Тысяча и одна минута. Том 2

Сказка о… нет, дозвольте прежде, люди добрые, порасправить кости старые, пустошь поболтать, язык поразмять, к сказке приготовиться.

Вот переж сего какая штука была?

Ездил Фока за море, набрался Фока разума: видел там, высмотрел, что на земле трава растет, а по небу порой тучи ходят, порой только одно солнышко; а по ночам там ясный месяц глядит на землю-матушку, или одни яркия звездочки между собою переглядываются. Больше ничего не заметил Фока за морем; а привез с собой Фока тетрадку-книжку маленькую, и в той тетрадке много умного понаписано: написано правдиво и с толком про народ заморский, про ихнее житье-бытье, про их прав и обычаи. И эту тетрадку-книжку маленькую один толстой Руской человек, выпросил у фоки и предал тиснению. И покупили книжки тисненые печатью гражданскою люди разумные, грамотные; стали читать и стали фоку расхваливать; а сам Фока ни с переда ни с бока, ни с конца ни с начала, не поймет не растолкует ни по книжке печатной, ни по своей тетрадке писаной, за что его люди разумные хвалят и жалуют. «Это за то, – он думает, – что пил я сыту заморскую, ел пряники чужеземные!» А кто знал фоку прямо, слухом чуял его речи, ощупью пытал голову, дивится не надивуется: откуда это у Фоки при пустых речах, при пустой голове набрался разум письменный?.. Толкуют с собой, дивуются… «Плохо Фока бает, а грамоту знает, дело диковенное!..»

Ах, люди добрые… не Фоке-б дивиться, не Фоке-б честь-слава: ведь в дороге у Фоки был попутчиком Сава.

«И к чему это наш сказочник такую приплёл присказку негораздую!» говорили – шушукали между собой братцы-товарищи: «не слушает он нашего ума-разума; пускается в ремесло бесхлебное – чужого ума ощупью допытываться!.. Зй, смотри, молодец!.. станешь выть по волчьи, целое стадо волков прибредет, кто-то их отгонит, тебя обережет!.. То-то мы дивимся, думаем, чего он бьется, надсажается, силится рассказать сказку мудреную, и словами кудреватую и речьми смышленую… а он, сердяга, с своей смышленостью, колесит все кругом гумна и думает, что напал на прямую дорогу новую, только не пробитую, не протоптаную… Нет молодец-продавец, не тем ты товаром торг повел!.. Не будет тебе барыша и выручки – сметанка хороша, да мала скрыночка. Что ты ходишь, набиваешься очками – слепому, сапогами – безногому, рукавицами – безрукому, умом-разумом – у кого голова что свищ: в одно ухо слово влетит, а в другое и выпорхнуло!.. Взялся ты с умными речь вести, так чего же ты им про глупые проделки рассказываешь?.. Они и сами смекнут, что где надобно. А буде тебя угораздила нелегкая умным ума прибавлять… то смотри, любезный, и сам опростоволосишься!.. Ты, думая свозить на ток свой хлеб необмолоченый, свозишь его туда, куда люди добрые только навоз кладут. У тебя лоб-то не медный, а голова не с пивной котел; у тебя ума-разума и про себя не хватит порой, чего же ты лезешь с ним по людям, которые сами не знают, куда и свою такую обузу свалить!..

Рассказывал ты нам присказки, морил нас ими, помирать нам не хотелося, да и уморы в твоих присказках не было!.. Дай-ко, послушай вот, и мы тебе присказку вымолвим:

Ходила, в старые годы, когда это еще наживалось между люду православного, ходила сваха сватать женихов-молодцев; ходила она по богатым домам, где дочки невесты взрослые, а у батюшек кошели не простые; вот она и настрочила рукописную грамоту, или регистр, что ли, по ихнему, всем женихам-молодцам, своим будущим высватанцам; и дело там понаписала она, если просто прочесть, а поразмыслить, так и выходит то дело бездельное!.. Пока она по дуракам ходила, то и свадьбы сводила и деньги брала, и от каждой свадьбы давай Бог ноги, после сватанья; то есть, уж видно, что старалась благое творить! Обходивши всех дурней в этой стороне, забрела было и к умным за таким же промыслом!.. Ан один насмешник и ввернул ей крюк, добавил к её регистру смыселу. Вот как это и сделалось, вот и регистр тот, прочти его! Что просто-то написано, то у бабы-свахи так и значилось, а что в скобках-то понаставлено, то вписал этот насмешник для пояснения.

Смотри! что бы и с тобой не поступили так разумники: не ввели б в твою сказку замысловатых крючков, твой же пай на тебя б не прикинули!..

Хоть ты не то, что баба-сваха-сплетница, ты и с добрым своим суешься, да суешься-то не в пору и не к тому, кому надобно!

Понурил голову мой старик-сказочник. Видно, думает, и впрямь я, под старость, без меры болтлив стал; молчать бы мне почаще, лучше бы; уж меня и прежде за это ругали-ругали, хаяли-хаяли, а я-таки опять с грешным телом да в горячий кипяток!.. Бывает, идет иному счастье такое безолаберное… иной скажет из десяти слов одно умное, его по головке погладят; а иной весь век умно говорит, да коли раз обмолвился, то и пошлый дурак!.. так видно на свете устроено.

