Туманное Звено. Стихотворения

В моей природе два начала,

и мать, баюкая меня,

во мне двух близнецов качала:

кость трезвости и кровь огня.

Но кровь и кость, два равных рвенья,

вступив с младенчества в борьбу,

отметили мою судьбу

печальным знаком раздвоенья.

О музыка, тебя ли слышу

я над собою по утрам?

Ты крест в мою вставляешь крышу,

и дом — не дом уже, а храм!

Всесильная, одна ты можешь

и кровь, и кость в себя вобрать.

Ты мне едва ли жить поможешь,

зато поможешь умирать.

Судьба дала мне часть крыла —

перо, но я в ином скелете

давным-давно уже была

с крылом на этой же планете.

Меня ко сну вела звезда,

а утро, над листвой пылая,

выталкивало из гнезда,

когда пернатою была я.

Дубравы сделались лысей,

исчезли древние поверья,

но стая реющих гусей

еще мои носила перья.

И перья дикие неслись

вдаль, над горами и долами…

Потом они спустились вниз,

чтоб шевелиться над столами

певцов, чиновников и дев —

надолго прикрепиться к дому

и, до отказа проскрипев,

всё передать перу иному.

Перо (прильнувшее к ребру)

незнатного происхожденья

златому вечному перу

дает чудесное рожденье.

Душа моя отмечена пороком,

но с ней должна идти я до конца.

Она всегда стояла к жизни боком

и видела лишь часть ее лица.

Жизнь полностью рассматривать не смея,

я вижу только профиль бытия.

У матери моей была камея,

такая ж однобокая, как я.

Камея спит, застыв в тугой оправе,

она от всех отвернута лицом.

Но жизнь свою винить она не вправе,

что та ее оправила кольцом.

Кольцо своей чертою золотою

черты камеи украшает, но

уста ее покрыты немотою

и выйти из кольца ей не дано.

Родители забыли положить

в дорогу мне стремление к кипенью.

Я медленно, я смирно стала жить,

умея отдаваться только пенью.

О сердце, над которым голова

неустранимой тяжестью нависла!

Произношу я прежние слова,

но все они полны иного смысла —

он стал отчетлив, как весенний день,

а между тем осенний на пороге:

срывает ветр последних листьев сень,

и листья с хрустом ходят по дороге…

Я плохо вижу то, что в вышине

(высь для меня на глубину похожа),

но подготовлена я к тишине

подводного нетронутого ложа.

Не увлекаясь ни добром, ни злом,

совместно жесткой будучи и хрупкой,

я от всего отделена стеклом

с одной необходимой сердцу трубкой.

Лист осени летит, желтит окно —

полет нередко вызван высыханьем…

В стекле своем спускаюсь я на дно

с искусственным, как водолаз, дыханьем.

Родители старались положить

в дорогу мне живую волю к бденью.

Но наяву я не пыталась жить,

имея тягу только к сновиденью.

О времени не спрашивай счастливых,

несчастным памятники приготовь:

дай мрамору из золота курсивы

и ангелам дай каменную бровь.

Легко сгорает оболочка тела,

внутри которой угольный костер.

От близких труб деревня закоптела,

но черный крест над ней еще остер.

Эмилия, о дикий сок лаванды,

о лилия, о мертвый соловей!

Таясь от всех ты уносила в ланды

избыток тщетной гордости твоей.

Живут грехи былого поколенья:

порок детей восходит к их отцам.

Но дух страдания для окрыленья

дает перо заклеванным сердцам.

И вот Шарлотта с грузной головою

пером гусиным вскрыла бедный кров,

где три сестры во мгле внимали вою

неумолимых северных ветров.

Перо она на редкость крепко держит:

строенье из неправильных костей,

к несчастью, в тесноте своей содержит

притушенный огонь больших страстей.

Скрыв страсти под непрочной оболочкой,

держу и я чернильный край крыла.

Дочь лекаря, я пасторскою дочкой —

одной из Бронтэ — некогда была.

Увы, для нас в конце, как и в начале,

преграда счастью — внутренний наш суд.

Но вдохновенье, знание печали

и время — неудачников спасут.

Невольно ослабляя напряженье

распластанного в воздухе крыла,

подвластна птица силе притяженья,

как в косном этом мире все тела.

Но хрупкий ком, садящийся на кровы,

на разные поющий голоса,

сбирающий крупицы у подковы,

опять уносится под небеса.

И перьями приподнятая птица

без трепета висит на высоте,

откуда человеческие лица

чуть видимы, как гвозди на кресте.

А человек, уставший от полета,

от содроганий вечного пера,

обычно ищет теплого оплота

гораздо ниже горного ребра,

гораздо ближе к чавкающим недрам

гостеприимной низменной земли —

защитницы незыблемой и щедрой,

которой в горе жаждут корабли.

Лишь кость чиновника сидит

над беспросветными листами,

а кровь его в окно глядит

на осень с красными кустами.

Пусть куст — как пламень за стеклом,

как камень — долг, трудов виновник…

С люстриновым своим крылом

похож на ворона чиновник.

Он гнет над знаками скелет

без воли, без негодованья,

но кровь его — лелеет след

от прошлого существованья.

Была чернильница пуста,

гусиные летали перья,

и возле зелени листа

гуляли дикость и доверье.

Там, с ярким жаром пред лицом,

он был в нездешнем освещеньи —

он был цыганским кузнецом

в предшествующем воплощеньи.

Судьба, ужель ошиблась ты,

родив меня не музыкантом?

С высоким лбом, с широким бантом

ушла б я в нотные листы…

Бетховен не был мне отцом,

но даст, быть может, мне наследство —

к усовершенствованью средство —

глухое ухо пред концом.

Пред смертью, тягостно дыша

и чуя над ушами крышу,

ужель тебя я не услышу,

о музыка, моя душа?

Изъяны предков достаются детям,

и внучка болью бабушки больна.

Любовью звали бабушку, и этим

моя судьба предопределена.

О бабушка, жила ты в желтом доме,

где рукава сходились на спине.

Остался желтый облик твой в альбоме,

а рукава — ты завещала мне.

Как два пути с единым назначеньем,

живут во мне раздельно кровь и кость.

Стремится кровь к тебе своим теченьем,

но кость моя — тебе незваный гость.

Лишь только ночь подходит к изголовью,

два дерева меня на части рвут.

Быть может, и меня зовут Любовью,

но я не знаю, как меня зовут.

Скучает осень, влагой к нам стекая,

и думаю, на осень глядя, я:

душа усталых как бы мастерская,

в которой память — первая швея…

По садику, с оборчатым нарядом,

с зонтом, гуляла бабушка моя.

Уже тогда, шипя греховным ядом,

к ней райская приблизилась змея.

Гудели лесопильные заводы,

не заглушая пенья той змеи,

но не хватало бабушке свободы,

чтоб выявить возможности свои.

Не знаю я ни страсти душ ушедших,

ни бабушкиной фабрики лесной,

но желтое жилище сумасшедших

о ней напоминает мне весной.

Шипением и тусклым блеском ока

томительно судьбу мою двоя,

свернулась в существе моем глубоко

от бабушки приползшая змея.

Пусть плакать не умею я глазами,

пускай люблю любовью неживой,

но голос мой, исполненный слезами,

поет над ядовитой головой.

Любовь, земным рожденная началом,

скрывает свой неукротимый рост:

конец любви сливается с началом —

свой собственный змея кусает хвост.

Рассветный холодок остер.

Луна бледнее перламутра.

На берегу воды костер

раскладываю я под утро.

Но, свой огонь водой туша,

я знамение вырожденья —

слилась горячая душа

во мне с холодной, от рожденья.

Бывает жизнь и житие.

Но житие обычно в ранах.

И мной — земное бытие,

увы, проходится в двух планах.

Две разнородные струи

сплотились под одною кожей:

струя животной жизни и

поток, на облако похожий.

Пожар, сжигающий дворы,

и пена на пустом пароме…

Два лика — брата и сестры —

живут в едином костном доме.

На кровлю падает луна…

Который час — не знаю точно.

Спроси сестру мою — она

отзывчива и непорочна.

Как осень — веткой золотой,

как паутинной сеткой птица,

она живет моей мечтой —

она и жертва в ней, и жрица.

А брат мой — долгий взгляд в себя

и диалог с самим собою,

где, настоящее губя,

всё прошлое выходит к бою.

О брат мой, о моя сестра!

я жизни придаю значенье,

но жизнь над пламенем костра,

как дым, уходит в отвлеченье.

Идут дожди. Луна на лоне луж

лежит щекой то правою, то левой.

Ты наяву, душа, живешь как муж,

но ты во сне всегда бываешь девой.

Еще во мне твой голос не угас:

должна ты петь и плакать до могилы.

(В живой душе всегда пленяет нас

соединенье слабости и силы.)

Увы, сквозь слой домашнего стекла

тебе давалась света только мнимость.

Пусть в девственных лесах ты не была —

тебя манила их непроходимость.

Там неподвижны змеи, как бревно,

и там же к дубу ластится лиана.

В таких лесах была давным-давно

и дичью, и охотником Диана.

Не ты ли, как стрела ее, остра,

не ты ль, как тетива, персту покорна?

Одновременно брат ты и сестра,

душа моя! И жернов ты, и зерна.

Тебе в удел дарован звучный глас

и глаз, провиденьем вооруженный.

С одною грудью, с кожей без прикрас —

такую жизнь уже имели жены.

Земля от солнца и дождя

являет сонмы превращений,

а ты всё та же, проходя

ряд сложных перевоплощений.

Вначале будучи струей

первичной влаги мирозданья,

зеленой стала ты змеей

в года библейского преданья.

За пищей, травами шурша,

большие корни задевая,

ползла ты жадно, о душа,

холодная и огневая.

Имея каменный устой,

в век камня ты была пещерой.

В кольце арены золотой

стояла ты со львом и с верой.

Сгибались бедные цветы

под гнетом рыцарской подковы.

Там, будучи колдуньей, ты

сжигала кров средневековый.

А романтичные года

отметили твой стан крылатый,

когда, тоскуя иногда,

воздушной девою была ты…

За восковым — стеклянный век

взнесет здоровые строенья,

но даже новый человек

тебя использует — для пенья.

