Ты мерзок в эту ночь?

Спасен (Поппи З. Брайт и Криста Фауст)

Поппи и я встретились в тайском подростковом борделе в 1986 году. Оказалось, что у нас много общего, и мы решили завоевать мир. Поппи и я очень по-разному пользуемся языком и сочиняем истории, но наши стили изложения странным образом дополняют друг друга. Нам удается друг друга предвосхищать.

Криста Фауст

Мы с Кристой написали этот рассказ для «Новой Крови», антологии молодых писателей в стиле хоррор под редакцией позднего Майка Бейкера. Думаю, его можно считать нашим «несерьезным» сотрудничеством, а новеллу «Триады», вошедшую в «Откровения» Дага Уинтера — «серьезным». Доминатрикс, которая живет на двух побережьях, профессиональная танцорка свинга и валет мексиканского рестлинга Криста с тех пор опубликовала полный ультранасилия эротический роман «Контрол-фрик» (издательство «Masquerade Books»).

Поппи Брайт

— Понимаешь, — сказал Билли шлюхе. — Мне всегда хотелось…

Слова его подводили. Он полез в свою дорожную сумку и выложил люгер на исцарапанный пластик столешницы. Пистолет был покоен, как ломкая кучка мертвых насекомых в углу комнаты — но это насекомое слагалось из стальных механизмов и хитинового черно-синего блеска, готовое ожить по первому прикосновению. А его жало…

Его жало давало власть над миром.

— Я хочу… — удалось повторить ему, но от голоса остался лишь блеклый призрак.

Девушка вскинула синюшного оттенка глаза, ловя его взгляд. Очень медленно кивнула. Очень грустно улыбнулась.

Люгер достался ему по наследству — дедов военный трофей, артефакт из джорджийского, полного клаустрофобии детства Билли. Полуавтомат с шестидюймовым стволом, прицелом и резиновой отделкой в клеточку на рукояти — почти три фунта гладкой стали, набитой серебристыми пулями, словно смертоносный фрукт семечками. Раз в неделю дедушка разбирал его для чистки и смазки, не возражая против присутствия Билли, который торчал с торжественным видом у подлокотника его кресла и пристально наблюдал за каждым движением скрюченных дедушкиных пальцев, исполняющих сложный ритуальный танец с шомполом, мягкой тканью и густой мазью, с запахами металла и загадочного мужества.

— Видишь это? — однажды спросил дедушка, баюкая пистолет в огромных, покрытых синими венами руках. Даже в пять лет Билли понимал, что вопрос дурацкий — оружие было у него перед носом, разве нет? Если бы спрашивала мама, он бы так и ответил — и проследил бы, как она чопорно поджимает губы в неодобрении, которое всегда старалась скрыть. Логическое мышление досталось ему от отца, говорила она, а хиппушка-мама в логику не верила. Как, впрочем, и в оружие. Но деда Билли любил и потому лишь молча кивнул.

— Его трогать нельзя, — сказал дедушка. — По крайней мере, пока не вырастешь. Тогда он перейдет к тебе.

Шесть месяцев спустя дед умер от эмболии — жирный клочок бесполезной клеточной ткани навеки заткнул его стойкое солдатское сердце. Билли тогда ничего не понял, даже не осознал толком, что дедушка мертв. Никто ему не объяснил.

— Хочешь повидаться с дедушкой? — спросила однажды мама, когда он вбежал в дом со свежими ссадинами на коленях — разбил их о гравий на пустыре по соседству, оттого что взрослые девчонки его толкали. Утерев с лица смешанные с грязью слезы — мама все равно никогда их не замечала — он покивал. Конечно же, он хотел повидаться с дедушкой. Он всегда хотел повидаться с дедушкой.

Мама тащила его все выше и выше сквозь душный, густой воздух гостиной, за полки с хрупкими безделушками и статуэтками, которые бабушка запрещала трогать, хоть Билли и не хотелось; они были бесполезными, совсем не такими, как дедушкин пистолет. Из пистолета их можно было бы разнести на миллионы острых, как бритвы, осколков. Мама тащила Билли до тех пор, пока его голова не коснулась увитых паутиной хрустальных слезинок древней люстры.

