Ты — мое дыхание

Часть 1

«Господи, грязно-то как, пыльно! Тетю Дашу бы сюда с ее талантом качественно и стремительно наводить порядок. Сколько времени она тратит на Борькин кабинет? Минут тридцать — не больше… Хотя здесь, наверное, и ей пришлось бы повозиться: вон в углу, над обоями, какой слой паутины! Да и сами обои! Розочки, виньеточки, птичечки… Кажется, лет десять назад они были супермодными? Наверное, тогда их тут и наклеили… Интересно, а во сколько тетя Даша у нас сегодня появится? Перед Бориным днем рождения неплохо бы и генеральную сделать. Говорила я ей об этом или нет? Вроде бы сказала, а может… Вот идиотка! Ты о чем думаешь? Тебе сейчас время об обоях и уборке думать? Ты зачем сюда пришла? Ты слушать сюда пришла!»

Поля перевела взгляд со стены на Веру, заставила себя настроиться на ее волну и печально констатировала, что за те несколько минут, когда ее мысли где-то блуждали, здесь ровным счетом ничего не изменилось. Даже сидела Сосновцева все в той же театральной и, как ей самой казалось, чрезвычайно эффектной позе: кисть безвольно и манерно свисает с подлокотника, плечи полуразвернуты, голова томно откинута. Голос ее, звучный, профессионально поставленный, все так же взмывал вверх, к чешской люстре, мерцающей давно немытыми сосульками. И говорила она все о том же, будто в десятый раз с крошечными вкраплениями импровизаций читала давно и прочно зазубренный монолог…

— Я бы могла, конечно, сказать, что он еще пожалеет, но зачем? Хотя я знаю это абсолютно точно. Я чувствую это! Вы, девушка, в силу своей юности и неопытности еще не можете понимать всех нюансов…

Поля устало и обреченно кивнула. Она знала, какой текст последует дальше. Вера Сосновцева, некогда довольно популярная актриса, вот уже час рассказывала ей о бывшем любовнике Вадиме, который вроде бы и не бывший, потому что, когда ему плохо, приходит все к ней же, к Вере. А вроде бы и бывший, потому что, когда ему хорошо, он с этой молодой стервой, как вот теперь. Говорила о том, что «молодую наглую стерву еще жареный петух в зад не клевал, а клюнет обязательно и очень ощутимо». Если она и вспоминала о чем-нибудь, кроме Вадима, то только о театре… Поля уже однажды попыталась повернуть разговор в другое русло, поинтересовавшись последней ролью Веры в нашумевшем фильме. Но попытка оказалась безуспешной. Сосновцева лишь все с тем же горьким пафосом проронила:

— Я — театральная актриса. Только театр — это жизнь, а кино — так, тщета, суета, сиюминутность…

И это было банально, так же, как ее ироничный прищур, как ее модная манера пить, опрокидывая в себя коньяк залпом, точно водку, как мутный стеклянный столик с золотой окантовкой, на котором равнодушно соседствовали полупустая бутылка и Полина рюмка на низкой ножке. Свою рюмку Вера из рук не выпускала. Вот уже скоро час как Сосновцева продолжала методично и со вкусом напиваться. Красные пятна на ее скулах становились все ярче, горькие складочки в уголках губ все резче. А вот глаза не менялись. Пустыми и безнадежными они были с самого начала. Поля обратила на это внимание сразу, когда еще совершенно трезвая Вера открыла ей дверь и, приветливо улыбнувшись, сказала:

— Проходите.

Вообще, конечно, надо было принести не коньяк, а конфеты или что-нибудь к чаю. Это все Галка Лесина подсиропила: «Устрою, устрою я тебе встречу с Сосновцевой! Только ты учти, пожалуйста, что разговаривает она «под настроение». Так что бутылочку хорошего коньячка с собой захвати!» Говорила Галка размеренно, длинно растягивая окончания слов. И, наверное, поэтому в речи ее постоянно присутствовал некоторый убаюкивающий эффект. Впрочем, как и в мягких, нежных движениях пальцев. Поля тогда еще спросила:

— Ты думаешь, это будет удобно?

Честно говоря, спросила просто так, потому что положено задавать такой вопрос. Спросила и осторожно перенесла кисть из ванночки с теплым смягчающим составом на специальную подушечку.

— А почему неудобно? — Лесина пожала плечами и взялась за маникюрные щипчики. — Отношения у нас вполне приятельские. Я про Веру Васильевну знаю не по сплетням, не понаслышке… Кстати, она наверняка попросит, чтобы ты называла ее просто Верой — все молодится!.. Так вот, если я что-то говорю, значит, это точно. Ты только слушай и на ус мотай! Вера мне много чего рассказывала! Она ведь маникюр до сих пор регулярно, раз в неделю, делает, и только у меня… Да-а, уж за ногтями она следит, у нее просто бзик на этой почве какой-то. В общем, бери бутылку и смело выставляй ее на стол. Сосновцева сначала поотказывается для вида, а потом такая добрая, такая общительная станет. Все, что тебе надо для твоей книжки, в лучшем виде изложит. Сколько лет она в кино снималась? Явно всю эту кухню знает!..

Поля решила послушаться, купила персики в шоколаде и французский коньяк. Но уже от порога, от этого «проходите», от первого Вериного взгляда, неуверенно и жалко скользнувшего по плотному пластиковому пакету в ее руках, почувствовала, что делает что-то неправильное, нехорошее… А Сосновцева действительно попросила называть ее просто Верой, и ногти у нее на самом деле оказались идеальные — гладко отполированные, длинные, миндалевидные, матово поблескивающие розовой эмалью…

Бутылка, теперь уже полупустая, по-прежнему светилась красным огнем, словно пробивающимся сквозь темную кору старого дерева. Поля едва слышно вздохнула и откинулась на спинку обитого пестрым гобеленом кресла. На душе у нее было прескверно. И даже не оттого, что встреча явно не удалась и пользы принесла ноль. В конце концов, это не грозило вселенской катастрофой: и времени на завершение книги у нее было еще — хоть до конца жизни, и возможностей найти других консультантов по вопросам киношной кухни — предостаточно. Дело было в другом. В том, что она пришла сюда с этой несчастной бутылкой, в том, что кинула ее Вере, как жалкой, голодной собаке кость, было что-то нестерпимо унизительное. И даже более унизительное для нее самой, чем для Сосновцевой. Самым правильным и единственно возможным было сейчас вежливо свернуть разговор, попрощаться и уйти. Поля и собиралась это сделать, потому что смотреть на Веру с ее раскрасневшимися щеками, с ее лихорадочно поблескивающими глазами становилось уже слишком мучительно и неловко. И все же, непонятно зачем, решила попытаться в последний раз.

— Вера, — она поднесла к губам рюмку, сделала символический глоток и осторожно поставила коньяк на край столика, — извините ради Бога, что перебиваю, но все-таки мне хотелось бы поговорить с вами именно о кинематографе. О вашей работе в кино. Понимаете, то, что я пишу…

— Кстати, а что вы пишете? — поинтересовалась Сосновцева, неожиданно оживившись. Даже левая кисть ее, до этого царственно лежавшая на кресле, взметнулась вверх, словно испуганная птица. Взметнулась, на секунду зависла в воздухе и вдруг как-то величественно и требовательно потянулась к белому кожаному блокноту, лежащему на Полиных коленях. — Вот вы, милая девушка, пришли меня о чем-то спрашивать, а я ведь даже не видела, что именно вы собираетесь оставить, так сказать, на память потомкам. Наверняка ведь у вас уже есть какие-то планы, наброски? Ну-ка дайте взглянуть!

А пальцы на ее жилистой руке со вздувшимися венами предательски и жалко подрагивали, калеча царственность жеста.

— Дайте же, дайте взглянуть, — повторила Вера. И Поля, не успев подумать ни о чем, кроме этой пьяной дрожи рук, как-то машинально протянула ей блокнот. Хотя, впрочем, что там было прятать? Так же, как пока еще, по большому счету, — и читать. Так, страниц десять-пятнадцать, исписанных мелким летящим почерком, с перечеркнутыми крест-накрест абзацами и извилистыми чернильными стрелками вдоль полей. Однако Сосновцева, прищурившись и оттянув средним пальцем угол глаза к виску, как это обычно делают очень близорукие люди, начала внимательно вчитываться в текст. По мере того, как ее глаза перебегали со строчки на строчку, выражение лица Веры менялось. Неудержимо таяла неровная пьяная полуулыбка, как будто ее и не было вовсе, румянец на скулах казался теперь, скорее, румянцем азартного игрока. Когда она с великолепным презрением и подчеркнутой аккуратностью положила блокнот на краешек стола, это была совсем не та женщина, что несколько минут назад. Это была Актриса, играющая уже совсем иную роль.

Поля догадалась о том, что ей предстоит услышать, еще до того, как Сосновцева разлепила искривленные призрачной усмешкой губы. Все-таки Вера вполне профессионально владела набором добротных актерских штампов и умела показать одним взглядом, одним поворотом головы и ненависть, и любовь, и брезгливость. Наверное, коньяк притупил ее чувство меры. Потому что и сарказма, и нарочитого недоумения, и злого интереса, с которым она вдруг взглянула на гостью, — всего этого оказалось слишком. Сосновцева еще раз окинула Полю медленным скептическим взглядом: всю, с головы до ног. Или, вернее, с ног до головы, потому что начала она от легких босоножек с тоненькими серебристыми ремешками и прозрачными каблуками. Прошлась по жемчужно-серому платью с едва прорисованными летящими цветами, слишком простому и изящному, чтобы быть доступнодешевым. Нарочито задержалась на серебряных с чернью браслетах и только потом подняла глаза к ее лицу. Поля почувствовала, что краснеет, и все-таки вытерпела этот долгий насмешливый взгляд.

— Так, значит, ты пишешь от первого лица? Этакую исповедь киноактрисы? — наконец вымолвила Вера, решительно и бесцеремонно переходя на «ты». — Ну-ну… А я еще никак не могла вспомнить, о чем же это мне хочется тебе рассказать. Теперь вот вспомнила. У меня знакомый есть один — такой же «новорусский», как твой муж. Так вот, у него жена от избытка времени взяла и написала дамский роман. Отвезла в издательство. А там прочитали и вежливо так говорят: «Очень, очень удачно выписан эпизод с поездкой любовников на Канары! Чрезвычайно достоверно: и названия отелей, и меню ресторанов, и что сколько стоит… Но сейчас мы, к сожалению, не можем выпустить вашу книгу потому-то, потому-то и потому-то». В общем, «новорусский» муж чуть ли не типографию купил, а женушкин «бестселлер» за свой счет издал… Так вот, я к чему все это веду: почему бы тебе не взять и не написать что-нибудь в этом же духе? Начать можно так: «На столе, инкрустированном карельской березой, закипал «ровентовский» чайник, в пластиковые окна вливался манящий солнечный свет. Я прошла… нет, прошествовала!.. по мраморным с золотыми жилками плитам моей двадцатиметровой кухни и опустилась на, скажем, кожаный диван…» Или какие сейчас в моде?.. А то как-то нескромно получается. Как там у тебя: «Я бросила взгляд на угрюмо замолчавший будильник и поняла, что безнадежно опоздала на съемку»?

— Это всего лишь литературный прием, — попробовала возразить Поля, — и вы не можете этого не понимать. И потом…

— И потом, что? — азартно и зло подхватила Сосновцева. — Потом ты принесла мне этот коньяк, ты купила меня за эту бутылку, значит, я должна улыбаться тебе сладенько-сладенько и всю душу свою выворачивать перед тобой наизнанку? Да я презираю таких, как ты, вырядившихся в бриллианты и дорогие тряпки и возомнивших себя хозяевами жизни. Пустоголовых, как кукла Барби, и никчемных. Презираю, слышишь?!

Поля устало кивнула и, отодвинув от себя столик, поднялась из кресла. Теперь она уже не чувствовала жалости, только обиду и раздражение. Ей было обидно за свой белый блокнот, пренебрежительно брошенный рядом с коньячной бутылкой, за свою нынешнюю жизнь, в которой почему-то постоянно нужно что-то кому-то доказывать. За Борьку, в конце концов, потому что, в отличие от него самого, она так и не научилась со здоровой иронией относиться к этому мерзкому выражению «новый русский» и ненавидела, когда его так называли.

— Так ты меня поняла? — пьяно вскинулась вошедшая в раж и, похоже, уже упивающаяся моральной победой Сосновцева.

— Поняла, — коротко и бесцветно отозвалась Поля.

— Ничего ты не поняла! Слишком уж вид у тебя благородно оскорбленный. Да и вообще, что ты можешь понимать в жизни? В искусстве? Что можешь понимать в искусстве ты — сытая, довольная, благополучная? Это ведь не тебе приходилось растелешиваться перед ничтожными режиссерами, это ведь не тебя трахали за кулисами…

Вера еще что-то яростно шипела вдогонку, перегнувшись через широкий подлокотник кресла, но Поля уже не слушала. Слова колко и обжигающе ударялись ей в затылок, а она, пытаясь справиться с заедающим английским замком на входной двери, упорно и остервенело повторяла про себя считалку про «месяц», который «вышел из тумана». Важно было не обернуться, не рассмеяться, фальшиво и злобно, в лицо этой истеричке, не сказать ей… Хотя фраза уже сама рвалась с языка, пробиваясь сквозь монотонную считалочку. «Что могу понимать в искусстве я, которой не приходилось растелешиваться перед режиссерами и трахаться за кулисами?.. А если бы вы, Вера, были референтом в крупной фирме, вы бы спросили: что могу понимать в бизнесе я — которой не приходилось растелешиваться перед шефом и трахаться в офисе? А если бы дояркой в колхозе — то растелешиваться перед бригадиром и заниматься любовью в коровнике, да?» Замок поддался с третьей или четвертой попытки, дверь с визгом открылась, и Поля вылетела в прохладную, гулкую и пахнущую плесенью тишину подъезда…

Ее изумрудно-зеленая «Вольво» с новенькими сверкающими стеклами, Борин подарок ко дню рождения, стояла возле дома, по соседству с изрядно побитыми жизнью ярко-красными «Жигулями» и непритязательной «Таврией». И смотрелась на фоне этих машин, на фоне серых панельных «хрущевок» и угрюмых зарослей какого-то высокого кустарника так же дико и вызывающе, как дама в декольтированном вечернем платье в толпе колхозниц с граблями и косами. Наверное, ее бедная «Вольво» здесь, на окраине Люберец, чувствовала себя совсем чужой. Впрочем, как и она сама, так некстати надевшая эти босоножки от Росси и платье из итальянского бутика. От зацементированного порожка подъезда до машины Поля добежала за пару секунд, быстро открыла дверцу и без сил упала на сиденье. Прежде чем повернуть ключ зажигания, надо было хотя бы немного успокоиться. Она несколько раз глубоко и размеренно вздохнула, посмотрела на себя в зеркало, поднесла ладонь к лицу, а потом вдруг сорвала с запястий легкие серебряные браслеты и яростно швырнула их прямо на пол. Поцарапанные пальцы неприятно засаднило. Поля, поморщившись, подула на кисть. В общем-то, она абсолютно четко понимала, что дело не в платье и не в украшениях, что можно было надеть на себя дерюжку и приехать на маршрутном автобусе. И даже не в Вере дело с ее пьяной озлобленностью и гипертрофированной гордостью полунищего человека. Дело только в ней самой. Поля чувствовала это остро, безошибочно и больно. И журналистский профессионализм за последние пять лет она, оказывается, растеряла полностью: по сути дела, не сумела взять простенькое интервью, докатилась до того, что пришла с бутылкой!

Поля завела мотор только тогда, когда где-то наверху сухо заскрипела форточка, — побоялась, что Сосновцева высунется из окна и продолжит, теперь уже для всего двора, произносить свой исполненный пафоса текст. «Вольво» легко скользнула по асфальтированной дорожке, обогнула огромную лужу и вывернула на шоссе. Где-то вдали замаячили вечерние огни высотного Жулебино…

Домой Поля добралась уже совсем поздно. Покружила по Москве, съездила в Строгино. Впрочем, к родителям не заходила. Так, помоталась по знакомым улицам, постояла на берегу Москвы-реки, даже немного посидела за ярко-красным пластиковым столиком, под зонтиком с эмблемой «Кока-колы». Когда она вернулась в Крылатское, Борис был уже дома. Поля поняла это, как только вышла из машины. В их окнах на седьмом этаже горел свет. А она, просто посмотрев на освещенные окна, всегда с точностью могла сказать, кто в квартире — Боря или домработница тетя Даша. Просто чувствовала — и все…

В прихожей едва уловимо пахло его туалетной водой. А светло-серый фланелевый пиджак, как всегда, висел в комнате на спинке кресла. Обычно аккуратный почти до педантичности, Борис с каким-то маниакальным упорством не желал вешать его в гардероб. Особенно после того, как Поля заказала огромный, во всю стену шкаф-купе с подсветкой и зеркальными дверьми. Теперь в этом одиноком висении пиджака на спинке кожаного кресла ей стало мерещиться что-то демонстративное, как чудилась демонстративность в поведении рыжего персидского кота Инфанта, в быту — Фанти, никак не желающего спать в специально заказанном для него уютном домике-норе с мягкими подушечками и предпочитающего кухонный угол. Когда Борька вернулся с работы и увидел в первый раз этот шкаф, то только уважительно покачал головой и произнес с едва уловимой, беззлобной иронией:

— Ну, Полюшка, теперь у нас, как в самом крутом мебельном салоне!

Она обиделась, начала возражать и с горячностью доказывать, что вовсе не обязательно безвкусно и плохо то, что выставляется в мебельных салонах, что шкаф этот украшает интерьер комнаты, что он, в конце концов, просто удобен… Борис только рассмеялся, обнял ее за плечи, как он один умел обнимать, и сказал, что, конечно, шкаф хороший и замечательный, просто ко всему этому надо относиться с юмором. Она с каким-то еще всплеском, отголоском обиды спросила: «Значит, у меня нет чувства юмора? Значит, ты думаешь, что для меня все это первостепенно важно: и эта мебель несчастная, и эти тряпки, и брюлики?» А Борька просто поцеловал ее в плечо. И все неудержимо стремительно отошло на второй план…

Его пиджак висел на спинке светло-зеленого кожаного кресла, а сам он чем-то гремел на кухне. Наверное, разогревал приготовленный тетей Дашей ужин. Поля куда-то в пространство бросила: «Привет!» — и прошла в комнату. Переоделась в домашние светлые брюки и блузку с просторными рукавами, повесила свое платье и пиджак мужа в шкаф, села на пуфик перед зеркалом. И только тут поняла: то, что мучило, то, что жгло ее изнутри, никуда не ушло. Нет, на чей-то посторонний, невнимательный, мельком брошенный взгляд наверняка все было нормально. Красивая женщина с ухоженным лицом, светлой матовой кожей, темными, почти черными волосами, подстриженными под «каре», чуть полноватой нижней губой и бровями, лет шесть назад бывшими страшно немодными. Шесть лет назад решалось как раз: быть ей женой Бориса или нет, и Поля тогда ужасно переживала по поводу этих самых бровей, взлетающих к вискам и довольно тонких, которым так не хватало брежневской густоты. Красивая женщина с высокими скулами и чуть удлиненными зеленоватыми глазами… Вот в этих-то глазах и таилась сейчас усталость, почти отчаяние.

Когда-то, еще на первом курсе университета, один молодой человек, увлекающийся популярной психологией, хиромантией и физиогномикой, то ли желая понравиться, поразив своей прямотой и оригинальностью, то ли просто так, сказал Поле, что взгляд у нее совершенно особенный, необыкновенный и объясняется это легчайшей формой косоглазия, в обычной жизни, в общем-то, даже и незаметной. Он тогда сказал еще, что с таким взглядом, как у нее, можно бесплатно проходить в метро: никто просто не посмеет остановить. Молодой человек говорил ей все это, явно не желая обидеть, и она поняла, что обижаться было бы глупо. Хотя от мысли о собственном, неожиданно выявившемся косоглазии и взгляде, жалостном, прошибающем суровые сердца бабушек-контролерш, на самом деле хотелось плакать. Но Поля не заплакала и даже, наоборот, в метро, чтобы доказать компании однокурсников, что она вовсе не расстроилась и версия, выдвинутая молодым человеком, интересует ее с чисто научной точки зрения, подошла к женщине в синей форме, стоящей у прозрачной будки, и просто сказала, что забыла дома деньги, а ей очень надо ехать. Сказала со своей обычной интонацией и обычным, довольно спокойным выражением лица. И женщина, пожав плечами, пропустила ее за турникет. Рассмеяться там, внутри, стоя вместе с друзьями студентами на едущих вниз ступенях эскалатора, было уже легче… Потом ей говорили, что любому человеку, близко подходящему к зеркалу и слишком пристально всматривающемуся в свое отражение, собственные глаза кажутся чуть косыми, что это нормально. Но она все искала эту особенность, почти ущербность взгляда. И сегодня, кажется, нашла…

Равнодушно и как-то вяло проведя по волосам круглой щеткой, Поля поднялась с пуфика. С кухни доносился аромат фирменных тети-Дашиных голубцов. Борис, наверное, уже накрыл стол к ужину. Она прошла по длинному коридору, успев с горечью вспомнить импровизированную цитату Сосновцевой: «Я прошествовала по мраморным с золотом плитам моей двадцатиметровой кухни…», увидела где-то там, в просвете арки, на фоне окна фигуру Бори, его широкие плечи, загорелую темную шею, круглый затылок со светлыми, коротко подстриженными волосами и на секунду остановилась: может быть, не нужно? Потом резко мотнула головой, сдув со лба челку, и все-таки вошла с улыбкой, легкой, непринужденной, беззаботной.

Голубцы в тонких фарфоровых тарелочках в самом деле уже стояли на столе. Борис заканчивал нарезать ее любимый сыр с лососем.

— Привет, — он почти не обернулся, просто обозначил свое внимание едва заметным кивком головы. — Где ты сегодня так долго? У родителей была?

— Нет, — она пожала плечами, опять же мгновенно подумав, что это глупо и бессмысленно: для кого пожимать плечами, если все равно никто не видит, если Борис не считает нужным поворачиваться. — Я просто гуляла, ездила по городу, дышала воздухом…

— И выхлопными газами, — продолжил он привычно.

— Да, и выхлопными газами, — так же привычно отозвалась она.

— А что сегодня у тебя было из развлекательных процедур: шейпинг? массаж? косметолог? — поинтересовался он традиционно и равнодушно.

— Шейпинг, — так же традиционно и равнодушно ответила она.

Голубцы пахли остро и пряно. Поля взяла вилку, с исследовательским вниманием поковырялась в голубцах, снова отложила ее на салфетку. Борис бросил нож для сыра в мойку.

— Слушай, — она постаралась произнести это как можно беззаботнее, — а что, если у меня ничего не получится с этой книгой? Ну вот буду писать, писать, воображая, что творю нечто гениальное, а потом человек со свежим взглядом прочитает и скажет: «Чушь собачья!»?

— И что? — как-то даже весело осведомился Борис.

— Ну вот и я спрашиваю: и что? Он наконец обернулся, уставился на нее своими серыми озорными глазами, все еще мальчишескими, несмотря на уже намечающуюся сеточку морщинок в уголках век, и с важным, чересчур солидным каким-то видом произнес:

— Не бойся, издадим мы твою книжку, Полюшка. Хоть тысячу экземпляров, но издадим. И художника найдем самого лучшего, и типографию, и обложку сделаем с инкрустацией из золота и бриллиантов. Будешь ты у нас писательницей!

— Ты что, серьезно? — спросила она, прекрасно понимая, что это не может быть серьезно, и с облегчением чувствуя, как тоска, сжимавшая горло, уходит.

— А как же? — так же важно и нарочито солидно подтвердил Борис.

— Вообще-то, конечно, я не о том спрашивала. Я спрашивала, в смысле, что будет со мной… Тьфу, опять не то сказала!.. Ну ты понимаешь, о чем я?

Он сел за стол напротив нее, подвинул к себе свою тарелку и уже без тени улыбки произнес:

— Да понял я, конечно, понял. Все у тебя с книжкой будет нормально. По крайней мере, те наброски, которые ты мне показывала, очень даже неплохо написаны… А что касается издательства?.. Ну, тут ты знаешь, «в каждой шутке есть доля шутки». На самом деле вполне можно издать твою повесть за свой счет. Или у тебя там по объему, скорее, роман намечается?