Для неживого жития

я предназначена судьбою:

больших страстей не знаю я

и счастья не беру я с бою.

Дала мне мать свою губу,

отец мой — трубку слуховую,

дабы любила я трубу

играющую, духовую.

Ночных страстей в тебе уж нет,

ты о дневной не помнишь снеди,

душа, когда закатный свет

на выгнутой играет меди.

Напутствуемая судьбой,

сопровождаемая снами,

соедини мой рот с трубой,

и звук и свет да будут с нами.

Тростник — начало для свирели,

стола начало — срез ствола.

Нас начинают с колыбели,

мы начинаем со стола.

Бывает стол, который просит,

чтоб все садились за него,

и стол другой: он перья носит

и ввысь уносит — одного.

Перо и капля слезной влаги

сдвигают странный самолет,

и дерево с листом бумаги

летает ночи напролет.

Противницей со мною рядом

ты строго, жизнь моя, живешь.

Ты стол оцениваешь взглядом —

на стол кладешь ты медный грош.

Ты можешь серп согнуть до круга,

рвы перейдет твоя стезя…

Но против пения, подруга,

как против тления — нельзя!

Кто просит нас вникать в глаза слепых,

кто носит нас вокруг глухого уха?

То — сердце, натыкаясь на столпы,

летает вкруг сияния, как муха.

Сияют лампы письменных столов

(так нам струя сияла бы в пустыне).

Как мало стало путеводных слов,

как мало звездочетов стало ныне!

Быть может, есть в исканьи недочет,

быть может, есть в сиянии затменье,

и в нас, быть может, слился звездочет

с купцом, считающим свои каменья.

Но след сияния живуч всегда

(лучи луны сияют и над моргом),

и в нас блестит, как некая руда,

соединенье жалости с восторгом.

Столовый стол дал сладость пирога,

а письменный дает немало перцу.

Перо мое, как аиста нога,

уже почти совсем прижато к сердцу.

Когда, стопой бумажною шурша,

подходит ночь в чернильном одеяньи,

становится без сил моя душа,

предчувствуя тщету ночных деяний,

тщету письма и слова нищету…

Гудением напоминая муху,

я, кажется, строку даю не ту,

которая нужна чужому уху.

Никто меня не знает наизусть,

не выстроить мне зданья из бумаги…

Слеза меня одолевает — пусть:

и Афродита выросла из влаги.

Как поздно вырастает мудрый зуб,

как трудно безо лба душе бодаться!

Одно из двух: иль ветром взвыть из труб,

иль пеплом удобрению отдаться.

Вершина переходит в котловину,

и совы ночью родственны орлам.

Мы зрячи и слепы — наполовину,

разумны и безумны — пополам.

Душой мы льнем к земле, как плющ к карнизу.

Как на фигурах карточных колод —

полтела кверху и полтела книзу:

с трудом дается нам познанья плод.

Замерзло наше яблоко на льдине.

У яблока на коже борозда,

а в сердце что же? — в самой середине

живая стекловидная звезда.

На скрытую звезду, на это семя,

на сердце бы взглянуть, надев очки…

Но, разумом удвоив жизни бремя,

играем мы с бумагой в дурачки.

Мы знаем лист бездушный для письма

и лист, рожденный деревом деревни.

Они теперь расходятся весьма,

но был меж них звеном папирус древний.

Таинственно явившись из цветных

худых лоскутьев белыми листами,

бумага не забыла о портных,

крививших ноги долгими крестами,

о тряпках, истлевающих в узле,

о вероломной праздничной одежде,

о жалких ожиданиях, о зле,

о несбывающейся здесь надежде…

От книги к жизни строили мы мост,

но виснут сваи в воздухе местами.

Как ящерица, дав нам только хвост,

жизнь скроется под желтыми листами.

И всё ж древесный лист пробьет кору

и вылезет, блистая вешним клеем…

А ты, душа, сгоревши на ветру,

оставишь лист бумажный — мавзолеем.

Скорее на скале созреет нива,

чем бытию с поэзией дружить.

К несчастию, поэзия ревнива —

она почти что не дает нам жить.

Она сопровождает нас повсюду,

она метлой несет на крутизну,

она, в котле колдуя, тряпок груду —

цветное — превращает в белизну.

Белись, белись на черный день, бумага:

ты мне послужишь в голод молоком.

Но, веселя мне голову, о влага,

ты вывернула жизнь мне целиком.

Тебе, необычайному лекарству,

мы страшное значенье придаем.

Царь отдавал за Душеньку полцарства,

а мы живот за душу отдаем.

Ужели в третий раз поет петух,

ужель столь поздний час, вернее ранний?

Еще свечи остаток не потух,

а свет уже вздымается в тумане.

О зыбкий час меж сумраком и днем!

Еще не стары мы, уже не млады.

Еще полуденным горим огнем,

уже вечернему покою рады.

Идя чрез этот свет во тьму из тьмы,

на жертвенность глядящие бесстрастно,

осуждены словами мерить мы

избыток сил, растущих в нас напрасно.

Как жар пустыни, жадные слова

всечасно поедают нашу душу.

Так рыбу, выплеснутую на сушу,

небесная съедает синева.

Бывали чудеса для рыбарей —

для рыбаков чудес уж не бывает;

и наша память, становясь старей,

о чуде превращений забывает.

Но, сыгранная вдоль себя самой,

гармонией нам чудится гребенка.

И каждый цирк в провинции зимой,

конечно, превращает нас в ребенка.

Но ветер проявляется в трубе,

и снег летит, спиралями вращаясь,

и ветви покоряются судьбе,

в серебряные вилки превращаясь.

Так крест встает на крепостном валу,

стволы идут на угольные склады,

и, превращающиеся в золу,

они не ждут за свой огонь награды.

Цветут духи. Но цвет, уйдя с куста,

обязан превращением заводу.

В железные он должен пасть места,

пройти он должен и огонь, и воду…

Поэт дает себя своим стихам,

плясун над бездной зонтиком играет.

Чтоб дать благоухание духам,

живая роза — просто умирает.

Жизнь делается кратче и длиннее,

душа во мне — всё та же и не та.

Да, ничего нет слаще и страшнее,

чем неосуществленная мечта.

К чему своей питаюсь я душою? —

не стану я от снеди той сильней.

Всё кончится тоской, такой большою,

что кажется, повешусь я на ней!

Словесный яд — причина сокрушенья:

недаром змей меж райских был дерев…

Но я хочу остаться без движенья,

уже к плоду познанья руку вздев.

Ты не имеешь собственного света,

и собственной я не имею тьмы.

Ты слышишь всё, но не даешь ответа —

почти, с тобой, пустое место мы.

Но пустота — предвестница свободы,

преображенье сердца самого

и знак того, что будущие годы

в нас не разрушат больше ничего!

Всю суть души мы отдали для пенья.

Для головы похерил тело Кант.

Художник под конец лишился зренья,

и слуха — совершенный музыкант.

К потере сердца — пусть хотя бы части

(но самой, по несчастию, большой)

пришла и я, у слов своих во власти,

без устали работая душой.

Слова мои ко мне приходят сами,

во сне, когда совсем их не зову.

И я с рассыпанными волосами,

Офелией, большие розы рву.

И так живу я, отроду имея

неизмеримо много сотен лет:

мой яд еще у райского был змея,

и у Орфея — узкий мой скелет.

Не к раю приближаюсь я, а к краю

мне данной жизни, плача и звеня…

От музыки, друзья, я умираю:

вся сердцевина рвется из меня.

Суд. На скамейке подсудимых

сидят высокие слова.

К ним, с грузом слов необходимых,

моя подходит голова.

Должна сознаться я пред вами,

о суд: для каждой головы

слова развенчивать словами

задача трудная, увы!

Слова, краснея как живые,

сойдя с преступной вышины,

уже склонили книзу выи,

как бы в сознании вины.

И точно: я весной и летом

для них сидела взаперти,

от них я сделалась скелетом

и в гору не могу идти.

Они мне вытравили зренье

(бездушность слов известна вам!).

Я предъявляю обвиненье

всеистребляющим словам.

Они, как змей, как искуситель,

скользили с моего стола.

Истец и вместе обвинитель,

я назову их корнем зла.

Да, я питала их слезами,

из корня вырос целый ствол,

и что же? — нынче пред глазами

осенний день, и сад мой гол.

От слез с лица сошла личина,

под ней остался только прах.

Несчастью этому причина

в моих же собственных словах.

Они виновны в распыленьи

во мне всего, всего, всего.

Я обвиняю их в растленьи

существованья моего.

Даю с присягой показанье:

слова — убийцы дней моих.

Пусть к высшей мере наказанья

достойный суд присудит их.

Есть пустота — от вещества свободность…

Материи насущной лишена,

она имеет духа полноводность,

но звук ее теченья — тишина.

В глубокой пустоте плывут планеты.

Дух пустоты сродни земной душе.

Пастух, лелея музыки заветы,

опустошенность ценит в камыше.

Душе немногих дух первоначальный

дарует пониманье пустоты,

и души те немногие печальны,

как в почве погребальные пласты.

Опустошенья сумрачное чувство

сияньем жертвенности заглуши.

Не на пустыне держится искусство,

а на работе страждущей души.

Толчок идет издалека:

уже в зерне — начало хлеба.

Уже подземная река

стремится к отраженью неба.

К нам с понедельника грядет

свет будущего воскресенья.

Издалека толчок идет

сердечного землетрясенья.

Чужое для меня плечо

моею двигает рукою.

Издалека идет толчок,

чтоб силой обладать такою.

Нам так положено от века —

холодными нас не зови,

но любим мы не человека,

а лишь лицо своей любви.

С трудом мы двинулись в дорогу,

она пустынна и нища.

Душа шагает с нами в ногу,

лицо любви в пути ища.

Дает усладу и мученье

нам средь пустыни водоем,

и путеводное значенье

лицу любви мы придаем.

Любовь — пусть без любви в основе…

Но слову это всё равно:

как рыбье серебро в улове,

блеснет и упадет оно.

В молчании, конечно, нет увечья —

молчащего калекой не зови, —

но бедная природа человечья

для пения нуждается в любви.

