке соответствует «материковскому» январю. Промерз ручей до дна, и по нему петляет сейчас жиденькая дорожка, накатанная Валькиным вездеходом. Направо от нас прииск, налево разведучасток «Кабаний», вроде нашего, только народу там в два раза больше. А дальше, за соседями, говорят, край света. И течет где-то там большая река с загадочным названием — Паляваам. Оттуда часто наползают на нашу долину плотные, как сбитая шерсть, седые туманы.

Поперек долины прерывистыми цепочками чернеют шурфы. Второй месяц мы ведем разведку, ищем касситерит — оловянную руду. Пока ничего не нашли. Но геолог Веденеев говорит — тут он. Веденеев все знает. На прошлой неделе приехал, осмотрел шурфы и проходки, потом сказал речь:

— Олово, ребята, материал стратегический. Открыли его еще в тридцатые годы. В районном центре и сейчас первая изба с тех пор стоит — музей делать будут. А прииск наш заработал перед самой войной, помощь государству оказал огромную. И теперь не последнюю скрипку играет. Отсюда вывод: страна на нас пристально смотрит и надеется. А чем вот вы в данном случае отвечаете? Почему за последнюю неделю только двенадцать метров проходки?

— Мело три дня, — сказал я.

— Не то. А потому двенадцать, что некоторые молодые люди хотят жить на актировке…

Актировка — это вынужденный выходной из-за погодных условий. Если пурга или мороз сильный. Рабочий день тебе ставят, а платят пятьдесят процентов от сдельной. Но Веденеев считает, что актированный день ничем не отличается от оплачиваемого прогула.

— Стихия тут, — сказал я.

— Хорошо, договоримся — на стихию три дня в месяц. Все. Работайте, я поехал.

— Почту пусть привезут! — крикнул вслед Вовка.

— Знаю! — махнул Веденеев из кабины.

Хорошо, когда человек все знает. Я чувствую, он каждого из нас буквально насквозь видит. А я живу с парнями уже два месяца, пять пачек соли съели, а что мне о них известно?

Вовка из-под Охотска. Жена у него там, мальчишка. Все у него длинное: ноги, тело, лицо. А над лбом еще хохолок вверх торчит, словно этой-то длины Вовке как раз и не хватает для уверенности в себе. Приехал он на собственный домик подработать: теща больно допекла. Уезжал — разругался с ней вдрызг. А теперь теща пишет: «Голубь ненаглядный, возвертайся, все отдам. Живите, милуйтесь…»

Леонид на прииске уже три года. Каким штормом с «материка» его занесло, неизвестно. Шахматы любит, с ружьем вокруг балка полазить тоже любит, письма часами пишет. Тетрадь у него толстенная, в коричневой обложке. Пишет прямо туда, потом что-то вырежет — и в конверт. Занятия все такие, что намолчаться вволю можно.

О себе вообще говорить нечего. Сам не пойму, как тут очутился. Правда, сейчас уже соображать начинаю, а вначале…

Так вот, экзамены в университет я сдал. Но, увидев свою фамилию в списке принятых, заскучал. Вместо того, чтобы обрадоваться, как все нормальные люди. Прошел по пустым аудиториям, послушал эхо шагов, и вдруг такая тоска навалилась… Сиди тут пять лет, слушай, зубри… А зачем нужен человеку вуз, если он не знает, что потом делать?

Вот такие факты… Да нет, судя по ним, основное я и о себе и о ребятах знаю. Самое главное. Ладно, давай работать.

Я бросаю окурок, натягиваю рукавицы и беру лом. Неделю назад мы здорово попотели. С восьми до девяти метров в шурфах шел речник: окатанные глыбы кварца и еще какого-то красноватого, очень крепкого камня. Сейчас о тех днях напоминают лишь белые пятна разломов, вкрапленные в стены. Под речником пошла серая глина. Лому она поддается легко, четверть часа — и шпур готов.

Сверху заглядывает Леонид:

— Как у тебя?

— Как у тещи на блинах.

— Вылазь.

Допуск к взрывным работам только у Леонида. Когда шурфы мелкие, он разрешает нам заряжать самим, только посматривает. А метров с трех начинает уже сам.

По веревочной лестнице я карабкаюсь наверх. Леонид сует в один карман пару аммонитных патронов, в другой — детонаторы, опускает вниз концы проводов.

Тени в распадках густеют. Небо на юге, где течет таинственная речка Паляваам, тонет в серой дымке. Холодно. Я медленно бреду в сторону от заряженной линии. Подходит Вовка. Мы молча топчемся на снегу. Наконец из горловины шурфа появляется Леонид. Осмотрев провода, забирает взрывную машинку и бежит к нам. Концы проводки здесь. Он набрасывает их на клеммы, вертит индукционной ручкой и нажимает на кнопку. Жерла шурфов разом выплевывают серые фонтаны. Кувыркаясь, летят вверх глыбы мерзлого грунта. Замирают на мгновение и падают вниз. Тугой звук медленно растекается по долине, замирая в отрогах сопок.

Не грунт сегодня, а масло.

Печь гудит. Вовка сооружает ужин из говяжьих консервов и сухой картошки. Он сегодня дежурный повар. Балок у нас маленький, метров четырнадцать. В дальней стенке окошко. Вдоль боковых стен койки с ватными матрацами и спальными мешками. Под окошком стол из фанерного листа. Над окошком полка с батарейным приемником и стопкой книг. Приемник «Родина». Работает время от времени, когда есть так называемое прохождение. То есть когда северные сияния не забивают наглухо слышимость.

Печь у входа, справа. Когда горит, в балке жарко, хотя в углах мерцают нетающие наплывы льда. Вокруг печи в стенах длинные гвозди для сушки одежды и валенок. Жить можно.

За столом колдует над шахматной доской Леонид. Я уже давно понял, что Леониду равного в шахматной игре партнера здесь не найти. С ним как-то Веденеев сел играть, у меня, говорит, разряд третий. Леонид ему в полчаса три мата поставил. Никакого уважения. А вот я не могу. Для шахмат человек должен иметь железную логику. У меня ж ее, кажется, нет. Жалко.

Я валяюсь на кровати. Читать неохота. Быстрей бы Ленка институт кончала да ко мне… Весной здесь, рассказывают, хорошо: птица разная, зверь выползает. Рыбу — хариуса — в ручьях: ногой отпихивают, когда воду берут. Уха прямо, а не ручьи… Врут, наверное. Я вот тоже про рыбалку на речке Рузе под Москвой как начну рассказывать — самому интересно. А если правду — чего там поймаешь? Десяток окуней-недомерков, пару плотвиц… Еще, говорят, тут медведей много. А брат как раз просит шкуру прислать к свадьбе. Сказать разве ребятам? Скажу.

— Брат пишет — жениться собрался.

— Чокнулся твой брат, — говорит Вовка. — Пусть лучше к нам едет, на укрепление бригады.

— Шкуру брат просит к свадьбе, — продолжаю я. — Медвежью. Как-то Валька Евсеев хвастал, что берлогу знает, да идти не с кем. Один боится. Вот я и подумал…

— Валяйте, — хихикает Вовка. — А ты хоть раз видел этого зверя на свободе?

— Ну и что?

— А то. Слышал небось поговорочку: «Закон — тайга, медведь — хозяин»? В тундре он тоже хозяин. И очень может быть, что он отправит твою шкуру своей родне в тайгу на свадьбу.

— Испугал!

— Не ерепенься. Я вот один раз попал. На катере мы тогда по Амуру ходили. Я — моторист, дед Шубаров — капитан, матрос — совсем еще шкет-салага. Месяца не наплавал, а туда же…

Топаем, значит, раз фарватером, видим: плывет кто-то. Подошли ближе — медведь. Этот шкет и загорелся — давай убьем. Тоже вроде тебя: шкуру захотелось.

Дед Шубаров против. Нечего, мол, брать с медведя летом, шкура — дерьмо. А шкет не отстает, разнылся, да меня еще черт дернул поддакнуть ему. Ну, дед и махнул рукой: «Валяйте!»

Подвел я катер носом вплотную к зверю, шкет прицелился багром да хвать его по башке. И тут никто рта открыть не успел: медведь багор под себя, сам на катер. Отряхнулся так аккуратно и на корму. Шкет как сиганет за борт! Дед Шубаров кричит: «Спокойно! Стрелять буду!» — и прыг за ним! А медведь ко мне. Ну, я мотор вырубил и следом.

На берегу дед Шубаров только и сказал: «Не бить надо было, а колоть. Что ему, миляге, твое битье? Как соломинкой».

Мы хохочем так, что сковорода на столе начинает прыгать.

— А ка… катер?..

— Что он его в порт поведет с выключенным дизелем? Покуражился там и поплыл дальше… Месяц потом ремонтировались. В порту говорят: вроде спокойно было, а вы как после шторма…

Вовка подходит к двери и распахивает ее настежь: жарковато стало. Это, как я успел понять, обычная беда крохотных тундровых жилищ: переложил в печь ковшик угля — сиди с раскрытой дверью.

Серый холодный туман ползет по полу и тает возле стола, за распахнутой дверью посвистывает ветер и кружит мелкий снег в тонкой полосе света.

— Пурга, — говорит Вовка.

— Вроде бы, — соглашаюсь я. — Да смотри, как лихо крутит.

— Эх вы, детишки, — вздыхает Леонид, составляя на угол стола пустую посуду. — Обычная поземка — вот что это такое. Пурги-то вы еще и не видели, а тем более — в нее не попадали. Вот подождите, перевалит на февраль, пойдут «южаки», тогда узнаете, чем пахнут тутошние места и за что северные надбавки платят.

— А ты что, попадал?

— Бывало. Раз недельный «южак» нас прихватил с Валькой. На его агрегате.

— Ну, расскажи…

— А что рассказывать? Два дня колесили, сбились, бензин кончился, еще трое суток пешком шли. Выбрались… Ладно, спать будем: завтра надо кончить линию. У меня коренные породы выскочили в уголке…

— Что сразу не сказал? — спрашиваю я.

— Зачем баламутить, с утра разберемся. Может, напутал. Темно было, свеча кончилась. На ощупь вроде бы коренные. Сланцевая щетка.

Вот как у него все буднично. Коснись меня, я бы крик на всю тундру поднял — еще одна линия позади! Но Леонид всегда опережает нас, хоть на полметра. Коренные вначале выскакивают в его шурфах, он всегда дает весть об окончании какого-то кусочка работы. Удивляться, конечно, нечему: стаж у него три года. Но все равно хочется хоть раз самому сообщить первым: коренные!

Хорошо зарезать шурф — искусство. Первое время у нас получались не шурфы — воронки от бомб. Широченные, вниз идут на конус. Уже на третьем метре повернуться негде. Вороток устанавливать — стели доски, перекрывай всю колдобину. И бадью с грунтом не подхватишь нормально, балансируешь, как на канате. Вниз камни сыплются, а внизу Вовка. Или, наоборот, я. Прикроешь голову совковой лопатой и слушаешь звон. Месяц Леонид нас учил.

Под снегом зимуют заросшие стеклянной травой кочки. Попадаются промороженные ягоды голубики. Я стряхиваю их на рукавицу и бросаю в рот. Чуть кислит, пахнет летом. Ух!.. Я беру лом. Шпур лучше всего делать в этой ямке, между кочек. Считай, наполовину готов. Конец шурфовочного лома, самое острие, чуть согнуто. Так легче выбирать грунт на стенках и в уголках.