Поля даже вздрогнула, так резко и страшно оборвалось что-то внутри. Серебряная вилка выскользнула из ее пальцев, как подтаявшая сосулька, и звонко ударилась о край тарелки. Борька, ее Борька, вернее, тот человек, которого она когда-то могла называть «мой Борька», сказал это. И сказал вполне серьезно. Но самое страшное было даже не это. Поля абсолютно точно знала, что он слишком умен, слишком проницателен, чтобы не понять, какой именно ответ она желала услышать и какого ответа боялась. Значит, эту фразу, нарочито небрежно загримированную под супружескую внимательность, он произнес специально?

А глаза его, серые, с темными крапинками и темными же ободками вокруг радужной оболочки, остались невозмутимо спокойными и даже слегка равнодушными, будто думал он до сих пор о чем-то далеком, своем, а на нее, с ее выеденного яйца не стоящими исканиями «творческой» личности, отвлекся лишь походя, чтобы через минуту снова погрузиться в собственные проблемы.

Она прокашлялась, прикрыв губы салфеткой, — ком, подкативший к горлу, мешал дышать. Заставила себя отрезать кусочек голубца и положить его в рот, и только потом произнесла со старательным равнодушием:

— А, повесть, роман… Какая разница? Я, если честно, еще сама толком не знаю, что из всего этого получится. И не будем больше об этом, ладно?.. Я о другом хотела с тобой поговорить. Если уж мы решили отпраздновать твой день рождения в узком кругу и дома, то, может быть, ты хочешь, чтобы я сама состряпала праздничный торт?

— Зачем? — Борис с искренним недоумением пожал плечами. — Тетя Даша все приготовит… Нет, ну, конечно, если тебе очень хочется несколько часов покрутиться у плиты, то — пожалуйста!

— Да нет, я просто предложила, — она отодвинула от себя тарелку и встала из-за стола. — И, вообще, ты знаешь, я почему-то сегодня очень устала. Пойду, наверное, лягу…

Он не стал возражать. Впрочем, Поля и не ожидала другого. Прошла в спальню, расправила постель, юркнула под одеяло. Долго и бессмысленно вглядывалась в неровные тени, бегущие по потолку, а потом уснула…

Как ни странно, наутро ситуация показалась вовсе не такой уж трагичной. На потолке, там, где вчера метались безумные и жутковатые тени, теперь расплывались розовые рассветные блики. Золотисто-розовым казался и нежный тюль, слегка колышущийся от дыхания ветра. В комнате было прохладно и свежо, как бывает обычно или после дождя, или в очень хорошее утро, обещающее замечательный день. Боря лежал рядом, как-то неловко подвернув руку под голову. Солнце радужными искрами играло в его светлых ресницах, пробивалось под дрожащие веки, беспокоило. Он недовольно и обиженно морщился во сне, и на переносице его то залегали, то снова разглаживались смешные глубокие складочки. Поля тихонько улыбнулась и села в кровати. Ей когда-то очень нравилось вот так, сверху, смотреть на него спящего. Лицо его в такие минуты казалось необыкновенно открытым и беззащитным. Она секунду помедлила, как бы раздумывая, а потом невесомо коснулась легкой ладонью светлых волос над его лбом. Не погладила даже, просто коснулась. Но этого оказалось достаточно, чтобы его сильные загорелые руки взметнулись над одеялом и мгновенно забрались под ее ночную рубашку. Поля только охнула от неожиданности и с тихим сдавленным смешком упала вперед, уткнувшись носом в ямочку между Бориных ключиц. И щекой почувствовала, как торопливо пульсирует упругая жилка на его шее. Он все еще не разлепил ресниц, а руки уже уверенно, требовательно ласкали ее спину, гладили плечи. И губы его тянулись к ее губам, и бедра прижимались к бедрам. Ей мешала сорочка, нелепым коконом обвившаяся вокруг ног, мешало солнце, бьющее в глаза… Да и ему, наверное, тоже мешал кружевной батист ее ночной рубашки. Во всяком случае, стащил он ее с Полиных плеч, с ее покорно поднятых рук так поспешно, словно промедление могло стоить ему жизни. Она, дрожа от нетерпения, опустилась на подушку и прикрыла глаза. И тут же почувствовала, как его колени раздвигают ее ноги, как прижимается к ее груди его мускулистая грудь.

— Нежная моя девочка, я так хочу тебя, — пробормотал Борис, судорожно тиская ее ягодицы. — Полечка моя, По-олечка…

Голос его дрогнул, сорвался стоном. Поля чуть подалась вперед и обвила руками его спину, прижавшись губами к напряженному плечу. Мучительное томление, переполняющее ее тело, требовало выхода. И она даже вскрикнула, когда он наконец вошел в нее, сильно, глубоко и нежно.

Уже потом, когда Борис упал рядом, откинувшись на спину, с лицом, все еще искаженным сладкой судорогой, с каплями пота, поблескивающими на загорелом высоком лбу, потом, когда сама она, разжав зубы, выпустила закушенный мокрый угол подушки, Поля как-то отстраненно подумала, что наверняка не может быть все так хорошо в постели, если во всем остальном так плохо. Ведь не может быть, в самом деле? А следовательно, она сама во всем себя убедила, сама себе напридумывала всяческих кошмаров. Устала просто, что ли? Ведь она еще молодая, довольно симпатичная, желанная, неглупая, в конце концов. Так почему же тогда, почему? Может быть, шесть лет, так же, как три года, — возраст для брака критический? Может быть, просто требуется время? Просто нужно переждать, перетерпеть? «Ждать, ждать, ждать, — мысленно повторяла она, чувствуя, как по телу разливается ленивая сонная нега. — Ждать и еще раз ждать». Даже когда Борис, вскочив с постели и натянув плавки, не поцеловал ее, а бросил как-то буднично и отчужденно: «Полюшка, гости придут сегодня к семи, так что будь, пожалуйста, готова. И тетю Дашу поторопи, если что» — Поля изо всех сил постаралась не обидеться. И потом, когда он уже уехал в офис, убеждала себя, сидя в пенной ванне и втирая в волосы травяной бальзам: «День начался прекрасно, все будет чудесно, все будет хорошо…»

До обеда и в самом деле все было неплохо, а потом настроение немного подпортила главный бухгалтер из фирмы Бориса. Поля заехала в офис обговорить кое-что из меню, но мужа на месте не оказалось. Зато Ольга Васильевна, пятидесятилетняя, полная, нарядившаяся по поводу дня рождения босса в бордовое платье из японского шелка с ужасающими рюшами, едва завидев ее в конце длинного светлого коридора, зашептала заговорщически и громко, так что эхо расползлось, наверное, по всем кабинетам:

— Полина Владимировна, а, Полина Владимировна, зайдите ко мне в каморку на минуточку, пожалуйста!

Ничего особо приятного от беседы с бухгалтершей Поля не ждала. Ольгу Васильевну она не любила. Или, точнее сказать, отвечала настороженной холодностью на слащавую и определенно фальшивую приязнь.

В «каморке» с кожаной мебелью, голубыми жалюзи на окнах и новеньким «Пентиумом» на столе закипал чайник. Поля с тоской взглянула на фарфоровые с голубыми цветочками чашечки. Перспектива совместного чаепития ее совсем не прельщала. К счастью, бухгалтерша сразу перешла к делу и выдвинула из-за сейфа какой-то плоский и довольно тяжелый на вид прямоугольный сверток.

— Вот, — проговорила она с каким-то наигранным и чрезмерным возмущением, — полюбуйтесь!

Под оберточной бумагой оказался сервировочный столик. Как-то еще с месяц назад Ольга Васильевна пристала к Поле с вопросом, что можно подарить Борису Викторовичу на день рождения от сотрудников. Она подумала и предположила, что мужу было бы приятно получить сервировочный столик, потому что он очень любит ужинать перед телевизором, а делать это со столиком станет гораздо удобнее. Вообще-то она имела в виду нечто из тонированного стекла с позолоченной арматурой и тонкими легкими ножками на крошечных роликовых колесиках. То, что выглядывало сейчас из-под обрывков картона и капронового шпагата, меньше всего было похоже на предмет, который она хотела бы иметь в своем хозяйстве. Этот столик, наверное, выпустили в составе первой, экспериментальной партии лет пятнадцать назад и по какому-то ужасному стечению обстоятельств не продали. Ужасному для Поли, потому что, по всей видимости, этому динозавру все-таки предстояло украсить собой ее квартиру. Обе черные лаковые полочки густо покрывал аляповатый узор из огненно-красных цветов с ядовито-зелеными листьями и ягод неизвестного происхождения, арматура матово поблескивала новеньким авиастроительным алюминием, а колесики — такой же новенькой черной резиной.

— Вот, — опять провозгласила Ольга Васильевна, — видите, какой кошмар? Я просто не представляю, как мы в глаза Борису Викторовичу смотреть будем… Надо, надо было самой покупать, так нет — понадеялась на Пономаренко! А он, паршивец, посмотрите, что выкинул. «Я, — говорит, — подешевле нашел!» — и радуется… Ну, вот что, что теперь делать?

— Ничего, — Поля пожала плечами. — Абсолютно нормальный столик. Я не знаю, почему вы так переживаете…

— Но вы-то, — не унималась бухгалтерша, — вы-то ведь совсем другой имели в виду, правда?

Мягко и быстро свернуть разговор не удалось. Ольга Васильевна продолжала настаивать на том, что подарок ужасный, то ли из мазохизма, то ли еще из каких-то одной ей ведомых побуждений. В довершение всего в кабинет вошел сам Пономаренко, стеснительный двадцатилетний мальчик, с прыщавым лицом и длиннющими ресницами. При нем поток возмущенного красноречия бухгалтерши еще более активизировался. В конце концов Поля, чтобы хоть как-то приблизить финал беседы, согласилась, что столик, конечно, не такой, как ей хотелось, но вполне нормальный. После этого Ольга Васильевна резко и глухо замолчала. И Поля наконец смогла подняться и выйти из кабинета со смутным и неприятным ощущением того, что опять что-то сделала не так. Она совсем немного замешкалась в коридоре, поправляя ремешок на босоножке, но этого оказалось достаточно, чтобы услышать, как бухгалтерша оскорбленно и гневно говорит все тому же Илюше Пономаренко:

— Надо же, а! «Не такой, как ей хотелось»! Ничего, Илюша, не расстраивайся! Барыня — она и есть барыня. Что с нее возьмешь? Целыми днями сидит дома, ногти точит да в телевизор пялится. Что ей еще делать при таких-то деньжищах? Только пить, есть да по магазинам разгуливать — столики выбирать!.. Нет, ну до чего люди все-таки бывают беспардонные! Вот на мой характер — ни в жисть бы не сказала, что подарок не нравится, даже если бы шариковую ручку за рубль подарили! Одно слово — барыня!..

Впрочем, это было досадно, и только досадно, как стрелка, некстати поползшая по колготкам, поэтому из колеи ее все же не выбило. Поле почему-то по-прежнему казалось, что именно сегодня, именно в день рождения мужа, можно все поправить, склеить. Хотя что склеивать, если ничего, по сути дела, не ломалось? Они ведь не скандалили, не молчали обиженно и скорбно неделями, не помышляли о разводе, не запирались каждый в своей комнате… И все же было это почти неуловимое «что-то». Оно проявлялось то мгновенной, усталой отстраненностью во взгляде Бориса, то слишком меткой в последнее время колкостью его шуток. И Поля так до конца и не могла понять, что же это такое…

Подарки, ручку от Дюпона с золотым пером и классически строгую дорогую зажигалку, она приготовила заранее. Сегодня оставалось только выбрать цветы. И она купила розы. Высокие, темно-бордовые, с крупными сочными лепестками и густым тяжеловатым запахом. Аромат цветов настойчиво напоминал о Наде Сергеевой, в девичестве Хорошиловой, пользующейся вот уже десять лет исключительно одним сортом духов, пахнущих розами. И соответственно о том, что до прихода гостей осталось чуть более двух часов.

Уже в шесть вечера Поля была одета, причесана, подкрашена — в общем, полностью готова. Тетя Даша возилась на кухне, нанося завершающие штрихи на монументальное полотно под названием «Праздничный ужин»: украшала изюминками-глазками кулебяку в форме толстого румяного поросенка, сбрызгивала лимонным соком и посыпала молотым миндалем свои фирменные и необычайно вкусные салаты, раскладывала крошечные пестрые канапе на специальной трехуровневой подставке. Поля заглянула разок на кухню, убедилась, что все идет нормально, и снова ушла в свою комнату. Еще год назад ей очень нравилось то, что у нее есть своя, персональная комната. С каким-то детским, азартным удовольствием она защищала эту территорию от «посягательств» Борьки, рьяно и весело отстаивала собственное право на уединение, с нарочитой серьезностью заявляла, что ему нечего делать здесь, среди ее сугубо дамских вещей. И если он не умеет оценить уникальности и великолепия ее коллекций, то пусть идет в зал и смотрит свой дурацкий футбол. Впрочем, справедливости ради, нужно было отметить, что к первой ее коллекции — шикарнейшей подборке видеокассет с Хоффманом, Мией Ферроу, Олегом Борисовым и Евгением Евстигнеевым — Борька относился с должным почтением, а вот вторую — пестрое сборище всевозможных «надувашек» — постоянно поднимал на смех. Особенно веселил его толстый зеленый дракончик с выпученными глазами и растопыренными лапками, привезенный из Испании. Он постоянно дразнил этим «дракошей» Полю, авторитетно утверждая, что когда она злится, то точно так же машет ручками и выражение лица у нее делается именно таким. Дракончик стоял на самой нижней полке, между прозрачным розовым слоненком и лягушкой из «Детского мира». Боря не брал его в руки уже очень давно…

Поля в последний раз посмотрелась в зеркало и решила, что выглядит сегодня вполне пристойно: длинная бирюзовая юбка сидит отлично, губы выделены достаточно ярко, и прическа ее мастеру из салона удалась, как всегда. Так что все, как всегда, хорошо, ровно, превосходно… Она тихо вошла на кухню и остановилась в дверях. Тетя Даша маленьким острым ножичком мелко резала укроп для домашних пельменей.

— Тетя Даша, — произнесла она старательно-просто и в то же время неуверенно, до пробивающейся в голосе дрожи, — давайте выпьем с вами по маленькой рюмочке ликера в честь Бориного дня рождения. Давайте, правда?

Та ничего не сказала, тщательно вытерла руки льняным кухонным полотенцем и без слов поставила на стол две хрустальные рюмочки. Ликер был вишневый, Полин любимый. Она выпила его почти залпом, почувствовав, как тягуче и мягко теплеет в горле. Тетя Даша сидела на плетеном табурете и задумчиво изучала тыльную поверхность своей ладони. Рука была темная, покрытая кое-где пигментными пятнами и тонкой сморщенной кожицей, напоминающей печеное яблоко. Наверное, тетя Даша почувствовала взгляд, потому что, не поднимая головы, сказала спокойно и как-то грустно:

— Простите, Поля, что лезу со своими советами, но я хочу вам сказать: вы с мужем еще очень молодые люди и поэтому ищете проблемы там, где их нет на самом деле. Возраст у вас такой… Но это все проходит, вы уж поверьте мне, пожалуйста…

— Да, — бесцветно отозвалась Поля и подумала: «Проходит. Или прошло? Все у нас уже прошло? Теперь будет хорошо, спокойно и скучно, как в комфортабельном Доме отдыха…»

Борис вернулся минут за двадцать до прихода первых гостей. Быстро переоделся, повесив на этот раз пиджак прямо в шкаф, принял душ и с еще влажными, зачесанными назад волосами зашел в зал, где уже накрывался стол.

— Забыл тебе сказать, — он улыбнулся и как-то мимолетно коснулся Полиного локтя, — ты сегодня красивая очень-очень-очень.

Она с излишней суетливостью принялась переставлять фарфоровые салатницы. Фраза по смыслу своему, конечно, получилась приятная, по форме — с легким вывертом, и от этого не совсем банальная, но произнес ее Борис таким тоном, будто сказал обыденное и равнодушное: «Ты сегодня прекрасно выглядишь», «Сегодня чудесная погода, не правда ли?»… А волосы его уже постепенно высыхали, и на макушке, как всегда, поднимался смешной непослушный вихор. Раньше Поля любила приглаживать его кончиками пальцев, ей вообще нравилось прикасаться к Бориным волосам, светлым и теплым, как песок на вечернем пляже, но на этот раз она только поспешно и неловко отвернулась.

А потом были гости, в основном старые друзья-приятели, тетя Даша, периодически проплывающая из кухни в зал с подносами и тарелками, музыка — фоном к общему разговору, нахальный Инфант, разгуливающий вокруг стола и выпрашивающий деликатесные угощения. Были мозельские вина — для ценителей, и массандровские — для тех, кому есть что вспомнить о Крыме. Посреди застолья попробовали сыграть в интеллектуальную игру с разгадыванием ситуаций — не получилось: все были уже немного пьяные и рассеянные. Борис со своим старым другом, мужем Нади, Олегом Сергеевым, как всегда, в шутку, но с очень серьезным видом ударились в полемику на тему того, благородное или неблагородное занятие — бизнес и насколько далеко Борис ушел со своей нынешней торговлей оргтехникой от прежних, студенческих идеалов. Спорили горячо, и со стороны могло показаться, что они если и не подерутся, то вот-вот серьезно поссорятся. Впрочем, все присутствующие знали, что это — не более чем эстрадный номер, да и внимания, честно говоря, на них обращали очень мало: застолье вошло уже в ту фазу, когда общий разговор разбивается на несколько отдельных и каждая маленькая компания смеется уже над своим.

Поля сидела рядом с мужем, последние полчаса видела только его затылок и полуразвернутые плечи и чувствовала себя откровенно лишней. Она уже получила свою дежурную дозу комплиментов, свою долю внимания, выраженную заботливым подкладыванием салатов в ее тарелку, и, наверное, не могла больше претендовать ни на что. Поле было грустно, и еще грустнее оттого, что она помнила: раньше ей даже нравилось оставаться в тени, нравилось просто любоваться Борькой, ощущать себя его женой, верной, любящей и любимой, и вовсе не нужны были ей внешние доказательства того, что любовь эта существует…

Сидящая напротив Надя Сергеева с кропотливостью и изощренностью хирурга-садиста ножом и вилкой терзала одинокую розовую креветку, расчленяя ее на мельчайшие дольки, годные разве что для салата. Поля тихонько толкнула ее ногой под столом и одними губами спросила:

— Надь, покурить не хочешь?

Та энергично кивнула, вилочкой согнала останки несчастной креветки в горбатую кучку и отодвинула свой стул. Они закрылись в комнате с видеокассетами и «надувашками», настежь распахнули окно и уселись на подоконник. Поля достала с полочки белую плоскую пачку «Вога», протянула сигареты Наде. Та молча взяла, прикурила от зажигалки и так же молча выпустила изо рта облачко дыма. А Поле так необходимо было сейчас, чтобы ее спросили, выслушали, а потом в два счета объяснили, что ничего-то страшного в ее жизни не происходит, и у всех так бывает. Она бы, может, и не поверила, но все же…

Надежда сидела на подоконнике, обхватив свободной рукой колени, и смотрела на нее спокойно и насмешливо. На ней было довольно дешевенькое темно-синее платье со стоечкой и американской проймой, но великолепного достоинства и какого-то самолюбования и во взгляде ее, и в каждом жесте, даже в манере подносить к губам сигарету было столько, словно одета она была, по меньшей мере, в туалет от Диора. А еще Надя определенно видела, что Поля ждет вопроса, но задала его, только выдержав солидную паузу, и как бы неохотно. Впрочем, это была всего лишь привычная и безобидная особенность ее поведения.

— Ну, рассказывай, что у тебя случилось? — спросила она. — Выражение лица у тебя такое, будто произошла мировая катастрофа.

— Да самое странное, что ничего, — пожала плечами Поля, — понимаешь…

— А-а, ну тогда понимаю. Это сейчас называется «психологический синдром жен «новых русских».

Надя затушила окурок о карниз окна и, разжав пальцы, уронила его вниз. Там, под окном, торопливо шептались клены и заливалась отчаянными трелями сигнализация чьей-то машины. Редкие освещенные окна дома напротив казались далекими и нереальными.

— Ты, наверное, дешевых женских журналов типа «Лизы» не читаешь? — продолжила она. — А в них сейчас стало очень модно писать про духовное отчуждение богатых жен от богатых мужей и про то, какие они от этого одинокие и несчастные. Муж, дескать, весь в работе, дает жене тысяч по десять долларов в месяц на мелкие расходы, а она ощущает себя красивой, но нелюбимой вещью и жалеет о тех временах, когда благоверный был простым инженером… Что, неужели ничего подобного нигде не читала?

— Да читала, конечно, — Поля поморщилась. — Ты лучше скажи: у тебя самой-то что случилось, что ты такая злая сегодня?

— А, не обращай внимания! — Надя небрежно махнула рукой. — У меня «психологический синдром жен бедных журналистов». Я вообще в последнее время от разговоров о деньгах зверею.

— Что, у Олега все так же плохо? Может быть, вам еще занять?

— А что толку? — Надя с каким-то отчаянием взглянула на свою руку с единственным тоненьким обручальным кольцом. — Ваши деньги кончатся, наших — не появится. Зарплату уже черт знает сколько не платят, другую работу он не ищет… «Не может предавать свой талант и размениваться на мелочи», — ухмыльнулась Надя. — Вот такой он у меня правильный!

Поля вдруг подумала о том, что Хорошилова-Сергеева внешне совсем не постарела за десять лет, что сделай ей точно такую же, как раньше, прическу с длинными крупными локонами, и показалось бы, будто лет этих и вовсе не было! Но вот взгляд ее состарился определенно и как-то еще больше похолодел, хотя и прежде особой теплотой не отличался.

— А самое нудное, — Надя дотянулась до пачки и достала новую сигарету, — что он меня постоянно спрашивает: «Ты во мне разочаровалась? Тебе нужен муж, который будет зарабатывать деньги? Ты меня просто терпишь?» Но на самом деле, ты учти, на самом деле ему совершенно не важно, что я там думаю. Ему важно, чтобы я просто произнесла вслух с более-менее искренними интонациями: «Нет, что ты! Конечно же я тебя по-прежнему люблю!»

— А ты уже не любишь?

— Нет, люблю! — она снова ухмыльнулась с недоброй издевкой. — Ребенку жрать нечего, мне носить, за квартиру не платим второй месяц… И ладно бы, даже Бог с ними, с деньгами, если бы не это постоянное нытье: «Ты меня не любишь, да? Я должен предать свой журналистский талант, да? Я должен пойти торговать лифчиками и трусами, да?»… Короче, надо искать нормального мужика и выходить замуж второй раз.

Из окна потянуло слишком уж ощутимым холодом. Поля притворила одну створку и перебралась на диванчик, закиданный стильными и яркими разноцветными подушечками. Надежда как бы нехотя спустила свои длинные стройные ноги с подоконника.

— Что, пойдем к народу? — спросила она уже спокойно и как-то лениво.

— Давай еще немного посидим, — Поля похлопала ладонью по диванчику рядом с собой. — Знаешь, я вот хочу спросить: если бы Олежка неожиданно нашел классную высокооплачиваемую работу, у вас бы все нормализовалось или как?

— Естественно «или как»! — Надя досадливо пожала плечами. — Деньги-то деньгами, но не в них же дело?

Поля почувствовала, как в носу начинает щипать противно и постыдно, и, чтобы не расплакаться, заговорила быстро, сбивчиво, обрывая незаконченные фразы:

— Вот, понимаешь, и я об этом же! Я про «синдром жен «новых русских». При чем, при чем здесь деньги, я не понимаю?.. Если между мужем и женой все нормально, то сиди они хоть на сундуках с золотом и бриллиантами, хуже друг к другу относиться не станут! И не в занятости дело, и не в нагрузке этой пресловутой психологической!.. Что, раньше Борька не работал? Или работа у него когда-нибудь была механическая, словно у дворника: маши метлой — и ни о чем не думай?.. Или какой-нибудь слесарь, токарь не может вот так взять и перестать любить свою жену? Я же точно знаю, я чувствую, не в бизнесе, не в деньгах дело… Господи, Надька, если бы ты знала, как все плохо! И ведь фактов-то вроде никаких нет, а я чувствую, просто чувствую, что все разваливается. Иногда думаю даже, может, у него женщина есть? По статусу-то как бы положено!