Он увидел дедушку, еще более громадного из-за своего безмолвия — его прекрасно сложенное тело казалось длинным, узким и каким-то плоским, обрамленное деревянным ящиком, в котором он покоился, словно в колыбели. Билли почувствовал, как сердце колотится в груди, как нарастает волнение, странное и страшное, как оно просачивается сквозь ребра в живот. Мертв — так вот что взрослые подразумевали этим коротким, жестким, совершенно окончательным словом.

Потом он вспомнил, что мертв теперь его дед, и ощутил это, как удар в живот, куда более сильный, чем удары всех взрослых девчонок. Воздух в легких раскалился и обжигал.

Дедушкины щеки так запали, что Билли видел очертания вставных зубов у него во рту, крупных и лошадиных. Под багрово-алой сетью сосудов его веки покрывали голубоватые пятна. Черные дедушкины ноздри зияли, как дыры в земле, и Билли заметил крошечные желтые волоски по их краям, даже тонкую ширмочку соплей глубоко в левой. Как можно быть мертвым с козявками в носу?

— Он просто спит, детка, — прошептала мама, будто отвечая на его мысли. Потом, оглядываясь назад, он думал, что из всех ее поступков этот был наиболее жесток. Она убедила его, что дедушка проснется, каким-то образом вернется. Но дедушка не вернулся.

Через год не стало и мамы. То было Лето Любви, когда Сан-Франциско привлек ее призывными песнями о парнях, никогда не встречавших джорджийского рассвета и не желавших его встречать, о парнях, которые видели в ее щелке врата в храм Богини, а не сочетание спермоприемника с родильным устройством. Вместо того чтобы сидеть в бесконечно скучной мышеловке материнства, она хотела, чтобы из волос торчали цветы, а голову кружили музыка и рыжий солнечный свет.

Всего этого она так никогда и не обрела. Путешествуя автостопом по трассе Ай-95, она неудачно села в машину где-то в окрестностях Лас-Вегаса, в призрачной части пустыни немного южнее Невадского испытательного полигона. Через год на дне высохшего озера обнаружили череп, изгрызенный койотами, отбеленный до снежного блеска, давно утративший плоть и волосы. Оставшиеся зубы совпали с ее зубной картой, и череп прислали в Джорджию в картонной коробке. Бабушка похоронила его на церковном кладбище рядом с дедушкой. Стоя у могилы, Билли чувствовал унылую отмщенность. Он надеялся, что она познала страх и боль. Надеялся, что она думала о нем, когда встретила смерть.

Отца Билли с его логическим мышлением давно уже и след простыл. У Билли осталась лишь бабушка, женщина со следами былой красоты, от которой всегда шел тошно-сладкий запах присыпки и потерянного времени, которая была добра к нему, но столь рассеянна, что с трудом могла поддержать беседу даже с шестилетним ребенком.

Каждое воскресенье Билли сидел в церкви, пережидая медленную пытку баптистской службы, и находил утешение разве что в зловещем образе распятого Иисуса — грязные железные гвозди впивались в плоть ладоней и ступней, кислотно-зеленые терновые шипы пронзали мягкую кожу над бровями, кровь сочилась из глубокой раны на боку. Он умер за ваши грехи, — громыхал проповедник. Он страдал за вас. И боль Иисуса стала куда слаще, когда Билли понял, что он тоже за нее в ответе.

Он слышал шепот люгера, пока бродил длинными днями по скорбному дому, избегая заходить в гостиную, где дедушка впал в свою последнюю спячку — теперь там сидела бабушка, убивавшая время до собственной. Пистолет нашептывал ему истории о силе, таившейся в нем самом, силе, которой так легко завладеть — нужно только забраться на шкаф, открыть сверкающий ореховый чехол, сомкнуть пальцы на тяжелой клетчатой рукояти…

Чтобы решиться на это, ему понадобилось почти три года. Он всегда пытался быть хорошим мальчиком и подавлял гнев, который рос внутри, сколько он себя помнил, вздымался отравленной черной волной. Но когда волна разбивалась в пену, омывающую берега его сердца, заметно становилось, что она на самом деле не черная — вернее, не совсем черная. Она вихрилась тысячей разноцветных масляных завитков, переливчатых и прекрасных, и если в этих завитках крылся яд… что ж, тогда пришлось бы к нему привыкать.