Да ну, так и быть; начну сказку рубить просто с плеча, чтоб была ни холодна ни горяча, а так, тепленькая: что бы у умного от холода язык не распух, а глупенькой не ожегся бы!

Вот вам сказка с прикрасами, не с моими, с чужими лясами; я ее купил на толкучем, так не знаю, будет ли толк в ней, она там висела на веревочке, под деревянным колышком; еще и продал-то мне ее мужик с рыжей бородой, в нагольном тулупе. Вот видите, я все рассказал, ничего не потаил от вас; а буде не верите, то сами подите справьтесь, спросите у него сказки такой, и он вам их хоть сотню повынимает и все одной масти, да еще с фигурами, а у меня, извините, никаких фигур тут нетути.

Вот вам она…

I. О том, каково Матрена жила с Парамоном

Жил-был мужичок Парамон; малой во всем хват, да больно простоват, и женись он еще, с дуру, на умнице; запропастил бедняга ни за что свою голову: то есть, просто жена из него, что хочет, то и делает, как ей поволится, так его и поворотит и выворотит; ровно куль с овсом стал бедняк Парамон: повалят – лежит, поставят – стоит, захотят – набьют, захотят опять вытряхнут!. Просто, одурила парня женитьба, сбила с толку; правду говорят, что станет овцой если загонять и волка.

Уж какому, в деревенском быту, какому в хозяйстве толку быть, когда жена станет головой мужниной, а настоящая, доморощеная голова мужнина готова вместо помела в печи заметать!.

Так оно и вышло: что не надо-де дуги, коли есть дышло.

Был прежде у Парамона на гумне хлеб, была на поле скотинка, кого бывало по пути занесет Бог, то найдется про того и пирог и масла скрынка; и одежи всякой у Парамона, и другого-прочего попроси, все есть, всего сыщешь-бывало; одного не доставало: жены-сатаны, вот дядя Парамон и приобрел себе таковую.

Была она с месяц тиха, знать боялась греха, а там стала понемножку всбрыкивать; да как спознала, доведалась, что дядя Парамон для нее, что пугало для ворон: только кажется с виду страшен, а и рукой не взмахнет, хоть сядь ему на маковку; вот принялась Матрена учить Парамона; школить, муштровать на свою бабью стать, взяла повадку точат и кроить, делать из мужа то верх то подкладку… И хитра же была шельмовская!.. В людях бывало сидит, не дышит, только Парамона и видит и слышит; он к соседам, и она за ним следом, выйдет ли от них он, и она вон; поедет ли на базар, и она, что товар, уж торчит на возу!.. А как дома вдвоем глаз-на-глаз останутся… ну!.. тут бедняк Парамон места и под лавкой не отыщет, негоде на палатя залечь; тут только и слышна её речь, а уже его речи впереди остаются; тут, как не смирен Парамон, а уж гляди в оба зорко, что бы не досталось на обе корки; легла ли жена спать, не тряхнись, не ворохнись, ни зевни громко, что бы не потревожить её милости; захворала ли какой лихой болестью, хоть днем, хоть ночью, за версту беги к знахарке за лекарственным снадобьем; а попробуй перечить, так кажись только и жил.

Так вот я к этому-то слово и молвил… какому же-мол тут толку быть?

И действительно: Парамон и парифм-то был хомяк-хомяком, а как зачала еще муштровать жена бойкая, то стал таким олухом, что хоть воду на нем вози; то есть, кажись, просто, обортай ему уздой голову, да скажи: ты-де конь! так он сам в оглобли впрягаться пойдет… Так беднягу загоняла жена, пусто ее!..

А еще и в том толк: что как там баба ни хитри дома, как ни економничай, что бы там из горшка лишний уполовник щей выгадать, да пожиже кашу сварить, что бы круп меньше шло, а если муж своего добра за избою не может сберечь, то скоро и в избе нечего будет поставить в печь!.. Так вот и наш грешный Парамон, думая и дома и на пашне, и в овине и на току только про-жену одну, только размышляя ей угодить, не перечить бы словом да биту не быть, совсем растерялся сердяга умом-разумом: из страха, чтоб жена не бранила, что зерно будет сыро, два овина сжег; взабытьи насеял ржи к весне, а к зиме горох; а не знавши как дела поправить, призанял всего у соседей, что бы лишь жена ничего не проведала; пришло время отдать, денег нет, животами поплатился; да такими-сякими манерами не оставил у себя ни гроша в кошеле, ни зерна в земле, а животов всего на все осталось: лошаденка кляча, коровенка ростом с ягненка, бычишка не мудрый, да козел уже состаревшийся.

Баба-Матрена, хоть занималась себе хозяйством, спрядала льну – по две кудели в неделю, да ткала в год по холсту; она, видите, праздников больше будней насчитывала и всего чаще смышляла, как бы лучше понарядиться, да в люди явиться, – та к стало ей некогда и присмотреть было, что у мужа оставалось мало, да и то сплыло!..

II. От чего парамоновой жене захотелось новых чеботов

Раз, на селе, в большой праздник, в Семик, коли знаете, еще когда яишню пряженую готовят, да с березкой пляшут, да припевают:

Тьпфу! что я вру, не так бишь оно поется!.. старость прихватила, все песни позапамятовал, да не в этом сила!

