Тварь у порога

Х. Ф. Лавкрафт ТЕНЬ БЕЗВРЕМЕНЬЯ

После того как в течение двадцати двух лет почти непрерывных мучений и ужасных переживаний мой разум спасался лишь отчаянной верой в мифическое происхождение терзавших его видений, я уже не имею морального права поручиться за реальность существования всего того, что, как мне представляется, мне удалось отыскать в ночь с 17 на 18 июля 1935 года в пустыне Западной Австралии. У меня сохраняется, правда, некоторая надежда на то, что данное открытие явилось целиком, либо, по крайней мере, отчасти плодом галлюцинации, хотя вопиющая реальность всего пережитого представляется мне настолько очевидной, что я уже начинаю считать подобную надежду абсолютно беспочвенной.

Если все описываемые события действительно имели место, то в таком случае человеку следует быть готовым к тому, чтобы смириться с существованием такого понятия как Космос и осознать свое истинное место в бурлящем водовороте времени, одно лишь упоминание о котором способно оказать на него ошеломляющее и даже парализующее воздействие. Кроме того, он должен быть постоянно начеку перед весьма необычной и глубоко затаившейся угрозой, которая если и не способна поразить разом все человечество, однако может подвергнуть своему чудовищному и доселе неразгаданному воздействию отдельных его наиболее безрассудных представителей. Именно по этой последней причине я хотел бы со всей настойчивостью предостеречь любого исследователя или ученого от каких-либо попыток повторно раскопать фрагменты того загадочного первобытного сооружения, которое было обнаружено в ходе работы нашей экспедиции.

С учетом того, что во время описываемых событий я пребывал в здравом уме и трезвой памяти, смею утверждать, что выпавшие на мою долю испытания никогда еще не были известны ни одному из населяющих нашу планету людей. Они явились чудовищным подтверждением реальности всего того, что я так долго и настойчиво пытался опровергнуть как некий миф или выдумку. Как ни странно, я благодарю судьбу за то, что в настоящее время не существует никаких доказательств моего открытия, поскольку, объятый ужасом, я тогда потерял тот зловещий предмет, который, будучи извлеченным на земную поверхность, несомненно, с неопровержимой убедительностью подтвердил бы его наличие.

Свою кошмарную находку я обнаружил в одиночку и до настоящего времени никому о ней не рассказывал. Разумеется, я был не в праве запретить другим исследователям заниматься раскопками в том же районе, однако волею судьбы и благодаря смещению зыбучих песков они с тех пор так ничего там и не нашли. Сейчас же я считаю себя обязанным сделать вполне конкретное заявление — не столько во имя сохранения собственного душевного спокойствия и умственного равновесия, сколько для того, чтобы предупредить и предостеречь тех людей, которые не только с доверием, но и с достаточной серьезностью отнесутся к содержанию этих строк.

Данное повествование, начальная часть которого во многом покажется знакомой внимательным читателям прессы, особенно — следящим за публикациями на научные темы, написано в каюте парохода, который вернул меня к родным берегам. По завершении работы я намерен передать их своему сыну, профессору Мискатонского университета Уингейту Пейнсли, являющемуся единственным членом моей семьи, сохранившим ко мне родственные чувства и любовь после постигшего меня много лет назад странного приступа амнезии, и остающемуся наиболее информированным человеком по части подоплеки описываемых событий. Из всех живущих людей он, надеюсь, будет в наименьшей степени склонен высмеивать содержание моего повествования о событиях той роковой ночи.

Перед посадкой на судно я воздержался от передачи ему какой-либо информации в устной форме, поскольку полагал, что будет лучше, если он ознакомится именно с моими записями. Прочтение, а затем, возможно, и повторное ознакомление с ними в досужий час, позволит ему получить гораздо более целостное представление о пережитом мною, нежели на то может рассчитывать мой сбивчивый и во многом непоследовательный рассказ.

Он также вправе исключительно по собственному усмотрению распорядиться данными записями, в том числе и обнародовать их в той или иной части, сопроводив, возможно, собственными комментариями, которые покажутся ему наиболее соответствующими благим целям. В интересах же тех читателей, которые незнакомы с ранними стадиями моей истории, я предваряю собственно рассказ о пережитом довольно подробным отчетом о предшествовавших ему событиях.

Зовут меня Натаниель Уингейт Пейнсли, и те читатели, которым еще памятны старые газеты или статьи психологического журнала шести-семилетней давности, несомненно, вспомнят, кто я такой. В то время едва ли не все газеты были испещрены сообщениями о постигшей меня в 1908–1913 годах странной амнезии и последовавших за нею кривотолках в стиле и традициях тех ужасов, массовых помешательств и колдовства, которые испокон веку приписываются древнему Массачусетсу, являющемуся в настоящее время местом моего проживания. Мне также хотелось бы заявить — прямо и без обиняков, — что ни по части моей наследственности, ни в событиях детства и юношества, в моей жизни никогда не было и намека на какое-либо душевное заболевание или иной психический порок. Данное обстоятельство является крайне важным с учетом того, что тень подозрений в моем душевном нездоровье впоследствии зависла надо мной, хотя в основе ее лежит причина исключительно внешнего свойства.

Возможно, долгие десятилетия мрачного, застойного умственного брожения и тягостных раздумий, издревле присущих жителям нашего разваливающегося на куски и одержимого слухами Эркхама, сделали их особенно восприимчивыми к любым подозрениям подобного рода — хотя, надо признать, это представляется мне весьма маловероятным в свете тех событий и явлений, к изучению которых я впоследствии приступил. Сейчас же мне хочется особо повторить: и предки мои, и собственные юношеские годы были самыми что ни на есть нормальными, а то неведомое, что пришло, что каким-то образом прокралось в мою жизнь, до сих пор не находит ни своего убедительного объяснения, ни, тем более, слов для его выражения.

Я являюсь сыном Джонатана и Ханны Уингейт Пейнсли, причем оба моих родителя происходят из старинных хэверхиллских родов. Родился я и вырос также в Хэверхилле, в старом доме, располагавшемся в то время на Бордмен-стрит, что неподалеку от Золотого холма, и в Эркхаме не бывал вплоть до тех пор, пока в 1895 году не поступил на работу в Мискатонский университет в качестве ассистента кафедры политэкономии.

В течение тринадцати последовавших за этим лет жизнь моя протекала вполне гладко и, можно сказать, счастливо. В 1896 году я женился на Элис Кизар, а в 1898, 1900 и 1903 годах у нас родились трое детей, соответственно Роберт, Уингейт и Ханна. В год рождения нашего первенца я стал ассистентом профессора, а в 1902 — полным профессором, и за все это время не проявлял ни малейшего интереса ни к оккультизму, ни к проблемам патологической психологии.

Во вторник 14 мая 1908 года я впал в состояние весьма странной амнезии. Все произошло совершенно внезапно, а наступившие за несколько часов до этого короткие и довольно смутные видения — совершенно хаотичные и сильно меня тогда встревожившие именно своей необъяснимостью — скорее всего были предвестником подступавшего заболевания. У меня внезапно разболелась голова и возникло странное чувство — также новое для меня, — будто некто пытается силой завладеть моими мыслями.

Паралич наступил ровно в 10.20 утра, когда я вел в одной из аудиторий занятия с первокурсниками. Я вдруг начал видеть у себя перед глазами странные образы и ощущать себя находящимся не в классе, а в каком-то совершенно другом помещении.

Мои мысли и речь утратили всякую связь с темой занятия, и потому студенты сразу же заметили, что творится что-то неладное. Затем я, все так же сидя на стуле, как-то резко обмяк и впал в оцепенение, из которого меня никому не удавалось вывести. Забегая вперед, скажу, что прошло целых пять лет, четыре месяца и тринадцать дней, прежде чем ко мне вернулись все мои нормальные способности.

Ход дальнейших событий стал мне известен исключительно со слов других людей. Хотя меня сразу же перевезли из университета домой и назначили лучшее медицинское обслуживание, я шестнадцать с половиной часов находился без сознания.

15 мая в три часа утра я наконец открыл глаза и ко мне вернулся дар речи, хотя еще долгое время доктора и члены моей семьи испытывали серьезное беспокойство по поводу моей лексики и выражения лица. Было совершенно очевидно, что я не помню ни своего прошлого, ни вообще кто я такой, хотя поначалу я усиленно пытался скрыть от окружающих данный провал в памяти. Я с неподдельным изумлением глазел на стоявших вокруг меня людей, которым сразу показалась незнакомой моя мимика.

Речь моя стала неловкой и какой-то чужой. Я с заметным трудом пользовался своим артикуляционным аппаратом, а в моей дикции появились странные, словно искусственные интонации, как будто я лишь недавно изучил английский язык, причем сделал это исключительно по книгам. Произношение было просто варварским, донельзя чужим, тогда как отдельные идиомы включали в себя нелепые архаизмы и выражения самого что ни на есть загадочного свойства.

В частности, двадцать лет спустя один из наиболее молодых (на период моего заболевания) врачей с известной долей зловещей многозначительности припомнил кое-что из моих высказываний — к тому времени аналогичные фразы стали получать распространение как в Европе, в первую очередь в Англии, так и в Соединенных Штатах, и, несмотря на всю свою замысловатость и явную новизну, они странным образом в мельчайших подробностях повторяли непонятные слова, произнесенные в 1908 году его чудаковатым пациентом из Эркхама.

Физическая сила вернулась ко мне практически сразу же, хотя мне и пришлось потратить некоторое время на то, чтобы заново научиться как следует пользоваться своими ногами, руками, да и вообще всем телом. По этой, а также ряду других причин, обычно связанных с временной потерей пациентом памяти, я постоянно находился под пристальным медицинским наблюдением.

Убедившись в тщетности всех своих попыток скрыть от окружающих факт утраты памяти, я честно признался им в этом, после чего стал настойчиво добиваться получения буквально любой информации извне. Пожалуй, у врачей сложи-лось впечатление, что как только я смирился с фактом потери памяти как с чем-то вполне естественным и чуть ли не нормальным, то тут же потерял интерес ко всему тому, что прежде привлекало и волновало меня.

Особенно бросалось в глаза то, что я стремился получить сведения по совершенно конкретным отраслям истории, естественных наук, искусства, языкознания и фольклора — иногда действительно фундаментальные, а подчас по-детски наивные, которые, как ни странно, очень часто не имели никакого отношения к моей прежней деятельности и существованию в целом.

С другой стороны, окружающие подметили, что я непостижимым образом прекрасно ориентировался во многих практически неизвестных науке областях знания, и при этом всячески старался утаить от них факт подобной осведомленности. Я нередко с подчеркнутой небрежностью и одновременно обескураживающей уверенностью манипулировал ссылками на события, происшедшие едва ли не за пределами традиционной истории древнего мира, но всякий раз, когда подобные ремарки и замечания с моей стороны вызывали явное удивление слушающих, старался обратить сказанное в шутку. Бывало и так, что я вдруг заводил речь о далеком будущем, чем пару-тройку раз вызывал среди окружающих прямо-таки испуганный переполох.

Постепенно подобные жутковатые всплески памяти становились все реже и наконец исчезли вовсе, хотя некоторые специалисты были склонны объяснять это не столько утратой мною конкретных знаний, сколько моей повышенной настороженностью и нежеланием проболтаться. Со своей стороны, я с неподдельным интересом впитывал в себя особенности речи, привычек и даже внешности окружавших меня людей, словно являлся неким пытливым путешественником, прибывшим в этот край из дальних заморских стран.

Как только врачи позволили, я стал чуть ли не дневать и ночевать в нашей университетской библиотеке, а вскоре после этого совершил своеобразное турне по ряду американских и европейских городов, где выступил с лекциями, наделавшими немало шума в научных кругах ряда стран.

Таким образом я отнюдь не испытывал недостатка в научных контактах, а кроме того мой случай к тому времени уже приобрел довольно широкую известность в среде психологов. В своих лекциях они частенько упоминали меня как своего рода живое подтверждение феномена так называемой вторичной или «побочной» личности, хотя временами я и ставил их в довольно затруднительное положение некоторыми подозрительными выходками, весьма смахивавшими на тщательно замаскированное притворство.

С подлинно дружеским отношением к себе я сталкивался нечасто. Было, наверное, в моем поведении и, в частности, в речи нечто такое, что вызывало практически у всех, с кем мне приходилось сталкиваться, смутное ощущение страха и острой антипатии, как если бы я был неким существом, бесконечно далеким от всего того, что сами они считали нормальным и естественным.

Не составляла исключения и моя семья. С того самого момента, когда я вернулся из странного забытья, моя жена стала воспринимать меня с явным ужасом и неподдельным отвращением, убеждая всех в том, что я стал совершенно чужим, даже враждебным ей существом, как будто кто-то посторонний вселился в тело ее мужа. В 1910 году она наконец добилась развода, но и после моего возвращения к нормальной жизни в 1913 году категорически отказывалась даже видеться со мной. Аналогичные чувства разделяли также мой старший сын и дочь, которых я с тех пор так ни разу и не видел.

Лишь мой второй сын — Уингейт — казалось, смог преодолеть ужас и отвращение, которые производило мое неожиданное преображение. Он также признавал, что я стал совершенно другим человеком, но на протяжении всех этих долгих лет свято хранил надежду на то, что когда-нибудь я вновь обрету самого себя. Вскоре он предложил мне жить у него в доме и добился через суд права опеки надо мной; кроме того, в последние годы он активно помогал мне в моих исследованиях, причем настолько успешно, что сам стал крупным ученым-психологом.

По правде говоря, меня отнюдь не удивляет то обстоятельство, что я повсеместно вызывал своим появлением чувство неловкости и даже острой неприязни, поскольку разум, голос и выражение лица существа, проснувшегося 15 мая 1908 года, принадлежали отнюдь не тому человеку, которого все знали под именем Натаниеля Уингейта Пейнсли.

Я не намерен подробно описывать здесь свои жизненные перипетии в период с 1908 по 1913 годы, поскольку читатели смогут без труда собрать — как, собственно, сделал это и я сам — нужные сведения в подшивках старых газет и научных журналов. При этом отмечу лишь, что за мной было оставлено право в разумных пределах распоряжаться собственными средствами, что я и делал, путешествуя по свету и посещая многочисленные научные центры. Поездки эти, надо признать, были весьма странными, поскольку я неизменно предпочитал весьма отдаленные и наиболее укромные места.

В частности, в 1909 году я провел месяц в Гималаях, в 1911 вызвал значительный интерес читающей публики своим переходом на верблюдах через неизведанные районы аравийских пустынь. Мне, однако, так и не представилась возможность поведать миру о том, что происходило во время этих экспедиций.

Летом 1912 года я нанял судно и отправился на нем в плавание по Северному Ледовитому океану севернее Шпицбергена, однако остался разочарован результатами этого путешествия.

В тот же год, но чуть позже, я в полном одиночестве провел несколько недель в доселе неизведанных обширных известняковых пещерах Западной Вирджинии — эта сеть потаенных лабиринтов оказалась настолько запутанной, что с тех пор по моим стопам больше не прошел ни один человек.

Мое пребывание в зарубежных университетах неизменно сопровождалось поразительно быстрой адаптацией к новым местам, как будто моя «побочная» личность по уровню своего интеллектуального развития намного превосходила мою собственную. Я также обнаружил у себя поразительные способности к быстрому чтению и усвоению нового научного материала. В частности, я мог наизусть пересказать содержание книги, предварительно однократно просмотрев ее с такой скоростью, с какой пальцы успевали листать страницы; что же до моей способности работать со сложными числами, то у окружающих она порой даже вызывала чувство благоговейного страха.

Временами то и дело появлялись тревожные сообщения о моих способностях оказывать влияние на мысли и поступки других людей, хотя я и старался свести к минимуму любые проявления подобного рода.

Помимо этого мое имя нередко мелькало в сообщениях о встречах с главами различных оккультистских групп и учеными, которые подозревались в связях с безымянными когортами поклонников всевозможных древних богов. Все эти слухи, кстати сказать, так и не нашедшие своего подтверждения, во многом основывались на общей направленности изучавшихся мною книг, поскольку сам по себе факт моего ознакомления с редкими библиотечными изданиями едва ли мог долго оставаться в тайне.

В списках прочитанных мною книг фигурируют такие произведения — разумеется, это лишь ничтожная их крупица, — как «Культы вампиров» графа д’Эрлетта, «Тайны примитивных народов» Людвига Принна, «Неведомые культы» фон Юнзта, уцелевшие фрагменты загадочной «Книги Эйбон», зловещий «Некрономикон» безумного араба Абдул Альхазреда. Кроме того, не следует забывать и тот неоспоримый факт, что за время моей странной мутации поднялась новая волна увлечения всевозможными культами и прочей таинственной деятельностью.

Летом 1913 года я все чаще стал проявлять признаки апатии, скуки и ослабевающего интереса ко всем подобным вещам, одновременно с этим загадочно намекая своим коллегам, что не исключаю возможности в скором времени наступления некоей «очередной трансформации». Я начал поговаривать о постепенном восстановлении воспоминаний о моей прошлой жизни, хотя, надо признать, многие с большим недоверием относились к подобным высказываниям, поскольку все упоминавшиеся мною фрагменты носили характер самых заурядных и даже банальных вещей, сведения о которых можно было без труда почерпнуть из моих же старых записей.

Примерно в середине августа я вернулся в Эркхам и вновь отпер двери собственного дома на Крейн-стрит. Вскоре по приезде я установил в нем один агрегат, который имел поистине странный вид и был собран из различных механизмов европейского и американского производства. При этом я тщательно следил за тем, чтобы ни один достаточно образованный человек не имел возможности увидеть его и, тем более, задуматься над его назначением.

Те, кому довелось все же взглянуть на него, — а это были помогавший мне в его сборке механик, слуга и моя новая экономка, — утверждали, что по виду он напоминал странную смесь всевозможных стержней, колес и зеркал. В высоту вся конструкция немногим превышала полметра, а в ширину достигала примерно тридцать сантиметров, и в центре ее располагалось сферическое выпуклое зеркало.

Вечером в пятницу 26 сентября 1913 года я отпустил экономку и служанку до середины следующего дня. Как могли заметить соседи, в доме уже зажегся свет, когда к нему на автомобиле подъехал высокий, худощавый, похожий на иностранца человек, одетый в темное.

В последний раз свет в доме видели примерно в час ночи. Несколько позже, где-то в начале третьего, патрульный полицейский заметил, что дом погружен в темноту, но автомобиль незнакомца по-прежнему стоит у тротуара; к четырем же часа утра машины у дома уже не было.

В шесть часов утра доктору Вильсону позвонил неизвестный, который неуверенным голосом с явным иностранным акцентом попросил его прибыть ко мне домой, чтобы вывести меня из состояния глубокого обморока. Этот звонок — как впоследствии выяснилось, междугородний — был сделан из телефона-автомата на Северном вокзале Бостона, однако никаких следов высокого худощавого господина впоследствии так и не обнаружили.

Прибывший по вызову доктор обнаружил меня в бессознательном состоянии в гостиной — я сидел на стуле за письменным столом. На его полированной поверхности остались царапины от какого-то тяжелого предмета. Что же до загадочного агрегата, то он бесследно исчез и больше о нем никто и никогда не слышал. Мало кто выражал сомнение в том, что его унес с собой тот самый таинственный иностранец.

В расположенном в библиотеке камине лежала большая куча пепла, оставшегося, судя по всему, после сожжения многочисленных записей, которые я регулярно вел после того как вышел из бессознательного состояния. Поначалу доктор Вильсон выражал серьезные опасения по поводу состояния моего дыхания, однако после соответствующего укола оно пришло в норму.

27 сентября в начале двенадцатого часа я резко вздрогнул и на моем доселе походившем на маску лице стали проступать первые признаки оживления. Доктор Вильсон отметил, что они уже не походили на выражение, присущее моей «побочной» личности, а больше напоминали следы моей прежней, так сказать — нормальной личности. В 11.30 я произнес несколько невнятных звуков и слогов, которые не имели абсолютно никакого сходства с человеческой речью. Сам же я как будто пребывал в состоянии борьбы с некоей неведомой мне силой. Вскоре после полудня, когда вернулись экономка и служанка, я снова забормотал по-английски, произнеся что-то вроде: «…из ортодоксальных экономистов того периода Йевонс является типичным представителем господствующей тенденции научной корреляции. Его попытки увязать производственные циклы процветания и депрессии с периодичностью появления пятен на Солнце, возможно, представляют собой вершину…».

Таким образом Натаниел Уингейт Пейнсли снова вернул себе собственное «я», покинувшее его во вторник утром 1908 года, когда он проводил со студентами занятия по политэкономии.

Мое возвращение к нормальной жизни проходило довольно непросто и, надо сказать, весьма болезненно. Потеря пяти лет активной жизни обусловила более тяжелые последствия, нежели я мог предположить прежде, тогда как мне в моем положении предстояло еще уладить массу важных дел.

То, что я услышал о собственных деяниях, совершенных после 1908 года, меня не только крайне поразило, но и не на шутку встревожило, хотя я и пытался относиться к случившемуся с философским спокойствием. Находясь под опекой младшего сына и поселившись с ним в доме на Крейн-стрит, я попытался было возобновить свою преподавательскую деятельность — колледж к тому времени любезно восстановил меня в должности профессора.