В тот день, когда Билли наконец заставил себя вытащить пистолет из гнезда мягкой алой ткани и приласкать его чарующую тяжесть обеими руками, он испытал свой первый оргазм. Он не помнил, было ли тогда семяизвержение — кажется, до него он еще не дорос. Но наслаждения, бушевавшего внутри, как летняя гроза, неумолимого и очищающего, забыть не смог. Оно оказалось столь мощным, что он подумал, что выронит люгер, полюбопытствовал, заряжен ли он, выстрелит ли от удара о пол и убьет его, а потом понял, что ему плевать.

Но пистолет он не выронил. Он знал — теперь пушка принадлежит ему, как говорил дедушка.

Научиться стрелять оказалось вопреки его ожиданиям трудно. Сначала он пытался учиться в одиночку, как делал все остальное: забирался в лес, чтобы стрелять по древесным стволам, которые, казалось, начинали насмешливо раскачиваться, стоило взять их на прицел. Спусковой крючок поначалу никак не поддавался, и Билли уж решил было, что пистолет заржавел, но однажды он, наконец, клацнул с грозной легкостью, и дуло вспыхнуло, и звук выстрела сотряс мир.

В цель он не попал ни разу, а от отдачи люгера разболелась рука. Этой рукой он дрочил потом, вспоминая легкий всплеск пламени и запах пороха, оглушительный полый звук, силу, которая толкала в руку и плечо, щекотала сердце электрическими усиками.

Но бесцельная стрельба в ночных лесах и на пустырях вскоре наскучила. Билли хотел использовать пистолет по назначению, целиться и поражать цель, и чтобы рука из-за этого на следующий день не отказывала. Едва получив право ходить по улицам без взрослых, он записался на занятия по стрельбе. На стрельбище он научился правильно держать оружие, спускать курок медленно и плавно. Научился попадать ростовой мишени в голову, в сердце, в живот. Инструктора восхищались прекрасным состоянием люгера. Один предложил за него двести баксов, а потом от души посмеялся тому недоумению, с которым на него глянул Билли. На вопросы о том, зачем он учится стрельбе, он отвечал — для удовольствия.

Объявление в «B&D Знакомствах» обещало «настоящего сабмиссива», искательницу приключений без границ. Билли набрал номер и угодил на автоответчик, на котором не было приветствия, лишь тишина и гудок, и он оставил более чем загадочное сообщение. Когда она перезвонила, голос ее оказался низким и хриплым, совершенно лишенным акцента. Говорили по-деловому. Вечером того же дня он купил билет на поезд до города, в котором она жила.

Лишь очутившись в вагоне, внутри вагона, словно пуля, уютно засевшая в ружейной камере, он понял, как сильно напуган. А что, если шлюха поймет, что он девственник, и посмеется над ним? А что, если она страшная? А что, если он просто не сможет заставить себя сделать то, зачем приехал, о чем мечтал?

Как только он встретился с девушкой в ее дешевом гостиничном номере, первые два повода для беспокойства отпали. Она была слишком покладистой, чтобы над кем-либо насмехаться. И она обладала красотой искусно выточенной маски или фарфоровой куклы — матово-гладкая кожа, слегка азиатские черты, миндалевидные глаза густо подведены черным, губы намазаны темно-красным. Тесная черная юбка плотно обтягивала ее зад, круглый и сладкий, как пара спелых манго. На ее лице он не заметил ни шрамов, ни неизгладимой боли — вообще никаких чувств. Свое высокое, стройное, почти угловатое тело она держала напряженно, будто предчувствуя какую-то боль, готовую в любую минуту вспыхнуть глубоко внутри. Но спина была прямой, плечи расправлены. Все подчинение крылось в ее синюшного оттенка глазах, в сочных, как открытая рана, губах.

Ему даже не пришлось описывать, чего он хочет, подбирать и тратить слова. Девушка понятливо кивала, рассматривая пистолет со странной безмятежностью.

— Он не заряжен, — соврал Билли. Разрывные патроны, хоть и запрещенные, оказалось до смешного легко приобрести. Впервые раздобыв парочку, он установил на куче кирпичей арбуз и разнес его в убедительное облако красно-черно-зеленых брызг. Потом у него вставал, стоило лишь стиснуть один из этих патронов в кулаке, согреть в ладони, представляя, как он крушит, взрывает плоть.

Он оторвал от нее взгляд сухих горящих глаз. Сердце стучало у него в глотке, эхом отзываясь в головке члена.