Любовь — язык до звука сократила,

и звук ввела в запретный мир примет,

и черепа коробку превратила

в огромный музыкальный инструмент.

Не удивляйся, ночь, что облаками

мне кажутся во тьме твои леса,

что облака плывут ко мне клоками —

мне музыка вздымает волоса.

Исходит допотопною тоскою

сознанью неподвластная душа,

спеша одушевить моей рукою

негнущийся конец карандаша.

Лишь музыкой к несчастью я дышала,

могу ль ее за это я карать?

О музыка, не ты ль мне жить мешала,

не ты ли мне поможешь умирать!

Машинка сделана из стали,

но я ей говорю: дыши.

Я благодарна Вам, что стали

Вы пищей для ее души.

Я Вам пишу. Я не Татьяна,

и не Онегин, знаю, Вы.

Но нет строенья без изъяна,

и нет без сердца головы.

Тень Ваша ночью предо мною.

Она ведет меня туда,

где под восточною луною

бараньи движутся стада.

Там кажутся волной бараны,

пастух ныряет в их гурьбе.

Там мудрецы врачуют раны

и боль других берут себе.

Я вижу розовые горы,

лазурь персидской бирюзы

и перл мерцающий, который

есть воплощение слезы.

Жизнь устрицы — в растворе соли,

цвет устрицы — смиренья цвет.

Но перл, сиянье скрытой боли,

останется на много лет.

Переживет он известь створок,

и фосфор птичьего яйца,

и кости тех, кто так мне дорог,

как этот перл — казне купца.

Пей, паровоз! В тебя вливают воду,

тебе кидают черных гор пласты.

И жидкость, вырываясь на свободу,

рождает пар. Им пользуешься ты.

Я не живу, я нахожусь на свете

проездом через собственную жизнь.

Совсем в конце, почти уже в просвете

туннеля, вижу, страсть моя лежит.

Жестокий час! Опасно нарастает

спор поезда во тьме с самим собой.

Когда в туннеле облако растает,

страсть сделается вдруг моей судьбой.

На станции, с непринятым прошеньем,

останется усталый человек.

Жизнь каждая кончается крушеньем:

и было так, и будет так вовек.

Судьба моя играла с жизнью в кости,

наперекор препятствиям храня

для тайной страсти кровь мою и кости:

судьба со мной, но жизнь — не за меня.

Она причина скрытых сокрушений.

Но как отнять у страсти все права?

Лишь с нею я дойду до возвышений

души моей, и буду я права.

Страсть — часть крыла, того крыла, на коем

слетают к нам и ангел, и гроза.

Но шла не с бурей в жизнь я, а с покоем

и с помышленьем, чистым как слеза.

Зато душа, забыв земные узы

и вытянувшись, духом станет вновь:

любовь есть для нее рожденье музык,

и музыка есть для нее любовь.

Слезу любви мы сами порождаем —

так устрицею жемчуг порожден.

Слезой мы никого не убеждаем,

но было так с начала всех времен.

Сначала перл лежит в растворе соли,

внутри него песок иль паразит.

Но, дав ему нетленный отблеск боли,

нас устрица сияньем поразит.

Душа растет, когда земные руки

напрасно простираются во тьму.

Рост сердца начинается от муки:

лишь слезы научают нас письму.

В душе мы два теченья различаем,

душа у нас — чудесный водоем:

она полна, когда мы получаем,

еще полней, когда мы отдаем.

Мы любим тех, которые нас губят,

мы губим тех, которые нас ждут.

Так дровосеки руки леса рубят,

а руки те — им топливо дадут.

Пусть кость моя невелика размером,

но правду я как великан рублю,

и правило я подтвержу примером:

Вы — губите меня, я — Вас люблю.

Бывает счастье даже и в несчастьи:

столяр обрызгал кровью свой верстак,

но он построил крест из главной части

доски своей. Ну что ж! да будет так.

Во мне одной, к несчастью, два лица

(раздвоенность обличий нелегка мне):

одно — вовне, как скорлупа яйца,

другое — в глубине, как жила в камне.

Но в камень был заложен динамит,

и силою огня гранит взорвался.

Огонь прошел, но пласт еще дымит —

утес взлетел: как я, он к небу рвался.

Рисунок жил заложен был давно,

и по рисунку раскололся камень…

Не динамит мое вскрывает дно,

а музыки в меня всеченный пламень.

Едва ли мне удастся Вас забыть —

не потому, что так я Вас любила,

а потому, что удалось Вам быть

огнем, которым душу я рубила.

Напрасно жизнь нас утешает снами —

ладони наши наяву пусты.

Лишь жалость впрямь и вплоть должна быть с нами,

всё остальное — плод ночной мечты.

Вотще на слово трачу ночь и день я,

никто меня о слове не просил…

Наличье душ — сплошное заблужденье,

нет в нас души, есть только проба сил.

Но нас неверная пленяет битва —

и в бой лечу я, рвенье крыл кляня.

Пусть мертвой матери моей молитва

предохранит от гибели меня.

Всё клонится, и всё идет ко сну.

Закат лучи и тени удлиняет…

Последнюю и первую весну

во мне рука любви соединяет.

Так много о любви прочла я книг,

что книгою любовь к любви убила,

и все-таки, душа, в последний миг

я вспомню только то, что ты любила:

то было небо с бледной синевой,

вдоль набережной шов травы весенней,

и стук копыт по чистой мостовой

в пустое утро, в утро воскресенья.

То был туман с мерцаньем фонарей,

и тусклых вод текучие траншеи,

и груди чаек, реющих вдоль рей,

и грусть лебедок, вытянувших шеи.

То был наш порт (за соль, за ветер, за

превозмогающий нас вой сирены…).

То были также светлые глаза —

шли мученики с ними на арены.

Пусть три сестры — надежда, и любовь,

и вера — злом неверия убиты:

всё потеряв, мы всё находим вновь,

пред тем как лечь для тления под плиты.

Обычно угловат над морем мыс,

кончается углом рисунок лодок,

краеугольна печь рыбачьих мыз

и треугольны головы селедок.

Глаз маяка, от солнца золотой,

слепит рыбачий глаз, как рыцарь шпагой.

Широкий пляж с янтарной мелкотой

распластан между дюнами и влагой.

Почти забыты мною латыши,

остыла я к воде и к водолазу,

но первый угол здания души

я прислоню к либавскому лабазу.

В окне дитя, схватившись за косяк,

в матроске сине-красной с белым бантом,

висело как живой трехцветный стяг,

воскресным увлекаясь музыкантом.

К несчастью, музыкальный город был

настроен на дождливую погоду,

и чайки, снизив треугольник крыл,

зигзагами предсказывали воду.

Но вдоль квартир, имевших вид змеи,

картонная меня возила лошадь,

а в сквере ноги быстрые мои

сверкали в Треугольника калошах.

Подняв три церкви равной высоты

(о, свод с тремя небесными ногами!),

казался город мирной суеты

треножником, стоящим над снегами.

Морской старик с соленой бородой

тремя зубцами бился там о гавань.

Был треуголен парус над водой,

в которой плотник Петр Великий плавал.

С убийственной длиною шли дожди,

стремительно шел ветер, влагой полный,

и сногсшибательные, как вожди,

шли к берегу трехъярусные волны.

Купаясь в океанской пене,

портовый спуск лишен травы,

но крыты нижние ступени

зеленым илом синевы.

С жезлом — враждебной контрабанде

свет зажигая до зари —

прошел фонарщик. По команде

упали в воду фонари.

Девчонку в пепельной рубахе

на дальний буер отнесло.

Приснились ей в последнем страхе

и рваный веер, и весло.

В морской часовне гаснут свечи.

В жаровне жарят камбалу.

И, раздвигая мерно плечи,

матрос гуляет на балу.

Свирепый ветер кулаками

срывает с палок паруса,

но и сегодня с рыбаками

еще бывают чудеса:

их не пугает гибель лестниц,

канат в клокочущей воде

и глазки крыс, хвостатых вестниц,

покинувших корабль в беде.

Мне снился сон. Нам, к счастью, снятся сны.

Во сне без трости ходит и безглазый.

Он днем во тьме, но сны его ясны,

как фонари, в которых водолазы.

Явился мне осенний день во сне.

Он догорал, как юноша в чахотке.

Цвета его готовились к весне,

но смерть уже была в его походке.

Внизу, сияя, двигалась река.

Широкий луг спускался к ней полого,

и с дерева, дрожавшего слегка,

слетало в воду желтых листьев много.

Всё было просто, будто наяву.

Белье отца висело на веревке,

и капельку, стекавшую в траву,

усердно пили божии коровки.

Но сам отец навек ушел в песок,

не ощутив минуты погруженья,

оставив нам высокий свой висок,

страсть к странствию и к «Ниве» приложенья.

Внизу текла в сиянии река.

Погост с холма спускался к ней полого.

Закат заметно красил облака,

и было в дерне желтых листьев много.

Четыре шишки рдели на сосне —

из них случайно крест образовался.

Отца с тех пор я видела во сне —

но мой отец уже не разувался:

шесть лет он держит кости в башмаках.

Уже не ходят школьники к нам в гости.

И мы уже не виснем в гамаках,

давно не увеличиваясь в росте.

Летите, листья! Вам пора лететь.

Ваш золотой уход мы почитаем.

И мы уйдем — лишь стоит захотеть.

Но все-таки мы жить предпочитаем.

Серебряное горло соловья

для пенья предназначила природа,

но горло из металла знаю я —

к несчастию, совсем иного рода.

Искусственному горлу подражать

не пробуйте: оно страшней кинжала.

Ах, с этим горлом надобно лежать!

Так, умирая, мать моя лежала.

В украшенном рельефным кораблем,

загроможденном маленьком покое,

в покое, не встречающем рублем,

оставили врачи ее в покое.

Над плотью, сотворенной из ребра,

склонился ангел, видевший наверно,

как в крошечный канал из серебра

вливался холод — медленно, но верно.

В саду взметнулся поздний лист древес,

и люди с непокрытой головою

под ранним снегом, реявшим с небес,

пошли провинциальной мостовою…

Любовь убита, Вера высока,

ушла Надежда к молодости в гости,

но, может быть, целебная рука

их матери — мои расправит кости.