К работе я приступил с начала второго семестра 1914 года и в течение одного курса занимался с отдельной группой студентов. Ко времени окончания этого срока я понял, сколь серьезными оказались последствия перенесенного мною заболевания. Физически — во всяким случае, я искренне надеюсь на это — абсолютно здоровый и не страдающий каким-либо явным душевным недугом, я, к сожалению, во многом утратил творческую энергию былых лет. Кроме того, по ночам меня стали преследовать смутные, словно размытые сновидения, а днем возникали какие-то странные идеи.

Когда разразилась Мировая война и мое внимание невольно переключилось на исторические проблемы, я обнаружил, что представляю себе происходящие процессы и явления в весьма причудливом, попросту фантастическом виде. Мое представление о времени — а точнее способность провести четкую грань между последовательностью и одновременностью двух разных событий — оказалось причудливо дезорганизованным. У меня стали формироваться нелепые идеи о возможности такой ситуации, когда индивидуум, например, существует в одну эпоху, тогда как разум его пытается — причем отнюдь не ортодоксальными и сугубо научными способами — освоить безбрежные просторы знания минувших и, что самое главное, грядущих веков!

Война создала у меня странное представление, будто я помню ее далекие грядущие последствия — как если бы я знал, чему суждено произойти в дальнейшем, и мог оглянуться назад, чтобы оценить нынешние события с точки зрения будущей информации. Подобные псевдовоспоминания воспринимались мною с мучительной болью и сопровождались незнакомым доселе ощущением, словно на пути их воздвигнут некий искусственный психологический барьер.

Когда я пытался робко намекнуть другим людям о своих впечатлениях, то встречал с их стороны весьма неоднозначную реакцию. Кто-то поглядывал на меня с трудно скрываемым смущением и неловкостью, зато коллеги с математических кафедр тут же начинали приписывать мне авторство поистине нетривиальной трактовки теории относительности. В то время она обсуждалась лишь в узких научных кругах и, по их словам, доктор Альберт Эйнштейн научился довольно оригинально сворачивать время, доводя его до статуса ординарного измерения.

Все эти сны и образы продолжали преследовать меня с нарастающей силой, а потому в 1915 году я был вынужден оставить преподавательскую деятельность. Некоторые из моих представлений к тому же начинали приобретать весьма неприятную окраску, создавая у меня все более крепнувшее ощущение того, что амнезия сформировала некую зловещую разновидность обмена: будто моя «побочная» личность и в самом деле оказалась неким пришельцем из неведомых миров, тогда как мое основное, подлинное «я» отчаянно страдало от своего смещения.

Все это подтолкнуло меня к смутным и, надо признаться, довольно жутковатым рассуждениям и догадкам насчет того, где же пребывала моя подлинная личность все то время, пока ее место занимал загадочный двойник? Любопытные знания и странное поведение последнего обитателя моего тела волновали меня все больше по мере того, как я узнавал от людей, а также из газет и журналов, все новые фактические подробности своих поступков.

Моя странность и эксцентричность, столь сильно смущавшая в те годы окружающих, непостижимым образом гармонировала с неким потаенным, темным знанием, гнездившимся в глубинах моего подсознания. Почувствовав это, я принялся лихорадочно выискивать любые крохи информации, которая бы указывала на те действия, которые мое второе «я» предприняло в те смутные годы.

Следует признать, что далеко не все мои тревоги носили такой же расплывчатый и полуабстрактный характер. Оставались еще сновидения, которые, казалось, с каждым днем приобретали все большую живость и конкретность. Подозревая, как к ним могут относиться окружавшие меня люди, я старался в своих беседах как можно меньше распространяться на этот счет, делая исключение лишь для собственного сына и для некоторых Особо доверенных докторов. Вскоре, однако, я пришел к мысли о целесообразности изучения других случаев заболевания амнезией, чтобы проверить, сколь типичны, либо, напротив, нетипичны были мои собственные видения на фоне общей картины заболевания.

Полученные результаты, подкрепленные данными психологов, историков, антропологов и ряда других специалистов самого широкого профиля, а также исследованиями всех случаев расщепления психики, известных со времен легенд о вселении в человека дьявола вплоть до современных и вполне достоверных медицинских отчетов, поначалу не столько успокоили, сколько встревожили меня.

Я вскоре обнаружил, что мои собственные сновидения и образы не имеют ничего общего с подавляющим большинством случаев заболевания амнезией. Оставалась, правда, жалкая кучка свидетельств и фактов, которые на протяжении рада лет сбивали с толку и шокировали меня своей близостью к моим собственным переживаниям и ощущениям. Некоторые из них имели отношение к древним фольклорным преданиям; другие же были почерпнуты из анналов истории медицины; нашлась и парочка попросту анекдотичных повествований.

Из всего этого следовало, что хотя моя особая разновидность заболевания действительно представляла собой исключительно редкое явление, в истории человечества подобные случаи отмечались и прежде, хотя и с очень большими временными интервалами. В некоторые столетия могло найтись по одному-двум, от силы трем аналогичным примерам, в другие же века они не отмечались вовсе — по крайней мере, если верить сохранившимся записям.

Резюме, однако, всякий раз оставалось одним и тем же: человек, обладающий незаурядными для своего времени умственными способностями, внезапно словно начинал вести совершенно иной образ жизни, нежели прежде, что поначалу проявлялось в затруднениях его речевой и моторной активности, а затем сменялось прямо-таким обвальным увлечением историческими, художественными, антропологическими и иными аналогичными изысканиями, которые он проводил с лихорадочной активностью и поистине патологическим рвением. Вслед за этим наступало восстановление прежнего нормального сознания, временами перемежавшегося смутными, неконкретными видениями, в которых словно высвечивались отдельные фрагменты тщательно блокировавшихся, зловещих, а подчас и просто ужасных псевдовоспоминаний. Близкое подобие всех этих кошмаров моим собственным ощущениям — вплоть до мельчайших деталей — не оставляло для меня никаких сомнений в их относительной типичности. В одном или двух случаях отмечались смутно припоминаемые, но все же чертовски знакомые мне явления, словно я уже слышал о них раньше, причем информация эта дошла до меня по каким-то неведомым, космическим каналам, слишком неведомым и жутким, чтобы всерьез задумываться над их строением. В трех случаях прямо говорилось о наличии некоей таинственной машины, аналогичной той, которая находилась у меня в доме до моего выздоровления.

Другое обстоятельство, которое беспокоило меня во время этих исследований, заключалось в том, что довольно часто встречались случаи, в которых короткие, почти неприметные штрихи моих типичных кошмаров отмечались у людей, не страдавших амнезией в ее классической форме.

В большинстве своем это были личности с самым заурядным интеллектом, а то и менее того — некоторые из них оказались настолько примитивными, что едва ли бы их могли избрать в качестве средства доставки на землю каких-то паранормальных знаний или сверхъестественного умственного багажа. Их попросту спалил бы огонь чужеродной силы, а в конце пути ожидал бы обратный «переход», сопровождающийся чахлыми, быстро затухающими воспоминаниями о нечеловеческих ужасах.

За последние полвека было отмечено по меньшей мере три подобных случая, причем последний всего пятнадцать лет назад. Может, из какой-то неведомой бездны природы загадочная сила пыталась на ощупь прорваться сквозь толщу времени? Или же все эти случаи были лишь чудовищными, зловещими экспериментами таинственного нечто, совершенно недоступного усвоению здравым разумом?

Вот такие и им подобные размышления занимали меня в долгие часы моего домашнего затворничества — причуды, порожденные представшими моему вниманию мифами. У меня не оставалось сомнений в том, что некоторые из дошедших до пас легенд незапамятной старины, очевидно, неведомые ни жертвам изученных мною случаев амнезии, ни их врачам, сформировали столь поразительные и зловещие, похожие на мои собственные завихрения механизмов памяти.

Я до сих пор не нахожу в себе смелости заводить разговор о природе и содержании тех видений, которые столь громогласно заявляли о себе в моих снах. В них чувствовался определенный привкус безумия, а временами мне действительно начинало каяться, что я схожу с ума. Были ли у тех, кто страдал провалами памяти, какие-то особые разновидности галлюцинаций?

А может, именно попытками бессознательного разума восполнить обескураживающую пустоту реальной памяти различными псевдовоспоминаниями удастся объяснить все эти странные всплески причудливого воображения?

Несмотря на то, что альтернативная фольклорная теория казалась мне предпочтительной и белее правдоподобной, именно к подобному выводу склонялось большинство психиатров, оказывавших мне помощь в изучении аналогичных случаев и разделявших мое изумление при каждом новом открытии загадочных совпадений.

При этом они не были склонны относить данное состояние к классическому помешательству, а рассматривали его как некую разновидность невротического расстройства. Мои попытки выявить и проанализировать данные совпадения, а не просто найти их и забыть, вызывали со стороны специалистов искреннюю поддержку как отвечающие высшим принципам психиатрической науки. Особенно высоко я ценил советы тех экспертов, которые изучали мое состояние во время заболевания.

Его первые симптомы были практически незаметны и больше имели отношение к абстрактным категориям, о которых я уже писал выше. Помимо этого там присутствовало ощущение глубокого, непередаваемого ужаса. Я пытался изучить странную разновидность страха, как бы рассматривая свой организм со стороны и пытаясь отыскать в нем признаки чего-то неимоверно чуждого и невообразимо отвратительного.

Когда я окидывал себя взглядом и рассматривал знакомые очертания человеческой фигуры в сером или синем костюме, то всегда испытывал любопытное облегчение, хотя, чтобы достичь его, мне приходилось поначалу противостоять ощущению бездонного отвращения. Я даже старался как можно реже смотреться в зеркало, а брился исключительно в парикмахерских, предварительно попросив мастера посадить меня лицом к стене.

Прошло немало времени, прежде чем я совладал с подобными безрадостными чувствами благодаря беглым, скользящим осмотрам своего тела, которые я стал регулярно совершать по утрам. Надо сказать, что первые мои попытки сопровождались странным ощущением, будто некая внешняя искусственная сила пытается сдерживать мою память.

Я чувствовал, что те мгновения, когда я разглядывал самого себя, имели огромный смысл и были каким-то пугающим, даже ужасным образом связаны со мной, однако эта самая неведомая сила удерживала меня от осознания данного смысла. Позднее же начались новые странности с полетами во времени и с отчаянными попытками расположить фрагментарные проблески видений в хронологическом и пространственном порядке.

Поначалу эти проблески казались мне скорее странными, нежели пугающими. Я словно оказывался в громадной сводчатой палате или комнате, высоченные крестовые потолки которой почти терялись в царившей в вышине густой тени. Когда бы и где бы ни были сооружены подобные хоромы, сам по себе принцип построения их арочных перекрытий имел большое сходство с культурой древних римлян.

В стенах были прорублены огромные круглые окна и высокие арочные двери, а сами помещения были заставлены своеобразными пьедесталами или столами, каждый из которых по высоте был сопоставим с размерами нормальной человеческой комнаты. Вдоль стен тянулись сделанные из темного дерева полки, на которых стояло то, что походило на громадные фолианты с причудливыми иероглифами на обложках.

Обнаженные камни были испещрены причудливой резьбой, в которой преобладали математические кривые и присутствовали надписи, очень напоминавшие те, что я видел на обложках книг. Поражала своими чудовищными, поистине циклопическими размерами темная гранитная кладка, вертикальные, выпуклые на торцах блоки которой удерживали лежавшие на них столь же массивные плиты, но уже с вогнутым основанием.

Стульев в помещении не было, хотя поверхность громадных пьедесталов была завалена книгами, бумагами и еще чем-то, похожим на принадлежности для письма — причудливыми сосудами, сделанными из красноватого металла, и стержнями с запачканными концами. Достигая по высоте некоторых из наиболее миниатюрных пьедесталов, я мог разглядеть их поверхность как бы с некоторого возвышения. На некоторых из них лежали массивные шары, сделанные из какого-то светящегося минерала или кристалла и служившие, очевидно, осветительными лампами; на других стояли всевозможные устройства непонятного мне назначения, составленные из стеклоподобных трубок и металлических стержней.

Окна были застеклены и забраны прочными на вид решетками. В первый раз я так и не решился подойти к ним и выглянуть наружу, однако даже с того места, где я находился, мне были видны верхушки каких-то диковинных, похожих на папоротник растений. Пол был сложен из массивных восьмиугольных плит; ни ковров на полу, ни штор на окнах не было.

Позднее у меня стали возникать видения того, как я стремительно несусь вверх и вниз по гигантским покатым плоскостям, сложенным из той же чудовищной гигантской кладки. Ступеней в помещениях не существовало, а коридоры достигали в ширину не менее десяти метров. Некоторые из конструкций, мимо которых я перемещался, на многие сотни метров возносились ввысь.

Нижние черные своды располагались в несколько ярусов, причем на самых нижних я заметил странные люки, которые, похоже, никогда не открывались и были наглухо заперты полосами из толстого металла, что наводило на мысль о чем-то особо грозном и зловещем.

Сам себе я представлялся кем-то вроде пленника, и все, на чем останавливался мой взгляд, казалось наполненным безотчетным ужасом. Я чувствовал, что, не окажись я столь милосердно невежественным, загадочные извилистые иероглифы на стенах попросту сокрушили бы мой разум, а заодно и душу.

Чуть позже мои сновидения стали включать в себя панорамы, открывавшиеся из больших круглых окон и с обширной плоской крыши, на которой располагались причудливые сады, имелись обширные участки невозделанной почвы, и края которой были окаймлены зубчатыми каменными парапетами.

Я видел раскинувшиеся передо мной бесчисленные вереницы гигантских строений — каждое со своим садом, — которые выстроились вдоль мощеных улиц, достигавших в ширину не менее шестидесяти метров. В отдельных деталях они отличались друг от друга, но лишь редкое здание имело в высоту менее трехсот метров. Некоторые из них казались настолько безмерными, что их фасады возвышались на полтора, а то и два километра, тогда как вершины отдельных супергигантов вообще терялись в подернутых дымкой высотах.

Сложены они были из какого-то камня или бетона, а некоторые имели на себе извилистые узоры, чем-то похожие на те, которые украшали внутреннюю кладку находившегося у меня под ногами строения. На некоторых плоских крышах располагались террасы, возносившие их на еще более высокие уровни, а внутри некоторых садов были сохранены обширные пространства голой земли. На просторных дорогах ощущался некий намек на какое-то движение, однако поначалу я не смог разобрать детали движущихся механизмов.

В некоторых местах я видел громадные, темные, цилиндрические башни, вздымавшиеся на гораздо большую высоту, чем многие из окружавших меня строений. Мне они казались совершенно уникальными сооружениями и несли на себе признаки солидного возраста и обветшалости. Сложены они были из неведомых мне квадратных, похожих на базальт каменных блоков и чуть сужались ближе к закругленной вершине. Ни на одном из них я не заметил ни малейших признаков окон или иных проемов, за исключением лишь, пожалуй, громадных дверей. Видел я и более приземистые здания — все также сильно потертые под воздействием многовековых ветров, — по своей структуре чем-то походившие на цилиндрические башни. Вокруг этих необычных конструкций из квадратных каменных блоков висела необъяснимая зловещая аура угрозы и концентрированного страха, подобного тому, который окружал запечатанные люки.

Внушительного вида сады оказывали почти гипнотическое воздействие своей необычностью и причудливыми, незнакомыми видами растений, склонивших верхушки над широкими дорожками, по краям которых возвышались каменные бордюры также с причудливо выполненной резьбой. Кругом преобладали неестественно высокие папоротниковидные растения — некоторые зеленые, а изредка довольно омерзительного зеленоватого оттенка.

Были среди них и крупные прозрачные, похожие на гигантские хвощи растения, чьи бамбукоподобные стебли взметались на невероятную высоту. Были там и другие растения вроде причудливых темно-зеленых кустов и похожих на хвойные деревьев. Зато цветы в садах были неестественно маленькие, невзрачные и совершенно незнакомых мне видов, произраставшие на геометрически правильных клумбах и в промежутках между более крупными посадками.

На некоторых террасах и в садах на крышах зданий встречались более крупные и яркие цветы почти угрожающих очертаний и наводящие на мысль о явно селекционном происхождении. Повсюду пестрели грибы самых невероятных размеров, форм и расцветок, которые образовывали замысловатые узоры и явно свидетельствовали о наличии неизвестной мне, но хорошо укоренившейся садоводческой традиции. В белее обширных садах на поверхности земли, похоже, предпринимались попытки сохранить естественную беспорядочность растительного мира, тогда как на крышах преобладали упорядоченность и фигурная стрижка.

Небо было почти всегда затянуто дождевыми облаками и время от времени мне доводилось наблюдать поистине ошеломляющие ливни. Изредка, правда, проглядывали солнце — казавшееся неестественно крупным, — или луна, в очертаниях которой присутствовало что-то необычное, хотя я так и не смог понять, что именно. Когда ночное небо полностью освобождалось от облаков — а такое случалось крайне ред-ко, — я мог наблюдать почти незнакомые мне созвездия. В некоторых из них угадывалось определенное сходство с «земными» звездами, а по расположению отдельных известных мне групп можно было предположить, что я нахожусь где-то в южном полушарии возле тропика Козерога.

Линия горизонта всегда оставалась едва различимой из-за застилавшей ее дымки, но я все же мог разглядеть громадные заросли папоротникоподобных деревьев, фантастическая листва которых дразняще подрагивала на фоне перемещающихся пластов полупрозрачного вдали воздуха. Временами на небе можно было заметить какое-то движение, но я со своим зрением не разглядел ничего конкретного.

К августу 1914 года у меня появились нерегулярные видения какого-то плавания или скольжения над городом и прилегающими к нему участками местности. Я видел бесконечные дороги, которые рассекали леса, заросшие грозного вида деревьями с крапчатыми, гофрированными и ребристыми стволами. Дороги эти явно тянулись к другим городам, столь же диковинным, наверное, как и тот, образ которого неотступно преследовал меня по ночам.

В прогалинах между деревьями, где постоянно царил полумрак, я различал чудовищные конструкции, сложенные из черного или переливчатого камня, а по длинным гатям пересекая мрачные и темные болота, практически ничего не мог разглядеть за их сырой, буйной растительностью.

Однажды мне довелось увидеть казавшуюся безграничной пустынную зону — она была завалена многовековыми базальтовыми развалинами, скорее всего оставшимися от строений, аналогичных тем глухим почти цилиндрическим башням, которые я наблюдал в околдовавшем меня городе.

И также один раз я увидел тамошнее море — безбрежное, покрытое паром пространство, простиравшееся за колоссальными каменными волноломами, сплошь усеивавшими береговую линию города. Изредка над водой проносилась какая-то тень, а ее поверхность словно покрывалась бороздами от недоступных взору и чуть жутковатых завихрений и течений.

Как я уже писал, все эти дикие сновидения отнюдь не сразу приобрели свою устрашающую отчетливость. Более того, если разобраться, то некоторым людям грезились подчас и более жуткие вещи — картины, словно немыслимым образом сложенные из несочетающихся друг с другом фрагментов повседневной жизни, зарисовок, прочитанных или услышанных сюжетов, сплетенных по невообразимой фантазии сна в самые невообразимые сюжеты.

Некоторое время я воспринимал все эти видения как нечто вполне естественное, хотя в прошлом отнюдь не замечал, чтобы мне снились какие-то особенно экстравагантные сны. Я подозревал, что многие из этих аномальных видений имели под собой самые что ни на есть банальные причины, причем настолько разнообразные, что их невозможно даже перечислить; в других явно отражалось содержание прочитанных мною некогда книг, в том числе и тех, где описывалась растительность, покрывавшая нашу планету около ста пятидесяти миллионов лет назад — в пермский и триасовый периоды.

Через несколько месяцев, однако, во всех этих картинах со все нарастающей силой стал проступать элемент кошмара. При этом мои сны стали более походить на некие псевдовоспоминания, сопровождающиеся усиливающимися расстройствами абстрактною характера — ощущением блокирования памяти, странными временными сдвигами, выматывающим душу осознанием былого вмешательства в мои поступки «побочной» личности, а позднее и необъяснимым отвращением, которое я стал питать к своему собственному телу и личности в целом.

По мере того как в сновидения стали проникать более конкретные детали, их кошмарность возросла тысячекратно, и к октябрю 1915 года я понял, что надо что-то делать. Именно тогда я приступил к интенсивному изучению аналогичных случаев амнезии и последовавших за нею видений, поскольку чувствовал, что смогу таким путем хотя бы попытаться прояснить сущность своей проблемы и очистить ее от гнетущих эмоциональных наслоений.

Однако, как я уже отмечал, результат поначалу оказался прямо противоположным. Меня крайне встревожило то обстоятельство, что мои сны едва ли не дублировали видения других людей, тем более, что в некоторых случаях речь шла об очень давних свидетельствах, полностью исключавших возможность наличия у пациентов каких-либо познаний в области геологии, и уж конечно по части ландшафтов доисторических времен.

Более того, во многих отмеченных мною случаях появлялись поистине потрясающие детали, связанные с видениями массивных зданий, громадных садов и тому подобного. Разумеется, детали были крайне размыты и малоопределенны, но то, на что намекали или о чем прямо утверждали некоторые мои «коллеги по несчастью», определенно имело привкус безумия или явной инфернальности. Хуже всего было то, что мои собственные псевдовоспоминания словно распахнули двери перед еще более дикими видениями грядущих откровений. И все же, даже несмотря на подобные эксцессы, большинство врачей находило мои исследования вполне приемлемыми и даже целесообразными.