— Ладно, — сказала она.

Холодными и неуклюжими пальцами он нашарил бумажник. Открыл его, держа так, чтобы она не видела, и извлек десять хрустящих двадцаток. Это были едва ли не последние деньги от продажи бабушкиного дома в Джорджии. Потом ему придется искать работу, или умирать с голоду, или… впрочем, какая разница, что будет потом?

С маленького бромистого снимка на него глядел дедушка, широкоплечий и улыбающийся в своем полевом мундире, возрастом на три года младше, чем был теперь Билли. У его бедра в кобуре из жесткой кожи висел люгер. Билли закрыл бумажник с изображением единственного человека, которого когда-либо любил. Вложил купюры в узкую, костистую ладонь девушки.

— Итак, — сказал он, и его голос почти не дрожал. — Вот, что ты должна сделать…

Он стоял перед дверью номера в холле пятиэтажной ночлежки, в городе, название которого уже забыл. Для него все города были на одно лицо; центральные деловые районы из гладкого серого камня и слепых серебряных стекол, а вокруг трущобы и окраины, раскинувшиеся, будто болячки вокруг раны побольше. Таковы города — раны мира. Билли предположил, что такое сравнение делает их с девушкой из номера червями, которые закапываются в гниющее тело мира в поисках пропитания.

Нырнув в дорожную сумку, он натянул на голову лыжную маску из грубой шерсти. На нем были грязные черные джинсы, но рубашку он снял и засунул в сумку. Ночной воздух, струившийся сквозь щели и перекрытия ветхого здания, подернул его кожу рябью мурашек, судорожно сжал соски.

В конце коридора висело надтреснутое, мутное зеркало. В его отражении Билли превратился в размытое черное пятно, неразборчивое и жуткое. Впервые в жизни он выглядел опасным — когда спрятал под маской лицо, свое мягкое, слабое, почти красивое лицо. Каждый раз, глядя в зеркало, он заново исполнялся ненависти к матери, проклиная ее за изогнутые ангельские губки и дурацкие глаза, круглые и голубые, за густую копну тонких волос, которые падали ему на лоб витыми медными кудрями.

Билли прижал ухо к двери под номерком, висящим на гвозде и чуть покосившимся. Ему казалось, он может разобрать движение в номере, тихое, неспешное и шелковистое.

Он вытащил из сумки люгер и несколько минут стоял в холле, нянча его, наслаждаясь его весом и мощью, грея холодный металл в жарких руках. Если бы в этот момент из их номера кто-нибудь вышел, он точно сбежал бы, плюнув на деньги. Но никто не вышел. Едва перевалило за восемь — в дешевой гостинице настало время ужина, в холл потекли горькие запахи бедняцкой стряпни, аромат жареного мяса и копеечной выпечки, нездоровый сырный душок консервированных спагетти.

Он прижал ствол к медленной, мерной пульсации в промежности, и по его тощему телу прошла горячая волна, почти до тошноты сильная. Он был преступником в погоне за ночью, не ведающим милосердия, излучающим жажду убийства. Он был солдатом, грязным и отчаянным, под атакой врагов, гораздо более коварных, чем все, кого перевидал его дед.

Билли повернул дверную ручку. Она скользнула под его потными пальцами и щелкнула. Он распахнул дверь.

Девушка сидела у зеркала, расплывчато отражаясь в его затертой поверхности, и водила щеткой по черной, как ночь, волне своих длинных волос. Щетка выскользнула из ее ладони, стукнула о затертый ковер. Синюшного оттенка глаза широко раскрылись.

— Кто ты такой? — дрожащей рукой она вцепилась в лиф легкой ночной рубашки, в которую переоделась. Сквозь полупрозрачную белую ткань просвечивал кружевной лифчик, скрывающий нежную маленькую грудь, соски отчетливо выпирали — от ужаса или необъяснимого желания. Она великолепно подыгрывала. — Как ты сюда попал?

Билли показал пистолет, и она сжалась от страха. Лицо побледнело, а вокруг радужек испуганно блеснули белки. Господи, как же она хороша.

— Заткнись, шлюха, — выплюнул он самым жестоким тоном, на который был способен. Ее глаза, как внезапная гроза, заволокли слезы. Билли почти ожидал, что они оставят на щеках багровые дорожки, но нет, они были чистыми, словно капли дождя. Стволом люгера он указал на ночную рубашку. — Снимай.

