Ты его не знаешь

Девятнадцать

Я свернула с Рыночной улицы. Извилистая дорога, обставленная домами 60–70-х годов, вела вверх, к району Алмазные Высоты. Мне всегда нравился этот вскарабкавшийся на гору квартал; было в нем что-то от предместья, затерявшегося посреди города. Ночь перевалила за середину, крутые улицы были темны и пустынны. Торп, конечно, глаза вытаращит, когда увидит меня на своем пороге, а мне это только на руку. Ночью у меня мозги лучше работают и я сама с собой в ладу. Если Алмазные Высоты — территория Торпа, то полночь — моя.

Дом Торпа — двухэтажное творение Эйчлера[33] с нависшими над серым фасадом белыми стропилами кровли — примостился на самой макушке холма Ред-Рок. Японский клен и два-три кустика лаванды, высаженные в треугольном палисаднике, несколько прикрывали дом от чужих взглядов. Я затормозила у обочины, пару минут, собираясь с духом, посидела в машине, затем подошла к двери и позвонила. Раздались шаги. Дверь распахнулась, передо мной стоял Торп — в полосатом халате, голова (за исключением обширной лысины на темени) покрыта сивой щетиной, под глазами темные мешочки. От него попахивало лекарствами.

— Элли? — Он потер глаза. — Ты что тут делаешь?

— Вы говорили, что можно зайти в любое время.

Он ухмыльнулся, сказал нетвердо:

— Верно, говорил. Заходи. Я сварю кофе.

Через необозримый холл, где в каменном фонтанчике журчала вода, мы прошли в просторную гостиную с цельным, от пола до потолка, стеклом вместо дальней стены. Перекрестья белых стропил образовали высокий потолок. Мне, выросшей в прелестном, но тесном викторианском домике в рабочем квартале Ной-Вэлли, особняк на холме представился воплощенной мечтой. Но, боже, во что превратил его Торп! На великолепном паркете — истертые турецкие половики темно-красных и грязно-коричневых тонов, стеллажи по обеим сторонам камина завалены журналами и безделушками, плоский телевизор засунут в необъятный шкаф красного дерева, из распахнутых дверей которого едва не вываливаются груды пыльных кассет. Два дивана, кожаное кресло с подставкой для ног, журнальный столик и штуки две непарных стульев тонули под кипами газет и журналов. Даже стеклянную стену загораживала огромная бамбуковая этажерка. Джозеф Эйчлер, надо думать, не раз в гробу перевернулся.

Весь дом провонял застарелым табаком, я приметила в разных местах две-три пустые пепельницы.

— Вы снова начали курить? — спросила я.

— Теперь уже нет. Держусь почти два месяца, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! А пепельницы — визуальная методика. Мне инструктор-психолог предложила, чтоб легче было завязать с куревом.

— Инструктор-психолог? Всегда хотела узнать, что у них за клиенты.

— Пришлось нанять, когда накатил жуткий писательский ступор.

— И что, помогло?

— Спроси через месячишко. Мы пока еще на девятой неделе — очищение среды обитания, — он беспомощно обвел рукой комнату, — но с этим, похоже, у нас вышла осечка. Десятая и одиннадцатая неделя — духовное пробуждение. И только следующая остановка — писательский ступор. Она говорит, мы должны потихоньку двигаться от простого к сложному. Лори Джордано у нас строга, но дело знает. Напомни мне дать тебе ее визитку.

Я осталась в гостиной, а Торп отправился на кухню варить кофе. Лишь длинный, низенький стол отделял кухню от гостиной. В раковине гора грязной посуды, дверцу холодильника сверху донизу залепили газетные вырезки, календари, рецепты, открытки и фотографии. Торп пошарил в одном ящике, в другом и в итоге объявил:

— Куда-то запропастились фильтры для кофеварки. Придется нам обойтись чаем.

— Надеюсь, ваша жена не рассердится, что я заявилась на ночь глядя, — сказала я. — Просто была тут неподалеку.

— Жена?

— Я видела в книжном «Во второй раз — просто чудо».