Продолбив лунку сантиметров на десять, беру «ложку» — металлический черпачок на полуметровой палке — и выгребаю размельченную породу. Потом опять лом. Постепенно шпур углубляется.

В двадцати метрах от меня Вовка, за ним Леонид. Еще раз мы начали перечеркивать долину. Образцы грунта из линии, отработанной утром, упакованы в плотные мешки для проб. На каждом надпись: «Линия номер…», «Шурф номер…», «Проходка номер…». Мешки заберут на прииск, в промывалку. Если что найдут, будут точно знать, с какого шурфа и метра взята проба.

Погромыхивает на цепи железная бадья. Полозья воротка прыгают на застругах.

— Хорош наст! — Вовка топает ногой. — Смотри: хоть бы вмятина!

— Асфальт, — киваю я. — Только девочкам на шпильках ходить.

— Да, — хмыкает Вовка. — А знаешь, до чего эти девочки интересны, когда они с мороза?.. Вообще, если хочешь знать, жену надо выбирать зимой, в самый мороз. Чтобы градусов пятьдесят.

— В такой мороз печка лучше всякой жены, — возражаю я. — Да меня палкой на улицу не выгонишь!

— Эх, ты!.. Во-первых, на всю жизнь этим способом выбирают. Значит, можно потерпеть. А во-вторых, тебя на улицу никто не гонит. Наоборот, надо в тепле. Слушай, как это делается. Ловишь вечер, когда воздух на улице от холода аж хрустит. Топаешь в клуб и садишься поближе к дверям, наблюдаешь, как девчата идут на сеанс. Сидишь и смотришь. А они косячком. Одна сапожками постукивает, хоть пробежала всего сотню метров от дома. Вторая щеки трет и носом шмыгает. Третья вовсе согнулась, губы синие, трясется, Смотреть противно — тьфу! Ты уже шапку на голову — домой бежать, но вдруг дверь настежь — и заплывает та самая! Шуба нараспашку, платочек на затылке, волосы и брови в инее, а лицо так и пылает — жар метров на десять разит! Ты как от печки — шарах! А она тебе взглядом не рубль, а полсотни от той простой радости, что на свете живет, — раз! И поплыла в зал. Ты в беспамятстве за ней и еще не понимаешь, что готов… Приходилось?

— Нет, — искренне сознаюсь я. — А ты себе этим способом выбирал?

— Ага.

— А тещу?

— С тещей другое дело. Она мужику дается в нагрузку, как, допустим, соломенная шляпа к шерстяной кофточке в нашем торгфилиале на прииске…

Мы ставим вороток поперек шурфа. Я кидаю вниз совковую лопату с короткой ручкой, вколачиваю лом около горловины шурфа и набрасываю на него петлю лестницы. Можно опускаться.

На дне шурфа я устраиваю бадью в уголок, насыпаю доверху размельченный взрывом грунт.

Бадья медленно ползет вверх. Скрипит трос по барабану воротка, пощелкивает язычок тормозной колодки. Вовка одной рукой поддерживает ручку воротка, другой подхватывает бадью, тащит в сторону и высыпает на расчищенной площадке…

После обработки моего шурфа толкаем вороток к Вовкиному. И так цикл за циклом: шпуры, взрыв, очистка. Опять шпуры…

В полдень с юга чуть брызнет алым по небу, и серая глубина его распахнется, открыв бездонную синеву. Всего на полчаса, Потом опять затянет серой пленкой, и часов около трех ее начнут прокалывать звезды. К пяти они уже зажигают все небо, только над самым горизонтом на севере висят совершенно черный непрозрачный полукруг. Над ним в сильные морозы зажигаются сполохи, мечутся по небу, словно объятые тревогой. В один из таких дней я понял, что такое одиночество. И что Ленка не рядом — всего пятнадцать часов на самолете, а за такой далью, что мозг не охватит. Другой мир. Эх, Ленка…

— Слышишь? — говорит Вовка, растирая нос. — Рычит.

— А что у нас сегодня? Вроде не должен…

— Вездеход идет — вон огни. Пятница, восьмое декабря. Зарплата едет. Еще венец в избу!

От своего шурфа подходит Леонид.

— Хватит на сегодня, — говорит бригадир. — Пошли встречать.

Мы шагаем домой, положив ломы на плечи: с утра их надо оттянуть в маленьком самодельном горне у балка — затупились.

Поскрипывает наст, искристый ветерок колет лица.

К балку мы поспеваем чуть раньше вездехода. Пока ребята раздеваются, я втаскиваю охапку горбыля, укладываю в печь и брызгаю соляркой.

За стеной обрывается гусеничный лязг, и в дверь, проталкивая впереди себя чемодан, лезет бухгалтер геологоразведки в рыжей собачьей дохе. За ним, нос пуговицей, Валька Евсеев.

— Будем здоровы, — говорит бухгалтер. — Ох, у вас теплынь-жара, южный берег Крыма!

Он сбрасывает доху, потирает руки.

— Обросли, — продолжает он, разглядывая наши небритые лица. — Неприлично. Лицо человека, как душа, — чистоты требует. Для высокого вдохновения.

— А чем тут вдохновляться? — спрашиваю я.

— Вот-вот! — Бухгалтер радостно, нащупав тему для нотации, тычет мне толстым пальцем в грудь. — Все для себя! А ты о людях думай. Приеду я, к примеру, и вдохновлюсь твоей чистотой. Ты мне тонус подымешь на целый месяц. И я за твою высокую зарплату драться буду, потому твердо уверен: человек не спит в снегу зверем-медведем, а живет полной жизнью.

— Все так, — притворно морщится Вовка. — Приедут и давай поучать: «Вы тут, ребята, это самое… смотрите…». А мы уже большие. Нам бы карман потолще, да по домам. Дела ждут…

— А здесь что, развлекаетесь? Ох, шабашники, не кончится добром такое отношение. Прет-прет человек и не заметит, как уже в яме. Огляделся, а и не человек он уже, а волк серый, и яма та специально на него вырыта. Людьми. Все понятно? Короче — извольте получить заработанное.

Он ставит на стол свой «хитрый» чемодан. Сработан чемодан из нержавейки. В первый свой приезд бухгалтер объяснил нам, что сделана эта вещь для потехи над жуликом. Украдешь, потаскаешь такую тяжесть, заплачешь и бросишь. Ибо надо для чемодана шесть ключей. Под верхней крышкой еще одна, а ниже четыре гнезда, тоже с крышками. И если ты верхний замок кое-как сломаешь, остальные замыкаются намертво, и даже ключи не помогут. Все нужно резать автогеном, а где автоген — там свидетели.

— Значит, приступим. — Бухгалтер достает ведомость. — Заработок у вас по четыреста семнадцать рублей на брата. Проверять будете? Наряды тут. Согласно вашим заявлениям, зарплата перечислена на сберегательные книжки за вычетом шестидесяти рублей на питание. Исключение составляет Зарубин, сберкнижки не имеющий. — Бухгалтер строго смотрит на Леонида. — Получайте.

Он кладет ведомость на стол, мы по очереди расписываемся, получая каждый шестьдесят рублей. Леонид получает целиком. Кроме того, по отдельной ведомости, еще бригадирские и за должность взрывника. Шестьдесят он сразу отсчитывает и кидает на стол, остальные в карман.

Валька провожает пачку глазами и спрашивает:

— Опять едешь?

Леонид кивает.

— Поехали-поехали, — торопит бухгалтер, замыкая чемодан.

Ни на кого не глядя, Леонид натягивает полушубок и первый идет к двери. Вовка смотрит осуждающе. А что особенного? У человека два выходных, может он съездить в поселок? Даже не два, а больше. Мы частенько и в воскресенья вкалываем, если хорошая погода.

— Пока, орлы! — Валька хлопает Леонида по плечу и исчезает с ним в дверях. Следом — чемодан вперед — выходит бухгалтер. Потом мы. Вдоволь наглядевшись, как плывут по тундре огни вездехода, бежим обратно. Встретили — проводили…

— В прошлую получку тоже ездил, — говорит Вовка. — Никак бабу завел?

— А тебе-то что?

— Да я так… Денег жалко. Вкалываем до седьмого пота, а он их в два дня… Целых полтыщи…

— Свои считай.

— Знаю, не учи… Все равно жалко…

В понедельник днем Валька на своем вездеходе лихо проскакивает по долине на «Кабаний». Останавливается только на несколько минут у балка, а к нам на линию не заворачивает. К чему бы это?

Вечером все проясняется. Мы застаем на столе недопитую бутылку спирта. Леонид на постели, из-под полушубка торчат босые ноги.

— Ехали цыгане с ярмарки домой! — хихикает Вовка. — Во как гульнул: весь разобран, смазывай детали и в чемодан. Вот она, любовь-злодейка… Растерзала бригадира. Отойдет теперь не раньше утра.

После ужина мы молча и дружно ложимся спать. Вроде и печь покряхтывает ласково, и тепло в меру, и лампа льет густой желтый свет, а в балке неуютно. Мы долго ворочаемся на кроватях, Вовка изредка вздыхает. Он, наверное, тещу видит во сне. Какая она у него? Небось толстая, жмурится хитро, когда письмо ему сочиняет. Тещи, говорят, все нашего брата не любят. Интересно, за что? Леонид вот тоже почти каждый день пишет. А ответа — ни одного. Конечно, любовь. Смешная какая-то любовь: адресат молчит. Попробуй, заставь меня вот так изо дня в день сидеть над письмом без всякой надежды на ответ. А впрочем, кто знает, какие механизмы в тебе работают? Шлет Ленка письма, и все в порядке. А если она замолчит? Да я этот балок на части разберу! Дыру вместо шурфа, как Вовка говорит, через всю Сибирь до самой Москвы пробью, прямо в квартиру, где она… Ладно, заткнись, выдумываешь черт знает что! Полный там порядок. Насчет института иностранных языков она все узнала, весной пошлю документы. Мы еще вместе поездим по белу свету. Всю жизнь вместе. Спокойной ночи, моя Ленка.

Утром я вылезаю из спального мешка раньше всех. Холод собачий.

Так, сориентируемся…

Лампа на столе. Раз — горит!

Растопка у печки, соляр рядом в бутылке. Два — гудит!

Снова в мешок — три! Порядок!

А Леонид так и лежит, как оставили вечером. Сжался под полушубком, колени у подбородка. Ничего, холод, здорово хмель вышибает! А сейчас уже теплее. Через пару минут можно вылезать.

Теперь я встаю не спеша, беру с веревки над печью теплую рубаху, ватные штаны, портянки. Обуваю просохшие валенки. Мы каждый вечер развешиваем на ночь одежду у печи, иначе утром будет влажная. Поставив чайник, я умываюсь, открываю на минуту дверь: проветрить. В комнате уже жарко.

— Подъем, люди! — кричу я.

Никакой реакции.

— Пожар!

Вовкин мешок начинает шевелиться. Оттуда высовывается длиннющий палец, вертится в воздухе.

— Правда, затопил, — глухо говорит Вовка.

— Чай уже готов, — бросаю я приманку.