— Женщина? — Надя с холодным удивлением приподняла правую бровь. Она казалась уже совершенно спокойной, ледяной, будто и не срывалась пять минут назад на яростный, раздосадованный полушепот. — Ты этих стандартных девочек-моделечек, что ли, имеешь в виду? Так не думаю. У Суханова вроде бы вкус хороший. Да и вообще… Хотя, конечно, кто его знает? Мужик, он и есть мужик.

Что-то в ее лице мгновенно и неуловимо изменилось. Поля вдруг подумала, что грехи Олега, наверное, тоже не исчерпываются нытьем и малоденежьем, что просто о другой женщине в жизни мужа Надя никогда и никому говорить не станет — гордость и самолюбие не позволят. Естественно, бывшей звезде курса как-то неловко и стыдно будет признаваться в том, что ей кого-то предпочли… Поля, привстав, достала с полки зеленого испанского дракончика и посмотрела в его честные вытаращенные глаза.

— Я вот только одного не понимаю, — прервала наметившуюся паузу Надежда. — Почему тебя должно так смертельно волновать наличие у Суханова другой женщины? Даже если она есть, возвращается-то он все равно к тебе. Сегодня она есть, завтра — нет. Не побежишь же ты сломя голову разводиться, если подтвердится факт ее существования?

— Побегу, — Поля не шевельнулась, — потому что это будет предательством!

Лицо ее побледнело, линия рта сделалась горькой и скорбной. Но тем не менее она ясно чувствовала, что теперь уже опасность постыдно разрыдаться ей не грозит — она просто физически не сможет заплакать: так сухо и невыносимо горячо в глазах.

— Н-да, — раздумчиво и иронично протянула Надя, — все слова, слова, слова… Или ты за эти шесть лет так изменилась? Хотя не думаю… Это я, идиотка, выходила замуж по большой и сумасшедшей любви, а ты ведь еще тогда все четко просчитала. Чувствовалась ведь в Суханове какая-то изюминка, ясно было, что и мужик из него получится настоящий, и деньги у него всегда будут. А ты ведь была умненькая девочка и точно знала, чего хочешь от жизни. Так зачем теперь что-то изображать? А главное, перед кем? Передо мной!.. Любовью-то ведь большой никогда и не пахло, и тебе сейчас просто страшно за свое пошатнувшееся материальное положение. Или я не права?..

Они познакомились в огромной аудитории, сплошь пронизанной золотыми, пыльными столбами солнечного света, льющегося из квадратных окон под потолком. Точнее, Поля сначала просто увидела его. Вообще настроение у нее с утра было отвратительным. Голову она вчера помыть не успела, а сегодня, перед самым входом в учебный корпус, сломалась заколка. Просто отскочила с противным визгом и упала на асфальт: пружинка — в одну сторону, голубая пластмассовая крышечка — в другую. И темные прямые волосы в беспорядке рассыпались по плечам. Прическа, несомненно, оставляла желать лучшего, но времени на пробежку по соседним киоскам «Союзпечати», торгующим, кроме газет, еще и мелкой галантереей, уже не было. Поля просто слегка взъерошила волосы растопыренными пальцами и вошла в аудиторию, злобная, раздосадованная, обиженная на весь мир.

Вошла и на секунду замерла на пороге. Всего лишь на секунду: чему было особенно удивляться? О том, что их группу со дня на день должны «осчастливить» своим появлением новенькие, послеармейские мальчики, неизвестно где болтающиеся вот уже почти неделю с начала пятого семестра, все знали уже давно. Новость принесла из деканата староста Наташа Масляшова, и женская половина группы активно принялась строить прогнозы на тему того, симпатичные будут армейцы или нет.

Один действительно оказался симпатичным. Высокий, с темными волосами и красивым четким профилем, он сидел во втором ряду и оживленно размахивал руками, что-то объясняя своему товарищу. Чувствовалось, что энергия в нем кипит и бьет ключом, словно в молодом жизнерадостном щенке. А еще у него оказалась смешная, но с его точки зрения наверняка очень эффектная манера резким «атосовским» взмахом головы отбрасывать челку со лба. Вероятно, и челка эта, длинная, прямая, постоянно падающая на глаза, была отращена с единственной целью — дать хозяину прически возможность покорять публику мушкетерски-поэтическим жестом. Поля мысленно окрестила его «поэтом», а вот для второго прозвище никак не придумывалось. И не потому, что он был «никакой», — он был непонятный.

Второй мирно складывал из разноцветных шариковых ручек неустойчивый шалашик и внимал своему говорливому другу, периодически кивая и, судя по движениям губ, вставляя что-то вроде ироничного «ну-ну». Волосы у него были очень светлые, выгоревшие, похожие по цвету на белесый пляжный песок, глаза небольшие и, скорее всего, серые, загар совсем не южный, с каким-то красновато-бронзовым оттенком.

А ручки упорно не желали складываться в шалашик, раскатывались по узкому пюпитру, норовили упасть на пол. Он поднимал их и снова устанавливал с великолепным олимпийским спокойствием. Внешне он несомненно проигрывал «поэту».

Поля поправила на плече светлую, расшитую бисером сумку, с трудом удержалась от того, чтобы не сдуть челку со лба, и, пройдя мимо кафедры, поднялась по лесенке на свое обычное место. В этой аудитории она всегда сидела в одном и том же ряду, напротив выцарапанной на пюпитре надписи: «Студент, не храпи на лекции! Ты мешаешь спать товарищу». Вообще народ старался придерживаться определенных мест. Вот и сейчас позади нее, как всегда, обосновалась троица девчонок из ее группы во главе с Надей Хорошиловой. Впрочем, Поля сильно подозревала, что Надя как раз в дамском кучковании («ой, девочки, давайте поболтаем!», «ой, пойдемте вместе на лекцию, в библиотеку, в буфет, в туалет и т. д.») активного и вообще какого бы то ни было участия не принимала, а просто равнодушно терпела присутствие приятельниц. Постороннему человеку, наверное, трудно было бы сразу догадаться, что компания именно «во главе» с ней, что она здесь — главный и единственный центр притяжения. Вот и сейчас Надя хранила молчание с легкой, отстраненной улыбкой на губах, а болтала, как всегда, Наташка Масляшова.

— Нет, ну я не могу! — заливалась Наташка, мелко-мелко тряся узенькими плечиками. — Я от имени Борис вообще вымираю! Вот привел Господь одногруппничка!

— Главное, сам посмотрел в журнале список группы и говорит: «Отметьте, пожалуйста, Суханов Борис». А имя свое с таким пафосом произнес: «Борис!» — будто «Александр Македонский», — подхихикивала Ленка Головина. Она смеялась тихонечко, прикрывая острый носик и аккуратно подкрашенные губки ладошками, сложенными домиком.

— У меня от этого имени мандраж еще с первого курса, — продолжала Наташка. — Помните Борю Кислицына, которого отчислили после зимней сессии? Ну того, с которым я еще немножко подружила?.. Так меня мало того, что собственная сестра успела заколупать этой дурацкой считалкой: «А жена его Лариса — замечательная крыса!» — так еще и с сельхозработ воспоминаньице осталось… Я не помню, рассказывала вам или нет? В общем, гуляем мы после работы с Борей по центральной колхозной авеню, а сзади тащится какая-то бабка и через каждые пять минут с укоризной так зовет: «Боря! Боря!» Кислицын раз обернулся, второй обернулся. «Я с ней незнаком!» — говорит, а сам весь уже как рак красный, что делать — не знает. А бабка со своим «Боря, Боря» не отстает. Короче, тащилась она за нами минут двадцать, пока наконец из кустов козел не вышел. Старушенция так обрадовалась, запричитала: «Ой, Боренька нашелся, голубчик мой нашелся!»… А я, увидев этого козла, впервые поняла, что финал наших романтических отношений чрезвычайно близок.

Наташка смеялась собственному рассказу радостно до отвращения, Ленка машинально покусывала заусенцы на пальцах, а Надя молчала все с той же легкой, невесомой улыбкой.

Поля хорошо помнила Борю Кислицына, о котором шла речь, его смешную прическу ежиком, по-девчоночьи красивые зеленые глаза и вечно обветренные губы. Легкомысленная и непостоянная Наташка бросила его перед самой сессией, не из-за имени, конечно, и тем более не из-за этого дурацкого колхозного происшествия. Но все равно в том, что она сейчас вот так запросто, со смехом рассказывала об этом бедном мальчике, с которым когда-то, казалось, не могла расстаться ни на минуту, было что-то злое и неправильное. Кстати, свое собственное имя Полина тоже не любила и одно время даже активно ненавидела. Ее совершенно не утешали тогда рассказы о всевозможных великих Полинах, а при упоминании Полины Виардо она просто начинала мелко дрожать от бешенства. Дело в том, что Поля пыталась петь, и вроде бы даже это у нее неплохо получалось. До того самого дня, когда однажды гостья родителей, высокая крашеная шатенка с золотыми зубами, после маленького семейного концерта заметила: «Да, из вашей девочки вполне может получиться оперная примадонна! Главное, голосу есть откуда вырываться!» Тетка рассмеялась добродушно и беззлобно, видимо, довольная своей удачной шуткой, а Поля чуть не разрыдалась от обиды и унижения. В детстве, да что там в детстве, лет до четырнадцати она была довольно толстенькой. Это уже потом от детской полноты, с возрастом прошедшей, осталась только мягкая округлость, завершенность линий да привычка двигаться плавно и неторопливо, как кошка. А тогда она вдруг мгновенно представила, как выходит на сцену в длинном концертном платье, а конферансье с плохо скрываемым сарказмом объявляет: «Поет Полина Тропинина!» И имя Полина прозвучит именно так, как должно прозвучать. В нем послышится и «полная», и «дубина», и еще черт знает что. И оно будет идеально подходить для толстой дамы, завернутой в блестящую сценическую парчу. Она даже одно время отказывалась отзываться на это имя, требовала, чтобы ее называли Людмилой или Анастасией, а потом все как-то прошло, утихло…

Значит, «поэта» зовут Борис… В том, что разговор шел именно о нем, Поля была совершенно уверена. Все-таки мальчик действительно яркий и симпатичный, а значит, достойный внимания женской половины курса. Если бы родители не наградили его именем, к которому можно придраться, девчонки смеялись бы сейчас над его манерой активно жестикулировать, над его почти сросшимися на переносице бровями, над его «атосовской» челкой, в конце концов… Впрочем, Полина догадывалась, что до всего этого еще дойдет черед. Так же, как потом — до многозначительных взглядов, до поцелуев, до торопливых объятий в темных общежитских коридорах или пустых подъездах. Кто станет героиней его романа? Ленка? Наташка? Или, может быть, Надежда? Во всяком случае, ей это не будет стоить никакого труда. Хорошилова была Примой. Всегда, везде, в любой компании, где были мужчины. И поначалу Полю этот факт чрезвычайно удивлял. Внешность у Нади была довольно обыкновенная. Средний рост, широкая кость: фигура от этого казалась какой-то приземистой и плоской. Длинные светло-русые волосы, завитые на концах в крупные локоны. Большие, чуть выпуклые прозрачные глаза. Веки она обычно подкрашивала светло-голубыми, с перламутровым оттенком тенями, на негустые, но длинные ресницы наносила немного туши — вот и весь макияж! А еще у нее была родинка под нижней губой. И Поле всегда было странно представлять, как мужчины целуют ее, натыкаясь губами на этот маленький жесткий комочек. Но, наверное, целовали или мечтали целовать. Потому что всегда и везде взгляды большинства мужчин в первую очередь притягивались именно к Наде…

Поначалу Поля пыталась относиться к ней доброжелательно, стыдила себя, мысленно говоря: «Дорогая, да ты же просто завидуешь? Это обычная бабья зависть!» Но что-то внутри сопротивлялось этому. И наконец она поняла. Надя изначально и уверенно ставила себя выше остальных, на девчонок, имевших несчастье оказаться с ней в одной компании, взирала свысока, со снисходительной усмешкой. Две ее подружки, Наташка и Ленка, выторговали себе спасение от убийственной, демонстративной иронии и, следовательно, падения в глазах парней откровенным подобострастием. Надежда поднималась на свой престол, унижая и презирая… Это было мерзко. И Поля просто решила, что будет держаться от нее подальше.

Между тем «поэт» Борис уже вовсю косил озорным глазом в сторону Хорошиловой. Поля вдруг с грустью подумала о том, какие же мужики — идиоты, как легко покупаются они на смазливую мордашку. Что и «поэт» попадется, и, наверное, этот второй парень, со смешным упорством складывающий свои шариковые ручки. Только у «поэта» есть реальный шанс, а светловолосый останется отвергнутым, незамеченным, несчастным. И Поле вдруг почему-то стало его ужасно жаль. Конечно, надо было вовремя успокоиться, понять, что виновата во всем только дурацкая заколка, испортившая ей настроение на все утро, но досада и желание что-нибудь изменить вдруг поднялись в ней с такой силой, что она просто не успела об этом подумать. Поля вообще не успела подумать ни о чем. Просто, отодвинув в сторону сумку, встала со своего места, опустилась на две ступеньки и остановилась рядом с «поэтом». Промелькнула мысль: «Я подойду к этому светловолосому и познакомлюсь с ним сама. Пусть этот парень почувствует себя привлекательным и интересным!». Мысль мелькнула и исчезла, но следом за ней появилась другая — здравая и холодная: «Ну и зачем все это? Господи, детский сад какой-то!» А отступать уже было поздно. Прямо перед ней в вежливой и недоуменной улыбке расплывалось лицо «поэта» с картинно приподнимающимися бровями.

— Привет, — произнесла Поля как можно более легко и независимо. — Меня зовут Полина. Мы с вами, похоже, будем учиться в одной группе, вот я и подумала, что нужно начинать знакомиться.

«Поэт» выдержал такую же отвратительно эффектную, как и его смахивание челки со лба, паузу, окинул ее изучающим взглядом и спросил:

— А вы что, наша староста?

Он начинал ее раздражать. Поля вообще не любила позеров. И, кроме того, своим широким плечом он полностью закрывал от нее лицо светловолосого, ради которого она, собственно, сюда и подошла. Но выказывать раздражение не хотелось.

— Нет, я не староста группы и даже не главный цветовод, — бросила она небрежно и прохладно. — И хочу вам напомнить, Борис, что вежливый человек сначала должен был представиться.

«Поэт» как-то уж слишком удивленно и высоко вздернул брови, за его плечом с сухим треском попадали на пол дурацкие шариковые ручки, послышалось сдержанное чертыхание, а потом уже откуда-то снизу появился взлохмаченный светловолосый.

— Вообще-то Борис — это я. Его зовут Олег, — сказал он с какой-то виноватой улыбкой. — И мне, конечно, очень приятно познакомиться с вами, Поля…

Она даже вздрогнула от неожиданности. Все ее скоропалительные умозаключения, замешанные на псевдопсихологизме, мгновенно полетели в тартарары. Он совсем не нуждался в ее защите, он просто сидел, возводил шалашик и разговаривал со своим другом. А девчонки обыкновенно и мирно строили глазки. И только она влетела, как Дон Кихот, или, скорее, как заполошная курица, защищать неизвестно кого неизвестно от чего… А он просто сидел перед ней и улыбался. В Полиной голове вдруг ни с того ни с сего закрутилась считалка про «предводителя дохлых крыс», и она подумала, что имя и в самом деле какое-то смешное: Борис… Надо же, Борис! А глаза у него оказались удивительно красивыми: серыми, с темным ободком вокруг радужной оболочки и частыми мелкими крапинками. В них прыгали озорные, суматошные искорки, радугой вспыхивающие на светлых ресницах. Чувствовалось, что происходящее его очень забавляет. Как и «поэта», сползшего с сиденья и смешно, но вроде бы искренне извинившегося за собственную невежливость. Впрочем, все, что говорил и делал Олег, было как в тумане. Поля и сама не могла понять, почему ей так нравится смотреть на Бориса. Нравятся и его выгоревшие лохматые брови, и взгляд, смешливый, но в то же время спокойный и уверенный. Обычно ее привлекали мужчины совсем другого типа, с красотой роковой, демонической и непременными черными волосами, оттеняющими, желательно, высокий лоб.

Впрочем, по правилам этикета ей, наверное, уже полагалось откланяться. Поля только-только собралась сказать про конспекты лекций, которые они могут переписать у нее, если такое желание появится, а потом удалиться, когда Олег все-таки спросил:

— Поля, а скажите, пожалуйста, как зовут вон ту девушку в светлой кофточке с косыночкой на шее?

— Надя Хорошилова, — отозвалась Поля равнодушно. Кем заинтересуется, за кем будет ухаживать «поэт», ее теперь совершенно не волновало.

— А вы не будете так любезны представить нас ей? Очень бы хотелось познакомиться…

Это уже было обиднее, и слово «нас» Поле ужасно не понравилось. За какие-то несколько минут, которые Поля простояла рядом с ними, сама мысль о том, что Борис может любить кого-то другого, быть с кем-то другим, стала казаться ей невозможной. Она уже чувствовала, уже мнила его своим, уже успела привыкнуть к мысли о том, что он принадлежит ей, так же, как мгновенно привыкает ребенок к долгожданной, давно обещанной и наконец полученной игрушке. И ей самой было странно чувствовать это непонятное, необъяснимое влечение…

Поля еще не знала, что ответит Олегу, получится ли у нее и дальше быть светски-равнодушной, когда Борис вдруг прокашлялся, прочищая горло, и рявкнул с приблатненно-кавказским выговором:

— Ты, слушай, успокойся, да?! — он уставился на «поэта», и в глазах его запрыгали серые озорные бесенята. — Тебе надо, ты иди и познакомься! Во-первых, неприлично интересоваться одной девушкой в обществе другой…

— Одной неприлично? А сколькими прилично? — вкрадчиво поинтересовался Олег. — Двумя? Тремя? Взводом?

— Ага! Батальоном!.. Все, блин, казарма у тебя из башки не выветрится, — хохотнул Борис и снова натянул на лицо серьезно-нравоучительную маску. — Так вот, специально для вас, ефрейтор Сергеев, повторяю: неприлично интересоваться одной девушкой в обществе другой — это во-первых, познакомиться ты еще успеешь — это во-вторых, и, может быть, девушка вообще пришла в гости ко мне, а не к тебе — это в-третьих. Как поняли меня?

— Вас понял, товарищ сержант! — пролаял «поэт» и резко козырнул правой рукой. После этого захохотали уже оба, захохотали о чем-то своем. И Поля поняла, что это как раз тот случай, когда дружат хорошо и крепко два совершенно разных, абсолютно непохожих друг на друга человека. И что если судьбе будет угодно соединить ее с Борисом, Олега нужно будет сделать своим другом. А возможно, с этого и придется начать.

До звонка на учебную пару оставалось примерно полминуты, вот-вот должен был появиться лектор. Поля аккуратно перевернула блестящие часики циферблатом на внутреннюю сторону запястья и легко вздохнула.

— Олег, Борис, — она улыбнулась мило и несколько церемонно, — мне было очень приятно с вами побеседовать. Думаю, что на следующей перемене вы познакомитесь уже со всей остальной группой. И с Надей Хорошиловой в том числе. А сейчас я, наверное, пойду, потому что уже звонок и вообще…

— Зачем же уходить? Оставайтесь! — запротестовал Борис, впрочем, не слишком настойчиво. — Мы подвинемся.

— Нет, у меня там сумка…

— А, ну тогда, конечно…

Все это страшно напоминало придворные реверансы и расшаркивания, никому не нужные, но почему-то считающиеся обязательными. И главное еще только предстояло сказать.

— Я, собственно, приходила, чтобы предложить вам конспекты лекций, которые вы пропустили. Если они вам нужны, то я могу принести кое-что завтра, кое-что на следующей неделе. Ну а если хотите взять все тетрадки на выходные, то можно, например, сегодня заехать ко мне домой, — она произносила: «возьмите», «захотите», обращаясь во множественном числе, но смотрела при этом только на Бориса. Ей почему-то казалось, что ее собственный голос звучит слишком резко и пронзительно. А может быть, все звуки и цвета в этот момент утратили для нее нежную мягкость полутонов? Или Борис сейчас обернется на Надежду и найдет какой-нибудь вежливый повод для отказа, или…

— Поля, я так понимаю, вы приглашаете меня в гости? — он сказал именно «меня». Так, будто никого, кроме них двоих, в этой аудитории не было. Она замерла, судорожно сжимая в карманах джинсов пальцы. Замолчала, не зная, что ответить, чтобы не попасть в дурацкое положение. Видимо, он все почувствовал и понял, потому что добавил торопливо и как-то преувеличенно радостно: — Если приглашаете, то я приду с большим удовольствием.

Боковым зрением Поля успела заметить, что Олег делает недоуменные глаза и выразительно косится на противоположный ряд, где сидит Надя (видимо, они уже говорили о ней, уже обсуждали ее!), потом пожимает плечами: мол, поступай, как знаешь, но я, откровенно говоря, тебя не понимаю… Она могла бы облить его ледяной волной презрения — этот холодный, жесткий взгляд получался у нее очень хорошо, могла бы сказать что-нибудь едкое и колкое. Но память услужливо подсунула: «Если ты хочешь быть с Борисом, то должна сделать «поэта» своим другом». И тогда Поля просто кивнула, улыбнулась как можно более мягко и подтвердила:

— Да, я вас приглашаю…

Трамвая на «Щукинской» они дожидались, наверное, минут двадцать и до конечного пункта — подъезда новой, белой, сверкающей стеклами шестнадцатиэтажки добрались уже ближе к четырем часам дня. Солнце палило нещадно, словно позабыв, что на календаре вот уже две недели как сентябрь, а значит, погоде подобает быть ненастной, небу — тяжелым и серым, а листве — печально-золотой. Листья и в самом деле были вызывающе желтыми, но они больше напоминали тонюсенькие срезанные кожурки спелых антоновских яблок. Точно такими яблочками все еще торговали смуглые молдаванки в спортивных костюмах, обосновавшиеся у булочной. Борис в своем хоть и летнем, но довольно плотном пиджаке и белой рубашке с жестким воротником, похоже, просто умирал от жары. Поля наблюдала за ним с улыбкой. Ей нравилось смотреть на мелкие бисеринки пота, выступившие на его загорелой шее, видеть, как он нетерпеливо поводит плечами или быстрым движением руки откидывает со лба намокшие волосы. Нравилось осознавать, что он живой, настоящий, со всеми свойственными человеку слабостями. И еще — представлять себе, что они — семейная пара, пошли куда-то по делам (ну, например, по магазинам, выбирать мебель для спальни). Погода ужасная, Борис, естественно, так же, как любой мужчина, походы по торговым точкам не переносит и начинает капризничать, злиться. А за углом стоит их машина, наверное «девятка» цвета мокрого асфальта, и когда они наконец заберутся в салон, Поля достанет из сумки бутылку холодной фанты и протянет ему с заднего сиденья. Он, сидя за рулем и не оборачиваясь, подставит руку. И тогда она проведет ледяной бутылкой по его щеке, потом прикоснется к ней тыльной стороной ладони. И Борис обязательно перехватит ее кисть, и поднесет ее к губам, и…

— Господи, как хорошо-то! — выдохнул он, когда за их спинами с глухим стуком захлопнулась дверь подъезда. — Я мокрый, извините за подробность, не то что как мышь, а как целая стая мышей.

— Как батальон, — поправила она совершенно серьезно.

— Какой батальон?

— Батальон мокрых мышей. Или мыши, в отличие от девушек, измеряются в какой-то другой системе?

— А, вы про этот наш сегодняшний треп с Олегом? — Борис, улыбнувшись, мотнул головой. — Со стороны, наверное, слушалось совершенно по-идиотски?.. Ну это так, наши мелкие приколы. Вы уж не подумайте, что мы и в самом деле такие абсолютные, заросшие листвой и желудями армейские дубы.