Я потеряла собственную мать,

когда еще была четвероногой.

Меня София звезды понимать

учила над вечернею дорогой.

В прах, где родители мои легли,

и я, быть может, с мачехою лягу…

На берегу темнели корабли.

Она дала перо мне и бумагу.

Гусиное схватила я перо,

его — железной жизнью очинила.

Перо мое — не зло и не добро,

оно — мой дух, опущенный в чернила.

София у оконного стекла

моей чернильной двигала рукою:

я падчерицей смирною была,

но по ночам встречалась я с тоскою.

Тянулись тучи. Шел военный год.

В садах лениво наливалась слива.

Еще я помню звездный небосвод,

гулянье вдоль балтийского залива…

Там трех сестер встречала в детстве я,

с их матерью и ныне я знакома.

Но будет ли на грани бытия

мне легче с нею смертная истома?

Не верь тому, что тайной связи нет

у имени с душою. В день туманный

явилась я на белый этот свет

с душой, настроенной на имя Анны.

В сентябрьский день, на севере, в порту

рожден был мир мой, слову посвященный.

Свой первый слог прочла я на борту

рыбачьей барки, солнцем освещенной.

Движенье твердой северной волны

давало мне начальные уроки,

и стала я средь ночи вдоль стены

писать на ощупь грамотные строки.

И так легко казалось мне писать,

как за субботой встретить воскресенье,

как золоту деревьев повисать

над стынущим стеклом воды осенней.

Взволнована словесным рождеством,

я писчий лист слезою оросила,

но книга жалоб стала торжеством

моим и неотъемлемою силой.

Вокруг себя не видя ни души,

чтоб утолить мой голод без предела,

взяла я пенье пищей для души

и долгий сон — питанием для тела.

Парение, высокий дар богов,

соединив с настойчивостью нрава,

полет — с невозмутимостью мозгов,

на листик лавра я имею право.

Куда б ни шла средь золотого дня,

к победе я иль даже к пораженью,

я благодарна тем, кто для меня

явился побудителем к движенью.

Я благ любви другим не в силах дать

(я знаю, не к лицу мне воркованье),

но я хотела б дать им благодать,

чтоб оправдать свое существованье.

Незыблемо старание сие,

но благодать — незваный гость и странный…

И кажется, чрез это бытие

я пронесу напрасно душу Анны.

Бьет к берегу соленая вода.

Так, не привыкшая к сосредоточью,

мысль — рвется днем к отчизне не всегда,

но с чувством возвращается к ней ночью.

Закончен день. К тебе, балтийский край,

я с трепетом средь ночи обращаюсь.

Конечно, и с тобою жизнь не рай,

но я не в гости: я — с тобой прощаюсь.

Есть порт, где водоросль о гавань бьет,

где соль разъела камни, как проказа,

где маяки картину темных вод

рассматривают в два огромных глаза.

Над дюнами той ветреной земли,

где пресная роса казалась странной,

Анютины глаза весной росли.

Там рождена, там названа я Анной.

Я знаю, Анна значит благодать,

я помню якорь на морском солдате…

Но что могу я отчей почве дать? —

лишь слово помню вместо благодати.

Летала с криком птица над водой,

и пароход в туман вдвигался с криком,

и слышен был крик девочки худой,

родившейся с почти что мертвым ликом.

Но сберегли создание сие

ток молока, картофельное поле,

сосновых игл сухое бытие

и животворный запах волн и воли.

Над солью волн шли пресные дожди,

за рыбою шел парус, ветром полный,

и важные, седые как вожди,

над мелкими — девятые шли волны.

Лежал вдоль дюн, где высились пески,

погост с сухой сосновою рукою,

и три наречья уличной доски

вели живых к песчаному покою.

О, где б в могилу, твердо как доска,

я ни легла от хворости иль горя —

поставьте памятник, хоть из песка,

на берегу мне родственного моря.

Действительно, природа хороша.

Что может быть для нас ее целебней?

Достаточно уставшая душа

нуждается в сияньи снежных гребней.

Тяжелая и черная земля

уверенно питает поколенья,

а я, чужой дорогою пыля,

дошла почти до белого каленья.

Слезами сердца плачет голова,

не находя сомнениям ответа

и повторяя бедные слова

о смежности страдания и света.

О гордая вершина Эльборус,

о Лермонтова вечная вершина!

Но, прежде чем туда я доберусь,

отмерят здесь земли мне три аршина.

Трясиною (пучиной земляной,

дна коей обозреть не в силах смертный)

зияет мнимость суши предо мной

и привлекает сладостью посмертной.

Когда-то был над пустошью той лес,

шумевший ненасытными листами.

И до сих пор брожение древес

былого леса — видно в ней местами.

Но дни болота днесь уже не те:

ему от собственного гнета душно,

и гладь его повисла в пустоте,

в пустое небо глядя равнодушно.

Ступать на зыбь, душа, тебе нельзя:

тебя всосет ее непостоянство.

Лишь лунный луч, над тлением скользя,

одолевает гиблое пространство.

Лежит оно — подобное судьбе.

Ему ни зверь, ни человек не верит,

оно не верит самому себе —

одна луна длину его измерит.

С земли Вы круглым кажетесь подносом

иль плоско сплюснутым лицом, луна,

но знаем мы — гора Вам служит носом,

глазницами — две пропасти без дна.

Не спрашивая в будке разрешенья,

Вы входите зимой в закрытый сад.

Сад обнажен (о листьев разрушенье!),

но каждый куст от инея усат…

Бесполое, безногое созданье,

Вы ходите сияньем по песку.

Явившись на любовное свиданье,

мы открываем Вам свою тоску.

Вы каждый месяц таете, как дева,

и вновь, как воин, Вы — на высоте.

И, согнутый направо иль налево,

Ваш серп нас провожает в темноте.

Ветер бьет на чердаке дверьми,

горбя спину, бродит кот увечный.

Люди в поле сделались зверьми,

звери в доме стали человечны.

Необычные для здешних мест,

на морозе бодрствуют солдаты.

В снежных розах спит ажурный крест,

нет на нем ни имени, ни даты.

Снег летит на старый пьедестал.

У деревни утром облик древний.

Если б этот снег не перестал,

стали бы сугробами деревни.

Снег мостом спускается на рвы,

на ветвях лежит он облаками,

звездами — вкруг нашей головы:

звезды те мы трогаем руками.

Ночью месяц вносит серебро

в глубь домов, во все концы селенья.

А в углах домашнее добро

уж готово для переселенья.

Всё дождь и дождь… Дождливою зимою

мой день подобен дыму из трубы.

Под зонтиками с капельной каймою

прохожие — как черные грибы.

Шагая меж бульварными стволами,

вдоль скользких современных колесниц,

городовые черными крылами

издалека напоминают птиц.

От улиц отделенная стеною,

я состою из грусти и костей.

Мне скучен южный дождь с его длиною,

но с севера я жажду новостей.

Там в твердом виде носят в ведрах воду,

под твердым лбом взирает бирюза,

луна сквозь вьюгу смотрит на природу,

и даже снег имеет там глаза

(ни разу не бывающая дома,

недвижимо стоит среди двора

с метлою баба снежная в три кома —

два глаза ей всадила детвора).

На гнутых брусьях движется телега.

И дед, имея деревянный вид,

под Рождество, чрез океаны снега

до ельника добраться норовит.

О ель с многоугольным гардеробом,

я не забыла роль твоих ветвей…

Всё так же ль устилаешь перед гробом

дорогу ты на родине моей?

Одновременно страшен мне и жалок

колючий угол срезанной хвои…

Быть может, там под каркание галок

по ней проедут косточки мои.

В горах я. Посудите сами,

какой здесь может быть зимой

закат над синими лесами,

подножья коих крыты тьмой.

Одна звезда висит над лесом,

другая просто над горой,

и облако длиной и весом

подобно острову порой.

И я не та. Всё дело в снеге:

преображает он места.

И лес плывет ко мне в телеге,

поставленной на два шеста.

А выше — воздух без предела

разносит колокольный звон,

из косточек людского тела

вытягивая душу вон.

Душа не с ним, она не с нами,

она, увы, не знаю где,

она, себя наполнив снами,

быть может — наяву — нигде.

Давным-давно, еще в Париже,

ей снился шедший на ночлег

стрелок, а рядом с ним и ниже,

и выше — ровно шедший снег,

и черной жести крест ажурный

на перекрестке трех дорог,

и голубой солдат дежурный,

взирающий на лунный рог.

Луна в больших горах зимою

светла, и снег не страшен ей:

огни, оправленные тьмою,

обычно кажутся ясней.

Дана слепая сила мне:

предчувствий у меня немало.

Я часто видела во сне

места, где я потом бывала.

О черепичное село,

овеянное верхним ветром,

что черепахой залегло

под солнцем на пригорке светлом…

Там старость ходит за водой.

Как полукруг (с орлиным носом,

со жбаном, с жесткой бородой),

стоит старуха пред насосом.

Она живет в тени сто лет,

потом, как снег весной, уходит,

оставив на погосте след,

куда в Покров ребенка водят.

Как пни, глаза его круглы.

Не балует он нас словами…

Везут коровы, не волы,

телегу с гробом и с дровами,

минуя рыхлые мосты,

сырую с бакалеей лавку,

где допотопные цветы,

насаженные на булавку,

и куль, вмещающий зерно,

на горестном полу из глины…

С таким мешком давным-давно

влезала я в тот поезд длинный,

который вез через поля,

через леса — холстины с хлебом…

Была зима. Пургой пыля,

земля моя сливалась с небом.

Блестит у горного подножья

под зимним солнцем городок.

Нам шлет разлуку воля Божья

иль просто — поезда гудок.

Вокзал. Насосы и солома.

Морозный воздух и навоз.

Дитя, похожее на гнома,

рассматривает паровоз.

Натертые ночным морозом,

блестят железные пути.

Но липнет солнце к снежным розам,

и время им в слезах уйти.

Те слезы с крыш текут гурьбою.

В слезах ОНА стоит в окне.