Вовка трогает за плечо Леонида. Тот открывает глаза, смотрит на Вовку, на стол, где так и стоит недопитая бутылка…

— Вкалывать пора, — говорит Вовка.

Леонид встряхивает головой и садится. Русые волосы сосульками свисают на уши. Он проводит по ним рукой, берет папиросу:

— Спички!

Я кидаю коробок. Леонид не успевает подхватить, поднимает коробок с пола.

Я ставлю на стол банку колбасного фарша, сливочное масло, хлеб. Леонид смотрит, как мы едим, потом растаптывает окурок и наливает в кружку спирт. Ох, и противно ему, наверное, смотреть в таком состоянии на наши благообразные трезвые физиономии! Чуть разбавив, Леонид залпом пьет спирт и вытирает губы тыльной стороной ладони.

— На работу идешь? — спрашивает Вовка. И зачем спрашивает, когда и так все ясно.

— Топайте. — Леонид смотрит в замороженное окно. — Приду…

Весь день мы на линии одни. Сами заряжаем шпуры, сами взрываем. Ничего, получается.

— Нужда — не тетка, — изрекает Вовка.

В среду Леонид тоже не выходит на работу. Даже не просыпается, а мы и не пытаемся будить его.

— Запой, — машет рукой Вовка, когда мы идем на линию. — Крепкая штука. У деда Шубарова два раза в год бывало. И причины видимой нет. Так, день неясный либо волна на море серая. Ерунда, в общем, а он неделю из своей хибары не вылазит. Придешь к нему — лежит на койке, глазами стену полирует. Ладно, пусть пьет — его деньги, его желание. Вот заработок у нас общий, тут как быть? Может, скажем геологу: пусть эти дни на нас только запишет? Метраж сами разделим. Мы не виноваты. — Он все более воодушевляется. — За что ему бригадирские? Так работать и медведь умеет, зимой-то.

— Подожди, остынь, — говорю я. — Чего уж сразу…

Действительно. «Дружный коллектив разведчиков!» Пока работал — ура! А чуть кувыркнулся — давай под бока.

— Нет, серьезно, нельзя так! — Я останавливаюсь. — Ну, хоть узнать надо, в чем дело…

Туманное сегодня утро. Ползут и ползут с юга, из долины реки Паляваам, серые клубы. Взрывы уже не гремят, тугие звуки гаснут в тумане, за полсотни метров почти не слышно. Только в середине дня налетевший ветер рвет плотные шлейфы, быстро разносит за края долины и утихает, словно только за этим и пожаловал.

Над моим шурфом появляется Вовка.

— Сергей, вылазь на минутку.

— Чего там?

— Давай быстрее.

Оставив лом, я карабкаюсь по обледенелым петлям лестницы. Уже пять с половиной метров пробили.

Через недельку, если не заметет, и эту линию можно актировать. Идет дело.

— Смотри, — протягивает руку Вовка.

В стороне от нашего балка по склону седловины медленно шагает человек.

— Ленька, — приглядевшись, узнаю я.

— Ага. С ружьем.

— Не вижу.

— А я вижу. Гуляет. А тут долби.

— Завтра, значит, на работу выйдет. Развеются чувства, улягутся страсти.

— Ну-ну, — Вовка качает головой. — Все равно этот метраж себе проставим.

— Ну-ну, — тихо повторяю я.

Метраж, метраж… Очень ему хочется домик. Ладно, не буду осуждать. Сам ночами всю сберкнижку разделил на подарки Ленке…

— Братья, — говорю я. — Охотники на неуловимого зверя по имени Касси-Терит. Через четыре дня Новый год. Помните вы об этом?

— Помним, братка! — Вовка вдруг подскакивает со скамьи и, топоча валенками, исполняет какое-то замысловатое па.

— Если так, отрядим воина на прииск. Пусть он выпотрошит хитрого и жадного Большого Начальника Снабжения и вернется, увенчанный колбасой и шампанским. Хватит поклоняться Жестяной Консервной Банке! Ура!

— Банзай! — кричит Вовка.

— Идея, — улыбается Леонид. С ним, кажется, все в порядке. Работает за двоих, о своем недавнем недовольстве и метрах Вовка и не заикается. — Валька сейчас на «Кабаньем», значит, ночью будет обратно. Кто поедет?

— А вон, — кивает на меня Вовка.

— Этот? — Леонид склоняет голову набок и окидывает меня оценивающим взглядом. — Ну что ж, пусть.

— Главное — вырядить его соответственно, — предлагает Вовка. — Тут каждая хреновина огромную роль играет. Дед Шубаров однажды в Хабаровск за новым дизелем для нашего корыта ходил. Галстук купили, ботинки лаковые. Все как будто есть, и в то же время чего-то не хватает. Незаконченный портрет. Вертелся, вертелся он перед зеркалом, вздохнул и говорит: «Деталька во мне исчезла. Какая — не пойму. Вы думаете, я всегда был дедом Шубаровым? Эх, гаврюхи…» Уехал. Ждем возвращения, встречаем. Скучный вернулся, нас на пирсе не видит, прямо домой чешет. Мы следом.

Дома дед сразу к сундуку: стоял у него в сенях, старинный, в бронзовых полосках. Копался, копался, вытаскивает… это… пенсне золотое и на нос — хлоп! Смотрим — бог ты мой! И не дед вдруг перед нами, а фигура. Министр! «Вот, — говорит, — гаврюхи, чего мне не хватало для полного представительства. Плакал наш дизель…»

— Понятна притча? — спрашивает Леонид. — Брей бороду, мойся…

На ночь я забираю одежду в спальный мешок. И когда в пять утра грохочет вездеход, надеваю все теплое, проглатываю из термоса чашку чая и выбегаю на улицу. Уже за дверью меня неожиданно догоняет Леонид. В одном белье и валенках.

— Сергей, подожди.

— Ты чего?

— О шурфах Веденееву напомни. Рукавицы получи.

— Ладно. Что еще?

— Вот надо передать письмо.

— На почту, что ли?

— Нет. Знаешь, общежитие у дороги, метрах в трехстах от прииска? Проезжать будете.

— Ну.

— Вход слева, дверь в конце коридора, тоже налево. Там живет одна девушка…

Значит, как говорили, так оно и есть. Любовь у нашего бригадира.

— Хорошо, передам, — говорю я. — Ты беги, морозина жмет.

Я кладу конверт в карман.

Он все стоит, и вокруг головы его и плеч образуется туманное облачко. Жалость рождается стремительно, не дает ни секунды на размышление, толкает меня к нему и выдавливает торопливые слова:

— Зря ты, Лень… Ты не волнуйся, перемелется… Мало ли чего не бывает на свете…

Я топчусь перед ним, и мне уже стыдно за избитые, казенные утешения, хочется уйти, но и сделать это неловко. Леонид выручает меня.

— Иди, — говорит он резко. — Иди!

Вездеход неторопливо фыркает совсем рядом.

Я оборачиваюсь. Леонид все еще стоит в облачке пара, серая тень на сером фоне.

— Звать как? — кричу я.

— …и-и-та! — несется в ответ.

Лолита, Лита, Марита… Ладно, разыщем…

Валька распахивает дверцу:

— Салют, разведка! Со мной, что ли?

— Да. — Я лезу в кабину.

— Ясно. Насчет праздника едешь? Бал будет в клубе, — говорит Валька. — С Колымы, из Сусумана, лиственницу привезли, завтра поставят. Я за ней в райцентр на вездеходе гонял. Рейсов в этом месяце по горло. Жену почти не видел, скоро, как звать, забуду.

— А что, с женой лучше жить? — спрашиваю я. — Чем одному, а?

— Ого! — говорит Валька.

— Н-да-а… А чего ты Леньку возишь на прииск по получкам?

— Кто — я? Да он пешком уйдет. Уж лучше на машине. Человек он, не зверь.

— Да, — соглашаюсь я. — Так зачем?

— А он мне не давал полномочий всем рассказывать. Понял?

— Понял…

Дорога поворачивает вправо и лезет между сопок на перевал. Машина ползет медленно, подвывая мотором. Ох и перевалы тут, километров по тридцать. Снег, снег, снег, и дорога начинает казаться бесконечной. Проворачивается, пыхтит, трясется под нами. Уходят назад и Вновь возникают впереди одни и те же бесконечные белые траки.

— Эх, мотнуться бы к чертовой матери на «материк»! — вдруг тоскливо говорит Валька, — Лес там, солнце. Ночью темно, а тут даже в январе на три километра видно. Ты на звезды-то глянь: так и смотрят, смотрят!

— Валь, у тебя, никак, ностальгия? — спрашиваю я. — Брось хандрить, только что про бал трепался. Лучше расскажи, что там с нашим медведем? Обещал, а дела нет. Мне, понимаешь, медвежья шкура во как нужна!..

— Сам видишь, некогда. Конец года, все рейсы срочные. Подожди, праздник отгуляем, передохну малость, тогда махнем. У вас какие жаканы?

— Круглые, с решеткой.

— Это хорошо, точно бьют. Мне тогда пяток подкинете.

— Само собой. А как на Палявааме, хорошо?

— У-ух, медведи здоровы! Там же почти лес. Ольха метра по четыре местами вымахивает. Проток, озер — тьма. Зайцев — миллион. А летом еще птицы прилетают.

Подергав рычагами, Валька переключает скорость с первой на третью. Натужный вой мотора обрывается, и машина легко бежит вперед. Неожиданно пропадают все понятия о конечности расстояний, открывается простор без горизонта. Одно сверкающее небо кругом, а земля сморщилась в комочек под ногами, и над ней, в пространстве, пригоршня белых лучиков.

— Вон он, дом родной, — говорит Валька. — Тридцать километров и все под горку. Ночевать где будешь?

— Найду.

— Смотри. А то ко мне. Ленька-то у меня останавливается. Правда, лежанки лишней нет, но на полу стелем. У нас второй этаж, пол теплый.

— Нет, Валь. Ты меня высади перед прииском, у старого общежития.

— О-па-па! — удивляется Валька. — К кому ты там?

— Сам толком не знаю.

— Хорош гусь!.. Там бездетные семейные живут, в основном — молодожены. В двух комнатах общежитие девчат, а еще в одной живет разведенная. Ох и баба! Риточка-Ритуля! Выселять хотели недавно.

— За что?

— Распустилась женщина. Ну, ты сам посуди — порядок должен быть? Живешь и живи, других не смущай. А то — раз замуж, второй… Чем это кончается, знаешь?

— Ты смотри, моралисты какие!

— А ты как думаешь? Вот она второй раз выскочила замуж и через полгода разошлась. Правда, мужик не того, руки прикладывал частенько. На рейсовом он работает, в дороге по неделе и больше. Ну, а приедет — и пошел по поселку теребить всех встречных: где моя была, на каких клубных танцульках танцевала. Потом напьется — и домой, кулачищи здоровые…

— Значит, ее выселять? — спрашиваю я. — А его?

— Он другое дело. Это все в доме, значит — дело семейное. А в него лазить — ого-го! — Валька качает головой. — Я, может, когда надо, тоже свою поучу.

— Гляди-ка, у тебя целая философия! А первый-то ее муж где?