— А я и не думаю, — Поля пожала плечами. Треп, очевидно, продолжался, но криминала в этом не было. Она подумала даже, что за этой внешней раскованностью и бравадой скрывается обычная неловкость: еще бы, через несколько часов после знакомства с девушкой уже ехать к ней домой, уже входить на ее территорию, в ее владения, где нет спасительно-мудрых и видавших виды стен университета, нет друга с лихой «атосовской» челкой… «И нет первой красавицы курса Наденьки Хорошиловой!» — додумала она с явным удовольствием. Потом легко улыбнулась, убрала с виска лезущие в глаза темные волосы и нажала на кнопку лифта.

Лифт, гудящий тросами и пахнущий краской, спустился не скоро. Наверное, полз с самого верхнего, шестнадцатого этажа. Бесшумно разъехались двери, Борис отступил в сторону, пропуская Полю вперед. Она ответила улыбкой, шагнула в кабину, полуобернувшись, увидела, как двери за его спиной опять сомкнулись. И, наверное, в этот момент что-то окончательно сломалось в ней. Потом она вспоминала именно эти несколько секунд. Лифт тяжело и лениво ползет к десятому этажу, Борис рядом, так близко, что даже дыхание перехватывает, а его дыхание теплой, невесомой волной отражается от ее щеки. Едва заметная полоска светлой щетины над его верхней губой, капелька пота на виске. И ощущение, что, кроме них, никого вообще нет в этом мире, что за пластиковыми стенами кабины — пугающая, космическая пустота. Поле тогда еще ужасно захотелось курить. Вернее, она почувствовала острую необходимость занять чем-то дрожащие руки и спрятать взгляд в облачке сизого дыма. Но курить, конечно, было нельзя, на что недвусмысленно намекала табличка с жирно перечеркнутой сигаретой на стене лифта. И тогда она сказала, просто для того, чтобы что-нибудь сказать:

— Борис, а почему мы с вами до сих пор на «вы»? Может быть, перейдем на «ты»? В одной группе все-таки…

И тут же мгновенно стушевалась, скомкала конец фразы, опустила взгляд, но еще успела заметить мгновенную усмешку, тронувшую его губы. Потом, старательно разглядывая пол, спросила:

— Почему вы молчите?

Он поддел носком серого туфля одинокий бычок, валяющийся у стенки, вздохнул и с той же интонацией клоунского трепа невозмутимо выдал:

— Да я просто пытался придумать фразу поэффектнее, чтобы было сразу и обращение на «ты», и какой-нибудь витиеватый хвостик… К сожалению, рисануться не получилось. Эх, черт, не везет мне сегодня! — и вдруг уже совсем другим, виноватым тоном добавил: — Не надо было так говорить, да?

Поля подняла голову, встретилась с Борисом взглядом и за его озорной, бесшабашной усмешкой, мячиком прыгающей в серых, словно осеннее небо, глазах, мгновенно и ясно увидела его настоящего. И между ним, настоящим, слегка ироничным, все понимающим и сильным, и ею самой, пугливо вжавшейся спиной в стенку лифта, мгновенно протянулась невидимая ниточка. И как же сразу стало тепло и хорошо!

На металлической панели с сухим щелчком отжалась кнопочка десятого этажа, двери бесшумно разъехались, но ощущение оторванности от мира не исчезло. Борис первым развернулся и вышел. Если бы Поле сейчас сказали, что дома нужно будет немедленно раздеться и лечь с ним в постель, что он хочет ее, хочет их близости, она бы, не задумываясь, сделала это. Потому что близость, гораздо большая, чем та, которую дает торопливая случайная ночь, уже была между ними. Она твердо знала, что они все равно будут вместе, и была готова ко всему…

Кроме, пожалуй, одного. Поля даже предположить не могла, что дома окажется младшая сестренка. Вообще-то из смешного и малышовского слова «сестренка» Ксюшка, как и из платьев «детского» фасона, выросла уже года два назад. Ей недавно исполнилось четырнадцать, у нее были острые коленки, длинные ноги и вытаращенные, словно у испуганной мыши, глаза. Правда, ничем, кроме этих глупых глаз, кроткую мышь она не напоминала. Воспитанию сестрица решительно не поддавалась, и блаженные времена, когда ее можно было до визга напугать сказочкой про Бабу-Ягу, уже давно канули в Лету. Кроме всего прочего, Ксюша совершенно искренне мнила себя умопомрачительной красавицей и стиль поведения выбирала соответственный. Ей и в самом деле от природы было дано довольно много: обещающая стать сексуальной фигурки, изящная балетная шея, полные, словно у Брижит Бардо, губы и длинные трепетные ресницы.

Вот этими самыми ресницами она и «затрепетала» картинно, будто актриса немого кино, когда увидела, что старшая сестра явилась домой не одна, а в сопровождении кавалера. Ксюха стояла у стены, перекрестив тонкие ноги, и улыбалась Борису кокетливо и, как ей, вероятно, казалось, обольстительно. На ней была белая кружевная маечка и какие-то безумные велотрусы пронзительно-сиреневого цвета. Челка, стоящая надо лбом высоким гребнем, густо и удушающе пахла лаком для волос. В общем-то, Поля довольно снисходительно относилась и к Ксюхиному стилю поведения, и к ее манере одеваться, даже родителей обычно убеждала не вмешиваться: мол, перебесится, сама поймет. Но сегодня ее вдруг охватила неожиданная злость и досада на эту дурацкую маечку, на нелепую челку и вообще на Ксюху, появившуюся так не вовремя и безнадежно испортившую то чудесное и еще очень хрупкое, что возникло несколько минут назад между нею и Борисом.

— Ты почему не на занятиях? — спросила она сухо, снимая с плеча сумку и вешая ее на крючок в прихожей. — Насколько мне помнится, ты сегодня должна разбирать с репетитором ту несчастную трехголосую инвенцию, в которой безуспешно ковыряешься вот уже две недели.

— Ты ковыряешься! — огрызнулась Ксюха таким тоном, будто сказала: «Сама дура!». И тут же снова солнечно улыбнулась Борису улыбкой администратора, извиняющегося за технические неполадки.

— Я тебя спрашиваю: почему ты не на занятиях?

Сестрица медленно повернула голову и посмотрела на Полю так, как смотрят на безнадежных, не подлежащих излечению олигофренов:

— Потому что сегодняшний урок мы отменили еще два дня назад. Потому что сегодня мы с мамой собирались переклеивать отклеившиеся обои в нашей с тобой комнате. Потому что вчера, когда ты валялась на диване с наушниками на голове и слушала своего «Иисуса Христа», мы уже разбирали и выносили оттуда письменный стол. А сейчас я освободила книжный шкаф и вот уже полчаса не могу вытащить из него нижнюю полку… Может быть, твой мальчик нам поможет?

Поля похолодела. Больше всего на свете ей хотелось сейчас накрыть Ксюху темной тряпкой, как попугая, чтобы та наконец замолчала. Хотя, в общем-то, было уже поздно. Сестрица уже сказала «твой мальчик» и тем самым поставила Бориса в дурацкое, неловкое положение. Нет, он, конечно же, не начнет махать руками и кричать: «Ничей я не мальчик! Я сам по себе! Мы вообще едва знакомы!» Но не в своей тарелке себя почувствует… А как все хорошо начиналось! Поля уже хотела произнести единственно возможное и бесполезное: «Не обращай внимания!» — и увести его хоть в кухню, хоть в комнату, хоть на лоджию, лишь бы подальше от глупой, а главное, разрушительной в своей глупости Ксюхи, когда Борис вдруг широко улыбнулся и заявил:

— Конечно, поможет. А почему не помочь? Давайте, мадемуазель, показывайте свой шкаф.

В комнату вместе с ними Поля не пошла. Пожав плечами и довольно сносно изобразив вежливое недоумение, она проскользнула в спальню родителей и там почти без сил опустилась на мягкий пестрый пуфик перед маминым трюмо. В высоком прямоугольном зеркале отразилось ее тревожное лицо с прозрачными серо-зелеными глазами. Она неуверенно потянулась к черному с золотом флакончику маминых духов «Магия ночи». Помедлив, нанесла на запястья несколько капель и неожиданно даже для себя самой улыбнулась. Ксюхина выходка вдруг перестала казаться ей такой уж ужасной. Может быть, и к лучшему, что Борис вот так сразу познакомился с сестрой, сразу принялся делать в доме какую-то мужскую работу? Так, будто он уже живет здесь и обязан этим заниматься? Может быть, и лучше, что Борис, без нее, сам зашел сейчас в комнату, где стоит ее кровать под клетчатым пледом, а на стенах, оклеенных бежевыми тиснеными обоями, висят ее детские фотографии в изящных багетных рамках? Может быть, пусть все идет, как идет?..

Она несколько раз энергично провела по волосам массажной щеткой, еще пару минут посидела у зеркала, собираясь то ли с силами, то ли с мыслями, а потом отправилась на кухню варить кофе. Кофе Поля варить умела и любила: и по-турецки, и по-арабски, и по-польски — с солью, и по-венски — со сливками. К ее фирменному набору джезв, висящему на специальной дубовой дощечке, никто в семье даже не прикасался.

Достав из навесного шкафчика пакетик с зернами, она вскользь подумала, что на фоне сегодняшней погоды уместнее всего выглядел бы яблочный компот из трехлитровой банки, но все-таки принялась варить кофе. Когда над бронзово поблескивающей джезвой собралась шапка ароматной густой пены, на пороге кухни появился Борис.

Поля выложила на фарфоровое блюдце несколько вчера испеченных мамой булочек и, не оборачиваясь, спросила:

— Ты не торопишься?

— Да, в общем-то, нет, — отозвался он. Она вдруг представила, как он беззаботно пожимает плечами, как стоит сейчас возле косяка, опираясь о него спиной. Представила так ясно, будто увидела. И загадала: «Если я повернусь и все будет точно так, как представлялось, значит, мы с ним обязательно будем вместе». Обернуться хотелось немедленно. И все-таки Поля сначала переставила чашечки с кофе на маленький лакированный поднос, потом втиснула туда же сахарницу, сосчитала до десяти и только потом посмотрела на Бориса. Он и в самом деле стоял, опершись спиной о косяк и скрестив руки на груди. Солнце, выглядывающее из-за занавесок, щедрыми бликами золотило его выгоревшие волосы. Улыбался он едва заметно и как-то спокойно, точно так, как она себе придумала. И даже носки у него были такие, как ей виделось, серые, хлопчатобумажные, с продольными рельефными полосочками. Портила картину, пожалуй, только Ксюхина ехидная рожица, выглядывающая из-за его плеча. Поля хотела сказать, что кофе на ее долю не предусмотрено, что она за последние пятнадцать минут надоела ей больше, чем за четырнадцать предыдущих лет, что у них с Борисом, в конце концов, деловой разговор. Но та, видимо, сама чутьем маленькой женщины почувствовала, что сейчас здесь лишняя, и удалилась бесшумно и мгновенно, как юное, но деликатное привидение…

Борис, наверное, даже не заметил ее исчезновения, а если и заметил, то не подал виду. И это Поле тоже очень понравилось. Она взяла со стола поднос и, опустив глаза в пол, быстро прошла мимо гостя, бросив на ходу: «Пойдем в комнату» — и как бы случайно прикоснувшись к его руке обнаженным локтем.

В комнате она осторожно поставила кофе на полированный журнальный столик и, быстро подойдя к окну, раздвинула теневые шторы. Тяжелые, почти театральные портьеры, которым для полноты впечатления не хватало разве что золотых кистей, были страстью мамы. Поля всегда немного стеснялась ее вкуса, и сейчас ей было досадно, что обои в их с Ксюхой спальне отклеились так некстати. Гораздо приятнее было бы сидеть с Борисом в светлой, не загроможденной мебелью комнате, где во всем чувствовалась какая-то стильность и весенняя прозрачная чистота, а не здесь, где на стенах с красноватыми обоями разбросаны довольно банальные пейзажи, выполненные маслом, а кругом — тяжелая, монументальная мебель с немодной уже темной полировкой, кстати, обычно заляпанной отпечатками пальцев. Поля повернулась к старенькой «Лирике» в углу. Так и есть: везде частые жирные следы и, кроме того, на крышке — слой вчерашней пыли. Она еще успела подумать, что Бориса нужно посадить в кресло спиной к фортепиано, но он, видимо, уже перехватил направление ее взгляда, потому что вдруг спросил:

— Ты играешь или сестренка?

— Я, — немного растерянно отозвалась она. — И сестренка… То есть она занимается серьезно, будет поступать в консерваторию, а я так, для себя.

Он провел ребром ладони по крышке, смахивая пыль, и неожиданно попросил:

— Сыграй что-нибудь.

Вообще-то Поля терпеть не могла домашних концертов и особенно просьб «сыграть что-нибудь». Это обычно вызывало в ней какое-то дикое и упрямое раздражение. Хотелось плюхнуться на вертящийся стул и забарабанить бравурно и яростно «Собачий вальс». Впрочем, ничего подобного она ни разу не сделала по одной простой причине. Поля совсем не была уверена, что такой репертуар разочарует гостей. Большинство из них выдающимся и единственно достойным внимания музыкальным произведением считали «Полонез» Огинского, ну, еще, может быть, бетховенскую «К Элизе», так что «Собачий вальс» пришелся бы как раз в тему…

Но в этот раз все было по-другому, и, откидывая крышку, она жалела только о том, что давно не повторяла свою выпускную программу. Ах, какая там была «Мелодия» Альбинони! Чудная, светлая и прощально-грустная одновременно. Словно эхо ушедшей любви. Хотя Поля могла только догадываться, что это такое. По сути дела, любви, ни прошедшей, ни настоящей, в ее жизни еще и не было. Так, мимолетные, скоротечные и легко забывающиеся увлечения. Но в одном она была уверена: то, что сейчас бешеным пульсом стучало в ее висках и сладким томлением разливалось по телу, было предчувствием любви, любви большой и подлинной. Она глубоко вдохнула, как когда-то делала перед экзаменом по специальности, и легко пробежалась по клавишам сильными красивыми пальцами с коротко подстриженными ногтями.

А игралось сегодня не то чтобы очень. Нет, технически все было нормально. Закончилась первая, длинная и выразительная фраза виртуозного этюда, началась вторая. И вдруг Поля поняла, что это не то, совсем не то. Она остановилась на середине такта, убрала руки с клавиатуры и повернулась к Борису. Тот сидел в кресле, свободно откинувшись на мягкую велюровую спинку, и беззвучно барабанил подушечками пальцев по журнальному столику. Лицо его не выражало ничего, кроме вежливой благодарности.

— А хочешь, я тебе спою? — предложила она, еще не уверенная в том, что поступает правильно.

— Да, — Борис кивнул чинно и как-то потешно. И знакомая уже насмешливо-добрая улыбка дрогнула в уголках его губ.

Тогда Поля развернулась к инструменту и снова заиграла. Сначала она пела романс из «Дней Турбиных», потом «Ночную серенаду», потом григовскую «Песню Сольвейг». Пела, краем уха слыша, что за стенкой перестала возиться Ксюха, затылком чувствуя, что Борис смотрит на нее уже совсем по-другому. Смотрит на ее рассыпавшиеся по плечам темные волосы, на ее пальцы, легкие, длинные и стремительные, на тени ее ресниц, лежащие на щеках… Закончить Поля решила все-таки вспомнившимся Альбинони. Немного запуталась в самом конце, что-то присочинила от себя, но довела-таки до последнего аккорда. Когда он прощальным вздохом опустился на клавиши, Поля, оттолкнувшись ногой, повернулась на вертящемся стуле.

— Это откуда? — спросил Борис голосом, в котором не чувствовалось ни тени недавнего шутовства и легкомыслия. И ей вдруг ужасно захотелось, чтобы он проникся еще больше, чтобы догадался, что она — не обычная, не такая, как все, что она в тысячу раз интереснее банальной в своей загадочности Нади Хорошиловой.

— Из головы, — просто сказала Поля и улыбнулась. В конце концов, это была всего лишь невинная и ни к чему не обязывающая ложь. Даже не ложь, а просто маленькая выдумка.

— Я понимаю, что из головы, — Борис усмехнулся. — Откуда еще? Я спрашиваю в том смысле, из какого альбома? Это ведь Альбинони, так?

Он понял. Несомненно, понял, что она имела в виду. Догадался, что она просто хотела покрасоваться, и гуманно попытался вывернуть фразу так, чтобы не слишком обидеть. Но никогда в жизни Поле еще не было так стыдно. Жаркая волна, вязкая, как клубничное варенье, с силой прихлынула к лицу и шее. Она почувствовала, что краснеет стремительно, некрасиво, неровными, расплывчатыми пятнами. И вместе с жалостью к себе и досадой на себя пришла злость. К чему вообще этому меломану понадобилось умничать? Ну узнал Альбинони, ну догадался, но разве обязательно было заявлять об этом вслух? Тактичный человек должен был бы промолчать! Она перевела глаза, наливающиеся тяжелыми слезами, на журнальный столик и наткнулась взглядом на поднос с нетронутым кофе, который она варила с такой любовью и который теперь уже безнадежно остыл. Подумала о том, что Надя Хорошилова просто не могла бы оказаться в такой дурацкой ситуации и вообще с Надей Борис наверняка повел бы себя по-другому. И это стало последней каплей. Или, может быть, первой, скатившейся с длинных темных ресниц? Поля опустила голову и закрыла лицо руками.

И тут же почувствовала, как к ее запястьям прикасаются его теплые твердые пальцы. Когда она наконец позволила отвести свои ладони от заплаканного лица, Борис сидел рядом на корточках и смотрел на нее тревожно и виновато.

— Прости меня, а? — произнес он и погладил тыльную сторону ее кисти. — Ты, наверное, уже поняла, что у меня есть такая страстишка к красивым фразам и дешевым эффектам? Ну, с этим Альбинони я, конечно, перебрал… Тем более что это ведь действительно «из головы»? Ты же там что-то сымпровизировала перед кодой?

— Да, — ответила Поля и всхлипнула, но уже с улыбкой — робкой, дрожащей и почти счастливой. Ей хотелось, чтобы он сидел вот так долго-долго, не отпускал ее руку, гладил ее пальцы и ладонь, чтобы, может быть, даже попытался поцеловать. Но Борис только вздохнул, все еще виновато, и встал, опершись рукой о крышку «Лирики». Повисла секундная пауза, но Поля поняла, что сегодня уже ничего не будет — остается только достать из шкафа тетрадки с конспектами и отдать ему, последний раз как бы случайно прикоснувшись пальцами к его руке. Она так и сделала. И потом, когда Борис ушел, еще долго стояла у кухонного окна, провожая глазами его коренастую фигуру.

Ксюха появилась на кухне так же неслышно, как перед этим исчезла.

— Это кто такой? — ехидно спросила она, громко и смачно чавкнув розовощеким яблоком.

— Ты же знаешь, это мой мальчик, — равнодушно отозвалась Поля, не оборачиваясь и рассеянно водя пальцем по подоконнику.

— Ну что ты крысишься? Это я пошутила, просто позлить тебя хотела. Ну скажи, кто это такой у нас будет, а?

— У вас кто — не знаю, а у меня будет — муж.

Она договорила фразу и вдруг с необыкновенной ясностью поняла, что на самом деле хочет этого больше всего на свете. И что исполнение этого желания не так уж и нереально. Борис уже давно скрылся за поворотом, Ксюха, презрительно фыркнув и, вероятно, посчитав, что ее в очередной раз разыгрывают, удалилась обратно в комнату к ободранным обоям и разобранному шкафу, а Поля все стояла и смотрела в окно, теперь уже на молдаванок у булочной, торгующих золотыми, словно осень, яблоками…

Однако утро следующего дня получилось совсем не таким, как Поля загадывала. Точнее, начался-то день как раз обыденно: она встала по звонку будильника, умылась, выпила чашечку кофе… Разве что макияж наложила с особой тщательностью да над прической потрудилась дольше, чем обычно. Но уже перед первой парой ей пришлось испытать неожиданное, и от этого особенно горькое разочарование. Борис, сидящий в аудитории, встретил ее лишь кивком головы и мимолетно-вежливым: «Привет!» Кивнул, словно отмахнулся, и снова повернулся к Олегу, продолжая прерванный разговор. Тогда она чуть не расплакалась от обиды и весь первый час лекции просидела, невидящим взглядом уставившись в страницу конспекта. Но это было, как выяснилось, еще только начало.

После третьей пары народ засобирался домой. Поля, успевшая к этому времени немного успокоиться, решила, что подождет Бориса у выхода из аудитории и просто спросит: «Как дела?» Там, слово за слово, глядишь, и разговор завяжется, а может, им и вовсе окажется по пути? Ведь она так и не догадалась за весь вчерашний день спросить, где, собственно, он живет?

И, конечно, Поля осуществила бы свой план, не случись то, о чем она боялась даже подумать.

А это случилось, и она видела все ясно и четко, как при замедленной съемке… Защелкнув замки на своем новеньком «дипломате» и стряхнув с лацкана пиджака невидимые пылинки, Борис подошел к столику, за которым все еще сидела Надежда. Следом за ним мгновенно подтянулся Олег. Вернее, не подтянулся, а рванул, перемахнув через стоящий в проходе стул. Но Поле это было уже безразлично. Она, не дойдя до двери пару шагов, замерла у мутной от мела доски. И теперь стояла, как завороженная глядя не на Надю, не на Суханова даже, а почему-то только на полу его светлого пиджака, касающуюся ее плеча. Надежда заканчивала подправлять карандашом контур глаз, равнодушно всматриваясь в зеркальце синей пудреницы. Олег что-то беспрерывно болтал, с непоседливостью обезьяны пересаживаясь то на один край стола, то на другой, а Борис ронял фразы, редкие, но, вероятно, достаточно остроумные. Потому что уголки полных губ Нади то и дело вздрагивали в подобии усмешки. Потом она захлопнула пудреницу, склонилась к сумке, и в этот момент до слуха Поли долетела фраза, произнесенная Борисом. Расслышала она ее совершенно четко…

— Добираться отсюда минут сорок, тем более что не час «пик», толпы в метро нет, — сказал он, отступая на шаг назад и давая Наде возможность подняться со стула. — Да и вообще куда торопиться? Ты же вроде бы временем располагаешь?

— А алкоголь там, на месте, купим? — встрял Олег.

— Все уже куплено, что ты суетишься? — Борис усмехнулся. — И вообще едем, что ли?

Они собирались куда-то ехать втроем, и он не звал с собой ее, он вообще забыл о ее существовании… Поля прерывисто вздохнула и словно бы очнулась. Потом заставила себя развернуться, сдерживая слезы и мысленно повторяя: «Не плакать! Не плакать!.. Во всяком случае, не здесь и не сейчас!» Последний раз отыскала глазами лицо Суханова и вдруг наткнулась на откровенно ироничный Надин взгляд. Та смотрела на нее пристально и достаточно жестко пару секунд, показавшиеся Поле вечностью, а потом произнесла негромко и как-то небрежно: «Боря, там, похоже, тебя ждут!», явно намекая на их вчерашнюю совместную прогулку.

Борис повернулся, и лицо его мгновенно приняло виноватое выражение.

— Ой, Поль, — заговорил он оправдывающимся тоном, пробираясь к ней по проходу, — а я как-то даже не подумал, что тебе конспекты могут самой понадобиться. Мы с тобой договаривались, что я их завтра, то есть сегодня принесу, да?

— Ни о чем подобном мы с тобой не договаривались, — процедила Поля сквозь зубы, задыхаясь от ярости. — Можешь пользоваться сколько нужно. И вообще что ты тут передо мной стоишь? Вы же куда-то торопитесь? Вот и идите на здоровье!

