Твербуль, или Логово вымысла

Глава шестая. Интермедия. Все расслабляются

Какой заполошный день! Прослушав, словно Штирлиц в гестапо, магнитофонные разговоры на кафедре, Саня сразу же вслед за призывным сигналом Возлюбленной послал эсэмэску сменщику Богдану. Ни в коем случае не пей, Богдан, пива и немедленно возвращайся в институт, на вахту. В будке, вернувшись, Саня сразу задернул занавеску, а турникет установил на автоматический режим. Ему-то совершенно обязательно надо было стать свидетелем исторической защиты и при этом никак не попадаться на глаза ретивым администраторам. Ах, этот въедливый проректор по хозяйству, по прозвищу Пузырь! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел, и даже сумел спастись от гнева прежнего ректора, когда тот поймал его на чем-то некрасивом.

Возлюбленная материализовалась внезапно из воздуха, пропитанного миазмами литературы. Ее красота и молодость резко контрастировали с жалкой будкой охранников, будто в хижину смолокура забрела принцесса. Узенький, хорошо знакомый диванчик, умывальник с ведром под раковиной, микроволновая печь, на которой охранники разогревали скудный харч... Декорации не соответствовали героине. Она предстала перед Саней свежей, как бутон жасмина, благоухая молодостью, счастьем и старинными духами "Красная Москва". Отряхнулась, словно молодая курочка: взметнулись локоны, шелк цветной яркой материи на подоле, сережки в ушах. Ой, как захотелось в этот момент Сане крепкого и затяжного интима! Но ему всегда этого хочется. "Солдат, ты о бабах думаешь?" - "Я завсегда о них думаю". Сейчас же надо было говорить о серьезном. Однако, втянув носом сладковатый сандаловый запах, Саня начал грубо:

- Ты чего, сдурела, что ли? Надушилась, как старуха в церковь.

- Ничего ты не понимаешь, покойники из подвала этот запах любят, он им что-то навевает.

- А что они тебе говорили? Зачем звали?

- Не ревнуй, не лапали они меня, они ж бесплотные, один литературный дух, только руки тянули. Это не долгоиграющие бугаи, как ты: и утром, и вечером, и в обед, и вместо обеда. Народ деликатный, все члены Союза писателей эсэсэсэр. Одни имели срока в лагерях, зато другие баловались доносами, третьи проскользнули по жизни, ни в чем не замеченные. Опытные и знающие этикет мужики. - Ох, умеет его красавица отвлечь и успокоить, не переставая охорашиваться. Предметы мелькали у нее в руках, словно у опытного иллюзиониста: прессованная пудра, расческа, тюбик губной помады, какие-то кисточки, тампончики. - Они что-то волнуются за меня, поэтому и вызвали. Чтоб разведать. Темнят старые перечницы, спорят, дают наставления, намекают на что-то, бушуют. Конкретного ничего не высказывают. Им кажется, что мой диплом недостаточно соцреалистичен, бытового многовато, излишек эротического. А как без этого, когда здесь смысл жизни? Усопшие эстеты, наоборот, говорят об эстетической пластике.

- Эстеты это да-а, - потянул Саня, вспомнив о несданном зачете по предмету, - у них всегда особое мнение. Они втихаря любят эротическое, а говорят об эстетическом. Если они заступились за тебя, тогда все понятно: значит, у покойников есть сношения с некоторыми нашими преподавателями, которые духовно уже умерли, но формально еще числятся в живых. И те и другие говорят одно и то же, но наши - в стилистике времени. Как мне стало известно, они тебя хотят на защите потрепать.

- А что такое? - Возлюбленная повела худым беззащитным плечиком. Саня, глядя на невинную деву, подумал: ну истинная Мадонна. Именно с таких красоток в средневековье рисовали Божественное материнство. Но эта неземная хрупкость и за себя постоять умела. Саня собственными глазами видел, как на Тверской она исполосовала сумочкой физию юного балбеса, пытавшегося ущипнуть ее за попку. Не хватай чужое бесплатно! - Все наличные препы желают меня лажануть? - спросила мадонна равнодушным голосом. - Или только те, которые мне за ворот заглядывали?

- Тебе, конечно, все одно лишь мерещится, - отомстил Саня за "долгоиграющего бугая", - а здесь еще и другой мотив. Они, как ты знаешь, между собой воюют, статьи пишут, друг друга за настоящих писателей не считают. Каждому хорошо, когда товарищу по перу плохо. Вышел у коллеги новый роман - говно. Книгу в издательстве зарубили - так ему и надо. Появилась положительная рецензия - по блату. Сводят счеты, друг о друге мемуары пишут, припечатывают. Мешают проскользнуть в бессмертие. Ты только предлог, для некоторых важно зацепить твоего научного руководителя. А он всегда бывшего ректора поддерживал. Поняла цепочку? Через тебя и завкафедрой можно потрепать. Ничего особенного не произойдет, но нервы поточат. При других обстоятельствах тебя бы без звука бы пропустили, а здесь есть случай потоптаться с ба-альшим удовольствием.