— С первым у нее беда приключилась иного рода. Деньги они собирали то ли на машину, то ли еще на что. Он-то больше зарабатывал, ну и жили на ее зарплату, а свою он на книжку. Вроде на машину клали, он еще тут курсы шоферов окончил, а работал на промывочной установке. Набрали, значит, он и поехал на «материк» совершать покупку. И с тех пор ни слуху ни духу. В смысле весточки. Только милиция ей, когда она обеспокоилась, сообщила: «Живет там-то и там-то. Здоров». А она вместо того чтобы немедленно махнуть к нему — осталась. Вот попробуй пойми бабу!

Валька пожимает плечами и умолкает. Я тоже сижу тихо и стараюсь представить себе женщину, которую должен увидеть через несколько часов. Ведь это к ней меня послал Леонид.

Время — восемь вечера. Как раз для визитов. Незаметно ехали, а почти целые сутки. Ну, не сутки, а шестнадцать часов.

— Счастливо погулять, — говорит Валька. — А ведь я догадываюсь, куда ты…

— Трогай, извозчик, — отвечаю я. — И не «кудыкай», пути не будет.

Сбоку от дороги, метрах в пятидесяти, светятся окошки общежития. Проваливаясь в свежих сугробах, я лезу туда. Видно, пурга была, а до нас через хребет не добралась.

Коридор завален дровами, у каждой двери бадья с углем. Светит желтая лампочка. Пока я иду по коридору, в двух местах открываются двери, меня разглядывают. Наконец я отыскиваю нужную дверь.

— Кто там? — откликается низкий спокойный голос.

На такой случай годится только дурацкое: «Свой!»

— Вам кого?

Я смотрю на нее. Среднего роста, стройная, волосы длинные, черные, совсем закрывают плечи. Очень густые волосы и словно текут с головы по белой кофточке. Глаза тоже темные, как у девушек в итальянских фильмах.

— Рита?

— Да.

— Поручение у меня. Так, пустяки.

— Заходите, что же вы через порог.

— Я из разведки, с участка «Лучевой».

— Ах, вот что! Далекий гость. Замерзли, наверное, есть хотите? Я сейчас соберу.

— Спасибо, не надо. Мне еще ночлег искать.

— Ну, смотрите. Так что ему нужно?

— Просил передать письмо. — Я достаю конверт.

— А разве исчезла почта? — Она чуть заметно улыбается, и от уголков глаз бегут к вискам тонкие печальные морщинки. — Или он взял адвоката?

— Нет, — говорю я. — Но ведь вы не отвечаете. А вообще, я ничего не знаю. Могу только посоветовать…

— Не надо. — Она торопливо и испуганно поднимает руку. — Не надо ничего советовать.

— Ему там не так уж весело… — опять начинаю я. Что плохого, если я попрошу написать несколько строк к новогоднему празднику?

— Молчите! — требует она. — Слишком дорого обходится мне доброта. Он нарисовал, слепил там что-то прекрасное из снега и льда и пишет, пишет… — Глаза ее влажно поблескивают, и я вижу, как по щеке тихо катится сверкающая слезинка. — Это он себе пишет, какой он красивый…

— Вы уверены в этом?

Она молчит, опустив голову, и слезы падают на кофточку. Нет у нее уверенности, это же ясно! Сейчас я объясню, и все станет понятно и просто.

— Вы поймите… — начинаю я.

— Не хочу! — Она резко вскидывает голову. — Оставьте меня. Что вы знаете!..

Нарвался «дипломат». Перед глазами вдруг всплывает Валькина ухмыляющаяся физиономия: «В такие дела лучше не соваться!» Кладу конверт на стол и торопливо шагаю к двери…

Устал я сегодня. Ночь после работы почти не спал, потом дорога. Голова раскалывается. Я тихо бреду к общежитию, где мы обитали перед отправкой в тундру.

В шесть часов вечера у конторы прииска будет ждать Валька. Надо успеть, программа плотная.

Сначала магазин. Полки уставлены, все есть, кроме шампанского и деликатесов, заказанных ребятами.

— А где брать? — показываю я список продавщице.

— Все будет тридцатого и тридцать первого, — говорит она, ознакомившись со всеми его пунктами.

— Я уеду сегодня.

— Идите в торготдел, к Соцману. Он даст со склада.

Ох эта навигационная проблема! Попробуй завези все за два месяца, пока море свободно ото льдов. Везут, естественно, главное: продукты, технику, стройматериалы. Деликатесы в последнюю очередь. Если успеют…

Торготдел — крохотная комната в конторе прииска. Два канцелярских, измазанных чернилами и заваленных кучами накладных стола. Сейф, пишущая машинка, крашенная под перезрелый лен секретарша Галка и начальник Адольф Абрамыч Соцман. Волосы травкой стелются вокруг сияющей лысины. Святой. Все может.

— Что вам?

— Мелочь. — Я протягиваю список.

Соцман сдергивает зеркальные, в квадратной черной оправе очки, и под ними возникают такие проницательные глаза, что я решаю — все. Ехать мне с пустой торбой.

— Филькина грамота, — вдруг спокойно говорит Соцман. — Но так и быть, я вам все выпишу, только шампанского — бутылку.

— Разведчики мы, — решительно говорю я. — Всего трое, а кругом тыща верст — пустота. Девчат только в журналах видим, на картинках. Медведи заедают, пурга каждый день заносит. Леденеем во мраке…

— Видали, он уже разведчик! — кричит Соцман.

— Мне шампанского надо, — говорю я. — Будущее встречать.

— Ладно, Галочка, выпиши ему две, пусть едет, встречает. Он симпатичный молодой человек.

— Три, — говорю я.

— Какой алкоголик, вы посмотрите! — прямо вопит Соцман. — И он лезет в будущее! Там не будет спиртного, учтите!

В общем, товарищ Соцман утверждает список целиком. Добрый, великодушный дед-мороз! Накладная в кармане. Я бегу на склад и упаковываю подарки в мешок, оттаскиваю его к дежурной по конторе и прошу приглядеть. Уже двенадцать часов.

В коридоре конторы мелькают люди с бумагами в руках, за тонкими перегородками кабинетов трещат телефоны, хлопают могучие пружины дверей. Голоса жужжат, сплетаясь в бесконечный клубок.

Навстречу по коридору от дверей директора прииска идет Веденеев. Гладит широкой ладонью здоровенный рыжий подбородок. Вон как задумался, никого вокруг не видит и меня тоже. А вдруг ему за нас нагорает, что ничего не можем найти?

— Алексей Михайлович!

— Ты зачем приехал? — грозно спрашивает Веденеев. — Кто велел бросать производство?

— Ребята послали за продуктами. И шурфы надо актировать.

— Знаю.

— Бригадир ругается — пробы затарены, лежат уж сколько… Порядок это?

— Завтра пришлю трактор. Все. Вечером увижу — смотри!

Забрав у кладовщика рукавицы, я бегу на почту. Времени уже половина четвертого.

— Вот ваши журналы и газеты, — таращит на меня голубые глаза Наташка. — Я все упаковала, думала отнести на вездеход, а вы сами явились…

— Ты что так смотришь? — спрашиваю я.

— Ничего. Изменились. Коричневый весь.

— Ладно, — смеюсь я. — Бывают же комплименты!

— Тяжело в тундре? — щебечет она.

— Нормально, — говорю я.

— Ах, ни разу не была. Третий год на Чукотке, а все тут. — Наташка стукает кулачком по прилавку. — В тепле, говорят, уюте… «Материк» прямо. Убегу. К себе возьмете?

— Приезжай на праздник в гости. Будешь целых два дня королевой страны Паляваам. А?

— На праздник не могу, уже пригласили, — огорчается Наташка. — Неудобно компанию разбивать, ведь правда же?

— Горе какое. — Я качаю головой. — Тогда отложим.

Кажется, с делами покончено. И пообедать еще есть время.

В столовой я разворачиваю сверток. Поверх журналов лежит тоненькая пачка писем. Одно мне, два Вовке. Все наделены на праздник частичкой далекого тепла, только Ленька… Может, зайти за ответом? Нет, не пойду я туда больше. Бесполезно. Пусть сам едет. Да и не будет ответа, дураку ясно… Что же пишет Ленка?

«Прошло пять месяцев, а мне кажется…»

Мне тоже кажется — сто лет.

«…убегу из дома…»

Теперь все убегают, модно. Что знали раньше о мире? Только то, что он кончается за соседней деревней. А теперь открыли его для всех — вот и бегут. Кто против его красоты устоит?

«…я выбросила духи, чтобы ты чувствовал только мой запах. Глупо, да?..»

Не знаю. Откуда мне знать, что в женских поступках глупо, а что гениально? Прелесть ты, Ленка… Ладно, так и быть, забегу к этой Рите-Маргарите на минутку. Поедем — и забегу. А теперь пора собираться.

— Слышь, ты, — бубнит кто-то за спиной. — Я тебе говорю!..

Мое плечо резко сжимают чьи-то пальцы. Я поворачиваюсь. Ухватив одной рукой спинку моего стула, другой вцепившись в плечо, стоит парень в зеленом, с оленями на груди свитере, в ватных брюках. У него довольно красивое лицо с тонкими, мягкими чертами, но сейчас оно изуродовано злой пьяной гримасой.

— Слышь, — дышит он спиртом. — Ты зачем вчера к Ритке лазил, а? Чего вы там делали? Ну, говори!

— А вы кто такой? — спрашиваю я.

— Погоди, объясню — по гроб будешь знать, падла! Чего ты к ней лазил, спрашиваю?

Он отрывает руку от плеча и растопыренной пятерней хватает меня за горло. Я не могу ни отпихнуть его, ни вырваться — руки заняты журналами и письмами. И, согнув правую ногу, я бью ступней по его коленям. Парень отлетает к соседнему столику, скрипят стулья, дребезжит посуда. Я вскакиваю. Журналы и письма сыплются на пол, но уже не до них — сейчас будет драка.

— А-а-а! — ревет парень.

Он отшатывается от стола ко мне, и в этот момент к нему бросаются ребята, сидевшие рядом. Миг — и его уже нет в зале, угрозы и ругань раздаются на улице, за промороженными стеклами.

— Чего он к тебе? — спрашивает один из парней.

— Не знаю. — Я нагибаюсь и собираю почту.

— Может, со своей бывшей бабой где видел?

— Может.

— Тогда понятно.

— Безобразие, — говорит официантка. — Замучил девчонку. Она уже и на улицу вечером не выходит.

— Ладно оправдывать! — говорит кто-то. — Вам дай волю…

— Вообще, надо с ним что-то делать…

— Законы есть, а у нас привыкли валандаться…

— Его Мишка Гуков к участковому поволок…

— Подумаешь! Опять штрафом отделается…

— Любит он ее…

Я торопливо заворачиваю почту в бумагу и выхожу на улицу.

Ровно в шесть к конторе прииска подкатывает вездеход. В брезентовом кузове ящики с продуктами, мешки свежего хлеба, уголь, обрезки горбыля. Часть нам, часть на «Кабаний». Кое-как в дверном проеме я устраиваю мешок с драгоценными подарками приискового деда-мороза Соцмана.

— Слышал, у тебя схватка была, — смеется Валька.

— Да так… Останови у того общежития.

— Мало, что ли, досталось?

— Пошел ты к дьяволу.