— Ах, это. Откровенно говоря, второй раз оказался не таким уж чудом. Джейн подала на развод через месяц после выхода книги.

— Печальное известие.

— Опру[34] оно, похоже, тоже сильно огорчило, — усмехнулся он. Я, можно сказать, вплотную подобрался. Мог стать вторым Дипаком Чопрой[35] или доктором Филом[36], кто знает? Но не все потеряно, всегда можно написать другую книгу, верно? — Он махнул рукой в сторону общего бедлама гостиной: — Присядь, а то я нервничаю.

Я расчистила себе местечко на диване. Подушки подо мной опустились чуть не до полу, колени задрались к подбородку. Пахло чем-то странным. Я принюхалась — тошнотворный ванильный запах шел от непомерно большой, телесного цвета свечи на журнальном столике.

— Извини, блюдечек не нашел. — Торп протянул мне дымящуюся кружку с эмблемой какого-то кливлендского отеля.

Он устроился напротив меня в кресле, натянул на колени полы халата. Ворот распахнулся, и открылся бледный сосок в обрамлении завитков черных волос. Над головой Торпа возвышалась искусственная пальма, на стене висели маски с жутким и страдальческим выражением на деревянных физиономиях. На память пришел полковник Курц[37] в джунглях. Вспомнилась хмельная ночь, которая почти двадцать лет назад привела меня в постель этого человека. Любовником он оказался старательным и неловким; плохо закончилась та ночь. Тогда, как и сейчас, все казалось каким-то невзаправдашним. Я давно усвоила: в жизни случаются фантастические, выбивающие из колеи встречи, они могут быть забавными или угнетающими, как посмотреть; насчет нынешней еще предстояло решить.

— Жаль, что ты меня заранее не предупредила, — заговорил Торп, поглаживая себя по седой щетине на голове. — Я бы прибрался. Как видишь, у меня не часто бывают гости.

От южного говора не осталось и следа; как я и думала, он был всего лишь частью спектакля.

Кресло Торпа было довольно высоким, а диванные подушки — слишком мягкими, в результате глаза у меня оказались вровень с его ступнями. Зря я сюда пришла. И ночь не помогла. Я прочистила горло и… промолчала, не зная, с чего начать.

— Сколько же лет прошло? — сказал он.

— Много.

— Я скучал по тебе, Элли. Очень скучал. У нас с тобой не сложилось, а жаль. Я переживал наш разрыв, ты себе и представить не можешь как.

— Вы сами этого захотели, — заметила я.

— Ничего подобного.

— Я умоляла не писать о нас.

Торп оттолкнул от себя подставку, опустил ноги на пол, подался вперед.

— Верно, но клянусь, я не хотел обидеть ни тебя, ни твою семью! Я тогда дошел до ручки, спасти меня могла только книга. Я тебе никогда не рассказывал, как решился написать ее?

Я покачала головой:

— Нет.

— Дело было вечером в субботу. Я только что три часа проторчал на собрании кафедры, слушая, как коллеги препираются по поводу рассказа, который следует выбрать для контрольного сочинения, — «Ежедневное использование» Эллис Уолкер[38] или «Холмы как белые слоны» Хемингуэя? Я не шучу — три часа кряду. Где-то на середине собрания я отвлекся, задумался о Лиле, о твоей семье. Подумать только, никого так и не арестовали! Сижу, а какой-то взвинченный малый в водолазке распинается о том, что не следует пренебрегать классикой, а новенькая с курсов женских исследований талдычит про замалчивание писательниц-феминисток… И тут до меня доходит, что если мне и через пять лет придется слушать то же самое, удавлюсь! Тогда я отключился и принялся писать. Когда объявили перерыв, у меня уже было готово шесть страниц. Дома я их перечитал и понял: здорово может получиться. Если бы я упустил тот шанс, я бы по сей день ютился в крошечной квартирке, проверял сочинения первокурсников и как курица с яйцом носился с рассказом Хемингуэя, который, если на то пошло, мне никогда не нравился.

— То есть вы снова так поступили бы?