С сухим платочком пред собою

ОН — на дорожном полотне.

Качается платок разлуки.

Она — сама как полотно.

Ее покинутые руки

вытягиваются в окно.

Ей поезд паром угрожает,

уже издав свои свистки.

Она надежду провожает

движеньем сердца и руки.

Пар разворачивает петли,

и поезд выгнулся в дугу…

Не бойся, поезд мой, не медли:

ты выпрямишься на бегу!

Имеет золота удельный вес

день ранней осени: сияньем неба,

листвой, воспламеняющею лес,

тяжелым медом и обильем хлеба.

Насущный сок земле стараясь дать,

ночные ливни падают в долины,

но шлет за ними в поле благодать

осенний день сверкающий и длинный.

Щадите блеск осеннего листа —

строения из сухости и света.

Он плод распада: плоть его пуста,

но смерть ее — сиянием одета.

Вода в осеннем озере застыла.

Лежит она средь круглых берегов.

Природа отражается в ней с тыла,

и спереди, и сверху, и с боков.

Да, осень. Небо, с проседью местами,

лежит над нами всюду и нигде.

Клен, выведенный крупными листами,

вниз головою держится в воде…

Всё это я уж видела однажды:

и сжатый хлеб, и вытянутый лен,

и зной, и высыхающий от жажды

над северной водой склоненный клен.

Весь ствол его с высокими суками,

с листом, с дуплом и с гнездами ворон,

с ладонями в коре и с кулаками —

бесхитростной водою повторен.

Но каждый лист, став трепетней и суше

(вися на ножке, точно на гвозде),

подобен стал, на влаге и на суше,

пятиконечной золотой звезде.

На листьях осеннего цвета

блеск месяца сосредоточен.

Совместно из тени и света

слагается живопись ночи.

Ночь. Кошка гуляет вдоль крыши

поросшего мохом сарая,

а прямо над кошкой и выше

сияет вместилище рая.

Направо зияние, вроде

могильной дыры, а налево

спокойно блестят в огороде

плоды допотопного древа.

Луна… с дикой тягой к томленью,

проявленной воем собаки,

и рознь между страстью и ленью,

встречающая нас во мраке.

Как лебедь за сладостью хлеба,

как львица за гривою львиной,

луны половина вкруг неба

скользит за другой половиной.

Так, воздух пронзив бороздою,

меняя земли выраженье,

луна ворожит над водою,

даря ей огня отраженье.

Земля, воздух, пламя и воды

владеют и днесь мирозданьем.

К несчастью, стихии природы,

я к вам подошла с опозданьем!

Аз, буки, веди… Азбука, веди

нас к духу мудрости единым духом.

Мы поравнялись с тем, что впереди,

и возмужали зрением и слухом.

Аз, буки, веди… Аз — не просто я:

оно — лицом мне кажется высоким,

уже познавшим цену бытия,

впивающим целительные соки.

Аз, буки… Буки: вижу древо бук —

стоит оно зеленым чародеем.

Но золотом оно седеет вдруг,

а мы — всего лишь серебром седеем.

Аз, буки, веди… Ведать значит знать.

Я знаю лишь, что ничего не знаю.

Должна Сократа истину признать

я праведной и приводящей к раю.

Аз, буки, веди… Далее — глагол.

Готовность начинается глаголом.

И человек — покорен, прям и гол —

стоит пред ним, как конь перед монголом.

Четыре знака. Пятый знак — добро.

К нему мы шагом движемся, не бегом.

Вдали оно, как горное ребро,

блестит — для нас недостижимым снегом.

Начало дня душа проводит в книгах,

свинцовый почерк разума любя.

В тяжелом переплете, как в веригах,

сидит, не видя жизни вкруг себя.

Но вот, рванув окно, к ней входит ветер.

Она, взлетая, треплется как лист.

Зрачок еще природы не заметил,

но чувствует уже, как воздух чист.

И час девятый всё же наступает.

О девять музык! О девятый вал!

Душа к просмотру жизни приступает:

второй за ней остался перевал.

Уже дорожный воздух ей несносен.

Покинув возле дома свой баул,

лежит она у ног высоких сосен

и собственной лишь крови слышит гул.

Лежит она и зрит ее теченье,

уже не в силах выровняться вновь,

отдав любовь другим на попеченье,

словами заговаривая кровь.

Круговращенье крови и воды

известно всем: наш лоб врастает в тучи.

Мы ценим и ученые труды,

и чистых мучеников дух могучий.

Мы плохо знаем веру и любовь,

зато вполне знакомы мы с надеждой.

У самоеда леденеет кровь,

но жиром смазана его одежда

с надеждою на то, что теплота

останется внутри звериной кожи.

С надеждой — даже линии листа

для нас на излучения похожи.

Источник света так, увы, далек,

что параллельны эти излученья,

но легшая страницы поперек

надежда — совершает превращенье.

И, взятые не врозь, а сообща,

лучи дают единый веер света,

и та душа, что здесь была нища,

с надеждою предстанет для ответа.

Открылся ящик радио в глуши:

над нами волны музыки повисли.

О музыка, «дыхание души,

что тоньше слова и нежнее мысли»!

Звук музыки и свет немой луны

сливаются для нас в причину грусти.

Так ширится поток речной волны,

встречая вал соленой влаги в устьи.

Так рельсам при луне и при звездах

немыслимыми кажутся крушенья,

но люди, едущие в поездах,

друг другу каются в своих грешеньях.

Питаемы струею чуждых слез,

в своем пути чужих мы утешаем,

но музыкой, но стуканьем колес,

но равнодушьем — близких разрушаем.

За годом год ступеньку не одну,

вздымаясь, отнимаем мы у века,

и всё ж не в вышину, а в глубину

прыжок — есть назначенье человека.

Лишь непрестанно думая о дне

всеобщего духовного слиянья,

на низшей, на подводной глубине

он видит перлы высшего сиянья.

Сияет перл меж двух кривых частей

глубоководной раковины южной.

Составленный из сердца и костей,

ее изучит человек недужный:

застыла в виде извести она,

хранит она гудение пучины

и пустотой насыщенной полна,

как череп музыканта пред кончиной.

Когда письмо нам говорит о смерти,

оно одето в черную кайму:

лежит печать печали на конверте,

но этот траур, в общем, ни к чему.

Смерть и без нас управится с делами —

не душам это дело понимать…

Душа, с живыми странствуя телами,

должна надежды якорь поднимать.

Исходят паром трубы парохода,

парит над чемоданами судьба.

Мы, кажется, живучая порода,

но наш багаж содержит и гроба.

Уже вздымают ящик тот из трюма:

на дно идет он, лес еще любя…

Не думайте, не думайте, не думай,

что будет день такой и для тебя!

Она спускается вдоль дома,

ее материя груба,

но нам с младенчества знакома

гремящая дождем труба.

Глаза мои, глядите выше,

в этаж, где нет уже ключей:

приставлены к зияньям крыши

немые трубы — для печей.

А вот трубач на службу едет

с уже раскрытою губой,

с обычно сделанной из меди

особо выгнутой трубой.

Даны ему земное ухо

и губы бренные, дабы

он мог идти дорогой духа

посредством духовой трубы.

Незримая струя подземных вод

проходит без труда на каждом месте.

Дыхания труба и пищевод —

о две трубы, играющие вместе!

Чем грубая плотней и горячей,

тем призрачнее и слабей другая.

Она поет в сиянии лучей,

себя уже с трудом превозмогая.

Нам не уйти от нашего лица,

нам не уйти от «быть самим собою».

Нет, музыка, до самого конца

придется нам пребыть — труба с губою.

Издалека течет вода.

Исток ее на чистом кряже,

и всё же воду иногда,

увы, я уличаю в краже.

Она несет с плота белье,

срывает с насыпи полено…

Но бедный рыцарь пьет ее,

склонившись на одно колено.

Скользит по ней его губа,

уже он весь на водном лоне.

За ним крестовая борьба,

и выспренность в его поклоне.

В воде — разбитая звезда,

прообраз всех его крушений.

Но рыцарь видит сквозь года

лучи иных соотношений.

Иных лучей, иных речей

он слышит вышнее теченье

и тушит лампу в сто свечей

в знак низкой жизни пресеченья.

Идя вкруг солнца, шар земли

влачит от века конус тени.

Еще мы здесь, в земной пыли,

но в тень уйдем от всех смятений.

Есть между тьмой и светом час,

неустранимый час рассвета,

где плотно облегает нас

соединенье тьмы и света.

Нам некий лекарь говорил,

что час опасный для больного

есть час смещения светил —

луны и солнца, сна и слова.

Вооруженная копьем

ночного полубессознанья,

Лилит под утро жадно пьет

людей последнее дыханье.

Лилит не любит праха, ей

нужна душа мужей, не тело.

Уничтожение страстей —

ее единственное дело.

Задунув пламя и убив

яйцо животного и злака,

ни разу в мире не любив —

она плывет как море мрака.

Есть между тьмой и светом час,

невыносимый час рассвета,

когда наш сон лежит вкруг нас,

как смерть — предвосхищенье света.

Старались мы сказать на сей земле

о жажде и ее неутоленьи,

о крике скорби, рвущем нас во мгле

и остановленном в своем стремленьи.

Но нам навстречу тянется в тиши

влекущий нас, призывный и прощальный,

крик парохода, крик его души,

уже плывущей в сумрак изначальный.

Вбираемый нутром и головой,

просачивающийся даже в ноги,

сей выспренний и допотопный вой —

слияние покоя и тревоги.

Во мглу и в ночь уходит пароход.

Но стон сирены как бы замер в оном.

Так рыцари в крестовый шли поход,

напутствуемые церковным звоном.

И мы, душа моя, вот так, точь-в-точь,

утратив до конца остаток спеси,

уйдем — вдвигаясь неотступно в ночь,

немного взяв и ничего не взвесив.

Сирена ждет нас на конце земли,

и знаю я — томленье в ней какое:

ей хочется и чтоб за нею шли,

и чтоб ее оставили в покое…

Так воет пароход, и воет тьма.

Противодействовать такому вою

не в силах я. Я, может быть, сама

в трубе такого парохода вою.

Мы ночью слышим голоса

и явно видим всё, что было.