Я достаточно систематично занимался дальнейшим самообразованием. В 1917–1918 годах я прослушал спецкурс психологии в своем родном Мискатонском университете, а параллельно, с завидным постоянством изучал труды по медицине, истории и антропологии. Наряду с этим я активно посещал самые отдаленные библиотеки и в конце концов добрался даже до так называемого запретного знания, поскольку, как мне сообщили очевидцы моею поведения во время болезни, именно к нему моя «побочная» личность проявляла особо повышенный интерес.

Я повторно просмотрел книги, которые уже держал — сам того не подозревая — в своих руках в период заболевания, и меня крайне встревожило то обстоятельство, что на их полях явно моей рукой были сделаны многочисленные пометки и даже поправки к отдельным фразам и ид соматическим выражениям, которые при повторном просмотре представлялись мне начисто лишенными какого-либо смысла.

Подобные ремарки, как правило, делались на языке соответствующей книги, причем было заметно, что автор их свободно владел всеми этими языками, разве что в некоторых его замечаниях ощущался некоторый академизм. Между тем одна из пометок, сделанная на полях упоминавшейся выше книги фон Юнзта, была совершенно иного рода. Она состояла из странных извилистых иероглифов, исполненных теми же чернилами, что и надписи по-немецки, но при этом не имела ни малейшего сходства с человеческой письменностью. Эти закорючки более походили на те надписи, которые я постоянно встречал в своих сновидениях, и смысл которых, как мне иногда казалось, я знал или вот-вот должен был вспомнить.

В довершение моего крайнего замешательства библиотекари в один голос уверяли меня, что если основываться на их учетах и записях в книжных формулярах, то сделать эти пометки и поправки мог только я — находясь, как я полагал, под контролем своей «побочной» личности. И это несмотря на то, что я никогда не знал трех из использованных автором пометок языков!

Собирая воедино разбросанные фрагменты старинных и современных, антропологических и медицинских сообщений и публикаций, я обнаружил едва уловимую последовательность и даже некоторую логическую взаимосвязь между некоторыми древними мифами и моими галлюцинациями, что окончательно сбивало меня с толку. И лишь одна деталь отчасти приносила успокоение — то, что все эти мифы имели чуть ли не доисторическое происхождение. И все же следовало признать, что я и понятия не имел, каким образом столь подробные описания палеозойских или мезозойских ландшафтов проникли в примитивные легенды древнего человека. Однако образы эти существовали, а следовательно имелась и возможность для возникновения соответствующих галлюцинаций.

Постепенно я стал приходить к выводу о том, что под воздействием амнезии у больного формировался общий сюжет мифологической картины, который в дальнейшем нередко приукрашивался каждым конкретным индивидуумом, привносившим в свои псевдовоспоминания все новые и более причудливые краски. Как показали мои дальнейшие поиски, я и сам в период заболевания читал и слышал едва ли не все подобные древние истории. Не было ли поэтому столь же естественно предположить, что и мои собственные последующие сновидения также стали формироваться и окрашиваться под воздействием того, что моя память тайным образом сохранила с времен господства «побочной» личности?

Некоторые из мифов имели значительное сходство с другими туманными легендами доисторического периода, особенно индуистскими сказаниями, содержащими упоминания о поразительных временных перестановках, что является составной частью учения современных теософов. В частности, примитивный миф и современное верование сходились в том, что человечество является одним — и, возможно, наименее развитым — из высших и доминирующих рас, некогда населявших землю за всю долгую и во многом неизвестную историю ее существования. Согласно их утверждениям, невообразимые существа вознесли к небу свои небывалой высоты башни и постигли сокровенные тайны природы еще задолго до того как триста миллионов лет назад на поверхность суши из горячего моря выползло первое земноводное.

Некоторые из этих существ прибыли к нам со звезд, причем отдельные особи по возрасту не уступали самому космосу; другие же стремительно развились из таившихся в земле спор, по времени своего появления опережая наших далеких предков настолько же, насколько сами эти предки опережают нас, людей нынешних. В то время речи велись об интервалах в миллиарды лет и о расстояниях, на которое солнечная система отстоит от других галактик. Разумеется, тогда вообще не существовало такого понятия как время в его современном человеческом понимании.

Однако большинство древних мифов и сновидений имели отношение к относительно недавним эпохам, населенным существами со странными и крайне сложными формами, не имеющими никакого сходства со всем тем, что известно современной науке, и жившими примерно «лишь» за пятьдесят миллионов лет до появления первого человека. Согласно подобным представлениям, это была одна из величайших рас, поскольку ей в одиночку удалось постичь законы времени.

Она познала все, что стало или когда-либо станет известным населяющим землю людям, и достичь этого ей удалось благодаря более совершенным и могучим механизмам разума ее членов, позволявшим им проецировать себя в прошлое или будущее даже через пропасти в миллионы лет, и черпать таким образом знания из любой эпохи. Именно из деяний этой расы и выросли все существующие поныне легенды и пророки, включая и персонажей человеческой мифологии.

В их громадных библиотеках хранились тома с текстами по всемирной истории, с описанием каждого вида, который когда-либо населял или будет населять землю, с полным перечнем искусств, существовавших в ту или иную эпоху, достижений, языков и психологии.

При помощи этого космического знания Великая Раса выбирала из каждой эры жизни такие мысли и виды искусств, которые в наибольшей степени отвечали ее собственным потребностям на той или ином отрезке исторического развития. Знание прошлого, достигавшееся путем мысленного, а отнюдь не сенсорного обзора, давалось с несколько большим трудом, нежели получение информации из будущего — последнее представлялось им более материальным и потому легкодоступным.

При помощи соответствующих механических устройств разум проецировал себя в грядущее или прошлое, ощупывая свой грядущий и мрачный экстрасенсорный путь, покуда не доходил до нужного ему отрезка исторического развития. После пробных замеров и испытаний выявлялся наиболее доступный представитель высшей на тот период формы земной жизни. Затем они проникали в мозг данного существа и начинали генерировать свои собственные импульсы, а обладатель замещенного разума как бы занимал их собственное место, переносясь во время жизни разума-«интервента» и продолжая жить в его теле вплоть до тех пор, пока не произойдет процесс обратного замещения.

Таким образом, спроецированный разум, обретший форму представителя организма будущего, занимал свое место среди членов расы, образ которой он принял — в данном случае, человека, — стремясь как можно быстрее впитать в себя всю информацию по интересующим его областям знания.

Тем временем замещенный разум, перемещенный в эпоху и тело «интервента», будет находиться под строгим контролем представителей тамошней цивилизации. Ему ни при каких условиях не позволят причинить ущерб временно занимаемому им телу, а опытный эксперт постепенно извлечет из него всю интересующую его информацию, который тот располагает. Подобные беседы обычно проводятся на языке гостя — предварительный зондаж будущего позволяет заранее изучить данный язык, и если окажется, что Великая Раса чисто физически не в состоянии воспроизвести его звучание, будут созданы специальные программы для электронных машин, которые смогут добиться этого механическим путем.

Внешне члены Великой. Расы походили на массивные морщинистые конусы трехметровой высоты с головой и другими членами, подсоединенными к вершине корпуса посредством эластичных отростков. Разговаривали они, издавая характерные щелчки или поскребывая громадными когтистыми лапами, которыми заканчивались два из четырех подобных отростков; передвижение всего тела осуществлялось за счет растяжения и сокращения его «подметки» — серии вязких пластин, расположенных на нижней части основания корпуса, диаметр которого составлял около трех метров.

Когда изумление, либо негодование плененного разума начинало идти на убыль и постепенно иссякало чувство ужаса при виде своего незнакомого временного тела — разумеется, если гость прибывал из краев, население которого внешне существенно отличалось от аборигенов Великой Расы, — ему разрешалось приступить к знакомству со своей новой средой обитания и испытать на себе все те чудеса и почувствовать всю ту мудрость, которые были присущи жизни истинного обладателя конусовидного тела.

При соблюдении соответствующих мер предосторожности и обычно в обмен на некоторые услуги с его стороны, гостю разрешалось перемещаться по всей заселенной части нового для него мира — для этого использовались титанических размеров воздушные суда или внешне похожие на лодки громадные повозки с атомным двигателем, которые ездили по широченным дорогам. Он также мог свободно заходить и пользоваться библиотеками, в которых были собраны записи о прошлом и будущем этой планеты.

Подобная практика обычно способствовала тому, что гость довольно скоро примирялся со своей участью. С учетом же того, что все вновь прибывающие отличались недюжинным интеллектом, то для них познание сокрытых доселе тайн вселенной — неведомых глав ее безмерно далекого прошлого или ошеломляющих завихрений будущего, включая периоды, опережающие их собственное текущее время — всегда представляло громадный интерес, даже несмотря на то, что некоторые из подобных открытий были подчас поистине ошеломляющи и даже ужасны.

Временами отдельным гостям разрешалось встретиться со своими соседями по временному жилищу — такими же пришельцами из будущих веков, — чтобы они могли обменяться впечатлениями о жизни в период, отстоящий в любую из сторон от их собственной жизни на сто, тысячу или даже миллион лет. При этом все они были обязаны вести скрупулезные записи на своих родных языках о самих себе и знакомой им жизни родственных им существ — эти отчеты затем отправлялись в громадные архивы.

Следует добавить, что среди «гостей» был один особый тип, привилегии которого намного превышали права любого из остальных временных пришельцев. Это были умирающие постоянные гости, чьи тела были выхвачены из будущей жизни наиболее хитроумными, но престарелыми членами Великой Расы, стремившимися подобным образом избежать физического угасания.

Следовало признать, что подобный тип гостей был не столь частым явлением, как того можно было бы ожидать, поскольку поразительное долголетие членов Великой Расы заметно притупляло их тягу к безмерному продлению индивидуальной жизни — в первую очередь это касалось именно незаурядных в интеллектуальном отношении существ, способных самостоятельно осуществлять подобные умственные телепортации. Как раз из таких случаев переселения престарелых разумов возникло много устойчивых изменений личности, отмечавшихся в более поздней истории, в том числе и человеческой.

В обычных же случаях, когда разум-«интервент» узнавал в будущем все, что ему требовалось, он приступал к конструированию аппарата, при помощи которого первоначально оказался в новом для него мире и затем намеревался вернуться обратно. Таким образом он снова оказывался в родном ему мире и в собственном теле, а временно пребывавший в нем разум возвращался к себе — в будущее, к которому он первоначально принадлежал.

Подобный взаимообмен оказывался невозможным лишь в тех случаях, когда между обеими его фазами одно из тел погибало. В подобных случаях, как бывало и со стареющими членами Великой Расы, разум-«интервент» продолжал жить в будущем, обитая в чужом теле; либо наоборот — пришелец в мир Великой Расы становился постоянным «гостем» и был вынужден доживать свой век в облике и времени членов Великой Расы. Подобная участь оказывалась особенно тяжелой и даже ужасной в тех случаях, когда «гость» также принадлежал к Великой Расе, что было отнюдь не таким уж редким явлением, поскольку во все периоды своего существования она проявляла особую заботу о своем будущем.

Количество постоянных «гостей» было в целом крайне незначительным — в первую очередь благодаря тому, что каждая попытка самопроизвольного переселения дряхлеющего разума влекла за собой по законам Великой Расы суровое наказание. Метод проекции также позволял покарать нарушителя даже в тех случаях, когда он находился в чужом теле, а в ряде ситуаций беглеца насильно возвращали домой, в прошлое.

Практиковались и более сложные операции по замене того или иного «интервента» или, наоборот, «гостя», другими разумами, взятыми из различных периодов прошлого — все подобные эксперименты строго контролировались и учитывались. Со времени открытия метода проекции буквально в каждой эпохе земной жизни всегда присутствовал крайне незначительный, но достаточно хорошо распознаваемый процент членов Великой Расы.

Перед возвращением «гостя» в его собственное время он подвергался особой процедуре, отдаленно напоминавшей глубокий гипноз, с тем, чтобы стереть из его памяти все полученные им у Великой Расы знания. Это было обусловлено тем, что ее члены опасались — и небезосновательно — возможных пагубных последствий проникновения избыточного количества новой информации в неподготовленные для этого условия. Несколько случаев прямой передачи подобной информации уже вызвали, а в ближайшем будущем, как предполагалось, наверняка вызовут чудовищные катастрофы. Если верить старинным мифам, то два подобных случая в значительной степени обусловили получение землянами сведений о существовании самой Великой Расы.

Из всего материального, что существовало в этом отделенном от нас целыми эпохами мире, сохранились лишь разбросанные по удаленным концам планеты и дну моря каменные развалины, да отдельные фрагменты старинных манускриптов весьма зловещего содержания.

Таким образом, возвращенный разум вновь обретал свой прежний возраст, но обычно сохранял лишь скудные и крайне фрагментарные остатки тех знаний, которые он получил за время своего невольного временного заточения. Все воспоминания, которые можно было уничтожить, уничтожались, так что в большинстве случаев на место своего былого обитания возвращалось существо, имевшее в своей памяти лишь смутные обрывки воспоминаний о днях минувших. Некоторым особям, правда, удавалось сохранить больше, чем другом, а редкие и случайные совпадения из этих воспоминаний оказывались своего рода робкими намеками, долетевшими в будущие века из запретного прошлого.

Пожалуй, не было в истории человечества таких ее этапов, когда отдельные группы или культы не пытались бы сохранить эти намеки и в тайне от остального мира поклоняться им. В книге «Некрономикон» прямо говорилось о существовании в человеческом обществе подобного культа — того самого, который иногда помогал отдельным разумам в их путешествии сквозь века от времен Великой Расы.

Позднее эта раса, став неким всеведущим образованием, задалась целью наладить обмен информацией с разумами других планет и изучить как их прошлое, так и будущее. Ей также хотелось максимально подробно исследовать и свое глубокое прошлое, а также установить истоки появления загадочных и темных миров далекого космоса, откуда к ним пришло их собственное интеллектуальное наследие, ибо разум Великой Расы по возрасту намного превосходил ее конусовидную телесную оболочку.

Когда-то в незапамятном прошлом существа старого и умирающего мира, мудрые в своем бездонном знании, заглянули в отдаленное будущее в поисках новой среды и новых форм, в которых они могли бы обрести еще более продолжительное долголетие. По завершении всей подготовительной работы они осуществили массовую засылку туда своих разумов, чтобы те проникли в тела конусообразных организмов, населявших землю миллиарды лет назад. Так и возникла Великая Раса, тогда как мириады отправленных в еще более далекое прошлое разумов были обречены на вымирание в образе странных для них кошмарных существ. Когда же над этой расой вновь нависнет угроза гибели, она в очередной раз выживет, имплантировав лучших представителей своего разума в такие организмы, которые будут иметь больший цикл физического существования.

Такова была подоплека чудовищного хитросплетения легенд и галлюцинаций. Когда же примерно в 1920 году я придал своим исследованиям достаточно стройную форму, то сразу ощутил некоторое ослабление непонятного психологического давления, которое испытывал на более ранней их стадии. А может, все мои ощущения, если их очистить от чисто эмоциональных наслоений, и в самом деле смогут найти свое вполне рациональное объяснение? В период амнезии любая случайность могла подвинуть мой разум на изучение тайн оккультизма, и я стал вникать в содержание запретных легенд, встречаться с членами древних и несправедливо ошельмованных культов, что, в свою очередь, дало пищу для беспокойных снов и тревожных ощущений, которые стали одолевать мой мозг уже после выздоровления. Ведь подобное и в самом деле могло стать ключом к разгадке мучивших меня тайн.

Что же до заметок на полях книг, сделанных таинственными иероглифами и на других незнакомых мне языках, но убежденно приписываемых мне всеми библиотекарями, то, находясь во власти своей «побочной» личности, я мог где-то нахвататься по верхам чужеземной речи, а непонятные закорючки попросту явились продуктом моих фантазий, базировавшихся на описании старинных легенд, и позднее также нашедших отражение в сновидениях. В своих беседах с известными культовыми деятелями я неоднократно пытался Отыскать истоки тех или иных фрагментов моих видений, но так и не смог нащупать сколь-нибудь убедительных связующих звеньев.

Временами меня вновь начинал беспокоить явный параллелизм многих эпизодов из жизни глубокой древности, хотя, с другой стороны, я понимал, что в далеком прошлом стимулирующий эмоции фольклор носил гораздо более универсальный характер, нежели в наши дни.

Возможно, все остальные заинтересовавшие меня жертвы амнезии также были давно и достаточно близко знакомы с содержанием историй, которые мне лично стали известны лишь в период господства «побочной» личности. Когда эти люди лишились памяти, они стали ассоциировать себя с созданиями, порожденными их собственными мифами — например, о легендарных пришельцах, якобы подменяющих разум людей, — и это послужило для них толчком к поиску источников знания, якобы находящегося в воображаемом доисторическом прошлом. Затем же, когда к ним вновь возвращалась память, они словно поворачивали вспять свои ассоциативные процессы, и начинали думать о себе как о бывших «гостящих» разумах, а не об «интервентах», что и порождало сновидения и псевдовоспоминания типично мифологического характера.

Несмотря на кажущуюся сложность и запутанность подобных объяснений, они в конце концов вытеснили из моего сознания все остальные версии, в первую очередь по причине очевидной слабости таковых и, надо сказать, значительное число известных психологов и антропологов также вскоре встали на мою точку зрения.

Чем больше я размышлял над этой теорией, тем более убедительной она мне казалась, пока в итоге я не воздвиг действительно неприступный бастион, противостоявший продолжавшим осаждать меня видениям и впечатлениям. К примеру, если ночью меня посещал какой-то странный сон, я наутро говорил себе, что это лишь результат чего-то прочитанного или услышанного мною ранее; или, скажем, у меня возникало какое-то странное, омерзительное псевдовоспоминание — я успокаивал себя словами о том, что это также лишь отголосок каких-то мифов, усвоенных в период господства моей «побочной» личности. Ничего из того, что мне могло присниться или что я мог почувствовать, теперь не имело для меня ровным счетом никакого значения, а следовательно и не представляю никакой реальной опасности.

Вооружившись подобной концепцией, я постепенно восстанавливал душевное равновесие даже несмотря на то, что видения (чаще, чем ощущения абстрактного характера) с каждым днем становились все более частыми и обескураживающе подробными. В 1922 году я снова смог приступить к регулярной работе и найти практическое применение моим новым знаниям, устроившись в университет в качестве консультанта кафедры психологии.

Мое место на кафедре политэкономии уже давно было занято вполне достойным преемником, а кроме того следовало признать, что за истекшие годы в самой методике преподавания этого предмета произошли довольно серьезные перемены. Сын мой также успешно продолжал свою научную карьеру, а потому мы в значительной степени могли объединить наши усилия.

Между тем я упорно продолжал вести скрупулезные записи всех своих сновидений, которые к тому времени буквально хлынули бурным потоком, причем отдельные их фрагменты по-прежнему чертовски походили на самые настоящие воспоминания, хотя к тому времени я уже твердо вознамерился напрочь отметать все подобные предположения.

Ведя свои записи, я старался четко выделять все то, что действительно могло быть результатом моего зрительного восприятия, а остальные видения попросту игнорировал как заурядные ночные иллюзии и никогда не упоминал о них в своих беседах с другими людьми. Тем не менее, записи эти каким-то образом все же становились достоянием окружающих, что порождало массу слухов относительно моей психической полноценности. Любопытно было замечать, что подобные кривотолки распространялись исключительно среди толпы и не привлекали к себе внимания профессиональных врачей или психологов.

Из тех видений, которые посетили меня после 1914 года, я упомяну здесь лишь некоторые, поскольку более полный их перечень скорее представил бы интерес для студентов университета. Нетрудно заметить, что постепенно я начал как бы освобождаться от существовавших ранее запретов и ограничений, отчего границы моих видений расширились необычайно, хотя сами они при этом неизменно оставались всего лишь разрозненными фрагментами без какой-либо единой связующей их темы.

В своих снах я обретал все большую свободу передвижения и перемещался по многочисленным каменным строениям, переходя из одного в другое по просторным подземным туннелям, которые, похоже, являлись для их обитателей нормальными путями сообщения. На самом нижнем уровне мне иногда попадались те самые гигантские запечатанные люки, вокруг которых царила атмосфера особого страха.

Я видел огромные, украшенные мозаикой бассейны и комнаты, заполненные бесчисленным количеством совершенно незнакомых и не понятных мне предметов. На моем пути попадались вместительные пещеры со стоящими в них замысловатыми устройствами, строение и назначение которых также оставалось для меня полнейшей загадкой, и звук работы которых я стал распознавать лишь после многолетней практики подобных сновидений. Следует заметить, что за время моих блужданий по этому фантастическому миру моими единственными органами чувств оставались зрение и слух.

Настоящий кошмар начался лишь в мае 1915 года, когда я впервые повстречался с живыми существами, причем произошло это еще до того как мои исследования древних мифов и легенд дали мне хотя бы приблизительное представление о том, чего именно следует ожидать.

Итак, когда рухнули все прежние барьеры и ограничения, я стал постепенно различать во всех частях здания и на проходивших внизу улицах громадные скопления пара, за которыми просматривались смутные очертания неведомых мне фигур. Затем они стали проступать все более явно, пока я наконец не увидел достаточно четкие и оттого, наверное, показавшиеся мне особенно чудовищными странные силуэты. Это были внушительные, примерно трехметровые конуса, состоящие из какой-то переливающейся, морщинистой, достаточно эластичной субстанции. С их вершин произрастали четыре гибких цилиндрических стебля, каждый толщиной около тридцати сантиметров, состоящих, видимо, из той же ткани, что и сами конусы.

