Творчество душевнобольных кошек

*

Неизвестно откуда вынырнувший Николас немедленно увязался за нами. Этого следовало ожидать - он всегда готов составить компанию направляющимся в бар. Но поскольку мы не обращали на него никакого внимания, - не нарочно, просто так получилось, - он обиделся и отстал, решил поискать развлечения в другом месте. То есть, это я так подумал, что он обиделся. Не исключено, что он обрадовался за нас. Художники бывают иногда чрезвычайно тактичными.

В лучшем баре Сан-Лоренцо было… как и в любом другом баре - сумрачно, спокойно, лениво. Почему бары по всему миру абсолютно одинаковы, хоть убей, не понимаю! Все дело, надо полагать, в знаменитом американском провинциализме. Усталый американский турист, насытившийся красотами обследуемого им мира, имеет право отдохнуть вечером в стандартном баре. Со стандартными удобствами, со стандартными напитками и стандартным обслуживанием…

- Красота! - пошутил я, устроившись у стойки и зажав в руках свой первый бокал с сухим дайкири. - Абсолютная стандартизация - вершина цивилизации.

Нина мою шутку не оценила.

Я стал сбивчиво объяснять, что имел в виду. Довольно быстро мне это надоело, тем более, что Нина к рассказу о сравнительных характеристиках баров различных стран мира отнеслась более, чем равнодушно.

- Вы любите цветы? - спросил я, чтобы сменить тему разговора.

- Только речные лилии…

Я вздрогнул. “Речные лилии” - так назывался сборник рассказов, который я написал после того, как был брошен своей первой женой. Не знаю уж, случайно ли Нина вспомнила об этой тоненькой книжице, никогда не имевшей сколько бы то ни было заметного успеха у критиков. Никогда больше я не писал таких сентиментальных, основанных на личных переживаниях текстов. Мне казалось, что сборник давно и прочно забыт. Меньше всего я рассчитывал услышать его название, отправившись с девушкой в бар. Только литературовед мог знать об этом сборнике.

- Через сто лет ваш сборник обязательно станет чрезвычайно популярным, - сказала Нина и улыбнулась.

- Хочу поцеловать вам руку.

- В чем же дело?

- Боюсь поцарапать. У меня пересохли губы, они теперь как бритвы.

- Это легко поправить.

Нина быстро поцеловала меня в губы. Я почувствовал ее легкое прикосновение. Чем-то этот поцелуй отличался от прочих. Мне ли не знать, слава Богу, есть, с чем сравнить. Память цепко ухватилась за ощущения. Мне стало ясно, что забыть его я не смогу никогда. Любой редактор жирно вычеркнет фразу “это было ни с чем не сравнимое ощущение”… Но, черт побери, разве можно сказать об этом поцелуе точнее!

- Ну как? Стали мягче?

- Да, - ответил я. - Вне всяких сомнений.

- Теперь ты для меня просто Килгор.

- А ты, стало быть, просто Нина…

Мы пили дайкири и танцевали… Сто лет не танцевал… Сто лет не влюблялся. Сто лет не чувствовал себя молодым удачливым щенком, которому подфартило подцепить на школьном вечере прекрасную незнакомку.

- Ты останешься у меня? - спросил я, подчинившись драматургии обстоятельств.

- Нет.

- Нет? Почему?

- Ты забыл, что я не твоя любовница. Я твоя подруга.

- А есть разница?

- Конечно. Разве ты не обратил внимание на то, что это два разных слова.

- Подруга - более широкое понятие. Оно должно включать в себя…

- Не должно.

- Я не верю, что ты приехала на остров только ради написания монографии…

К моему удивлению, я, кажется, угадал. Нина покраснела самым предательским образом. Ей не было стыдно, такие вещи я распознаю сразу, но мои сомнения в том, что она не только литературовед, явно не понравились ей. Словно бы я помешал выполнению какого-то чрезвычайно важного плана, который Нина пыталась претворить в жизнь. Я не сомневался, что ее намерения самые благородные, и она искренне считает, что старается для моей пользы, и уверена, что одна во всем мире знает, что для меня хорошо.

Сам я давно потерял разумное представление о том, что для меня хорошо, а что - нет. Иногда мне даже кажется, что после Гватемалы я вообще не в состоянии отличить хорошее от плохого, все выглядит до отвращения одинаково, нейтрально. Может быть, поэтому людям так нравится в последнее время наставлять меня на путь истинный. Но я не готов слушаться.

- Получается, что монография всего лишь предлог, - моя злость была какая-то не настоящая, поддельная, просто обида нашла выход в излишнем внимании к истине. - Правильно? Почему ты здесь?

Нина растерялась, она долго подыскивала слова. Конечно, ей приходилось врать, но я прекрасно понимал, что виноват в этом сам. Наверное, действительно есть вопросы, которые не следует задавать. Мне говорили об этом и раньше, но согласился с этим я только сейчас, когда безуспешно пытался не смотреть в Нинины глаза. Они притягивали меня, как магниты. Ей было жалко меня, и - а это что-то новенькое - она боялась за меня. Я проклинал себя за то, что начал этот разговор. Сказано - подруга, довольствуйся тем, что есть!

- Тебе что-то привиделось, - сказала она, наконец. - Я пишу монографию о твоем творчестве - это истинная правда. Меня нанял человек по имени Розенкренц. Он сказал, что однажды он прочитал твою книгу и с того дня ценит тебя, как самобытного писателя. А потому крайне заинтересован в теоретическом осмыслении твоего наследия. Честное слово, так и сказал.

- Но почему ты?

- Это моя работа, занимаюсь анализом твоего писательского мастерства со студенческой скамьи, - соврала она. - Наверное, я в своем деле лучшая.

Розенкренц? Как неожиданно всплыло это имя. Наверное, его неукротимое стремление раз и навсегда разобраться в хитросплетениях человеческой фантазии все объясняет. А это означает, что Нина не врет, - она не договаривает…

Мы выпили еще по коктейлю. Мне пришло в голову, что как только я закончу свой роман о душевнобольных кошках, Нина немедленно перестанет быть моим секретарем, и я смогу обзавестись четвертой женой. Надо лучше и больше работать.

- Зря ты приехал на Сан-Лоренцо! - сказала Нина невпопад. - Тебе надо завтра же отсюда уехать. И никогда, никогда больше сюда не возвращайся. Роман ты здесь не напишешь.

- Мне показалось, что ты боишься за меня?

- Нет, не показалось. Я боюсь за тебя.

- Ерунда, ничего со мной не случится!

Нина не поверила.