К нам каждой ночью в три часа

приходит белая кобыла.

Не в силах ига превозмочь,

безвольно, но неутомимо,

живая лошадь, в три точь-в-точь,

как призрак проезжает мимо.

Ее железная стопа

покорно цокает о камень.

Она не спит, она слепа:

глаза ей выел некий пламень.

За ней цилиндры молока

качаются в пустых бульварах.

Луна взирает свысока,

не беспокоясь о товарах.

Фургон подобно кораблю

колышется на двух колесах.

Не знаю, сплю я иль не сплю —

я забываю о вопросах,

о всех запросах бытия,

о днях грядущих и прошедших…

Мне кажется тогда, что я

окончусь в доме сумасшедших.

Локомотив, стремящийся в столицу

от черных волн, от крымских рыбарей,

встречает на пути железном птицу

с глазами станционных фонарей.

Она (как все пернатые творенья)

во сне стоит, скрыв два своих крыла,

имея крыши вместо оперенья,

и вдоль одной — название Орла.

Орел обычно точка на вершине,

и точно — этот город на холме.

Блестит зерно на мельничной машине:

Орел — готовит свежий корм к зиме.

Пусть русских зерен золотая жила

сиянием струится к птице той:

она немало силы положила,

чтоб заслужить подарок золотой.

Куски Орла взлетели ввысь, пылая,

стал каждый дом яичной скорлупой…

Когда-то в этом городе была я,

в голодный год поехав за крупой.

Стоит, как прежде, птица над рекою.

К воде она недаром подошла:

доносит к Волге длинною рукою

Ока — большую воду от Орла.

И та вода идет до Сталинграда

(есть в мире справедливость иногда) —

так льется с ветки к корню, как награда,

дождь — почве возвращенная вода.

Так сердцем движимый скелет

еще стоит, сидит и ходит,

и даже петь про этот свет

в себе стремление находит.

С грехами многими в борьбе,

послушна внутреннему сдвигу,

словами о самой себе

заполнила я эту книгу.

Пусть, личное в себе любя,

мы тщетно беспокоим лиру —

мы все проходим чрез себя,

чтоб постепенно выйти к миру.

Судьба дала мне снов с излишком

и сердца учащенный бой,

но к сожалению я слишком

упорно занята собой.

Душа во мне от слез сырая:

мне дождь осенний нипочем.

Несу, от боли замирая,

куль соли за своим плечом.

Я лью живой раствор в сухие

слова и знаю для чего:

нужна соленая стихия

для продвиженья моего.

С колючей костью в узком теле

и с удлиненной головой —

похожа я и в самом деле

на гостя хляби вековой.

Есть многое во мне от общих,

от первых наших предков — рыб.

Слова мои и чувства, в общем,

как рыбьи позвонки остры.

Пусть нет для жажды утоленья —

в соленое погружена —

не ледяной струей мышленья,

а сердцем — я дойду до дна.

Я укололась рыбьей костью,

когда мне было восемь лет,

и вскоре увидала гостью,

мрачней которой в мире нет.

Неся мне страх двойной потери

— души и тела заодно —

она вошла ко мне не в двери,

и даже не через окно.

Нет, чрез уколотую руку,

тугую, толстую как ствол,

давая ей такую муку,

как дровосеку гнезда пчел…

Так, в забытьи, во сне бессонном,

боролся мой оглохший лоб

с жестоким ядовитым звоном,

почти его вогнавшим в гроб.

Зато, когда в жару дрожала

я в восень лет (иль девять зим)

узнала я иного жала

жар… Этот огонь неугасим.

Не танцевала никогда я

на ученическом балу:

я с внутренним огнем, худая,

сидела, в мае, на молу.

Сырое солнце целовало

ртуть рыб в баркасе с черным дном

и глянец моего овала

(оставив крапины на нем).

Горел закат на каждом крове,

и яд стиха проник в меня…

Чудесным зароженьем крови

и до сих пор страдаю я.

На ярмарке в ушах цыганки вещей

загадочно качается кольцо:

имеется почти у каждой вещи

лицо для всех и тайное лицо.

В расщелине арбуза или дыни

видны нередко слоя два иль три:

то что снаружи кажется твердыней,

пленяет нежной мякотью внутри.

Но нелегко в цветение пуститься

растению над глиняным горшком.

Не каждый цвет умеет распуститься:

иной цветок закручен, точно ком.

В обыкновенном зданьи из бетона

куст чайных роз закрыл одно окно.

Ужель той розе в качестве бутона

родиться и увянуть суждено?

Грохочет гром… Но желтою слезой

блистает мед в коробочках из воска.

Желая ознакомиться с грозой,

навстречу грому катится повозка.

Возок — из многих состоит частей:

оглобли, кузов, ось, колеса, доски.

А человек — из крови и костей,

из помыслов возвышенных и плоских.

Летит назад дороги полоса

под круглыми ногами колесницы.

Неправда ли, основа колеса —

окружность, сдерживающая спицы?

Жизнь, вдохновение и мастерство

охвачены одним железным кругом,

чтоб трепетало наше существо,

чтоб мы умели говорить друг с другом.

Язык телесный, ты — для огорода,

где сладок вкус и меда и стручка.

Но потрудись за тех, кого природа

духовного лишила языка.

Давай поговорим с тобою просто

за тех, кто не находит слов прямых,

за тех, в ком мысли маленького роста —

за жен косноязычных и немых.

Жена построит шаткие устои,

извилины ума в себе любя.

Ей нужно чувство: самое простое —

освобожденье от самой себя.

Такая сила ей необходима,

чтоб о земных препятствиях забыть,

чтоб быть тропой в тайге непроходимой,

чтоб быть в ударе… чтобы просто — быть!

Блистательно вздымает месяц новый

над городом свой одинокий рог.

Залогом счастья, в образе подковы,

лежит он на скрещеньи двух дорог.

Одна — полна небесного влиянья,

таит другая — груз земных страстей.

Но есть в кресте дорог квадрат слиянья,

и зрелище грозы из двух частей.

Гроза и страсть явления природы,

без коих воздух жизни слишком тих.

Но нам в грозу нужны громоотводы,

чтоб молния могла вонзаться в них.

Жена слаба: едва ль она забудет,

что вышла из Адамова ребра…

Но пусть в грозу всегда со мною будет

стальной отвод чернильного пера.

Высоким острием души приемлю

неотразимый и нежданный дар.

Но усмиренно удалится в землю,

пройдя по стержню, грозовой удар.

Тот знает, кто во тьме себя искал,

что не всегда смеются зубоскалы,

что слезы в пьяный капают бокал,

что над собою плачут даже скалы…

Где пахарь, и стрелок, и рыболов

приподнимают шляпы с петушками,

там гребни горных сахарных голов

стоят под сахарными облаками.

Там реет петушиное перо

над войлоком тульи и над забором,

и ветровое горное ребро

спускается невозмутимым бором.

Должна еще одно сказать я вам:

там есть необычайные утесы…

Край шляпы прижимая к головам,

на край скалы глядят каменотесы.

Не на вершину, в мире тишины,

где снег, как серебро, средь камня вкраплен,

а ниже — на отвес глухой стены —

той, из которой выступают капли…

Ту влагу твердокаменных пород

не сушат даже горные морозы.

Взгляните: из скалы — из года в год —

сочатся человеческие слезы.

Известно ль вам, что сладостную соль

родит сама в себе порода эта?

Что настоящая пронзает боль

и вымышленную любовь поэта.

Не видя караваев хлеба,

из войлока создав диван,

под снежной пеленою неба

ведя собачий караван,

разбуженная тишиною,

связав со снегом жизнь свою

не самоедкой ли смешною

я перед вами предстою?

В одной из жизней самоедкой

я, без сомнения была:

саму себя душою едкой

люблю я разъедать дотла…

Сплетутся мысли пауками

(опутать сердце разум рад!)

и головными хоботками

изъеден мой сердечный клад.

К нему сиянье не вернется,

хотя он, как и прежде, чист:

он потемнеет и свернется,

как змейка иль осенний лист.

Под осень мысль сидит на берегу,

блестящих рыб ловя рукой искусной.

Хотя себя от чувств я берегу,

в основе мысли есть обычно чувство.

Но я в суровом выросла краю,

где в тупиках остроконечны зданья.

Их крыши заострили мысль мою,

и суше я, чем многие созданья.

Послушна голове моя рука.

На мне пятно рассудочной печати.

И тайные страницы дневника,

признаться ль вам? пишу я для печати.

Лунный лик, законченный вполне,

смотрит на листы мои не всуе:

я пишу охотно о луне,

строчками лицо ее рисуя.

У луны есть странная черта:

у нее непрочны очертанья…

Вот сейчас луна уже не та,

что была в начале начертанья.

Есть четыре облика луны:

фас, два профиля и половина.

Обе половины мне видны

на основе ночи соловьиной…

Стонут соловьи в любом краю.

Различая листьев шепот робкий,

мысли о прошедшем достаю

я из черепной своей коробки.

Память, взгляды выше поднимай!

Помнишь, за общественным строеньем

сад был ежегодно в месяц май

полон соловьиным настроеньем?

Горизонт был слева розовей,

а направо падал полог черный…

В эти ночи каждый соловей

был куском серебряного горла.

Одним даются извлеченья

из всех греховных повестей,

другим — лишь доблесть отвлеченья

от человеческих страстей.

Та доблесть пишется курсивом,

невидной кровью иногда…

И все-таки, чтоб быть счастливой,

я слишком, кажется, горда.

Есть души, что горбы таская,

скрывают горнее на дне.

Быть может я сама такая

и горб улитки есть на мне?

Земля, богатая навозом

и тусклой дождевой водой,

необходима даже розам,

колеблющимся над грядой…

Необходима вязь густая —

связь букв, о коей хлопочу.

Нужна порой и запятая

для выраженья сложных чувств.

Нужна дороге тяга к цели.

И пусть не все в русло вошло —

но если есть дыханье в теле,

то значит, тело жить должно.

Живи, прошу тебя, подольше

остаток тела — для души!

А если петь не можешь больше —

то просто — воздухом дыши.