Иногда эти отростки сокращались настолько, что практически исчезали под складками тела, а подчас вытягивались чуть ли не на трехметровую длину. Два стебля заканчивались громадными когтями или чем-то, отдаленно напоминавшим клешни. На конце третьего имелись четыре воронкообразных отростка, тогда как четвертый завершался желтоватым, неправильной формы шаром чуть более полуметра в диаметре, с тремя темными глазами, располагавшимися по горизонтали вдоль его окружности. Данное подобие головы увенчивали четыре мягких серых стебля, снабженные похожими на цветок придатками, из нижней стороны которых свисали восемь зеленоватых антенн или миниатюрных щупалец. Основная база конусовидного тела была окаймлена эластичной серой массой, которая посредством своих сокращений и набуханий приводила в движение всю эту живую конструкцию.

Их действия, по виду, впрочем, совершенно безвредные и неопасные, наводили на меня еще больший ужас, чем их отталкивающая внешность, поскольку всегда есть что-то нездоровое и жуткое, когда видишь, как чудовищные предметы совершают действия, которые, вроде бы, предписано выполнять исключительно человеку. Объекты совершенно спокойно перемещались по огромным комнатам, доставали, или, напротив, ставили на стеллажи громоздкие книги, подносили их к массивным столам-пьедесталам, а иногда что-то усердно записывали на их страницах, используя при этом любопытного вида стержни, зажатые между зеленоватыми головными щупальцами. Громадные клещи использовались ими при переносе книг и в общении — речь их состояла из своеобразных пощелкиваний.

Объекты были лишены какой-либо одежды, но носили нечто вроде ранцев или рюкзаков, свисавших вдоль конусообразного туловища. Обычно голова и поддерживающий ее отросток находились на одном уровне с вершиной корпуса, хотя иногда могли приподниматься, либо опускаться ниже ее.

Остальные три главных отростка как правило безвольно свисали вдоль тела, находясь как бы в пол у сокращенном состоянии. По тому, с какой скоростью эти существа читали, писали или управляли своими машинами — те стояли на столах и были каким-то образом связаны с их мыслительным аппаратом, — я пришел к выводу, что в интеллектуальном отношении они фантастически превосходили человека.

После того первого случая я стал видеть их буквально повсюду. Они перемещались по всем палатам и коридорам, управляли чудовищными агрегатами, стоящими в сводчатых склепах, и разъезжали по широченным дорогам в своих гигантских, похожих на лодки машинах. Вскоре я практически перестал их бояться, поскольку они и в самом деле прекрасно вписывались в окружавшую их среду.

Между ними можно было заметить некоторые индивидуальные отличия, а отдельные особи, казалось, вели себя несколько сдержаннее, чем остальные. Хотя внешне они были такими же как все, своими повадками и жестами они все же различались, причем не столько на фоне общей массы, сколько друг от друга.

Писали такие существа особенно много, причем, насколько я мог заметить, совершенно различными почерками, но никогда не пользуясь иероглифическими закорючками большинства. Мне даже показалось, что некоторые из них пользовались знакомым мне алфавитом. Почти все они работали гораздо медленнее остальных особей.

В то время мое личное участие во всех этих сновидениях ограничивалось бесстрастным созерцанием, причем с неестественно широким диапазоном зрения. Вплоть до августа 1915 года я не испытывал ни малейшего намека не беспокойство относительно своей собственной телесной формы. Постепенно, однако, данное обстоятельство стало все больше занимать мое внимание. До некоторых пор моей главной заботой в сновидениях было не опускать взгляд на собственное тело, и я запомнил, с каким облегчением воспринял то обстоятельство, что в странных комнатах совершенно не было зеркал. Впрочем, уже тогда меня смутно беспокоило то обстоятельство, что я всегда видел массивные столы, высота которых была не менее трех метров, отнюдь не снизу, а несколько даже возвышаясь над их поверхностью.

С каждым днем болезненное влечение взглянуть на свое тело становилось все сильнее, пока однажды ночью я не смог устоять перед его натиском. Поначалу мой взгляд, устремлений вниз, не выявил абсолютно ничего, но затем я понял, что моя голова, видимо, находилась на конце невероятно длинной и гибкой шеи. Втянув ее и резко опустив взгляд, я увидел морщинистую, переливающуюся громаду трехметрового конуса, покоившуюся на таком же трехметровом основании — именно в ту ночь я своим истошным воплем разбудил чуть ли не половину Эркхама, вынырнув из пучины безумного кошмара.

Лишь после нескольких недель омерзительных репетиций и повторов я смог отчасти смириться со своим чудовищным обличьем. В сновидениях я передвигался в массе других неизвестных мне существ, читал их диковинные книги и часами простаивал за массивными столами, что-то вписывая на страницы причудливым пером, зажатым между зеленоватыми щупальцами, которые тянулись от моей головы.

В то время я искренне надеялся на то, что отдельные фрагменты прочитанного мною навсегда останутся в моей памяти. Это были мрачные летописи других миров, других вселенных, и даже история существования бесформенной жизни за их пределами. Я находил записи о странных общинах неких существ, населявших мир в давно забытом прошлом, и пугающие хроники новых творений природы с нелепыми телами, которые заселят их через миллионы лет после исчезновения последнего человека. Мне стали известны отдельные главы из истории человечества, о существовании которых современные ученые даже не подозревали. Записи эти, как правило, были сделаны иероглифами, значение которых я постигал при помощи необычных гудящих машин. Я смекнул тогда, что имею дело с агглютинативной формой языка, базирующейся на корневой системе и не имеющей ни малейшего сходства с любым из человеческих языков.

Некоторые тома были написаны на других незнакомых мне языках, которые я также изучил аналогичным способом. Лишь редкие главы этих летописей были сделаны на тех языках, которыми владел я сам. В работе с книгами мне очень помогали талантливо исполненные иллюстрации, которые содержались как непосредственно в книгах, так и в отдельных альбомах. Все это время я скрупулезно вел по-английски записи, имевшие отношение к моей родной эпохе. Просыпаясь же, я мог припомнить лишь крохотные и практически лишенные смысла отрывки, сделанные на неведомых мне языках, тогда как законченные фразы, видимо, оставались сокрытыми где-то в глубине моего подсознания.

Я узнал — еще до того как в должной мере изучил родственные мне случаи амнезии и проникся содержанием старинных мифов и легенд, на основе которых и формировались мои сновидения, — что окружавшие меня существа принадлежали к элите Великой Расы, которой удалось победить время и отправлять исследовательские разумы в любые века. Мне стало известно также, что я находился у них в плену, а в это время мое тело занимал чужой разум. Надо сказать, что в этом смысле я был не одинок, поскольку вместе с моим они на некоторое время похитили также несколько других разумов. Используя причудливый язык щелкающих клешней, я разговаривал с плененными интеллектуалами, прибывшими туда буквально изо всех уголков Солнечной системы и из-за ее пределов.

Например, там был представитель планеты, известной нам под названием Венеры, который должен был появиться на свет миллиарды лет спустя, а также обитатель одного из спутников Юпитера, живший шесть миллионов лет назад. Из земных разумов там находились крылатое звездноголовое существо, наполовину растение, которое в доисторические времена населяло просторы Антарктиды; представители разумных рептилий из былинной Валузии; трое мохнатых доисторических гиперборейца, принадлежавших к числу идолопоклонников Цатогуа; один особенно омерзительный тип по имени Чо-Чо; двое паукообразных обитателей сравнительно недавнего прошлого Земли; пятеро из числа выносливых жесткокрылых существ, эра которых наступала сразу же вслед за человечеством, и к которым Великая Раса намеревалась со временем в массовом порядке заслать своих наиболее развитых представителей в целях спасения перед последствиями грядущих катаклизмов, и, наконец, несколько членов обособленных ветвей человеческого рода.

Я вел долгие беседы с разумами обитателей многих эпох и народов, начиная от одного из представителей большеголовых и коричневокожих людей, населявших Южную Африку за пятьдесят веков до нашей эры; жившего в двенадцатом веке флорентийского монаха Бартоломео Кореи, и кончая философом Янь Ли из жестокой и кровожадной империи Цан Чана, которая появится на Земле через пять тысяч лет. Подолгу общался с римскими мыслителями из времен Суллы; древнеегипетскими мудрецами Четырнадцатой династии, раскрывшими мне тайны одного из своих самых загадочных фараонов; со священником из древней Атлантиды; с джентльменом из Суффолка, жившим во времена Оливера Кромвеля; с придворным астрономом из Перу, пока еще не подвергшегося завоеванию инками; с австралийским физиком, который умрет в 2518 году; с Великим Магом исчезнувшей в пучине Тихого океана народности Ихе; с престарелым подданным французского короля Луи XIII; с киммерийским вождем из пятнадцатого века до нашей эры, и со многими другими, хотя ныне мой мозг не в состоянии вспомнить даже тысячной доли всех тех потрясающих секретов и ошеломляющих чудес, которые они поведали мне при наших встречах.

Каждое утро я просыпался словно в лихорадке, иногда испытывая страстное желание удостовериться, либо, напротив, опровергнуть всю эту информацию доступными современной науке средствами. Традиционные факты представали в совершенно новом свете, а я восхищался диковинными снами, которые способны внести столь разительные коррективы в современное научное знание.

Меня пробирала дрожь при мысли о том, какие загадки может хранить далекое прошлое, и я вздрагивал, представляя себе угрозы, исходящие от грядущего будущего. Что же до собственных ощущений, которые я испытывал, выслушивая речи моих собеседников о том, какая судьба уготована всему человечеству, то я решаюсь воспроизвести их здесь лишь в самом кратком виде.

После человека землю заполонит могущественная цивилизация жуков, причем тела некоторых из них займут лучшие представители Великой Расы, когда над ней нависнет угроза физического уничтожения. Затем, по завершении земного цикла, они совершат очередную миграцию во времени и пространстве, на сей раз избрав в качестве своего пристанища луковицеобразных растительных обитателей Меркурия. Но и после них будут другие расы, которые станут отчаянно цепляться за уже остывшую к тому времени планету, и закапывать в нее яйца, заполненные зловещим содержимым, покуда не наступит окончательный финал.

В своих снах я вел бесконечные записи по истории своего времени, делая это отчасти добровольно, а в чем-то и под воздействием обещанной большей свободы передвижения и доступа к новым книгохранилищам. Архивы Великой Расы располагались под землей в центральной части города, о чем мне стало известно в ходе моих неустанных трудов и бесконечных бесед. С учетом того, что этому гигантскому помещению было суждено сохраняться на всем протяжении времени, покуда существует сама Великая Раса, противостоя самым разрушительным процессам на Земле, оно по своей массивности и необычайной прочности конструкции намного превосходило все другие сооружения.

Записи эти — как, впрочем, и все остальные, — нанесенные на большие листы, сделанные из какого-то тонкого, но необычно прочного материала, переплетались затем в книги, которые открывались сверху, как блокнот, и хранились каждая в отдельном футляре, сделанном из странного, поразительно легкого, нержавеющего сероватого металла, и украшенном математическими символами и традиционными для Великой Расы извилистыми иероглифами.

Футляры располагались рядами в прямоугольных камерах, напоминавших закрывающиеся полки, которые были изготовлены из такого же загадочного металла и снабжены ручками с довольно замысловатыми запорами. Моей собственной истории было отведено место на полке, предназначенной для низших типов, или позвоночных, где помимо человеческих культур содержались данные о рептилиях и млекопитающих, непосредственно предшествовавших завоеванию человеком земного пространства.

Однако ни один сон не давал мне полного представления о повседневной жизни аборигенов Великой Расы, и я видел лишь ее расплывчатые и разрозненные фрагменты, причем выстроенные отнюдь не в порядке последовательности. Так, я располагал самой неопределенной информацией о собственной жизни в этом мире, где у меня, вроде бы, была отдельная каменная комната. Со временем все ограничения первого этапа пребывания, похоже, были сняты, поскольку в своих видениях я совершал продолжительные поездки по дорогам, проходившим сквозь густые заросли, останавливался в незнакомых мне городах, и занимался исследованием загадочных и темных развалин домов без окон, которые по непонятной для меня причине сами члены Великой Расы опасливо обходили стороной.

Были в моей практике и морские путешествия, совершавшиеся на громадных многопалубных судах, передвигавшихся с поразительной быстротой, и полеты над неосвоенными районами планеты в закрытых, похожих на ракету аппаратах на электротяге.

За обширным и теплым океаном также находились города Великой Расы, а на одном отдаленном континенте я видел довольно грубые постройки, населенные похожими на гигантских жуков крылатыми существами с черными мордами, которым суждено было утвердить свое господствующее положение после того, как Великая Раса телепортирует свой разум в другие миры. Огромные пространства занимала ровная, но весьма буйная растительность; изредка встречались невысокие холмы, обычно имевшие на себе следы былой вулканической активности.

Описание увиденных мною животных могло бы занять целые тома. Все они были дикие, поскольку механизированная культура Великой Расы давно перестала испытывать потребность в домашних животных, а пища была исключительно растительного или синтетического происхождения. В курящихся удушливыми испарениями топях барахтались грузные, неуклюжие рептилии, которые встречались также в морях и озерах. Во многих из них я смутно угадывал очертания доисторических динозавров, птеродактилей, ихтиозавров, лабиринтодонтов и плезиозавров, знакомых мне по трудам палеонтологов. При этом я совершенно не обнаружил присутствия там птиц или млекопитающих.

Леса и болота кишели змеями, ящерицами и крокодилами, а выше, среди зарослей буйной растительности царствовали бесчисленные массы насекомых. В удаленных от берега океанских водах неведомые мне таинственные чудовища изредка исторгали в дымное небо горы пены. Однажды я даже погрузился на некоем подобии подводной лодки в толщу океана, где наблюдал зловещих существ самой что ни на есть омерзительной наружности; там же я видел развалины невероятных затопленных городов и мог любоваться богатствами морской жизни во всех ее проявлениях.

По части физиологии, нравов и подробностей истории Великой Расы мои видения сохранили мало информации, а то, что все же удалось зафиксировать, было в основном почерпнуто из легенд и рассказов других лиц, перенесших родственное моему заболевание, а не из моих собственных сновидений. Дело в том, что нередко мои исследования словно опережали грядущие видения, в результате чего отдельные фрагменты последних объяснялись как бы заранее и в дальнейшем становились подтверждением того, что я мог почерпнуть из книг или других источников. Это вселяло в меня успокоительную мысль о том, что именно в ходе подобного чтения, которым занималась моя «побочная» личность, закладывались основы всех последующих кошмарных псевдовоспоминаний.

Периоды моих сновидений, очевидно, охватывали события, происходившие чуть менее ста пятидесяти миллионов лет назад, когда палеозойская эра уступала место мезозойской. Тела, занятые Великой Расой, представляли собой несохранившуюся — и даже неизвестную современной науке — ветвь земной эволюции, и являлись специфической, однородной, и в высшей степени специализированной разновидностью органической жизни, тяготевшей в равной степени как к растительным, так и к животным формам.

Их клеточное строение было поистине уникальным, поскольку практически исключало физическую утомляемость и полностью устраняло потребность во сне. Пища усваивалась через красноватые воронкообразные отростки, располагавшиеся на одном из массивных гибких отростков, и всегда употреблялась в полужидком состоянии, часто совершенно отличаясь от того, чем питались существовавшие в те времена животные.

Мне удалось выявить у них лишь две разновидности органов чувств — зрение и слух, — причем функции последнего выполняли цветкоподобные отростки на сероватых стеблях поверх головы. Кроме того, они располагали многими другими, неведомыми мне органами чувств, которыми, кстати сказать, «гостящие» в их телах разумы практически никогда не пользовались. Три глаза располагались таким образом, что обеспечивали необычайно широкое поле зрения, а кровь была густой и темно-зеленой.

Разницы полов у них не существовало, а размножение происходило посредством спор, вырабатывавшихся где-то под основанием их конусов, и способных развиваться исключительно в водной среде. Для выращивания молоди использовались просторные и неглубокие резервуары. Надо сказать, что с учетом их необычайного долголетия — от четырех до пяти тысяч лет — размножение было не особенно интенсивным.

Особи с явными физическими пороками своевременно уничтожались, а болезнь и приближение смерти распознавались — за неимением органов осязания и с учетом нечувствительности к боли, — исключительно визуальным путем.

Мертвые тела кремировались в торжественной обстановке. Как я уже упоминал выше, тот или иной сообразительный индивидуум иногда предпринимал попытку избежать смерти путем проецирования своего угасающего разума в будущее, однако подобное случалось весьма нечасто. Когда это все же происходило, к вновь прибывшему из будущего разуму относились с подчеркнутым вниманием, вплоть до тех пор, пока полностью не разлагалась принявшая его телесная оболочка.

Скорее всего, Великая Раса представляла собой единую, хотя и не особенно плотно спаянную нацию или лигу, имевшую общие главные институты, хотя в них и просматривалось деление на четыре отдельные группы. Политическая и экономическая система каждой группы в чем-то походила на социализм фашистского толка с рациональным распределением основных жизненных ресурсов. Власть в них делегировалась небольшим органам управления, избираемым из всех живущих особей после прохождения ими ряда обязательных общеобразовательных и психологических тестов. Семейные узы особой популярностью не пользовались, хотя между представителями одного поколения существовала некоторая близость, и молодежь, как правило, пользовалась поддержкой родителей.

Сходство с человеческими оценками и институтами про-ступало особенно явно в тех областях, где, с одной стороны, затрагивались понятия высшего абстрактного порядка, а с другой — доминировали базисные, неспецифические потребности, присущие органической жизни в целом. Некоторые дополнительные аналогии просматривались в тех случаях, когда в целях грядущей адаптации Великая Раса заблаговременно опробовала будущее и копировала отдельные его детали.

Промышленность была высокомеханизированной и требовала лишь незначительного личного участия жителей; избыток свободного времени заполнялся интеллектуальными и эстетическими видами деятельности самого различного характера.

Науки достигли невероятного расцвета, а искусство являлось важной составной частью жизни, хотя ко времени начала моих сновидений они уже миновали высшую точку своего развития. Технология усиленно стимулировалась необходимостью постоянно вести борьбу за выживание и поддерживать нормальный облик крупных городов, что было особенно важно в тот период бурной тектонической активности. Преступность находилась на поразительно низком уровне и ей противостояла прекрасно отлаженная полицейская служба. Наказания правонарушителям варьировали от лишения каких-то привилегий и тюремного заключения до смертной казни или полного эмоционального оглушения, и выносились лишь после тщательного и объективного изучения всех обстоятельств дела.

Войны иногда случались — за последнее тысячелетие в основном гражданские, хотя отмечались и столкновения с населявшими Антарктиду крылатыми и весьма агрессивными аборигенами или Старожилами, сопровождаясь, как правило, значительными разрушениями. Громадная армия была вооружена похожими на нынешние фотоаппараты электрическими устройствами, обладавшими поразительной убойной силой; содержали ее в основном ради редко упоминаемых целей, которые, однако, явно имели отношение к неизбывному страху перед старинными развалинами темных, глухих зданий и опечатанными люками, расположенными на нижних подземных уровнях городских строений.

Страх перед этими руинами и люками передавался, как правило, посредством невербального внушения, в крайнем случае — таинственным псевдошепотом. Все, что имело хотя бы малейшее отношение к данным объектам, тщательно вымарывалось со страниц стоявших на стеллажах книг. Пожалуй, это было единственное табу для всей Великой Расы и оно имело какую-то связь с ужасными древними битвами, равно как и с грядущей угрозой, которая рано или поздно вынудит всю расу к массовому исходу в другое время.

Неполная и фрагментарная, как, впрочем, и другие дета-ли моих сновидений и древних легенд, эта часть истории Великой Расы была окутана еще большей тайной. Старинные мифы обходили ее стороной или, по крайней мере, всячески замалчивали, тогда как в снах — моих собственных и других людей — намеки на нее были крайне скудными. Члены Великой Расы никогда по своей воле не касались этой темы, а то, что иногда удавалось разузнать, поступало от более наблюдательных «гостящих» разумов.

Судя по этим обрывкам информации, основой страхов являлась некая ужасная старая раса крайне злобных полиповидных существ, которые прибыли из неимоверно далеких вселенных и доминировали на Земле и трех других планетах Солнечной системы примерно шестьсот миллионов лет назад. Насколько можно было понять, они лишь частично являлись материальными субъектами, а их сознание и способ восприятия коренным образом отличались от того, что было присуще земным обитателям. Например, их органы Чувств вообще не предусматривали такой функции как зрение, а мыслительный мир представлял собой странный, невизуальный конгломерат представлений.

Впрочем, когда возникала необходимость в использовании обычных орудий и предметов, если таковые оказывались в окружающем их мире, они обретали необходимую материальную плотность. Были у них и дома, хотя и весьма специфического свойства. Их органы чувств могли проникать сквозь любые материальные барьеры, хотя сами они такой способностью не обладали. Некоторые виды электроэнергии оказывали на них полностью разрушающее воздействие. Несмотря на отсутствие крыльев или других средств левитации, они умели перемещаться по воздуху, а их умственное строение полностью исключало любые контакты с представителями Великой Расы.

Прибыв на землю, эти существа возвели массивные базальтовые города, состоявшие из глухих башен, и принялись охотиться за всеми другими живыми существами, которые попадались им на пути. Примерно тогда же из бездны мрачного трансгалактического мира, известного под мифическим названием Ид, на землю прибыли разумы Великой Расы.

Новые переселенцы, вооруженные созданными ими орудиями, легко покорили хищных тварей и загнали их в глубь пещер, которые они к тому времени уже присоединили к своим жилищам и начали осваивать.