— Пожалуйста, — прошептала она.

— Заткнись! — рявкнул Билли, ухватился за ткань и дернул в попытке сорвать с нее вещь. Тонкая, но прочно сплетенная материя не поддалась. В ярости он вцепился в ткань зубами, отчего рот наполнился бытовой сухостью нейлона. Рубашка упала. Губами Билли уткнулся в кружево, в кожу. Ноздри уловили лимонно-острую нотку пота. Может, она и впрямь его боялась.

А если нет, то скоро начнет.

Он грубо ткнул стволом девушке в грудь, туда, где различимо стучало сердце. Когда она отшатнулась, он увидел красный след от дула, уже отпечатавшийся на коже. Призрак пулевого ранения. Ему казалось, его болт скоро прорвет горячую ткань джинс.

— Снимай лифчик.

— Пожалуйста, — едва слышно повторила она.

Он сунул пушку ей в лицо, прямо в мягкий рот. Удар стволом разбил ее губу о зубы, и на ней каплями расцвела кровь, полилась, покатилась узкими яркими дорожками вниз по шее. Ее глаза были огромными, синюшный оттенок уступил в них невероятному пурпурному — цвету разлагающейся плоти.

— Заткнись, я сказал!

Ее рука несмело потянулась к передней застежке. После очередного тычка она расстегнула лифчик и сбросила кружевные лоскутки, соскользнувшие с плеч.

Груди у девушки не было.

Уперев дуло ей в сердце, Билли нагнулся и подобрал лифчик, присмотрелся к его прозрачным, как паутинки, чашечкам. Телесного цвета подкладка, твердые шарики розовой резины на месте сосков. Мастэктомия? Но вот ее настоящие соски, маленькие и шоколадно-коричневые на плоской, без шрамов, груди. Соски ведь не пришивают обратно после мастэктомии, так?

Он рванул ее трусики, услышав, как с треском расходится кружево и сдаются резинки. Вот: блестящий треугольник черных волос между матово-бледными бедрами, обычный, без прикрас. Там, меж ее бедер, не притаилось ничего угрожающего, лишь складки розовой плоти, а под ними — отсутствие плоти, дыра, ничто. Верно ведь? Верно?!

Он повалил ее на продавленный матрас и силой раздвинул ноги. А потом все смотрел и смотрел; не мог отвести взгляд.

Мягкая плоть наморщилась в том месте, где яйца были зажаты в пах. Пенис, растянутый, как жеваная жвачка, был втиснут назад, в щель между ягодиц. Хотя нет, не втиснут. Билли заметил металлический отблеск и склонился, чтобы рассмотреть получше.

В головку члена было вдето серебряное колечко, входившее в уретру и выходившее сквозь маленькую морщинку у основания крайней плоти. Оно крепилось к большой английской булавке, глубоко загнанной в складку промежности. Проколы имели сухой, подвижный вид: они были проделаны уже давно, хотя по возрасту паренек выглядел от силы лет на двадцать.

Его глаза, впрочем, оставались пурпурными от страха и столь же покорными. Когда он стягивал с головы роскошную гриву парика, Билли заметил, как дрожит его изящная рука. Настоящие волосы, коротко остриженные и выкрашенные в неестественно белый, по контрасту придавали его коже смуглости. Левое ухо было пробито множеством серебряных подковок, все меньших размером выше по хрящу, мочку правого пронзал единственный рубин, яркий, как капелька крови.

— Ты злишься? — спросил мальчик. В голосе его не звучало ни следа издевки, лишь прежнее мягкое безразличие.

Билли совершенно растерялся. Лыжная маска нагрелась и колола лицо, грубая шерсть промокла у рта и ноздрей. Он стянул ее с головы, уловив треск статики в волосах, поскреб подбородок и нахмурился. Преступник внутри него ускользал, скрывался с добычей из боли и вынужденного ужаса. Парнишка по-прежнему лежал, согнув и раздвинув стройные ноги, и Билли не смог не отметить, что задница у него все такая же круглая и сладкая, как пара спелых манго.

— Так накажи меня, — сказал мальчик.

Билли глубоко вздохнул. Комната, здание и весь мир будто вывернулись вдруг наизнанку. Пистолет лежал рядом, почти забытый, рука все еще сжимала рукоять, но в ней не было сил, не было певучей власти.