- Ох уж эти стариканы со своими дневниками, воспоминаниями, документальной прозой, в которой они позволяют себе про всех расписывать. Почти о всех в институте что-нибудь написали, садисты. Так-де было, так, мол, было, надо сохранить для истории литературы! Не хотят люди в историю, хотят сидеть на лавке и бздеть в портки, выдавая эту бздню за научные достижения!

Саня пропустил эти причитания мимо ушей, потому что прекрасно понимал: каждый литератор - завистник. Еще Саня не без раздражения вспомнил о бывшем ректоре, по кличке Звонарь, который принимал его в институт. И про себя отметил, что творческая зависть у писателя - это чувство универсальное: оно и на молодых направлено, и на писателей старых. Видите ли, это бывший ректор, и хозяйственник неплохой, и романист, и еще изобрел, казалось бы, примитивный жанр прижизненных дневников - про себя и про литературу, про культуру и про политику. Почему эти его дневники вызвали такой читательский интерес? Многие коллеги кинулись что-то подобное писать, ан не получается. Этим же, наверное, объясняется и раздражение его подруги. Молодому писателю каждый успешный старый писатель в досаду. Пусть эти носороги-долгожители скорее освобождают место. Но они пока не уходят, и с ними надо считаться. И ведь себе же во вред. Саня отчетливо представлял себе фигуру современного писателя с его страстью к самосожжению: каждый за литературный успех и себя продаст, и родных. И он сам такой же.

- А чего же ты в свой диплом в последний момент насовала? - как бы мимоходом поинтересовался Саня. Совсем недавно, когда он слушал магнитофонную запись, у него появилось подозрение, что дорогая подруга не утерпела и вместо невинных рассказиков про детство и белые березы в последний момент всунула еще кое-что из своей профессиональной жизни. Ты что, впендюрила рассказ про изнасилованную папаней девочку?

- Вполне реалистическое для нашего времени сочинение. Я и повесть о девочке, которая служит горничной у своего бывшего клиента, тоже вставила. В литературу входить надо, чтобы о тебе заговорили, чтобы ты сам понял - можешь ты заниматься этим или нет. Я что, даром эти пять лет мантулила, зарабатывала на образование?

- Но в этой повести... там же все ясно: что ты делаешь, чем занимаешься. Нельзя же так подставляться.

- Это тенденция литературы. Автор сливается с героем. Лимонов писал, как с негром трахался, а Роман Сенчин, наш, кстати, Лита выпускник, - как хотели по пьянке трахнуть компанией своего товарища, тоже студента. Ты читал его повесть "Афинские ночи"? Ты поверил? Не надо только надуманного автора путать с настоящим, а вымышленное - с реальностью. И Лимонов, и Сенчин - это настоящая литература, а не Донцова. И Лимонов наверняка ни с каким негром не трахался, и Сенчин ни в каких афинских ночах не участвовал, дрочили, небось, оба и на пишущей машинке тюкали. Литература реальнее, чем жизнь, жизнь мы забываем, а с персонажами литературы нас похоронят. Дело не в трахах, а в том, что эти трахи, как телесериалы, смотреть настоящий читатель не желает. Из современной литературы выпадает всякие "он сказал", "она почувствовала", "он прижал ее к груди". В жизни все не так; неужели, Саня, ты этого не понимаешь? Здесь нужно больше фантазии и все прямее, искреннее. Руководитель это сознает, он не сентиментальный дурак, хотя и старое совестливое мудило. И дружок Звонарь у него такой же! Так в последнее время подставился, стольких против себя восстановил. На него сейчас другое преподавательское мудило под чужой фамилией скинуло письмо в министерство. Вот нервов-то потреплют! Разве кого-нибудь волнует, что это неправда? Это - писатели, им главное повеселиться, потереть ручонками. Рабы письма и зависти. Он, как ты, Саня, тоже думает, что есть справедливость, есть честность и если что-то написано талантливо и искренне, то все поймут, что это хорошо.

- А если не защитишься? Если завалят?

- Дело ведь не в защите, я взяла здесь все, что только могла. Когда учишься за собственные деньги, то все происходит по-другому. Пропускать занятия и то жалко. Я все раскопала, побывала на всех семинарах, знаю, где занимаются делом, а где добывают выслугу лет. Это, конечно, сильный вуз, а самое главное - здесь среда, в которой хочешь, не хочешь, станешь писателем.

Такой, пожалуй, Саня свою красотку еще не видел: в ней чувствовалась невероятная решимость и уверенность в себе и своем будущем. Саня про себя знал, что характер у него мягкий, рядом с Возлюбленной он зайчик. Но тут же подумал, что обязательно добьется, сравняется с ней, научится далеко и высоко летать, как она.

А Возлюбленная продолжала:

- Я просто чувствую, что писательницей уже стала. Диплом мне не очень-то и нужен. Я его кому, мамке покажу? На стенку повешу? Мне клиенты станут больше класть в сумочку за высшее образование? Это не кандидатская диссертация, за которую приплачивают. Мне главное - себе было доказать. А себе я уже доказала.