Входы в эти пещеры были наглухо запечатаны, а основная часть громадных городов и отдельные сохранившиеся крупные строения были сохранены новыми переселенцами, причем не ради утилитарных целей, а скорее как объект некоего зловещего суеверия.

Однако по истечении ряда веков стали поступать смутные и зловещие сигналы о том, что твари эти, находясь под землей, заметно окрепли и размножились. В отдельных маленьких или отдаленных городах Великой Расы начали отмечаться спорадические вторжения таинственного и непонятного свойства — это были те самые опустевшие города «полипов», которые не стали заселяться членами Великой Расы, и где входы в их пещеры оказались почему-то недостаточно прочно запертыми и не охранялись снаружи.

Сразу вслед за этим были приняты экстренные меры безопасности, а большинство входов в пещеры наглухо замурованы — за редким исключением, где были сооружены те самые открывающиеся люки. Подобная мера была принята на тот случай, если «полипов», прорвавшихся наружу в каком-то неожиданном месте, пришлось бы преследовать и добивать в их собственном нынешнем логове.

Вышеупомянутые вторжения злобных существ повсеместно вызывали состояние неописуемого ужаса, и с тех пор эти эмоции навечно отпечатались в психике членов Великой Расы. Чувство это было настолько сильным, что даже одно лишь упоминание «полипов» считалось чем-то вроде святотатства, и потому все мои попытки получить хотя бы намек на то, как они выглядели и что собой представляли в более детальном описании, оканчивались безрезультатно.

Высказывались, правда, предположения, что твари обладали необычайной пластичностью и могли на время становиться невидимыми, тогда как, согласно другим разрозненным слухам, они каким-то образом умели контролировать и использовать в военных целях силу ветра. Им также приписывались странные и зловещие свистящие звуки и громадные отпечатки, состоявшие из пяти округлых вдавленных отметин.

Было совершенно очевидно, что надвигающаяся угроза, способная в одночасье отправить миллионы интеллектуально развитых разумов сквозь бездну времени в незнакомые тела безопасного будущего, имела непосредственную связь с возможностью нового и окончательного прорыва зловещих «полипов» на поверхность планеты.

Умственная проекция сквозь века со всей ясностью предсказывала возможность наступления подобного кошмара, и Великая Раса твердо решила, что ни один из ее членов, способный к бегству, не столкнется с врагом лицом к лицу. То, что нашествие произойдет в качестве акта мести, а не в целях возврата себе отнятого мира, они узнали из будущей истории планеты, поскольку проекция обнаружила, что последующие расы никоим образом не испытывали на себе зловещего влияния этих чудовищных созданий.

Возможно, «полипы» сами избрали для себя глубинные бездны земли, предпочтя их переменчивым и подверженным нашествию стихий наружных ее слоев, тем более, что свет для них не имел никакого значения, а возможно, они просто со временем стали слабеть. Во всяком случае, достоверно известно, что в постчеловеческую эпоху расы жуков, в которой поселятся летучие разумы Великой Расы, «полипы» уже прекратят свое существование.

Несмотря на все это, Великая Раса продолжала проявлять повышенную бдительность и держать «порох сухим», несмотря на тщательное избегание любого упоминания коварных врагов в своих речах и записях. И постоянно над запечатанными люками и темными глухими башнями зависала тень безымянного ужаса.

Это был мир, мрачные и разрозненные отголоски которого сон приносил мне каждую ночь. Я не тешу себя надеждами на то, что смог передать хотя бы самое отдаленное представление о том, какой ужас несло с собой каждое подобное эхо, ибо все эти видения оставались на некоем неосязаемом уровне жутковатых и во многом неконкретных псевдовоспоминаний.

Как я уже говорил, постепенно результаты моих исследований стали предоставлять мне все большую возможность обороняться от подобных ощущений посредством нахождения им рациональных психологических объяснений; кроме того, на руку мне было и то, что со временем я стал понемногу привыкать к подобным вещам. Однако, несмотря на все эти спасительные обстоятельства, меня по-прежнему изредка охватывало чувство смутного, леденящего душу кошмара, хотя влияние его уже не было столь всеобъемлющим. Короче говоря, с некоторыми оговорками можно констатировать, что после 1922 года я начал вести вполне нормальную, полную творческих исканий жизнь.

С годами я стал все больше осознавать, что мои переживания — в сочетании с результатами изучений аналогичных случаев заболевания амнезией и фольклорными зарисовками — должны быть сведены воедино и изданы в виде своего рода учебного пособия для студентов. Поэтому я подготовил серию статей, где в краткой форме излагалась подоплека описываемых событий, а сам текст был снабжен незатейливыми иллюстрациями отдельных сюжетов, образов и иероглифических надписей, которым удалось сохраниться в уголках моей памяти.

В период с 1928 по 1929 годы они с разными промежутками во времени появлялись в «Журнале Американского психологического общества», хотя, надо признать, не привлекли к себе широкого внимания научных кругов. Тем временем я продолжал с максимальной скрупулезностью фиксировать свои сновидения, хотя груды исписанной бумаги с каждым месяцем достигали все более внушительных размеров.

10 июля 1934 года при посредничестве Психологического общества я получил письмо, с которого, можно сказать, началась решающая и, пожалуй, наиболее трагическая стадия всей перенесенной мною безумной пытки. Письмо это пришло из находившегося в Западной Австралии города Пилбарра и было подписано, как я впоследствии выяснил, довольно известным в тех местах горным инженером. К письму прилагалось несколько весьма любопытных любительских фотоснимков. Текст этого послания я привожу полностью, чтобы любой ознакомившийся с ним мог понять, какое потрясающее воздействие произвели на меня и само это письмо, и приложенные к нему фотографии.

Некоторое время я попросту отказывался поверить во все это, поскольку, хотя я и допускал возможность существования определенной фактической основы под теми легендами и преданиями, которые столь причудливо раскрашивали мои сновидения, однако был все же совершенно неподготовлен к тому, что действительно сохранились какие-то осязаемые остатки того затерянного мира, который был отделен от нас невообразимой бездной времени. Наибольшее потрясение вызвали именно фотографии, поскольку на них, в бесстрастной и неоспоримой форме холодного реализма, передо мной вновь предстали на фоне песчаных пустынь выветрившиеся, изрытые дождевыми потоками, потрепанные бурями каменные блоки, чьи слегка выпуклые вершины и немного вогнутые основания говорили сами за себя.

Внимательно изучив их при помощи лупы, я смог со всей отчетливостью различить среди многочисленных выбоин и щербин следы тех самых бесконечных извилистых узоров и иероглифических надписей, которые всегда были преисполнены для меня самого зловещего смысла. Впрочем, вот оно, это письмо.

«49, Дэмпьер-стрит, Пилбарра, Западная Австралия.

18 мая 1934 года.

Проф. Н.У. Пейнсли — через Американское психологическое общество.

30Е, 41-я стрит, Нью-Йорк, США.

Дорогой сэр!

Недавно состоявшийся у меня разговор с доктором Е.М. Бойлом из Перта и переданные им газеты с Вашими статьями подтолкнули меня к мысли проинформировать Вас о некоторых находках, которые я обнаружил в Великой песчаной пустыне к востоку от наших золотоносных месторождений. В свете некоторых описанных Вами легенд о старинных городах с массивными каменными постройками и странными иероглифическими надписями, мне представляется, что я обнаружил нечто действительно очень важное.

Местные чернокожие жители издревле толковали о неких „больших камнях с отметинами“, причем, похоже, подобные вещи всегда вызывали у них состояние дикого страха. Они отчасти увязывают их с местными легендами о некоем Буддае — гигантском старце, который веками спит под землей, положив голову себе на руки, но затем однажды проснется и поглотит весь мир.

Поныне бытуют очень старые, наполовину забытые рассказы о громадных подземных каменных хижинах, коридоры в которых спускаются в самую глубь земли, и где произошли все описываемые в легендах кошмарные вещи. Туземцы утверждают, что когда-то некие воины в пылу битвы спустились туда, но назад так и не вернулись, а вскоре после их исчезновения снизу из подземелья подули сильные ветры. Впрочем, Вы и сами знаете, насколько можно верить во все эти россказни.

Я же хотел проинформировать Вас о другом. Дело в том, что два года назад, когда я занимался разведкой местности, то примерно в пятистах метрах к востоку от нашей стоянки, по направлению в глубь пустыни, я наткнулся на нагромождения довольно странных на вид обработанных камней, каждый размерами примерно 90х60х60 сантиметров, причем все они несли на себе следы многих веков.

Поначалу я не мог обнаружить на них ничего из того, о чем гласят легенды туземцев, однако при ближайшем рассмотрении все же разглядел на фоне изъеденных временем и погодой поверхностей следы глубокой резьбы по камню. Это были странные на вид завитки и узоры, очень похожие на те, что упоминались в рассказах здешних аборигенов. Я насчитал тридцать или сорок таких блоков, некоторые из которых почти полностью утопали в песке, и все они располагались на территории диаметром примерно в полтора-два километра.

Обнаружив первые экземпляры, я принялся искать и другие, и с помощью имевшихся у меня инструментов произвел необходимые замеры этого места. Я также сфотографировал десять-двенадцать наиболее типичных блоков — снимки прилагаются.

Все эти сведения вместе с фотографиями я передал местным властям, однако они никак на это не отреагировали.

Потом я встретился с доктором Бойлом, который читал Ваши статьи в „Журнале Американского психологического общества“ и также в свое время что-то рассказывал про аналогичные камни. Он крайне заинтересовался и даже пришел в некоторое возбуждение, когда я показал ему свои снимки, и сказал, что и камни, и надписи на них в точности повторяют описанные вами кладки, которые вы видели в своих сновидениях и встречали в различных легендах и преданиях.

Он и сам хотел написать Вам, но все как-то не собрался. Между тем, он передал мне все журналы с Вашими статьями и по приводимым Вами описаниям и зарисовкам я сразу понял, что обнаруженные мною камни как две капли воды похожи на Ваши. Вы сами можете в этом убедиться, глядя на снимки, а впоследствии, надеюсь, поговорите и с самим доктором Бойлом.

Я понимаю, что для Вас это действительно может представить определенный интерес. Лично я не сомневаюсь в том, что мы имеем дело с остатками древней цивилизации, по возрасту превосходящей все известные нам, и составляющей основу многих Ваших видений и многовековых легенд.

Будучи горным инженером, я немного разбираюсь в геологии, и смею уверить Вас в том, что неимоверно древний возраст этих блоков даже у меня вызывает чувство безотчетного страха. В своей массе они состоят из песчаника и гранита, хотя один из обнаруженных мной кусков явно представляет собой какую-то разновидность цемента или бетона.

На блоках явно остались следы воздействия влаги, как если бы некогда эта часть планеты была скрыта водой, а спустя длительный промежуток времени вновь вышла на поверхность, причем весь этот период они уже существовали в обработанном виде и использовались по какому-то назначению. Идет ли речь о сотнях тысяч лет, а может и более того — ведомо одному лишь Всевышнему, и мне не хотелось бы даже пускаться в рассуждения на эту тему.

С учетом того, что в прошлом Вы энергично пытались установить корни различных легенд и всего с ними связанного, я не сомневаюсь в том, что Вы наверняка захотите отправиться в эту пустыню с экспедицией и произвести там кое-какие археологические раскопки. И доктор Бойл, и я готовы принять в ней посильное участие, если Вы лично, либо любая известная Вам организация согласились бы финансировать подобное мероприятие.

Для работ по глубокому бурению у меня найдется десяток толковых рабочих — туземцы в данном случае не подойдут, поскольку, как я выяснил, они испытывают перед этим местом почти маниакальный страх. Ни Бойл, ни я не сказали никому ни слова об этой находке, ибо мы оба понимаем, что приоритет открытия в подобных вопросах должен остаться за Вами.

К месту можно будет добраться на тракторе — если следовать из Пилбарры, это займет примерно четыре дня пути. Расположено оно несколько юго-западнее маршрута Варбуртона 1873 года и примерно в двухстах километрах юго-восточнее колодца Джоанны. Снаряжение мы могли бы доставить по реке Де Грей, а не везти с собой из Пилбарры, однако эти и другие детали можно будет обсудить позднее.

По моим оценкам, координаты места, где лежат эти камни, таковы: 22 градуса, 3 минуты 14 секунд южной широты и 125 градусов 0 минут 39 секунд восточной долготы. Климат в этой местности тропический, а само пребывание в пустыне довольно утомительно.

Жду Вашего возможного ответа на это письмо и, повторяю, горю желанием принять участие в любом предпринятом Вами начинании в этой области. Изучив Ваши статьи, я проникся убежденностью в необычайной важности данного исследования. Доктор Бойл напишет Вам позже. В экстренных случаях можете воспользоваться телеграфом.

Искренне Ваш —

Роберт Макензи».

События, последовавшие непосредственно за получением мною этого письма, были отчасти освещены в печати. Мне крайне повезло, что я смог заручиться поддержкой Мискатонского университета, а Макензи и доктор Бойл провели большую подготовительную работу с австралийской стороны. При этом мы не стремились к широкой огласке нашего мероприятия, хорошо понимая, какую пищу это могло бы дать бульварной прессе. В общем, сообщения о нашей экспедиции оказались весьма скудными, однако достаточными, чтобы получить представление о намечавшемся исследовании древних австралийских развалин и всей подготовительной работе. В путешествии нас сопровождали профессор Уильям Даер с кафедры геологии, возглавлявший в 1930-31 годах антарктическую экспедицию, Фердинанд Эшли с кафедры истории древнего мира, Тайлер Фриборн с кафедры антропологии, и мой сын Уингейт.

В начале 1935 года Макензи прибыл в Эркхам, чтобы принять участие в заключительной стадии подготовки экспедиции. Он оказался поистине незаменимым знатоком своего дела и к тому же весьма приветливым человеком лет пятидесяти, превосходно начитанным и хорошо знакомым с особенностями путешествий по Австралии.

В Пилбарре нас ждали его тракторы, которые мы погрузили на плоскодонную баржу, чтобы добраться по реке до пункта назначения. Раскопки мы намеревались проводить максимально тщательно, просеивая каждую пригоршню песка и ничего не нарушая на месте проведения работ.

Отправившись 28 марта 1935 года из Бостона на пыхтящем «Лексингтоне», мы беззаботно отдыхали, пока судно пересекало Атлантический океан, Средиземное море, Суэцкий канал, Красное море, и наконец направилось через Индийский океан к цели нашего путешествия. Не стану утомлять вас описанием того, сколь гнетущее впечатление произвел на меня сам вид австралийской пустыни, зато доктор Бойл, встретивший нас на месте, оказался приятным интеллигентным мужчиной средних лет, и мы с сыном провели немало времени в обсуждении с ним различных психологических проблем, специалистом в которых он являлся.

Дискомфорт полевых условий и нетерпеливое ожидание странным образом смешивались в каждом из нас, когда экспедиция в количестве восемнадцати человек наконец отправилась в путь по бескрайним просторам песка и камня. В пятницу 31 мая мы вброд пересекли один из рукавов Де Грей и вступили в царство развалин. Приближаясь к месторасположению легендарного мира, я испытывал жутковатое ощущение, порожденное, естественно, тем, что мои тревожные сновидения и псевдовоспоминания по-прежнему продолжали держать меня в своей неодолимой власти.

В понедельник 3 июня мы увидели первые наполовину вросшие в песок каменные блоки. Невозможно выразить словами охватившие меня эмоции, когда я прикоснулся — не во сне, а наяву — к осколкам гигантской каменной кладки, в точности повторявшей детали тех блоков, из которых были сложены стены моих призрачных сооружений. На них явно проступали следы глубокой резьбы, и руки мои дрожали, когда я опознал часть извилистых узоров, с адской настойчивостью преследовавших меня сквозь годы мучительных кошмаров и поразительных исследований.

За месяц раскопок мы обнаружили в общей сложности тысячу двести пятьдесят блоков различной степени изношенности и разрушения. В основном они представляли собой высеченные мегалиты с изогнутыми вершинами и основаниями; встречались также экземпляры меньших размеров, более плоские и гладкие, квадратные или восьмиугольные — похожие на те, что в моих сновидениях устилали полы зданий и тротуары улиц, — а отдельные образцы отличались особой массивностью и специфическими дугообразными или косыми срезами по краям, что наводило на мысль об их использовании в сводчатых перекрытиях, арках или обрамлении круглых окон.

Мы копали вглубь в северном и восточном направлениях и находили все новые блоки, хотя пока не могли обнаружить в их расположении признаков сколь-нибудь стройной системы. Профессор Даер был поражен колоссальным возрастом этих каменных глыб, а Фриборн выявил следы символов, перекликавшихся с некоторыми легендами папуасов и полинезийцев, дошедших до нас с незапамятных времен. Состояние и разброс блоков безмолвно указывали на головокружительные промежутки времени и геологические потрясения небывалой, поистине космической мощи.

Мы располагали небольшим аэропланом, и мой сын Уингейт неоднократно поднимался на нем в воздух, чтобы с высоты оглядеть песчаные просторы пустыни и попытаться уловить хотя бы самые смутные намеки на какую-то систему, либо обнаружить значимые различия в расположении блоков. К сожалению, всякий раз результаты этих полетов оказывались негативными, поскольку там, где сегодня он обнаруживал некое подобие более или менее устойчивого рисунка, завтра появлялись новые, столь же иллюзорные признаки структуры, что, несомненно, являлось следствием перемещений масс песка под напором прекращающегося ветра.

Пару раз, однако, его эфемерные догадки вызывали в моей душе смутные и весьма малоприятные ощущения. Они словно странным образом перекликались с тем, что я видел во сне или о чем когда-то читал, но потом основательно забыл. Было в них нечто отвратительно знакомое, что заставляло меня украдкой бросать опасливые взгляды в разные концы этой безбрежной местности.

В первую неделю июля у меня сформировался необъяснимый комплекс эмоций, имевших отношение ко всему этому северо-восточному региону. В нем переплетались ужас и любопытство, а кроме того меня неотвратимо преследовала некая запутанная и противоречивая иллюзия воспоминаний.

При помощи всевозможных психологических приемов я пытался выбросить все эти фантазии из головы, однако неизменно терпел полный крах. Потом откуда ни возьмись нахлынула бессонница, но я был почти рад ей, поскольку она значительно укорачивала мои сновидения. Вскоре у меня сформировалась привычка совершать по ночам долгие одинокие прогулки по пустыне — обычно в северном или северо-западном направлениях, — куда меня словно смутно влекла масса новых странных ощущений.

В ходе таких прогулок я иногда спотыкался о кусок древнего камня, и хотя по сравнению с началом раскопок лежавшие на поверхности глыбы попадались относительно редко, я был уверен, что под землей их осталось во много крат больше, чем нам удалось обнаружить. Местность здесь была не столь ровной как в зоне нашего лагеря, а беспрерывно дувшие ветры то там, то здесь образовывали причудливые, почти фантастические временные песчаные курганы, скрывая следы верхних блоков и неожиданно обнажая те, что располагались ниже.

У меня почему-то возникло странное желание провести раскопки также и на территории моих ночных блужданий, хотя к этому чувству примешивалось смутное опасение того, какие находки они могут принести. Я сознавал, что психическое состояние мое с каждым днем становилось все хуже, но самое неприятное заключалось в том, что причины этих перемен оставались для меня совершенно непонятными.

Подтверждением моего нервного истощения является хотя бы то, каким образом я реагировал на загадочную находку, обнаруженную во время одной из моих ночных прогулок. Это произошло вечером 11 июля, когда окружавшие нас таинственные холмы залила почти мистическая бледность лунного света.

Пройдя чуть дальше своего обычного ночного маршрута, я наткнулся на крупный камень, который заметно отличался от всего того, что мы находили ранее. Он был почти полностью скрыт под слоем песка, но я наклонился и очистил часть его, после чего принялся внимательно разглядывать, подсвечивая к дополнение к лунному свету лучом карманного фонарика.

В отличие от других массивных камней, этот имел почти идеальную кубическую форму, без малейшего намека на какие-либо выпуклости или вдавленности. Изготовлен он был из какого-то камня, отдаленно напоминавшего базальт, в отличие от гранита, песчаника или бетона, из которых были сделаны наши предыдущие находки.

Внезапно какая-то неведомая мне сила заставила меня подняться, я повернулся и со всех ног бросился бежать назад к лагерю. Меня охватил совершенно безотчетный, даже иррациональный страх, и лишь оказавшись у входа в свою палатку, я понял, почему побежал. Это осознание словно нахлынуло на меня. Дело в том, что странный темный камень определенно был из числа тех, которые мне доводилось видеть во сне, о которых я читал и которые были каким-то образом связаны с кошмарным, чудовищным ужасом многовековых легенд.

Это был один из блоков той старинной базальтовой кладки, которая вселяла в представителей Великой Расы безотчетный и бездонный страх; он являлся составной частью развалин высоких глухих башен, оставшихся после неведомых, полу материальных и враждебных существ, которые веками гноились на чудовищной глубине под землей, и против невидимой, похожей на ветер силы которых были сооружены и наглухо опечатаны люки, охраняемые бессонными часовыми.

Всю ночь я не мог сомкнуть глаз и лишь к рассвету осознал, как глупо было позволить каким-то мифическим теням настолько подчинить меня своей загадочной магии, и что вместо того чтобы испытывать страх, мне бы следовало переживать прилив энтузиазма, присущий настоящему исследователю.