Он не ответил. Довольно красноречивое молчание. Торп допил чай, поставил чашку на стол.

— Я думал о тебе все эти годы, Элли.

— Меня не так сложно найти.

— Ошибаешься.

— Ну, у вас наверняка имеются возможности. Не говоря о том, что до прошлого года моя мама жила здесь по-соседству.

— Что? Мне явиться на порог к твоей матери? Ну нет, я все надеялся, ты сама как-нибудь заглянешь. Знал ведь — сделай я первый шаг, ты меня пристрелишь. Ты так недвусмысленно дала понять, что ничего общего иметь со мной не желаешь.

Что верно, то верно.

— Слушай, — пробормотал он, — пойду-ка я переоденусь.

— Что?

— Да неловко мне сидеть перед тобой в этом халате. Если откровенно, нелегкая выдалась неделя. Новая книга, понимаешь. От стола не отходил. Вот и когда ты позвонила, наверху был, писал, — во всяком случае, пытался…

Он поднялся на ноги.

— Будь как дома. Походи, посмотри. Может, найдешь что-нибудь интересное, кто знает.

— Вы серьезно?

— Ешь что хочешь, пей что хочешь, читай почту, ройся в шкафах. Только не уходи!

И он не шутил. Все-таки недаром мы с ним отменно ладили в те давние времена. С ним было легко разговаривать. Он никогда не жалел своего времени. Я ему нравилась. Когда мы с ним встречались, мне было решительно наплевать, как я выгляжу; когда разговаривали — не боялась ляпнуть что-нибудь не то и всегда была уверена, что он меня слушает. Дух товарищества, подлинная свобода, которую я испытывала подле него, — вот что делало его предательство таким горьким.

Услышав, как наверху захлопнулась дверь, я направилась на кухню — изучить коллекцию фотографий на холодильнике. Это были моментальные снимки самого Торпа в компании местных знаменитостей — бейсболиста Барри Бондса и футболиста Джима Митчелла, его собрата по перу Армистеда Мопина и Билла Гейтса, а также представителей прессы общегосударственного значения. Белобрысого малого из «60 минут» я сразу узнала. Календарь с рожицами «Симпсонов» был открыт на июне месяце, от которого осталось одно воспоминание, почти все клеточки заполнены. Выступления на радио, публичные чтения, посещения книжных клубов, благотворительный обед в пользу какой-то начальной школы… Что это, интересно, за школа, которой понадобилось приглашать автора криминальной документалистики, чтобы собрать деньги на карандаши и «шведскую стенку»?

Пробковая доска над рабочим столом вкривь и вкось утыкана корешками от билетов на десятка два фильмов («Жизнь других», «Тринадцать друзей Оушена», «Шрек») и на концерты джаза и рока (группа «Шуга де Пальма» в зале «Рокит Рум», Уолти в отеле «Юта», Стив Форберт в Мюзик-холле, группа «Полифоник Спри» и Пилар Дана в клубе «Слимс»). А вот двухдневный пропуск на джазовый фестиваль в Новом Орлеане за 2003 год. Музыкальные пристрастия Торпа произвели на меня должное впечатление. Кто бы мог подумать, что на этом фронте у нас до сих пор так много общего. И тут я обнаружила корешок от билета на концерт-возвращение группы «Джорни». За 115 долларов.

И еще: годичной давности чек на 800 долларов за пальто, купленное у «Неймуса Маркуса»[39] (должно быть, хотел вернуть обновку, да так и не собрался). На открытке с Гавайских островов, адресованной «мистеру и миссис Торп», от руки было нацарапано: «Не забыть: наш медовый месяц». И подпись: «Джейн и Энди». Очевидно, они не последовали собственному совету.

Я поднялась на второй этаж, прошла мимо закрытой двери, за которой раздавались шаги Торпа. Приятно было вот так свободно разгуливать по его дому. Я пришла с намерением добиться ответов на свои вопросы, но нескольких минут, проведенных с Торпом, хватило, чтобы убедиться в том, в чем я не сомневалась с самого начала, — не так-то легко будет задать простой вопрос и получить прямой и честный ответ. За неряшливостью и неорганизованностью Торпа скрывался хитрый, изворотливый ум.

