Твой друг. Сборник по собаководству. Выпуск 3

Майя Валеева, 16 лет Предательство

Он был маленьким пушистым комком. Он не знал, да и не мог знать, что зовут его Дэном, что он является представителем породы немецких овчарок и имеет длинную родословную. Дэн знал только теплый бок матери и пряный вкус молока.

Но вдруг все переменилось в его жизни.

Он остался один — без сестер и братьев. Дэн плакал и скулил в неуютной коробке всю ночь, но чьи-то большие сильные руки гладили его, и он успокаивался.

Скоро сознание его прояснилось. Он узнал свое имя, понял, что владелец больших сильных рук — его хозяин. И он преданно полюбил хозяина.

Шли месяцы. Дэн превратился в рослого толстолапого подростка. Однажды хозяин повел его куда-то очень далеко. Услышав разноголосый лай, Дэн заволновался. То, что он увидел, ошеломило его. Вокруг было множество собак. Он еле увернулся от оскаленной морды большой овчарки. Дэна обступили люди, они что-то говорили о нем, щупали грудь, смотрели зубы. Потом началось первое занятие.

Прошло немало времени, прежде чем Дэн понял, чего от него хотят. Он любил тренировки. Любил, когда после них ноют уставшие мышцы и подводит от легкого голода живот. Длинные мускулистые ноги, густая серая шерсть, острые уши и яркие глаза — Дэн стал красивым псом.

Дэн был счастлив: он любил своего друга-хозяина и ради него был готов на все.

Это воскресенье началось, как обычно. Дэн радовался: сегодня тренировка. Но с хозяином творилось что-то неладное. Дэн заметил, как дрожали его руки, запиравшие дверь. Голос его был тревожен. Но Дэн верил хозяину — он ласково ткнулся в ладонь мокрым носом.

Когда они подошли к незнакомой площадке, Дэна буквально оглушил лай. Нет, это был не тот лай, который он привык слышать на тренировках. Это была отчаянная тоскливая мольба. Почуяв недоброе, дрогнуло сердце Дэна. Он взглянул в лицо хозяина и не увидел его глаз.

На площадке — множество овчарок. Среди незнакомых собак Дэн узнал подругу по тренировкам — Вегу. Дэн дружески ткнул ее носом, но вдруг понял, что ей не до него. Вега дрожала, ее взгляд, полный тоски, был устремлен куда-то мимо него.

Дэн смотрел на метавшихся и скуливших собак. Ему стало страшно. Он почуял беду. Тихое рычание заклокотало в горле, шерсть встопорщилась на загривке. Хозяин вел его мимо собак. Дэн снова оказался около Веги. Хозяин сказал: «Ждать!» — и исчез в толпе людей. Теперь, когда Дэн был привязан, смутное подозрение закралось в его душу. Но хозяин сказал «ждать» — значит, он вернется и заберет его! Дэн оглянулся на других собак. Крупный черно-рыжий кобель яростно и отрешенно лаял. Другая овчарка лежала не двигаясь. Дэн видел ее темные, полные ужаса глаза. Дэн взглянул на людей. Они привели своих собак для того, чтобы продать их. За выученную овчарку платят много. Но ни Дэн, ни остальные собаки не знали этого. Они просто чуяли беду. А люди чего-то ждали.

За забором остановилась машина. На площадке появились люди в одинаковой одежде. От них неприятно пахло кожей и железом. Дэн видел, как они подошли к первой собаке. Они надели на нее ошейник и намордник. Дэн понял, что сейчас подойдут и к нему. Он рванулся на поводке и заскулил. «Цыц, ты!» — голос хозяина был сух и равнодушен. Дэн замолк. Злобные огоньки заиграли в его глазах. Потом он увидел, что на Вегу уже надет чужой ошейник. В огромном неуклюжем наморднике Вега показалась ему маленькой и жалкой.

Дэн вдруг ослабел. Земля уходила из-под лап. Только сердце бешено колотилось в груди. Затуманившимися глазами он смотрел на хозяина. Дэн не замечал, как на него надевают колючий ошейник. Дэн все еще верил хозяину, и когда тот ответил высокому человеку в форме: «Да, кобель, полтора года, Дэн», — он завилял хвостом. Главный человек сказал: «Можете идти домой!» — «Домой, домой!» — понял Дэн и радостно заскулил: лаять не давал намордник.

Острые колючки ошейника мертвой хваткой стиснули горло. Рука хозяина коснулась его головы. «Прощай, Дэн, домой — фу!» Дэн понял, что значит «домой — фу!», он понял, что у него нет больше хозяина…

Собаки рвались с поводков, лаяли и выли. Люди, как-то сжавшись, не глядя друг другу в глаза, уходили.

Дэн стоял, вытянувшись в струнку и навострив уши. Лапы мелко дрожали. Он молчал. Взгляды человека и собаки встретились. Человек не выдержал первым. Глаза хозяина жалко заморгали и опустились.

Люди уходили. Вега завыла, протяжно и тонко. Разномастные овчарки лаяли и метались, только большой серый пес стоял молча. Темные глаза его были сухи, в них незаметно гасла любовь и уже затаивалась тоска и ненависть.

Потом их долго везли в темном, обитом железом кузове. Кругом выли, лаяли и скреблись его товарищи по несчастью. Дэн лежал, безучастный ко всему, он все еще не мог поверить и понять, почему его любимый прекрасный хозяин предал его. Любовь и ненависть к нему клокотали в Дэне одновременно.

…Отстегнув поводок, Дэна подтолкнули к клетке. Она была вонючая и тесная. Дэн тоскливо смотрел на клетчатое голубое небо. Случайно в соседнюю клетку поместили Вегу. Она узнала Дэна и жалобно заскулила. Собаки хорошо понимали друг друга.

Стемнело. Дэн даже не взглянул на принесенную еду, он неподвижно лежал в углу.

Ночью с отчаянием и тоской выли новички, яростным лаем отвечали на их вой собаки-старожилы. Вега тонко подвывала и повизгивала, а Дэн молчал. Иногда он впадал в дремоту, и ему снилось его теплое и родное место, хозяин… Но видение исчезало, и он снова ощущал чужие стены и холодный пол. Не проходила тоска по хозяину, по его голосу и ласковым рукам.

Утром пришел приземистый, пахнущий собаками человек. Он ткнул себя в грудь и сказал: «Дэн, я твой хозяин. Хо-зя-ин!» Дэн отвернулся. Он смотрел, как Вегу выводят из клетки. Ему стало горько-прегорько: в это время он провожал хозяина на работу и мог заниматься своими делами — грызть кость, например.

Во время прогулки его спустили с поводка. Но бегать ему не захотелось, и он понуро, медленным шагом, как бы нехотя, обошел дворик. Потом началась тренировка. Она была куда сложней, чем раньше, но Дэн привык выполнять команды, привык напрягать все свои собачьи силы.

Вега не слушалась нового хозяина. Она нервничала и скулила. И тут ее ударили. Вега в ярости бросилась на обидчика, но была сбита с ног метким и сильным ударом. Она смирилась. Шерсть на загривке Дэна поднялась — в руке его нового хозяина тоже был хлыст. Но человек им не воспользовался.

Вечером, в клетке, Дэн забеспокоился. Сам не зная почему, он был уверен, что там, за деревянной стеной клетки, — свобода. Земляной пол был хорошо утоптан и тверд, как камень. Но сильные лапы Дэна пробили жесткую поверхность.

Светлело. От непрестанной работы лапы онемели. Из когтей сочилась кровь, но Дэн почуял свободу! Весь обсыпанный землей, он продвигался все дальше и дальше. Он слышал, как беспокойно мечется Вега, но теперь уже ничто не могло остановить его.

Когда он вылез, от слабости тряслись лапы, язык вывалился из открытой пасти, но Дэн нашел в себе силы и затрусил: сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее. Вдогонку ему раздался тоскливый вой Веги.

По широким многолюдным улицам города бежала красивая серая собака. Люди смотрели на нее с изумлением и беспокойством.

Дэн впервые был в этих местах. Но могучий инстинкт указывал ему дорогу. Дэн устал. Два дня голода давали о себе знать. Живот изрядно подвело, шерсть запылилась. Но в глазах теплилась надежда. Дэн прощал хозяина, он шел к нему, чтобы снова любить его, верно и преданно.

Выбившись из сил и потеряв потому дорогу, Дэн заночевал в небольшой яме, лежа бок о бок с крупной рыжей дворнягой. Раньше он — аристократ собачьего племени — и близко не подпустил бы к себе бродячего пса. Но теперь Дэн хорошо знал, что такое одиночество, тоска, неприкаянность…

Утром, при свете солнца, Дэн узнал местность и уже уверенно побежал к своему дому. Слова хозяина «домой — фу!» исчезли из его памяти. Радость и волнение охватили его, когда он ступил на порог своего подъезда. Дэн бросился вверх по лестнице. Вот она, родная дверь! Он смотрел на знакомую до мелочей дверь, и восторг светился в его глазах. Он простил хозяину все.

Дэн зацарапался в дверь — громко и требовательно.

Ведь он был уверен, что нужен своему другу! Сердце стучало так сильно, что отдавало в висках.

Заскрипела дверь, и Дэн очутился в своей квартире. Перед ним стоял хозяин. Лапы Дэна уже готовы были опуститься ему на плечи, но вдруг… Вдруг Дэн увидел другую собаку. Пушистый черномазый месячный овчаренок доверчиво смотрел на него глупыми глазенками.

Друг стал врагом. Дэн попятился назад. Хозяин, очнувшись от неожиданности, заговорил: «Это ты, Дэн?! Ты пришел?! Дэн, иди ко мне, ко мне!» Дэн уловил в его голосе фальшь.

Человек и собака смотрели друг другу в глаза. Собака поняла, что больше не нужна человеку.

Смятение и злоба охватили Дэна. Он увернулся от протянутой руки — скорее подальше отсюда! Он слышал, как за ним тяжело бежит хозяин. Но теперь ему не догнать Дэна. На улице Дэн остановился. Мелкими шажками к нему подходил хозяин. Сейчас его рука коснется загривка. Дэн оскалил клыки и зарычал. Он рычал, а в глазах не было злобы. Была только бесконечная тоска…

И Дэн пошел медленно, опустив голову.

Веры и Любви больше не было.

…Через год на площадке клуба служебного собаководства с ужасом и тоской смотрела на уходящего хозяина красивая черная овчарка…

Василий Великанов Собачья судьба Быль

Однажды в летнюю пору, прогуливаясь по берегу реки в дачном поселке, я обратил внимание на голенастую, в коротком ситцевом платье, белобрысую девочку лет восьми, которая волокла на веревочке маленького, с рукавицу, бурого щеночка, похожего на медвежоночка. Упираясь в землю всеми лапками, кутенок тащился по траве на брюхе, хрипло визжал, и в его налитых кровью глазенках-вишенках горел дикий испуг. Вслед за ним топал загорелый мальчонка лет пяти, в коротких штанишках, без рубашки и, размазывая слезы по запыленному лицу, ревел: «Пусти-и его, Катька. Пусти-и…»

Они приближались к глинистому крутояру, и я встал на их пути.

— Чего ты его тянешь! Задохнется… — заметил я, думая, что девчонка хочет искупать щенка.

— Все равно уж… — промолвила девочка упавшим голосом, а мальчонка сквозь слезы пропищал:

— Топи-ить…

— За что же ему такая казнь?

— Отец велел, — ответила девочка. — Мишутка у нас лишний…

— Отдайте его мне, — попросил я.

Девочка смахнула со щеки слезинку и передала мне веревочный поводок:

— Только он у нас еще маленький.

Повеселевший мальчик спросил:

— Дядя, а у вас есть колова?

— Есть молочко, есть, — успокоил я детей и, сняв со щенка веревочную петлю, взял его на руки и прижал к груди. Бархатистый и мягкий, щенок мелко дрожал и тихонько поскуливал, словно плакал и жаловался. Я понес его к себе на дачу, а ребятишки долго стояли, провожая меня глазами.

Принес я щенка в свою комнату, которую снимал на лето у местного жителя, пенсионера Петра Кузьмича Таранова. Пока я нес малыша, он пригрелся у меня на груди и, закрыв вишневые глазки, задремал, но когда я сунул его мордочкой в блюдечко с молоком, чихнул и, очнувшись, быстро все вылакал. Облизывая донышко, он как будто просил добавку. Я дал ему еще молока, и животик у него раздулся. Он облизал мне пальцы, замоченные молоком, и, свернувшись калачиком на мягкой подстилочке возле моей койки, заснул. Во сне он временами вздрагивал и, причмокивая мягкими губенками, тихо поскуливал.

У моего хозяина дворовой собаки в это время не было, и он намеревался приобрести для караульной службы сильного породистого пса. И поэтому, когда я подвернулся со своей находкой, Петр Кузьмич вроде обрадовался:

— Может, подойдет для хозяйства… А какой же он породы?

— Лайка, — ответил я, не моргнув, и улыбнулся. — Да что вас смущает? Овчарка более нежная и ест за двоих, а дворняжки неприхотливы. Что же касается ума и верности, то, как воспитаешь, так и будет…

Петр Кузьмич про себя хмыкнул: он мечтал о волкодаве, а я принес ему в дом не поймешь кого.

Все это лето, до октября, я кормил щенка сам и спал он в моей комнате.

Когда я садился за письменный стол, он укладывался у моих ног и придремывал, а как только я вставал из-за стола, вскакивал и следовал за мной по пятам.

Ежедневно, утром и вечером, я ходил со своим питомцем в лес. Сначала, пока он был маленьким, я носил его в широком кармане брюк, и он забавно выглядывал острой мордочкой из своего уютного теплого «логова», чем вызывал у детей веселый восторг.