И в этот самый момент - а действие сцены, как было сказано, происходило на тесном пространстве проходной - вдруг раздался автомобильный гудок. Саня, несколько успокоенный бойцовским настроением Возлюбленной, как раз хотел протянуть руку и пошалить немножко, приобнять, помять, погладить, поцеловать. Он взглянул на телевизионный экран: в чугунные ворота уткнулась ветвистыми рогами черная ректорская "Волга". Окна в авто были затенены, как на машинах бандюков или олигархов. Надо идти открывать.

Ворота в институте отворяются медленно, как ворота в рай. Машина осторожно потопталась на канализационном люке, находящемся прямо на дороге. В дождь его приоткрывали, чтобы способствовать более энергичному сливу дождевых вод. Тогда приходилось ехать с особой осторожностью, чтобы не бултыхнуться колесом в дыру. Но пока дождя не предвиделось; люк, следовательно, надежно закрыт. Под ним, в глубоком колодце, главная артерия, по которой все институтские соки из двух корпусов и жир от мытья посуды в столовой уходят в главный коллектор, находящийся прямо под Бронной улицей. Проток для нечистот часто засоряется, и тогда рабочие по двору Витек Вотинов и Володя Рыжков берутся за трос, поминая ученый народ не всегда цензурными словами. Чего только ни пихают замечательные представители отечественной культуры в канализацию: и остатки магазинных салатов прямо в пластмассовых банках, и пакеты из-под молока, и всякие женские обмотки. А вытекающие из столовой жиры, накапливаясь, все это обволакивают, словно смолой.

Когда черная, блестящая лаком, машина, переваливаясь, медленно проплывала мимо, Саня помахал рукой шоферу Лешке. Работа у Лешки, возившего ректора по делам и домой в подмосковный городок, была тяжелая: туда-обратно утром и вечером. Но Леша не унывал - у него молодость. За тонированным окном смутно промелькнуло значительное и сосредоточенное лицо нынешнего ректора, украшенное тяжелой патриаршей бородой. Сане это нравилось, борода придавала ректору солидность и внушительность, а общему виду - патриархальность. По привычке ко всему цеплять литературные ассоциации Саня про себя сказал: "Гости съезжались на дачу".

Появление начальства будто подало тревожный сигнал. Все во дворе задвигалось быстрее и, как бы аккомпанируя появлению первого лица, в институте прозвенел звонок. Так трубы в "Гамлете" приветствуют выход короля. Сразу во дворе появился проректор по хозяйству, похожий на Полония, отца Офелии. Между своими-то, как уже говорилось, у него было прозвище Пузырь. С этим хозяйственником всегда случались странные и таинственные вещи. Из подобной породы людей в средние века рождались алхимики, а теперь - фокусники. Он мог превратить любое количество денег в совершенно нереальные, числящиеся только по ведомостям вещи. Волшебные предметы вроде бы стоят на полках и хранятся на складе, но при ближайшем рассмотрении, когда к ним подходишь вплотную, тают в сероватой дымке жизни, растворяются в текущем дне. Пузырю не надо, как обычному фокуснику и магу, даже накрывать их какой-нибудь тряпочкой или попонкой. Он действует силой слова и внушения. Раз он посмотрел на водопроводные трубы, купленные для ремонта, и они немедленно оказались принадлежащими некой сторонней организации. А однажды он на бумаге превратил неремонтированный и нереставрированный канализационный колодец в уже отремонтированный, перестроенный и отреставрированный. Особое искусство здесь заключалось в том, что за эти нереальные действия перечислялись вполне реальные суммы другим организациям. Говаривали, что, как голуби, свободно попарив в заоблачной вышине, возвращаются в родную голубятню, частично эти суммы в обналиченном, как нынче принято говорить, виде возвращались к магу. Но ведь это, наверное, слухи?

При описании этого замечательного человека нужна кисть Гоголя - так многообразны его человеческие таланты. У Пузыря, как у любого предприимчивого специалиста, была неизъяснимая любовь к рабочим из бывшего СССР. На современный манер их называют гастарбайтерами. Он любил грузин, таджиков и прочих представителей киргиз-кайсацкия орды. Может быть, они вместе гоняли голубей? Кроме любви к голубям и нелегальным мигрантам, Пузырь обладал редкой страстью к начальству. До самозабвения. Его любовь обволакивала и баюкала, навевая отвлекающие сны. Свойство это чисто русское. Теперь Пузырь, как без труда заметил Саня, любил красивую серебристую бороду. Так поклонники президента Путина верноподданнически носят часы на правой руке.

Вот и сейчас Пузырь, не успев приложиться к лакированному крылу руководящей "Волги", с умилением и искренним восторгом не отрывал глаз от ее холодного бампера. Машина медленно двигалась к центральному входу. А Пузырь, наверное, предавался лихорадочным размышлениям: не следует ли ему припасть к рифленым следам на асфальте, оставшимся от ее колес?