Ну так в этот-то большой праздник и дерни нелегкая старостиху Козминишну выдти в новых котах строченых хоровод водить…

Как увидела это Матрена Поликарповна, куда ее и веселье девалося и голову повесила, и лишни не ест, только искоса на мужа поглядывает; другие думают: что с ней стало? видно выпила мало; подносят вина.

«Матушка, Матрена Поликарповна! покорно прошу!..»

– А вот я у мужа спрошу; велит ли еще пить, как бы битой не быть! отвечает Матрена; кинулась к Парамону и шепчет на ухо: смотриж у меня, ты завтра же купи коты такие, как у старостихи!

Вишь ведь какая завистливая проклятая!

Парамон и голову понурил… вот-те курочка и махоточка (горшок): полезай небось! теперь не спасет и авось; теперь хоть матушку-репку пой, а коты купи, уж жена от своего слова не попятится!.. А на что их добыть? Кабы ты знала да ведала, моего горя отведала, думает себе Парамон, запустив руку в карман да изредка на жену поглядывая, ведь нам не бесы деньги куют, а на базаре даром никому не дают; посмотрела б ты в мой карман… вишь! тут вот один кукишь – что хочешь, то и купишь!

Назавтра еще добрые люди спят после праздника вчерашнего, иной пьянчуга, как ни рано встает, а еще и опахмелиться не успел, а уж в избе Парамона дребезжит Матрена, бьет языком, что шерстобит струной жиленою…

Да куда ты все девал, куда промотал? пропьянствовал, прогулял!.. не даром видно без меня два-раз на базар ездил, вот теперь и нет ничего!.. Ах ты окаянный, ах ты голова непутная, забубенная! Да что ты затеял? Да по твоему ли уму безтолковому такие деда?.. Ах ты чучело гороховое, ах дурацка стать!»

Парамон нигугу; сидит на лавке, подле самой двери, не шелохнется, только глазами похлопывает, да нет-нет на дверь взглянет, чтобы тягу задать, буде жена так озартачится, что кинется бить.

«Да мне распрострели тебя на части, да дуй-те горой!.. Да хоть лопни ты, а чтоб были коты, чтобы я их видела… слышишь!.. Возьми своего бычишку да козла негодного, они то же, что и ты, только даром сено едят; веди их на базар, ступай, и там хоть себя заложи, а коты добудь… не то и мужем моим не будь, и на глаза не кажись; прибью я тебя, притаскаю, да и всем соседям расскажу, что ты беспутничаешь.

Обрадовался несказанно Парамон, что жена его настроила сама как горю помочь, бух ей в ноги…

– Матушка, Матрена Поликарповна, все исполню и сделаю, лишь помилуй, прости моей дури – не срывай сердце на моей шкуре!.. а позволь как приказала, позволь так учинить; продам я и козла и быка и заложу в придачу себя-дурака, лишь бы только тебе угодить, лишь бы тебе услужить… окажи свою милость, позабудь мою провинность!

III. Как Парамон отправился за чоботами

Вот в туже пору, в тот же час и поехал наш дядя Парамон в город, сел на быка и отправился, а козла-сердягу обортал за рога веревкою и пошел за собой; да столько бился, бедняк, маялся с своими животами, пока до города доплелся, что и сказать нельзя: бык-то ни вскачь ни рысью не умеет бежать, а старый козел на другую стать: то кинется в бок, то назад попятится. А! молвил Парамон упрям ты бык, что жена Матрена, а сам только это вымолвил, да и зажал рукою рот, да и оглянулся назад, не стоит ли жена за ним; видит, жены нет, перекрестился до и зачал опять с своими животами раздобарывать: упрям ты бык, да я упрямей тебя, не хочешь ты ехать, так идиж пешком! Слез Парамон с быка, накинул ему свой кушак на рога и пошел вперед, а быка да козла за собой ведет и думает: что, нелегкий вас побери, давича вы все врозь да врозь, а теперь идете рядышком небойсь!.. Толькоб до города добраться, пусто вас; сей час первому встречному за ничто продам, а уж над собой ломаться не дам.

Так калякая да мерекая, да плетяся шажком с козлом да с быком, по большой дороге, отбиваючи ноги, дошел Парамон к ближнему селу; еще и к обедни не благовестили, как он до места довалился, да так упыхался, так сердяга взопрел, будто целую чашку горячих щей съел, а чего тебе, ему и вчера-то вечером жена порядком перехватить не дала!..

Вот вошел он на первый двор, попросил поснедать чего бы недорогого, и чего больше, вестимо луку да квасу да хлеба кусок; пора летняя, да и не пост же великий, так толокна не дадут небойсь.

Поел-себе, покуштал дядя Парамон, на скорую руку; а не то, думает, в город на торг не успеешь, так долголь до беды оттоль в дороге заночевать! Вынул Парамон из кошеля полтинку и расплатился за угощение.

«Ты бы, дядюшка, говорит хозяйка, животам-то сенца дал.»

– Нет, тетка, что их кормить попусту; ведь я их на торг продавать веду, так оно все одно, будь они сыты или голодны, цена одна.

«Да вишь они какие тощие и вол-то кажет не больше городского козла откормленого…»

– Эх тетушка-матушка, дуй их горой, ведь не жалко б было, коли их за деньги продать, а то вишь надо на коты менять, так пусть уж они и сами будут не лучше, как кошки голодные! надо правду сказать, и я теперь с твоей летней похлебки не сытее их!