Рос и креп Мишутка не по дням, а по часам и вскоре на прогулках стал бегать впереди меня так прытко, что невозможно было его догнать. Описывая вокруг меня круги, он визгливо взлаивал, а когда я пытался его поймать, отскакивал от меня, словно живой мячик, и удирал. Видно было, что эта игра доставляла ему большое удовольствие. Если же кто-либо из детей или Мария Ивановна приставали к нему с лаской, Мишутка увертывался от них и оскалившись прищелкивал остренькими белыми зубками, похожими на короткие шильца.

Видя, что щенок растет однолюбом, Петр Кузьмич заметил с явной обидой:

— Вот вы, Василий Дмитриевич, скоро уедете к себе в город, а ваш «медвежонок» нас и признавать за хозяев не будет…

— Да, да, конечно, — согласился я и, почувствовав себя неловко, разрешил Петру Кузьмичу и Марии Ивановне кормить подросшего щенка.

Мария Ивановна стала угощать Мишутку густым мясным супом, и он так к нему пристрастился, что я часто заставал его у порога кухни, где орудовала Мария Ивановна и откуда неслись вкусные запахи. Принимая от хозяев пищу, он, однако, избегал их ласки. Поест, облизнется, вильнет хвостиком — вроде как вежливо поблагодарит и… ко мне. За такое «собачье» поведение Петр Кузьмич выговорил мне:

— Видать, сколько нахлебника не корми, он все равно чужак…

— Ничего, привыкнет, — успокаивал я хозяина. — Дайте срок.

— Как только вы уедете, — сумрачно пообещал Петр Кузьмич, — я научу его уважать хозяина-кормильца. У меня шелковый будет…

Я знал, что Петр Кузьмич был сторонником строгого воспитания людей и этот свой жизненный принцип переносил и на животных.

К осени Мишутка подрос, но не столько в высоту, как в длину и толщину.

В октябре мне пришлось расстаться со своим питомцем, и признаться, было жаль оставлять его у хозяев.

Прошло несколько месяцев, и я решил проведать Тарановых. Еду и думаю о своем Мишутке: «Наверно, отвык… Может, и не узнает меня…» Но каковы же были мои радость и удивление, когда Мишутка, услышав мой голос во дворе, выскочил из конуры, взвизгнул, неистово стал крутиться вокруг меня и, подпрыгивая, стремился лизнуть руки. Я опустился на скамью возле крыльца. Пес уткнул влажный нос в мои колени и как-то необыкновенно, всем нутром глухо застонал. Казалось, что ему было радостно до боли. Я погладил его вздрагивающее упругое тело, обросшее густой светло-рыжей шерстью, и тихо, ласково сказал:

— Мишу-утка… друг мой… Да тебя и не узнать…

Был он хотя и коротконогим, но туловище — длинное и плотное, а грудь выпирала широкая, бугристая. И уши торчали, как у лайки, острые, подвижные.

Хозяева тоже были растроганы нашей встречей. Петр Кузьмич похвалил Мишутку:

— Крепкий кобелек оказался… Всю зиму на дворе. И караулит хорошо. Голосок у него звонкий…

А Мария Ивановна даже прослезилась:

— Вы только подумайте. Уж как мы его ни кормим, ни обихаживаем, а вас он встретил словно родную мать…

В словах хозяйки я почувствовал доброе сочувствие и ревность.

…Каждое лето я жил на даче у Тарановых, и когда выходил на волю, Мишутка не отходил от меня ни на шаг. Однако власть хозяев признавал и ревностно исполнял караульную службу: оберегал их дом и все хозяйство — сад, огород, сарай, кур, уток и кроликов.

К Марии Ивановне пес относился доверчиво и ласково, а Петра Кузьмича побаивался и при встрече с ним приседал на все ноги и низко опускал голову. Страх перед хозяином появился у него после одного несчастного случая…

Однажды, на виду у хозяина, к собачьей кормушке полезли молодые утки. Известно, что утки очень прожорливы. Ну и Мишутка не стерпел этой наглости и схватил одну из них зубами за шею. Утка затрепыхалась и… голова у нее сникла. Это произошло так неожиданно и быстро, что Петр Кузьмич не успел предотвратить гибель утки. Мишутка выпустил ее из зубов., и растерянно, пугливо посмотрел на хозяина. Петр Кузьмич привязал пса к столбу и жестоко избил плеткой. Меня в это время на даче не было, а Мария Ивановна, услышав брань мужа и резкий скулеж собаки, выскочила из дома на крыльцо и закричала так, что все соседи услышали: «Что ты делаешь, живодер!..»

Весь дрожа от волнения, Петр Кузьмич оставил собаку к покое и ушел на реку охладиться…

Мария Ивановна отвязала Мишку, и он сбежал со двора.

В тот же день, вернувшись из города, я узнал об этом происшествии от соседей Тарановых и, еле сдерживаясь, вежливо упрекнул хозяина в чрезмерно грубом обращении со своим сторожем.

Петр Кузьмич ответил:

— Детей и то наказывают за проступки. Лучше будет ценить хозяйское добро. Собака моя, я ее кормлю и как хочу, так и воспитываю.

Я развел руками и промолчал.

Вернулся пес домой через два дня исхудавший, взлохмаченный, в репьях. Видно было, что беспризорничество досталось ему нелегко. Хозяин посадил его на цепь, ссылаясь на то, что в бегах он мог подхватить какую-нибудь заразу, вроде бешенства. Мишутка поскучал, повыл немного, а потом стих — как будто бы смирился со своей неволей. А через несколько дней, ночью, каким-то образом скинул кожаный ошейник и исчез. Через сутки вернулся. Хозяин не стал наказывать его за самовольную отлучку, но учел ловкость пса и кожаный ошейник заменил железной цепочкой, при этом так плотно стянул ее вокруг мускулистой шеи, что чуть только пес натянет привязь, так и захрипит от удушья. Через несколько дней до крови натер себе шею. По моей убедительной просьбе и по настоянию Марии Ивановны Петр Кузьмич снял с Мишутки цепь, и несколько дней, пока я залечивал ему ранки, пес был тихим, покорным. На волю его не пускали, и он так стосковался, что ночью прорыл под забором лаз и убежал. А к утру вернулся и привел с собой беленькую подружку. Та попыталась было прошмыгнуть во двор за «кавалером», но Петр Кузьмич захлопнул калитку перед самым ее носом. Он побоялся пускать чужую собаку в свои владения, где много было всякой живности, но к молодому кобельку на сей раз отнесся сочувственно…

После жестокого наказания Мишутка стал так бояться хозяина, что, когда тот подзывал его строгим голосом к себе, ложился, вытягивался и медленно, с жуткой опаской в глазах, поскуливая, полз к хозяину на брюхе.

— Ага… — торжествовал в этих случаях Петр Кузьмич, — я научу тебя, сукин сын, ползать по-пластунски…

Я и Мария Ивановна не могли спокойно переносить собачью муштру.

— Ну к чему ты измываешься? — упрекала Мария Ивановна мужа.

И я поддерживал ее:

— Петр Кузьмич, зачем вы воспитываете в собаке раболепие и трусость! Она может отупеть и потерять свои сторожевые качества…

Убежденный в своей правоте, Петр Кузьмич отвечал нам обоим сразу:

— Ничего. Зато будет дисциплинированнее. Пусть чувствует, что мое хозяйское слово для него закон!

Его жестокость возымела свое действие на Мишутку…

Когда к нему в кормушку лезли куры или прожорливые утки, он отходил в сторонку, сглатывал набегавшую слюну и терпеливо, и как-то смущенно смотрел, как птицы выклевывали его пищу.

— Эх ты, дурачок, — журила его Мария Ивановна, отгоняя от кормушки настырных птиц. — Пуганул бы нахалок…

— Нет, он не дурачок, — поправил я хозяйку. — Это он помнит, что у хозяина рука тяжелая…

А Петр Кузьмич не только не раскаивался в своей жестокости к собаке, но даже гордился этим и преданно-хозяйственное поведение Мишутки относил на счет своего строгого воспитания.

Птиц Мишутка сторонился, а кролики вызывали у него какое-то особое ласковое любопытство. То ли он чувствовал их своими близкими родичами, то ли еще почему. Он подолгу стоял около кроличьих клеток и, глядя на чистеньких, гладеньких животных, помахивал хвостиком-бубликом, а иногда и взлаивал потихоньку — вроде вызывал их на волю поиграть с ним.

Удивительно было наблюдать, как Мишутка рьяно охранял хозяйскую живность. Если кролик или цыпленок пытались убежать со двора, подбираясь к щели в дощатом заборе, пес облаивал беглеца и, загнав в сарай, сторожил до тех пор, пока не появлялся кто-нибудь из хозяев.

В этих случаях Петр Кузьмич говорил:

— Вот видишь, Маня, пригодилась псу моя наука…

Мария Ивановна всячески поощряла пса за хорошее несение караульной службы и кормила его так сытно, добротно, что он стал словно литой, упитанно-сильный, с блестящей бархатистой шерстью. А я угощал его косточками с остатками на них мяса. Мишутка разгрызал их со сладостно-животным урчаньем и в этот момент никого к себе не подпускал: рычал и прятался в конуру.

«А сможет ли он подавить в себе пищевой инстинкт?» — подумал я и на глазах у хозяев дал ему необглоданную куриную ножку. Он жадно стиснул ее в зубах, а я, уцепившись пальцами за лодыжку, торчавшую изо рта собаки, потянул куриную ножку, приговаривая мягко, но повелительно: «Отдай, Мишутка, отдай». Жалобно поскуливая, пес то ослаблял прикус, то вдруг еще сильнее сжимал куриную ножку. Ох как мучительно было расставаться с лакомым куском! И все-таки, слегка прицапывая зубами, он выпустил изо рта куриную ножку и при этом даже не разозлился, не рычал. Подхватывая истекающую изо рта слюну и глядя то на куриную ножку, то мне в глаза, Мишутка будто умолял: «Чего ты меня мучаешь? Отдай!..» Я вернул ему куриную ножку, он осторожно взял ее из моей руки и унес в свою конуру.

Петр Кузьмич с удивлением покачал головой:

— Ну и ну… Вот этого я от пса не ожидал…

— А вот тебе бы, Петр, Мишутка не отдал лакомый кусок… — с усмешкой «подковырнула» мужа Мария Ивановна.

— Попробовал бы не отдать… — хмуро буркнул Петр Кузьмич.

Находясь по целым дням (да и ночь) во дворе, пес тосковал по воле. Утром и вечером я ходил на прогулку и брал его с собой. Как только, выйдя на крыльцо, я говорил «гулять», Мишутка выскакивал из конуры и, подбежав к калитке, бил в нее передними лапами. Выскочив со двора, он мчался впереди меня к реке — на мое любимое место.

У него явно стало проявляться какое-то охотничье чутье: наклонив голову, принюхивается к чему-то в траве, шарит, ищет, фыркает, петляет по какому-то зигзагообразному пути, а потом вдруг остановится около дерева и, подняв голову, визгливо взлаивает. Посмотрю вверх, там дятел долбит кору…

Когда же я купался в реке, пес спокойно сидел на берегу, охраняя мое белье, но как только я заплывал далеко, начинал метаться по берегу и громко взлаивать — будто опасался, что я утону. Воды он страшно боялся. Может быть, инстинктивно помнил, как его тащили топить?.. Я решил приучить его к воде: подхватил на руки и, зайдя в реку поглубже, пустил на воду. Фыркая, с вытаращенными глазами он быстро поплыл к берегу. Выплыл и, отряхиваясь от воды, отбежал подальше. С тех пор он не подходил близко к реке и на прогулках не давался мне в руки.

По воскресным дням ко мне на дачу приезжала жена. Она вообще боялась собак и к Мишутке относилась настороженно. А он к ней сдержанно. Но я не думал, что у него может вспыхнуть ревность.

Гуляя по берегу реки, мы с женой присели под березой. Огненно-алый закат отражался в воде, как и все небо с облаками. Казалось, что река бездонная, и в ней тоже небесный мир, заманчиво пленительный, влекущий к себе.

Мишутка, который ходил за нами по пятам, понурив голову, неласково-грустный, когда мы сели, полез ко мне с лаской и запачкал лапами светлые брюки. Я рассердился и грубо оттолкнул его: «Уйди! Надоел…» И обнял жену за плечи. Мишутка вдруг ощерился и схватил жену за ногу. Она вскрикнула и, отдернув ногу, прижалась ко мне. Я сильно ударил пса кулаком по загривку и сердито крикнул: «Нельзя! Пшел!» Мишутка отскочил, а потом распластался на брюхе и пополз к моим ногам, повизгивая, как бы прося прощения за свой дурной порыв.

С тех пор он терпеливо переносил соседство моей жены и даже принимал от нее пищу, но не ласкался к ней. При встрече вильнет хвостом раз-другой для вежливости и осклабится так, словно криво улыбнется.

На прогулках он от меня не отдалялся и был до безумия смел при встрече с собаками: первым дерзко бросался на них, как бы оберегая меня от опасности. За это однажды и поплатился: бросился на здоровенную овчарку, а та его схватила за позвоночник и так стиснула, что он присел и визгливо застонал. После этого несколько дней пролежал в конуре и плохо ел. А тут приключилась с ним новая беда, более тяжелая…

У моего хозяина был яблоневый сад. И вот как-то вечером, когда мы сидели у телевизора, подросток Федя решил полакомиться чужими яблоками. Перелез он через забор и… столкнулся с четвероногим сторожем. Мишутка залаял и бросился на воришку, а тот схватил стоявшую у забора железную лопату и ударил пса по ногам. Тот взвизгнул, присел и начал крутиться на месте, прихватывая зубами перебитую заднюю ногу. А Федька махнул через забор и был таков. Я знал этого мальчишку. Жил он без отца, с матерью, работавшей няней в доме инвалидов. Сильный, ловкий и смелый, Федька был «заводилой» среди подростков дачной округи. Он выше всех забирался на деревья, быстрее всех плавал и на крючок ловил не только окуньков, но и… домашних уток, за что ему не раз попадало от матери и от владельцев уток.