Возможно, все так бы и произошло. Высыпавшие на перерыв студенты могли бы зафиксировать волнующую сцену. Но в этот момент откуда-то - то ли из толпы, то ли из столовой, то ли из самой преисподней - к Пузырю подкатил с вдохновенными призывами некто в клоунском костюме, с жабо вокруг лиловой шеи и типовых башмаках с загнутыми носами. Впрочем, одни в этой фигуре видели клоуна, другие - преподавателя по сценическому лицедейству по прозвищу Тыква. В пространстве, посвященном полету фантазии и выдумке, каждый имел право видеть по-своему. Место обязывает.

Но в это же время метаморфоза произошла и с Пузырем, на которую его, очевидно, подвигла радость при виде духовно близкой ему Тыквы. Основной хозяйственник будто оброс другой шкуркой и превратился в смутно знакомый литературный персонаж. Лицо стало некой химерической рожей, костюм непомерно раздвинулся, на рукавах появились стариные буфы, брюки укоротились до спорного уровня, и спереди вместо привычной ширинки на молнии обнаружился расшитый кабаллистическими знаками лоскут, в котором даже неспециалист по средневековью мог признать гульфик, где джентльмены того времени носили, как в футляре, не только источник своего мужества, но и всякие полезные предметы вроде закуски, подарков для дамы и мелкой бижутерии. Карманов, как известно, тогда не было, их еще не придумали.

Этим переменам в Пузыре Саня особенно не удивился. Чего только ни происходило во дворе Лита и пары каких только невообразимых сочетаний ни вышагивали вокруг памятника Герцену, исповедуясь о своем раздражении миром и коллегами. Достойные люди всегда объединяются на почве искусства. Для них главное - выбрать против кого дружить. Судя по разворачивающейся сцене, оба джентльмена прочно решили против кого, и дружили с исступленной силой. Причины имелись: одному бывший ректор заглянул под попонку, когда тот ставил один из своих хозяйственных экспериментов, а второго поймал на другой некрасивой истории. Но к чему здесь подробности? Саня следил за разворачивающимся диалогом. Причем диалог этот происходил в специфических и волшебных формах: лишь жесты и междометия. Персонажи разыгрывали что-то вроде пантомимы, наподобие тех, какие ставились во времена Мольера в здании Пале-Рояля. Но вот что было замечательно: все эти движения, ужимки, прыжки и подергивания почему-то Саней в этот момент отчетливо читались и даже как бы озвучивались у него в ушах. А может быть, он стал понимать язык глухонемых или в его черепушке поселился обратный сурдопереводчик, интерпретирующий смысл жестов? Хотя не исключено, что и другие прочитывали этот бессловесный "разговор".

Сначала клоун-Тыква подмигнул Пузырю и ласково на него посмотрел, как бы ища согласия. Потом вздернул вверх сжатые в кулаки руки, уставился на здание Литинститута и, приседая, несколько раз угрожающе, в манере огромного мешковатого гамадрила, рыкнул: "У, у, у, у!" Сурдопереводчик в голове Сани бесстрастно пояснил: "Давай наведем шороху!"

Пузырь в ответ поднял вверх большой палец, но тут же, изобразив на лице ужас, присел на корточки, словно старая бабушка, которую малая нужда застала на том месте, где она стояла. Как понял Саня, с помощью все того же добровольного сурдопереводчика, это означало следующее: "Я-то с превеликим удовольствием, но страшно за последствия для нас".

Увидав эту выразительную позу, Тыква высокомерно усмехнулся, снисходя к несообразительности партнера, провел щепотью в воздухе волнистую линию, затем пренебрежительно отбросил ее в сторону. "Пошлем письмо", - услышал перевод Саня.

Пузырь, встав с корточек, начертил перед собой три волнистые линии, одну под другой, а внизу поставил галочку, какой на почте отмечают подслеповатым пенсионерам место подписи. Ага, спрашивает: кто же окажется в авторах? Тыква резво спрятался за ближнее дерево, откуда вытянул пистолетом в сторону парадного крыльца указующий перст и тонко проблеял: "Пук!" Переводчик доброжелательно уточнил: "Письмо - анонимное".

Анонимное письмо в литературе имеет большое значение; в дуэльной судьбе Пушкина, например, оно сыграло роковую роль. Поэтому Саня с удвоенным вниманием принялся наблюдать за продолжением пантомимы. Был еще один, чисто литературный, момент: Саня давно уже догадался, что два этих малосимпатичных типа чем-то повторяют поведение псевдоученых персонажей знаменитого романа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", а так как ему предстоял экзамен у профессора Пронина, который требовал не только знания текста, но и умения найти аналогии в современной жизни, то Саня смотрел и смотрел.

К его удивлению, Пузырь совсем сник. Он вновь опустился на корточки, явно демонстрируя непорядок в собственной урологии, и, соединив кисти рук, поднес их к лицу тем грустным жестом, какой Пикассо изобразил у своего клоуна. "А если узнают, кто написал?" - расшифровал переводчик. Тыква раскрыл пасть в немом хохоте - как иногда, изображая трагедию, делал великий мим Марсель Марсо - и, повернувшись к Пузырю обширной своей задницей, кулаком с отставленным большим пальцем проделал несколько вращательных движений, будто вручную заводил заглохший мотор... Переводчик чуть помедлил, устало вздохнул, но, превозмогши стыдливость, уже с оттенком моряцкого шика выдал свою версию: "Не бзди, пацан!"