«Ну ин как хошь! прибавила тетка-дворница.

– Да так и хочу, как сказывал – молвил дядя Парамон.

IV. Как ошибся Парамон и попал ни туда куда надобно

Пошел опять дядя Парамон со своим добром, пошел тем же порядком, тем путем. Долго ли коротко неблизко ли далеко ли, шагом или рысцой, сушью или грязцей, как ни пойдешь все таки до места добредешь; черепаха ползком, что и конь скоком, все таки доходит куда ей надобно. Так и наш дядя Парамон дошел-дотащился до города уже поздо к вечеру, весь в поту сердяга, точно в воду окунут был, да глядь… ан вот-те Марфа еще орех, о жене ль думая, или о быке с козлом, иль о котах женинных, – пошляндал он от села совсем в противную сторону, да хоть и пришел в село, да со всем в незнакомое, неведомое.

Ну, думает, беда теперь моя, видно к худу так пошло на меня! Нелегкая знает, как это я обмешулился! Однако как же быть, не назад же иттить, остаться видно тут переночевать да отдохнуть, да завтра подальше отправиться.

Так как ничего с ним в пути не приключилось особенного, кроме как-то, что он, хоть не хотя, а должен же был животов покормит, то я вам и не стану рассказывать; а вот что было дальше, то, буде в угоду, послушайте.

Пришел ли, приехал ли, заве до по неизвестно, уже на другой день и тож к вечеру, наш Парамон припожаловал в город незнаемый, в такой, что страшно и кругом посмотреть… настроено вишь дом на дому, и людей-видишь разных видел тьму, как опосля сам рассказывал.

Пришел, спросил где постоялый двор; показали люди добрые; эка вещь, и двор-то постоялый такой, что у его барина палаты меньше; страшно кажись и войти-то туда. Однако делать нечего, приходит плыть, коли брода лет, дядя Парамон давай своим умом раскидывать, как бы в такие хоромы ночевать вкарабкаться! Вышел какой-то парень на двор, Парамон ему в пояс поклон.

«Можноль, кормилец, не во гнев твоей милости, учинить мне такое благодеяние, дозволить здесь приютиться, ночевать-остановиться двоим скотам моим да мне Парамону грешному?»

– От чего же не можно; поди спроси дворника.

«Да где ж мне найти его милость господина дворника?»

– А вон видишь он в синем кафтане стоит.

Парамон опять поклон. «Благодарствую, родимый, на ласковом слове!» поплелся к дворнику и думает: ну, от это отбоярился, как-то с тем придет сговорить: вишь он в кафтане каком, у нас сам староста, даже и по праздникам в смуром похаживает, а и с тем не больно сговоришь.

Однако напрасно робел дядя Парамон, дворник только спросил чего ему надобно, безо всяких речей велел козла да быка на дворе оставить, а ему самому на кухню идти.

Слава Тебе, Господи! думает Парамон себе, здесь страшно только снаружи, а внутри как и в нашей избе, только места побольше, а то есть и палати и печь, можно будет прилечь да переждать до завтра; вот бы беда, кабы меня на верьх повели, толку там мало, только высоко от земли.

Однако немного погодя набуркалось столько народу в кухню, что дяде Парамону показалась и эта широкая изба тесней чем его; но как он устал, что лошадь извощичья, то не смотря ни на жар ни на тесноту, прилег на лавку, прикрылся кафтаном да и уснул так, хоть бы тебе в избе собственной.

V. Как парамонов бык козлом сделался

Встает поутру дядя Парамон раным-ранешенько, умылся и Богу помолился и стал думу думать, как бы на базар отправиться? Сколько ни думал, сам не придумал: кто-мол его знает, какой тут в городе порядок идет, может на базаре теснота страшная, может впору и самому пройти, так лучше одну прежде скотину отведу да продам, а там и другую пущу потомуж пути; впрочем дай у людей спрошу, как это здесь делается?

В избе народу еще было кой-кого, наш Парамон высмотрел такого, что похуже одет: этот-де авось толком сказать не поспесивится, высмотрел парня ощипанного, подсел к нему и спрашивает:

«А что, кормилец, скажи не откажи, посоветуй, как поступить: привел я сюда в город двух животов продать, да не знаю, вместе ли их вести аль поочереди?»

Парень усмехнулся и говорит: а у тебя какие животы, лошади чтоль?

«Нет, родимый, бык да козел всего на всего.»

– А какой бык, хорошей породы, Черкасской чтоль?

«Нет, родимый, он у меня рыжий – этак изгнеда.»

Парень опять ухмыляется. Я не про шерсть говорю, а что-мол крупен ли, то есть как велик твой рыжий бык?

«Он гораздо больше козла, а уж не знаю как против ваших городских, может не придет подстать.»

– А за сколько намерен продать?

«И того не ведаю как сказать… сколько посулят не постою, дорожиться не буду, лишь бы с рук долой!

Ну так ведиж его продавать вперед, а там и до козла дойдет черед. А знаешь ли ты, где базар у нас?

«Где ж знать; я впервой только пришел сюда.

– Так пойдем пожалуй вместе, я покажу.

«Благодарствую, благодетель, сделай милость такую, я тебя буду вечно благодарить… А куда же мне козла-то приютить, пока я с базара вернусь?»