Перелом бедра у Мишутки оказался раздробленным, но, к счастью, закрытым. Когда я накладывал на ногу лубки, пес от боли стонал, скулил и временами слегка прихватывал мои руки зубами. Ночью сорвал зубами повязку. Пришлось лубки накладывать снова, а чтобы не сорвал, надеть намордник. Мария Ивановна прослезилась, а Петр Кузьмич погрозился «оторвать Федьке башку».

Ежедневно я поправлял, укреплял лубки, которые Мишутка пытался стаскивать передними лапами. Трудно было удержать собаку в покое, и хотя нога зажила, на месте перелома образовался ложный сустав. При ходьбе пес слегка прихрамывал, а при беге поврежденная нога подламывалась.

Тяжелая травма, нанесенная собаке подростком Федькой, так врезалась Мишутке в память, что если нам по пути попадались дети, он далеко обходил их стороной. Ну, а с Федькой пришлось ему еще раз встретиться…

Вот как это произошло.

В одну из зим, в первый день нового года, я поехал к Тарановым, чтобы побродить по заснеженно-тихому, притаенному лесу, подышать морозным воздухом. Зимний хвойный лес как-то особенно успокаивает душу и бодрит.

Дома оказалась только Мария Ивановна — Петр Кузьмич гостил у сына в Москве.

Не успел я снять пальто, как Мария Ивановна огорошила меня сообщением:

— А ведь у нас Мишутка чуть было не утонул…

— Где, как?

— А помните у бережка мостки, а перед ними прорубь? Спустилась я туда белье полоскать, а Мишутка за мной увязался. Я прицыкнула на него, прогнала. Как бы, думаю, в прорубь не свалился, обледенело там, скользко. Он и побежал на ту сторону реки. Смотрю, на той стороне ребятишки катаются на огромной собаке, запряженной в санки. Как бы, думаю, не стравили собак. Крикнула: «Мишутка, домой!» А он и ухом не повел. Добежал до середины реки. Тогда я уж еще громче крикнула: «Мишутка, мясо!» Остановился, повернул обратно и побежал ко мне напрямую. А на его пути полынья, припорошенная снегом. Я-то вижу, куда он бежит, закричала во весь голос: «Куда ты?! Назад! Назад!» И с того берега мальчишки что-то закричали, заулюлюкали. Он испугался и еще быстрее припустился ко мне. С разбегу и ухнул в полынью. Бросилась я к нему. Пробежала шагов десять, а дальше не могу. Лед тонкий еще, трещит подо мной, я-то грузная… Гибнет песик, а я ничем помочь не могу. И вдруг вижу, как с нашего крутого берега двое подростков — шмыг на лед. Один Федька, который перебил Мишутке ногу, а поменьше — Сережка, сосед. Скинули с ног лыжи и к полынье, а я кричу им: «Ложитесь, ложитесь, а то провалитесь!..» Плюхнулись они на лед и поползли: впереди Федька с лыжной палкой в руке, а за ним Сережка, ухватив Федьку за ногу. Мишутка уже захлебываться стал. Я уж теперь боюсь, как бы с ребятами чего-нибудь не случилось… Дополз Федька почти до самой полыньи и протягивает Мишутке палку, а тот — от него. Испугался. Да и не может собака ухватиться за палку. Федька отбросил палку в сторону, подполз поближе и протянул руку. Тут уж Мишутка подплыл к нему, и Федька выхватил его за лапу. И что вы думаете? Отряхнулся, отфыркался и побежал не ко мне, а домой…

Мария Ивановна умолкла, а потом, тяжело вздохнув, продолжала:

— Ох, что я тогда пережила… И песика жалко, на моих глазах погибал… А уж из-за ребят испугалась… Страшно вспомнить… К счастью, все обошлось. Сережка домой убежал, а промокшего Федьку я привела к себе, сушить и обогревать. Пришлось и Мишутку привести в дом, чтоб не заболел.

Пока Федька чаевничал, Мишутка довольно спокойно посматривал на своего спасителя, а как стал тот уходить из дома, бросился за ним и облаял. Отругала я его за неблагодарность, да, видно, вспомнил он, как Федька перебил ему ногу.

…Десять лет прожил Мишутка у Тарановых, неся караульную службу, и каждую весну встречал меня так, как встретил после первой длительной разлуки. Впрочем, не совсем так: если в первые свои молодые годы при встрече со мной он неистово прыгал вокруг меня, взлаивал, стараясь облапить, лизнуть, то потом, когда постарел, просто уткнет морду в колени и, закрыв глаза, тихо стонет нутром, временами вздрагивая.

Ко всем приходит старость. Пришла она и к Мишутке. Коротка собачья жизнь: уже через восемь лет он стал худеть, шерсть на нем пожухла, свалялась и плохо линяла весной. Он подолгу залеживался в конуре или под домом, где в жаркое время было прохладнее, много спал и не сторожил хозяйское добро, как раньше. Петр Кузьмич был недоволен, а тут еще, как на грех, хорек задушил несколько цыплят и двух уток кто-то поймал «на удочку». И хотя лески оборвались, но крючки засели где-то глубоко в зобу, и пришлось уток преждевременно прирезать. Правда, в этом случае пес был совершенно неповинен, но Петр Кузьмич и это поставил в вину своему сторожу: «Лежебока… Только жрать да дрыхнуть…» Мария Ивановна по-прежнему жалела Мишутку, кормила его хорошо, но, когда она уехала к сыну в Москву, Петр Кузьмич лишил пса мясного. И появилась на теле у собаки короста, вроде экземы. Петр Кузьмич испугался: как бы не заразил кроликов. Я в это время тоже был в отъезде. Воспользовавшись отлучкой «защитников», Петр Кузьмич решил по-своему судьбу пса: запихнул его в мешок, отнес далеко в лес, положил под кусты и, не развязав мешок, ушел…

Вернувшись из поездки и узнав от Марии Ивановны о судьбе собаки, я спросил хозяина:

— Петр Кузьмич, как это вы могли домашнего друга обречь на такую мучительную смерть?..

— Все равно ведь ему настало время умирать… — ответил хозяин и, как бы извиняясь за содеянное, добавил: — Рука не поднималась покончить сразу…

Когда же я сказал ему о том, что задумал написать о жизни Мишутки, Петр Кузьмич с какой-то жалкой полуулыбкой на худощавом, морщинистом лице попросил меня о том, чтобы я концовку рассказа придумал бы какую-нибудь другую:

— Ну, пусть Мишутка убежит со двора и… пропадет без вести. Писатели ведь все могут сделать, как захотят…

Нет, я не мог, не захотел изменять собачью судьбу и написал так, как было в жизни.

Виктор Пронин Хорошо бы собаку купить

Рената Яковец Старик на болоте

Зимой 1977 года я почти каждый день ходила на прогулку с собакой на болото. Нам с Рикой нравилось продираться сквозь заросли ивняка и осоки, раскатываться на выметенной ветром глади чистого льда на озерцах, шагать по узкой, извилистой тропинке, утонувшей глубоко в снегу, идти туда, куда она выведет. Над болотами воздух был удивительно чистый, сюда не доползал городской смог. И тишина.

Более километра нас сопровождали «дачи» — огороженные высоченными глухими заборами индивидуальные участочки; они жадно, кусками, отхватывали землю и прятали ее под себя, подминали.

Последняя дача стояла на отшибе, у самого болота. У нее было большое отличие от остальных: во-первых, огораживала домик, слепленный из тарной дощечки, прозрачная штакетная изгородь; во-вторых, по карнизу домика тянулась незамысловатая деревянная резьба, и от этого домик глядел весело; в-третьих, хозяин домика и усадьбы был всегда при ней. Во дворике стоял стожок сена, бегала собака, овчарка. Хозяин, высокий костистый старик, все время что-то делал, мастерил, ладил, как муравей возле муравейника. Он прихрамывал на одну ногу, как-то подволакивал ее, и рука одна была неподвижно полусогнута. Иногда рядом с ним работала женщина, видимо, его жена.

Я ходила мимо, и мне волей-неволей приходилось обращать внимание на эту усадьбу, потому что Рика неслась к изгороди, ее встречала овчарка старика, они свирепо лаяли друг на друга и неслись рядом, вдоль изгороди по обе ее стороны. Старика не возмущало поведение собак, свирепый лай его не раздражал; он усмехался и следил за собаками внимательным, спокойным взглядом.

Потом мы стали здороваться, как давно знакомые люди.

Однажды старик с овчаркой пришел к нам в клуб — зарегистрировать собаку. Так я узнала, что это Вознесенский Вадим Демьянович, а собаку его зовут Астра. Как обычно, зашла беседа. Вадим Демьянович рассказал, что купил собаку в городе, потому что его на садовом участке одолели мальчишки: лазают в усадьбу, ломают кусты, безобразничают в домике. Купил собаку, молодая еще, не знает, как надо караулить. К упряжке приучает — ничего, тащит санки.

Мы пригласили старика прийти еще несколько раз, чтобы привить злобность собаке. Он пришел. Уговорились, что он будет «прогуливаться» с Астрой, а на него из-за угла нападет «злоумышленник» в халате. Так и сделали. Этот прием верный. Если напасть на собаку, она может и отступить. Но когда нападают на любимого хозяина, собака всегда встает на защиту его. И Астра тоже. Всего два занятия потребовалось, чтобы она усвоила, что надо делать, если нападают на хозяина. Она была смелой и недоверчивой собакой и терзала халат на совесть.

Позднее старик взял у нас шлейку для собак, чтобы снять с нее копию. Теперь он собаку запрягал в шлейку, а с боков приладил постромки. Прошел еще год, и теперь возмужавшая Астра сильно тянута постромки, перевозя грузы из городского дома на дачу, зимой — на санках, летом — на тележке, специально сконструированной для этого. Старик грузил доски, гвозди, инструменты, еду на день и ковылял рядом с повозкой каждое утро. На даче у него были кролики. Он ухаживал за ними, плотничал, работал в саду. Каждый раз, идя на болото, я подходила к усадьбе и замечала что-нибудь новое: то изгородь взамен развалившейся, то теплицу, приткнувшуюся к домику. Почва, на которой стояла усадьба, была сплошной торф. Огромного труда стоило что-либо на ней вырастить. И все же летом в теплице зрели огурцы и помидоры, на кустах чернела смородина, зеленели грядки, цвели цветы. Когда ни подойдешь, старик — все на участке, все постукивает молотком или строгает рубанком. Собаки наши теперь уже встречались молча и неслись вдоль забора наперегонки, а мы со стариком все чаще беседовали, больше об огородничестве или о собаках.

Старик рассуждал мудро, рассказывал спокойно, но с юмором, щуря зеленоватые глаза на загорелом, иссеченном морщинами лице; из-под кепки выбивались на висках седые всклокоченные волосы.

— Колочусь помаленьку одной рукой, — говорил он. — Я посмотрю: сейчас молодые, сильные не знают, как время убить, напьются и безобразничают. Один меня встретил возле самого дома, за грудки схватил, тряхнул. Я ему: «Что ж ты меня схватил, я же инвалид, старый…» А он мне: «Вот и хорошо, сопротивляться не будешь». Ладно, сыновья выскочили, наподдали ему. А вы знаете, Астра теперь издалека увидит, кто посторонний идет, — лает свирепо. Я уже знаю, что кто-то чужой. Уж теперь не выпускаю, боюсь: вдруг покусает. Мальчишки далеко стороной обходят.

Поговорим так-то, и я иду дальше, а старик опять берется за дело. И как-то само собой стало получаться, что я уж мимо не шла, все заверну к домику. Но заходить мне на участок не приходилось, не могла собаку бросить снаружи, а зайти с ней — подерутся с Астрой. Так и беседовали по разные стороны изгороди.

Потом, летом как-то, и с женой Вадима Демьяновича познакомилась. Была она, несмотря на возраст, стройная, легкая, высокая. Лицо доброе, с живыми черными глазами, обаятельной улыбкой. И, наверно, из-за всего этого я стала называть ее просто Лидой.

От нее я многое узнала об этой семье. Она так живо рассказывала, что я постоянно сопереживала с ней. Разговаривали мы не подолгу, поскольку я все же была «мимоходом», самое большое — полчаса, но в эти полчаса она укладывала добрую «академическую» житейскую лекцию.

Однажды, когда мы с ней были вдвоем, а старик находился в доме, она рассказала мне его историю, потрясающую историю фронта, плена, ранения, побега. Много дней я переживала этот рассказ. Потом задумала написать о Вадиме Демьяновиче в газету, да все как-то за житейскими делами откладывалось. Старик был скромный, незаметный, неброский внешне человек, больше в его наружности было от страданий, чем героического. Да и разговаривали мы с ним все на определенные темы: где найти жениха для Астры, как распорядиться ее щенками, чем лечить радикулит, как смастерить мостик таким образом, чтобы вода не хлюпала. О своей трудной военной судьбе старик сам не говорил, а мне расспрашивать его было неловко.

Последний наш разговор с ним был уже поздней осенью. В усадьбе бегали уже две овчарки: Астра и ее сын, рослый, красивый кобель Барс. Я пришла специально уговорить старика сдать Барса пограничникам, как только они приедут. Убеждала, что двух собак держать трудно, да и зимой две — зачем они? А к весне Астра ощенится еще, и на будущее лето снова можно оставить щенка. Уговорила.

Больше мне не пришлось ходить на болото: то заболела, то хозяйственных хлопот накопилось. Проявила снимок, где старик на тележке, запряженной Астрой…

Приближались ноябрьские праздники. За праздничным столом, когда уже все сидящие «кучковались» и разговаривали кто о чем и все вместе, муж сказал:

— Умер старик, который на собаке ездил. Завтра хоронить будут.