Если бы подобное показали на одном из уличных скоморошьих праздниках, так щедро финансируемых московским правительством, Саня не исключил бы шансов на получение исполнителями какой-нибудь премии или даже медали в честь очередного дня рождения города. По правде сказать, он уже не старался вглядываться в позы и смешные телодвижения двух записных "доброжелателей". Не вслушиваемся же мы по отдельности в гласные и согласные звуки нашей речи. В голове его просто гудел громкоговоритель.

Выяснилось, что Пузырь не умеет писать, не то чтобы совсем, но предложения у него складываются очень трудно, ему лучше удается считать деньги.

- Вот про деньги и напишем, - передернул свое жабо задом наперед Тыква. - Напишем, что патриаршья нынешняя борода - ставленник Звонаря-романиста, что результаты выборов были подтасованы, что предыдущий, то есть Звонарь, пропил все, что до него было накоплено коллективом. Студентка с его кафедры защищается сегодня. Утопим.

- Но предыдущий-то вообще не пьет, - попытался возразить Пузырь, - а нынешний - только красное вино.

- Имеют ли значение такие мелочи? Главное, устроить шум, скандал. Тогда уж нами заниматься не будут, попонки никто не приподымет, и мы продержимся еще долго. Звонарь слишком многое знал и держал про себя, чтобы-де "институт не подставлять". Сейчас он распустится и такое начнет в своих опусах изображать! Тем самым пополнит число наших сторонников.

- Но ведь анонимные письма не рассматриваются, - загрустил Пузырь и сунул руку в гульфик, чтобы проверить, не забыл ли в гараже стакан. Он всегда плохо себя чувствовал, если не ощущал рядом граненого счастья.

- Зато эти письма с наслаждением читаются! Напишем еще, что все начальство имеет счета в зарубежных банках. Пусть ищут! Ты мне любые подсказки давай, я их доведу до абсурда, что и требуется для анонимного письма. Все перебуровим, а сами - чистенькие. Нас поддержат Тихоня, Пахан и Каменное пузо. - Саня вдруг отчетливо представил, кого Тыква в данном случае имеет в виду, и удивился художественной точности псевдонимов. А Тыква продолжал: - За нас еще будут две шестерки - Квартирщица и Счетовод. Мало?

- А не станут ли беспокоить этих милых женщин, когда по письму начнут все проверять? Они ведь мои подруги, - сказал Пузырь и мечтательно погладил свое безотказное граненое чудо в гульфике.

- Ха! - ощерился Тыква. Он помахал у себя перед лицом обеими руками, будто стряхивая воду, указал зачем-то на гульфик Пузыря, потом повернулся к нему задом, проведя уже знакомую операцию с заглохшим мотором, и тот... затарахтел.

Собственно, сцена с двумя клоунами, судя по всему, себя исчерпала, впав в повторы, и Саня уже было рванул в будку, где оставил свою обожаемую принцессу, но тут в воротах появилась, казалось бы, настоящая живая корова. Пятнистая, холмогорской породы, молочная. Литинститут, как известно, полон разнообразных видений. Корова медленно, потряхивая тяжелым выменем, прошла до угла здания, где дорога сворачивала к центральному входу, накидала на повороте несколько лепешек и вдруг превратилась в грузовую "Газель", на борту которой было выведено: "Останкинский комбинат. Молочные продукты". Вот, черт, как некстати! Это на "Газели" привезли пакетики с молоком, которые раздают по утрам студентам. Выдают это "доппитание" только очникам, а разгружать и таскать тяжелые коробки в деканат и на склад приходится рабочим по двору, Витьку и Володьке, да охраннику. А охранник, как известно, учится на заочном отделении. Ах, этот фон жизни!

- Ну что, поехали? - махнул Саня рукой работягам, выбежавшим на звук мотора "Газели". По две коробки на пузо, и вперед, через парадное крыльцо, по лестнице, по кривоколенному коридору, мимо выставки книг и статей на первом этаже, с выходом на прямой, как Невский проспект, коридор, с обеих сторон которого вожделенно смотрят на молоко классики прошлого века, - в деканат.

На дверях деканата - административно-грозная надпись: "Вход строго по одному". На это есть особые причины. Здесь властвуют две прекрасные дамы. Одна из них, завучебной частью Светлана Викторовна, вошла, как уже говорилось, в легенды института. Она помнит всех до одного студентов, которые у нее учились, их имена и фамилии, места рождения и возраст, профессию и социальное положение. Чудо-тетя компьютерной эпохи. Светлана Викторовна также знает все бытовые истории студентов, их склонности, успеваемость, сданные и несданные экзамены, их романы по жизни, рокировки в привязанностях и многое другое. Романы на бумаге, то есть романы настоящие учитываются в другом помещении, на кафедре творчества.