– Оставь здесь у хозяина, не опасайся, не пропадет.

Рад Парамон, что отыскал такого милостивца; мигом бегом на двор, отыскал дворника, заплатил за ночлег и сдал козла на руки; сам накинул на себя кафтан, привязал быка и отправился с своим новым знакомцем.

Прошли они больших улицы три да переулков несколько, вышли на площадку; народу там пропасть, так кишмя и кишат, кричат, голосят, а чем торгуют никто и не растолкуют: у иного сапоги в руках, а сам босиком ходит, а сапогами другим набивается; иной, в армяке, носит пропасть всякаго-то платья на руке, думаешь он продает его, а он у другого кафтан торгует, почти силой рвет, и деньги в руки сует, словно еще ему мало что есть у него. Парамон только дивуется. – Экие, говорит, в городе люди торговые, видно не подеревенски живут, все мужички богатые.

Зазевался наш Парамон, а парень, который его привел, подшел к одному молодцу-торговцу, что-то ему шепнул да на Парамона кивнул, а сам затерся между народа, и не видать его. Парамон стоит да посматривает кругом, кому набиться с быком, а того не замечает, что его оступили молодцы-продавцы, между собою перемигиваясь да шушукая; а один подшел, потрепал по плечу Парамона и спрашивает:

– Что, добрый человек, али Максим что ли, как тебя зовут?..

«Парамон называют.»

– То-то Парамон, это по-вашему, по-деревенски, Парамон, а по нашему по-городски и Максим хорошо! Что это ты козла-то продать что ли хоть?

«Какого козла?

– Вот, дурень, какого?.. А этого рыжа то-то, рогатого, что с собою привел?

«Да какой же это козел? я козла на постоялом дворе оставил, а это бык…»

– Что?.. бык? Ах ты увалень, что ты это… ай вздумал дурить людей в городе? козла за быка продавать?.. ты думаешь мы, городские, глупый народ, ваших деревенских плутней и не проведаем… Смотрите, люди добрые, он быком козла называет!.. скажите ему, что это такое?..

– Да что ж, разве он и впрямь не видит, отозвался один мужик с рыжей бородой, что это козел! что он морочит что ли нас?.. А за ним и все завопили… «вишь, брат, какой ловкой мужик, привел козла, да и говорит, что бык!.. Да как ты смеешь православный народ обманывать?..»

Парамон и струсил и дивится и сам быка осматривает со всех сторон… – Нет, говорит, ей Богу же я быка привел; да он же бык и есть, вся наша деревня знает, да и жена, когда меня посылала, говорила…

– Дурак ты, – закричали на него, – а ты во всем и веришь жене?.. Да жены и не так обманывают…

«Не одна жена, и на постоялом дворе говорят, что это бык; правда, одна баба сказала, что он не больше городского козла, да все же не совсем козел, а хоть мал да бык!»

– Когда тебе все говорят, что это не бык, то и не смей перечить… а не то, отправить тебя на съезжую, так другое заговоришь.

«За что же? если этот бык и впрямь не бык, всеж не я его, того… не яж виноват.»

– Что с ним калякать по пусту, – сказал мужик с рыжей бородой, – коли он его продавать привел, то давайте покупать; ну, говори, борода, что стоит твой козел?

«Да что стоит… я теперь не знаю как и сказать: если он взаправду бык, как я сам покупал, то рублишков бы десяток взял…»

– Глупая ты голова, глухой тетерев, говорят тебе все, что ты спятил с ума, так уж и не смей пустым местом умничать! говорят тебе, что ты козла привел, так козла и продавай, а людей не надувай! Вишь ты простота какая, ты еще видно не знаешь чем крапива пахнет!

Пригорюнился Парамон; то на быка посмотрит, то на своих честных покупателей, а те так к нему и льнут, что мухи к меду, не дают ему проходу, хотят чуть не силой быка отнять Думает Парамон: враг его знает, как это сталося!.. Кажись я козла на дворе оставил, а быка привел; дорогой уже не переменился ли он; а мне все сдается, что это бык!.. видно делать нечего, надо с волка мы но волчьи выть 5 в собачьей стае по собачьи брехать… махнул рукой и сказал: ну, буде он и вправду козел, так всежь десяти рублей стоит небойсь: он у меня прошлым летом пашню пахал, а ваши городские козлы этого не сделают.»

– Да ты еще подсмеиваешься!.. Пойдем на расправу к судье, он тебе растолкует, какой породы животина твоя!

Парамон не в шутку сробел, и так и этак, биться, маяться… на том бедняга и покончил, что молодцы-покупатели сунули ему в руку сколько-то денег мелких потертых серебряных; он было сощитать, а ему нахлобучили шапку по самые плечи да каждый еще пристукнул по разу; и пока он выбился из под шапки своей да оправился, глядит, нет возле него ни продавцев ни быка, а только в руках три гривенника.

Всплакнул сердяга, утерся рукавом и пошел прочь от базара куда глаза глядят. Глядь, подвернулся опять к нему тот молодец-сорванец-общипанец, что подбивал с собой на базар идти, подвернулся, как вытный и спрашивает:

– Что, дядя, за сколько быка-то продал?

«Да то говорят не бык, а козел видишь был!..» и поразсказал Парамон как и что с ним подеялось.