Наутро я рассказал коллегам о своей находке, после чего Даер, Фримэн, Бойл, мой сын и, разумеется, я сам отправились к месту, где находился смутивший меня камень. К сожалению, нас на этот раз ожидала неудача. Ночью я не позаботился о том, чтобы зафиксировать его точное местонахождение на карте, а ветер окончательно затер всякие остатки моих следов.

Итак, я перехожу к решающей и наиболее трудной части моего повествования — трудного, поскольку не могу быть до конца уверенным в реальности всего происшедшего. Временами меня начинает мучить тревожная догадка, заключающаяся в том, что все это отнюдь не было лишь сном или галлюцинацией, и именно это чувство, с учетом того, какой огромный смысл может быть скрыт за всем случившимся, заставляет меня продолжать вести свои записи. Мой сын, являющийся, как вам известно, дипломированным психологом, и прекрасно знакомый с перипетиями моего состояния, станет главным судьей в оценке всего того, о чем я намерен рассказать.

Но сначала позвольте мне обрисовать основные контуры событий, насколько они стали известны членам нашей экспедиции. В ночь с 17 на 18 июля, после того как весь день беспрерывно дул сильный ветер, я рано лег спать, но сон никак не приходил. Где-то около одиннадцати я наконец поднялся и, беспрестанно держа в голове странно манивший меня участок местности, располагавшийся к северо-востоку от нашего лагеря, отправился на свою обычную ночную прогулку. Выходя за пределы лагеря, я повстречал лишь одного члена экспедиции — австралийского горняка по фамилии Таппер. Поприветствовав его, я покинул пределы нашей стоянки.

На чистом ночном небе сияла почти полная луна, заливавшая древние пески белесым, каким-то муторным сиянием, которое показалось мне в ту ночь особенно гнетущим и даже зловещим. Ветер, как ни странно, совсем не ощущался. В общей сложности я отсутствовал около пяти часов, что подтверждается словами Таппера и тех людей, которые, возможно, могли видеть как я быстро шагаю по бледным, хранившим под собой неразгаданные тайны холмам в северо-восточном направлении.

Примерно в половине четвертого неожиданно поднялся сильный ветер, от которого проснулся весь лагерь и даже завалились три палатки. На небе не было ни облачка, и пустыня по-прежнему казалась озаренной мглистым, нездоровым сиянием. Мое отсутствие обнаружили лишь когда стали заново ставить палатки, однако, с учетом опыта прошлых дней, это ни у кого не вызвало особой тревоги. И все же по крайней мере трое членов экспедиции — все они оказались австралийцами — явно ощутили в окружающей атмосфере нечто особенно зловещее.

Макензи объяснил профессору Фриборну, что страх этот своими корнями уходит в некоторые легенды местных туземцев — аборигены сотворили некий мрачный и таинственный миф о сильных ветрах, которые дуют с определенными интервалами над песками под ясным небом. Ветра эти, по преданию, дули из расположенных глубоко под землей громадных каменных хижин, в которых находились ужасные существа, и ощущались лишь поблизости от тех мест, где обнаруживали скопления крупных камней.

Ближе к четырем часам утра песчаная буря улеглась, причем столь же неожиданно, как и разразилась, после чего окружающие холмы приняли совершенно новые, незнакомые очертания.

Сразу после пяти, когда распухшая, грибовидная луна стала смещаться к западу, я наконец доковылял до лагеря — без шляпы, оборванный, до крови исцарапанный, и вдобавок без фонаря. Большинство членов экспедиции уже вернулись в свои палатки, хотя профессор Даер все еще покуривал трубку, сидя рядом со входом в свое временное жилище. Увидев мой крайне потрепанный вид и близкое к помешательству состояние, он позвал доктора Бойла и они оба проводили меня в палатку, где настояли на том чтобы я прилег и немного успокоился. Вскоре к ним присоединился и мой сын, и они уже втроем стали пытаться заставить меня хоть немного вздремнуть.

Но о сне не могло быть и речи. Я пребывал в поистине небывалом психическом возбуждении, совершенно непохожем на все то, что мне доводилось испытывать прежде. Вскоре я принялся рассказывать — нервно и максимально тщательно описывая свое приключение.

Я сказал им, что во время прогулки внезапно ощутил усталость и прилег на песок, чтобы немного отдохнуть. При этом мне виделись еще более пугающие, даже страшные сны, чем когда-либо ранее, а когда от резкого порыва ветра поднялись тучи песка, мои издерганные нервы не выдержали. Меня захлестнула паника, заставив без конца спотыкаться о полуприсыпанные песком камни, отчего я и приобрел этот крайне потрепанный и грязный вид. Проспал я, наверное, довольно долго — об этом можно было судить по времени моего отсутствия в лагере.

Я ни словом не обмолвился им о чем-либо странном, что видел или пережил, хотя это и стоило мне немалых усилий и самоконтроля, но, говоря о целях всей экспедиции, неожиданно для всех стал настаивать на том, чтобы всякие раскопки в северо-восточном направлении были прекращены.

Аргументация моя при этом была довольно слабой — я ссылался на то, что там почти нет каменных блоков, что, дескать, не стоит оскорблять религиозные предрассудки местных горняков, что подходят к концу отпущенные колледжем средства, в общем, говорил о чем-то таком, что было либо неправдой, либо в сущности не имело никакого значения. Естественно, никто не принял всерьез все эти мои возражения и доводы, в том числе и мой сын, которого уже явно стало беспокоить состояние моего здоровья.

Весь следующий день я бродил вокруг нашего лагеря, но никакого участия в раскопках не принимал. Желая поберечь нервы, я решил как можно скорее вернуться домой, и сын пообещал доставить меня на аэроплане в Перт — за тысячу миль на юго-запад, — но прежде ему хотелось завершить изучение с воздуха того самого района, от которого я пытался отвлечь их внимание.

Я рассчитывал, что если посетившее меня видение повторится, то мне удастся по крайней мере попытаться как-то предостеречь своих коллег, даже рискуя при этом показаться в их глазах нелепым и смешным. При этом я смутно надеялся на то, что некоторые члены экспедиции из числа местных жителей, знавшие местные мифы и обычаи, могут меня поддержать. Мой сын в тот же день совершил облет упомянутого мною района, но по горькой иронии судьбы ничего из того, о чем я говорил ранее, так и не смог обнаружить.

Все поиски по-прежнему вертелись вокруг того приметного базальтового блока, контуры которого оказались сейчас полностью сокрытыми перемещающимися песками. На какое-то мгновение я даже пожалел, что в приступе безумного страха потерял свою мрачную находку, однако позднее стал понимать, что забывчивость эта обернулась для меня подлинным благом. Я до сих пор сохраняю способность верить в то, что все это было лишь иллюзией, сном наяву, особенно если — на это я надеюсь особо — ту дьявольскую пещеру так никогда и не отыщут.

20 июля Уингейт отвез меня в Перт, хотя сам решил остаться с экспедицией и продолжить раскопки. Он пробыл со мной до двадцать пятого числа, когда отплывал пароход на Ливерпуль. И вот сейчас, сидя в каюте «Эмпресо», я подолгу размышляю над всем этим делом, и постепенно прихожу к выводу о том, что по крайней мере мой сын должен узнать обо всем, а уж после этого принять решение, следует ли придавать этой истории более широкую огласку.

На случай возможных непредвиденных обстоятельств я изложил здесь подоплеку описываемых событий — частично и разрозненно уже знакомую некоторым читателям, — а сейчас в максимально лаконичной форме постараюсь описать то, что на самом деле произошло в ту зловещую ночь, когда я покинул наш лагерь.

Чувствуя дикое напряжение, подгоняемый каким-то извращенным, почти патологическим рвением, во что переросла вся мучившая меня жуткая смесь необъяснимых воспоминаний, я брел по пустыне, освещаемый зловещим сиянием луны. То там, то здесь я вновь различал наполовину сокрытые песком древние циклопические блоки, оставшиеся с безымянных, давно забытых эпох.

Их невероятный возраст и постоянно бродивший во мне ужас перед лицом этих чудовищных развалин начал с невиданной доселе силой угнетать меня; я был не в состоянии избавиться от мыслей о моих безумных сновидениях, от лежавших в их основе пугающих легенд, и от того страха, который испытывали уже нынешние поколения местных жителей перед этой пустыней и ее камнями.

И все же я продолжал брести дальше, словно меня влекло к месту какого-то жуткого свидания, а мозг мой буквально атаковали всевозможные видения, представления и псевдовоспоминания. Я думал о тех намеках на возможные контуры камней, которые видел с воздуха мой сын, и беспомощно гадал, почему они казались мне столь зловещими и одновременно странно знакомыми. Что-то то едва слышно бормотало, то оглушительно грохотало у самого порога моей памяти, тогда как другая неведомая мне сила пыталась сохранить ее врата на вечном и надежном запоре.

Ночь выдалась на удивление безветренная, и бледные изгибы песка то вздымались, то опускались передо мной подобно застывшим морским волнам. Я шел, не имея перед собой никакой конкретной цели, но продолжал продвигаться вперед, словно влекомый одержимостью обреченного. Былые видения словно материализовывались в окружавшем меня реальном мире, отчего каждая укутанная в толщу песка каменная глыба становилась похожей на часть какого-то бесконечного коридора или комнаты доисторического строения, покрытой причудливой резьбой или иероглифами, столь хорошо знакомыми мне по годам жизни в качестве плененного Великой Расой разума.

В отдельные моменты мне казалось, что я вижу эти всеведущие конические существа, которые двигаются вокруг меня и занимаются своими повседневными делами, и тогда я не решался опустить взгляд, поскольку боялся увидеть свою, в точности похожую на них телесную оболочку. И все же я продолжал видеть эти покрытые песком блоки, равно как и сложенные из них комнаты и коридоры; различал злобную полыхающую луну и одновременно лампы из светящихся кристаллов; созерцал бесконечную пустыню и раскачивающиеся за округлым окном верхушки гигантских папоротниковидных деревьев. Я бодрствовал и одновременно с этим грезил.

Не знаю, как долго, далеко и даже в каком направлении я так прошел, когда обнаружил прямо перед собой присыпанную песком груду каменных блоков. До этого мне не доводилось встречать столь большое их скопление в одном месте, и зрелище это произвело на меня настолько сильное впечатление, что видение далеких эпох внезапно исчезло.

Вновь передо мной была голая пустыня, над головой мерцал диск луны, а вокруг маячили осколки неведомого прошлого. Я подошел к каменным надолбам чуть ближе, остановился и направил на них луч фонаря. Холм словно распался, оставив на месте себя невысокую округлую массу неправильной формы, состоявшую из громадных глыб и более мелких фрагментов — в общей сложности она была метров двенадцать в поперечнике и от полуметра до двух с половиной метров в высоту.

Уже с первого взгляда я понял, что было в этих камнях нечто такое, что в корне отличалось от всего виденного мною прежде. И дело было даже не в их небывалом доселе количестве — просто на их изъеденной песком поверхности я хотя и не без труда, но все же разглядел в лучах света луны и фонаря следы весьма своеобразного резного узора.

Нельзя сказать, чтобы он в корне отличался от всего того, что попадалось нам прежде — нет, речь шла о чем-то более тонком, почти неуловимом, причем впечатление это возникало лишь тогда, когда я разглядывал не какой-то один камень, а пытался окинуть взором всю группу блоков.

Наконец до меня стал доходить истинный смысл увиденного. Извилистый узор на многих блоках был явно однотипным и определенно некогда представлял собой единое целое. Впервые за все это время я наткнулся на древнюю каменную кладку, которая почти сохранилась в своем первозданном положении — не вполне точном и отчасти фрагментарном, но все же определенно сохранившемся.

Я начал взбираться на вершину каменного холма, временами счищая ладонями слои песка и постоянно пытаясь оценить разнообразие размеров, очертаний и стиля нанесенного узора.

Спустя некоторое время я стал смутно догадываться о природе древней конструкции и характере рисунка, некогда покрывавшего ее поверхность. Абсолютная идентичность увиденного наяву и того, что сохранилось в отдельных моих сновидениях, потрясла и донельзя возбудила меня.

Когда-то это было чем-то вроде циклопических размеров коридора метров десяти в ширину и столько же в высоту, вымощенным восьмиугольными плитами и обрамленным сверху массивным сводчатым потолком. По правую руку от него должны были располагаться комнаты, а в дальнем конце его странно наклоненной поверхности начинался переход к более низким уровням.

Я и сам словно окаменел под воздействием нахлынувших мыслей, поскольку было во всем этом нечто большее, нежели просто груда каменных развалин. Откуда мне было известно, что этот уровень уходил глубоко под землю? С чего я взял, что ведущая наверх плоскость располагается прямо позади меня? Почему я был так уверен в том, что длинный подземный проход, ведущий к Площади с колоннадой, должен находиться слева и на один уровень выше меня?

Как я узнал, что комната с машинами и ведущий к центральному архиву туннель расположены на два уровня ниже меня? Кто подсказал мне, что на самом дне всей этой конструкции находится один из тех зловещих, опечатанных широкими металлическими полосами люков? Окончательно сбитый с толку этим неожиданным вторжением сновидений в реальную действительность, я стоял, дрожа всем телом и обливаясь холодным потом.

Под конец всего этого чудовищного нагромождения неведомых чувств я ощутил слабое, едва уловимое движение прохладного воздуха, легкими толчками вырывавшегося наружу из небольшой впадины, которая располагалась почти по центру громадного каменного кургана. И снова, столь же внезапно как и в первый раз, все мои видения исчезли и я увидел лишь недоброе сияние лунного света, затаившуюся вокруг меня пустыню, да нагромождение древних каменных блоков. Нечто реальное и осязаемое, и одновременно наполненное загадочным, непостижимым смыслом, возникло словно из ничего, зависнув передо мной. Явное движение холодного воздуха могло говорить о чем угодно, однако одно обстоятельство оставалось неоспоримым — в толще хаотично наваленных блоков находилось пока сокрытое от меня отверстие.

Первой моей мыслью было воспоминание о легендах местных туземцев, утверждавших, что глубоко в толще земли находятся огромные каменные хижины, в которых происходят всякие кошмарные вещи и где зарождаются мощные ветры. Потом снова вернулись былые видения, и я почувствовал как мозг мой попал в цепкие: объятия прежних псевдовоспоминаний. Что же за пространство простиралось подо мной? Какие первобытные, непостижимые для разума источники подпитывали столь долго мучившие меня многовековые мифы и легенды? Вдруг я сейчас нахожусь у самого порога познания этой тайны?

Колебания мои продолжались недолго, ибо наряду с любопытством и рвением ученого меня подстегивал и более мощный импульс, заставлявший карабкаться все выше и выше, превозмогая неослабевающий страх.

Движения мои были почти автоматическими, словно подчиненными непреодолимой воле рока. Убрав фонарь в карман, я принялся рьяно — откуда только взялись силы? — отодвигать обломки камней, пока в их массе не образовалось довольно широкое отверстие, откуда вырвался поток густого влажного воздуха, что особенно явно ощущалось на фоне сухой атмосферы окружавшей меня пустыни. Подо мной стали проступать контуры удлиненного отверстия, которое расширялось с каждым извлеченным из него куском камня, пока я не разглядел в лучах света неровную щель, вполне, однако, широкую, чтобы в нее можно было протиснуться.

Я снова вынул фонарь и осветил им вход в неведомое. Подо мной виднелись нагромождения остатков каменной кладки, уходившие в северном направлении под углом примерно в сорок пять градусов, и определенно застывшие в таком положении под воздействием какого-то мощного давления сверху.

Пространство между теми камнями, на которых я стоял, и предполагаемым основанием строения, было заполнено непроглядной теменью, хотя у самой верхней ее границы можно было различить признаки гигантского, принявшего на себя всю силу чудовищного давления свода. В этом месте, как мне показалось, пески пустыни устилали собой непосредственно пол некоей титанической структуры, по возрасту ненамного уступавшей совсем юной тогда планете. Как ей удалось сохраниться на протяжении эпох геологических потрясений и земных катаклизмов, я не понимал ни тогда, ни сейчас, поскольку постичь подобное человеческий разум попросту неспособен.

Сейчас, мысленно оглядываясь назад, я считаю, что сама по себе идея ночью и в одиночку спуститься в эту бездонную пропасть, местонахождение и даже само существование которой оставалось полнейшей загадкой для всех живых существ, была чистейшим и высшим проявлением безумия. Скорее всего, так оно и было, хотя в тот момент я без малейших колебаний начал спуск, даже не понимая, что двигали мною в те минуты исключительно соблазн неведомой тайны и решимость обреченного.

Желая поберечь батарейки, я включал фонарь лишь урывками, и в лучах его света, медленно сползая по зловещему циклопическому уклону, иногда лицом вперед — когда находились удобные упоры для рук и ног, — а чаще повернувшись спиной к бездне и осторожно нащупывая шероховатости в поверхности базальтовых блоков.

Посветив фонарем, я увидел непосредственно подступавшие ко мне стены громадной пещеры, хотя отдаленная перспектива утопала в непроглядном мраке.

Спускаясь в провал, я совершенно не следил за временем, и был настолько поглощен созерцанием загадочных теней и смутных рельефов, что для всего остального в моем сознании попросту не оставалось места. Физические ощущения словно онемели, и даже страх отодвинулся на задний план, приобретя неясные, призрачные очертания неподвижной горгульи, злобно, но неопасно поглядывавшей на меня с высоты.

Наконец я достиг относительно ровной поверхности, забросанной свалившимися сверху блоками, бесформенными кусками камня, песком и прочим природным мусором. По обеим сторонам от меня на расстоянии примерно десяти метров друг от друга высились массивные стены, которые переходили наверху в громадный крестообразный сводчатый потолок. Я достаточно отчетливо различал покрывавшие их резные узоры, происхождение которых, однако, оставалось для меня полнейшей загадкой.

Особенно меня поразило сводчатое перекрытие помещения. Луч фонаря не мог достичь потолка, хотя нижняя часть чудовищных арок была достаточно различима, а их сходство с образами, бесконечное число раз всплывавшими в моих сновидениях, оказалось настолько явным, что меня в буквальном смысле затрясло от переживаемого возбуждения.

Позади меня и где-то высоко над головой просматривалось слабое, отдаленное лунное свечение, робко напоминавшее об оставшемся снаружи мире. Остатки осторожности предупреждали меня о том, чтобы я не терял из виду этот маяк, остававшийся, в сущности, единственным ориентиром для возвращения на поверхность.

Я стал неторопливо продвигаться вперед вдоль левой от меня стены, поскольку покрывавшая ее резьба показалась мне наиболее отчетливой. Пол был настолько захламлен, что ступать по нему оказалось не легче, чем спускаться в провал, однако я настойчиво, хотя и очень медленно, пробирался вперед.

В одном месте я наклонился, сдвинул в сторону несколько крупных кусков камня и разгреб мусор, чтобы получше разглядеть покрытие пола — и тут же вздрогнул, пораженный видом знакомых восьмиугольных плит, которые все еще достаточно плотно прилегали друг к другу.

Отойдя на некоторое расстояние от стены, я принялся при свете фонаря внимательно рассматривать покрывавшие ее истертые и замысловатые резные узоры. Казалось, что стекавшие с высоты миллионы лет назад ручейки воды прорезали в поверхности песчаника тоненькие русла, покрыв ее странными, непонятными мне завитками и иероглифами.

В некоторых местах кладка едва держалась, так что мне оставалось лишь гадать, сколько тысячелетий эта первобытная, сокрытая от всех конструкция сохраняла свои причудливые украшения, противостоя бесчисленным природным потрясениям.

Но больше всего меня взволновала именно эта резьба по камню. Несмотря на свое крайне обветшалое состояние, она просматривалась довольно отчетливо, и вновь меня поразило то обстоятельство, что я узнавал в ней давно и хорошо знакомые образы, хотя это никак не вмещалось в рамки возможного. Загадочным способом повлияв на создателей некоторых мифов, они легли в русло таинственных знаний, которые, в свою очередь, неведомым образом дошли до меня во время моего забытья, и вызвали в мозгу живые подсознательные образы.

Но как можно было объяснить то, что эти узоры в мельчайших деталях завитков и линий повторяли картины моих сновидений, которые я наблюдал на протяжении ряда лет? Какая загадочная, забытая иконография смогла настолько точно воспроизвести мельчайшие оттенки и нюансы этих рисунков, что они с неизменной настойчивостью и последовательностью преследовали меня во время моих ночных блужданий в безвременье?

Нет, это не было ни случайностью, ни отдаленным сходством. Не вызывал никакого сомнения тот факт, что древний, доисторический, веками находившийся в толще земли коридор, в котором я сейчас находился, был прообразом того помещения, которое я изучил во сне с такой же тщательностью и основательностью, словно это была моя собственная квартира на Крейн-стрит. Правда, в своих сновидениях я любовался этими хоромами, когда они переживали период наивысшего расцвета и совершенства, а не такого вот упадка и запущения, и все же сходство не вызывало никаких сомнений. Таким образом, получалось, что все те годы моим разумом руководила какая-то жуткая и всемогущая сила.

Та комната, в которой я сейчас пребывал, была мне хорошо знакома, но столь же прекрасно я знал ее расположение в кошмарном здании моих снов, и то обстоятельство, что я совершенно спокойно мог посещать ее в любой из этих двух структур — реальной и воображаемой, причем в последнем случае она не претерпевала пагубных изменений под гнетом бесчисленных тысячелетий, — внезапно дошло до меня со всей своей зловещей и непреложной ясностью. Но что, о Боже, могло все это означать? Каким образом я обрел все эти знания? И какая жуткая реальность могла скрываться за этими античными сказаниями о неведомых существах, обитавших в доисторических каменных казематах?