И тут же пожалела о сказанном: фраза получилась глупая, откровенно выдающая и ее обиду, и ее неуместные претензии. Но Суханов вдруг досадливо покачал головой, вздохнул совсем уж виновато, а потом выговорил:

— Слушай, я понимаю, что запоздалое приглашение выглядит глупо, но… Может быть, ты все-таки пойдешь с нами? Конечно, нужно было тебя с самого начала позвать, но, понимаешь, разговор об этом зашел с самого утра, ты еще не приехала, а потом все как-то завертелось, закрутилось…

Поля, пытаясь сохранить на лице равнодушное выражение, поправила прядь волос, пахнущих маминой «Магией ночи», и пожала плечами, как бы раздумывая. Но еще до того, как наконец она произнесла: «А куда вообще мы едем?», Борису, похоже, стало ясно, что согласие получено. Глаза его из осенне-серых вдруг сделались почти голубыми, как мартовское небо, и улыбка, хорошая, светлая, ничуть не насмешливая, тронула уголки губ…

А жил он рядом с платформой «Петровско-Разумовская», и ехала вся компания к нему в гости, отмечать в «узком кругу» знакомство и начало нового учебного года. Все это Поле подробно и доходчиво объяснил Олег, ничуть не удивившийся тому, что она присоединилась к ним. Зато сама Поля чувствовала себя ужасно неловко и почему-то старалась не встречаться взглядом с Надей. Не с Борисом, не с Олегом даже, а именно с той, которую никогда не уважала и к дружбе с которой не стремилась. А еще она мысленно молилась о том, чтобы «поэт» замолчал или просто сменил пластинку, закончив, наконец, свои затянувшиеся объяснения и перестав привлекать к ее персоне общее внимание фразами типа: «Я надеюсь, Поля, ты не разочаруешься», «Ты молодец, Поля, что поехала с нами»…

«Да, я, по сути дела, напросилась. Напросилась! Но никто не имеет права осуждать меня за это! — думала она. — И все-таки как неудобно, как стыдно…» Через несколько минут Олег все-таки сменил тему и начал травить анекдоты про Штирлица. К моменту, когда компания во главе с Борисом подошла к кирпичному дому на Линейном проезде, эти давно приевшиеся истории уже превратились в бесконечную череду вариаций вроде: «Штирлиц выстрелил в упор, упор упал…», поэтому, когда Олег замолчал окончательно, все, не только Поля, вздохнули с облегчением.

А квартира оказалась самой обычной «двушкой» с низкими потолками и довольно длинным коридором, упирающимся в кухню.

— Ну вот, милости прошу в мои владения, — произнес Суханов, сделав широкий приглашающий жест рукой. И тут же поправился: — Правда, временно мои. Всего на два дня, пока родители на даче.

— А на два дня — это обитель пьянства и порока! — сострил Олег, заталкивая свои туфли под полочку для обуви. Борис только пожал плечами и осуждающе покачал головой. Впрочем, и осуждение это, и скепсис в его взгляде, конечно же, были несерьезными. Просто они с «поэтом» привычно и автоматически продолжали работать в паре, прочно вжившись в выбранные роли.

Тем временем Надя, на секунду забытая мужчинами и предоставленная самой себе, сняла голубую джинсовую куртку, повесила ее на вешалку и босиком, в одних колготках, прошла в комнату. Олег, заметив это, тут же вытащил из тумбочки тапки и кинулся за ней. Ясно было, что в этой квартире он чувствует себя не менее уверенно и свободно, чем хозяин. Борис зачем-то направился к холодильнику, и Поля осталась одна в прихожей. Она была даже рада этому обстоятельству. Теперь никто не мешал ей спокойно осмотреться. А осмотреться хотелось, потому что сегодня случилось важное — сегодня она пришла в его дом!

Правда, в том, что Поля могла разглядеть из коридора, влияния вкуса Бориса не чувствовалось. Хотя что она могла знать пока о его вкусе? Но наверняка не им была придумана гипсовая маска какого-то божка над входной дверью, не им выбраны темные с золотом обои и высокое зеркало в тяжелой раме и уж точно не с его подсказки прикручены на дверях ванной и туалета банальные картинки с купающейся девочкой и писающим мальчиком.

Пока она поправляла перед зеркалом прическу, накручивая челку на круглую щетку и осторожно оттягивая ее вниз, в комнате включился магнитофон. Малинин запел печально и романтично про «прощальные слова» и «виньетку ложной сути». Видимо, Олег решил создать достойное музыкальное оформление для беседы с Надей. И тотчас же в проеме кухонной двери показалась голова Бориса.

— Поль, — он тыльной стороной кисти убрал волосы со лба, — ты мне здесь не поможешь немножко? А то я в качестве повара не совсем уверенно себя чувствую…

— Конечно, — отозвалась она с улыбкой и, успев со мстительной радостью подумать, что Хорошилову-то он на помощь не позвал, направилась на кухню.

Впрочем, Надежда совершенно точно не принадлежала к той категории женщин, которые в любой компании берут на себя роль заботливых хозяек. Женщин, которые в походах режут лук и мясо для шашлыков, а во время цивилизованных городских застолий моют горы накопившейся посуды. Надя удобно устроилась на красном плюшевом диване, откинувшись на спинку и скрестив в щиколотках стройные ноги. На коленях ее лежал какой-то яркий журнал. Осеннее солнце, льющееся в окна, придавало ее русым локонам бронзово-золотистый оттенок. Поля задержалась на ней взглядом всего лишь на секунду, проходя на кухню мимо полуоткрытой двери. И уж гораздо больше ее внимание привлекла светлая гитара с нейлоновыми струнами, висящая на стене над диваном…

На кухне Борис отважно сражался с подмороженной синей курицей, лежащей на разделочной доске. На столе вокруг нее расплывалась лужица подтаявшего льда, а скрюченные желтые ноги с поджатыми пальцами навевали мысли печальные и отнюдь не гастрономические.

— И что ты собираешься из этого сделать? — поинтересовалась Поля, наблюдая за тем, как брезгливо он выщипывает из куриных крыльев остатки смерзшихся перьев. — Надеюсь, не цыпленка табака?

— Нет, чахохбили, — отозвался Борис с вымученным оптимизмом. При этом из груди его поневоле вырвался тяжелый вздох. Она молча подошла к раковине, сняла с крючка кухонный фартук с развеселыми поросятами, повязала его вокруг талии и подтянула к себе разделочную доску. Суханов особенно не сопротивлялся. С поспешной покорностью вытер руки о полотенце и отошел к окну. Поля взглянула на него насмешливо и весело. Ей уже нравилось и сегодняшнее неуклюже начавшееся приключение, и клетчатые занавески на окне, и закатанные рукава светлой рубашки Бориса, и его сильные жилистые руки, все еще поблескивающие мелкими капельками.

— Кулинар! — проговорила она с беззаботной иронией, подставляя курицу под струю воды. — Хоть вино-то для чахохбили у тебя есть?

— Есть, — уверенно отозвался Суханов и полез в шкафчик-холодильник под окном. А Поля вдруг подумала, что дом, наверное, очень старый, раз в нем еще есть такие старомодные шкафчики, что квартира уже, по-хорошему, требует ремонта и что ее собственная семья, по-видимому, значительно обеспеченнее.

А, в общем, толку от него было немного, и Поля, в конце концов, отправила Бориса в комнату к ребятам, объяснив, что гораздо быстрее справится одна, и вообще лучше, когда на кухне никто не мешается. Тот пожал плечами, заверил, что в случае чего всегда готов помочь, и удалился.

Долго скучать в одиночестве Поле не пришлось. Только она поставила казан в духовку, как дверь гостиной хлопнула, и в кухню прошмыгнул Олег. Достал из шкафчика под окном две бутылки «Улыбки» и одну «Каберне», зачем-то протер их рукавом трикотажного джемпера и вместе с вином убежал обратно в комнату. Через пару минут появился снова, но уже с двумя наполненными бокалами. Один протянул Поле. Она поблагодарила и поставила вино рядом с собой на стол. Дел еще оставалось много. Нужно было нарезать томаты и кинзу, добавить в курицу виноградный уксус, да и вообще… Однако «поэт», похоже, не собирался уходить. Прикрыв дверь в кухню и сделав пение магнитофонного Малинина почти неслышным, он уселся на стол и эффектно смахнул челку со лба. Поля едва сдержала улыбку.

— Я кажусь вам смешным? — поинтересовался он с налетом печальной светскости, поднося ко рту бокал.

— Нет, — ответила она совершенно серьезно, — вы кажетесь мне великолепным!

— Да? — Олег озадаченно поднял брови, секунду помолчал, видимо, прикидывая: может быть у женщины чувство юмора или нет? А потом так же легко и непринужденно перешел обратно на «ты». — Слушай, Поль, у меня к тебе два вопроса, — он снова отхлебнул из бокала. — Во-первых, почему ты не пьешь вино, которое я принес, а во-вторых, тебе нравится Борька, да?

Она смерила его долгим пристальным взглядом, снова повернулась к разделочной доске с недорезанным пучком кинзы и спокойно спросила:

— В какой последовательности отвечать на вопросы, это мое личное дело?

— Да, — согласился «поэт». И Поля, не поворачиваясь, представила, как кивнул он при этом весело и энергично и как снова упала на лоб его длинная темная челка.

— Так вот, тогда разреши задать тебе встречный вопрос: с чего это тебя вдруг так взволновали мои чувства к Борису?

— Ну как, — Олег замялся, скорее, для вида. — Все-таки я его друг, и, как сложится его личная жизнь, мне небезразлично… «Борькина жизнь личная — мне небезразличная!»

Продекламировал и торжественно замолчал, весьма довольный собственным экспромтом. А Поля подумала, что не зря окрестила его поэтом. Однако бурно реагировать не стала и в восторженных аплодисментах не зашлась.

— Ну так вот, — продолжил он, выдержав паузу. — Борька — отличный парень, и мне, естественно, хочется, чтобы у него была хорошая девушка, чтобы судьба, там, не «изломалась на взлете», и так далее…

— А по-моему, тебе прежде всего хочется, — Поля достала из духовки казан и прихваткой приподняла крышку, — чтобы я, повиснув на шее Суханова, обезвредила твоего конкурента в борьбе за сердце Надежды. Так?

Олег сполз со стола, подошел к ней, держа в руках бокал, и заглянул в лицо.

— У-у-у! — прогудел он со значением. — Внешность у тебя, словно у кроткого темноволосого ангела, а язычок-то змеиный!.. Но, поверь мне, ты не права. Момент конкуренции, конечно, есть, но все это совсем несерьезно, и потом, у нас с Борькой не такие отношения, чтобы устраивать за спиной друг у друга какие-то луврские интриги.

— Я рада, что ошиблась, — Поля пожала плечами. — Извини, если обидела…

— Да? — мгновенно заулыбался он. — Ну тогда давай выпьем мировую! Уж теперь-то не отставляй бокал! Тем более что и я со змеиным язычком, наверное, переборщил?

Они выпили. Вино оказалось сладковатым, чуть терпким и пахло настоящим солнечным виноградом. Опрокинув последние капли в рот, Олег поставил свой бокал в раковину. Потом подмигнул и вышел из кухни. Дверь он на этот раз не прикрыл. В шестиметровую клетушку мгновенно ворвался неистовый голос Бутусова, кричащий: «Я хочу быть с тобой!» А Полино настроение уже перестало быть безоблачно-оптимистичным. Разговор о конкуренции ее совсем не обрадовал…

За стол сели минут через пятнадцать. «Поэт» произнес длинный и чрезвычайно вычурный тост за здоровье присутствующих и отсутствующих. Выпили. Потом был еще тост. Выпили еще. Вино оказалось не только вкусным, но и достаточно крепким. Уже после третьего бокала Поля почувствовала, что у нее приятно кружится голова. А Борис сидел напротив, так близко, всего в каких-нибудь двух шагах! И она была почти уверена, что голова ее кружится не только от старой доброй молдавской «Улыбки», но и от его желанной, сумасшедшей близости, и еще от того, что, уже пару раз одновременно потянувшись за яблоком, они на секунду соприкасались над столом кончиками пальцев.

А потом по очереди (мальчики — отдельно, девочки — отдельно) выходили покурить на кухню. И даже Олег, вьющийся за Надей хвостиком, на этот раз за ней не последовал. Кавалеры решили, что дамам есть о чем поболтать наедине. Естественно, раз одногруппницы — просто обязаны быть подругами! Но на кухне девушки некоторое время сидели молча, пуская дым в открытую форточку, прежде чем Надежда небрежно уронила:

— Вот уж не думала, что когда-нибудь буду пить с тобой в одной компании!

— И я никогда не думала! — с чувством отозвалась Поля.

А потом у нее ни с того ни с сего погасла сигарета, и кремень зажигалки, как назло, категорически отказался высечь хотя бы слабенький язычок пламени. Она уже хотела кинуть бесполезный, хотя еще довольно длинный окурок в пепельницу, когда Надя, все это время наблюдавшая за ее попытками добыть огонь, вдруг протянула ей свою дымящуюся «мальборину». Поля прикурила от тлеющего кончика и с благодарным кивком протянула сигарету обратно. И они снова посмотрели друг другу в глаза изучающе, почти миролюбиво, словно подписывая мысленно пакт о ненападении…

В комнате Борис уже неторопливо и раздумчиво перебирал струны гитары. Поля услышала их мелодичное звучание еще из коридора и так заторопилась, что даже неловко налетела на Надю плечом. Та взглянула на нее удивленно и насмешливо и зачем-то шепнула: «Терпеть не могу КСП». Но традиционным клубом самодеятельной песни с традиционным репертуаром там и не пахло. Борис пел про испанок, танцующих фламенко, про автобус с залитыми дождем стеклами, про пляж в Феодосии и про московское декабрьское небо. Олег сначала пытался тихонько подпевать, но очень скоро обнаружил катастрофическое отсутствие слуха и смущенно замолчал. И теперь уже ничто не мешало Поле слушать. Да, собственно, ей и раньше ничто не мешало: ведь и шорох начинающегося дождя за окном, и шум машин на улице, и вялая перебранка соседей за стеной — все это мгновенно перестало существовать, как только зазвучал голос Бориса: негромкий, чуть хриплый, томительно тревожащий сердце. Поля смотрела на его сильные твердые пальцы, привычно перебирающие струны, на его четкий красивый профиль, склоненный над гитарой, на светлые волосы, упавшие на лоб, и наглядеться не могла, и наслушаться, и с какой-то сладкой тоской понимала, что это уже навсегда…

Борис спел еще две или три песни, потом мягко прижал струны и хлопнул ладонью по корпусу гитары.

— Все! — он отложил гитару в сторону. — Вокальная часть нашего вечера закончена, предлагаю приступить к танцевальной. И давайте-ка еще выпьем «Каберне»!

Пить Поле больше не хотелось, но она все же покорно подвинула свой бокал. И пока вино темно-вишневой струйкой сбегало по стенке, успела подумать, что будет совсем-совсем пьяная. Так оно и получилось. Уже через несколько минут голова закружилась, не призрачно, как вначале, а тяжело и неприятно, будто во время гриппа. Ей вдруг начало казаться, что комната покачивается, что диван куда-то уплывает, что Борис смотрит на нее как-то особенно. А может быть, он и смотрел особенно? Во всяком случае, когда заиграли «Скорпы», он встал из-за стола и сразу подошел к ней. Не к Наде, а именно к ней! Подал руку, помог подняться и обнял за талию, умело и нежно. Его ладонь, широкая, теплая, легла ей куда-то под лопатку. И Поле показалось, что сердце ее часто-часто, словно у испуганного зайца, заколотилось прямо в эту ладонь.

— Ты устала, что ли: глаза у тебя такие огромные и лапка дрожит? — спросил Борис, сжав ее руку в своей.

— Нет, не устала, — прошептала она едва слышно, чувствуя, как все внутри замирает от ласкового слова «лапка».

Они уже стояли на середине комнаты, и рядом покачивались Надя с Олегом, довольно тесно прижавшиеся друг к другу. Пальцы Олега скользили по Надиной шее, вроде бы просто убирая волосы и в то же время лаская. Она не могла не понимать и не чувствовать этого. Но не протестовала и не размыкала своих рук, обвивших его шею. Не будь Поля такой пьяной, она бы, конечно, подумала, что неприлично вот так пристально наблюдать за танцующей парой, отвела бы глаза деликатно и скромно, и Борису не пришлось бы, мягко взяв за подбородок, разворачивать к себе ее лицо. Впрочем, его тактичность оказалась излишней. Надя и Олег еще до окончания мелодии, недотанцевав, выскочили в коридор: то ли покурить, то ли еще за чем… И они снова остались одни, как тогда, в лифте. Знакомое ощущение волнующего, упоительного «одиночества вдвоем» возвращалось к Поле медленно, сквозь гудящий в голове хмель. И вместе с ним возвращалась скованность, такая, что не разомкнуть губ. Да она и не хотела ни о чем говорить, просто танцевала, прижавшись к Борису, и как-то туманно думала о том, что роста он оказался более высокого, чем казалось вначале: его теплое дыхание билось где-то возле ее виска.

Потом она все-таки подняла голову и спросила:

— Боря, а то, что ты пел, это откуда?.. Только не говори, что из головы, не надо смеяться надо мной…

Ей почему-то казалось сейчас первостепенно важным, чтобы он говорил очень серьезно, чтобы не шутил, не вспоминал в разговоре даже мельком ту неловкую ситуацию у нее дома. Он улыбнулся и легонько сжал ее руку:

— Ну стихи, конечно, не мои: кое-что из классиков, одно даже Олежкино… А мелодии, правда, из головы. Но ты же — профессионал, ты же не можешь не понимать, что в них-то как раз нет ничего особенного. Так, вариации на стандартные комбинации аккордов.

Поля вспомнила тревожную, щемяще-грустную мелодию песни про автобус и энергично затрясла головой:

— Нет, нестандартные! Нестандартные…

— Ну пусть — нестандартные! — с едва заметной усмешкой согласился Борис и как-то особенно нежно поддержал ее за талию во время очередного поворота. Впрочем, Поля чувствовала, что поддержка эта ей не только приятна, но и просто необходима: ноги уже отказывались слушаться, комната колыхалась перед глазами, как вино в бутылке. Она вспомнила про вино и тоскливо подумала, что не надо было пить этот последний бокал, потому что теперь она совсем пьяная и, наверное, не сможет сказать самого главного, того, что нужно сказать…

А магнитофон продолжал играть уже что-то незнакомое и быстрое, но они все еще стояли посреди комнаты, не размыкая рук. Олег и Надя пока не возвращались. И тогда Поля все-таки решилась. Она подняла голову, посмотрела Борису в глаза и, краснея, заплетающимся языком проговорила:

— Боря, а я тебя люблю…

Сказала и замерла, от страха сильно сжав пальцами его плечи. Она ждала чего угодно, но только не того, что произошло на самом деле. А произошло вот что: он просто улыбнулся, покачал головой и сказал:

— Ох, девочка моя, совсем пьяная…

Даже пальцев ее судорожно сжатых не расцепил, только поцеловал в висок легонько и как-то по-братски. И тогда она запротестовала, решительно, яростно, сквозь мгновенно выступившие на глазах слезы:

— Не надо так говорить, не надо! Я не пьяная! То есть я пьяная, конечно, но я все понимаю… И я на самом, на самом деле люблю тебя… И мне даже все равно, что ты сейчас ответишь! Я люблю тебя, понимаешь, люблю… Первый раз в жизни!

— Вот так сразу? — переспросил Борис все еще шутливым тоном, но уже неуверенно и тревожно. И Поля ничего не сказала, просто, привстав на цыпочки, потянулась к нему дрожащими, пересохшими губами…

Ах, какие у него оказались губы, твердые и теплые! Как надавили они мягко и требовательно на ее рот. И уже через секунду не она целовала его, он целовал ее. Целовал умело и нежно, то лишь дразня, лишь касаясь кончиком языка, то приникая к ней жадно, ненасытно и порывисто. И ладонь его жарко сминала нежный батист блузки у нее под лопаткой…

Очнулась Поля уже на диване, почему-то снова с бокалом вина в руке. Видимо, вино она схватила сама, потому что Борис, сидящий рядом, уговаривал ее поставить бокал на стол и съесть лучше яблочко. Потом была ванная с зеркалом в красной пластиковой раме, тошнота, подкатывающая к горлу, и холодная вода, льющаяся на голову. А рядом почему-то Надя, командующая ей убрать руки и не сопротивляться. Последнее, что она запомнила, были донесшиеся сквозь гудящий туман слова Бориса:

— Олег, ты — на диван, я — на раскладушку. Девчонки пусть спят в комнате родителей…

И собственный внутренний смутный протест: «Почему? Ведь я же хочу быть с ним. Я не хочу расставаться с ним. Никогда»…

Тетя Даша еще вчера вечером, сразу после ухода гостей, навела идеальный порядок, перемыла посуду, вычистила ковер, цветы в вазах расставила по всей квартире, и все же наутро у Поли было устойчивое ощущение, что что-то вокруг не так. Прошло некоторое время, прежде чем она поняла, что «не так» у нее в душе. И тут же мгновенно вспомнила вчерашний разговор с Надей. Разговор о другой женщине в жизни Суханова. Нет, они не говорили о ней всерьез, просто обсуждали вероятность того, что такая женщина существует. Тем более сейчас, наутро, вероятность эта казалась Поле чрезвычайно малой, и все же…

Она зашла в ванную, достала из контейнера кубики замороженного отвара ромашки, протерла лицо и посмотрела на свое отражение в зеркале. Лицо как лицо. Кстати, вполне привлекательное даже без косметики. И махровое полотенце, обернутое вокруг головы тюрбаном, общего впечатления не портит. Наоборот, придает какой-то экзотически-восточный шарм. Поле вдруг вспомнился банальный комплимент, сделанный ей лет пять назад Олегом. Олег сказал тогда, что она похожа на Нефертити. Она, естественно, рассмеялась, но в глубине души почувствовала себя польщенной. И Борька всегда говорил, что она — красивая… Неужели он сейчас говорит это кому-то еще? Неужели к кому-то еще подходит сзади, обнимает за талию? Неужели поверх чьего-то еще плеча смотрится в зеркало? А может быть, нет? Может быть, он подходит к зеркалу один? Протирает влажной ладонью лицо и придирчиво осматривает шею: не осталось ли где-нибудь характерных синяков или следов губной помады?..

Поля резко, так что размотался один конец полотенца, мотнула головой и присела на холодный край ванны. «Дура, дура и еще раз дура! — мысленно сказала она сама себе. — Что, у тебя есть реальный повод его подозревать? Он пропадает где-то ночами? Таскается по саунам? Или, может быть, от него за версту пахнет женскими духами?» При воспоминании о духах сердце неприятно и ощутимо кольнуло. Это было всего один раз и тогда вполне сошло за шутку, но теперь… В тот вечер Борис приехал из офиса позже, чем обычно. Прошел в комнату, сел на пол рядом с креслом и положил голову к ней на колени. Поля улыбнулась, провела рукой по теплым светлым волосам и, наклонившись, поцеловала его в затылок. Необычный терпкий аромат мгновенно заставил вздрогнуть ее ноздри.

— Борька! — она выпрямилась и приподняла его лицо за подбородок. — Это почему от тебя дамскими духами пахнет?

— Какими духами? — он удивленно округлил глаза.

— Ну уж не знаю какими, запах незнакомый. Но то, что не твоей туалетной водой и не моим «Аллюром», — это уж точно. Может, это твоя Ирочка Ларская такими пользуется?

Ирочка Ларская была молодой журналисткой из «Бизнеса и финансов» и писала про Бориса статью для своей рубрики. Интервьюировала она его уже раза три и все никак не могла набрать нужное количество материала. Шуточки «про Ирочку» стали в последнее время у них традиционными.

Борис усмехнулся и покачал головой:

— Вот женщина! Не женщина — а КГБ! Так ведь и знал, что унюхаешь!

Поля еще только хотела открыть рот, чтобы удивиться, возмутиться, гневно завопить, в конце концов, но он уже успокаивающе похлопал ее по руке:

— Стоп, стоп, стоп, Полюшка! Все нормально, никакого криминала! Несчастная Ирочка тут ни при чем… Это к нам в офис сегодня одна девица ворвалась и начала рекламировать духи-аттраканты… Какие-то они там особые добавки содержат, привлекающие сексуальное внимание противоположного пола и влияющие на подсознание. Короче — приворотное зелье!.. В общем, взяла она духами этими пшикнула, и весь мой кабинет, извини, провоняла. А там и Славка, зам мой, был, и Игорь Селиверстов, и Мишка Кириллов. Мы даже хотели у нее справку с печатью для жен попросить, чтобы они нам космы не повыдергивали.