– Экой ты! – говорит удалый оборванец, – ты бы не продавал, а меня б подождал, это тебя обманули как-нибудь, как это ты обмишулился? Эх не хорошо, не ладно; ты, кажется, молодец крепко сшит, да скроен не складно!.. у тебя вишь борода с ворота, а ум с приколиток!.. как это на себя такую дурь напустить, быка за козла на базаре спустить?.. эх, не ладно!..

«Что делать, добрый человек, говорит Парамон, тяжело вздыхаючи; что делать?.. Твоя милость от меня отвернулся, а эти лиходеи оступили кругом и продраться подальше не дали…

– Что же ты теперь намерен делать?.. козла чтоль продавать?

«Нет, родимый, уж боюсь пуститься на это: если уже здесь быка за козла приняли, то пожалуй козла за собаку почтут; нет, уж лучше его на селе продам где-нибудь, авось не дешевле городского дадут, хоть будет с чем домой дойти.»

– Ну ин ладно; жаль мне тебя да помочь нельзя; пойдем вместе до постоялова; я опять провожу пожалуй, мне; опять туда же путь лежит.

«Очень благодарен, кормилец, да мне скоро-то нельзя: надо бы жене коты купить, а вот что станешь делать, не знаю как быть: сунули эти ахаверники мне деньженок, да купить на них не придется, хоть бы уж еще своих доплатил: у меня есть рублишка с два…»

– Пойдем вместе, изволь я покажу где купить, с меня, по знакомству, возьмут дешево»

Парамон радехонек. «Окажи милость, благодетель!» И привел его благодетель в лавку к продавцу; а лавка та Бог знает с чем, премудреная: всего товару в ней только и видно какие-то железки висят, да валяется разное стекло битое, да тряпки, да лоскутья суконные. «Где же тут коты-то?»

– А вот он принесет… Эй, брат, Василий! мы пришли у тебя коты купить, дай-ко нам получше какие!.. Отдавай ему деньги, он достанет сей-час!

Полез Парамон в кошель, достал деньги последние и отдает, сердяга, чуть не плачучи; а кривой Василий посмотрел искоса на покупателей, взял деньги и говорит: – Войдите, обождите: у меня здесь этого товара нет, а я в палатку сбегаю!

И точно, мигом слетал, принес коты… ну уж и коты!.. Фу-ты!.. Парамон и глазам не верил: зеленые, лощеные, красным ремешком обведены, и где сшиты не видать: все смолкой замазано! Очень рад Парамон, что хорошу штуку купил, и о быке позабыл, хоть нет ничего в кошеле, да на душе стало веселей, жена не обидится.

Кланялся, кланялся Парамон за такую обнову, а кривой Василий, такой ласковой, говорит: – коли хочешь еще приходи, и лучше, говорит, добуду и дешевле возьму!

И парень-добряк не соврал, проводил Парамона до постоялова, и спросил когда он домой пойдет и в какую сторожу, пожелал Парамону хорошего пути и распростился с ним как надобно.

VI. Что такое с козлом сталося?

Не зевая долго, не мешкая, собрался Парамон в дорогу; уложил коты за пазуху, вздохнул раз о быке, взял козла и отправился обратным путем, таким, же чередом, как и прежде шел.

А знакомец его забежал давно вперед, отыскал своего приятеля, Яшку солдата-служивого и рассказал по какой дороге Парамон пойдет и кого за собой поведет… Кажись на что бы это, что у людей за любопытство такое имеется?

Идет-бредет Парамон домой; привязал козла веревкою крепко на крепко и тащит за собой да думает… Козел упирается, как будто ему жаль с городом расстаться, а Парамон знай его тащит, да говорит себе на уме: – нет, непутный, не быть тебе в городе, а пойдем в село, там все-таки ты пригодишься, а в городе взятки-гладки: назовут тебя козлом, да и возьмут даром, а меня прибьют: не торгуй таким товаром; нет, здесь не по деревенскому, здесь купить – как козулю убить, а продать – как блоху поймать; здесь покупать ладно, а продавать накладно!

Так-то идя да раздобарывая, тащит Парамон козла, да как вспомнит зачем в город он отправился, то вынет из-за пазухи коты да и посмотрит на них, и станет ему веселей, и опять он поволочет сердягу своего козла прикрученного.

Вот и идет он таковым манером, такой ловкой поступью идет глухой улицей; только прошел не много, а из переулка за ним следом и вывернулся молодец-оборванец, что коты покупал, да еще и не один, а с солдатом-Яшкою; и вот они тихомолком, не стуча, не спеша подкрались сзади к Парамону да и хвать за веревку, а Парамон думает, что это все козел упрямится, ну сильней тащить да ругать его больше прежнего; меж тем молодец-знакомец отвязал козла и был с ним таков, а солдат-Яшка обортал себе голову веревкою, что козел привязан был, и идет за Парамоном упираючись; а Парамон все таки тащит, знай таки надсажается.

Вот, как только молодец-знакомец увел козла из виду, солдат-Яшка стук ногой о землю, и давай назад пятиться.

«Что? ай зацепился, псиная порода!» молвил Парамон на козла досадуючи; отлянулся – вот-те на!.. вместо козла стоит солдат обортан веревкою, и голову повесил и руки сложил, ни слова не говорит, а плетется за Парамоном, переступает, как будто так надобно.