— Как тебя зовут? — наконец спросил он, чувствуя себя глупо и почти скованно. Он вдруг осознал, что раньше поинтересоваться и не подумал.

— Иисус.

Если так, то он, должно быть, латинос, а не азиат. Но имя мальчик произнес так, как говорили в баптистской церкви, куда Билли таскала бабушка, как на службах, в которых он ненавидел все, кроме проповедей о мученике на кресте, как в тот день произносили над дедушкиным гробом в гостиной. Не Хей-сус, а Ии-сус.

Билли вообразил священное сердце, утыканное терновыми шипами, которое истекало пылающей кровью в языках алого пламени. Это была не баптистская икона, а католическая, в стиле джорджийского тату-салона. Он представил, как тычет в сердце стволом люгера и разрывает его выстрелом на тысячу подергивающихся ошметков бесполезного мяса. Он снова подумал о теле на кресте, бледном, худом, пронзенном: настоящий сабмиссив, сабмиссив всего человечества. Вспомнил строчку, накаляканную на стене мужского туалета в Порт Авторити — «конечно, Иисус тебя любит, но станет ли он глотать?»

Билли понял, что у него до сих пор стоит.

— Ладно, — сказал он немного опасливо, но с прежним возбуждением. Не то чтобы он имел хоть какой-то опыт, так что и сам понятия не имел о своих предпочтениях. Может статься, ему понравится. Парень, девушка, да какая разница? Под хрупкой оболочкой кожи все люди, так или иначе, одинаковы. Тело Иисуса в точности отражало его собственное; выкрасить иссиня-черный кустик волос у него на лобке, оборвать с гениталий металлические побрякушки, и от шеи они стали бы близнецами.

Он впихнул ствол пистолета под вялый член Иисуса и потянул на себя. Тот застонал, двинул по матрасу тощими бедрами. Билли хотел, чтобы было больно, и, похоже, добился этого, но колечко раскрылось за миг до того, как порвало бы плоть. Пенис Иисуса высвободился и начал вставать.

Примите, вкусите, сие есть тело Мое.

Билли понял, что разорванные кружевные трусики все еще болтаются в его левой руке. Он смял их в шелковый комок и вытер им кровь с губ Иисуса, запятнав ткань темно-красным. Под его пальцами губы Иисуса были гладкими и нежными, а в восточных глазах сверкало — что? Желание, страх, боль? Или какая-то дикая смесь всего сразу, новое чувство, смешанное специально для Билли?

Он опустился на колени перед кроватью и прижался губами к бархатной впадине живота парнишки.

— Не шевелись, — пробормотал он. — Будь недвижим. Будь безмолвен. Будь холоден…

Его язык скользнул во впадинку пупка, по изгибу тазовой косточки. Пистолет опустился вниз, раздвинул бедра Иисуса, поцеловал манящую темную ложбинку между его ягодиц.

— Погоди…

Билли рывком поднял голову. Выбросил руку и отвесил парню тяжелую пощечину, от которой заныла ладонь.

— Не разговаривай!

Беспомощным жестом Иисус указал на тумбочку у кровати. Билли увидел большую банку вазелина, скрытую под ворохом мятых салфеток.

— А-а, — протянул он, глуповато моргая. — Хорошо, — он схватил вазелин, сорвал крышечку и сунул дуло люгера глубоко в непрозрачную желейную массу цвета соплей. Обратно вытащил блестящим от смазки — прицел почти скрылся под толстым слоем геля, отверстие ствольного канала забилось. Все это не имело никакого значения.

Он вновь уткнул ствол между ягодиц Иисуса, нашел его нежную дырку и, после краткого мига сомнений, вогнал шесть дюймов скользкой от смазки стали глубоко в тело парня. Глаза Иисуса широко распахнулись. Стиснув зубы, он судорожно вдохнул, порывисто выдохнул; его член дернулся и заблестел хрустальной слезинкой.

Сражаясь с джинсами и трусами, чтобы добраться до собственного стояка, отбрыкиваясь от стесняющей ткани штанин, Билли ощущал, как облетает с него шелуха прошлой жизни. Ничего, кроме этого момента, никогда не существовало — ни душной гостиной, где дедушка спал в своем длинном деревянном ящике, ни милой мамочки, навсегда растворившейся в Лете Любви, ни выбеленного до снежного блеска черепа в картонной коробке, ни увядших лет, ни развалившихся мечтаний. Было лишь головокружительное биение его члена в ладони, лишь добровольная боль этого мальчика, которая лилась сквозь него, заплескивалась в него, обжигала, как напалм.