Повернув направо, я очутилась в квадратной комнате с большим металлическим письменным столом, к торцам которого приткнулись картотечные ящики. Сам стол был придвинут к широкому окну. Повсюду книги и бумаги, стул завален папками. На столе, поверх стопки бумаг, — бинокль. На паркете виднелись круги от стоявших здесь некогда горшков с цветами. Я щелкнула выключателем, но ничего не произошло.

У себя в комнате по-прежнему расхаживал Торп, выдвигал и задвигал ящики, чертыхался вполголоса. Журчал фонтан в холле.

Меня поразила тишина в доме. Я давно привыкла к постоянному шуму соседей — то загремят двери гаража, то зашумит вода в трубах, то разорется телевизор. И неважно, хорош или плох сам дом, высока или низка квартирная плата, от этих звуков никуда не деться. Если мне когда-нибудь доведется перебраться в приличный дом (чтоб ни за одной стеной ни одной живой души), у меня, наверное, мурашки по коже поползут от тишины. Люблю ощущать близость соседей, даже тех, с которыми незнакома. Случись что, всегда есть кого позвать на помощь. Образ Лилы, один на один с убийцей, вечно маячил на периферии моего сознания. Лес, тишина. Закричи она, никто бы не услышал. Город, по крайней мере, создает иллюзию безопасности. И вот вам жилище Торпа. Кто бы мог подумать, что в самом сердце Сан-Франциско существуют такие уединенные дома — хоть охрипни, ни до кого не докричишься. Несмотря на потрясающей красоты виды и удачное расположение, было что-то жутковатое в здешних, продуваемых всеми ветрами местах. По этой причине, надо полагать, Алмазные Высоты и стали застраиваться в самую последнюю очередь.

Опираясь на стол, я выглянула в окно. В гостиной окна смотрели на север, а здесь, в кабинете, выходили на запад. Дом стоял на крутом, лесистом холме. Дальше, за холмом, в мутном свете фонарей поблескивали асфальтом улицы Ной-Вэлли. Мне стало не по себе, отчего — я не могла взять в толк. Лишь смутное ощущение: что-то не так. Я сняла папки со стула и, присев к столу, уставилась в ночь за окном. На склоне холма, примерно на полпути к подножию, кто-то разбил временный лагерь. Мигал огонек сигареты. Обычное дело для безумного Сан-Франциско — бродяги живут чуть ли не под стенами домов миллионеров. За забором у подножия холма приютилась маленькая детская площадка, дальше протянулась узкая улочка, обставленная с обеих сторон викторианскими домиками, стена к стене. Подобных улиц в Ной-Вэлли более чем достаточно, но я похолодела, вдруг осознав, что это не просто одна из улочек квартала. Отсчитала от углового дома пять домов направо. В комнате на втором этаже шестого дома горел свет. В окне появилась фигура человека и замерла, как на фотографии. Схватив бинокль, я прижала его к глазам и в смятении закрутила головой — перед глазами плыли несуразно увеличенные предметы на столе Торпа. Но вот и дом, и окно. С внешней стороны к раме приколочена деревянная кормушка для птиц. Я узнала ее сразу — викторианский домик в миниатюре, зубчатая крыша, малюсенькая красная дверца. Каждое утро, ровно в десять, к ней прилетал колибри с синим переливающимся горлышком. А чистила кормушку и следила, чтоб не кончался нектар, Лила. Когда она умерла, я забывала наполнять кормушку, и птичка перестала прилетать.

Я смотрела на свою собственную комнату. Ничего не скажешь, прекрасный вид у Торпа. Перед моим бывшим окном, скрестив на груди руки, стояла женщина в салатовом халате, примерно моих лет. Вдруг она шевельнулась, приветственно взмахнула рукой. Это она мне? Нет, на улице, под окном, ей в ответ махал какой-то мужчина. Не уверена, но, кажется, это был мой прежний сосед.