Парамон разинул рот и руки распустил: что-мол это за оказия?

– Что такое, думает, ай мне мерещится?.. Потянул веревку, и служивый идет потупившись, выпустил веревку – и служивый стал как вкопаной… Парамон инда вскрикнул: – «что это такое? кто тут это такой?»

– Да это я, – отвечал Яшка жалобным голосом, – бывший козел твой; опять я, видишь, стал чем быть надобно, а впрочем тебе перечить не смею; что делать, твоя воля! куда хошь туда и веди, что пожелаешь, то со мной и делай!

«Полно, служивый, морочить! скажи ж, где мой козел?»

– Я все ж, и козел, и служивый; это все я один.

«Как так?»

– Да так: я, видишь ли, проклят отцем с матерью за одно дело фальшивое; они мне сказали: что вот-де ты сын такой-сякой, понаделал-де ты сын непутное, так вот тебе и зарок: быть тебе, сыну нашему, козлом, а не солдатом, и быть тебе до тоих пор, пока не нападется на тебя добрый хозяин и не захочет тебя не дождясь твоего века другому продать!» – Вот ты напался на меня, добрый человек, был я у тебя козлом время не малое…

«Да, сказал Парамон, я тебя еще позапрошлое лето на базаре в деревне купил.»

– Ну, то-то и есть; почти в позапрошлом году со мной и случилась эта оказия!.. Да, теперь видно, либо я уже Бога умолил, либо родители простили, на свое чадо сжалились, а может и ты, добрый человек, Богу угодлив, так ради твоей правоты и моя вина выкупилася!

«Да оно, дядя-козел, то, служивый бишь, оно конечно, перед людьми-то может я и прав совсем, да жена-то моя не туда глядит: все меня виноватым становит, все меня да меня бранит; так оно мне и чудно кажется, что ради моей правоты ты-то оправился: где же, кажись, искать правости у виноватого?»

– А разве твоя хозяйка-то больно грозна, дядюшка?

«Вот ты какой забывчивой; а не помнишь, как ты, бывши козлом, бывало наровишь овса с горстку унесть из закрома раскрытого, так она бывало тебя цепом иль колом из-за плетня ихлобыснет, глядишь, ты бывало только взвизгнешь да и драла задашь?»

– Да, дядюшка, помню; как забыть; она ведь, случалось, и тебе спуску не дает…

«Ну этого ты, чаю, не прикидывал, ведь она все наровит меня в избе покомшить, так уж оно делать нечего, хоть и больно да не стыдно, бокам не повольно да людям не видно.»

– Так, дядюшка, так; да за чтож, кажись, такое обижательство?.. ведь ты кажется малой доброй и простой…

«Эх, брат, служивый, или козел, как тебя, коль бы ты, чем два-то года козлом быть, хоть бы месяца на три мужем сделаться попробывал, так бы узнал смак в людском житье-бытье; смекнул бы, что часто так прилучается, часто в житейском быту случается: что чем было волу реветь, ан телега скрыпит.»

– Ах дядя, дядя! жаль мне тебя; да тебя глядя я и сам ровно другой стал; прост ты, прост; как не поверить пословице: видно и сзаду что Парфен!

«Нет, это отца звали Парфеном, а меня Парамоном зовут.»

– Я ведь знаю; неужлиж столько у тебя служивши да еще не знать, что ты Парамон Парфенычь!

Ну, думает Парамон, коли знает мое имя и отчество, видно он точно у меня служил! Позадумался и спрашивает:

«Ну что дядя, козел, ай служивый… как тебя велишь чествовать?»

– Да как хоть себе, так и зови, все едино по мне.

«Что же мне с тобой делать теперь?»

– Да нешто: теперь веди позавтракать, а ужо на базар поведешь.

«Как на базар?»

– Чтож делать, я твой холоп, так уж из твоей воли не выступлю; да ты же и деньги платил за меня, так надо тебе их выручить!

«Вот тебе внучка онучки, а бобов не купил,» сказал Парамон ухвативши себя за бороду, «вот тебе какая беда еще делается… вишь, накорми его, служивого, да веди на базар на свою пагубу: и людей честных разгонишь и мне такой нагоняй дадут: да как это можно продавать слугу царского? Да этого николи и во сне не пригрезится, негоде на яву повстречать!.. Дай (так все это размышляет себе Парамон) дай уж я скажу, что-мол так отпущу, уж-мол на продажу не хочу вести!..» и говорит служивому: «ну, ступай, брат, домой! что тебя по базару таскать, ступай с Богом!.. поминай меня Парамона грешного.»

– Пожалуй, если ты уже такой милостивый, я на базар не пойду, изволь; а уж покормить не откажись: ведь ты мой боярин, а я твой холоп, так тебе должно меня и поить и кормить…

«Эко, брат-служивый, ведь ты отслужил у меня, так за что ж мне и кормить тебя?»

– Да за старую службу покорми на прощанье.

«А чем я тебя стану кормить? Вот будь ты козел, я тебя б сеном пожалуй удовольствовал., а теперь чем стану?..»

– А теперь я служивый, так мне б щец да кашки, сивухи да бражки, вот я бы и стал как встрепаной; а коль не накормишь так, то я негожусь на службу царскую; буду хворать, в гошпитале век пролежу; грех будет и твоей душе и моему телу мука не малая… Ох! вот и теперь чую – так и подводит живот… ох, батюшки родимые! ох, есть хочу!