Быстро двигая кулаком, Билли почувствовал, как накатывает и снова отступает оргазм. Сколько раз он так ускользал одинокими ночами, когда его рука оказывалась недостаточно теплой, недостаточно проворной, слишком очевидно его собственной. Но внезапно Иисус втащил его на кровать, отчего он чуть было не выпустил из потных пальцев рукоять пистолета. Внезапно Иисус обнимал худыми руками бедра Билли, жарким, как открытая рана, ртом скользя по его члену.

Это было лучшим, что когда-либо делали с Билли. Ему хотелось продлить ощущение на тысячу лет, на целую вечность. Все, что он испытывал раньше, померкло. Ничто, кроме этого, не существует. Ничто, кроме этого, никогда не существовало. Лишь он и Иисус, их влажная плоть, слившаяся воедино, их тела, связанные отверстием и холодным металлом, смешанные запахи пота и вазелина. Матрас под ними был нереален, как колыбель туманной длани, безвкусный гостиничный номер замерцал в глазах Билли и стал растворяться. Он едва заметил, что Иисус двигается навстречу люгеру, снова и снова насаживаясь на ствол.

Остальное не имело значения. Был лишь этот момент, эта уникальная точка в пересечении времени и пространства. Был лишь пистолет, продолжение его тела, всего его естества.

— Ты меня любишь? — шепотом спросил Билли.

Иисус повернул голову, чтобы на него взглянуть. Его губы все еще обхватывали головку члена Билли — бледно-розовые лепестки, прикрывшие лиловый фрукт. Его распахнутые глаза были очень ясными.

— Да, — беззвучно ответил он и опять глубоко заглотил хуй Билли.

В черепе у Билли вспышкой взорвался свет, скатился вниз по хребту, обжег яйца и ствол члена. Потом он брызнул Иисусу в рот, и на злобные каракули в туалете Порт Авторити нашелся ответ: да, да, окончательное и бесповоротное да.

На пике оргазма все мускулы Билли напряглись. Длинные мышцы его ягодиц, пресс и девственный бутон ануса. Мышцы на лице, в глотке и под волосами. Мышцы на руках.

Мышцы на его указательном пальце, который сжался медленно и плавно.

Он не столько услышал выстрел, сколько почувствовал — приглушенный толчок, будто кулак врезался в сырое мясо. Почувствовал, как тело Иисуса дернулось рядом, почувствовал раздирающую боль в промежности, над которой рефлекторно сомкнулись челюсти парня. Фонтан крови и ошметков его ослепил.

Билли сумел дотянуться до лица и стереть заливающую глаза кровь. Добравшись до паха, он протиснул палец сквозь зубы Иисуса и вытащил свой разорванный член у него изо рта. Потом сел и осмотрел содеянное.

Иисус был еще жив. Его глаза горели жутким осознанием на смертельно бледном лице. Дыхание приподнимало узкую грудь. Живот превратился в невообразимое месиво, пульсирующее остатками органов. Оно походило на какой-то чудовищный котел с мясом, полный сверкающих мышц, осколков костей, клубков и отрезков рваных сосудов, обильно залитых медно-кровавым соусом. От его тела волнами поднимался тяжелый запах развороченных кишок. Билли заметил металлический блеск: пустая гильза уютно устроилась в кишечной петле. Когда-то его занимало, может ли разрывная пуля разнести тело на части, как арбуз. Теперь он точно знал ответ.

Взгляд этих ясных, знающих глаз встретился со взглядом Билли. Билли хотел отвернуться, но не смог.

—..ты говорил…

Билли склонился ниже. В дыхании Иисуса он разобрал запах собственной спермы, резкий и чистый, который всегда напоминал ему запах порошка на вещах после стирки.

— …говорил, что он не…

Темный поток крови, смешанной с жемчужными нитями спермы, хлынул у Иисуса изо рта и залил грудь. По его телу прошла длинная, протяжная судорога, и лихорадочный блеск в глазах угас.

Ты говорил, что он не заряжен.

Билли не собирался убивать мальчика. Он вообще не хотел в него стрелять.