Машина, взревев, скачком бросается вперед, за поселок. Мимо пролетают распахнутые ворота ремонтных мастерских. Там в голубом пламени сварочных аппаратов суетятся вокруг бульдозеров люди. Какой-то человек в ватнике машет крановщику поднятыми руками. Рядом с мастерской, под навесом, цепочкой стынут готовые машины, валяются скрубберы промывочных установок, отсадочные машины, груда транспортерных роликов, рулоны лент. Зима только переваливает на вторую половину, а прииск уже работает в две смены, готовит технику к промывке.

— Тебя встречают? — Валька кивает на ветровое стекло.

У обочины, напротив общежития, маячит тонкая фигурка. Рита. Надо же, узнала, когда идет вездеход! А, впрочем, чего удивляться? Тут, как в деревне, — все и всё знают.

А вдруг она к машине вышла? Просто совпадение…

— Останови! — кричу я.

Валька тормозит. Я выпрыгиваю на снег. Рита стоит, придерживая руками полы шубки. Голова открыта, ресницы и волосы надо лбом в инее.

— Едете? — зачем-то спрашивает она. Ведь и так ясно.

— Да.

— Простите меня.

— Чего там. Вот везу ребятам всякие подарки на праздник, почту с «материка».

— Вы там одни, хорошо, — тихо говорит она, и я слышу в ее голосе тоску и вижу в усталых глазах тоненький, еле заметный лучик надежды.

— Вот, отдайте. — Она протягивает руку с конвертом. — И скажите, пусть больше не пишет. Он даже не представляет, что делают со мной его письма… Я боюсь… Он никогда ничего вам не рассказывал о себе?

— Нет. Он почти всегда молчит… А что именно?

— Так… Ничего… Ну, пока, я побегу — замерзла. Счастливо вам добраться.

Я смотрю, как она бежит к дверям дома. Сколько ей лет? Двадцать два — двадцать три… «Счастливо вам добраться». Красивая женщина…

— Порядок? — спрашивает Валька. — Договорился?

— Балбес, — злюсь я. — Трогай. Тебе, наверное, и сны-то беспутные снятся.

— Снятся, — соглашается Валька. — Только я о другом. Я ведь всю эту историю знаю.

— Вот и хорошо. Давай, Валя, помолчим…

Март. В голубом небе висит белое солнце. Мороз жмет, но с воздухом что-то случилось. Стал тяжелее, набрал где-то влаги. Невероятно, но зима покатилась под гору. Мы далеко ушли вверх по долине. За спиной рядами тянутся выбитые линии. Наст исчерчен темными полосами пыли.

В проходках соседнего шурфа копается Веденеев, мнет руками комья грунта, бормочет: «Интересно, интересно…»

— Что интересно? — спрашиваю я.

— Кое-что. А двадцать шестой шурф придется расширить. Кто работал?

— Я.

— Заузил. Уступ внизу подрежь одним шпуром.

— Без толку это. Все равно ничего нет.

— А это не твоего ума дело. Есть или нету. Ты же обязан сдать работу. Дай вам волю — на одной ноге проходить будете. Видел таких орлов. Лом негде поставить, а он еще сам ухитряется залезть.

— Ладно, сделаю.

— Не сомневаюсь, — говорит Веденеев. — Но при актировке проверю. Народ вы несерьезный, глаз нужен.

— Третий, — смеюсь я. — На темечке.

— Ну-ну, — сердится Веденеев. — Ты давай работай!

Я хватаюсь за верхушку лома, вбитого в землю, ставлю ногу на ступеньку. Стены шурфа за ночь обрастают инеем, толстым, как оленья шкура. Первым взрывом его выносит. Но когда бьешь для этого взрыва шпуры, изругаешь все на свете. Иней отваливается хлопьями и, конечно, падает не куда-нибудь, а за шиворот.

Уже на второй линии в шурфах идет странный голубоватый грунт. И масса небольших кварцевых валунов. Пробьешь шпур до половины, вдруг звяк — кварц! Деваться некуда, и долбишь его до посинения.

В одно прозрачное утро мы, выйдя из балка, услышали странный звон. Частый, словно кто колотил по рельсу.

— Звонят, — говорит Вовка и поднимает клапан шапки. — Кто бы это?

— Твоя, — отвечаю я. — Соскучилась.

— Брось трепаться, — злится Вовка. — Моя хоть звонит, а твоя что-то замолкла.

— Много ты знаешь. — Я отворачиваюсь.

С Ленкой, правда, происходит непонятное. Но в этом я как-нибудь сам разберусь. Человек может устать от разлуки. А что? Да еще институт… Еще как устанешь! Лекции, библиотеки, конспекты. Да нет, пару строк можно… Если… Зыбкость какая-то…

Под непонятный звон мы выходим из своего распадка и останавливаемся. На линии чужой человек. Стоит у воротка над шурфом и крутит ручку. Цепь замоталась, и металлическая бадья летает вокруг воротка, звеня на всю округу.

— Ха, — кричит Вовка. — Медведь!

— Сам ты медведь, — говорю я. — Э-э-эй, дя-дя-я!

— Точно, — подтверждает Леонид, — медведь!

Тот, у воротка, отпускает ручку и встает на четвереньки.

— Бежим на него! Удерет! — командует Леонид и, схватив лом наперевес, устремляется вперед.

— Го-го! — кричит Леонид.

— Ура! — орет, подпрыгивая рядом, Вовка.

— О-ля-ля! — реву я, несясь за ними.

Медведь несколько мгновений смотрит на нас, потом резко разворачивается, и через минуту он, похожий на шар, уже катится по склону сопки, в километре от шурфов.

Задыхаясь, мы останавливаемся на линии.

— Теперь его олень не догонит, — смеется Вовка. — Как ракета рванул.

— Подожди радоваться, — говорит Леонид. — Посмотрим вначале.

Мы обходим линию. Натворил косматый шурфовщик дел! Штук двадцать затаренных в мешки проб побросал в шурфы. Хорошо, завязаны были, а он, видно, особой силы не применил. Один вороток цел, на втором оборвана цепь.

— Свинья лохматая! — ругается Леонид. — Клепать придется. А ведь твой медведь. Ждал, ждал, решил сам наведаться. Любопытный народ. Небось дня два лежал на сопке, смотрел, чем мы занимаемся, а потом решил попробовать. Любят они подражать. А тут железо звенит: конечно, понравилось.

— Это точно, — говорит Вовка. — Музыку они любят. У нас такой случай был: женили своего шкета. Того, с катера. На свадьбе, значит, день и всю ночь гуляли. Дед Шубаров под гитару пел эти… романсы. Отличная у него была гитара, с двумя грифами, черная. Во Владике купил. Ну, отгуляли, утром кто как по домам. Дед посошок на дорожку и потопал. Тропка там, километра три, по тайге. Трава в пояс, аукни — сутки звон в сопках стоит. И топает по этой красоте дед нараспашку, гремит: «В лихую годину на тройке багровой по звездам летели вдвоем!» А Потапыч, должно, недалеко сны глядел. Проснулся от шума, шасть на тропку, видит — дед Шубаров. Встает на задние лапы, а дед ему и говорит: «Как смеешь, мерзавец!»

Ну, Потапыч не стерпел, замахнулся. Дед еще успел сказать: «Агрессия, братцы!» — и лег. Отоспался, встает: ни медведя, ни инструмента. Потом ребята деду говорили — в тайге Потапыча встретили. Ходит, говорят, с гитарой и орет: «Ох вы, ночи, матросские ночи!»

— Посмеялись — хватит, — поднимается Леонид. — Времени осталось ерунда, а еще три линии. В мае потечет тундра. Я пойду склепаю цепь, а вы пока в смену, чтобы один все время наверху. Шутки шутками, а вернуться он может в любую минуту.

Я просыпаюсь часов в пять. Долго ворочаюсь в мешке, но заснуть уже не могу. Сосет что-то в груди, мозоли на руках (давно внимание перестал обращать) сейчас пышут жаром. Ноги ломит. И голова гудит. Одна бесконечная нота. Слышно, как зевает, сворачивая челюсть, Вовка, похлопывает себя по голым плечам и говорит в пространство:

— Голова как колокол.

Леонид ворочается во сне, стонет. Эпидемия, что ли, какая напала? Грипп азиатский: говорили три дня назад по радио — во всем мире свирепствует. Хорошо, а сюда он как попал? Валька привез?

Завтракаем молча. Еле возим ложками в консервных банках. Сегодня суббота, на завтра запланирован выходной. Измотал всех этот кварц, на новой линии с пяти метров идут валуны, чем дальше, тем крупнее…

— Может, подрыхнем сегодня? — с надеждой спрашиваю я.

— Нет уж, — трясет головой Вовка. — Последние месяцы заработков, дотянуть надо. Сейчас чем больше, тем лучше.

— У тебя всегда так, не только сейчас…

— Я не к тому, — говорит Вовка. — Я хочу сказать, что до промывки придется мотаться где-нибудь на монтаже промывочных установок, когда тут закончим. А там средняя сдельная. Это точно, я еще осенью на прииске узнавал. Правильно, Лень?

— Все ты знаешь, — кивает Леонид.

— Ясно? — Вовка поднимается из-за стола. — Собирайтесь, завтра отдохнем.

Одевшись, мы выползаем на улицу. И тут неладно: над долиной тьма, воздух — как вата. На юге, там, где река Паляваам, — серая бесконечность. Совсем тепло, наст под ногами мягко проваливается.

— Ну-ну, — оглядываясь, говорит Леонид.

— Чего ты?

— Да нет, просто так… — Он нерешительно берет ружье, ставит обратно, потом снова берет. — Ладно, посмотрим, авось…

После того письма он и сам писать перестал. Даже тетрадку куда-то спрятал. Повадился в тундру. Каждую субботу гуляет заполночь. Иногда ходит среди недели. Двужильный парень…

Весь день мы работаем в каком-то полусне. Голова трещит, руку выше плеча подымешь — больно. Заканчиваем не в семь, как всегда, а в пять. Сил нет. Только Леонид бьет, взрывает, откачивает. Почти не курит.

Домой мы идем как тени.

— Вернусь через пару часов, — говорит Леонид и уходит в сопки.

Пока мы работали, туман рассосало, и над головой открылось низкое серое небо…

Вездеход приходит около семи. Весело врывается в балок Валька. Мы лежим по койкам, молча страдаем.

— Дрыхнете, курята! — приветствует он.

Ты смотри, здоровый, зараза!

— Что у вас, поминки? А Ленька где?

— За зайцем пошел, — нехотя отвечает Вовка.

— Выбрал время. Серьезно, чего приуныли?

— Да так, головы трещат. Весь анальгин слопали — не берет.

— И не возьмет, — говорит Валька. — Знаю причину. Котелки ваши пургу предсказывают.

— Пошел ты…

— Точно говорю. Потеплело, мгла, голова трещит — «южака» ожидай.

— Ладно, видали мы ваш «южак». Всю зиму пугаете.

— Ну, вспомните меня, как задует. Письмо вот Леньке передайте, я поехал на «Кабаний», а то в дороге прихватит. Обратно завтра вечером, если, конечно, «южак» не разгуляется.

Пулей, как и появился, Валька вылетает на улицу. Его-то никакой «южак» не берет. Морда красная, нос пуговицей, глаза, как у кота, когда он кринку сметаны очищает. Хорошо живет, весело. Поехал, приехал. Опять поехал…

Леонид заходит неожиданно, неся за уши здоровенного беляка. С порога бросает его на пол к печке, снимает ватник.