— Господи, да что там у Игоря выдергивать? — хохотнула Поля, вспомнив круглую блестящую лысину. Потом еще раз принюхалась. — Да-а, аромат-то — не ахти какой, можно даже сказать противненький…

— Это тебе только кажется, что противненький, — серьезно отозвался Борис, притягивая ее к себе и обнимая за плечи. — А на самом деле подсознание уже все за тебя решило…

Сейчас она бы, наверное, даже не смогла вспомнить этот запах. Женский он был или мужской? Скорее, все-таки женский! Да и про то, что он «противненький», Поля сказала просто так. И потом, пришел Борька тогда поздно. И сразу пристроился к ее коленям, как виноватый пес…

Она яростно сдернула с головы полотенце, встряхнула еще мокрыми темными волосами и, хлопнув дверью, вышла из ванной.

В комнате было тихо и довольно прохладно. Она подошла к окну, отдернула шторы. Солнце, еще не успевшее стать полуденно-жарким, мягко позолотило стекло. Там, внизу, уже вовсю кипела жизнь: хлопая дверями подъездов, выходили люди, носились по детской площадке ребятишки, неуклюже разворачивался возле газона чей-то джип. А в квартире было пусто. Пусто и одиноко. До прихода тети Даши оставалось еще два часа. Поля вдруг подумала, что от этой невыносимой, давящей на уши тишины можно запросто сойти с ума. Протянула руку, не глядя, нажала на кнопку музыкального центра. И сразу же из колонок, высоко звеня торжественными колоколами, полилась знакомая музыка «Кармен-сюиты». Она с веселым удивлением взглянула на проигрыватель. Конечно, трудно было бы придумать что-нибудь более подходящее к случаю и к настроению! «Кармен-сюита»! Классическая история любви и ревности. И обезумевшего от этой ревности несчастного Хозе… Но у того, по крайней мере, были для этого весьма веские причины. А тут что? Какой-то случайный, призрачный запах духов? Какие-то догадки, домыслы? Выводы, ни на чем, собственно, не основанные? Да и в ком из женщин, окружающих Суханова, можно было бы заподозрить потенциальную соперницу? Ведь не в бухгалтерше Ольге Васильевне — старой, толстой и занудливой? Не в секретарше Риточке, похожей на ожившую фотографию из журнала «Мода для деловых женщин» и кажущейся такой же холодной, как глянцевые страницы этого журнала? Пожалуй, только все та же Ирочка Ларская была достаточно симпатичной. Поля однажды, еще весной, столкнулась с ней в офисе «Омеги» и почему-то сразу поняла, что это именно она. Длинные, чуть волнистые волосы, рассыпавшиеся по плечам, открытое лицо с минимумом косметики, светло-карие глаза и в тон им — свободное пальто из тонкого, дорогого кашемира. Она вышла из кабинета Бориса, а Поля, зайдя туда сразу после нее, с порога спросила:

— Значит, это и есть твоя очаровательная девочка Ирочка?

— Угу, — кивнул он, не поднимая головы от бумаг.

— Что ж ты не говорил, что она такая хорошенькая?

— А ты не спрашивала.

Она прошла через весь кабинет, села, положила локти на стол и подперла лицо ладонями. Потом проговорила, глядя на Суханова в упор:

— Что-то перестает мне все это нравиться…

Борис наконец просмотрел последний лист в папке и отложил ее в сторону.

— Ну для начала — здравствуй, что ли? — в глазах его запрыгали такие знакомые и родные искорки. — А правда, симпатичная девица, да? Одни волосы роскошные чего стоят!

Он явно шутил, подсмеивался над ней, дразнил. И Поля ответила в тон, совершенно спокойно:

— Да так, ничего особенного. А волосы, кстати, самые обычные, намазанные пенкой и высушенные феном…

Потом они пришли к совместному выводу, что нехорошо трепать имя ни в чем не повинной Ирочки, и поцеловались нежно и обещающе прямо в кабинете… Это было еще весной. Да, точно, в апреле, потому что в мае вышла наконец Ирочкина статья. Сама Ларская, естественно, с горизонта исчезла. И скоро исчезли радость и теплота из их отношений. Вполне возможно, что журналистка была тут вовсе ни при чем, но все же…

Поля выключила проигрыватель, не дослушав финал, взъерошила пальцами подсыхающие уже волосы и торопливо достала с полки свою косметичку. Она чувствовала, что ей необходимо поговорить с Борей немедленно, прямо сейчас. Потому что можно сколько угодно делать вид, что ничего не происходит, сколько угодно говорить себе: «Все хорошо, все прекрасно!» — но на самом-то деле прекрасно от этого не станет?! И проблема, как больной зуб, который нужно удалять, не исчезнет сама собой. Появилась ли в жизни Суханова женщина, охладел ли он к ней, Поле, по какой-то другой причине, но выяснить это нужно сейчас. Выяснить и расставить все точки над «i».

Она надела легкое кремовое платье с открытыми плечами, которое так нравилось Борису, смочила запястья его любимыми духами, даже волосы подобрала наверх, потому что он говорил, что у нее красивая шея. Полей руководила чисто женская и ничуть не кажущаяся ей постыдной практичность: если уж я иду беседовать с мужем о возможной сопернице, то пусть он прямо сейчас, прямо во время разговора видит, что я в сто, нет, в тысячу раз лучше любой другой женщины, которая может встретиться на его пути.

Впрочем, с чего начать разговор на столь щекотливую тему, она себе толком не представляла. И больше всего боялась, что Борис просто отшутится, просто посмеется над ней и ловко свернет беседу. А начни настаивать — удивится, наверное. Ведь вчера, в день его рождения, отношения между ними внешне выглядели просто прекрасными. Ничего еще толком Поля не знала, поэтому в прохладный и светлый коридор офиса вошла с гулко колотящимся сердцем и дрожащими коленками.

В приемной сидела секретарша Рита и набирала на компьютере какой-то текст. Рядом с принтером уже лежала стопка свежеотпечатанных листов.

— Здравствуйте, — Рита подняла на нее глаза и поправила очки в модной роговой оправе, — а Бориса Викторовича нет. Он вышел и будет, наверное, уже минут через десять. Но вы, конечно, можете подождать там, внутри… Приготовить кофе?

— Нет, спасибо, — Поля отрицательно мотнула головой и, повернув круглую ручку, вошла в кабинет.

Суханов всегда, еще в период «жениховства», поражал ее своей почти маниакальной аккуратностью: рубашки — не просто белые, а белоснежные, щеки тщательно выбриты, в комнате — все вещи на своих местах. Вот и сейчас на его рабочем столе не было ничего лишнего: подставка для ручек, деловой календарь, несколько листов чистой бумаги. В одном он допустил оплошность: летний ветер, врывающийся в комнату сквозь единственное открытое окно, трепал эти листочки почем зря. Поля, улыбнувшись, закрыла створку, подошла к зеркалу, придирчиво осмотрела свою прическу и села за стол на директорское место. Листок календаря с сегодняшней датой был густо испещрен мелким и четким Бориным почерком. Она недовольно нахмурилась: перспектива его сегодняшнего позднего возвращения совсем не прельщала. Если разговор закончится хорошо и Суханов сумеет ее успокоить, развеяв глупые сомнения, то было бы совсем неплохо поужинать вместе в каком-нибудь ресторане, а потом вместе отправиться домой… Впрочем, наверняка какие-то встречи можно перенести, какие-то отменить. Близоруко прищурившись, она всмотрелась в страничку и вдруг почувствовала, как горло сжимает мучительно и жарко. Сразу после пометки о встрече с директором детской школы искусств по поводу спонсорской помощи в календаре значилось: «Ирочка Л. Позвонить после 18.00»…

Это была Ирочка Ларская! Конечно, кто же еще! Ее он называл так небрежно и ласково «Ирочка», ее волосами, ее внешностью восхищался, а она, дура несчастная, поддакивала, наивно полагая, что все это шуточки! Шуточки! Удобно было под видом шуточек беседовать с женой о любовнице, удобно приводить Ларскую в свой кабинет… Надо же, пропала она после статьи! Не пропала, а просто перешла на нелегальное положение, чтобы не маячить на горизонте слишком уж откровенно и не возбуждать подозрений супруги. (Дура-то — дура, а вдруг все же догадается?) Интересно, где они занимались любовью: прямо здесь, на кожаном диване, или у нее дома? А может, у Борьки есть для этого специальная квартира? Надо же, девочка-журналисточка, кудрявые волосы, наивные глаза… Но Борька, Борька!..

Поле казалось, что и горло ее, и грудь сейчас просто разорвутся от боли, глаза пекло невыносимо, но слез не было. Ей не хотелось верить в то, что все оказалось так отвратительно и банально, что Борька мог… Вот, выходит, до какой степени она перестала для него что-то значить, вот какая стена выросла за это время между ними. А она, идиотка, вырядилась в «любимое платье мужа», волосы подобрала, надеялась поразить до глубины души…

Поля поднялась из-за стола, чувствуя, что все плывет перед глазами, поправила календарь и быстро вышла из кабинета, не найдя в себе сил сказать Рите «до свидания»…

— Оставь меня, пожалуйста, или мы с тобой поссоримся. А ссориться мне сейчас совсем не хочется, я для этого слишком устала, — Надя повесила кухонное полотенце на крючок и повернулась. Олег по-прежнему стоял в дверях, скрестив руки на груди. Взгляд его был злым и тяжелым.

— Ах, скажите, пожалуйста, оставьте ее! Какая королева выискалась!.. Ты же знаешь, что я не переношу, когда ты вот так высокомерно закатываешь глаза. Зачем ты это делаешь? — он нервно и болезненно искривил губы. — Специально позлить меня хочешь?

— Нет, — она пожала плечами, — если хочешь, я вообще отвернусь, и ты не будешь видеть ни моих высокомерных глаз, ни моего злобного лица. Так, кажется, ты выразился во время нашей вчерашней «милой» беседы?

— Нет, я не хочу, чтобы ты отворачивалась. Ты достаточно отворачиваешься от меня ночью, я уже вообще скоро забуду, что женат на женщине… То есть что я женат, что у меня есть жена, которая должна исполнять кое-какие супружеские обязанности!

— Перестань! — Надя брезгливо поморщилась. — Кирилл в соседней комнате играет и прекрасно слышит, о чем мы тут с тобой разговариваем.

— Ничего он не слышит!

— Слышит.

— А я говорю, что не слышит!

— Ну хорошо, не слышит! Но я все равно попросила бы тебя кричать на полтона ниже. Это возможно?

Олег прерывисто вздохнул, сцепил пальцы и сухо хрустнул костяшками.

— Слушай, — проговорил он, стараясь выглядеть спокойным. — Почему ты ведешь себя так? Ты же знаешь, что эта твоя вежливая флегматичность бесит меня больше всего! Честное слово, доведешь меня когда-нибудь, под старость лет, до инфаркта!

— Такие, как ты, от инфаркта не умирают. Холерикам вообще свойственно жить долго, выплескивая свои неумеренные эмоции на окружающих, — парировала Надя холодно. — И потом, я совсем не уверена, что мы доживем вместе до старости лет…

— Господи, ну что я опять сделал не так? — Олег сполз по стене и, усевшись на корточки, посмотрел на нее снизу вверх с каким-то безысходным отчаянием. — Что, по-твоему, я должен был написать эту идиотскую статью и взять эти мерзкие, идиотские деньги?

— Ничего ты никому не был должен…

— Та-ак, — он схватился руками за голову, — значит, ты все-таки из-за этого?..

Надя снова развернулась к раковине, взяла губку и принялась медленно и тщательно чистить мойку. Лицо ее было совершенно спокойным, движения размеренными. Лишь когда рука неловко соскочила со скользкого края, она позволила себе яростно садануть кулаком по стене. На секунду прикрыла глаза, мысленно сосчитала до десяти и снова выдавила на поверхность губки немного лимонного геля. Олег у стены завозился, поднимаясь на ноги. И она с безотчетной брезгливостью представила, как он сейчас подойдет, обнимет ее за плечи и по-телячьи положит голову на плечо…

— Надька, — Олег подошел сзади, обнял ее за плечи и положил небритый подбородок на плечо, — Наденька, Надечка, Надька… Ну не можешь ведь ты не понимать, что нельзя было писать эту статью?

— Почему? — она дернула плечом, повернулась и уставилась на него своими большими, чуть выпуклыми глазами. — Почему нельзя?

— Потому что! Потому что за пять лет учебы я, как, впрочем, и все остальные, усвоил, что есть такое понятие — «журналистская этика»…

— Только «все остальные» почему-то живут сейчас прекрасно, и те, кого угораздило работать по специальности, не шарахаются, словно испуганные лошади, от слов «заказная статья»…

— Да я не от слов шарахаюсь, — он досадливо поморщился, — не от слов… А от того, что предлагает сделать Ермолаев.

— Кстати, Ермолаев — это тоже «все остальные», и пытаться лепить из него злодея, по меньшей мере, глупо. Просто сидит человек в своей нормальной пресс-службе, делает свою нормальную работу и получает свои нормальные деньги!

— Надя, — Олег глубоко вздохнул и, мучительно поморщившись, сжал пальцами переносицу, — я тебе в сотый раз объясняю: Ермолаев сидит не в «нормальной» пресс-службе, а в пресс-службе коммерческого банка и предлагает написать скандальную статью с сомнительными фактами о деятельности конкурирующего банка…

— Ну и что! — в ее голосе зазвенели вызывающие нотки. — Тебе же не предлагается поставить под этими фактами штамп «истинно»? Можно прекрасно подать это как твои личные, чисто субъективные выводы. Мне тебя учить, что ли?.. Тем более что он обещал: сложностей у газеты не будет. А у тебя будут деньги, у нас будут деньги. У Кирилла будет приличная одежда на эту осень, в конце концов!

— Только не надо пытаться манипулировать мной при помощи имени сына, — он устало покачал головой. — Понимаешь, не надо… Если бы я мог, внутренне мог писать такие статьи, то работал бы сейчас в какой-нибудь желтой газетенке с приличным тиражом…

— Можешь не продолжать. Я одна, как всегда, — дерьмо, жадная, мерзкая, беспринципная, а ты у нас — рыцарь без страха и упрека. Хорошо быть рыцарем за чужой счет, да? Молчишь? Сказать нечего?.. Да в общем, и правильно делаешь, что молчишь: говорить нам, правда, не о чем. Так что иди…

— Сам как-нибудь разберусь, что мне делать: идти или оставаться! — почти выкрикнул Олег и вышел из кухни, громко хлопнув дверью.

«Хорошо, хоть челку со лба не отбросил!» — подумала Надя, проводив его взглядом, полным отвращения. Вообще в последнее время эта его манера, в юности казавшаяся забавной, раздражала ее чрезвычайно. Не смешно даже, а как-то жалко и по-шутовски выглядело «атосовское» смахивание челки вечно небритым тридцатилетним мужиком с усталыми мешками под глазами. И глаза-то у него стали совсем не такими, какими были раньше, и голос, и даже руки… Теперь ей казалось странным, невозможным то, что она когда-то влюбилась в этого человека, вышла за него замуж, родила ему сына. Все чувства, кроме брезгливой усталости, растаяли, бесследно улетучились за какие-то несколько лет…

Она наконец сняла кухонный фартук, села перед окном на табуретку и, чиркнув спичками, закурила. А когда-то ей хотелось иметь элегантную дорогую зажигалку, которую можно было бы постоянно носить в сумочке и, не стыдясь, доставать в приличном обществе. И, кстати, сумочку тоже хотелось иметь красивую. И общество приличное, а не состоящее сплошь из полупьяных рож бедных, но гордых непризнанных гениев журналистики. Хотелось стать кем-то… Да что там «хотелось»? Все на курсе были просто уверены, что «звезда» Надя Хорошилова сделает прекрасную партию и будет в сто, в тысячу раз счастливее других, потому что определенно заслуживает этого. Правда, в то время и брак с Сергеевым казался весьма приличной партией. Не блестящей, конечно, но приличной. Тем более что чудесный, романтический ореол придавала их свадьбе еще и безумная любовь… Стройный черноволосый красавец, талантливый, веселый, обаятельный, и девушка, от которой с ума сходило пол-университета… «Дура, дура и еще раз дура!»

Надя нервно затянулась и закашлялась так громко и судорожно, что в дверь кухни с криками: «Мама, мама!» — забарабанил Кирилл.

— Ничего, сынок, все нормально, — отозвалась она, прочистив горло, и как-то отстраненно подумала, что Сергеев, сволочь, не шевельнулся даже. А ведь сидит на диване, смотрит свой идиотский «Футбольный клуб» и наверняка все слышит. Хоть умри тут прямо на полу, все равно не придет и будет, насупившись, лелеять свою оскорбленную журналистскую гордость. Вот, блин, вышла замуж!.. Не то что Полечка-умничка: тихонько-спокойненько окрутила своего Суханова, сводила его в загс и живет теперь припеваючи, книжечки никому ненужные пишет! Полечка-Полечка… Вчерашний разговор на Борькином дне рождения никак не шел у Нади из головы. Было в нем что-то, странно цепляющее за душу, что-то, не дающее забыть, отмахнуться. И она сама еще толком не могла разобраться, что это: то ли просто бабское мстительное злорадство по поводу того, что «богатые тоже плачут» и не все в жизни у благополучной супруги «нового русского» прекрасно, то ли что-то еще…

Кирилл, в очередной раз побарабанив маленькими кулачками в дверь, проканючил, что хочет спать.

— Сейчас, — устало ответила Надя и, поднявшись с табуретки, прикрыла форточку. На то, что сына уложит муж, можно было не надеяться. В последнее время вообще рассчитывать приходилось только на себя. Самой искать денежную работу, самой делать ремонт в квартире, самой решать вопросы с детским садиком, самой, самой, самой… Она была все еще молодая и все еще красивая, но уже не чувствовала себя женщиной. А может быть, наоборот, чувствовала остро и пронзительно? И задыхалась от жалости к самой себе, потому что вот уже несколько лет у нее не было возможности ощущать себя Королевой. А Сергеев? Что Сергеев? Он всегда был способен только на эффектные, дешевые жесты. Наде вдруг вспомнилось, что, когда она лежала на сохранении с Кириллом, Олег как-то сдал кровь на донорский пункт, а на полученные деньги купил огромный букет цветов, виноград, яблоки и притащился со всем этим в больницу. Зато в остальные дни все женщины жрали бананы и киви, а она — чищенную морковку, потому что на экзотические витамины крови Сергеева не хватало. А ведь Суханов тогда предлагал ему попробовать поработать в еще студенческой «Омеге». Но ведь Олеженька не мог предать свое журналистское призвание!

Она вышла из кухни, взяла Кирилла под мышки и понесла в ванную умываться. И пока мыла круглую гладкую мордашку, все смотрела на свои руки, на свои пальцы с ровными, красивой формы ногтями, на единственное, потускневшее уже обручальное колечко. Потом расправила сыну кровать, встряхнула одеяльце, помогла надеть пижамку. Кирилл зарылся в постель, как в норку, а она осторожно прикрыла дверь и снова отправилась в ванную.

— Куда ты? — спросил Олег, все еще сидящий перед телевизором, когда Надя равнодушно прошла мимо него.

— В ванную, мыться.

— Можно мне с тобой?

Она остановилась, кинула на него полный уничтожающего презрения взгляд и произнесла раздельно и четко: — Я иду в ванную мыться. Мыться мочалкой, мылом и шампунем. Мыться, а не трахаться, понятно тебе?

— Ага, — кивнул он с плохо сдерживаемой яростью, — понятно. Иди. Мойся…

И она чувствовала, что этот взгляд жжет ей спину, до того самого момента, как закрыла за собой белую, покрашенную дешевой эмалью дверь. Скинула халат, сняла с гвоздя большое овальное зеркало и поставила его на умывальник, прислонив к стене. Так можно было разглядеть всю фигуру, а не только верхнюю ее часть. Потом расстегнула лифчик, сняла трусики. Надя изучала свое тело совсем не так, как это делает молоденькая кокетка, стремящаяся в очередной раз убедиться в своей привлекательности, и не так, как женщина средних лет, вдруг заметившая первые признаки старения. Она рассматривала свои бедра, груди, талию, как полководец перед сражением готовые к бою орудия. Теперь она уже четко знала, что за мысль, что за неясное ощущение бередило ей душу. Если Полина говорит, что в семье у нее не все ладно, что Суханов от нее отдалился, это вовсе не значит, что у него есть другая женщина. Но это совершенно определенно значит, что шансы на это высоки и другая женщина у него обязательно будет…

Она ведь помнила, до сих пор помнила, как смотрел он на нее тогда, в первый день знакомства. В общем-то, Надю это не особенно удивило. На нее все смотрели так, и она не прилагала для этого никаких усилий. Вот и тогда уставились в четыре глаза, темноволосый симпатичненький мальчик, который потом (вот привел же Господь!) стал ее мужем, и сероглазый Суханов с выгоревшими до песочного цвета волосами. И представились они ей сразу оба и ухаживать начали наперебой, а тут на горизонте появилась Полечка. И бедный Борис просто не смог отбиться от могучего натиска ее любви: слишком уж ловко и быстро она под него легла, слишком энергично взяла все в свои руки… Надя тогда по этому поводу совсем не расстраивалась. Бурный роман с Олегом достиг апогея, Суханова же в качестве претендента на свою руку она никогда всерьез не рассматривала. А зря… Стоило приложить минимум усилий, и куда бы покатилась Полечка с ее распахнутыми глазами, наверняка примитивным сексом и матримониальными претензиями! Но кто же тогда знал…

Зато теперь знают все, и в первую очередь она: из Сергеева уже никогда ничего путного не получится. А Борис развернулся со своим бизнесом, крепко стоит на ногах, и этот богатый, умный мужчина когда-то был очарован ею. А она ведь и сейчас — очень привлекательная женщина… Да, привлекательная! Надя в последний раз повернулась к зеркалу в профиль и осталась довольна увиденным: живот после родов не провис, и растяжек не появилось, грудь по-прежнему красивая, талия тонкая, кожа гладкая. А какой-то женственности, пленительности в ней, наверное, стало с годами даже больше. И улыбка теперь другая, и взгляд. И прическа новая — волосы подстрижены чуть выше плеч и высветлены «перьями» — идет ей гораздо больше, чем прежние локоны. Жаль только, что юношеской беззаботности и безграничного оптимизма уже не вернуть. А еще жаль прожженного утюгом немецкого платья из тонкого джерси цвета спелой вишни. Оно очень хорошо подчеркивало достоинства фигуры и ноги открывало ровно настолько, насколько нужно…

Кафельный пол в ванной был холодным, и Надя почувствовала, что замерзает. Забралась в ванну, включила воду, быстро ополоснулась под душем. Потом завернулась в халат и осторожно выглянула в коридор. Свет, к счастью, уже был погашен. Олег спал. Он вообще в последнее время рано ложился и рано вставал, уезжая в свою газету чуть ли не к шести утра. Что он там делал в пустой редакции, Наде было непонятно, но, честно говоря, и не особенно волновало.

Зеленое светящееся табло на видеомагнитофоне показывало 21.00. Время было еще детское, но она подумала, что надо тоже укладываться. Делать все равно нечего. Суханову она позвонит завтра. Так что нужно хорошенько выспаться, чтобы при встрече выглядеть на все сто.

Когда она тихонько забралась под одеяло, Олег заворочался. Надя испуганно затихла, но он уже обнял ее горячей рукой и привлек к себе.

— Надя, Наденька, хорошая моя, — зашептал он ей в затылок. — Я же люблю тебя, понимаешь, на самом деле люблю. Ну не могу я совершать поступки, после которых ты же первая перестанешь меня уважать… Иди ко мне, девочка хорошая, я уже забыл, какая ты…

Руки его торопливо зашарили под ее ночной рубашкой, стягивая легкие ажурные трусики. Он попытался обнять ее за талию и прижать к себе. Тогда она уперлась в его плечи руками и, с силой оттолкнувшись, села.

— Да не дергайся ты! — бросил Олег нервно и зло. — И так уже все понятно. Ложись и спи. Неужели ты думаешь, что я буду тебя насиловать?

— Я думаю, что на какие-либо поступки ты вообще неспособен, — она подтянула одеяло к подбородку. — Только ради Бога не расцени эти слова как провокацию.

Он смерил ее долгим тяжелым взглядом и отвернулся. Надя тихонько устроилась в своем углу и уже сквозь сон услышала:

— Надя, если ты больше не любишь меня, то, может быть, нам нужно развестись? Ты хочешь развода?

— Нет, — отозвалась она сонно и лениво.

— Тогда, может быть, попробуем жить как-то по-другому?