В нем восстала ярость, неожиданная и едкая. Он и этого лишился — всего, что у них с этим парнишкой могло бы быть, потерял очередной шанс. Это было нечестно. Все всегда было нечестно. Он вытащил люгер из зада Иисуса, поднял и выстрелил ему в лицо. Красивые тонкие черты рассыпались, как моток пряжи, окрасив стену за кроватью в жирный контраст багряного и серого.

Он вообще не хотел в него стрелять.

Билли всадил две пули в грудь Иисуса, глядя, как она лопается и разлетается на куски.

Не хотел.

Он выстрелил в мешанину из потрохов, потом еще раз и еще. Пустая гильза ударилась ему в бедро и оставила за собой длинную полосу ожога, но он этого не почувствовал, даже не заметил. От тела на кровати осталось лишь нагромождение мазков, словно холст, в спешке написанный плохим художником.

Кто-то колотил в дверь.

Билли встал с кровати и шатнулся вглубь комнаты, прочь от пистолета и пропитанного кровью матраса, протягивая руки в безотчетном отрицании. Это было нечестно. Ничто в его жизни не было честно. Он не хотел стрелять в мальчика, не хотел, он только слегка согнул палец на крючке…

— Что там, черт подери, творится? — спросил неприятный голос, зловещий, будто проигрывали замедленную запись, и не ласкающий слух, как нежный, безмятежный голос Иисуса. В дверь снова заколотили.

Лишь совсем чуть-чуть…

— Это гостиничная охрана. Откройте же наконец эту гребаную дверь!

Правый указательный палец Билли судорожно вжался в ладонь, смазывая кровь. В засиженном мухами зеркале он заметил свое отражение — его лицо и обнаженная грудь были покрыты кровью вперемешку с осколками кости, комками мяса и свежей начинки из кишок Иисуса. Потом он стоял, оставляя на грязном стекле маслянистые алые отпечатки, и глядел на машины, которые рассеянно двигались по улице пятью этажами ниже, на автобус компании Грэйхаунд, отъезжающий со станции напротив гостиницы. Все бесполезно. Из этой комнаты ему не выбраться.

Билли снова взял люгер и лег рядом с Иисусом, лег в Иисуса. В восьмизарядной обойме остался последний патрон. Он засунул ствол в рот, ощутив на языке кровь, вазелин, едва заметный привкус прямой кишки Иисуса, пряный и мускусный. Закрыв глаза, он представил, как спит в длинном деревянном ящике, беззаботно вращаясь в невесомой пустоте.

Пришедшая боль заполнила его череп добела раскаленной сверхновой и взорвалась. Но боль эта была намного чище той, которую он испытывал всю свою жизнь. И длилась она всего секунду.

Ранним субботним утром в городской морг поступили два тела: худощавый белый мужчина под тридцать, голова которого была почти отстрелена, и парень лет восемнадцати, возможно, азиат, скончавшийся от тяжелых огнестрельных ранений. Обоих не удалось опознать — вместо лиц была кровавая каша. Старинный люгер вытащили из окоченевших пальцев белого, упаковали и утащили в полицейский участок. Полицейский, выкравший его несколько месяцев спустя, понятия не имел, где ему довелось побывать; он просто стер со ствола липкую вазелиновую патину и зарядил пистолет обычными экспансивными пулями.

На тела повесили метки, сфотографировали и засунули в смежные холодильные камеры. Присутствующие полицейские забыли о белом покойнике, едва за ним захлопнулась дверца, но над азиатом на мгновение замерли, чтобы запечатлеть в памяти это зрелище. Работники морга были в восторге от состояния трупа, и даже самим копам нечасто доводилось видеть тело, поврежденное столь основательно.

— Кажется, этот маленький засранец нарвался по-крупному, — отметил один.

— Я просто влюбился в сережки, — с остроумным видом высказался другой. Он успел выковырять из остатков головы несколько маленьких серебряных колечек до того, как судмедэксперт велел ему перестать. Он никак не мог понять, что это, пока не увидел обрывок ушной мочки, украшенной чем-то подобным.

— Может, в участке нас направят на дезинфекцию…

— В любом случае, главное, жопу не чеши.

Добродушно подтрунивая друг над другом, копы вышли из морга и поехали назад в чистые голубые каньоны рассветного города.