— Вознесенский!..

Умер… Вот и не пришлось поговорить с ним о его трудных военных дорогах… Надо бы пойти проститься, надо. Но кто я ему? Люди будут недоумевать, да еще, если заплачу, а я могу и не удержаться… Лучше потом зайду.

Так вот и получается, что лучшие свои намерения мы хороним в глубине себя, а нелепости так и прут наружу.

Пришла через две недели. Мы сидели с женой старика. Она ощипывала пухового кролика, грустная, печальная, рассказывала, как он умер. Потом — как они встретились, поженились, какой он был добрый и заботливый муж.

Она рассказывала, иногда вздыхая со всхлипом, иногда смахивая слезу. Я исподволь задавала вопросы, и, наконец, мне удалось подвести разговор скова к той теме, к тем страшным дням…

Перед войной Вадим Вознесенский окончил десятилетку и военное училище. Его отправили на западную границу. Нападение Германии было неожиданным и стремительным. Наши части, разбитые и разрозненные, с боями отступали. Над отступающими проносились бомбардировщики, сбрасывая свой дьявольский груз.

В одну из бомбежек под Белостоком Вознесенский был оглушен взрывом и потерял сознание. Когда очнулся, почувствовал боль во всем теле. Взглянул: нижней половины тела с ногами — нет… Ужас охватил его, и он заплакал. Подошли свои бойцы, откопали. Нет, ноги оказались целы. Только левая ничего не чувствовала, и в спине — боль, словно ножом истыкана. В груди жжет. После выяснилось, что была разбита коленная чашечка, осколками изрешечена спина и поясница, в груди ранение сквозное. Увезли в Минск, в госпиталь. А вскоре и Минск, и госпиталь захватили фашисты. Раненых выволокли, тяжелых тут же пристрелили, кто мог идти — погнали. И начались страшные скитания военнопленного. В каких только лагерях не был молодой советский боец! Был и в Бухенвальде, царстве смерти. Но смерть в своей дикой пляске обходила его. Крематорий жадно поглощал свои жертвы. На плацу выстраивали военнопленных, каждый пятый был обречен. Вознесенский не попадал в пятые. Лежал в тифозном бараке. Выжил. Как ни был он голоден, но не ел траву, не подбирал очистки, отбросы. В конце войны уже перебросили его с группой других пленных в Чехословакию. Но советские войска были уже близко, и в самой Чехословакии где-то сражались партизаны.

Враги уничтожали пленных, заметая следы кровавых преступлений. Из лагеря, где был Вознесенский, пленных тоже спешно погнали на расстрел, ночью, под дождем. Вознесенский и еще один русский по уговору исчезли в придорожной канаве, заполненной весенней талой водой с грязью. Лежать пришлось долго, пока прогнали пленных. Затем беглецы побежали прочь от дороги. Спрятались в сарае чешского крестьянина. В сарае размещался скот, а над ним сеновал, здесь горами лежали спрессованные тюки сена. Беглецы нащупали тюк послабее, распаковали, зарылись. Хозяин не подозревал о незваных гостях. Вскоре зашли на хутор фашисты с целым обозом, в усадьбу вошли, стали говорить с хозяином. Тот спокоен: «Нету никого». Не поверили, штыками сено кололи. Однако не добрались. Уехали с обозом.

У беглецов дырка в стене — видно, что на дворе делается. Дочка или работница несет ведро свиньям; зашла в хлев, вылила корм в корыто. Вознесенский слез, горстями набрал свиной мешанки в пилотку, товарищу принес — тот простыл в воде, заболел. Так и делились кормом со свиньями. Раз девушка вылила мешанку, ушла. Вознесенский слез, наелся, товарищу взял, съели. Но тут жадность одолела. Спустился опять в хлев, а девушка возьми да и вернись! Как она закричит и бросилась бежать. Через минуту вернулась с хозяином, кое-как объяснились, где — на пальцах, где — по-немецки. Хозяин повел их во флигель, дал по мягкому колобку и по чашке кофе. «Больше, — говорит, — нельзя». Покормил несколько дней, потом отвел к чешским партизанам. Там они и войну кончали, и своих встречали.

После войны работал на строительстве железнодорожной ветки Абакан — Тайшет. Там они встретились и поженились. Ей было девятнадцать лет, ему — двадцать семь. Всю оставшуюся жизнь болели раны Вадима Демьяновича, давал знать себя осколок. А под конец парализовало руку и ногу. Но до самого пенсионного возраста работал. О льготах не хлопотал.

На этом бы и закончилась история моего знакомства с усадьбой на болоте и ее обитателями, если бы…

Хрустит снег под ногами на тропинке, что вьется промеж кочек, мимо усадьбы на болоте, дальше, к заросшим осокой и ивняком озеркам. Я иду по тропинке за своей овчаркой Рикой и, проходя мимо дачи Вознесенских, поворачиваю голову влево… Из трубы осиротевшего домика не вьется дымок, не стучит молоток, и становится невыносимо грустно. Ушел Вадим Демьянович — «старик на болоте» — за ту черту, из-за которой не возвращаются, за которую многие живые протянули бы руку, чтобы вернуть дорогих им людей. Но такое невозможно.

За изгородью возникают две собачьи фигуры, и две огромные овчарки кладут лапы на нее. Стоя на задних лапах, молча смотрят на нас с Рикой. На меня они не лают. Мы — добрые знакомые. Без фамильярности. Это Астра и ее сын Барс, намного ее переросший. Барса мы сдадим в армию. Он ждет своего «призыва».

В усадьбе собаки живут одни, охраняя домик и кроликов. Я приветствую собак, Рика пробегает с ними традиционный маршрут — вдоль забора по разные его стороны, и мы с ней идем дальше. Иногда в усадьбе бывает Лида, и тогда мы с ней разговариваем.

…Соседка моя вытащила меня на лыжную прогулку. День выдался солнечный и теплый, ушли мы далеко на Байкал по льду, занесенному ровной пеленой снега. Возвращались в полдень через болота, мокрые от пота, заиндевевшие и красные от морозца. Шли мимо усадьбы Вознесенских. Я далеко отстала, соседка шла впереди. Вот она пошла мимо домика, и в моих мыслях мелькнуло: «Сейчас на нее залают собаки» и тут же: «Странно, никто не залаял…».

Поравнялась и я: собак не было. Я резко свернула к усадьбе, постучала по железному листу, крикнула:

— Лида!

…Было тихо. Странно, что я всегда смотрела только на собак, видела их и за ними домик, а что было дальше — не видела. А тут вдруг взгляд словно провалился в молчание, и я увидела за домиком сарайчик, дверь его почему-то была распахнута. Тревога перечеркнула всю прелесть лыжной прогулки. Я поспешила домой, переоделась и побежала к Лиде узнать, не увели ли они собак домой. Нет, не уводили. Лида встревожилась, сказала, что сейчас приготовит собакам еду и пойдет к ним, а вечером заглянет ко мне и все скажет. Но я уже почти уверена была, что собак убили. Потому что «охота» за крупными собаками приняла уже форму промысла, потому что овчарок доставали крючками за ошейник из-за забора дач, потому что в моду вошли унты и шапки из собачьего меха, потому что на «барахолке» в Иркутске такая шапка стоит сто рублей, а унты — сто пятьдесят. Вот сколько весомых доводов!

Вечером пришла ко мне Лида. Она пришла как тень, как человек, из которого вынули жизненный стержень. Она не плакала, ока просто как-то изнутри горела тоской и болью. Она говорила, но все понятно было и без слов. Собак убили и утащили. Мне стало больно вместе с ней, но она нуждалась в поддержке, и я попросила ее завтра пойти со мной по следу. Она на все была согласна, кивала и только восклицала: «Сколько крови! Сколько крови! Бедная!» Это об Астре.

Она ушла, и я не могла оставаться дома, хотя было уже поздно, пошла к дочери. Вернулась поздно. Муж говорит: «Ты только ушла, приехал парень, сказал, что одну собаку нашел».

Наутро я зашла за Лидой, и мы с ней пошли на дачу. Там уже были ее сыновья, Володя и Борис. Вчера они обыскали все вокруг и прошли по следу до автодороги, там они его потеряли. Я впервые зашла в усадьбу Вознесенских. До чего же она оказалась крохотной! И вся в крови. Там, где обычно над забором поднимались собаки, валялись клочья шерсти и картонные пыжи от ружья шестнадцатого калибра с вмятинками от мелкой картечи. На одном пыже четко написано «км» — картечь мелкая. Два выстрела. Затем… затем началась бойня. Раненые, обезумевшие от боли собаки, брызгая кровью, забегали в сарай, прятались в алюминиевую лодку, их добивали спешно, как попало, лишь бы прекратить вой… Лодка пробита, кровь всюду, возле входа в домик кровь специально присыпана снегом.

Перед уходом на дачу мы с Лидой осмотрели труп Барса, который накануне нашли и привезли ее сыновья. Ухо и пасть его были залиты кровью, язык прикушен, как от сильного удара по голове.

Из усадьбы те двое — один в унтах, другой в валенках — выволокли собак через заднюю калитку и, протащив с полсотни метров в реденький березничек, стали разделывать. Основательно, по-хозяйски. Срезали два сучка на березе, подвесили Астру, сняли шкуру, выбросили внутренности, отрезали голову. Голова и внутренности валялись тут же. Тут что-то произошло. Или какой-то прохожий замаячил вблизи, или время их торопило. Двое подхватили тушу и шкуру Астры, труп Барса и быстро подались к озеркам. В унтах пошел по тропинке, тот, что в валенках, понес Барса в другой березничек и там, на прогалине, закопал в снег, чтобы заняться им в другой раз. Поток он огромными шагами, видно, высокий был, по глубокому снегу вышел на тропу, и дальше двое пошли вместе, вытирая снегом окровавленные руки и стряхивая его бурые клочья. С мешка, очевидно вещевого, потому что его несли всю дорогу на себе и ни разу не ставили наземь, все время падали комочки кровавого налипшего снега. По этим комочкам мы шли долго — Лида, Володя, Борис и я. Тропа вышла на дорогу, по которой любители рыбалки ездят на озерки добывать бормаша. И по этой дороге нас вели кровавые комочки и отпечатки унтов на микропоре, прошитых дратвой по кромке. Но когда эта дорога взбежала на насыпь грунтовой дороги, след потерялся. Мы остановились.

— Вот ведь тащили! И ни разу не поставили! — воскликнула я. — Если их ждала машина, то она могла бы на озера за ними проехать, чем мучить их с такой тяжелой ношей. Ведь овчарка весит сорок килограммов. Значит, своей машины у них не было. А на чужую с такой кровавой ношей не сядешь. Идти по дороге тоже опасно. Днем люди ходят. А убили они утром. Накануне я уже на заходе солнца ходила с Рикой на болото — собаки были на месте. Уже темнело. В потемках собак не обдерешь. А обдирали их обстоятельно, острым ножом, аккуратно, чтобы шкуру не попортить. Барса начали обдирать по всем правилам, да кто-то помешал или припозднились уже… — И тут я срываюсь: — Вот сволочи! Как на медведя шли, до зубов вооружились: ружье, топор, нож, мешок запасли! Нет, не шли они дорогой. Влево от дороги надо искать.

Мы рассыпались в поисках следов. Все были возбуждены и напряжены. Я чувствовала себя, как, наверное, чувствует себя овчарка на следу врага, люто ненавидимого. Вероятно, это был тот момент, когда человек может побывать «в собачьей шкуре».

Наконец, с берега речки Похабихи Борис призывно махнул рукой, и мы ринулись к нему. Кровь, кровавые комочки. И прошитые дратвой унты пошли вдоль берега по тропинке. Они возвращались домой, к своей исходной точке, обойдя с тяжелой ношей семь километров, — когда-то я по этому маршруту проходила с шагомером. Дойдя по льду речки до того места, где начинаются первые дачи, унты исчезли. На чистом снежке, на гладком льду унты вдруг исчезли, оставив последнюю каплю крови, словно вознеслись на воздух. А валенки потерялись давно. Мы кружили вокруг и, наконец, увидели след мопеда. Мопед подъехал навстречу унтам, сделал разворот и пошел обратно. Да, унты вознеслись на мопед. И если сюда мопед пришел с красивым узким отпечатком шины, то обратно он пошел с сильно приплюснутой шиной — ведь он вез двоих да еще собаку. Мы пошли по этому следу, и метров через тридцать он пересек автодорогу и привел нас к воротам ближайшей дачи. Здесь они — унты и мопед — обронили последние крошки кровавого снега и исчезли. И унты и мопед. За забором дачи бегали два лохматых щенка и не тявкали на нас. Они очень хотели выйти на улицу и с надеждой поглядывали на людей, которые смотрели на них сверху и в щели забора. На воротах висел большой замок. Замок напоминал о неприкосновенности личной собственности граждан. Дальше нам путь был закрыт. Нам могла помочь только милиция.

Юрий Лушин Выгода

— Убивал-то как? — переспросил Василий А. и охотно, даже увлеченно стал рассказывать: — Я их вешал. Головенку в петлю, раз — и готово. А шкурки потом уже снимал.

— На глазах у детей?

— Я их не звал.

— Что же, и Венеру, мать щенков, тоже на шапку?

— Ну какая с Венерки выгода, мех старый, и вообще собака никудышная — добрая. А в собаке самое главное — злость. — И он показал на свирепого Мухтара, ощерившегося у конуры.

— И шкурки?

— Ну да, — согласился он и, любовно поглаживая мех, продолжал: — Хорошие шапки получатся. Волос невысокий, но пушистый, а на конце, видите, как бы расщепляется. Потому и пушистость. Я это сразу углядел, когда щенки появились. Кстати, у людей тоже иногда такой волос бывает. Не замечали?

— Ребятишки рассказывали, что Венера даже улыбаться умела — такая собака- была.