— Это да! — Восхищение возвращает мне силы, я поднимаюсь и беру в руки зайца.

За мной тянется Вовка и кивает Леониду на стол:

— Возьми, Валька тебе привез.

Заяц необычайно крупный. Я осторожно глажу его теплый, с розоватым оттенком мех.

— Здоровые тут беляки, — поворачиваюсь я к Леониду и вижу: согнувшись, он копается в своем старом фанерном чемодане. Выкладывает на лавку шерстяные носки, камусные чукотские рукавицы, шарф.

— Ты куда собираешься, Лень?

— Надо.

— Серьезно? — Я подхожу к столу.

— Вполне.

— Чокнулся! — удивленно говорит Вовка. — Семьдесят километров, да какая дорога: вездеход чуть ли не сутки бьется. Зачем горячку пороть? Валька завтра обратно поедет.

Леонид молча натягивает носки, валенки, телогрейку. Запихивает в карман голубой конверт с летящим лайнером.

— Серьезно, Лень…

— Заткнись, — бросает Леонид, выходя в коридор.

Она зовет. Разве тут остановишь? Крикни мне сейчас Ленка, я тоже пойду. Насквозь все тысячи километров. Она знает, поэтому молчит…

Вот и дождался наш бригадир своего звездного часа. Иди, иди, тебя зовет любимая женщина…

Леонид чиркает в сенях спичками, достает из угла наши единственные лыжи, отдирает от ледяной стены примерзшие палки.

Я встаю на колени и выдвигаю из-под кровати свой чемодан. Новенький лохматый свитер из верблюжьей шерсти лежит сверху. Я так и не надел его ни разу. Куда? В шурф не полезешь… Красивый свитер, вместе с Ленкой покупали перед отъездом.

— На, надень, — говорю я, когда Леонид возвращается в комнату. Он смотрит на меня, потом молча сбрасывает телогрейку, вешает ее на гвоздь и надевает свитер.

— Легко и тепло, что надо, — говорю я.

Он кивает.

Мы выходим на улицу и молча наблюдаем, как Леонид затягивает на валенках крепления, разгибается и берет палки.

— Чего носы повесили? — вдруг улыбается он. — Вот подождите, мы теперь еще не такие дела ворочать будем. А за меня не бойтесь — тут есть один перевальчик, километров на двадцать дорогу режет.

— Вездеход завтра вечером будет, — говорит Вовка. — Валька обещал совершенно точно.

— Неизвестно, что будет завтра. — Леонид обводит взглядом тундру, и мы тоже смотрим вокруг.

Небо спустилось вплотную к снегам и набухло лиловым внутренним светом. Неясные тени перебегают по тундре.

— Ну, пока, ребятки. Утром я уже там.

Легко и свободно, махнув палками, он срывается с места. Вниз по распадку в тесных черных стенах, все быстрей, крутой поворот направо, последний миг — и его нет.

— Обалдеть можно, — бурчит Вовка. — Нешто такие выкрутасы называют любовью? Любовь должна проходить в тишине и спокойствии, в уюте. Чтоб тепло было и только двое… Ну, бог с ним. У каждого котелок на плечах варит то, что ему по вкусу. И не нашего ума это дело. Пойдем зайца драть.

…Сначала плывет высокий тугой звук. Потом кто-то, размахнувшись выше сопок, лупит молотом в стену. Балок вздрагивает, с полки, с приемника сыплются на стол книги.

Мы стоим посреди балка, напрягая слух. Но за стеной тишина, только шуршит по заледенелому стеклу мягкая лапа.

— Что? — спрашивает Вовка. — Во, опять!

— Тише, — шепчу я.

Снова стремительно растет звук… Удар!

Вовка бросается к двери, распахивает ее и прямо на пороге пропадает в облаке снега. Я выскакиваю за ним. Брезент, прикрывавший выход из сеней, задрало на крышу.

Мы не успеваем опустить его, очередной порыв заталкивает нас обратно в балок и захлопывает дверь. Опять тишина.

— Видал, — тяжело дышит Вовка. — Пурга. Настоящая.

А как же Ленька? Я смотрю на часы. Ушел он в восьмом, сейчас двенадцать.

— Не догнать, — говорю я. — У него лыжи и пять часов форы.

— Какие лыжи, кого догонять? — кричит Вовка, сдергивая с гвоздя ватник. — Он уже у поселка, а у нас шурфы открыты. Быстрей!

Мы скатываемся по распадку и бежим к линии. Ветер несильными порывами толкает в спину, бежать легко. Обгоняя нас, по серому насту шелестят белые снежные змейки. Неба не видно. Там, наверху, просто ничего нет, но воздух полнится неземным и призрачным светом. Сзади рождается свист, догоняет, что-то упругое бьет по спинам. Ноги мельтешат, как у оленя в упряжке. Сознание уже не управляет ими, они подчиняются другому, неизвестному центру. В теле появляется невероятная легкость. «Как на луне», — почему-то думаю я и лечу носом в снежный вал, огораживающий шурф. Прибыли. Порыв спал. Шелестит, прямо очень ласково шелестит поземка. Тонкие струйки стекают в горловину шурфа, закручивают там снежный хоровод. Таким темпом пару часов, и следа не останется от нашей работы. Потом раскапывай.

— Где мешковина? — кричит Вовка.

Я ухватываю сшитое из распоротых мешков полотнище. Вовка бросает поперек горловины четыре доски, мы тянем на них полотнище против ветра, обкладываем края снежными и кварцевыми глыбами. Ага, пригодился и проклятый кварц! По ветру прижимаем мешковину еще двумя досками. Готово.

— Бежим дальше! — командует Вовка. — Скорее!

Ветер усиливается. Змейки исчезли, тундра вокруг покрыта тяжелым белым дымом. Постепенно он поднимается выше колен. Мы долго лазим у последнего, восьмого шурфа. Брезента нет.

— Тут лежал! — отвернув голову от ветра, кричит Вовка. — На нем лопата была, я помню!..

Ныряя в белый дым, мы долго на ощупь ищем проклятый брезент. Наконец находим метрах в пятидесяти от шурфа. Лопата выручила: намотала на себя и воткнулась в снег.

Теперь домой против ветра. Он уже ревет на все лады зверскими голосами. Ухватившись за руки, мы лезем вперед. Снег везде: под рубахой, в рукавах, за шиворотом. Даже под завязанной шапкой.

Снежными чучелами вваливаемся в балок. Сначала не можем отдышаться, а потом, глядя друг на друга, начинаем истерически смеяться…

Спокойствие приходит минут через десять, и мы медленно раздеваемся, выгребаем отовсюду снег.

Балок трясется мелкой дрожью. Порывов уже нет, ветер гремит на одной ноте.

Вовка разливает по кружкам горячий чай.

— Только бы он дошел, — говорю я.

— Ясно дело, дошел, — откликается Вовка. — Сидит небось, чаи гоняет, вроде нас…

Времени уж половина третьего, и нам остается самое поганое дело — ждать. Больше ничего не придумаешь в этой ситуации — только ждать. Мы допиваем чай и ложимся. Подрагивает пламя лампы. Тени на стенах мечутся, словно их обуял неизвестный и неотвратимый ужас. Ветер перестал греметь. Он теперь визжит высоким пронзительным голосом, торжествующе и победно.

— Правильно Ленька говорил — не видали мы еще пурги, — вспоминаю я. — Многого мы еще не видали…

— Ничего, — говорит Вовка. — Кончится эта свистопляска, вернется бригадир — самим смешно станет. «Это кого же вы отпевать собрались?» — скажет. Так все и будет — увидишь…

Может, и правда обойдется? Ну, а если не дошел, то залезет в снег, занесет его, будет лежать, как в норе. Так и переждет пургу. Никуда он не денется. Это нам в первый раз в диковинку. Второй раз уже не удивимся. А он тут давно, для него «южак» обычное дело. Еще действительно смеяться будет над нашими переживаниями.

«Южак» кончился на третьи сутки. Мы изрядно померзли. Уголь сгорел, а дверь, как ни старались, открыть не смогли: завалило наш тамбур снегом.

— Придется окно выставлять, — говорит Вовка. — Больше ничего не придумаешь.

Мы осторожно обиваем ледяную корку, вытаскиваем стекло и ныряем головами в снег.

Звезд не видно. Сгорели они, что ли, в этом побоище? Только у горизонта догорающими угольками мерцает несколько штук. Тундра тлеет голубым полуночным светом. Дико и необъятно вокруг.

Под рукой одна лопата, угольная. Запасные в сенях, а сени битком забиты плотно утрамбованным снегом. В первую очередь мы раскапываем угольную кучу и тащим топливо в балок. Согревшись, беремся за сени. Часа через два находим еще лопату. Выкапываем продукты, разный инструмент, ружья. К утру сени очищены.

— Может, на шурфы махнем? — спрашивает Вовка.

— Сил нет. Пургу сактируем, — говорю я. — Значит, сегодня выходной, как планировался…

О поисках Леонида нечего и заикаться. Кругом в пояс наносы рыхлого снега. До шурфов добраться — проблема. А идти дальше — самоубийство. Если он попал в беду, ничем мы уже не поможем. Надо только ждать Вальку с «Кабаньего» — такова реальность.

Проходит день, за ним в гаснущих лунных пожарах катится ночь.

Часов в семь утра Вовка подскакивает на койке:

— Валька!

Мы выбегаем, лезем напролом через сугробы вниз по распадку. Мороз прибавил, и снег проваливается только местами. Еще сутки — и совсем асфальт будет.

— Это не Валька, — удивленно говорит Вовка.

Действительно, машина идет с прииска. Корпус ее затянут облаком сверкающей снежной пыли, мотор ревет пронзительно, на пределе.

«Чепуха, чепуха, чепуха, — твержу я. — А если… Да нет, не может быть…»

Вездеход резко останавливается рядом с нами. Задом, растопырив полушубок, вываливается в снег Веденеев, за ним, в меховом комбинезоне, начальник разведки Рукасов, потом еще какой-то тип — впервые его вижу. А уже потом в белых камусных сапожках выпрыгивает… Рита!

— Смотри на них, — кивает Рукасов Веденееву.

Он огромного роста, стоит между нами и машиной, и оттого кажется и выше и шире вездехода в два раза. Как он там умещался?

— Смотри на них, — повторяет он. — Набрали сосунков на свою шею… — Он громко откашливается, плюет в снег. — Ладно, пошли в избу, поговорим.

Пассажиры вытягиваются цепочкой и лезут через снега. Вовка за ними.

— А вы-то зачем? — спрашиваю тихо Риту.

— А? — Она спиной приваливается к гусенице машины, обводит взглядом каменные тесные стены распадка, долину, вершины сопок. Пустой и безразличный взгляд.

— Не знаю, — говорит она. — Не могу там — страшно.

Вдруг она вздрагивает, растерянно и удивленно прислушивается неизвестно к чему, закрывает глаза и мягко валится в снег.

— Рита, Рита!

Молчит. Обморок. Тогда я беру ее на руки и медленно несу к балку. Ленька… Что с ним?.. Неужели беда?! И Рита вдруг здесь…

Рукасов сидит за столом, против него Веденеев.

Комната полна папиросного дыма.

— Ну-ка! — говорю я приехавшему с ними типу с портфелем. Расселся на моей чистой постели в своем кожаном пальто. Интеллигент, называется!