Слова лишь отчасти могут передать весь тот сумбур, всю ту мешанину страха и замешательства, которые теснились в моем мозгу. Мне определенно было знакомо это место. Я знал, что именно располагалось подо мной, и что находилось выше, пока мириады возвышающихся этажей не рухнули, превратившись в обломки, пыль и пустыню. К чему теперь, подумал я с содроганием, постоянно держать в поле зрения едва различимый белесый диск луны, когда я и без него прекрасно ориентируюсь во всем этом хаосе?

Меня раздирали противоречивые желания: с одной стороны — стремление поскорее покинуть это место, а с другой — лихорадочная, обжигающая жажда исследователя. Что же случилось с этим гигантским мегаполисом через миллионы лет после того, как он предстал передо мной в моих снах? Какая судьба постигла подземные лабиринты, пролегавшие под городом и связывавшие титанические башни между собой? Как долго они простояли, сопротивляясь безудержным корчам земной коры?

Или же я прибыл на пепелище, оставшееся от мира нечестивого архаизма? Смогу ли я отыскать дом Учителя и ту башню, на стенах которой высекал свои узоры С’гг’ха — плененный разум звездноголового, плотоядного растения, некогда обитавшего в Антарктиде? Проходим ли в настоящее время тот коридор, который спускался со второго уровня в обитель чужеземных разумов? В том зале обитал разум представителя совершенно невероятной расы существ — полупластмассовых жителей, которые через восемнадцать миллионов лет заселят один из спутников Плутона, — сохранившего изготовленную им из глины загадочную модель.

Я смежил веки и сжал ладонями голову в тщетном, жалком усилии пытаясь вытеснить из своего сознания эти безумные, отрывочные воспоминания. Именно тогда я впервые остро ощутил движение окружавшего меня прохладного, влажного воздуха. Вздрогнув, я осознал, что надо и подо мной продолжает существовать зияющая бездна давным-давно погибших миров.

Я постепенно извлекал из своей памяти пугающие очертания странных помещений, коридоров, подъемов и спусков. Открыт ли до сих пор доступ к главным архивам? И вновь в моем мозгу с одержимой обреченностью всплыли очертания громоздких фолиантов, запечатанных в футляры из нержавеющего металла и стоящих в прямоугольных нишах.

В них, как гласили сны и легенды, была отражена вся история — прошлое и будущее в масштабах космического летоисчисления, — написанная плененными разумами из всех миров и времен солнечной и иных звездных систем. Безумие, конечно же, но не столкнулся ли я сейчас с миром, который, подобно мне, впал в черное как ночь безрассудство?

Я думал о запертых металлических стеллажах и о хитроумных рукоятках, которые надо было долго поворачивать, чтобы проникнуть к заветным книгам. В мозгу всплыли отчетливые воспоминания об отведенных лично мне полках — как часто я совершал все эти замысловатые процедуры, в которых чередовались бесчисленные нажимы и повороты, чтобы добраться до секции, относящейся к низшим типам разумных существ — позвоночным! Каждая деталь сейчас ясно и четко стояла перед моим мысленным взором.

Если там действительно имеется такой стеллаж, то я без труда смогу открыть его. Именно в тот момент, когда я подумал об этом, безумие окончательно захлестнуло мой разум: не прошло и секунды как я, спотыкаясь и натыкаясь на что-то, стал продираться через усеянный каменными обломками коридор в сторону так хорошо знакомого спуска, ведущего к нижним уровням.

С этого момента и далее едва ли можно целиком полагаться на мои впечатления, поскольку я и в самом деле продолжаю питать отчаянную надежду на то, что все они явились плодом какого-то демонического сна или иллюзии бредового состояния. Мой мозг охватила самая настоящая лихорадка, и все ощущения достигали его, словно продираясь сквозь какую-то пелену, причем нередко с интервалами во времени.

Луч моего фонаря едва рассекал слои окружавшего меня мрака, выхватывая из него призрачные всплески пугающе знакомых стен и пещер, нещадно постаревших за тысячелетия своего существования. В одном месте огромная масса сводчатого перекрытия рухнула на пол, так что мне пришлось карабкаться по громадным плоскостям каменных монолитов, иногда взбираясь по ним чуть ли не к неровной, поросшей гротескными сталактитами крыше.

Это был поистине апофеоз кошмара, казавшийся еще более тяжким под воздействием чудовищных всплесков моих псевдовоспоминаний. Лишь одно казалось мне странным и совершенно незнакомым — размеры моего тела в сравнении с масштабами окружавших меня гигантских сооружений. Меня угнетало ощущение собственной малозначительности, как если бы лицезрение всех этих вздымающихся стен с высоты обычного человеческого роста являлось чем-то совершенно новым и ненормальным. Снова и снова я окидывал нервным взглядом сверху вниз свою фигуру, испытывая смутное беспокойство по поводу принадлежавшего мне человеческого обличья.

Я стремительно летел, прорываясь сквозь черную бездну, нередко спотыкаясь и даже падая, больно царапая руки и ноги, а однажды даже чуть было не разбил свой фонарь. Мне был знаком каждый камень, любой угол в этой демонической пучине мрака, и я часто останавливался, чтобы направить луч света в сторону осыпавшихся, разрушенных, но все так же хорошо знакомых арочных сводов.

Некоторые комнаты превратились в сплошные руины; другие были совершенно пустынными, либо засыпанными мусором. В некоторых я заметил скопления какого-то металла — когда целого, а когда смятого и исковерканного, — в котором не без труда распознал колоссальные пьедесталы или столы из моих сновидений.

Наконец я добрался до пологого спуска и направился по нему вниз. Вскоре дорогу мне преградил зияющий разлом с неровными краями, в самом узком месте достигавший примерно полутора метров — здесь каменная кладка пробила пол, обнажив начало бездонной, черной как ночь пропасти.

Я вспомнил, что в этом титаническом сооружении существовало еще два подвальных уровня, и невольно вздрогнул, подумав о запечатанных и запаянных люках на самом нижнем из них. Сейчас там, разумеется, не было никакой охраны, поскольку те жуткие подземные существа, которые она была призвана стеречь, давным-давно должны были погибнуть. К тому времени, когда на место людей придет раса жуков, они окончательно исчезнут, и все же, памятуя о древних легендах, я невольно поежился, едва лишь мысль о них посетила мое сознание.

Мне стоило громадных усилий заставить себя перепрыгнуть через эту зияющую бездну, тем более, что захламленный пол не позволял как следует разбежаться. Однако безумие продолжало преследовать меня, а потому я приметил место у левой стены, где пролом казался поуже, а точка приземления была относительно свободна от коварных обломков, и, собрав всю свою волю в кулак, благополучно достиг противоположного края провала.

Наконец спустившись на следующий уровень, я остановился у входа в машинный зал, который был заполнен кучами исковерканного металла, наполовину сокрытого под обломками рухнувшего свода. Все находилось именно там, где ему и надлежало быть, а потому я уверенно карабкался по нагромождению камней, закрывавших доступ к просторному поперечному коридору. Я знал, что таким образом смогу пробраться в главный подземный архив.

Мне казалось, что прошли века, пока я прыгал, полз, спотыкался и карабкался по этому замусоренному коридору. То там, то здесь мне попадались следы резьбы по камню вековых стен — некоторые из них были мне знакомы, другие же определенно появились уже после того как я увидел это помещение в своих снах. Поскольку данный подземный проход соединял различные здания между собой, в нем не было арочных сводов, за исключением тех мест, где он пролегал через нижние уровни строений. В местах подобных пересечений я нередко отклонялся от своего основного маршрута, чтобы заглянуть в столь хорошо сохранившиеся в памяти комнаты. Лишь дважды я обнаружил в них достаточно серьезные изменения по сравнению с тем, что запомнил в своих снах.

Поспешно и с явной неохотой пересекая пространство склепа одной из тех самых разрушенных глухих башен, чья чужеродная базальтовая кладка отождествлялась в моем сознании с загадочными и ужасными существами, я испытывал непонятно откуда появившуюся дрожь и странную слабость во всем теле, словно кто-то намеренно замедлял мое продвижение вперед. Этот доисторический склеп имел округлую форму, в поперечнике достигал примерно шестидесяти метров, а его темные стены были начисто лишены каких-либо резных узоров. Пол был относительно чистым, если не считать многовековой пыли и песка, и в ряде мест виднелись дверные проемы, которые открывали доступ в длинные, извилистые коридоры. И нище не было ни малейшего намека на какой-то уклон или ступени — как и в моих сновидениях, я чувствовал, что эти старинные башни никогда не посещались представителями Великой Расы. Те, кто построил их, не нуждались ни в лестницах, ни в уклонах.

В моих снах я видел, что ведущие вниз двери наглухо опечатаны и постоянно тщательно охраняются; сейчас же они были распахнуты настежь — черные и зияющие, — и оттуда струились потоки прохладного влажного воздуха, но что таилось в глубине этих бездонных вытянутых пещер, я не только не знал, но и не решался об этом даже подумать.

Позже, пробираясь через особенно трудный участок заваленного обломками прохода, я выбрался на место, где крыша целиком обрушилась на пол. Руины вздымались как горы, и я карабкался через них, пробираясь сквозь громадное пустое пространство, где луч моего фонарика не мог дотянуться ни до стен, ни до краев сводов. Я смекнул, что это, должно быть, подвал какого-то здания, располагавшегося неподалеку от главного архива. Что здесь произошло, так и осталось для меня полнейшей загадкой.

По другую сторону грандиозного завала я вновь отыскал свой коридор, но уже через несколько десятков метров путь мне преградило новое препятствие — казалось, здесь обрушилось абсолютно все, отчего вершины развалин в ряде мест едва не достигали опасно провисшего потолка. Как мне удалось разгрести и отвалить несколько блоков, чтобы образовался более или менее пригодный лаз, и как я вообще осмелился потревожить плотно слежавшиеся глыбы камня, тогда как малейшее нарушение равновесия могло вызвать обвал сотен тонн камня, способного раздавить меня как муху, я и до сих пор не имею ни малейшего представления.

Повторяю, я шел, побуждаемый и направляемый чистейшим безумием — если не сказать, что сама затея спуститься под землю также была лишена даже рудиментов здравого смысла, — но все же пробрался, как червяк проник сквозь громаду завала. Зажав во рту зажженный фонарь, я полз по шершавым камням и чувствовал, как спину обдирают зазубренные края свисавших с потолка гигантских сталактитов.

Наконец я почти вплотную приблизился к подземному архиву, который и был главной целью моей авантюры. Спустившись — все так же ползком — по противоположной стороне преграды, изредка включая для ориентировки фонарь, я все же достиг низкого круглого склепа с арками, прекрасно сохранившегося и имевшего выходы в разные направления.

Стены, насколько их достигал луч фонаря, были покрыты изысканной резной вязью и хорошо знакомыми мне извилистыми иероглифами, а отчасти и новыми, которые я не видел в своих снах. Я понял, что достиг цели, и сразу же повернул налево, направляясь к видневшемуся неподалеку арочному проходу. У меня практически не было сомнений в том, что там я отыщу свободный наклонный проход, ведущий ко всем сохранившимся уровням. Это огромное, защищенное толщей земли помещение, содержавшее в себе тайны всего мирового пространства, было построено с великим знанием дела и сконструировано явно таким образом, чтобы устоять при любых потрясениях.

Колоссальных размеров блоки были размещены с математической точностью и соединены посредством неимоверно прочного цемента, отчего получался крепкий как камень монолит. И сейчас, по прошествий сотен веков, его погребенная под землей громада стояла в целости и сохранности, чуть припорошенная просочившейся сверху пылью, тогда как в других помещениях всюду лежали горы каменных обломков и мусора.

Мне даже показалось странным, что я с такой легкостью передвигаюсь по этому залу. Скинув с плеч бремя предыдущих препятствий, я чуть ли не перешел на бег и с неожиданной для себя скоростью несся по коридорам с низкими потолками, в который уже раз ловя себя на мысли, что прекрасно помню окружающую обстановку. Впрочем, данное обстоятельство уже почти перестало удивлять меня. Сейчас я видел маячившие повсюду громадные, покрытые иероглифами металлические двери стеллажей; некоторые из них оставались запертыми, другие были распахнуты настежь, а отдельные и вовсе погнуты, расплющены под воздействием чудовищных геологических потрясений, оказавшихся, впрочем, недостаточными, чтобы сокрушить кладку самого помещения.

В ряде мест по запорошенным пылью холмикам под зияющими, пустыми отделениями стеллажей, можно было догадаться, что там лежали фолианты, выпавшие наружу от сокрушительных толчков земной тверди. На некоторых стойках сохранились броские указатели разделов и подразделов собранных здесь томов.

Я остановился перед одним из распахнутых шкафов, внутри которого виднелись знакомые металлические футляры, покрытые толстым слоем вездесущей пыли. Протянув руку, я с трудом извлек одну из наиболее тонких коробок и положил ее на пол. На корпусе были начертаны привычные извилистые иероглифы, хотя что-то в их контурах и расположении показалось мне слегка отличным от прежних надписей.

Я прекрасно помнил замысловатую последовательность действий, которые необходимо было совершить, чтобы открыть футляр, а потому быстро справился с отлично сохранившимся механизмом, изготовленным из такого же нержавеющего металла, и извлек лежавшую внутри него книгу. Как я и ожидал, размерами она была примерно тридцать на сорок сантиметров, толщиной примерно в три пальца, и открывалась вверх наподобие блокнота.

Казалось, что ее сравнительно толстые, похожие на целлофан страницы совершенно не подверглись воздействию минувших веков, и я сразу же приступил к изучению текста, исполненного совершенно отличной от привычных мне иероглифов или каких-либо известных языков письменностью.

Я смекнул, что это была книга, написанная известным мне по былым снам плененным разумом — ранее он принадлежал к неимоверно древней, обитавшей на неведомой планете цивилизации, а позднее, когда эта планета взорвалась, чудом уцелел на одном из крупных астероидов. Одновременно я припомнил, что на этом же уровне архива содержались тома, касавшиеся планет, находившихся за пределами солнечной системы.

Бестолку проведя некоторое время над этим фолиантом, я с тревогой обнаружил, что свет фонаря заметно ослаб, а потому поспешно вставил в него новую батарейку, которую всегда носил при себе. В более ярких лучах света я возобновил свои блуждания по бесконечным проходам между стеллажами, то и дело узнавая знакомые разделы и испытывая смутное раздражение от непривычного эха, которое порождалось звуком моих шагов по полу гигантских катакомб.

Едва взглянув на отпечатки моих башмаков, оставшиеся на нетронутом за сотни веков толстом слое пыли, я невольно вздрогнул, мгновенно представив себе, что никогда еще — если в моих безумных сновидениях действительно содержалась хотя бы крупица правды — здесь не ступала нога человека.

Я как одержимый метался по громадному залу, не имея ни малейшего представления о цели своих перемещений. Вместе с тем, мне казалось, что эти блуждания все же не вполне хаотичны, и что мною словно руководит чья-то злобная сила, подчинившая себе мою обмякшую волю.

Достигнув идущего под уклон прохода, я спустился по нему на порядочную глубину. В спешке я почти не обращал внимания на череду сменявших друг друга этажей и даже не пытался приглядываться к тому, что на них находится. В моем мозгу даже стал проступать определенный ритм, в такт с которым я изредка подергивал правой рукой, словно репетировал процедуру открытия хитроумного сейфового замка, но тут же с удивлением обнаруживал что давно знаю комбинацию всех его поворотов и щелчков.

Во сне или наяву, но я когда-то узнал ее, и продолжал хранить это знание до сих пор. И все же я не имел ни малейшего понятия о том, как мог какой-то сон — или фрагмент бессознательно усвоенной легенды — в мельчайших деталях обучить меня всем этим сложным, загадочным операциям. И разве не было все это приключение — эта потрясающая осведомленность о расположении древних развалин, и вообще чудовищное сходство окружающей обстановки со всем тем, что могли подсказать мне лишь мои сны и осколки древних мифов, — чудовищным, неизведанным еще никем и никогда кошмаром?

Возможно, я уже тогда был почти убежден — как и сейчас, в более спокойный и размеренный период моей жизни, — что так до конца и не просыпался, и что весь этот похороненный город был лишь фрагментом лихорадочной галлюцинации.

В конце концов я добрался до самого нижнего уровня и двинулся вправо от наклонного прохода. По непонятной причине я старался ступать как можно мягче, хотя к тому времени заметно поубавил шаг. Было на этом нижнем, глубоко запрятанном под землей уровне, такое пространство, проникать в которое я почему-то боялся.

Приблизившись к нему, я понял, что именно вселяло в меня смутный страх — это был один из наглухо опечатанных и тщательно охранявшихся прежде люков. Сейчас там не могло быть никакой охраны, а потому я дрожал всем телом и ступал на цыпочках, как и когда проходил через черный базальтовый склеп, где зиял аналогичный люк.

Здесь, как и там, ощущалось дуновение холодного сырого ветерка, и я уже стал сожалеть, что вообще оказался в этом месте. Почему же я пришел сюда, какая сила влекла меня на самое дно подземелья, мне было неведомо.

Неожиданно я увидел, что крышка люка распахнута настежь. Впереди опять начинались стеллажи, а на полу под одним из них я заметил невысокий бугорок, покрытый очень тонким слоем пыли — определенно совсем недавно сюда с полок свалилось несколько футляров с книгами. В то же мгновение я ощутил новый приступ паники, хотя поначалу мне была непонятна причина ее возникновения.

Лежащие под стеллажами груды книг отнюдь не являлись редкостью в этих местах, поскольку за истекшие века земля пережила немало поднимавшихся из ее недр толчков и встрясок, и лишь подойдя почти вплотную к этой куче, я понял, что именно вселило в меня столь дикий страх.

Дело было отнюдь не в самих футлярах с книгами, а в слое покрывавшей их пыли. При ближайшем рассмотрении в свете фонаря мне показалось, что пыль на них лежит неровно — в некоторых местах слой был совсем тонким, словно буквально несколько месяцев назад ее кто-то или что-то потревожило или вовсе смахнуло. Твердой уверенности у меня, однако, не было, поскольку даже на этих относительно свежих местах пыли было все же достаточно; и все же наличие определенной системы в расположении неровностей на запыленной поверхности футляров меня не на шутку встревожила.

Поднеся фонарь почти вплотную к заинтересовавшему меня месту, я почти утвердился в своем подозрении — следы на пыли определенно имели отнюдь не хаотичные, а ровные, даже симметричные неровности. Создавалось впечатление, что на ней отпечатались не просто полосы и пятна, а вполне определенные следы, идущие группами по три и размерами около тридцати квадратных сантиметров. Каждый такой след состоял из пяти почти круглых пятен примерно по семь-восемь сантиметров в поперечнике: один впереди, а четыре по бокам и чуть сзади.

У меня сложилось впечатление, что следы — если это действительно были чьи-то следы, — вели в Двух противоположных направлениях, словно некое существо шло куда-то, а затем возвращалось обратно. Разумеется, отпечатки проступали очень слабо и могли быть следствием игры света или вообще чистой случайностью, однако было в их расположении нечто такое, что вселяло в меня смутный, безотчетный страх. Дело в том, что один конец цепочки следов явно упирался в кучу относительно недавно свалившихся со стеллажей книг, тогда как другой уводил в сторону зловещего люка, из которого тянуло холодным, сырым воздухом, и который смотрел на меня черным глазом нескончаемой бездны.

Овладевшее мною безумное влечение носило настолько всеобъемлющий и непреодолимый характер, что почти полностью вытеснило любые остатки здравого смысла. Ни один рациональный довод не смог бы заставить меня отправиться на выяснение природы зловещих отпечатков и тех смутных воспоминаний, которые всколыхнулись под воздействием этой находки. И все же моя правая рука, несмотря на бившую ее дрожь, по-прежнему ритмично вздрагивала, словно ей не терпелось как можно скорее повернуть ключ в загадочном замке. Не успев еще ничего толком понять, я миновал кучу недавно свалившихся с полок футляров с книгами и на цыпочках побежал по покрытым девственной пылью проходам в направлении хорошо знакомого мне места.

Лишь в те минуты мой рассудок начал задаваться вопросами, о которых любой другой человек на моем мессе задумался бы заранее. Смогу ли я с высоты своего роста дотянуться до нужной мне полки? Сможет ли человеческая рука справиться с замком, являвшимся плодом творений многовековой древности? В сохранности ли сам замок и можно ли его вообще открыть? И что я сделаю — что я осмелюсь сделать — с тем, что, как я только что начал соображать, хотел и одновременно боялся там найти? Станет ли это чудовищным подтверждением правды, которая не вмещается в рамки нормального человеческого восприятия, или в очередной раз докажет, что я по-прежнему пребываю во сне?

В следующее мгновение я осознал, что наконец прекратил свой осторожный бег и остановился как вкопанный, устремив взор на ряд стеллажей с ошеломляюще знакомыми иероглифическими надписями. Все они пребывали в почти идеальном состоянии и на всем их протяжении, куда простирался мой взгляд, были распахнуты лишь три дверцы.