— Не замечал. В тот самый день я приказал Борьке, сыну своему, отвести ее куда подальше да привязать, чтобы дорогу обратно не нашла…

— И чтобы шкуры сдирать не мешала с братьев наших меньших?

— Да что вы все заладили — братья да братья. Собаки такие же животные, как овца или теленок, однако их мы убиваем и едим. И никто не возмущается. Нашли тоже мне братьев. Смешно.

Ему было смешно после всего сделанного, мне — страшно. Мы не могли понять друг друга, мы говорили на разных языках. Ему бесполезно было рассказывать о древней дружбе, связавшей человека и собаку, о верной собачьей службе, просто о радости, которую доставляет общение с собакой, о памятниках, сооруженных людьми в честь выдающихся собак, например, в Альпах или под Ленинградом. «Мое животное, что хочу, то с ним и сделаю», — твердил он. Бесполезно было цитировать знаменитую «Песнь о собаке» Сергея Есенина.

Нет, он не понимал. Все это было ему смешно. Один из создателей этологии, науки о поведении животных, выдающийся ученый Конрад Лоренц, так писал в книге «Человек находит друга»: «Изучение гармонического согласия, царящего между хозяином и собакой, дает чрезвычайно много для понимания психологии как людей, так и животных… Выбор собаки уже говорит о многом, а еще больше можно узнать из отношений, складывающихся затем между человеком и его подопечным». В нашем случае о гармонии говорить не приходится, хотя Василий А. утверждал, что собачек любит. Злость в них любит и еще кое-что. Рассказывал: «Была у нас на Алтае собака Пиявка. Натравлю ее на теленка, так она всеми зубами в него вцепится — не оторвешь. Ножом зубы разжимал. А теленок орет от боли — умора… С этими животными вообще чудеса. Заставил однажды кошку щенка выкармливать вместо котят. Выкормила. Котята куда делись? А убил я их…» Такая вот «любовь». В пушистых комочках слепых щенков она помогла разглядеть ему будущие шапки, и он полюбил щенков… ровно на три месяца (дольше гармония длиться не могла, потому что мех не улучшился бы). Выгода, грошовая выгода ослепила его душу. Есть ли у него душа и нужна ли она ему?

Вместо нее и тут убогий принцип — все на продажу. Это удобно — освобождает от нравственных переживаний, предает забвению совесть. Это и выгодно — приносит какой-никакой доход, меха нынче в цене всякие.

При этом он в присутствии сына-школьника вполне серьезно рассуждал, что подобное отношение к животным, пусть на первый взгляд и жестокое, воспитывает у детей… гуманность. Я не думаю, что он лицемерил, он действительно был в этом уверен. И это страшно… Прошлым летом в Киргизии, на берегу чистой горной реки я видел, как молодой парень сдирал шкуру с живого ужонка. Меня это потрясло, а он, смеясь, объяснял, что во Фрунзе пошла мода на ремешки для часов из кожи ужей и змей, подсчитывал, сколько заработает. По странному совпадению, а скорее по внутренней логике, он тоже рассуждал о гуманном отношении к природе (уничтожает, дескать, никому не нужных тварей). Как же нам быть с такими «гуманистами»?

…Василий приканчивал шестого щенка. Устал. Жертвы визжали. Те, до кого очередь еще не дошла, пытались с ним играть. Через забор заглядывали соседские дети, иногда взрослые, что-то кричали ему. Какой-то женщине от увиденного стало плохо, вызвали «Скорую помощь». Он ничего не слышал, увлекся, да и некогда было. Потом позвала жена: «Обедать, Вася». Он ополоснул красные руки, сел за стол. Вовремя. Прибежали с улицы младший его сын Вадим и соседская девочка Оля. Они знали об участи щенков (Василий не скрывал этого с самого начала), но просили оставить в живых своих любимцев — Рыжика и Куклу. Эти двое как раз бегали теперь по двору. Дети обрадовались… По странному стечению обстоятельств, по телевизору показывали цирковых собачек. Они прыгали сквозь обруч или друг через друга, ходили на задних лапах, играли в мяч, а совсем маленькие изображали жокеев, сидя на спинах мощных боксеров. За столом все веселились, Василий одобрительно приговаривал: «Ай да молодцы!» Но ему и в голову не пришло, что так же радовать могут и Рыжик с Куклой и другие щенки, которых у него просили окрестные ребятишки, а он не отдал. Передача кончилась, дети ушли на улицу. Тогда он встал, чтобы добить оставшихся в живых. Борис, его любимец, помог поймать щенков, потом сказал:

— Сбегаю, пожалуй, в зоопарк, предложу щенячье мясо на корм зверям, авось купят…

— Молодец, — похвалил отец, — все выгода будет.

Выгоды, однако, не получилось, от трупов щенков в зоопарке отказались. Когда вернулся младший сын, двор был пуст, и Вадька заплакал, повизгивая по-щенячьи…

Вот и вся история. Кто, какие обстоятельства сделали Василия А. таким, какой он есть? Ведь ничто на земле не проходит бесследно. Может быть, первым толчком был случай, когда Пират, пастушеская собака, спас его в детстве от волка, с трудом оправился от полученных в схватке ран, но тут же был обменен с большой выгодой, как считал отец, на нужную в хозяйстве вещь? Не тогда ли ему, мальчишке, дали понять, что главная ценность в жизни — выгода? Не тогда ли начала глохнуть и черстветь его душа? А теперь вот как это откликнулось. Мне страшны равнодушие и жестокость Василия А. Мне страшно за будущее его детей. Но мне страшно также равнодушие его соседей, людей, которые знали о готовящемся убийстве, а если даже и не знали, то, увидев его начало (а ведь видели, видели), ничем ему не помешали. Ни словом, ни делом. А на деле-то как раз и вышло, что они оказались союзниками шкуродера, потому что все происходило с их молчаливого согласия. Теперь возмущаются. Утверждают, что и в тот страшный день возмущались… про себя, но нашему Васе их возмущение было, как говорится, до лампочки. Сейчас, впрочем, тоже…

Я не называю фамилий действующих лиц (имена подлинные) не потому, что мне их жалко, а потому, что у них есть дети. И, несмотря ни на что, я хочу верить: дети станут все-таки настоящими людьми.

Инна Руденко Мишень

Утро. Парк. Тишина. Скамейка. Все позади, и можно, спрятав блокнот, молча посидеть, вдыхая запах первой травы и влажного, после ночного дождя, камня. Напротив скамейки — памятник. Лихому кавалеристу — рыжий, белоногий конь здесь неподалеку, печально заржал, вернувшись к своим без хозяина. Легендарной меткости стрелку — враг, ставший его мишенью, живым не уходил никогда.

На памятнике надпись, слова наркома Клима Ворошилова — о нем, лихом и метком. Я читаю эти слова, и тишина во мне внезапно взрывается — все, что осталось там, позади, за этой тишиной, в днях командировки, и что было пока лишь смесью фактов, лиц, вдруг выстраивается, нанизываясь на четкий стержень простых, но таких знаменательных слов: «Это был лев с сердцем милого ребенка».

— Вам спеть?

Светлые волосы в две косички. По-детски припухлые губы. И радостная готовность глаз. Люда уже в пятом классе, но кажется совсем ребенком.

— Вы — за опытом?

Темная крупная голова. Крепко сбитая фигура. Обветренное лицо. Это Степан Ефимович. Учитель. Ему чуть больше сорока, но что-то, на первый взгляд неуловимое, делает его старше.

Оба они решили, что я приехала в школу за чем-то хорошим…

Люда спела мне. Потом. Под бандуру. Бандура большая, Люда к ней прижалась доверчиво, как к кому-то живому и старшему, тронула струны и с готовностью затянула: «Тыхо над ричкою, ниченька тэмная, спыть зачарованный лис». В лесу она и живет — с мамой, сторожем в пионерском лагере, папой трактористом и годовалым братиком Тарасиком, который знаменит пока лишь тем, что очень не любит одеваться. И тогда они с мамой — действует безотказно — говорят: «Ты что? Тебя ведь Тарзан ждет».

И Степан Ефимович, как хотел, опытом своим поделился. Двадцать лет в этой школе, председатель методического объединения военруков. Но главное не это, главное то, что школа, ничем до сих пор не блиставшая, недавно заняла первое место в районе. По стрельбе.

Но и Люду, и Степана Ефимовича мне сразу — по-разному — приходится огорчить: не из-за звонкого Людиного голоса и не из-за опыта Степана Ефимовича приехала я в их школу. А из-за собаки. Рыжей и белоногой, большой, но по-щенячьи ласковой, встречи с которой так ждал маленький Тарасик и которая два года, почти всю свою собачью жизнь, провожала Люду из леса до школы.

И которую Степан Ефимович убил.

Так, во всяком случае, было написано в письме в редакцию.

— Из Москвы и из-за собаки? — этот вопрос часто задавали мне. По-разному задавали. Одни — с желанием понять. Другие — со спокойным недоумением: «Да у нас тут этих собак… троекуровская псарня прямо». Третьи — со снисходительной иронией. И только Степан Ефимович к причине моего приезда сразу отнесся очень серьезно: «Это снова действуют мои враги».

Желваки заиграли на его скулах, он стал быстро ходить из угла в угол в классе, где мы разговаривали, спотыкаясь о нарты, — метался, будто лев в клетке. Пытаясь успокоить его, я сказала, что разберемся, все вместе и внимательно: правда всегда, хоть часто с трудом, выходит наружу. Но он яростно, крутнул головой: «Вы наших людей не знаете!» Человек он — принципиальный и прямой — вот и нажил врагов. Надо же, — стукнул он кулаком по старенькой парте, — каких только собак на него не вешали, а теперь еще и эту, настоящую! Да у него дома целых три собаки, вся школа знает! Можно ли допустить, чтоб он — и стрелял? Да еще в пса своей ученицы? Его вообще в тот день в школе не было!

Остывая от разговора о своих врагах, объяснил, как отмахнулся от чего-то несущественного: да, Людину собаку нашли мертвой, в школьном тире, наверное, поэтому начались разговоры о нем, его вызвал директор, он ему сказал то, что говорил сейчас и будет говорить, если понадобится, всю жизнь: «Никакого отношения к той собаке не имеет. Был в городе». — «А кто же ее тогда?..» — спросил директор. «Да пацаны — кто», — ответил он. Может, и нехорошо пацанов выдавать, но не мог соврать — у них директор хоть и новый, а сразу понятно: совесть школы. Кто именно с тем псом разделался, он, конечно, не знает, но… Тут Степан Ефимович снова оживился: ему-то лично узнать ничего не стоит. Только сказать пацану: «Выясни, а я за это тебе дам пострелять».

Дам пострелять?..

В письме в редакцию рядом с фамилией военрука упоминались еще три — ребят из 10-го «А». Рослые, крепкие парни, скупясь на детали, но спокойно объяснили мне, что да, вышла осечка: они хотели напугать хоть одну из собак, что в их тир лазят, поставили капкан, попалась эта, ну с такой красивой шерстью. И, дурная, удавилась. И все? «И все», — сказали они, глядя мне прямо в глаза, и только один, Саша, отвернул лицо в сторону. Сказали и замолчали, но не ушли, а сидели, будто дожидались какого-то главного вопроса. А не дождавшись, добавили: «Учтите — военрук тут ни при чем». И глаза их были туго-непроницаемы.

Так, на бумаге, наш разговор выглядит коротко. А был он длинным, — «со мной только два урока вы разговаривали», — скажет потом Саша, — и не один разговор был, а несколько, и вместе, и по отдельности, — так хотелось до них достучаться, так хотелось пробиться сквозь эту непроницаемость глаз, так не хотелось, чтоб эти, только начинающие самостоятельную жизнь парни начинали ее со лжи.

Еще в первые часы командировки нашла я узкую улочку, на ней старенький дом, по ветхим ступеням поднялась в комнату, едва обставленную, и седенький бледный дидусь вынес мне шкуру. Рыжая, белоногая собака — вернее, то, что от нее осталось, — была натянута на широкую изогнутую доску, которую запекшаяся кровь превращала в подобие какого-то орудия пытки. Но это было всего-навсего приспособление для выделки шкур. Дидусь сказал, что шкуру еще горячей привез ему на велосипеде внук Ленька, он удивился, время еще было школьное, но Ленька его успокоил, сказал, что с урока труда его отпросили хлопцы из 10-го «А», они только что «слупили» эту собаку и просили деда, единственного в округе специалиста, выделать шкуру. Бабка еще, помнится, руками всплеснула, будто почуяла неладное: «Людоньки добри, так це ж цилэ тэля, не собака! Не берись, диду». Но он взялся, и не из-за пяти рублей, хотя ему, больному и старому, и копейка дорога: Ленька сказал, что шкуру-то ему дали хлопцы, но предупредили, что она учителя. Как тут откажешь? У него в школе пятеро внуков.

Так они и сделали.

Шестиклассники — на уроке труда занимались обрезкой деревьев и сносили ветви к тиру — задыхаясь, прибежали к Владимиру Несторовичу: «Там собака убитая лежит!» — «Так закопайте», — ответил тот.

Пятиклассники — были уже на «продленке», носились весело — наступила весна — вокруг школы, только Люда играла на бандуре — ворвались в класс с расширенными от ужаса глазами: «Ольга Андреевна, скорей идите посмотрите — в тире Людина собака голая лежит!» Та закрыла глаза: «Что вы, дети, не могу. И вы не смотрите…» Но Люда ринулась — две белые косицы вразлет — и увидела своего защитника, своего верного провожатого, своего красавца друга без его желтой, с белыми отметинами, шерсти… «Люда очень плакала, и мы все тоже», — было написано в письме в редакцию детским почерком.