— Как трудно, думая о небе,

быть на землистой борозде,

стараться о насущном хлебе

и теплой питьевой воде…

Мне кажется, что с каждым утром,

о друг, я становлюсь худей.

Мой лоб бледнее перламутра,

я вся, как шея лебедей…

— Пока еще не слишком поздно

(листами писчими шурша)

пиши не о луне и звездах —

о том, как почва хороша.

— Есть женщины на этом свете

(ты облики их не забудь!)

с живым горением в скелете

и с холодом, сковавшем грудь.

Они заводят, как русалки,

для трезвых душ свирель, увы,

держа конец поющей палки

у одержимой головы…

— Определенно осуждаю

я жен с томлением таким,

к столбу чудачек пригвождаю

за равнодушие к другим,

за тягу их на боковую,

за их привычку дуть в дуду,

за долгую и роковую

неприспособленность к труду.

— Страсть и страдание — как дрожжи,

чтоб поднялась моя душа.

Навстречу мне, немного позже,

и ты прозреешь неспеша.

Рвись к высоте рассудком бренным,

а сердцем — к глубине пригнись…

…Так дерево одновременно

вонзается и вверх и вниз.

Есть книги с желтыми листами

и с полинялым переплетом…

Они заложены, местами,

давно засохшими цветами,

поднявшимися над болотом.

Гербарий просто называет

цветок лазурный незабудкой.

Его пастушка добывает.

В загадке русской им бывает

солдат, когда он не за будкой…

Спокойны книжные страницы

на прочных полках вдоль простенка.

Цветы в них сделались как лица

подростков, тающих в больницах

— почти нездешнего оттенка.

Такие книги знает каждый:

умершие в них дышат души…

Не обернется слива грушей,

но станет незабудкой каждый

цветок, который в них засушен.

Стал невесом цветок бесплотный

с просвечивающим скелетом.

Не трогайте ладонью плотной

след молодости мимолетной,

цветущей лишь весной и летом…

Цветы, сухие как лучины,

счастливей ли других, ронявших

цвет от естественной причины

и на сырой земле принявших

венец стремительной кончины?

Об осени, дождем грозящей,

сказал нам птичий перелет,

о смерти — удлиненный ящик,

в котором перевозят лед.

Набитый глыбой водяною,

толкая в сердце нас и в лоб,

тот ящик цветом и длиною

всегда напоминает гроб.

Влачится он на скользких дрогах,

покачиваясь иногда…

Чем больше солнца на дорогах,

тем больше дрог, и в дрогах льда.

Сидят на козлах люди в сером

— простого льда поставщики.

Но вот внезапно тянет серой

от длинной и сухой щеки.

Лицо у них без выраженья.

Бесчувственных не вороши:

они хранят от разложенья

безумие твоей души.

Но где же тень от колесницы,

от лошади и от кнута?

Кричат кладбищенские птицы,

указывая всем места…

Нам снятся каменные узы,

глухие острия гвоздей

и заколоченные грузы

имеющие вид людей.

А через город проезжая,

возница свищет и поет.

Стихия для него чужая

огонь, а родственная — лед.

С синим небом не в ладах,

с тучей странностей бесспорных,

с червоточиной в плодах

размышлений стихотворных,

с грузом выстраданных слов,

с теплотой, во внутрь ушедшей,

с красноречием послов

и с гордыней сумасшедшей,

с тайной робостью в душе,

с явной резкостью в движеньях,

без заботы о гроше,

но с расчетом в выраженьях,

с тягой к верному письму

к душам, в сумраке стоящим,

с недоверьем ко всему

— в будущем и в настоящем —

будучи двойной до дна

(вместе тою и не тою…)

злая женщина одна

подошла к вам с добротою.

Под осень сад, любым суком

качавший птичьи поколенья,

безмолвствует. В лесу таком

мне слышен дух тоски и тленья.

Когда, с душком небытия,

вхожу в такую же аллею

и в ней знакомых вижу, я

их по-особому жалею.

Без сожаленья, без слезы

(душой, которая горела)

так Катерина из «Грозы»

соседа своего жалела.

Привыкайте, мой сосед,

мой товарищ по скитанью

(впрочем, больше домосед)

к немоте и рокотанью

раковины небольшой

с диким перлом посредине,

к странной сущности, с душой

тающей подобно льдине

(освещаемой лучом

солнца), к музыке влекомой,

не скорбящей ни о чем,

но со счастьем не знакомой.

Родившись в пасмурной глуши,

где полдни солнечные скупы,

привыкла я черты души

рассматривать посредством лупы.

На улицу, в глухом пальто,

выходите вы в день ненастный…

Я приближаюсь к вам за то,

что вы, по-моему, несчастны.

Вздымает ветер руки рощ.

Прохожий поднимает ворот…

Когда идет в тумане дождь,

бездомным кажется мне город.

Туман глотает все углы —

должно быть голоден он очень.

(И я, такими днями мглы,

не насыщаюсь, между прочим…)

Углы летящих лебедей

давно уже умчались к югу.

Осталось несколько людей,

что медленно идут друг к другу…

Озеро трепещет серебром.

Трепетны еще иные вещи.

Например, за кожей и ребром

сердце ожидающих трепещет.

Собирает пенная кайма

семь неуловимых излучений…

Так меж строк открытого письма

скрыты строки внутренних речений.

Славно блещут камешки на дне.

Трудно славу добывать словами…

…Я не для нее наедине

в рифму разговариваю с вами.

Уверенно, воздушно и упруго

(пускаясь в путь уже не в первый раз),

как плотный холст спасательного круга,

несет меня над хлябью мысль о вас.

Она венком ныряет над пучиной

(венок не из сплошных, конечно, роз).

Она — стихов является причиной

и даже иногда — причиной слез.

Ей снится сон мучительный и светлый

(как звук предсмертной песни лебедей).

Зачем так много силы безответной

в порывах нерешительных людей?

Мечта моя на внутреннем огне

медлительно но верно закипала.

Основываясь на минувшем дне,

я удовлетворенно засыпала.

Как иглы, жарким полднем, на сосне,

душа моя от жажады рассыпалась…

В ту ночь я Вас увидела во сне:

я падала, когда я просыпалась.

Я слышала, как падала земля:

моя могила заступом копалась.

Кругом темнели голые поля…

Я плакала, когда я просыпалась.

Чтоб скрытой не тревожиться судьбой,

чтоб честь моя и в снах не оступалась,

должна я посмеяться на собой:

— я выспалась… когда я просыпалась.

Когда душа, строптивая вначале,

склоняется во сне к другой подчас —

сон состоит из счастья и печали…

но явь дает ей лишь вторую часть.

От этой части днем душа худеет,

оставив сладость пищи на потом.

Действительно — рукою чародея

ей сновиденье вносит пищу в дом.

Знакомьтесь, не спеша, с душой такою,

которая, от голода дрожа,

во сне — вас гладит гладкою рукою,

а наяву пугливее ежа.

Никто сказать душе такой не вправе,

что сон ее построен на песке.

Бывает сон, что явственнее яви,

и слово, что висит на волоске.

У слов таких возвышенна основа.

Они — не для бумаги и чернил…

И Осип Мандельштам такое слово

с тяжелым камнем некогда сравнил.

Неосторожно названная Анной,

я родилась с ущербною луной.

На первый взгляд, увы, кажусь я странной,

но взгляд второй мирит тебя со мной.

Пусть скорбь дала мне горькую зарубку,

по имени я все же — благодать.

Сжимая сердца дышащую губку,

стараюсь я всю соль мою отдать.

Соленый ветер взмылил зыбь (и сушу

испепелил), когда я вышла жить…

Открой свою обугленную душу,

чтоб я могла мой груз в нее вложить.

Подводный мир сливается с высоким,

когда туман сиянием гоним…

Корабль плывет, и все мирские соки

кипят и разливаются пред ним.

Плывет он осмотрительно и плавно —

не доплывет до цели никогда.

Не знаю в чем (быть может в самом главном!)

и у него — несчастная звезда.

Который час? Во мраке ночи

(там, где у спящих голова)

сияют цифры. Чаще прочих

мне овечает цифра два.

Два поворота в круге суток,

распределенных на часы.

Есть два крыла у диких уток.

В двух медных чашах груз — весы.

Летят две стаи. Точки… Точки…

И точно два угла вдали.

В осенней роще вижу кочки

из медных листьев и земли.

Решусь ли груз необычайный

я взвешивать на меди дней?

Когда лишь двое знают тайну,

гораздо больше веса в ней…

Живые глухи иль жестоки.

Им ничего не говоря,

я посвящая эти строки

двум мертвым буквам букваря.

Богатство сдерживаемой любви

итог мучительного добыванья…

Сентябрьский блеск червонцем не зови:

в сухом лесу есть треск четвертованья.

Грудные кости поднимает вздох,

противник косного благополучья…

А в том лесу уже морозен мох,

и в сумерках как диаграммы — сучья.

Опять, включенное в кольцо,

большое белое лицо

луны — со мной в теченьи ночи.

Оно молчит, как бочки дно,

но кажется мне, что оно

мне рассказать о чем-то хочет.

Увы, я знаю, на рассвете

светило. Как и всё на свете,

уйдет (не давши ничего)

из поля зренья моего.

И все-ж, пока луна со мною,

беру листок и карандаш,

чтоб, распластав себя на белом —

хотя-б душой одной, не телом —

тем обессмертить облик Ваш.

…………………………………

Тоской и страстью одержима,

пишу дневник немало лет.

Меж внешностью и содержимым

моим — уже согласья нет.

Пусть в зрелости дневник — отсталость,

подростком (уверяю Вас)

я, к сожалению, осталась

и по сей день, и по сей час.

………………………………….

Пока поэты и подростки,

прижав к столу свой остов жесткий,

ведут ночные дневники —

луны ущербной бледный профиль

растет как в погребе картофель,

пускающий во тьме ростки.

Не солнцем — нет, одной луною

увы, глаза мои полны.

Мне кажется, и днем со мною

далекое лицо луны.

Оставшись с полною луною

в полночный час наедине,

притянутая вышиною,

я обращаюсь лишь к луне.

Луна — ночное отраженье

любого солнечного дня

(найду ли крепче выраженье?)