Утром Светлана Викторовна распределяет молоко. Каждому студенту, пришедшему в институт к началу занятий, полагается по двухсотграммовому пакетику. Вчерашний хлеб, нарезанный ломтями, белый и черный, в коробке из-под ксероксной бумаги приносят из столовой. На большом перерыве Светлана Викторовна выдает талончики на бесплатные обеды. Для нее дело здесь не столько в талончиках: Светлана Викторовна попутно правит еще и свою справедливость. Прежде чем выдать талон, она пожурит, если студент или студентка нерадивы. И всем, конечно, понятно, что от Светланы Викторовны зависят и стипендия, и масса мелких благ, которыми жизнь иногда не обносит студента.

Стол в стол рядом со Светланой Викторовной сидит другая замечательная дама, декан Мария Валерьевна. Эта дама, не без основания, претендует на титул самой красивой женщины Литинститута. Вместе они ведут нескончаемую борьбу с физруком Виктором Андреевичем Тычининым. Тот многие годы безуспешно пытается выправить осанку печальных литературных дев, для чего развешивает в кривоколенном коридоре списки спортивных должниц. Но за несдачу зачета по физкультуре еще никого из Лита не исключали, и дамы не могут простить ему такую настырность, видя в ней пренебрежение к женской исключительности. В коллективе всегда важно против кого-нибудь объединиться: это так сближает. Именно этой непримиримой борьбой обе войдут в историю института. Красная и Белая розы!

Тяжелые коробки с молоком Саня, Витек и Володя ставят в деканате в некую нишу, образованную дверной аркой, проход через которую в соседнюю комнату давно заделан. Плоские коробки, поставленные одна на другую, напоминали бы собой крепостную кладку, если бы не прикрывались легкой и игривой материей, дабы не вызывать у студентов неправомерного аппетита. Саня чуял кожей, что Володя и Витек синхронно пребывают в сожалении, что в руках у них не по ящику с апельсинами, который можно было бы уронить уголком на пол и в суматохе сбора выкатившихся фруктов умыкнуть в карман две-три штуки. Молоко не апельсины, пакетики далеко не откатятся, все останутся на виду. А Светлана Викторовна зорко глядит и за ребятами.

Саня, прижимая свою ношу к животу, не отрывает глаз от Марии Валерьевны. Какая же сочная и аппетитная женщина. Кожа белая, ручки ухоженные, одета всегда стильно. Саня видел, конечно, разных дам, особенно когда раздевался на сцене женского клуба. Там массивные тетки совали ему в плавки долларовые бумажки. И ничего - не действовало, желания пойти на дорогостоящий контакт не было. А вот у таких ученых, умных и красивых женщин незабываемая стать. Фривольные видения наполнили Санину голову, и он на всякий случай отвернулся. Вызвал в сознании сдерживающие, строго "учебные" картины. Например, как ловко эта статная красавица расставляет на классной доске старославянские еры и яти. Мел крошится под решительной рукой, меловое облако курится... Эх, наука, как много здесь надо знать и помнить! И как же препы тиранят и мучают будущих писателей каверзными вопросами. Ребята творцами хотят стать, а не библиографами и бухгалтерами. Толстой и Шолохов, небось, практическую стилистику и языкознание не изучали. Какой же крохобор создавал такие учебные планы? Зачем будущему писателю старославянский язык? Про запас, чтобы было? Эйнштейн не запоминал физических формул, поскольку под руками имел нужные справочники. Ладно бы читали лекции для расширения кругозора, так нет - выучивать заставляют! У Сани же голова совсем по-иному устроена: он другое запоминает. Когда вышел сборник Мандельштама "Камень"? Когда, когда, я что, провизор?..

После того как два раза подряд Саня не сдал старославянский, он решил переговорить с деканом. Готовясь к разговору, подобрал ударную цитатку из английского классика. Ну и что? Он декламирует: "У меня давно сформировалось убеждение, что отсутствие памяти (справочной, энциклопедической, которой обладают хорошие преподаватели) есть величайшее благо для создания художественных произведений...", но на одном дыхании цитатку тогда не закончил. Прекрасная, как роза, декан полоснула недоучившегося студента голубым, словно весенняя молния, взглядом. Дескать, знаем, знаем мы эти концепции, какие студентами выдумываются, чтобы оправдать безделье. Пришлось колоться, откуда взято это миленькое соображение, доведенное до не очень приятного для профессоров высшей школы вывода, поскольку отсутствие этой самой энциклопедической памяти, на взгляд англичанина, "одна из самых существенных причин, почему из высокоинтеллектуальных университетских преподавателей, да и из ученых редко получаются приличные писатели". Произнес это Саня и - похолодел, вспомнив не ко времени, как однажды декан ответила студенту, похвалявшемуся публикацией в толстом журнале: "Я сама член Союза писателей". Впрочем, чем сейчас члены многочисленных союзов отличаются от пишущих, но не входящих ни в какой из союзов? Членов тысячи, а настоящих писателей - единицы... Слава Богу, обошлось тогда: деканшу английский намек не смутил.