Он вскакивает.

— В приличных домах одежду сбрасывают. — Я опускаю Риту на постель, расстегиваю шубку.

— Что это с ней? — спрашивает Рукасов.

— Не видите, что ли! Плохо человеку…

— Воды ей дай.

— Случилось что, ищи первопричину — женщину, — ухмыляется тот, с портфелем. У него еще и усики! — Ну, что ж, приступим. — Он проходит к столу, открывает портфель. Веденеев подвинулся, освобождая ему место.

— Ты тоже ничего не знаешь? — спрашивает меня Рукасов.

Я пожимаю плечами:

— Чего знать-то надо?

— Скандалили? Может, по пьяному делу подрались? Выгнали его? Говори все, не бойся.

— Нет, — говорю я. — Просто ушел на прииск. Отдохнуть захотел…

— Отдохнуть, значит? — переспрашивает тот, с усиками. — А причем Маргарита Зарянова? А? — Он смотрит на нас. — Значит, ничего не было, ничего не знаете? Сговорились?

Я смотрю на Вовку. Про письмо ничего не сказал, правильно сделал. Кому это теперь поможет?

— Хорошо. Будем официально: следователь Потапенко. С вас начнем?

— Давайте с меня, — соглашаюсь я.

Три часа он рассортировывает наши анкетные данные. «Судим — не судим, работал — не работал»… Рукасов и Веденеев ушли на линии. Что они там увидят сегодня?

Рассказав положенное, я наливаю чай покрепче и сажусь на койку к Рите. Привстав на локте, она медленно отхлебывает чай и сосредоточенно молчит, думая о чем-то своем.

— Странного ничего в поведении не заметили? — доносится от стола.

— Ничего, — бубнит Вовка. — Хотя нет, стойте… Был такой факт, интересный.

— Ну, ну…

— На охоту он ходил часто и всегда возвращался пустой.

— Так, так…

— А тут перед уходом на прииск зайца принес. Здоровый заяц, три килограмма, не меньше.

— Зайца? — спрашивает Потапенко.

— Ну да. Только показать нельзя — в пургу слопали. Но шкура цела, в сенях. Принести?

— Шкуру?

— Ага.

Минут пять они молча смотрят друг на друга. Долго смотрят. Взгляд у Вовки подчеркнуто честный, даже по-собачьему преданный.

— На, распишись под протоколом, — наконец вздыхает Потапенко и отводит глаза в сторону.

— Чайку? — спрашивает Вовка. — Индийский у нас.

— Валяй, — равнодушно говорит Потапенко. — С вечера не ели. Как нашли его — закрутилось. И всего-то двух километров не дошел парень. Прямо на дороге замело… Стихия…

Вовка ставит перед ним кружку, и Потапенко, обхватив ее двумя ладонями, как это делают сильно уставшие и намерзшиеся люди, согнувшись, долго сидит молча. Неожиданно он резко встает и подходит к постели:

— Зачем он шел?

Рита поднимает голову, смотрит ему в глаза и четко выговаривает:

— Ко мне. Я позвала.

— Ясно, — кивает Потапенко. — Я так и думал.

Я ловлю ее руку, ведь никому не нужны сейчас ее признания, но она вырывает пальцы:

— Оставьте! Не хочу я больше ничего скрывать! Пусть хоть это останется без обмана… Я устала! Мне надоело прятать мысли, прятать себя в пустой комнате, топтать желания. Вам бы хоть четверть подлых взглядов и жалеющих улыбок…

— И вы написали, чтобы он пришел? — быстро спрашивает Потапенко. — И передали с последним рейсом Евсеева? Уже услышав по радио предупреждение о близком «южаке»?

— Да.

— И знали, что он пойдет?

— Надеялась…

Потапенко возвращается к столу, берет ручку и лист бумаги.

— Зачем вы так? — спрашиваю я тихо.

— Это правда, — одними губами отвечает она, отвернув лицо к стене.

Я смотрю на нее с ужасом. До сих пор все хоть кое-как, но укладывалось в моей голове, а это нет… Сама… Где и какое найдешь оправдание? Эх, Ленька, Ленька, если бы ты знал…

— Прочтите и подпишите. — Потапенко сует ей лист, ручку.

Она чуть приподнимается, не глядя на размашистые строки, ставит внизу закорючку и снова падает на подушку, закрывая глаза.

Потапенко, стоя над ней, медленно перегибает лист один раз, другой, проводит по сгибу ногтем и кладет бумагу в портфель.

В балок возвращается один Рукасов:

— Все у вас?

— Да, — говорит Потапенко.

— Поехали. — Рукасов обводит нас взглядом, останавливается на Вовке. — За бригадира пока. Человека еще прислать?

Вовка смотрит на меня.

— Не надо, — говорю я. — Сами доделаем.

— Неволить не буду. — Рукасов осматривает нас по очереди, кивает. — Теперь так: оставшиеся линии попрошу отработать особенно тщательно. Что требуется?

— Ломы не мешает новые — совсем стесались. Уголька хоть тонну.

— С продовольствием как?

— Вроде все в избытке.

— Хорошо. С ломами туго, но достану. Будет вечером вездеход Евсеева — пришлите подробную заявку… А вы как? — он поворачивается к Рите.

— Пусть лежит, — говорю я. — Вечером приедет…

Пурги после того «южака» словно с цепи сорвались. Весь апрель метет, воет и грохочет. Южный ветер рвется в Арктику, а мы в самой трубе — между Анадырским и Анюйским хребтами. Это нам Валька объяснил. Ртуть в термометре мечется от нуля до минус двадцати пяти. Перед пургой резко вверх, а потом постепенно вниз. Барометр тоже. Отсюда и головные боли. Снег спекся шлаком, не поднимается. Зато ветер часто приносит с собой серые заряды.

Хоть мы и работаем как волы с восьми утра до восьми вечера, дело не клеится. Несколько раз отказывали заряженные шпуры, и Вовка, раздевшись до рубахи, лазил, ликвидировал отказы. Я топтался наверху, ждал: вот-вот… Но Вовка каждый раз вылазил обратно в облаке пара, спрашивал: «Отпел небось?» — и в изнеможении опускался на снег.

— У Леньки бы никаких отказов, — говорю я. — Эх, парень был…

На обед мы не ходим. Прямо на линии, на костре из тряпок, пропитанных соляркой, варим «шурфовочный» чай. Заедаем его куском хлеба во всю краюху с мороженым пластом сливочного масла граммов по триста. Покурим и снова в шурфы.

Может быть, потому, что грунт стал тяжелее, а может, просто чего-то не умеем, но беспрестанно ломаются концы ломов. Конечно, не умеем, чего там валить на грунт, зимой бывало и похуже, а обломов не было… Только в эти дни мы в полной мере начинаем понимать, кем был для нас бригадир.

Недели через две мы поняли тайну отказов — аммонит отсырел. Мы тащим ящик в балок, выдерживаем его сутки — он ведь безвреден без детонаторов, — и отказы кончаются.

Вовка два вечера подряд на разный манер закаливает ломы. Вроде получилось. Только время, время летит, как никогда…

В редкие тихие дни с юга, от далекой реки Паляваам, накатываются волнами розовые густые туманы. Интересные туманы — все в них преображается. Так, сопка в трех километрах, а в тумане кажется совсем рядом. Каждую снежинку на скате видно. Вороток, стоящий в десяти метрах, превращается в фантастический агрегат высотой с трехэтажный дом…

Лица у нас почернели от солнечного ветра. На ребрах ни жиринки лишней. Откуда-то взялись мускулы там, где их никогда не было. Тело, как хорошо отлаженный автомат, каждую клетку чувствуешь…

— Быстрей, — торопит Веденеев. Он теперь приезжает чуть ли не каждый день. И все ворошит проходки. — Май на носу, потечет тундра.

Приезжает он на тракторе, с санями, сам грузит пробы. Когда мы хотим помочь, поднимает крик на всю тундру:

— Линию, линию давайте.

Как-то совсем незаметно исчез вокруг устья шурфа затоптанный снег. Не вытек ручьем, а испарился. Я прикладываю ладонь к кочке с хохолком желтой прошлогодней травы. Теплая. А вот и вода. Капельками она падает из-под снежного барьера, огораживающего шурф. Под кочкой уже набралось маленькое озерко. Оттуда опять капельками она пробивает себе дорогу в шурф.

Вечером, возвращаясь с работы, я обращаю внимание на ледяные пятаки, разбросанные в снегу. Раньше их не было. Я расковыриваю один. Под ледяным куполом пустота, и со дна этой пустоты из лохматых желтых зарослей тянутся вверх крохотные цветы, удивительно похожие на «материковский» подснежник. Да нет, это, конечно, подснежник, только очень миниатюрный и хрупкий… Валька говорил, здесь даже незабудки растут.

Ну и дела! Значит, дожили до весны. Кто бы мог подумать… А Веденеев не хотел брать в разведку: «Удерут через пару месяцев, только план зарежут»… Выходит, не угадал, товарищ Веденеев…

— Побежала водичка, — говорит Вовка. — И осталось-то метров двадцать. Но, в общем, особенно нечего горевать — метраж у нас приличный.

— Неужели не успеем? — спрашиваю я. — Обидно, если затопит… Был бы Ленька…

— Если и на этой линии средняя глубина двенадцать метров, то кончим дня за четыре. А если… — Вовка выразительно умолкает.

— Тогда поплывем, — итожу я.

Т р и д н я. Вода уже капает со стен не только у меня — по всем шурфам. Что-то мой великолепно отлаженный механизм начинает сдавать. На перекуре спичку не мог зажечь — руки тряслись. Но жить еще можно. Остается метров четырнадцать, если коренные на той глубине, что мы рассчитываем. Вовка среди дня устроил панику, заорал и побежал по линии: «Коренные, коренные!» Наорался вдоволь, посмотрели — так, обломочный материал.

Д в а д н я. Пока пробьешь шпуры, по углам собираются лужи. Взрывом их выносит, но вода упорно ползет. Вода есть вода. Ее дело сочиться в каждую щель, а наше — ругаться и долбить. Вокруг устьев мы устраиваем барьерчики из глины, но толку мало — начинают течь стены.

О д и н д е н ь. В шурфах грязь. Валенки мокрые. А тундру вокруг затопило розовой акварелью. И небо розовое, и солнце. Страна набухших водой розовых теней. А ведь в один прекрасный день все вокруг превратится в воду. И небо, и сопки, и долина. Будет веселенькое дело. Поплывем мы прямо из распадка в море-океан.

М и н у с о д и н д е н ь. В шурфах жижа. Бадья ползет вверх, стукается о стены и плещет на головы грязью. Заряды аммонита приходится заворачивать в два слоя вощеной бумаги. Иначе опять начнутся отказы…

М и н у с д в а д н я. Коренные.

Сутки мы просто спим. Вторые наполовину спим, наполовину едим. Тушенку прямо из банок. Сливочное масло из ящика. Ковыряем ложкой и в рот. А можно в чай. Хороший напиток получается.

Вокруг балка и дальше по всей долине прыгают куропатки. Откуда они взялись? Розовые, под цвет снега, петухи с красными гребнями орут на всю долину:

— Куда прешь, куда прешь?! Обо-р-р-мот! Не догонишь!