Драма на уроке — не на охоте. На следующий день школа гудела, как улей. И уроки вести было невозможно, и в учительской обменивались возмущенными репликами: «Неужели — на шапку? Так измельчать!» Но состоялся тот короткий разговор в кабинете директора, и обычная школьная жизнь снова покатилась по своим рельсам. Драма прошла бесследно?

Нет, конечно. Следы остались. В том числе и в самом прямом смысле этого слова.

Тир — зеленый ров за школой у самого леса, маленький домик, щиты на высоких столбах. И мишень. У мишени гомонится стая мальчишек, что-то выискивая в траве, и только заметив нас с директором, стая мгновенно снимается с места и исчезает. «Гильзы ищут. Что сделаешь — мальчишки, им только пострелять…» — понимающе улыбается директор. Вдруг стая, сначала робко, а потом не таясь, возвращается. И нам доверяют страшную тайну: в местах, одним им известных, хранятся доказательства жестокой расправы. Они приносят жесткий жгут окровавленной проволоки и тонкую, заостренную на конце пилку со следами рыжей шерсти на зубцах. Долго ищется окровавленный белый носовой платок.

Следопыты… Они все — кроме одного совсем маленького, в большом, явно с чужого плеча, пиджаке, — в красных галстуках. Пятый, шестой классы. Месяц прошел с того дня! В этом возрасте — целая жизнь, А они все дожидались того часа, когда спрятанное ими наконец кому-то окажется необходимым. На лицах совсем уже нет того азарта, с каким возились они у мишени. «Он убил ее тремя выстрелами, — говорит тот, самый маленький. Очень тихо и очень печально говорит. — Сюда, сюда и сюда». Он тычет пальчиком в свою голову. Мальчик смотрит на меня, как маленький старичок.

И вот мы снова со Степаном Ефимовичем в пустом классе. И молча смотрим друг на друга. Ну, это ваши враги? Вот эти мальчики в красных галстуках? Люда с ее песнями и любовью к музыке? Или собака, повинная лишь в том, что выросла с шерстью, похожей на лисью?

Я не успеваю задать этого вопроса. Спрашивает он.

Тяжело, твердо смотрит мне в глаза и с напором спрашивает:

— Скажите, что, эта собака занесена в «Красную книгу»?

И, не дожидаясь ответа, с таким же напором продолжает: Да в чем вы копаетесь? Мне все известно: к деду пошли, в тир полезли, пацанов выслушиваете — и из-за чего? Из-за собачьей шкуры? Вы бы делом поинтересовались. Тут военрук был, и что? Педант. Не мог он на это смотреть: детям нужна романтика, подъем, их надо уметь организовать, повести за собой. И он из физруков перешел в военруки и так за год развернулся, что в этом стареньком тире даже девчонок-очкариков научил 100 из 100 выбивать!

Это — правда. Разговаривала я с одной из таких девочек. Она сказала, что, да, стрелять военрук ее научил, он кого хочешь этому научить может, и поднять, и повести за собой тоже, но лично она «в разведку бы с ним не пошла».

— Собака… — продолжает свой монолог Степан Ефимович, — да тут в соседней школе ученика убили, и то никто из Москвы не приезжал!

Из Москвы не приезжали, верно. Из Москвы тогда приезжают, когда на месте меры вовремя не принимаются. Но статья была — как раз за десять дней до происшествия. В областной газете: «Отчего плачут матери…» О том, как трое парней жестоко расправились с ни в чем не повинным подростком.

Сейчас нередко пишут о детской жестокости, пытаясь докопаться до ее корней. Как отмечала газета, этим трем с детства, с колыбели «не заронили в детские души священную любовь ко всему живому».

— Да этих собак у нас около школы столько болтается! Я давно директору предлагал перестрелять всех. А он: «На то есть специальная служба». Да где эта служба?

— И вы…

— Нет, не я, — быстро перебивает меня Степан Ефимович, — деду шкуру для выделки я давал, но козьи — это не преступление. Ребята что хочешь наболтать могут — это не доказательство.

До чего же отвратительное занятие — уличать человека. Учителя, отца троих детей… Но существуют авторы письма, существует Люда, и есть еще Людина мама.

Молодая ясноглазая женщина с крапинками белого мела на лице — белила свою сторожку, когда мы пришли, тут они все и живут — взяла Тарасика на руки, прижала к себе. Тарзана, сказала, они взяли вот таким же маленьким, она его, как Тарасика, кормила из соски, вырос он очень большим и очень веселым. Сколько ей было от этой собаки радости, целый день одна тут, в лесу, а он так звонко лаял! Лаять-то лаял, а вот кусаться не умел — так его муж приучил: «кругом же дети»… Они и увидели его первый раз на «весильи», на свадьбе значит, хотели заплатить хозяйке, порода-то ценная, но та все отказывалась — щедрых людей больше, чем жадных.

Когда Люда ей сказала, она, не помня себя, схватила палку и побежала. А потом опомнилась и вернулась — она мать, на нее дети смотрят. Но когда Степан Ефимович к ним пришел и винился, и что только не предлагал, чтоб они молчали, или там сказали, что сами ему собаку отдали, она как мыла полы, так к нему и не повернулась. И только, когда он ей сказал: «Хочешь, я тебе свою собаку подарю?», не выдержала: «Неужели вы думаете, что я захочу каждый день вас перед собой видеть? Мне вас жаль: душевно бидна вы людына». А собака у них есть. Нашли себе щеночка. Живет в маленькой будке. Ту, большую, она попросила мужа убрать — без слез не могла на нее смотреть.

— …Послушайте! — не выдерживая, почти кричу я тут, в классе. — Мне мама Люды… Да будьте же вы наконец мужчиной!

— А… — говорит он. — Сикстинская мадонна…

В голосе его нет, как это можно было бы предположить, иронии, какая-то раздумчивость слышится. Некое удивление даже: есть же, оказывается, на свете совсем иная порода людей: мягкие, тихие, как младенцы, но даже ему с ними не справиться.

Сикстинская мадонна…

— Ну ладно, — говорит он устало, — сдаюсь. Вошла мне эта собака в душу, понимаете? И давно. Просил их поменяться — отказали. Ну, я… В общем, беру все на себя.

— Что «ладно»? Что за «беру на себя»? А истина?

— Да зачем, зачем вам истина? — снова с гневом и недоумением повышает он голос, — Двадцать пять лет безупречной работы — и псу под хвост? Только за то, чтоб вам знать истину?

Знаю я, что имеется в виду — не погладят его по головке. Еще и старое вспомянут — строгое взыскание за беспринципное поведение — а не за прямоту и принципиальность, о которых он все толковал. И детей его жалко — такое об отце читать… Но если учителя будут спрашивать, зачем нам истина, то придется в «Красную книгу» записывать не только собак…

Истину до конца раскрывают ребята: «Сегодня он сказал: „Запираться уже бесполезно“». Дал разрешение, и они заговорили. Еще зимой, в тире, подхваливая их за то, как точно они бьют по мишени: «Настоящие мужчины!», Степан Ефимович вдруг спросил: «Ну, а кто из вас сможет слупить собаку?» Это был не просто вопрос. Это была проверка — им казалось, на смелость. На настоящих мужчин. Василь промолчал. Саша тоже — он и кролика дома ободрать не мог. А Юра, эдак ухмыляясь, эта его ухмылка всем в школе хорошо известна, пробасил: «А что, могу». Потом показал, какую именно собаку надо поймать. Собака оказалась большой, как теленок, очень красивой и с ошейником, они удивились, но как отступить? Храбрились — уже друг перед другом. И однажды поймали ее — проводив Люду, Тарзан собирался вернуться домой, — но Степан Ефимович сказал, что ему очень некогда, собирается ехать в областной центр, и подробно объяснил, что надо сделать. И они вместо ошейника натянули собаке вокруг шеи проволоку, концы привязали к столбам щита, высоко привязали, чтобы удобно было стрелять. Собака не стояла на задних лапах, почти висела. Долго висела. Пока не пришел военрук, не взял ружье, не спустился в тир и не выстрелил. Три раза. В эту, так удобно ему приготовленную живую мишень.

И ушел. А они стали сдирать с Тарзана шкуру. Саша, сославшись на то, что надо копать огород, сразу ушел, и Юра вряд ли ухмылялся, дома потом и обедать не мог, а Василь сказал, что, когда собака висела на проволоке, ему стало так ее жалко, что на переменке он принес ей из школьной столовой пряник.

Да, и пряник есть в этой истории, не только кнут. Ведь это, боясь Степана Ефимовича, ребята так долго и усиленно подтверждали разработанную учителем версию.

— Почему боялись? — удивился Саша. — Просто не хотели выдавать.

А он их — выдал. Поручил простое дело — не смогли сделать. Тихо, в лесу, без свидетелей — кретины!

И его, такого, они защищали. За что?

— Он научил нас стрелять, — сказал Саша.

Анкета из трех вопросов была проведена сначала в пятом и шестом классах — ответы этих ребят и процитированы. А потом в 10-м «А». В ответах и здесь было много правильных слов, все ли искренние, правда, — судить трудно. Но главное даже не это. В двух анкетах на вопрос: «В чем разница между мужеством и жестокостью?» — было написано: «Не знаю». В семнадцать лет. После десяти лет школы. На пороге зрелости.

А, возможно, меткие стрелки!..

Парк. Памятник. Олеко Дундич. Один из первых командиров зарождающейся Красной Армии. Львиной храбрости и детской чистоты человек похоронен здесь. Было это в 20-м, и не наша в том вина, что и сегодня мы не можем спрятать в чехлы винтовки, что даже девочки-книжницы хотят научиться стрелять. Но грош цена тому умению, при котором не важно, в какую мишень бить, кого держать на мушке и что защищать.

…Запах первой чистой травы и омытого дождем камня. Как хорошо, что можно молча сидеть и думать не о жестокости, а о мужестве.

Татьяна Тэсс Девочка и Найда

Этот дом называли «сердитым». Так его называл и начальник жэка и многие другие, кто когда-либо имел к нему касательство.

Из «сердитого дома» непрестанно поступали жалобы и заявления, жильцы жаловались друг на друга, придираясь к любой мелочи, многие давно и прочно рассорились и, проходя по двору, не здоровались ни с кем. Дом был старый, плотно заселенный, — одно из тех давным-давно построенных зданий, что еще сохранились кое-где в московских переулках. В просторном дворе росли прекрасные тенистые деревья, но под ними никто никогда не сидел.

Ссорились не только взрослые со взрослыми. Доставалось от взрослых и детям, которым запрещалось кататься по двору на велосипеде, играть в мяч, гонять шайбу. Едва собиралась ребятня, как немедленно из окна высовывался очередной блюститель порядка и раздраженно кричал:

— А ну марш отсюда! Играйте каждый у своего подъезда! А то, видишь, привычку взяли — всем во дворе собираться…

Уходить детям было неохота — куда интереснее играть вместе. Но сердитый дядя или тетя, не поленившись, выходили во двор и наводили порядок. Стая ребят разлеталась, во дворе наступала тишина.

Но больше всего взбудоражило «сердитый дом» происшедшее в нем чрезвычайное событие: девочка Катя завела собаку.

Когда Катя принесла за пазухой щенка, бабушка была больна. Воркотню ее девочка выслушала молча и стала поить щенка из соски. «Это Найда, овчарка. У меня есть на нее документы», — сказала Катя с гордостью. У самой Кати паспорта еще не было, ей недавно исполнилось пятнадцать лет.

Растила Катя своего питомца по всем правилам, и Найда с ошеломляющей быстротой превратилась из слабого, еле стоящего на лапах щенка в общительную и веселую молодую собаку.

Когда Катя впервые появилась с Найдой во дворе, дом замер, как перед началом сражения. До этой поры ни у кого из жильцов собак не водилось, и то, что ее завел не кто-нибудь, а Катя, соседи спокойно перенести не могли. Возмущение Катиной дерзостью было столь велико, что даже жильцы, давно не здоровавшиеся друг с другом, позабыли о прежних раздорах и оживленно советовались, что надо предпринять, чтобы добиться немедленного изгнания собаки.

Страсти подогревались еще одним обстоятельством: у девочки была в доме отдельная комната. У бабушки своя, а у Кати в другом подъезде — своя. Комната осталась Кате после смерти матери: на предприятии, где работала мать, помогли закрепить жилплощадь за сиротой. Жила девочка, естественно, с бабушкой, но за комнату исправно вносилась квартплата, и Катя иногда готовила там уроки.

Отдельная комната девочки не давала соседям покоя. Странным образом они забывали, что Катя из подростка скоро превратится в молодую девушку, выйдет замуж, обзаведется семьей… С появлением Найды страсти разгорелись пуще: теперь у девочки была не только своя комната, но и своя собака. И жильцы «сердитого дома» объявили Кате войну.

Справедливости ради надо добавить, что нашлись в нем и обыкновенные добрые люди: они-то и позвонили мне, чтобы рассказать эту историю. Потом в редакцию пришла Катя. Она оказалась худенькой светловолосой девочкой, аккуратно и просто одетой. Училась она в вечерней школе, а днем работала как ученица в школе-магазине. Катя показала мне все полагающиеся на Найду справки и, кроме того, четыре повестки: ее и бабушку четыре раза вызывали в товарищеский суд. Пойти туда они не могли: бабушка по болезни, а Катя из-за того, что вечерами занималась в школе.

Секретарем товарищеского суда была немолодая говорливая женщина с резким голосом. Она привычно разложила передо мною заведенное на Катю «дело». Там было три листка, в каждом из которых указывалось, когда именно щенок вел себя невоспитанно на лестнице: один раз в апреле, один раз в мае и один — в июне. Катя тут же привела в порядок лестницу, но в «дело» Найдину оплошность занесли. Был и главный документ: заявление соседей, возражающих «против наличия собаки, производящей шум».