необходима для меня.

……………………………………….

Лишь рот луны, приподнятый углами

(прозрачный и подвижный как вода),

нагнется над рабочими столами

подвижников словесного труда —

я приступаю к делу. (Между прочим

не зная, что получится потом).

Я выступаю ночью — и как зодчий,

и как тем зодчим строящийся дом.

Я строю дом… не из покорной глины,

а из упористого кирпича.

Он будет не широкий и не длинный,

но поднимающийся как свеча.

Пусть он (в лесах) еще не очень строен,

он должен отличаться вышиной:

ведь главным образом мой дом построен

для разговора моего с луной.

Что я давно работаю душою,

тебе, луна, должно быть все равно.

Но я — поверь — белесое, большое

лицо твое отметила давно.

Ты странствуешь от века и до века,

влача с собой и опыт и тоску,

с обличьем мыслящего человека,

скитавшегося на своем веку.

Луна — ночного человека

притягивая как магнит —

напутствует его от века,

с самозабвением роднит…

Я с прилежаньем богослова

пишу о ней на склоне дня.

Она не говорит ни слова,

а только смотрит на меня.

Но это опытное око

мою потерянную плоть

пронизывает так глубоко,

как будто к ней подходит вплоть.

И долго (с раздвоеньем в зреньи)

как опьяненный беленой,

я двигаюсь в самозабвеньи,

руководимая луной.

Ты смотришь за движением моим,

за поведеньем внутренним и внешним,

душа моя. Ты сумрачна как дым.

Но стражем будучи уже нездешним,

ты мучаешь меня, смотритель мой!

Прошу тебя — оставь меня в покое:

весной я разгораюсь, а зимой

приму тебя в нетопленом покое…

Я находилась много лет в плену.

Но вышедши нечаянно на волю,

чтоб видеть вместе солнце и луну,

я сразу по всему гуляю полю.

Пронзает солнце кожу бледных век.

Весь звездный свод сияет надо мною…

Луна же не луна, а человек,

в ком вижу нечто общее с луною.

Взгляните на луну, на луг и на

мерцанье рек и светлых насекомых…

А в тех местах, где сказано «луна» —

читайте (имя рек) один знакомый.

Наступает лето бабы —

осень ранняя… Одна

(наступая на ухабы

неба) шествует луна —

с бледным ликом человечьим,

коему противна тьма,

наделенная увечьем,

коим стражду я сама.

Я давно ли не хотела

странные сказать слова:

друг мой, у тебя нет тела,

есть — одна лишь голова.

Поражая худобою —

не за стрелкой часовой,

двигаюсь я за тобою,

странницею неживой.

Не имея к делу дела,

не жалая ничего,

в виде головы без тела,

отделившись от него —

может быть и ты, слепая

(так же страстно, как и я)

ищешь — к праху прилипая —

воплощенья бытия?

Взгляните на луну средь ночи:

идя дорогой круговою,

она объятий знать не хочет —

она живет лишь головою.

Без ног, без рук она, но все же

с серебряными рукавами…

И кажется, на Вас похоже

лицо, что движется над Вами.

Поверьте, на земле есть люди

со знаком лунного влиянья,

мечтающие здесь о чуде

потустороннего слиянья.

Ступая на карниз кирпичный,

они на помощь призывают

луну… За это их обычно

лунатиками называют.

Душа их, добрая и злая,

взирает сверху вниз — бесстрастно.

К несчастию, из их числа я

и потому — мечте подвластна:

так, будучи (подобно птице)

на грани пустоты и зданья —

я, в то же время, на границе

увы, любовного признанья.

Влекома полною луною,

встает душа моя в ночи.

Разбуженная тишиною,

сестра, в испуге не кричи!

Стоит на склоне крыш лунатик,

не опасаясь ничего.

Не окликай же, Бога ради,

обычным именем его.

Стоит он на последней грани

строения и пустоты.

Куда он простирает длани?

Зачем его тревожишь ты?

Не трогай лунного провидца:

он двигается неспеша,

он знает где остановиться,

куда его ведет душа…

…………………………………..

В русалочьей ночной сорочке,

гремя железом листовым,

я дохожу уже до точки,

где зданье переходит в дым.

Когда безглазая, босая,

стою я зданья на краю,

лишь голова луны спасает

от сокрушенья плоть мою.

Но — связанная со зданьем,

не с плотной почвой полевой,

а с этим призрачным созданьем,

снабженным только головой —

я все же чувствую истому

(молчи, перо мое, молчи!)…

Как руки, ко всему земному

от головы идут лучи…

………………………………….

Лучи большой луны сквозь стекла

струятся на мою кровать.

Я от бессонницы поблекла.

Как мне болезнь мою назвать?

Бывает странное страданье,

потусторонняя напасть.

Когда она, как дождь на зданье,

на сердце вздумает напасть —

она, как он, неумолима:

склоняется пред ней и врач,

и даже стойкость пилигрима

нередко переходит в плач.

Не одарил меня наследством

отец, но будучи врачом,

дал мне действительное средство

быть той болезни палачом.

Луну — услужливое слово —

во всех склоняю падежах,

о главном не сказав ни слова,

но возле главного кружа.

Лечение первостепенно:

пока я о луне пою,

я вырезаю постепенно,

как опухоль всю боль мою.

Молчала я, тоской пугая

саму себя (как птицу мгла).

Но ты, подруга дорогая,

мне высказаться помогла!

За то, что не смыкая вежды,

с тобою всласть я говорю —

за невозможность, за надежды —

луна, тебя благодарю.

Над комнатой уже нависла мгла.

Но — мысленному повинуясь сдвигу —

я достаю из темного угла

одну многозначительную книгу.

Имея тягу к буквенным трудам,

мне кажется, я долга не нарушу,

когда, на время, вам для чтенья дам

ее — уже разрезанную — душу.

Сроднятся ль с вашим мертвенным лицом

рожденные живою кровью строчки?

(Приходится поставить пред концом

знак вопросительный мне — вместо точки).

Волне, упавшей при луне

в песок (от собственного груза),

со дна поднявшейся волне —

невольно отдалась медуза.

Паденье пены с крутизны —

естественной послушна силе.

О, сила вздыбленной волны,

о, кони мчащиеся в мыле!..

С кипеньем вала меж камней —

бескостной мыслимо ль бороться?

И человек, подобно ей,

волне девятой отдается.

Еще не знает он, куда

стремительною двинут лавой,

но должен, долже повода

он сдерживать рукою правой.

А скорбь его, как крест большой,

вся слева — на сердечном фланге…

Скажи, с такою ли душой

спускался лермонтовский ангел?

Когда задумает расстаться

мое дыхание со мной,

я не смогу уже остаться

на затверделости земной.

Когда в лампаде мало масла,

когда у свечки сала нет…

Но прежде чем она погасла,

она дает высокий свет.

Прости меня, что не блистала

я в полдень полной красотой,

зато полуночью листала

я листья книги золотой,

той самой, что рассталась с глиной,

и всю меня несет туда,

откуда кажутся равниной

ущелия и города.

Лоснился щебень. Бились воробьи

над крошками разрушенного хлеба.

Тяжелый флот скользил вдоль моря и

флот облачный — по временам вдоль неба.

Весенний сквер был по-балтийски чист.

Гудела детвора вокруг эстрады…

Одно дитя, как виноградный лист,

упорно липло к столбикам ограды…

……………………………………….

Через дорогу, в дюнах, над песком,

у грядок с будущими огурцами,

стоял в уединеньи длинный дом

с довольно необычными жильцами.

Он сделан был из желтых кирпичей,

и все вокруг весной дышало, кроме

смирительных рубашек и ключей

для тех, что проживали в желтом доме.

Он сделан был из желтых кирпичей

и все вокруг весной дышало кроме

смирительных рубашек и ключей

для тех что проживали в желтом доме

Они гуляли парами порой,

но двигался иной и в одиночку…

Я помню гравий, солнце над горой,

и их глаза, направленные в точку.

Они срывали тонкую траву

невозмутимым выспренним движеньем.

Движенья их, заснувших наяву,

других миров казались отраженьем.

А между ними поливал газон

веселый молодой садовник. С лейкой,

в лучах заката направлялся он

к насосу, что плескался за скамейкой.

Здесь мелкие лазурные цветы,

имея блеск небесного оттенка,

казались капельками высоты,

упавшими к подножию застенка…

………………………………………

Ребенок с ярким яблочным лицом

на солнышке, пять лет ему знакомом,

нередко наслаждался леденцом

пред этим необыкновенным домом.

К садовнику он подойти не смел,

зато, в сияющее время года,

следя за ходом огородных дел,

подобно тумбе застывал у входа.

При нем — новорожденная гряда

от полной лейки набиралась силы.

Пел ящичек скворешного гнезда,

входили в яму корневые жилы.

За дюнами кричали петухи —

будильники рыбачьего поселка,

и прославляла хвойные духи

упавшая сосновая иголка…

Дитя стояло у больших ворот

так неподвижно, как цветок двуногий.

Брели безумные, раскрывши рот,

ловя руками собственные ноги…

Садовник пел, не замечая их.

Подрагивая яркими боками,

взлетал к лазури шар. Закат был тих.

Вдали — чернели барки с рыбаками.

Садовника землистая рука

сама, в тени, землей казалась бурой.

Над черным завитком от корешка

он думал о невесте белокурой.

У западной границы городка

качались пароходные каюты…

И грустью, что весной для всех сладка,

туманилась душа его Анюты.

Садовник взял анютины глаза

и посадил их в солнечное место.

Любил весну он за цветы и за

те чувства, что дала ему невеста…

…………………………………..

Но беспощадно сыплется песок,

что назван был песочными часами.

Сомнения вонзаются в висок,

судьба полна немыми голосами…

И девочка, смотревшая на дом

— с тем зданием боясь теперь свиданий —

растерянно готовит третий том

своих восторгов и своих страданий,

со страстностью соединив тоску,

прибавив к этому надежду даже,

но посыпая каждую строку

той солью, коей не найти в продаже.

Я говорю о сердце много лет

и я измучена беседой тою.

Но собеседника, к несчастью, нет:

— я разговариваю с пустотою.