Эти не относящиеся к сегодняшнему тревожному дню воспоминания хоть на малое время отвлекли Саню от мыслей о караульной будке, где томилась его ненаглядная и куда он всей душою рвался. Но разве от Пузыря убережешься? Оказалось, надо еще помочь Витьку и Володе перенести списанные в библиотеке книги на склад. Саня, правда, попытался отмазаться, деликатно указав Пузырю, что плевать на безопасность чревато:

- Я здесь книги буду таскать, а через турникет может набежать публика с неконтролируемыми намерениями.

- Ничего, ничего, - остро зыркнул на него Пузырь, - никто не набежит: бомжи еще у Макдональдса собирают себе на завтрак, а террористы не проснулись. Будка твоя пусть пока автоматом на испуг поработает. Таскай книги. Книги - источник знаний.

"Источник знаний" сдавался потом в макулатуру. Нося тяжелые пачки, где среди брошюр попадались и книги толстые, Саня дошел до ужасного рассуждения: а не прекратится ли скоро писательство вообще, потому что народ, как теленок к коровьему вымени, присосался к сиське телевизора и Интернета? Интеллектуалы - все на проводе. Может, по примеру Тыквы запустить в Интернет анонимный вопросик, почем нынче машина макулатуры? Или что-нибудь про грузинских рабочих, производящих сейчас ремонт в бухгалтерии? Ведь на центральном здании крыша прохудилась, два года назад починили потолок, рухнувший над кафедрой русского языка, сейчас его надо вновь весь перекладывать, Пузырь же изучает грузинский язык в бухгалтерии. Пожалуй, Саня какие-то подобные лирические сцены вставит в свой роман. Пофантазирует и насчет робких в сражениях, но отважных в коррупции грузинах. Наивно думать, что в эпоху надвинувшегося капитализма нужно обязательно писать про нефтяных и алюминиевых олигархов. Разве только крупным воровством добывается серьезный капитал? Так полагают люди, исключившие из расчетов бедно-бюджетную гуманитарную сферу. Сейчас лишь ленивый заглядывает в музеи без мысли позаимствовать там чего-нибудь антикварно-художественное. Колыбель революций стала центром безудержного разбоя. Там не только до Эрмитажа добрались - чего стоит пропажа 200 миллионов рублей, отпущенных на ремонт здания госуниверситета, то есть бывших Двенадцати петровских коллегий! Нет-нет, не погибнет литература, перед которой новая жизнь открывает такие невероятные возможности! Какие конфликты, какие полеты литературной интриги и довороты сюжетов!

На этой счастливой мысли об отложенном на неопределенное время крахе писательства как такового бечевка, связывающая одну из пачек с книгами, вдруг лопнула на ходу, и взору Сани предстала россыпь новеньких, ни разу не востребованных ни студентами, ни преподавателями брошюр "Как стать гением". Идущий вслед за ним бывший пограничник Володя Рыжков воспринял происшедшее как сигнал к привалу, с маху хлопнул об пол две свои пухлые пачки брошюр под названием "Секс и опричнина" и сказал:

- Не испить ли нам, ребятки, пивка с устатку? - Его склонность к рифмовке, не всегда оправданной, была широко известна.

- Пивка для последующего рывка? - вопросил малорослый, но умненький Витек, водружая свои пачки на пачки товарищей. Его брошюры блистали довольно сложным заголовком: "Точка в начале предложения. Проблема художественного восприятия".

Для отдыха ребята выбрали крышу центрального корпуса, подняться куда можно было по пожарной лестнице. Хитроумный Витя от пива отказался: он учился где-то заочно на экономиста, и вечером у него был зачет, но согласился сбегать в ларек. Решили, что он будет внизу следить за обстановкой и имитировать деятельность, отвлекая Пузыря. Устроились в той части крыши, что располагалась над кафедрой новейшей литературы. Что такое новейшая литература, где заканчиваются границы классической и в каком месте сразу же, как за крепостной стеной, появляется "новейшая", все это, на Санин взгляд, довольно неопределенно, словно китайско-русская пограничная линия. Покрытие здесь, правда, было хрупким, видимо от радиации, которую неизменно излучают подобные загадочные учреждения, зато ложилась приятная тень от огромного тополя, проросшего из случайного семечка, может быть, еще во времена Герцена, потому что трудно представить, чтоб такой сорняк высадил серьезный хозяин. Именно с этой площадки свалился, чуть не сломав себе шею, молодой писатель, прирабатывавший, как и Саня, в хозчасти. Тоже в жаркий весенний день баловался пивком. Происшествие это, по мнению друзей, гарантировало полную безопасность: снаряды никогда не ложатся в одну и ту же воронку. В общем, место, что называется, намоленное.

Давно замечено, что за приятной беседой и двухлитровым баллоном пива "Золотая бочка" время летит как-то иначе. Оно то убыстряет свой бег во время перерыва между лекциями, то замедляется, становясь похожим на бегемота в болоте, когда тот вяло переваливается с одного бока на другой. И приходит мысль об относительности не только времени.

С крыши были хорошо видны и ворота, и проходная, через которую то и дело шныряли препы и студенты. Турникет, наверное, крутился, как сумасшедший. Почему-то в разгар дня вдруг поднялся туман...