— Попробуем, — равнодушно согласилась она и тут же торопливо добавила: — Только начнем не с сегодняшней ночи, ладно?

Олег помолчал, потом снова повернулся к ней, и она почувствовала, как жесткие волосы на его груди щекочут ей спину.

— Надька, — прошептал он с горькой усмешкой, — ты бы тогда хоть отказывала как-то поделикатнее, а? Все нормальные жены если не хотят, то врут, что у них месячные или голова болит, а ты уж и повод придумать не утруждаешься…

— Хорошо. У меня месячные и голова болит. — Надя приподнялась на локте и посмотрела прямо в его печальные карие глаза. — Тебе полегчало? Значит, давай спать.

— Давай, — буркнул Олег и откатился на другой край кровати.

Сколько она промоталась по городу на своей «Вольво», сворачивая в узкие улочки, выруливая на шумные проспекты, снова сворачивая в переулки, Поля не знала. Она как-то автоматически реагировала на сигналы светофоров, почти машинально нажимала на тормоз или переключала скорость. Сначала полуденная, потом сумеречная, а затем и вечерняя Москва проносилась за окном, а она все ехала и ехала, непонятно куда и непонятно зачем. Слез не было, как не было их и в самом начале, сердце колотилось глухо и часто, а виски сжимало давящей, нудной болью. Она думала о Борьке и все время видела перед собой его пронзительно-серые глаза, лохматые выцветшие брови, улыбку — добрую, чуть ироничную, самую лучшую улыбку в мире… Об Ирочке Ларской Поля вспоминать не хотела принципиально, внушая себе, что не стоит она этого, да и вообще какая разница — кто? Ирочка? Манечка? Дунечка? Важно, что Борька! Борька… Но настырная журналисточка все время всплывала в памяти: то длинноволосой кудрявой шатенкой, переходящей дорогу, то улыбчивой девочкой с плаката «Тебе, Москва!», а то и вовсе не похожей на нее юной барышней, усаживающейся на переднее сиденье шестисотого «Мерседеса».

На углу, у булочной, Поля все-таки остановила машину. Куда ехать дальше: домой, к родителям, или к черту на кулички, она не знала. Зато ясно чувствовала, что ей необходимо сейчас заплакать, иначе сердце просто не выдержит. Но слез не было, и горло по-прежнему сжимало тоскливо и горячо. Куда бежать, кому плакаться в жилетку? Надежде? Та посмотрит насмешливо, поведет плечом и скажет что-нибудь вроде: «А чего ты хотела, подруга? Он у тебя бизнесмен, имидж обязывает, да и не придавай этому такого большого значения. Ты, в конце концов, знала, на что шла»… Будто она, Поля, все просчитала с самого начала, будто тогда, шесть лет назад, для нее имело решающее значение то, кем станет Борис — бизнесменом или журналистом в непрестижной газете. Да и имеет ли для нее это значение сейчас?.. А может, к Галке Лесиной? Та захлопочет, засуетится, начнет разрабатывать супердейственные планы мщения… Нет, не нужно сейчас никого. И не поможет никто, будет только больнее.

Поля провела дрожащей ладонью по лбу и вышла из автомобиля. К вечеру на улице стало довольно прохладно, и она, в своем легком платье с открытыми плечами, скоро почувствовала, что зябнет — с Чистых прудов тянуло сыростью. Поля шла, стараясь держаться подальше от воды, мерцающей страшно и тревожно. Куда она шла и зачем, Поля не знала. Просто шла, как еще полчаса назад ехала, и думала о том, что возвращаться ей, собственно, некуда.

Она и свернула на Мясницкую, дошла до маленького ресторанчика со стеклянной, в позолоченной рамке дверью. Есть ей совсем не хотелось, а вот выпить было нужно. Зашла в ресторан, заказала, не смущаясь, да и не обращая особого внимания на официанта, двести граммов водки с какой-нибудь закуской. Села за столик, покрытый тяжелой бордовой скатертью, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза. Совсем рядом, на невысокой эстраде, женщина с чудесным сочным контральто пела под аккомпанемент гитары романс «Хризантемы». Голос ее, печальный, волнующий, добирался, казалось, до самого сердца и бередил, тревожил его, и без того издерганное. И гитарист играл очень хорошо, почти так же хорошо, как Борька. Поля вдруг почувствовала, как глаза ее под прикрытыми веками наливаются тяжелыми слезами, как пропитываются этими слезами дрожащие ресницы, как стекают горячие капли на щеки. И тут же ей стало легче, как будто где-то внутри отпустили мучительно и больно натянутую струну. Она открыла глаза и огляделась.

Ресторанчик был совсем небольшой, с уютным залом, картинами на стенах и огромными высокими букетами в фарфоровых вазах. Вдоль стен на старинных буфетах были расставлены пузатые самоварчики, золотистые блики неяркого света играли на их округлых боках. На столах стояли хрустальные рюмки и белоснежные, свернутые конусом салфетки. И почти сразу же она увидела его. Он сидел у самой стены, под картиной в серо-розовых тонах, изображающей интерьер старинного трактира, и смотрел на нее пристально, внимательно, странно…

На вид ему было около тридцати, но он вполне мог оказаться моложе. Темные прямые волосы, собранные на затылке в «хвост», чуть длинноватый нос, тонкие губы, брови широкие, черные, как-то по-демонически взлетающие к вискам, и глаза — карие, глубокие, зовущие… Поля даже вздрогнула, встретившись с этим взглядом, и поспешно отвела глаза.

К счастью, в это время официант принес водку в хрустальном, покрытом инеем графинчике, блины с семгой и салат, поэтому у нее нашелся повод, чтобы отвлечься. И все же теперь она чувствовала себя скованно, даже водку в маленькой рюмке не смогла нормально донести до рта, половину расплескала на скатерть. Выпила, закашлялась, торопливо поставила рюмку на стол. И поняла, что по-прежнему ощущает каждой клеточкой, каждым нервом этот странный взгляд. Поэтому испытала даже что-то похожее на облегчение, когда подняла глаза и увидела, что незнакомец отодвигает стул и садится за стол напротив нее.

Не только волосы у него были темными, он вообще оказался достаточно смуглым и одет был во все черное: черная рубаха на металлических клепках, черные джинсы, даже часы с черным циферблатом и тонюсенькими белыми стрелочками.

— Как вас зовут? — спросил он и как-то очень естественно и просто, будто делал это уже сто раз, коснулся ее руки.

— Поля, — ответила она растерянно, перевела глаза на свою кисть, прикрытую его длинными красивыми пальцами, и только потом догадалась отдернуть руку. Он печально улыбнулся, словно этого и ждал, сцепил пальцы в замок. Поля продолжала смотреть на него, не зная, как реагировать.

— А меня зовут Антон. — Он снова улыбнулся. — И вот что, давайте закажем еще водки и выпьем за знакомство?

Ни «да», ни «нет» она ответить не успела, а он уже, щелкнув пальцами, подозвал официанта. Поля не понимала, что с ней творится, почему она не прогонит этого мужчину, появившегося так не вовремя, в самый худший из дней ее жизни.

— Вы не гоните меня, потому что не хотите, чтобы я уходил, Поля, — вдруг произнес он, глядя не на нее, а куда-то поверх ее головы. — Вам просто плохо сейчас, одиноко, и не нужно корить себя за то, что вы бежите от этого одиночества… Ведь я прав, Поля, да? Если да, тогда улыбнитесь.

И она улыбнулась, растерянно, робко, все еще дрожащими губами. А Антон сказал:

— И волосы у вас, наверное, очень устали за день. Снимите заколку. Вам наверняка пойдут свободно падающие пряди и легче станет, вот увидите.

Поля снова повиновалась и в самом деле почувствовала, что вместе с упавшими на плечи волосами уходит куда-то невыносимая свинцовая усталость. Потом они выпили водки, закусили, и она наконец решилась разомкнуть губы.

— А вы кто? — Поле показалось, что вопрос свой она облекла в довольно бестактную форму, но менять что-либо было уже поздно. Однако Антон вовсе не обиделся, промакнул аккуратно рот салфеткой и ответил:

— Я? Я — поэт…

— Как? — она даже растерялась.

— Обыкновенно. Литинститут имени Горького, слышали? Отделение поэзии можете себе представить? Так вот, я там учился… Нет, звучит, конечно, странно. Вроде бы как и не профессия для мужчины. Что это, в самом деле, «поэт»? Но тем не менее это так.

— А вы хороший поэт? — спросила Поля, все еще не оправившись от растерянности. И даже покраснела, осознав всю глупость вопроса.

Антон усмехнулся:

— Смею надеяться, что хороший… А вы? Кто вы?

События почти уже минувшего дня мгновенно промелькнули у нее перед глазами. И утреннее Борькино небрежное «пока», и ее глупое, никчемное наведение красоты перед зеркалом, и запись в календаре: «Позвонить Ирочке Л.» А потом и Вера Сосновцева вспомнилась, и книга недописанная, и злосчастный шкаф-купе с зеркалом и подсветкой…

— А я просто жена «нового русского», — произнесла Поля с горькой усмешкой, впервые примерив к Борьке это отвратительное определение, и выдержала пронзительный взгляд Антона. Он смотрел на нее долго, наверное, целую минуту, а потом покачал головой и снова взял в свои ладони ее руку. Уже не отпустил, сжал нежно и сильно. И она не стала вырываться, покорилась, чувствуя его горячее, зовущее тепло.

— Нет, это неправда, — наконец выговорил он. — Ты не можешь быть просто женой «нового русского». Ты вообще не можешь быть «просто», потому что ты — это ты… Расскажи мне, что у тебя случилось…

Народ в ресторане постепенно прибывал. Женщину, поющую романсы, на время сменило трио балалаечников и баянист. Официанты сновали по залу, разнося на столики фирменные графинчики с водкой, кувшины с квасом, запеченное мясо на продолговатых расписных блюдах и розеточки с зернистой красной икрой. А Поля все рассказывала, все говорила — и про книгу свою ненаписанную, и про карьеру журналистскую, неслучившуюся, и про деньги, и шмотки — ненужные, и про мужа, которому она не нужна. Антон гладил ее руку, и она каждым суставчиком ощущала нежную, успокаивающую теплоту его ласковых пальцев.

— Понимаешь, — она уже сама подвинула ему свою пустую рюмку, — Ирочка Ларская — это не случайность. Это я заставляла себя думать сегодня весь день, что это — случайность, что на ее месте могла быть любая другая с достаточно смазливой мордашкой… Нет, Ирочка — это то, чем я почти уже была шесть лет назад, то, чем я могла стать, но не стала. Сильная, умная, независимая, делающая карьеру. Интересная, живая, красивая… А я за эти шесть лет стала совсем другой, от той Поли, Тропининой, уже ничего не осталось. И Борьку нельзя винить за то, что он заскучал со мной, за то, что разлюбил. Прав он. Тысячу раз прав…

На лицо Антона набежала мгновенная тень, и глаза из темно-карих сделались почти черными.

— Я не хочу осуждать твоего мужа, тем более мы с ним незнакомы. И наверняка я не должен этого говорить, но промолчать просто не могу: он поступил так, как не поступают мужчины. Если не любишь женщину — нужно уйти, а не бегать к соседке огородами. Должен же быть у человека кодекс чести, через который нельзя переступать…

— Ты прав: не надо было этого говорить, — Поля осторожно высвободила пальцы из его руки. — Все-таки я Бориса люблю, и это как-то нехорошо…

— Подожди, — он стремительно перехватил ее запястье, — подожди, послушай… Да, я виноват, прости меня… Но пообещай мне задуматься над одной простой вещью: может быть, это он изменился за те шесть лет, что вы вместе? Может быть, он, а не ты? Просто подумай об этом!.. И еще, прошу тебя, прямо сейчас, здесь, посмотрись в зеркало. Наверняка ведь у тебя есть в сумочке?

И снова она, пораженная, почти испуганная его горячностью, повиновалась. Расстегнула замочек, достала диоровскую пудреницу, поднесла зеркальце близко к лицу. Платиновые с бриллиантами сережки блеснули ярко и загадочно, длинные ресницы вздрогнули.

— Посмотри на себя, — почти прошептал Антон, поднося ее руку к своим губам, — посмотри… Разве ты изменилась? Разве ты могла измениться, когда ты так прекрасна. Ты — лучшая женщина из тех, кого я знал, а я, поверь, пользовался успехом у очень многих женщин.

Поля отвела удивленные глаза от зеркальца и с усмешкой заметила:

— Так ты еще, оказывается, и очень скромный?

Антон кивнул серьезно и так энергично, что прядь черных волос выбилась и повисла, касаясь смуглой щеки, а потом рассмеялся.

— Вот видишь, ты улыбнулась, — проговорил он, успокоившись. — Правда, я никак не предполагал, что выведу тебя из транса именно упоминанием о моих донжуанских подвигах. Видно, психотерапевт из меня никакой.

— Так это был психотерапевтический сеанс?

— Нет, — он неожиданно стал очень серьезным. — Все, что я говорил тебе, — это правда, Поля…

Ей на самом деле стало легче. И все случившееся сегодня перестало казаться безнадежно-трагичным. В конце концов, с Борисом на самом деле надо было поговорить, а не сбегать позорно и трусливо. Но сейчас Поле почему-то не хотелось думать об этом. Хотелось пить ледяную чистейшую водку, закусывать блинами с икрой, разговаривать с Антоном, слушать его мужественный и в то же время ласковый голос. Они заказали еще графинчик «смирновки», еще салатов. И болтали уже о всякой чепухе, старательно огибая темы, хоть как-то связанные с адюльтером и семейными проблемами вообще. Он рассказывал про общежитие литинститута, про чудесную компанию молодых московских поэтов, которая когда-то была, а теперь, к сожалению, распалась, про прошлогоднюю поездку в Петербург и про друга, уехавшего в Штаты. Поля уже совсем свободно улыбалась и слушала одновременно Антона, гитару и женщину на эстраде, исполняющую «Утро туманное»…

Из ресторана они и в самом деле вышли под утро. Серый туман клочьями оседал на крышах соседних домов.

— Вот уж никогда не думала, что когда-нибудь проведу ночь в этом ресторанчике! — сказала Поля, обернувшись на довольно скромную вывеску «Самовар». — Суханов меня разбаловал, то в «Царскую охоту», то в «Сирену»… А тут оказался ты… Как странно, правда?

— Странно, — отозвался Антон, нежно взяв ее за пальцы. — Хотя, если разобраться, ничего странного. Я довольно часто здесь ужинаю. Люблю русскую кухню. Не говорил тебе еще: я ведь прямой потомок князей Трубецких.

— Да? — она удивленно приподняла бровь. — Поэт, еще и отпрыск княжеского рода?.. Антон, а почему ты за всю ночь не почитал мне ничего из своих стихов? Не хотелось?

Он ничего не ответил. Только запрокинул лицо к небу, стянул с «хвоста» резинку, и волосы его, темные, прямые, отливающие синевой, взметнулись на ветру.

Остановился, взглянул на Полю с грустной усмешкой:

— Дальше читать?

— Читай-читай! — заторопила она, боясь, что все кончится именно сейчас, что оборвется, канет в никуда. И она выговорила это с такой мольбой, что, прежде чем продолжить, Антон склонился и поцеловал кончики ее холодных пальцев.

Он читал, прикрыв глаза, нараспев, как читают свои стихи все поэты. И Поля, подчиняясь чарующему ритму и чудесной силе его голоса, словно плыла куда-то, словно убегала в неизвестность из этого мира с его омерзительно реальной пометкой в календаре: «Позвонить Ирочке Л.»

Он закончил, как-то сразу погрустнел и стал похож на красивую птицу с печальными карими глазами.

— Мы еще увидимся, Поля? — спросил неуверенно и почти виновато.

— Не знаю, — она опустила глаза. — Но, вообще-то…

— Только не говори «нет», подожди. Потому что «нет» — это самое страшное слово. Давай так, я завтра буду ждать тебя у входа в парк Горького с семи до восьми. И послезавтра… У меня сейчас, к сожалению, нет телефона, поэтому ты не сможешь…

— Не надо, — мягко перебила Поля и, помедлив, прикоснулась к его волосам. — Я все равно вряд ли бы позвонила. Спасибо тебе за эту ночь. Ты даже не представляешь, какое спасибо… Мне пора.

«Вольво» стояла в переулке шагах в двадцати от них. Поля обхватила руками озябшие голые плечи и быстро пошла к машине. В спину ей ударилось: «Я все равно буду ждать» — и это был голос не мальчика, а сильного, уверенного мужчины…

До дома она добралась довольно быстро: на серых утренних улицах было совсем еще мало машин. Суханов не спал, и желтый свет в окне тусклым пятном выделялся на белесой громаде дома. Поля вдруг поняла, что ей абсолютно все равно, что скажет он, что ответит она. Вообще безразлично, что сейчас будет…

Дверь она открыла своим ключом. Борис неслышно возник на пороге. Под глазами его лежали серые тени.

— Ты не хочешь мне ничего сказать? — спросил он глухо и хрипло.

— Нет, — Поля покачала головой.

— Тогда я хочу спросить у тебя…

— Нет, подожди, — она подняла свои огромные, прозрачно-зеленые глаза к его лицу, — я тоже хочу у тебя спросить… Ты ведь писал песни, замечательные песни. Никто больше не писал таких… Почему ты больше не сочиняешь музыку? И гитару в руки берешь совсем редко… Я ведь даже не помню, когда это было в последний раз… Не помню, понимаешь, не помню! Только деньги-работа, деньги-работа…

Борис молча повернулся и ушел в комнату.

Телефон в приемной заливался резкими и требовательными трелями. Может, всего несколько секунд, а может, минуту? Во всяком случае, Борис очнулся только сейчас. Поморщившись, отвел ладонь от лица и поднялся из-за стола. Кроме него, ответить было некому: секретарша Рита уже давно ушла домой, да и вообще в офисе «Омеги» оставались только он сам, охранник, сейчас, наверное, удобно устраивающийся в своем уголке с книжкой и бутербродом, да еще Игорь Селиверстов. А телефон все трезвонил, настойчиво и неутомимо. Он наконец снял трубку, выслушал, коротко и сухо ответил «нет», снова опустил ее на рычаг. И тут же в дверях возник Игорь. Постоял секунду, видимо, раздумывая: уместно или неуместно это будет, а потом все-таки спросил:

— Кто звонил?

— Спрашивали, не склад ли это польской мебели…

— А ты что ответил?

Борис усмехнулся. Но усмешка вышла неудачной, кривой и какой-то неестественной. А вообще, по правилам игры, начатой еще в студенческие годы, в ответ на намеренно идиотский вопрос следовало просто выразительно поднять брови и выдержать эффектную паузу. Комические импровизации они исполняли в паре с Олегом Сергеевым, но Игореха Селиверстов тоже мог иногда подыграть весьма и весьма успешно… Сегодня сыграть у Бориса не получилось. И вообще у него весь день все валилось из рук, стоило вспомнить серое утро за окном, Полино лицо, бледное, как побеленная стена, глаза ее, огромные, отчаянные, и это: «Почему ты не пишешь больше своих песен?»… Господи, какие песни? При чем здесь песни?.. Он взъерошил пальцами волосы и тяжело опустился в коричневое кожаное кресло.

— Что-то, я гляжу, совсем настроение у тебя ни к черту, да? — Игорь подошел к Ритиному чайному столику, налил в стакан боржоми и залпом выпил.

— Да нет, почему…

— Ну я же вижу!.. Да мы, по-моему, все уже здесь за последний месяц окончательно стали психами. От нас отрицательной энергией просто разит… Ты знаешь, я ведь Таньку свою в деловые заморочки принципиально не посвящаю. У нас, как в рекламе «Эффералгана»: счастливая жена на пианино играет, счастливые дети грызут торт и добрый деловой папа в плаще приходит с работы. По принципу папе — работу, детям — торт, жене — пианино… Я и в этот раз ей ничего не рассказывал: ни про то, что нас ценами давят, ни про то, что с кредитом проблемы, а она сама все почувствовала… Правда, бабы — они ведь вообще, как кошки. По-моему, даже погоду предсказывать могут…

Селиверстов заулыбался. Он вообще не мог спокойно, без особенной, мечтательной улыбки рассказывать о своей жене Татьяне, маленькой очаровательной блондиночке с тонкой талией и крошечными, почти детскими ручками… Потом потер подбородок рукой, присел на подоконник. Закатное солнце красноватым бликом отразилось в его внушительной лысине.

— Так вот… — он тряхнул головой, отгоняя воспоминания, — еще и проблем-то по сути дела не было, так, одни намеки, а она уже давай ко мне приставать: что случилось да что случилось… Мол, и взгляд у меня не такой, и улыбка неискренняя, и голос усталый. Прикинь, да!.. Да и твоя, по-моему, тоже что-то чувствует: вон на дне рождения какая неживая сидела. Или мне показалось?

— Да нет, не показалось, наверное, — Борис рассеянно пожал плечами. На секунду прикрыл глаза и снова реально и ясно увидел: светлые обои на стене, белое Полино лицо и глаза, зеленые, больные, печальные…

— Ну и не загружайся, все будет нормально. Из «Эдельвейс-банка» должны позвонить не сегодня-завтра. Еронин же обещал, что будет минимальный процент, значит — будет… Может, он уже сегодня нам что-нибудь сообщит?

— Может быть, может быть… — Суханов посмотрел на часы, — только мне уже пора. Ты еще с часок здесь будешь?

— Да, наверное…

— Короче, если что-то срочное, набери меня по мобильному. Я буду здесь, недалеко, в «Эстелле», если что — быстренько подъеду.

— В кафешке? — Селиверстов удивленно округлил глаза. — Не иначе как тебе там дама свидание назначила?.. Эх, когда же я-то достигну такого статуса, чтобы не я за женщинами, а они за мной бегали?.. Кстати, все спросить хочу, чего опять от тебя этой журналисточке надо было: весь день здесь пороги обивала…

— Ирочке, что ли? — Борис уже от двери обернулся. — Да я так толком и не понял. Позвонил, спросил. Она начала щебетать что-то по поводу еще одной, более пространной статьи. Я сказал, что пока нет времени, и она как-то довольно легко с этим смирилась. Попросила, правда, разрешения как-нибудь заскочить в гости…

— Ах, Ирочка, Ирочка… — Игорь укоризненно покачал головой. — А если серьезно — почему в кафе? Вы что, решили с Полей студенческую романтику вспомнить и в кафе мороженого покушать?

Борис помедлил всего секунду, задумчиво провел пальцами по косяку, потом, не оборачиваясь, бросил «да» и вышел из кабинета…

В хорошее время дня до «Эстеллы» можно было добраться минут за двадцать, но ближе к вечеру на Рублевском образовалась внушительная пробка. И Борис чуть ли не полчаса просидел, нервно барабаня пальцами по рулю, прежде чем его джип смог тронуться с места. Его раздражало и то, что он опаздывает на встречу, и сама эта встреча, назначенная так не вовремя, и жара на улице, от которой можно было если не расплавиться, то уж точно сойти с ума. Во время очередной вынужденной остановки он быстро скинул с плеч свой летний кофейного цвета пиджак и бросил его на соседнее сиденье, оставшись в легкой рубахе с короткими рукавами. С раздражением подумал, что можно было особенно и не спешить: пробка рассасывалась медленно, разноцветная масса машин текла по шоссе неспешно, как капля густого меда по стеклу.