— И вообще — это порочная девочка! — твердо сказала секретарь суда. — Она гуляет с собакой по двору в одиннадцать часов вечера. В такой поздний час! И с ней иногда мальчик. Тоже, представьте, с собакой. Нет, мы передадим дело о девочке в комиссию по делам несовершеннолетних. Пусть примут меры. Кроме того, мы сигнализировали в отдел народного образования о лишении бабушки прав опекунства, она не умеет руководить воспитанием девочки. Мы обязаны дать сигнал, соседка написала, что девочка грубит.

— Позвольте, — сказала я. — А вы поинтересовались, в чем именно заключалась эта грубость? Знаете ли вы хоть немного о Катиной жизни, о том, что отец бросил семью, когда Кате было шесть лет, а мать умерла, когда Кате едва исполнилось десять? Знаете, где и как девочка учится, кем хочет быть? Знаете хоть что-нибудь о бабушке, о ее здоровье, о том, что она сорок лет проработала у трепальной машины на ткацкой фабрике? Что вы можете рассказать о двух людях до того, как их судить?

Нет, ничего моя собеседница о них не знала и знать не хотела. Но сдавать позиции тем не менее не собиралась. А я, слушая ее жесткий голос, думала, что ей неизвестна еще одна подробность: я уже побывала у Кати дома.

Ох, эти путешествия в чужую жизнь — сколько их у меня уже было… Вот подъезд, в который надобно войти, вот и лестница с крутыми каменными ступенями… Откуда-то сверху доносится шум, громкие выкрики, что-то с грохотом падает, и, поднявшись, я вижу, как из двери, продолжая кричать и ругаться, вываливается на площадку вдребезги пьяный человек. Бабушкина квартира находится рядом. Я звоню, слышен короткий настороженный лай, потом старческий голос: «Тихо, Найда!» Лап умолкает, дверь открывается.

Бабушку зовут Феламида Кондратьевна, имя ей дали когда-то по святцам в деревушке, откуда она родом. Это щуплая, легкая в движениях старушка, говор у нее неспешный, со старыми русскими оборотами. Найда, обнюхав меня, вильнула хвостом и легла. Вышла в коридор соседка — разбитная веселая блондинка в пестром халатике. На все вопросы она беспечно отвечала: «Пож-жалуйста!»

— А что мне, если тут собака! Пож-жалуйста! — говорила она, поводя полным плечиком. — Я и заявление написала, что не возражаю, пож-жалуйста! Это в Катиной квартире возражают, хотя Найда туда и не заходит. А по мне пусть и в коридоре спит, от нее шума нет. Шум вот у кого… — Она показала на соседнюю квартиру. — Но это в счет не ставят, это им пож-жалуйста…

Как выяснилось, у бабушки никто из членов товарищеского суда ни разу не был. И когда секретарь суда продолжала громко перечислять мне бабушкины и Катины прегрешения, я была просто не в силах ее слушать.

Посудите сами: взрослые люди заседают в суде, который называется товарищеским, и толкуют о том, что могут отнять у девочки-сироты, а не о том, чем могут ей помочь. Они хотят лишить опекунства бабушку, забывая, что это единственный родной человек у сироты. Они всерьез, с горячностью говорят о том, что девочке незаконно передали на воспитание служебную собаку, но им и в голову не приходит обсудить, чем сами они могут по-доброму помочь воспитанию той же девочки, что могут для нее сделать, кроме вызова в суд со штампом на повестке: «Явка обязательна…»

Мне хотелось поговорить на эту тему и с председателем товарищеского суда, но секретарь сухо ответила, что связаться с ним очень трудно. Тем не менее вскоре поздно вечером раздался телефонный звонок: председатель позвонил мне сам.

— Мы тут собрались в рабочем порядке, все по поводу того же вопроса, — рокотал в трубке бодрый басок. — Вы где сейчас находитесь? Я мог бы быстренько подъехать и сразу все с вами обсудить. Мы уже подготовили решение в ветнадзор об изъятии собаки, и задерживать передачу решения не хотелось бы… Какой ваш адрес?

И тут, сознаюсь откровенно, я вдруг потеряла самообладание. Меня словно прорвало: я высказала председателю все, что думала по этому поводу. Бодрый басок озадаченно умолк. Некоторые из доводов поколебали моего собеседника. Но все же остановиться на этом было нельзя. И я решила отправиться на предприятие, где когда-то работала покойная мать Кати.

Комсомольским секретарем на предприятии была высокая, как баскетболистка, девушка в красном свитере, из рукавов которого высовывались длинные мальчишеские руки. Волосы у нее были подстрижены по моде, на ногтях блестел лак. Она выслушала меня, помолчала, потом попросила дать ей Катин адрес. Я ушла, несколько озадаченная неопределенным итогом этой краткой беседы. На всякий случай заручилась обещанием, что о ходе событий мне сообщат.

Время шло, а никаких сообщений не было. И вдруг секретарь комитета появилась в редакции сама.

Поначалу я ее даже не сразу узнала, и не потому, что она была в нарядном платье, а из-за общего изменившегося облика: веселая, оживленная, она производила впечатление человека, которому не терпится рассказать о своих новостях.

Оказалось, что за это время она и другие комсомольцы побывали не только у Кати, но и в школе, где девочка учится, а также в школе-магазине: были и в жэке, были у членов товарищеского суда, говорили со многими жильцами, даже ходили с Катей на пустырь, куда она выводит Найду. В Катиной школе, как выяснилось, бабушка ни разу не была — стеснялась своей малограмотности, но теперь туда в случае надобности будет ходить одна из комсомолок.

— Девочка Катя хорошая, но все-таки нуждается в присмотре, — серьезно сказала моя посетительница. — Теперь Катя знает, что мы всегда придем на помощь. А если сама провинится… — Девушка неожиданно засмеялась. — Тогда и отругаем, как заслужит. По справедливости.

Наступила пауза. Моя посетительница оперлась подбородком на свою длинную руку.

— И знаете что? — сказала она решительно. — Главное обменять им комнаты, чтобы из этого дома выехали. У меня уже есть один вариант. В общей квартире.

— А животных там любят? — не удержавшись, спросила я.

— У соседей черепаха и еж, — торжествующе сообщила моя посетительница и встала.

Я снова подивилась ее росту и прекрасной девичьей стати, но улыбка у нее была совсем детская, и можно было легко представить, как эта высокая, сильная, решительная девушка выглядела в возрасте Кати, в котором, кстати, она была не так давно.

Есть ли права у друга?

«Об упорядочении содержания собак и кошек в городах и других населенных пунктах РСФСР» — так называется постановление Совета Министров РСФСР от 23 сентября 1980 года, № 449. В постановлении говорится о недопустимости жестоких, аморальных действий в обращении с животными, о необходимости усиления разъяснительной работы среди населения по этому вопросу. Собака охраняется законом, у нее есть права, с которыми нужно считаться. Об этом — диалог, который ведут начальник юридического управления Министерства сельского хозяйства РСФСР Юрий Михайлович Шупляков и член Центрального совета Всероссийского общества охраны природы, писатель Б. С. Рябинин.

Б. Рябинин. С незапамятных времен человек держит домашних животных, тысячи лет они живут бок о бок с нами, без них поистине немыслимо было бы наше существование. Возьмите, к примеру, лошадь, которая, по меткому выражению ученых-социологов, перевезла на себе всю человеческую историю! Большие заслуги и у собаки. Превосходно сказано в «Атласе пород собак», изданном Пражским обществом охраны животных: «Собака — старейшее домашнее животное. Много тысячелетий тому назад оно добровольно связало свою жизнь с человеком и с тех пор является его другом, помощником и защитником. Человек видит в собаке больше, чем только домашнее животное и, таким образом, между человеком и собакой образовалась социологически интересная связь, которая по сравнению с другими животными не имеет себе равной…»

Исстари собака — символ верности и дружбы. Но, пожалуй, на нее-то больше всего и валится шишек. Как ни странно, мы до сих пор никак не можем отрегулировать наши отношения с этим животным. Отсюда бесконечные тяжбы, жалобы одних граждан на других, недостойные выходки, которые в конечном счете отражаются на людях.

Недавно у нас в Свердловске в суде разбирался безобразный случай. Девочка повела выгуливать собаку, шотландскую овчарку, колли Фери. Та, опередив свою юную хозяйку, сбежала этажом ниже, и в ту же минуту раздался раздирающий душу вой: оказалось, сосед успел угостить ее такими пинками в живот, что на следующий день бедняжки Фери не стало. Владельцы подали в суд о взыскании с виновного иска — стоимости убитого животного. Но что меня поразило больше всего, судья — молодая женщина — явно растерялась: какой вынести приговор? Нанесен ущерб, колли — собака добрая, ласковая, никого не трогала, весь подъезд знал ее как безобидное существо, кажется, все ясно… ан нет! Суд переносили несколько раз… Более того, суды крайне неохотно заводят такие дела. Дело об убийстве Фери было возбуждено только после вмешательства прокурора.

Ю. Шупляков. Это неправильно. Должны судить Необходимо судить. Безнаказанность порождает новые преступления.

Б. Рябинин. Значит, вы считаете убийство Фери преступлением?

Ю. Шупляков. Безусловно. Какие бы там ни были обстоятельства, уничтожение личной собственности — преступление. А собака — личная собственность советского гражданина и охраняется законом. Кроме того, здесь наличествует оскорбление нравственности в присутствии несовершеннолетнего лица. А это статья 206 Уголовного кодекса РСФСР.

Б. Рябинин. Очевидно, уместно поговорить и об отлове.

В постановлении Совета Министров РСФСР от 23 сентября 1980 года о содержании домашних животных прямо говорится: никаких безнравственных действий по отношению к ним. К сожалению, на практике такие действия все еще имеют место. Приведу два свидетельства. Первое из города Красновишерска Пермской области. «Мы учим детей любить животных, — пишет его житель, — а в городе такая картина: едет машина-мусоровозка, в кабине сидит работник милиции, старший лейтенант по званию, и стреляет в пробегающих собак. На глазах у всего населения он ежемесячно уничтожает собак, конечно, по распоряжению исполкома…» Указана и фамилия стрелявшего. «Я, конечно, — замечает автор письма, — против того, чтобы собаки бегали по улицам без хозяина, но можно ли так?» Думается, он прав.

Другое письмо из Калуги. Тут такой факт: в санатории «Воробьеве», когда отдыхающие шли в столовую на обед, на одной из центральных аллей парка появилась группа парней с ломами и ружьем, возглавляемая пожилой женщиной (как выяснилось потом, заместителем главного врача по хозяйственной части). На вопрос отдыхающих, что случилось, последовал ответ: «Идем убивать бродячих собак». Вскоре послышались визг и вопли жертв расправы. Автор письма, заслуженный зоотехник РСФСР В. В. Муринова, справедливо возмущается увиденным.

Ю. Шупляков. Стрельба в населенных пунктах всегда была запрещена. С появлением постановления СМ РСФСР от 23 сентября 1980 года все предыдущие утратили силу, значит, отменяется и отстрел, который раньше допускался в порядке исключения. Отлов, а тем более отстрел, на территории санатория, как и на глазах детей недопустим. Он может производиться только с соблюдением всех правил (ранние утренние часы, отсутствие прохожих и т. д.). В приведенных фактах присутствует еще один момент: животное сразу уничтожается, а ведь отловленное должно выдерживаться трое суток и лишь после этого, если не объявился хозяин, поступать в утилизацию. Ловцы, нарушающие установленный порядок, обычно отделываются порицанием; а ведь убитое животное, возможно, имело владельца, возникает опять ситуация, о которой уже говорилось: уничтожение личной собственности…

Б. Рябинин. В последнее время появилось и стало стремительно нарастать еще одно зло — «промысел шапок», отлов и убийство собак ради шкуры.

Ю. Шупляков. Прежде всего, хотел бы сказать, что купивший такую шапку рискует получить заболевание, зачастую тяжелое. Ибо шкура, обработанная в домашних условиях, мех неизвестной собаки всегда могут содержать что-либо непредвиденное. Подобные «изделия» оставляют желать много лучшего. Отсюда — ясно: наказывать следует, во-первых, за нарушение правил торговли, а во-вторых, очень часто — это кража и даже грабеж (у ребенка, у старой женщины отняли собаку)…

Б. Рябинин. «Собака погибла, но остаются люди, убитые горем, — написала мне В. Г. Смирных, жительница Нижнего Тагила. — И нигде никакой защиты… Почему раньше меньше кричали о защите природы, а больше было человечности?!».

Ю. Шупляков. Последняя фраза письма далеко не объективна, она продиктована личными чувствами, но то, что мириться с подобными явлениями нельзя, — не подлежит сомнению. Безусловно, юридические органы, органы надзора не должны оставлять их без внимания.

Б. Рябинин. К несчастью, этот промысел поощряется организованным порядком. Имеется немало примеров, когда райзаготконторы и местное охотобщество дают охотникам «план»: отстрелять столько-то собак, наравне с другими пушными зверями. Имеются в виду одичавшие, в лесу, а на поверку оказываются городские, часто имеющие хозяев. А в Прокопьевске (Кемеровская область) даже додумались провести конкурс на звание «Лучший сдатчик шкурок собак», с выдачей денежных премий «победителям соревнования».

Ю. Шупляков. Это типичное беззаконие и верхоглядство.

…Но главное все же, я считаю, сами владельцы животных, их поведение. Если хозяин перестанет выставлять своего пса за дверь, будет лучше следить за ним, исчезнет бродяжничество, местным властям не потребуется ломать голову, как избавиться от лающей, воющей по ночам беспризорной братии, исчезнет прецедент для принятия всяких чрезвычайных мер. Необходимо воспитывать людей, здесь корень всех бед. Кстати, упомянутое постановление нацеливает на это.

Б. Рябинин. Многие спрашивают, какую собаку считать бродячей. Некоторые жалуются: на моей собаке был ошейник, жетон с номером, а ее поймали. По этому поводу уже было когда-то разъяснение Прокуратуры СССР, интересно знать ваше мнение.