Я не в состоянии описать свои чувства, которые испытал при виде этих стеллажей — настолько безграничными подавляющим было осознание их сходства с прежним знанием, словно я пришел на встречу со старым другом. Я смотрел ввысь, уставившись на самый верхний ярус, который находился абсолютно вне пределов моей досягаемости, и гадал, как же мне до него дотянуться. Можно было встать на кромку открытой дверцы, располагавшейся в четвертом ряду от пола, тогда как замки на остальных, возможно, послужили бы упорами для рук и ног. Фонарь можно будет зажать в зубах, как я уже делал в других местах, где приходилось орудовать руками. А плюс ко всему я не должен был издавать ни малейшего шума.

Спустить вниз то, что я намеревался снять с полки, представлялось мне еще более затруднительным делом, хотя я вскоре смекнул, что задвижку замка футляра можно будет зацепить за воротник плаща, и тем самым снести поклажу за спиной наподобие рюкзака. И снова я подумал о том, цел ли сам замок, поскольку ничуть не сомневался в том, что если с ним все в порядке, то мне удастся проделать все манипуляции до его открытию, причем совершенно бесшумно, поскольку мне очень не хотелось, чтобы при этом раздался хоть какой-то скрип или лязг.

Все еще удерживая эти мысли в своем сознании, я зажал фонарь во рту и начал подъем. Выступающие замки на поверку оказались слабой опорой, хотя открытая дверца, как я и ожидал, существенно помогла моему продвижению. Используя одновременно ее покачивающуюся плоскость и край дверного проема, я продолжал восхождение, почти не издавая при этом заметного шума.

Балансируя на верхней кромке двери и потянувшись далеко вправо, я с трудом дотянулся до нужного мне замка. Пальцы, основательно онемевшие от долгого цепляния за выступающие детали и края, поначалу действовали довольно неловко, однако я вскоре обнаружил, что со своей работой они все же справляются. Похоже, ритм памяти накрепко засел в них.

Сквозь неведомые трещины во времени в мой мозг проникали четкие и точные до мельчайших деталей движения, и поэтому примерно через пять минут неустанных усилий раздался характерный щелчок, показавшийся мне почти оглушительным, поскольку сознание все еще не было готово к его восприятию. В следующее мгновение металлическая дверь стала медленно, с едва различимым шорохом отходить в сторону.

Я в изумлении уставился на обнажившуюся вереницу сероватых корешков футляров и ощутил всплеск неподдающихся никакому описанию эмоций. В пределах досягаемости моей правой руки находился футляр, витиеватые иероглифы на котором заставили меня задрожать от мучительного чувства, по своей природе намного более сложного, нежели просто страх. Все так и не уняв дрожь, я ухитрился вытянуть его на себя, хотя и поднимая при этом клубы пыли, но по-прежнему почти бесшумно.

Он был практически таких же размеров, как и другие фолианты, которые мне приходилось держать в руках, хотя и чуть толще — где-то около восьми сантиметров. Плотно прижимая его ладонью к поверхности стеллажа, я подбирался пальцами к застежке замка, пока не откинул его крючок. Приподняв крышку, я подтянул ее к воротнику плаща и закинул за его край острие крючка. Теперь руки мои были свободны и я начал неуклюже спускаться на пол, после чего приготовился к осмотру своего трофея.

Опустившись коленями на похрустывающую пыль, я перевернул футляр и положил перед собой. Руки по-прежнему подрагивали, и я сколько мог оттягивал момент извлечения книги, но под конец все же заставил себя это сделать.

Постепенно и очень медленно до меня стало доходить, что я нашел именно то, что искал, и осознание этого факта почти парализовало все мои умственные способности.

Если предмет действительно находится там — и, соответственно, я не сплю, — то значение этого открытия выйдет далеко за рамки человеческого воображения. Больше всего меня одолевала и мучила моя кратковременная неспособность допустить то, что все это лишь сон. Ощущение реальности происходящего было просто пугающим — и вновь становится таковым всякий раз, когда я вспоминаю эту сцену.

Итак, я наконец извлек книгу из футляра и как зачарованный уставился на знакомые иероглифы на ее обложке. Она превосходно сохранилась, а извилистые буквы названия почти повергли меня в гипнотическое состояние, как если бы я мог понять смысл написанного. При этом я не мог бы поклясться, что и в самом деле не читал их, охваченный мимолетным и ужасным приступом паранормальной памяти.

Не знаю, сколько прошло времени, пока я не набрался смелости и перевернул тонкий металлический лист обложки. Я явно оттягивал этот момент и находил тому массу оправданий. Потом вынул изо рта фонарь и выключил его, чтобы дать немного передохнуть батарейкам. Наконец, все так же пребывая в темноте, я взялся за край обложки и потянул ее вверх; потом щелкнул кнопкой фонаря и направил луч света на первую страницу, застыв в напряженном ожидании и готовый подавить любой свой звук, вне зависимости от того, что там обнаружу.

С меня хватило одного-единственного взгляда, после чего я как подкошенный рухнул на землю, хотя все же успел перед этим выключить фонарь и стиснуть зубы. Я пролежал так некоторое время, окруженный кромешной темнотой, после чего нерешительно потрогал ладонью лоб. Я увидел в книге именно то, что ожидал и одновременно боялся увидеть. Либо я все еще спал и бредил, либо время и пространство просто решили подсмеяться надо мной.

Я не мог не грезить наяву, но все же был обязан пережить весь этот ужас и принести свою находку наверх, чтобы показать сыну, как если бы это и в самом деле было реальностью. У меня было такое ощущение, будто моя голова куда-то плывет, хотя я не различал вокруг себя абсолютно ничего, за что мог бы зацепиться в темноте мой взгляд. В моем сознании теснились мысли и образы, насыщенные диким ужасом, постепенно парализовывавшие все органы чувств.

Внезапно я подумал о тех следах в пыли, вздрогнул от звука собственного дыхания, а потом снова на несколько секунд включил фонарь и посмотрел на страницу, подобно тому, как может смотреть жертва змеиного нападения в глаза и на ядовитые зубы своего смертельного врага.

Затем, вновь оказавшись в полной темноте, я захлопнул книгу, вставил ее в футляр и щелкнул замысловатыми застежками замка. Я определенно должен был доставить ее туда, наружу, в реальный и материальный мир, если, конечно, таковой вообще существовал — если существовала вся эта бездна, — и если в этом мире еще оставалось место для меня самого.

Сейчас я уже не помню, сколько прошло времени, пока я наконец встал на ноги и двинулся в обратный путь. О том, насколько изолированным я считал себя от всего остального мира, можно судить хотя бы по тому факту, что за все нахождение под землей ни разу не взглянул на часы.

С фонарем в одной руке и пресловутым футляром под мышкой другой, я наконец почувствовал, что в безмолвной панике на цыпочках прохожу мимо той бездны, из которой дуют холодные сквозняки и рядом с которой мерещатся зловещие следы. Идя по бесчисленным наклонным коридорам, я почувствовал себя немного увереннее, но так и не смог избавиться от тени смутного страха, которого не замечал, спускаясь в это подземелье.

Мне была ненавистна сама мысль о том, что придется снова проходить через тот черный базальтовый склеп, который по возрасту превосходил весь остальной город, и где также гуляли холодные ветры. Я не переставая думал о тех существах, которых так страшились члены Великой Расы и которые могли еще оставаться там, в глубине, пусть даже в очень ослабленном, угасающем состоянии. Думал о тех следах из пяти округлых пятен, и о том, что рассказывалось о них, равно как и о связанных с ними странных сквозняках и свистящих звуках в моих сновидениях. Думал о легендах, которые пересказывали современные туземцы и в которых все страхи сосредоточивались именно вокруг безымянных развалин и дующих поблизости от них ветров.

По характерному настенному символу я установил нужный мне уровень и, миновав оставленную в нем книгу, вступил в просторное круглое помещение с ответвляющимися от него арочными проходами. Справа от себя я сразу же узнал арку, через которую проник сюда, и прошел в нее, хорошо понимая, что оставшаяся часть пути будет гораздо труднее из-за всего того мусора, которым были заполнены коридоры за пределами помещений архива. Новая металлическая ноша затрудняла движения и я заметил, что при каждом очередном спотыкании о камни и прочий хлам мне становится все труднее удержаться на ногах.

Вскоре я взобрался на поднимавшуюся к самому потолку гору мусора, в которой по пути сюда проделал узкий, похожий на лаз проход. Вторично я пробирался через него с чувством пронзительного страха в душе, поскольку в первый раз нимало не заботился о производимом шуме, тогда как сейчас, уже обнаружив те загадочные отпечатки, отлично понимал, какую опасность могут таить в себе любые громкие звуки. Футляр также не способствовал наиболее бесшумному продвижению через завал.

Мне, однако, удалось достаточно благополучно просунуть его в проем, после чего с фонарем в зубах я протиснулся и сам, в очередной раз ободрав спину об острые концы сталактитовых наростов.

Выбираясь наружу по другую сторону каменного нагромождения, я неосторожно выпустил из рук свою ношу, и металлический короб с лязгом проскользил несколько метров по склону завала, отбрасывая во все стороны гулкие звуки ударов и заставляя меня покрыться холодным потом. Наконец снова ухватив руками свою драгоценную находку, я собрался было выпрямиться во весь рост, но уже через секунду камни под ногами чуть сместились, толкая один другого, что вызвало волну гулкого, почти оглушительного грохота.

Звуки эти символизировали приближение моей погибели, поскольку в тот же момент я услышал — не знаю, было ли это на самом деле или мне лишь почудилось — далеко позади себя новый, совершенно иной, но столь же зловещий звук. Мне показалось, что он походил на пронзительный свист, непохожий ни на что иное, когда-либо слышанное мною на земле, и наполнений абсолютно неестественными модуляциями.

Я с ужасом ожидал, что от страха вот-вот окончательно лишусь рассудка, а потому, взяв фонарь в руку и слабо удерживая футляр под мышкой, отчаянно бросился вперед, спотыкаясь и перескакивая через какие-то нагромождения. При этом я начисто лишился возможности осознавать что-либо, кроме разве лишь дикого желания как можно скорее выбраться из этих кошмарных развалин и снова очутиться в мире земной пустыни, освещенном лучами лунного света.

Я почти ничего не соображал, взбираясь на вершину горы каменных обломков, восходившей в бескрайнюю черную бездну пролома крыши, обо что-то царапался, ударялся, но продолжал карабкаться по неровному склону, состоявшему из целых и разбитых блоков.

Впереди же меня поджидала катастрофа. Едва взобравшись на самую верхотуру, я совершенно забыл про простиравшуюся в каком-то метре от меня пустоту крутого уклона, и всем телом завалился вперед, смещая своей массой кучи каменного хлама, который, подобно снежной лавине в горах, повалил вниз, толкая нижние пласты и вызывая все новые и новые всполохи оглушительного грохота, усиленного сопровождающим его гулким, многократно повторенным эхом.

Не помню, как мне удалось выбраться из этого хаоса, но в какие-то проблески сознания я замечал, что продолжаю то ползти среди мусора, то бежать по относительно ровным участкам коридора, по-прежнему сжимая в руках и фонарь, и футляр. Однако как только я приблизился к тому первобытному, черному базальтовому склепу, который вселял в меня неизбывный ужас, началось уже полное безумие. Едва улеглось эхо грохота, сопровождавшего каменный обвал, как снова послышался тот же устрашающий свистящий звук, который, как мне казалось, я слышал и ранее. На сей раз я расслышал его вполне отчетливо, но, что было гораздо хуже, доносился он уже не сзади, а из какой-то точки, располагавшейся передо мной.

Кажется, именно тогда я впервые за все это время пронзительно закричал. Смутно припоминаю, как словно на крыльях пролетел по этому треклятому базальтовому склепу, слыша подрагивающее посвистывание, которое доносилось из распахнутой и никем не охраняемой черной пасти люка. Неожиданно резко подул ветер — уже не просто прохладный сквозняк, а жестокие, целенаправленные порывы масс воздуха, яростно выплескивавшиеся из той же самой преисподней, откуда доносились эти омерзительные свистящие звуки.

Сохранились воспоминания о том, как я перепрыгивал через всевозможные препятствия, а в спину с каждым мгновением все отчаяннее била мощная струя порывистого ветра, смешанная со зловещим, каким-то тявкающим посвистом, и все это будто нарочно кружило, туго обволакивало, обматывало мое тело.

Несмотря на то, что ветер дул определенно сзади, он по странной, непонятной причине препятствовал моему продвижению вперед, словно это был вовсе не поток материального воздуха, а петля, лассо, плотно обвивавшая мои ноги и все тело. Не обращая уже внимания на производимый шум, я пробирался сквозь завалы каменных блоков и вскоре вновь оказался в помещении, откуда начинался путь на поверхность.

Помню, как мелькали перед глазами контуры арочного прохода в машинный зал, и едва было не вскрикнул при виде наклонной плоскости, ведущей вниз, туда, где двумя уровнями ниже должен был зиять один из тех зловещих люков. Однако вместо того, чтобы закричать, я принялся еле слышно бормотать себе под нос, что все это лишь сон и скоро я должен окончательно проснуться. Возможно, я на самом деле нахожусь в нашем лагере, а может и вообще у себя дома в Эркхаме. Подбадривая себя подобными мыслями и находя в них спасение от помешательства, я начал взбираться на верхние уровни.

Разумеется, я помнил, что мне предстоит еще преодолеть почти полутораметровую брешь, однако был настолько вымотан всеми предшествующими переживаниями и страхами, что в спешке едва не свалился в нее. Теперь я шел вниз, а потому прыгать было чуть легче, но почему я предварительно не расчистил место для прыжка, как сделал это на пути сюда? А может, мне просто помешали страх, усталость и тянувший книзу груз футляра? Вспомнил я об этом лишь в самый последний момент, равно как и вообще о том, что могло таиться на дне простиравшейся подо мной бездонной пропасти.

Батарейки фонаря заметно подсели, но я все же довольно хорошо помнил те минуты, когда подошел к краю трещины. В те мгновения холодные порывы ветра и тошнотворные свистящие позывы у меня за спиной были подобны милосердному наркотику, притуплявшему цепеневший меня страх перед раскинувшейся впереди бездной. Неожиданно я почувствовал, что в грудь и лицо мне также ударяют порывы ветра и шелестящий свист — казалось, они долетали не только с противоположной стороны провала, но также вырывались из его бездонной глубины.

Это был уже настоящий кошмар. Мой здравый смысл определенно дал трещину, поскольку не обращая внимания ни на что, я продолжал подступать к краю обрыва, словно его не было вовсе. И вот я увидел его прямо под собой, отчаянно прыгнул с места, собрав все остатки сохранившихся сил, и в то же мгновение был поглощен адским водоворотом отвратительного звука и абсолютной, физически ощущаемой черноты.

На этом, насколько я могу помнить, закончилось мое приключение. Все остальные впечатления целиком относятся к области фантастического бреда. Сновидения, безумие и воспоминания диким образом переплелись в клубок причудливых, фрагментарных галлюцинаций, которые могут не иметь никакой связи с реальностью. Я словно совершил головокружительный полет или падение сквозь бесконечную, липкую, почти ощутимую массу темноты и столпотворение чудовищных звуков, абсолютно чуждых всему тому, что мы знаем о земле и ее органической жизни. Дремлющие, рудиментарные ощущения словно обрели во мне новое дыхание, повествуя о бездонных ямах и пустынях, населенных размытыми кошмарами, и подводя меня к мрачным скалам, океанам и ожившим городам, состоящим из глубоких базальтовых башен, над которыми никогда не сиял источник света.

Секреты первобытной планеты и ее незапамятного прошлого вспыхивали в моем мозгу без какой-то помощи со стороны органов зрения или слуха, и я получал сведения о таких вещах, которые неспособно представить себе самое дикое воображение. И в течение всего этого времени холодные пальцы сырого воздуха тянулись и хватали меня, а жуткий, дьявольский, пронзительный свист зловеще заглушал чередующиеся периоды одуряющей какофонии звуков и молчания в вихре окружавшей меня темноты.

Вслед за этим наступили видения циклопического города моих сновидений — не в руинах, а именно в таком виде, в каком он представал передо мной в моих снах. Я снова оказывался в моем коническом, а отнюдь не человеческом обличье, бродя среди других представителей Великой Расы и плененных разумов, которые носили книги по коридорам с высоченными потолками и громадным наклонным переходам.

Затем на эти видения стали наслаиваться жутковатые вспышки незрительного восприятия картины какой-то борьбы, стремления освободиться от цепких объятий свистящего ветра, безумного, похожего на полет летучей мыши скольжения сквозь массы вязкого воздуха, лихорадочного сквозь пласты ошеломительно вращающейся темноты, и диких попыток уцепиться, карабканья и цепляния за остатки рухнувшей каменной кладки.

Однажды возникла странная, даже навязчивая, наполовину зримая вспышка — это был слабый, рассеянный намек на голубоватое свечение где-то высоко над головой. А потом пришел сон, в котором я, преследуемый порывами ветра, куда-то полз, за что-то хватался руками, устремляясь навстречу сардонически улыбающемуся мне диску луны, которая проглядывала сквозь нагромождение каменных обломков. Именно это видение наконец подсказало мне, что я действительно возвращаюсь в старую среду, которую всегда считал реальным и материальным, своим собственным миром.

Я по-пластунски полз по пескам австралийской пустыни, а вокруг меня бушевал ураган такой ошеломительной силы, что поначалу я даже усомнился в его реальности. Одежда моя превратилась в сплошные лохмотья, а тело покрылось бесчисленными синяками и ссадинами.

Сознание возвращалось очень медленно, и я долго не мог с определенностью сказать, где заканчиваются бредовые сновидения, а где начинаются подлинные воспоминания. Были в нем и высокий курган, сложенный из громадных каменных блоков, и зиявшая под ним бездна, мелькали чудовищные зарисовки из прошлого, а под конец всплыл и вовсе невообразимый кошмар — но что во всем этом было по-настоящему реального?

Фонарь мой пропал, равно как и металлический футляр, который я обнаружил под землей. Но были ли они — тот футляр, сам курган и вся эта бездна? Приподняв голову, я оглянулся, но увидел лишь бескрайние, местами чуть вздымавшиеся волнами пески пустыни.

Демонический ветер резко и полностью стих, и распухшая, грибовидная, чуть покрасневшая луна, медленно сползала к западу. Я с трудом поднялся на ноги и побрел в сторону лагеря. Что же все-таки со мной произошло? Мог ли я попросту лишиться сознания и свалиться в пустыне, после чего непостижимым образом оттащить свое объятое сном тело на мили в глубь песков и похороненных под их слоями каменных блоков? А если нет, то как же мне жить дальше?

В свете этих вновь нахлынувших сомнений вся прежняя вера в порожденную мифами нереальность моих видений рассыпалась как карточный домик. Если та пропасть была на самом деле, то значит существовала и Великая Раса, а вместе с ней и ее фантастические эксперименты с перемещениями во времени и пространстве. Неужели я и в самом деле оказался втянутым в доисторический мир, существовавший сто пятьдесят миллионов лет назад? Было ли мое нынешнее тело неким транспортным средством диковинного, чужого разума, прибывшего в него из бескрайней бездны времени?

Действительно ли я, будучи плененным разумом, попавшим в лапы чудовищных созданий, узнал этот пугающий каменный город в период его наивысшего расцвета, и в самом деле блуждал по его бескрайним, просторным улицам и коридорам зданий? Были ли эти сновидения, терзавшие меня на протяжении более чем двадцати лет, всего лишь продуктом оледеневших, чудовищных воспоминаний?

Неужели я действительно разговаривал с разумами из других времен и пространств, и познавал от них секреты вселенной — как прошлые, так и грядущие, — и записывал историю своего собственного мира в книги, запечатанные в металлические футляры и помещенные в их гигантские архивы? И были ли те, другие, потрясшие мое воображение неведомые существа, способные порождать сокрушающие ветра и оглушительный свист, настоящей, реальной угрозой, затаившейся глубоко под землей и медленно слабевшей в своей черной бездне?

Всего этого я не знаю. Если та пропасть и ее содержимое были реальностью, то никакой надежды у меня не оставалось. Тогда и в самом деле над этим миром людей зависла невероятная тень безвременья. Но я, к счастью, не располагаю никакими доказательствами, которые подтверждали бы такую возможность и означали, что все это не просто новоявленный результат моих порожденных мифами и легендами сновидений. Металлический футляр с книгой, который мог бы стать таким доказательством, я потерял, а подземные туннели с тех пор так никто и не нашел.

Если законы вселенной смилостивятся надо мной, то их вообще никогда не найдут. Но своему сыну я все же должен рассказать, что видел, или, скорее, думаю что видел, чтобы он, как ученый-психолог, попытался извлечь из всего этого крупицы истины и решил, стоит ли рассказывать об этом другим людям.

Я уже говорил, что ужасная правда перенесенных мною за двадцать лет страданий целиком зависит от того, сколь реально то, что, как мне казалось, я видел среди гигантских развалин. Мне было очень тяжело сделать свое открытие, и каждый, кто увидел бы то, что предстало перед моим взором, без сомнения испытал бы те же самые чувства, что и я. Однако все это так и осталось в той книге в металлическом футляре, которую я извлек из пыльного хранилища после того как она пролежала там миллионы лет.

Ни одна рука не касалась, ни один взгляд не скользил по страницам той книги с тех самых пор, как на этой планете появился первый человек. И все же, как только луч фонаря скользнул по гладкому, глянцевитому целлофановому листу, я увидел, что странно окрашенные, нанесенные неведомыми мне чернилами записи были отнюдь не безымянными иероглифами из времен далекой юности земли. На самом деле это были буквы хорошо знакомого мне латинского алфавита, сложенные в привычные всем нам английские слова и написанные моим собственным почерком.