Когда на правой стороне дороги замаячил наконец узорчатый красный козырек «Эстеллы», часы показывали уже половину восьмого. Борис тихонько выругался, припарковал джип на углу и вышел из машины. Ее он увидел сразу. Надежда сидела за ближайшим к витринному стеклу столиком и медленно потягивала коктейль через соломинку. Он вдруг подумал, что Надька совсем не изменилась и хороша, как шесть лет назад: и пальцы все такие же изящные, и профиль тонок и юн, и даже губы совсем еще девичьи. Машинально поправил ворот рубашки и направился к стеклянным дверям с красными пластиковыми ручками. И не мог он знать, что в это время Селиверстов, только что переговоривший с кем-то по рабочему телефону, начинает набирать номер его мобильного. Не мог слышать, что мобильный, забытый в кармане пиджака, пищит призывно и монотонно. И Селиверстов снова набирает номер и снова, чертыхаясь, кладет трубку на рычаг…

Проснулась Поля поздно. Так поздно, как никогда раньше. Когда она разлепила опухшие тяжелые веки, будильник на тумбочке показывал уже три часа дня. Да, в общем, в этом и не было ничего удивительного. Легла она только утром, дождавшись, пока за Сухановым захлопнется дверь. Он и вовсе не спал этой ночью: постель была несмятой и холодной. Поля думала, что уснуть не сможет ни за что, так просто полежит, согреется, но почти мгновенно провалилась в тяжелый, нездоровый сон. Во сне ее преследовали сумбурные видения: Борис, играющий на гитаре и поющий песни на незнакомом, непонятном языке, Ирочка Ларская, смачивающая волосы пенкой и на том же языке подпевающая, еще почему-то преподаватель по международной журналистике, ставящий жирный «неуд» в ее зачетку, и Антон… Во сне она даже не помнила, как его зовут, только видела развевающиеся по ветру волосы цвета воронова крыла, слышала голос, чарующий и ласковый, и силилась докричаться до него. Но крика не получалось, а рот раскрывался беззвучно и беспомощно, словно у рыбы… С этим криком она и проснулась. Сердце колотилось больно и бешено, батистовая ночная сорочка взмокла под мышками и на груди. Поля потерла дрожащими пальцами виски и села в кровати. Впервые в жизни ей было стыдно за собственный сон: что-то нехорошее мерещилось в том, что во сне она тянулась к Антону. И оттого, что всплыло в памяти имя, мгновенно и ясно вспомнился весь вчерашний вечер: старинные самовары вдоль стен, водка в хрустальном графинчике, чужая ладонь, накрывающая ее кисть…

«Князь ты мой, князь, зачем, откуда ты взялся на мою голову? И не вовремя-то как! А может быть, как раз вовремя?..»

Она, не одеваясь, в одной сорочке и босиком, прошла на кухню, достала из холодильника «тетрапак» с соком, налила полную чашку, выпила. Почувствовала, что не напилась, налила еще. С тоскливым стыдом подумала: «Сушняк… Вот и допьянствовалась до похмелья, подруга!»

Поле действительно было стыдно. И прежде всего из-за торопливого отчаяния, с которым она кинулась искать утешения на груди незнакомого человека. Ведь кто знает, что там на самом деле было между Сухановым и Ирочкой? Кто знает, кроме них самих, Бога на небе да какой-нибудь бабки-ворожеи? Подумала, торопливо взлохматила пальцами волосы и решительно подошла к рабочему кухонному столу. Там в одном из деревянных ящичков вместе с пленкой для вакуумной упаковки и пищевой фольгой лежала старая колода карт. Поля прятала ее от Бориса, потому что тот безжалостно высмеивал ее пристрастие к доморощенному, примитивному гаданию и раскладыванию пасьянсов.

— Ну если тебе так уж хочется картинки пораскладывать, сядь к компьютеру, — говорил он обычно. — Там тот же пасьянс, только еще «рубашки» можно менять по собственному желанию и пальцы не надо мусолить.

— Ты не понимаешь, — упрямо отвечала она и перепрятывала в новое место свои драгоценные карты с лоснящимися и вытертыми клеточками на оборотной стороне.

Карты пахли старой бумагой и почему-то сдобным тестом. Поля вытащила из колоды червового короля, положила его на стол, раскрыла полколоды веером, достала червовую даму.

«Если жена, то должна быть той же масти, потому что муж и жена — одно тело, одна душа, одни мысли… Тогда, может быть, Ирочка Ларская должна быть теперь червовой? Что ж ее в пиковые сразу-то записывать? А я уж как-нибудь на роль трефовой, старой, скучной, как раз темноволосой…» Ей снова вспомнилась Ирочка с ее светло-русыми волосами в мелкую кудряшку, с глазищами цвета темного янтаря и манерой держать голову гордо и независимо. Может быть, слишком гордо и независимо, а от этого демонстративно и неестественно. Но Борьке-то этого не объяснишь! Да и зачем объяснять? Мерзко все это и унизительно…

Поля уронила лицо в ладони и заплакала. В таком виде, в одной ночнушке, с босыми ногами, растрепанными волосами и красными глазами, ее и застала тетя Даша, открывшая дверь своим ключом.

— Вы не заболели, Поля? — спросила она первым делом. Потом перевела взгляд на карты, понимающе покачала головой и неожиданно предложила: — А хотите я вам погадаю?

— Нет, спасибо… Я ведь всерьез в это не верю. Так только…

— Кстати, зря не верите! Меня гадать еще моя бабушка учила, а к ней с соседних деревень специально приходили.

— Так вам, теть Даш, в какой-нибудь модный магический салон надо устроиться, — Поля вымученно улыбнулась. — Вы даже не представляете, какие бы деньги там могли зарабатывать!

— А-а-а, — та обреченно махнула рукой, — что толку вас убеждать!.. Обедать-то будете?

Есть Поле совсем не хотелось: при одной мысли о еде желудок сводило неприятной судорогой. Она отрицательно помотала головой и ушла обратно в спальню.

Сквозь голубой шелк задернутых штор в комнату пробивался солнечный свет. Она села на край кровати, расправила на коленях сорочку. Сорочка была белоснежная, как облицовка шкафа-купе на стыках огромных зеркал. И Поля вдруг подумала, что, может быть, это на самом деле ужасно, когда заходишь в спальню, а вспоминаешь первым делом мебельный салон? Что, может быть, где-то давно прошла незамеченной грань между ее шутками («А вот теперь у нас много денег, и я стану этакой мещаночкой! Накуплю первым делом кучу мраморных слоников… Хочешь, Борька, мраморных слоников по всей квартире?») и тем, что она на самом деле стала кем-то не тем…

Зеркальные двери злосчастного шкафа мерцали холодно и равнодушно. И Поля с внезапной ненавистью подумала: «А может, разломать его к чертовой матери? И шмотки все к той же матери выкинуть. И квартиру продать. И переселиться обратно в ту комнатушку, в которой прошел медовый месяц и полтора первых года. Туда, где только двухстворчатый шифоньер да письменный стол с диваном и помещались. А еще над диваном панно висело, совершенно ужасное: всадники в масках похищают восточную принцессу. Или, может, это лица у них были такие?.. Где-то, кстати, этот диван вместе с панно есть на фотографии».

Ей вдруг ужасно захотелось пересмотреть прямо сейчас эти давнишние снимки, вспомнить свадьбу, поездку в Крым, первый год после окончания университета, вспомнить то время, когда о грядущем появлении Ирочки Ларской смешно было даже подумать. Она быстро накинула пеньюар, надела тапочки и мимо тети Даши, орудующей пылесосом в холле, прошла в гостиную. Альбом со старыми фотографиями лежал в стенке на антресолях. Он немного запылился, потому что уж очень давно его не доставали, но все еще выглядел вполне пристойно. И первым же между толстыми картонными страницами лежал снимок со свадьбы Сергеевых. Надька в белой воздушной фате упоенно целовалась со своим свежеиспеченным супругом, а рядом целовались свидетели — она и Борис… Поля хорошо помнила, как тогда на свадьбе им закричали: «Не положено! Не положено! Целоваться будете, когда закричат: «Кисло!», но они были так счастливы, и «кисло», естественно, дождаться не могли, и на всех им было плевать…

Так и просидела она над альбомом, любовно рассматривая фотографии и заливаясь слезами, часа два или три. Когда на столике мелодично затренькал телефон, Поля как раз заканчивала разбирать снимки трехлетней давности, сделанные во Франции. Она с сожалением отложила альбом и сняла трубку.

— Поля, Поль, здравствуй! — голос Селиверстова был суматошным и обрадованным. — Как хорошо, что я тебя застал!.. Так ведь и знал, что ты еще не выехала. Я прикинул просто, что тебе от дома до «Эстеллы» добираться минут десять, не больше… В общем, вот, Поль, какое дело: я не знаю, что у Бориса с мобильным, но ты, будь добра, передай ему…

— Подожди-подожди… — Поля рассеянно отвела волосы со лба. — Почему «Эстелла»? Какие десять минут? Я ничего не понимаю.

— Но вы же с Борькой должны там встретиться… — начал Игорь с некоторой досадой и вдруг, оборвав себя на середине фразы, сник: — Или я что-то напутал?.. Да, скорее всего, напутал! Наверное, мне по поводу «Эстеллы» кто-то другой говорил… Пономаренко! Да, точно Пономаренко!..

Она сжимала резную телефонную трубку, выполненную «под мрамор», так сильно, что деревенела кисть. Сжимала и слушала неуклюжий лепет Селиверстова. И даже жалела его. Еще бы! Как бедняжке, должно быть, сейчас плохо: ни за что ни про что заложил друга жене. То, что Борис поехал в «Эстеллу» на свидание с Ирочкой Ларской, было ей абсолютно ясно, и то, что Игорь сейчас просто пытается его выгородить — тоже. Но больнее всего было от того, что добрый, милый Селиверстов, до этого ни о чем не подозревавший, теперь знает — она обычная обманутая жена, каких много. Обычная жена «нового русского»…

— Ой, подожди, Игорь, — Поля постаралась, чтобы голос звучал спокойно и даже беззаботно, — я, кажется, поняла, о чем ты… Нет, мы как-то с Борькой разговаривали о том, что неплохо бы сходить в кафе, вот он, наверное, решил это устроить. Но почему ты решил, что сегодня? Может быть, завтра?

— Да-да, конечно, завтра! — Селиверстов согласился с такой торопливой и от этого унизительной готовностью, что ей захотелось швырнуть аппаратом о стену. Но она все-таки заставила себя закончить разговор, подтвердила, что ничего передать Суханову не сможет, и поэтому Игорю нужно дозваниваться самому. А потом положила трубку. И мраморное чудо с золотыми прожилками ударилось о рычаги с глухим стуком…

На сборы у Поли ушло не больше пятнадцати минут. Когда она вышла в холл в летящем платье жемчужного оттенка, с длинными легкими серьгами в ушах и тончайшими браслетами на запястьях, тетя Даша одобрительно закивала головой.

— Вот это, Поля, дело! Вот это вы правильно поступаете, — она отставила в сторону швабру и быстрым, машинальным движением поправила свои тщательно подкрашенные волосы. — А то моду взяли над картами рыдать да несчастья себе выдумывать. Вы — женщина интересная, красивая. Только жить да жить. Сходите погуляйте, к подруге какой зайдите, по городу покатайтесь, а там, глядишь, и Борис Викторович с работы вернется…

Поля демонстративно пропустила мимо ушей напоминание о Борисе Викторовиче и только спросила: «Вы в самом деле считаете меня интересной, красивой женщиной?». Выслушала уверения в том, что это конечно же так и есть, и, проверив в сумочке ключи, почти бегом выскочила из квартиры…

Она толком не знала, зачем ехала. Наверное, только для того, чтобы убедиться: все так, как придумала она сама себе. Пальцы Суханова ласково касаются щеки Ирочки, ее русые кудри щекочут его запястье, она чуть прикрывает глаза и целует его ладонь… И плевать им на шампанское, из которого улетучивается газ, на тающее мороженое, на людей, входящих и выходящих из кафе. Да и кто будет на них смотреть? Сейчас целующаяся парочка — норма. Это шесть лет назад показывали пальцем в метро и осуждающе шептались за спиной. Шесть лет назад…

На светофоре Поля, не вовремя притормозив, чуть не вписалась в ослепительно белый «жигуленок», выслушала порцию безадресных ругательств, потом встретила откровенно заинтересованный и почти виноватый взгляд водителя. Да ей, в общем, было безразлично: попасть ли сейчас в аварию или без проблем доехать до «Эстеллы». Только почему-то представлялось, как сверкнут в воздухе слетевшие с рук серебряные браслеты. Но доехала она «в целости и сохранности», припарковалась намеренно в каких-нибудь десяти метрах от джипа Бориса, вышла из машины. Несколько шагов от стоянки до входа в «Эстеллу» показались ей длинными, как жизнь.

Но к тому, что предстоит увидеть, Поля оказалась не готова. И, наверное, поэтому замерла на пороге, судорожно комкая в пальцах вырез платья. Борис действительно расположился за столиком. Только шампанского перед ним не было, да и мороженого тоже. Один лишь пустой бокал из-под коктейля с одиноко торчащей розовой соломинкой. А напротив, подперев лицо руками, сидела Надя… Поля сразу заметила и ее новую прическу, и помаду модного винного оттенка, и взгляд, особенный, манящий, неотразимый.

— Ну так что же нам теперь делать? — спросила Надя, глядя прямо в лицо Борису.

Ответа Поля дожидаться не стала, аккуратно притворила за собой двери и, сев в машину, поехала в сторону Зубовского бульвара…

— Ну, так что же нам теперь делать? — спросила Надя, глядя ему в лицо.

Борис вымученно улыбнулся. Взгляд ее, которого, может быть, хотелось в самом начале, шесть лет назад, но совсем не хотелось теперь, его тревожил и смущал. Он просто не знал, что ответить, да и сам разговор казался ему пустым, никчемным…

— Надь, — он задумчиво побарабанил пальцами по столу, — я, честно говоря, не понимаю, чем могу быть полезен… Ну да, сложности у вас с Олегом, но я посочувствовать могу, не больше. Работу я ему уже предлагал, и неоднократно, — он отказывается. Да и, в конце концов, его дело: он журналист хороший, что называется, от Бога. Так, может, и не стоит ему в нашу «кухню» лезть? Как ты думаешь?

— Да ничего я уже не думаю! — она досадливо поморщилась. — Я помочь тебя просила. Помочь, понимаешь?.. Плохо мне. Никогда еще в жизни не было так плохо…

Ах, как шло ей и это безысходное отчаяние с рукой-веткой, заломленной у лба, с уголками губ, опущенными книзу, и едва заметной морщинкой, залегшей меж густых темных бровей! И новый пепельный цвет волос шел, и тени прозрачно-сиреневые…

— Надь, ну, может, я идиот, в самом деле? Может, я, правда, не понимаю чего-то, — Суханов потер переносицу. — Но мне в самом деле неясно, что за секретность такая в нашем разговоре? Почему нельзя было о нашей встрече Полюшке говорить? Что уж такого ты мне, в конце концов, сообщила?.. Понятно, что Олежка — не сахар, понятно, что муж с женой время от времени ссорятся, но это же все — дела семейные. И ты сама не хуже меня знаешь, что через день-два вы помиритесь…

Надя, вздохнув, обреченно мотнула головой:

— Ничего ты, Борька, не понимаешь. Ничего… Какие семейные дела, если мы с катастрофической скоростью становимся абсолютно чужими людьми?.. Звучит банально, да? Но если бы ты только знал, как страшно, когда ничего в этой жизни не остается! Ничего, за что стоило бы цепляться и ради чего стоило бы жить…

Указательным пальцем она водила по столу, вычерчивая невидимые, замысловатые узоры. И головы не поднимала, словно боялась встретить его взгляд. Борис смотрел на ее светлые волосы, неровными стильными прядками спадающие на лоб, на маленькие круглые серьги, поблескивающие в ушах, и думал о том, что всегда, все шесть лет, видел Надьку только такой: красивой, холеной, ухоженной. И никогда — несчастной, раздавленной. Сейчас она говорила о том, что несчастна, но тем не менее оставалась равнодушно-прекрасной. Поля в такой ситуации наверняка бы уже истеребила нервными пальцами ремешок сумочки, искусала в кровь (была у нее такая кошмарная привычка) нижнюю губу… Поля… Милая девочка с распахнутыми, отчаянными глазами… Ему вдруг стало мерзко и тяжело на душе от того, что он сидит здесь и пытается решать чужие, надуманные проблемы, а она там одна.

— Надюш, — Борис подождал пока официантка в розовом форменном платьице отойдет от соседнего столика, — я, конечно, могу побеседовать с Олегом, как-то там мозги ему вправить, но вообще в этих вопросах я совсем не эксперт. Тебе лучше было бы с Полей поговорить.

— Не лучше, — она помотала головой. — Мне поддержка была нужна, Суханов, и чье-то плечо рядом, а от женщины какая помощь? Миф это все про дамскую дружбу. Да и подругами-то мы, собственно, никогда не были. Так, приятельницами… Кстати, я вижу, что ты уже так торопишься, что просто места себе не находишь? Сейчас поедешь. Я только хочу тебя попросить: помни, что ты мне обещал, и ничего жене не говори, ладно?

После насмешливо-обиженного «просто места себе не находишь» поспешный уход и вовсе стал казаться невозможным. Борис тоскливо взглянул на часы и пожал плечами.

— Да нет, отчего же, я не тороплюсь. И, раз уж обещал, Поле ничего не скажу, но…

— Ты только не подумай, что это блажь. Так действительно будет лучше… Понимаешь, у женщин, всех без исключения, и у умных, и у глупых, совершенно одинаковая логика. «Если мой муж сидит в кафе с другой женщиной, пусть эта женщина хоть десять раз моя подруга, значит, у него с ней роман. Она — соперница, а он — злостный изменщик». Я думаю, семейные разборки тебе ни к чему?

Впервые за последние несколько минут Надя подняла на него глаза. И Борис вдруг подумал, что со стороны все действительно должно выглядеть именно так. Сложно поверить в то, что женатый мужчина, у которого практически нет свободного времени, придет в кафе просто для того, чтобы поболтать ни о чем с яркой, красивой замужней женщиной. С очень яркой и очень красивой… А Надежда все продолжала изучать его лицо своими чуть выпуклыми серыми глазами, и он вдруг поймал себя на неприятной мыслишке: «А ведь, похоже, она просто пытается заставить меня думать об этом. Хочет, чтобы я прикинул на себя ситуацию, примерился к ней, что ли… И смотрит-то как внимательно! За реакцией следит».

Видимо, Надя и в самом деле очень внимательно следила за его реакцией, потому что мгновенная тень, набежавшая на лицо Суханова, от нее не ускользнула.

— А давай бросим говорить об этом? — произнесла она неожиданно весело и тряхнула волосами. — Что мы сидим, как два печальных пенсионера?.. Не хочу тосковать, не хочу ныть, хочу вспомнить Крым! Конечно, крымского «Муската» здесь не подают, но, может, приличное шампанское найдется? Давай выпьем, Борька, по чуть-чуть? Чуть-чуть ведь, наверное, и за рулем можно?

Он заказал шампанское, шоколад и фрукты, не испытав при этом ничего, хотя бы отдаленно похожего на энтузиазм. Из своего бокала отпил совсем немного. Надя, с задумчивой грустинкой в голосе, вспоминала те фрукты, печенные на огне, и то шампанское, которое они распивали в своем крошечном флигельке. Вспоминала, как начала тонуть во время шторма, а он, Борис, поймал ее прямо в волне и так прижал к себе, что у нее аж все косточки затрещали. А ему, когда-то помнящему то ощущение близости ее тела, теперь неприятно было думать об этом. Неприятно было, что она смакует подробности, то ли себе, то ли ему рассказывая, как почти перед самым берегом волна сорвала с нее лифчик. Неприятно оттого, что в их «вечере воспоминаний» не принимают участия ни Поля, ни Олег.

— Ты знаешь, — произнес он, дождавшись паузы, — все это, конечно, очень интересно, но мне и в самом деле пора… И еще я хочу тебе сказать: если у вас с Олегом все рушится и тебя это действительно волнует, может, лучше было посидеть в кафе и попить шампанского с ним, а не со мной?

Надя вздрогнула так, будто ее ударили, и побледнела. В глазах ее блеснули слезы. И Борису вдруг стало ужасно неловко.

— Что-то я не то сказал… — пробормотал он, снова отодвигая стул и присаживаясь. — Извини меня, пожалуйста. И давай действительно спокойно допьем эту бутылку…

— Нет, — она мягко улыбнулась сквозь слезы. — Тебе на самом деле пора. Иди… Ты мне и так уже очень помог.

Он заглянул еще раз в ее серые, с негустыми, но длинными ресницами глаза и подумал, что, наверное, все его подозрения были нелепы и неоправданны. Секунду помедлил, склонился к ее руке и поцеловал кончики теплых пальцев.

— Извини меня еще раз, но мне пора идти. С Олегом я попытаюсь поговорить, а ты… В общем, звони, если что.

Она кивнула с покорной и грустной улыбкой и на прощание легко помахала рукой…

Писк мобильного он услышал, нащупывая в кармане брюк ключи от машины. Тихонько выругался, заторопился, уронил ключ на асфальт. А телефон все надрывался, будто потенциальный собеседник с ума сходил от нетерпения. Да и в самом деле голос Селиверстова оказался взвинченным до предела.

— Я тебя уже больше часа нигде не могу найти, — почти прокричал он в трубку. — Что у тебя с телефоном?

— Ничего. В кармане пиджака забыл, а пиджак в машине оставил. А что случилось?

— Еронин наконец позвонил насчет кредита. Хотел прямо сегодня встретиться переговорить, но я тебя не нашел, пришлось перенести на завтра. — Ого! Значит, выберемся из финансовой ямы! — Борис довольно потер подбородок. — Так что ж ты тогда вопишь, как нервная дама? Радоваться надо.

— Да я, понимаешь… — голос Селиверстова стал тоскливым и виноватым, — боюсь, что подвел тебя… Звонил-звонил тебе по мобильному, а потом подумал, что, может, Поля еще не выехала, ну и…

— Ну и ты, естественно, набрал ее номер и спросил, не уехала ли она еще в «Эстеллу»?

Игорь промолчал. Но молчание это было красноречивее любого признания. Борис откинулся на спинку сиденья и тяжело вздохнул.

— Что, сильно я тебя подставил? — снова заговорил Селиверстов. — Извини, а? Я как-то даже не подумал…

— Да ничего. Я сам виноват: не надо было вводить тебя в заблуждение.

— Слушай, а может, ты еще выпутаешься? Можно попытаться сказать, что кафешка планировалась на завтра. Пригласи ее, как ни в чем не бывало…

— Ох и аферист ты, Игореха! — Борис невесело усмехнулся. — Ты, конечно, будешь смеяться до посинения, но я просто не хочу Польке врать. И в «Эстелле» было совсем не то, что ты думаешь… Хотя, в общем, какая сейчас разница? Что сделано, то сделано… Ну что? Тогда до завтра, да? Бывай!

Он повернул ключ зажигания, и джип мягко тронулся с места. Уже темнело. Вдоль дороги тусклыми белесыми пятнами зажигались фонари, витрины магазинов гасли, а на «боевые посты» выползали бабушки, торгующие по вечерам консервами, сигаретами и колбасой. Одна старушка, то ли романтически-наивная, то ли еще просто не знающая рынка, вышла с ведром цветов. И стояла белой вороной среди более предприимчивых товарок, сжимая в каждой из сухоньких ручек по букетику крупных ромашек. Борис притормозил возле тротуара и подошел к ней, аккуратно обогнув колбасниц и сигаретниц. В синем сумеречном свете желтоглазые ромашки казались похожими на звезды. Он попросил из нескольких жиденьких букетиков сделать большую охапку, заплатил раза в два больше спрошенного, чем несказанно осчастливил бабушку. А когда уже садился в машину, услышал за спиной чей-то завистливый комментарий:

— Надо же, повезло Поликарповне! А я думала, что такие, как этот, только голландские розы и покупают…

А Поля к розам относилась довольно равнодушно, зато ромашки любила. И ему приятно было думать, как отдаст он ей этот букет, прижмет ее голову к своей груди и тихонько поцелует в теплый затылок. А потом они нормально и честно поговорят обо всем: ведь и в самом деле Поля, скорее всего, издергалась из-за недостатка внимания. Как-то навалилось все сразу: и кредит этот чертов, и налоговая со своей внеплановой проверкой, да и просто обычная усталость… Он ехал вперед по сумеречному, залитому неоновым светом рекламы шоссе и пытался не слушать внутренний голос, навязчиво и противненько нашептывающий: «И все равно рано или поздно тебе придется спросить, где она провела вчерашнюю ночь. И ответ услышать тоже придется».

Машину Борис остановил возле дома и, не дожидаясь лифта, бегом взлетел на седьмой этаж. У двери немного постоял, успокаивая дыхание. Представил, как Поля улыбнется, увидев его взмокшего, запыхавшегося и с букетом ромашек в руке. Потом нажал на кнопку звонка. В квартире было тихо. Он пошарил в кармане, нашел ключ. И когда открыл дверь и вошел в просторный полутемный холл, понял, что Поли нет. Причем нет уже давно…