Ю. Шупляков. Критерий один. Если собака находится на улице без сопровождающего лица, будь на ней хоть десять жетонов и медалей, она считается беспризорной и подлежит вылову. Собака при хозяине, даже без поводка и ошейника, бродячей считаться не может. Выводить собаку надо на поводке или в наморднике. «Или», а не «и», как пишется в некоторых постановлениях на местах. Об этом уже говорилось не раз. Намордник необходим для особо злых собак.

Б. Рябинин. Как же нам все-таки воздействовать на неразумных хозяев, бороться с разбрасыванием животных — собак, щенят, кошек, котят? В ряде стран существует закон — наказание за такое разбрасывание, уголовная ответственность. Раньше, когда мы поднимали этот вопрос, нам возражали: а как проверить? Действительно, проверить было невозможно. Сейчас — обязательная регистрация собак. Значит, все значительно упрощается: нет собаки — куда девалась? Если умерла, должна быть снята с учета.

Ю. Шупляков. Целесообразно было бы ввести за разбрасывание животных административную ответственность (штраф, например) и уголовную ответственность — за жестокое обращение с ними.

Б. Рябинин. Пожалуй, больше всего споров — где выгуливать собаку. Говорят, газоны — не для собак, они их «портят». По мнению других недругов четвероногих, надо вообще запретить показываться с собакой на улице. В Свердловске в парке имени Павлика Морозова запретили появляться с собаками — теперь вечером там раздолье для нарушителей общественного порядка. Как-то мне прислали правила, чуть ли не из Новгорода, в которых говорилось, что выгуливать собаку можно только за пределами городской черты. Я прочитал и сказал себе, что подписывали это постановление, не думая. Возможно ли в крупном городе выгуливать собаку за пределами городской черты? В печати такое явление уже получило название — правовая самодеятельность. Или где-то решили: гулять с собакой разрешается лишь достигшим восемнадцати лет. А мы хотим, чтобы подросток больше общался, с животным, это необходимо для его нравственного формирования. И в члены клуба принимают с четырнадцати лет.

Ю. Шупляков. Отрицать не приходится, на местах порой принимаются решения, не предусмотренные никакими постановлениями. Иногда устанавливается такое, что исполнить невозможно, не в силах. В итоге эти правила нарушаются, и создается впечатление, что можно нарушать и другие нормы, реально выполнимые. Очевидно, в каждом случае надо исходить из конкретной обстановки. Выгуливать лучше на малолюдных улицах, в переулках, где меньше движения и можно отпустить собаку свободно побегать. Конечно, злая собака должна выводиться на поводке и в наморднике, меньше будет нареканий. Повторяю, злая. Смешно нацеплять намордник на болонку или на добряка-пуделя, на ту же колли… Вообще-то, согласно постановлению, должны быть отведены специальные места для выгуливания.

Б. Рябинин. Таких отведенных мест, действительно пригодных для выгуливания собак, очень мало. В Челябинске отвели для такой площадки всего четыре квадратных метра, два на два, — как тут выгулять собаку? Ей ведь надо размяться. А если придет сразу несколько собак и среди них одна больная? Перезаразятся все. Такие выгулы, клетушки, — рассадник болезней. Кроме того, ученые-биологи, специалисты-кинологи выдвигают еще одно возражение. Собака обязательно должна пробежаться, понюхать травку, поднять ножку там и тут. Должна. Обязательно. Это входит в ее биологический цикл и необходимо ей. Как выразился один специалист, это ее личная жизнь: она же слышит (чует) то, о чем мы с вами даже не догадываемся. Не говорю о том, что движение — вообще условие жизни.

Ю. Шупляков. Возможно, надо создавать площадки на кооперативных началах, не только для выгула, но и для тренировки. Как устраиваются кооперативные гаражи, стоянки для личного транспорта… Там собака будет бегать. Приглашать инструкторов. Чтобы пес получил надлежащее воспитание и выучку. Ведь в условиях большого города затруднительно возить собак на занятия, проводимые клубами, особенно беспородных.

Б. Рябинин. Совершенно с вами согласен. Чем лучше будут воспитаны собаки и их владельцы, гем меньше будет конфликтов из-за собак. Собака не должна лаять и беспокоить тем самым соседей, не дело выгуливать ее в два часа ночи, содержать на балконе или в лоджии, выпускать бегать на детскую площадку, на территорию школы.

Считаю необходимым остановиться также вот на чем. Находятся умники, доказывающие, что собаководство — развлечение от скуки, занятие для бездельников и стариков. И вообще, оно, мол, ни к чему. Договариваются до чудовищных нелепостей. Мне приходилось держать в руках решения «о содержании собак, кошек и других хищных животных». Собака попала в хищники! Анекдот. Она происходит от хищника, это верно, но тому уже минули тысячи лет. А с некоторых пор кое-где стало мелькать выражение «непродуктивные животные». Это — опять про собаку и кошку. Буду говорить только о собаке, хотя и о кошке можно сказать немало добрых слов… Да, собака не дает ни молока, ни мяса, ни шерсти. Но вспомним миллионы жизней советских солдат и офицеров, спасенных в годы Великой Отечественной войны санитарно-ездовыми упряжками, четвероногими истребителями танков, собаками миннорозыскной службы, — это тоже «непродуктивное»?

Армия, граница нуждаются в собаках. Служебное собаководство — это и военно-патриотическое воспитание.

Передо мной письмо семьи Чуевых из Уссурийска. Процитирую несколько строк: «…Саша учится в 10-м классе и мечтает вместе с овчаркой Вильдой идти служить на границу… Мы с мужем не против, хотя будет и жалко с ней расставаться. Скоро у нашей Вильды будут щенки, и одного из них мы оставим для себя, так как у нас есть еще один сын Алеша, который учится в 8-м классе и тоже говорит, что пойдет служить на границу со своей собакой. Алеша хочет этого щенка воспитать сам…» Письмо патриотов!

Ю. Шупляков. Деление животных на продуктивных и непродуктивных совершенно необоснованно. А лебеди и утки, живущие на городских водоемах, которых мы оберегаем. Они тоже не продуктивны! А животные в зоопарке! Собака, кошка — частица живой природы в городе и пренебрегать ими никак не следует. Они нам нужны для души.

Б. Рябинин. Последний вопрос. Сейчас много разговоров о налоге на собак. В народе заявляют: лучше брали бы больше за автомобиль, вот уж что действительно портит окружающую среду… Процитирую письмо из Кувасая, Узбекской ССР. Пишет ученица 10-го класса. Лена, как видно, ярая защитница и сторонница дружбы человека и животного. «Почему издали такой закон, — пишет она, — за собаку надо платить 40 рублей в год. А если у тебя их две-три! Собака ведь не вещь, а живое существо!!! Так может и прекратиться существование какой-нибудь породы, их ведь будут истреблять, если не заплатишь. Для кого-то, конечно, эти 40 рублей пустяк, а для других — деньги; но не в деньгах дело. Я заплачу, а другой не сможет, значит, он лишится своей собаки, своего друга! Помогите, пожалуйста! Спасите наших друзей!» Мне кажется, права эта девочка.

Ю. Шупляков. Наше правительство всегда придерживалось курса — минимум налогов с населения. Кстати, как показывает опыт других стран, введение налога на собак отнюдь не способствовало наведению порядка и разрешению всех проблем. Скорее наоборот, увеличивало неразбериху. У нас в РСФСР «собачья плата» — 15 рублей в год за коммунальные услуги (очистка двора, пользование водой, газом и прочее), но и эта плата может варьироваться: за служебные, охотничьи породы — меньше, люди с малым достатком (например, с небольшой пенсией) могут освобождаться совсем. На Украине плата за собак — рубль в месяц. Введению этой платы предшествовало долгое обсуждение, надо или не надо, советовались с общественностью и в конце концов пришли к заключению, что надо. Надо прежде всего потому, что эта плата узаконивает определенные права собаководов.

Б. Рябинин. Я того же мнения. Но есть маленький нюанс. Пошли жалобы, что в квартиры без конца наведываются разные санитарные и другие комиссии, члены жэка. Приходят в неурочное время, беспокоят семью. Нарушение статьи 55 Конституции. А в результате, устав от этой нервотрепки, люди опять начинают выбрасывать собак на улицу.

Ю. Шупляков. Контроль нужен, мы уж говорили. Но здесь тоже должен быть разумный предел. Известно: излишнее усердие не ведет к добру. В крайних случаях не заказан путь к прокурору. Он примет меры.

Б. Рябинин. В моей практике было: получил ряд жалоб на стрельбу среди бела дня. Пришлось обратиться к прокурору. Помогло. Очень трудно унять ненавистников животных. О бессмысленных оскорблениях, которые сыплются на головы владельцев собак, пишут многие.

Ю. Шупляков. Да, но если что случается, виновата будет собака. Так что давайте будем соблюдать все правила. Мы вовсе не сторонники тех граждан, которые нарушают правила. Но нетерпимо и злопыхательское отношение со стороны отдельных граждан к владельцам животных. Я думаю, когда будут ясны права собаковода, легче будет и навести порядок.

Б. Рябинин. Таким образом, как мы должны ответить на вопрос: есть ли права у четвероногого друга?

Ю. Шупляков. Да, есть. И с ними должны считаться.

Б. Рябинин. Спасибо от лица всех любящих животных, а их, к счастью, куда больше, чем нелюбящих.

В. Бульванкер Вожаку Болто

Пурга в январе на Аляске — это не шутка! Доктору Куртису Уэлчу, единственному доктору единственной больницы города Ном на берегу залива Нортон, не хотелось выходить из теплого дома, но работа есть работа.

Больной жаловался на боль в горле при глотании, его жена тоже жалуется. Серый налет на миндалинах… Дифтерия! Неужели начинается эпидемия? Эскимосы называют эту болезнь «черной смертью». А противодифтерийной сыворотки в городе больше нет.

Выяснилось, что противодифтерийная сыворотка есть в городе Фербенксе, но летчики не могли доставить ее из-за урагана. Порекомендовали обратиться в город Ненана — там есть и сыворотка и, что самое главное, упряжка хороших собак с опытным каюром. Собаки! Вот выход из положения. Правда, каюры говорят, что путь от Ненана до Нома проделать на собаках можно лишь за девять суток. Но другого выхода нет.

И вот по всему долгому пути назначены места для смены собачьих упряжек: контейнер с сывороткой повезут эстафетой.

Большая часть пути по рекам Танана и Юкон прошла довольно гладко. Эстафета прибыла на берег залива Нортон, по которому предстояло продолжить путь. Но ураган взломал лед у берега. Объехать залив по суше — это лишние сотни километров пути. И каюр Сеппала пошел на риск — начал переправу по дрейфующим льдинам.

Последний отрезок эстафеты предстояло пройти каюру Гуннару Кессону. Ураганной ночью спустился Гуннар на лед залива. Он спокоен. У него в упряжке тринадцать собак с вожаком Болто во главе. О, этот Болто! Он знаменит на всю Аляску. Он вывезет!

Собаки бежали бодро. Но вот замерзающий Гуннар в полудреме почувствовал, что нарты остановились. Собаки повизгивали. Гуннар с трудом добрался до них. Их лапы кровоточили: острые льдинки, застрявшие между пальцев, в кровь резали кожу. Каюр попытался, не снимая рукавиц, очистить собакам лапы. Ничего не вышло. Он стал выгрызать льдинки… И снова вперед. Обессиливший Гуннар рухнул на нарты, предоставив Болто самому вести упряжку…

Никто не мог объяснить, что подсказало Болто в нужный момент свернуть направо и подняться в гору, но на рассвете 2 февраля 1925 года нарты Гуннара Кессона, полузамерзшего и полуослепшего, ворвались в Ном… Весь путь от Ненана до Нома в сложнейших условиях собачьи упряжки преодолели не за девять, а за пять с половиной суток. Немедленно разбудили доктора, и он начал прививки. Город был спасен от эпидемии.

На следующий день многие американские газеты поместили сообщения о героической эстафете на Аляске. А в конце 1925 года в Нью-Йорке, в одном из парков, был открыт памятник Болто.

В. Бульванкер Трагедия в Антарктиде

Участники японской 2-й антарктической экспедиции готовились сняться со станции Сёва. Вертолет двумя рейсами переправил на корабль людей. Пятнадцать ездовых собак, привязанных к столбу, чтобы не разбежались, предполагали снять третьим рейсом. Но разыгравшийся шторм помешал их забрать. Корабль ушел без них…

Сообщение начальника экспедиции об этом факте было встречено в Японии с возмущением. Ему угрожали судом. Председатель Общества охраны животных Хирокичи Сайто выступил с предложением о сооружении памятника погибшим собакам. Были собраны средства, и в 1958 году в Токио, в парке Сиба, появился памятник: пятнадцать мраморных собак — на огражденной площадке.

Через год, в 1959 году, на базу Сёва высадилась японская 3-я антарктическая экспедиция. В ней принимали участие и те, кто был в предыдущей. Удивлению и восторгу прибывших не было конца: их встретили две собаки из числа оставшихся на льду — Таро и Дзиро.

В прошедшую зиму в Антарктике были очень сильные морозы, и, видимо, кожа, из которой были сделаны ошейники, стала хрупкой и ломкой, что и позволило собакам освободиться от привязи. От морозов они спасались в укрытиях, вырытых ими в снегу, а питались яйцами пингвинов и замерзающими пингвинятами.

Весть о том, что две собаки остались живы, вызвала ликование в Японии. В 1960 году на территории питомника в городе Вакканай, где выросли эти собаки, была воздвигнута скульптура — ездовая собака в упряжке. В этом же городе в память о погибших собаках соорудили каменную пирамиду с барельефом собаки. Живой Таро присутствовал на церемонии открытия этого памятника.