На третий день Вовка берет ружье, заряды с мелкой дробью и открывает пальбу прямо с порога. Собрав дичь, быстро ощипывает, потрошит и заваривает чудесный бульон. Просто бульон без всяких вермишелей и круп (смотреть на них не хочется, не то что есть).

Хорошо сегодня. Любой мускул работает безотказно. Хоть на голову вставай. Чудо все-таки: управление собственным телом. Синхронность какая нервов и мышц! Сколько тысяч лет человек не может налюбоваться на свое тело…

— Ты чего кувыркаешься? — спрашивает Вовка.

— Бог я! Все могу.

— А я — «соколик»! — смеется Вовка. — Забыл рассказать… Послушай…

Он достает из-под подушки конверт и с подвыванием читает: «И когда же ты возвернешься, соколик ясноглазый… А весточки летят по тайге и снегам глубоким редко-редко…» Толково излагает? Теща!

— Поэтесса она у тебя, — говорю я. — Растерзает, когда вернешься.

— Точно! — весело соглашается Вовка. И вдруг поднимается на койке: — Слушай, я давно хотел сказать: Ленька из своих поездок ни копейки ведь не привозил обратно. А увозил как-никак всю получку… Останавливался он у Вальки.

— Ну и что?

— А ты попробуй истрать пятьсот за три дня!

— Ясно…

— Свой парень, — продолжает Вовка. — Душа нараспашку. Чтоб за нее не заглядывали, потому как там еще одна. Уже другая. И попробуй разберись…

Интересно все поворачивается… Где-то я читал, что человек не может быть просто хорошим или просто плохим. Он становится тем или другим в зависимости от обстоятельств. Неужели это правда?

— Ладно, давай снова спать.

— Давай. И завтра спать будем, — говорит Вовка. — А там на прииск, олово мыть. Монета позарез нужна, жена уже избу приглядела. К зиме, если фарт будет, можно сматываться…

Да, у Вовки хоть так, но ясно. А тут вертись, как налим, на сковородке. Была ясность, но вылетела ружейной пулей. Эх, Ленка, Ленка!.. Иной раз строят дом, а где-то в фундаменте — трах! — и от незаметной этой трещины все двадцать этажей в пыль. Такие дела…

Я встаю. Вовка уже спит, широко и свободно раскинулся и видит, наверное, хорошие сны. Пусть спит, он сделал свое дело… А мне что-то не спится… Закурю-ка я трубку — Ленкин подарок на память — и пойду прогуляюсь. Но где же она? Вроде во вьючник убирал последний раз.

Лезу под стол, осторожно поднимаю скрипучую крышку, забираю табак и трубку. В узкой щели между стеной балка и вьючником торчит выцветший коричневый кусок тетрадной обложки. Да это же Ленькина тетрадь! Больше половины страниц аккуратно вырвано, осталось десятка два последних. Они все исписаны короткими строчками, каждая — с заглавной буквы, местами строки перечеркнуты. Стихи! Сунув тетрадь под мышку, набрасываю ватник и на цыпочках выхожу на улицу. Рядом с балком шумит в глубоких снежных берегах чистый ручей. Я перепрыгиваю его и сажусь на огромную сланцевую плиту, вылезшую из-под снега. Она шершавая, теплая. Тонкий дымок из трубки вьется вокруг лица, и я медленно открываю еще одну тайну:

Теплый сырой ветер треплет мои нестриженые космы, лезет под рубашку, посвистывает флейтами в каменных стенах распадка. По прозрачной сиреневой тундре шумят ручьи, плывет неумолкаемый гомон куропаток, гусей, журавлей… Почему ценность человека мы очень часто осознаем только после его смерти?..

— Живой кто есть? — рявкают за стеной.

Мы оторопело прыгаем с коек и смотрим друг на друга сонными, бессмысленными главами.

— Только разоспался — на тебе! — бормочет Вовка.

Дверь распахивается, на пороге Веденеев.

— Тунеядцы! — кричит он и вваливается в комнату. — Тундровики! Золотые руки! Я ли не говорил, что знаю вас, как облупленных! Держите на память! Хо-хо-хо, ребята!

Смеясь, он бросает на стол пакет из плотной бумаги. Пакет раскрывается, и по столу прыгают граненые, с металлическим блеском камешки. Ничего не понимая, я беру один. Холодный, тяжелый, величиной с ноготь, камешек переливается всеми своими гранями.

— Что это?

— Тундра глухая! — гремит Веденеев. — «Чего искали, мы не знали!» Касситеритом сей минерал называется. Нашли все-таки…

Я смотрю на Веденеева. Лицо его так и брызжет радостью. А ведь он совсем молодой. Всего года на два-три старше нас! Так это наверняка его первый поиск. Хорошенькое дело мы провернули, товарищ Веденеев! Я подхожу и хлопаю его по плечу. Он закатывается смехом и награждает меня увесистым тумаком. Так мы стоим и колотим друг друга. Потом Вовка тоже соображает, в чем дело, и все мы сбиваемся в кучу, и кричим, и размахиваем руками. А после дикого приступа веселья мы расхватываем камешки и вертим их на ладонях, покрытых мозолями.

И ладони принимают их тяжесть, как высшую награду и первый бесценный дар жизни.

— Смотри ты, — говорит Вовка. — Я думал, железяки какие будут, а тут прямо как алмаз.

— Я вам в промывалке крупную фракцию отобрал, — говорит Веденеев. — Вроде самородков. А вообще, касситерит в россыпных месторождениях похож на песок: перетирает его ручей за тысячи лет.

— Значит, все? — спрашиваю я. — Едем?

— «Исполнен труд, завещанный от бога», — говорит Веденеев. — Собирайтесь. Тракторист там, на линии, грузит ваше имущество. Сейчас придет, зацепим балок и поехали!

— А как последние шурфы?

— Уже осмотрел, сактируем на прииске. Молодцы, пробы догадались затарить.

— Из последних сил, — ворчит Вовка. — Не свою работу делали…

— Рассчитаемся, орлы. Собирайтесь!..

Так просто. Подойдет трактор, зацепим балок — и прощай, долина, распадок, зима… А как иначе? Память останется… Не так-то и много…

Трактор притащил балок на окраину прииска, мы отцепили заржавелый шкворень, и он затарахтел дальше.

— Отдыхайте пару дней, в баню идите, кино рядом, — сказал Веденеев. — Аванс нужен?

— Да вроде нужен, — говорю я. — Четвертак. На баню.

— Хо-хо! Запаритесь! Держи. — Веденеев достает из кармана два четвертных. — Получите — отдадите. Я пошел — дела.

— Что, двинули? — спрашивает Вовка.

— Ага.

После бани, красные, тяжелые, сидим молча. Слушаем, как мурлычет в сердце грусть-тоска.

— Скучаете, индюки?

Валька… Ох, зачем ты пришел…

— Чего носы повесили, а? Отвыкли от людей?

— От жуликов мы отвыкли, — встает Вовка.

Я придвигаюсь ближе.

— Вы чего? — растерянно смотрит Валька. — А-а-а, догадливые… — Он вскидывает голову, локтями раздвигает нас и проходит к столу. — За тем и пришел.

Валька роется в кармане и выбрасывает на стол серую книжечку:

— Тут семьсот с небольшим. У пьяного брал. Нехорошо, конечно, а что сделаешь? На прииск иногда залетают настоящие бичи. Трезвого в минуту обчистят.

— А остальные? — спрашивает Вовка. — Неужели…

— Сестра у него на «материке» без мужа, с двумя пацанами. Он, как приезжал, первым делом ей отстукивал. Почти половину. Не жилец, говорит, она, болезнь у нее какая-то трудная. Как отыскать ее теперь?

Сначала мы молчим, переваривая эту новость. Вот ведь как, прилепили человеку ярлык и решили, что все ясно. А он-то, оказывается, свой в доску парень… Был и есть.

— Найдем, — говорит Вовка. — Раз плюнуть.

— Если посылал, на почте копии квитанций с адресом есть, — добавляю я.

— Точно! — кричит Валька. — Ну, действуйте, а я побегу, вечером в рейс. Живите хорошо!..

— И так бывает, — задумчиво говорит Вовка, когда за Валькой закрывается дверь.

— Удобная у тебя мораль, Вовка, — неожиданно для самого себя говорю я. — «Не наше дело» называется. На этой морали человечество три формации отмахало. И в четвертой ухитряются некоторые, живут.

— Это ты слишком, — обижается Вовка. — Но не надо лезть во всякую дырку. Затычка, она и есть затычка. Попользуются и выбросят.

— А ты не затычкой, ты фонтаном лезь.

— Что ты привязался? Вместе жили год, и я всегда делал, как все.

— Давай проверим еще раз, — спокойно говорю я. — Завтра утром отыщем адрес сестры бригадира и пошлем ей деньги. И те и свои. Хоть бы по половине. Как?

Я испытующе смотрю на него. У Вовки чуть подрагивают губы.

— Идет, — вдруг говорит он. — Только чуть меньше. Тысячу в апреле по моему заявлению отправили жене — аванс требовали под хибару. Можешь проверить.

Мы глядим друг другу в глаза и начинаем потихоньку смеяться. Громче и громче.

— Ладно, — говорит Вовка, — посмеялись… Побегу я. До вечера.

Смотри ты, выдержал, думаю я. Теперь он и в своей прекрасной усадьбе будет жить как надо. Такое не забудешь. Ну, а я что буду делать? Снова в тундру? С геологами? И — порядок? Не совсем так. Последнее время я мучительно искал причины Ленкиного молчания. Искал сложное, а нашел простое. Что связывало нас? Первое школьное чувство, робкие поцелуи в подъезде, кино на мамины деньги… Все чужое, не наше. И чувства чужие, из книг и фильмов… Вот все и разладилось, не успев по-настоящему начаться.

Я иду среди исхлестанных пургами домов по крупной гальке. Здесь все улицы засыпаны галькой. От весенней грязи и летней пыли.

Иду и подкидываю на ладони кристалл касситерита. Он сияет всеми гранями. Так и человек. Сотни граней. И в каждой — неповторимое.

Навстречу идет Рита.

— Здравствуйте!

— А вы совсем почернели, — смотрит на меня Рита. — Это ваш домик там, за прииском?

— Наш.

Мы тихо идем по улице. Я достаю из кармана и отдаю ей тот самый конверт с летящим лайнером, который увел его от нас, поманив счастьем… Я нашел его в ватнике Леонида, который он снял тогда, чтобы надеть свитер.

— Я привез вам его тетрадь.

— Значит, она не пропала? Как хорошо… Но вы оставьте ее себе — у меня есть письма, в них все его стихи…

— Спасибо, — говорю я. — Где вы теперь?

— Работаю. На промприборе. Девчата организовали на прииске бригаду. А вы?

— Пойду в поле с геологами. Хочу глянуть на речку Паляваам. Мы с ней крестники, но еще не виделись.

— Далеко, — говорит она. — Там тяжело.

— Работа, — пожимаю я плечами.

Мы давно уже вышли из поселка, домики тесной кучкой толпятся за спиной, а вокруг лежит тундра.

Похрустывает под ногами галька. Высоко над головами курлычут птицы. Немереное у них за крылом. И у меня самого такое чувство, словно после долгого и трудного путешествия я возвращаюсь в давно утерянный и вновь найденный дом.