Ты его не знаешь

Восемнадцать

«Каждое событие человеческой жизни, — повторял Торп, — имеет свою историю. Для каждого чувства, для каждой тайны, для каждой временной точки прошлого имеется свое повествование, цель которого — растолковать суть».

Само собой разумеется, есть своя история и у кофе. Мне поведал ее Генри, на втором свидании. Мы всего несколько дней как познакомились в конторе нашей кофейной компании, куда Генри недавно устроился на работу в отдел продаж. А начинал он складским рабочим в «Валлийском кофе» в Сан-Матео, еще школьником. В Сан-Франциско он почти все свободное время отдавал защите фермерских интересов. В те времена среди городской молодежи развелось столько до неприличия богатых парней, что встретить кого-то, кто откровенно плевал на финансовую выгоду, — по крайней мере, на свою собственную, — было сродни чуду.

Историю кофе Генри рассказывал не за чашкой кофе, а за кружкой пива в «Клубе 500». Он был знатоком и ценителем высокой кухни, раз в год раскошеливался на обед в ресторане «Chez Panisse»[32] и при этом питал слабость к дешевым пивнушкам. Потом он признался, что визит в «Клуб 500» был своего рода испытанием.

— Если б ты стала фыркать на красные виниловые кабинки и бильярдный стол, — сказал Генри, — значит, ты не для меня.

Но меня слишком занимал сам Генри, чтобы обращать внимание на декор. При росте в 178 сантиметров он держался гораздо увереннее многих более высоких мужчин. У него были рыжеватые волосы, голубые как небо и такие же прозрачные глаза и молочно-белая кожа, которая на солнце моментально обгорала. Из-за добродушной, кривоватой улыбки Генри казался застенчивее, чем был на самом деле. Он редко надевал что-нибудь кроме джинсов и темных свитеров, но обувь подчас выбирал рискованную. В день нашего знакомства на нем была пара башмаков из чего-то глянцево-черного, смахивающего на конский волос. Он так их и назвал: «мои конские бутсы», а уж потом заверил, что при их изготовлении не пострадала ни одна лошадь. На людях Генри изъяснялся приятно звучным голосом, притягивавшим к нему внимание, а наедине со мной говорил так тихо, что приходилось переспрашивать.

— История эта начинается в Абиссинии, в девятом веке, — говорил Генри. На столике между нами стояли два пива. Чтобы лучше слышать, я подалась вперед. — И начинается она с молодого козопаса по имени Кальди и его коз, которые однажды вечерком взбунтовались и отказались идти за пастухом домой. Их, видишь ли, крайне заинтересовала новая находка — дерево с темными блестящими листьями и красными ягодами. Кальди никогда еще не видал такого дерева. Битый час козы не могли оторваться от дерева — все ели, ели. Насилу Кальди уговорил их спуститься с горы.

Увлекшись, Генри принимался жестикулировать. Работа у него была чистая, бумажная, а ладони — грубые, мозолистые, как у какого-нибудь работяги. Позже я узнала, что он подрабатывал грузчиком — копил деньги на собственное дело.

— Козы не спали всю ночь, — продолжал Генри. — А на следующее утро, когда Кальди вновь привел их на горное пастбище, козы сразу бросились к тому самому дереву. Наш Кальди был любопытен как прародительница Ева, он тоже решил отведать ягод странного растения. И ощутил удивительную бодрость, почувствовал себя сильным и умным. Вернувшись домой, Кальди рассказал своим домашним и друзьям о том, что испытал. Недели через две дервиши соседнего монастыря обнаружили, что если жевать листья таинственного растения, то можно меньше спать и больше времени уделять истовому служению Богу.

Спрашивается, а сама-то я что? Столько лет проработать в «Золотых Воротах» и не удосужиться порыться в библиотеке! Со временем я поняла, что Генри обладает тем, что я утратила давным-давно, — страстью к деталям, острой памятью не только на даты и географические названия, но и на курьезы, которые, собственно, и делают историю уникальной. Он не пропускал деталей, потому что ему все было интересно, задавал вопросы и намертво запоминал занятные вещи, делясь ими с другими, повторяя до тех пор, пока история не становилась его собственной. Я брела по жизни, как по чужому дому, стараясь не потревожить пыли, не наткнуться на мебель. Генри же, наоборот, все ощупывал, брал в руки, прикидывал на вес.

— Хотела бы я быть такой, как ты, — сказала я ему однажды, примерно через полгода после нашего знакомства. — Мчаться по жизни, особо не зацикливаясь.

— А что тебе мешает? — осведомился он.

Мы лежали в постели лицом к лицу, в одежде (холодно было), он не сводил с меня выжидательного взгляда сияющих голубых глаз.

— Сама не знаю.

Казалось, он постоянно ждет от меня каких-то слов, но слова будто застревали в горле, и сил не было заставить себя сполна раскрыть свои мысли. Я искренне старалась, но на всю правду без остатка отважиться не могла.

Мы оба смолкли, просто лежали рядышком, не касаясь друг друга. Я прикрыла глаза и уже было задремала, как вдруг его голос вернул меня к действительности:

— А знаешь, ты нисколько на нее не похожа.

— Что?

— На девушку из книги. У нее твое имя, твоя история, твое лицо, но она — вымысел. Ее выдумал Эндрю Торп. Ты — не она.

Ах, как мне хотелось верить ему, но… Право же, разве Генри мог знать меня лучше Торпа? Тому ведь я все рассказала.

— А кто же я?

На ответ я не рассчитывала.

— Ты — это ты, — откликнулся он не медля ни секунды. — Ты — Элли Эндерлин, и я люблю тебя.

— Правда?

Еще ни разу Генри не говорил мне о любви. Я разделяла его чувства, но открыться, вот так сразу? Нет, рановато, пожалуй, для столь громких заявлений. Таких слов назад не возьмешь.

— Правда.

И снова замер в ожидании. Я изо всех сил пыталась набраться смелости, но слова не шли с языка. За одно я буду вечно благодарна Генри: он не отвернулся. В ту ночь я не сумела сказать, что люблю его, и все же он обнял меня, крепко-крепко. Мне стало тепло и покойно — впервые за всю свою взрослую жизнь я почувствовала себя как за каменной стеной.