Интересно было рассматривать всех в неожиданном ракурсе и фантазировать по этому поводу. Картина студенческих и преподавательских опозданий была как на ладони. По некоторым старым препам можно было проверять время. Сначала звонок на лекцию, потом, ровно через двадцать минут, появлялся, помахивая шляпой, седовласый ученый. Вслед ему, улыбаясь полным румяным лицом, с тем же интервалом шла пышная, как заря, студентка...

На крошечном серебряном автомобильчике приехала - как всегда, в одно время - экономическая служба. Было видно, как по двору ходил, что-то вынюхивая, Тыква. Саня пожалел, что нечем почесать репу этому препу. Если бы иметь под рукой пневматическую мелкашку или хорошую рогатку, как в школьные годы!..

Девочкам, одетым по весне в полупрозрачные материи, которые клубились от малейшего ветерка, приходилось постоянно сжимать ножки. А как там моя красотка, подумал Саня...

И в этот момент заворчал его мобильный телефон.

Саня потянулся к карману и обнаружил, что обе его ноги свешиваются с крыши. Как, оказывается, убийственно действует пиво в жаркий день. Володя же Рыжков вообще спал в дождевом сливе. Лицо его показалось Сане нежным и возвышенным, как у ангела. Помогла привычка бывшего пограничника не переходить недозволенную черту, или, может быть, настоящие ангелы поддерживали его? Ох, не стоит пить пиво на крыше.

Телефонная трубка наконец нашлась и заговорила. Голос Возлюбленной звучал немножко грустно, она всегда его понимала:

- Саня, я знаю, что ты на крыше, подтяни ноги, отойди от края и больше не пей.

От ее низкого, с хрипотцей, контральто мужики балдели больше, чем от нее самой.

- Как ты там, не сердишься? - Саня решил выказать понимание собственной вины.

- Не сержусь, но больше не пей, я уже кое-что сделала, но нужно еще слетать за подкреплением.

Саню охватил озноб, он непроизвольно качнулся вперед. Значит, дело серьезней, чем он предполагал: с защитой у нее совсем швах.

Возлюбленная меж тем продолжила по-матерински грустно-ласково: - Ты теперь спускайся, сходи в столовую поесть и сиди у себя в проходной. Особенно не залупайся, если увидишь какого-нибудь непривычного гостя.

- А ты далеко отправляешься-то, не опоздаешь? - Сане ох как захотелось узнать, кто мог прибыть на защиту в качестве подкрепления, что за персона. Неужели его красотка в ночных бдениях подцепила кого-нибудь из минобразовских чиновников? Вот ведь бой-девка! Что если предстанет перед комиссией с доброжелательной ревизией сам министр: "Вы здесь чего, господа, обсуждаете? Ах, как интересно! Можно я поприсутствую?" Вот тут все наши препы в штаны и наложат. Какая пойдет душная вонь!

- Недалеко, - коротко ответила томная Возлюбленная, - в пределах Садового кольца...

До прихода Богдана Саня бдительно следил за телеэкранами, вглядывался через окошко в предъявляемые документы. Ничего особенного не наблюдалось: ни ажиатации, ни искусственного волнения. Прошли группы девушек, нагруженных пакетами. По традиции после защиты устраивается в складчину маленький сабантуй. Основа пакетов - водка, пиво, вино, всевозможные воды и, конечно, готовые салаты и разнообразная колбасная нарезка из "Ашана" или "Метро". Пока дипломники защищают свои работы, друзья вынимают из сумок одноразовые тарелки, вилки, ложки и рюмки, раскладывают закуски. Девушки были знакомые, поэтому, понимая Санино самочувствие, плеснули ему дозу из общака.

После этого Саня стал наблюдать за входом и выходом менее внимательно, чередуя периоды острого бодрствования с некой полудремой. Ему иногда казалось, как наяву, что через проходную шмыгают какие-то тени в развевающихся лапсердаках или тулупчиках с болтающимися хвостиками, потом отчетливо послышался конский топ. Это спьяну, решил Саня, и с недосыпу, а с "Золотой бочки" надо переходить на "Старого мельника" - он помягче.

Долго спать не довелось, но при включенных телевизорах спится, конечно, очень продуктивно. Не то чтобы Сане снился сон из "Спящей красавицы", но что-то подобное сладкому пробуждению от поцелуя он испытал. Это Богдан легонько тряс его за плечо. Сменщик был чисто побрит, и пахло от него знаменитым одеколоном "Эгоист".

- Вставай, Саня, - нежно ворковал Богдан, - защита дипломов уже началась.

- Как же началась, если Возлюбленная еще не приходила?

- Да она уже давно прибежала, вся взмыленная. Распорядилась дать тебе еще полчасика поспать, - вразумлял Богдан. - А только что звонила, пора, мол, будить.

- А с кем она прошла? - начал было выяснять Саня, но вовремя опамятовался: не к чему было втягивать Богдана в вопросы стратегии и тактики дипломной защиты, и скомандовал: - Быстро кофе!

Будто из воздуха материализовались чистая кружка и банка самого дешевого растворимого кофе, какой пьют только в Африке, и запыхтел, прибавляя обороты, чайник "Тефаль".