Да с сим словом бух наш служивый на траву и давай валяться, да стонать, да охать, да есть просить.

Видит Парамон – беда неминучая как пустится прочь от служивого… да отбежавши чуть не с полверсты, оглянулся и смотрит, что с тем делается?.. А служивый, будто насилу перемогаючись, встал и идет в противную сторону, кулаками глаза утираючи, будто слезами заливается от горькой обиды Парамоновой. Жаль стало сердягу Парамону Парфенычу; ну он служивого опять догонять… подбежал к нему, задыхается…

«Послушай, брат-служба, не пеняй на меня!.. ей-ей, вот-те Христос, я бы тебя напоил, накормил, да денег нетути; как же мне быть?.. Не пеняй пожалуйста!.. Есть у меня алтына с три всего, да самому на дорогу надобны: я на них кроме хлеба да воды ничего и есть не буду ни постного ни скоромного; жаль мне тебя… вот возьми кушак, может продашь в городе за сколько-нибудь, может тебе служивому и хорошие деньги дадут; может можно будет и калач купить, так на здоровье себе и съешь его! Отдал бы я тебе и женнины чоботы, да нельзя; право слово нельзя… затаскает жена, света увидеть не даст, только покажусь без них!»

Служивый остановился; взял кушак, посмотрел на Парамона – и плакать полно.

– Ну, – говорит, – старый хозяин, спасибо, спасибо тебе!.. если не можешь большим, хорошо, что и этим благодарствуешь!.. За это сослужу я тебе службу современем, если прилунится мне в вашей деревне быть… Вот видишь ли что: бывши еще козлом у тебя, я заметил, что жена твоя, не в пронос слово, порченая, она бы не стала так с тобой обходиться да над тобою командывать… знаешь ли что: попробуй-ко полечи ее, вот видишь как: ты, как придешь домой, то и прикинься простяком, будто ты ничего не знаешь; а ведь ты малой смышленой, тебя не учить стать!.. Вот ты прикинувшись этаким манером и залезь на печь, и лежи на левом боку не ворохнись; буде жена тебе станет что говорить, молчи не отвечай; буде станет куда посылать, не вставай, а сам все таки лежи на левом боку; вот как она начнет уже очень крепко к тебе приступать, ты тут и оправься, вскочи с печи да вдруг к ней, погладь ее по голове, а сам приговаривай: «тпруся, тпруся!.. полно бурена, тпруся, ай сенца хошь?» Да побеги таки за сеном, принеси да ее и попотчивай!.. прикинься так, как будто ты ее и взаправду за корову почел… так вот ты тут и увидишь, что будет с нею: просто ты всю порчу как рукой снимешь, она у тебя будет по нитке ходить!.. Да, уж поверь слову солдатскому!.. Прощай же теперь!

Солдат-Яшка пошел прочь; а Парамон поджал руки, уставил глаза в земь и думает: а что, и за правду ведь солдат-козел правду сказал?.. ведь действительна моя жена порченая!.. ведь это мне нельзя было спознать, а ему оборотню как не смекнуть.

VII. С чем Парамон возвратился к жене

Кой-как да кое-как дотащился Парамон до деревни своей, истощал сердяга так что вчуже жаль, а все это его неисправило: не покинул привычки бояться жены. Не дошедши до избы еще за четверть версты, вынул коты, поднял их да так и несет: как только-де завидит жена, то авось спасибо вымолвит; иди хоть покрайности от нее мне брани миновать.

Идет ближе; так у него сердце и дрожит… вот дверь отворил и жена перед ним! Парамон жене поклон и покупку ей…

И точно; Матрена-жена как будто умилостивилась; взяла коты, полюбовалась на них и на полку поставила; а мужа даже за стол посадила и есть дала и стала еще распрашивазь, что он в городе видел и как и что там деется?.. И какой там народ и всели избы беленые, а ли просто черные есть, и прочее…

Парамон весел несказанно, что жена его покупку приняла, и что есть-то ему дала и что еще с ним раздобарывает; уписывает с голодухи инда за ушами пищит, а между тем не упускает жене на вопросы отвечать и рассказывает: «диво-де не город, чего там нет: ворот, ворот… а окон не перещитать и счетчику; и фонарей и людей… а по латы… так куда ты, не найдешь такой и лестницы, чтобы до крыши долезть; а внутри палат, тож как и у нас в избе: и печь и полати, и стол и скамьи; только умывальник не на дворе, а в избе, да изба гораздо поболее…»

Ну вот стала Матрена расспрашивать далее: как он животов продавал, за сколько и сколько денег принес?

«Что, говорит Паоамон, вот тут-то со мной и сделалась штука мудреная: бык-то козлом и осоротился…»

– Как козлом?

«Да лукавый его знает как; гляжу, веду быка, а привел козел говорят, да и спорить не велят, козел да и козел, хоть ты лопни, козел!»

– Ты таки-так и продал за козла?

«Рад бы не продать, так купили насильно, видно уж у них обычай такой: один при мне там тож насильно у бабы кафтан купил, хоть у самого у него таких кафтанов девать некуда.»

Матрена уставилась на Парамона и верит и нет; кажется он перед ней никогда не лгал, а теперь еще и божится и крестится.

«Да это еще не все, говорит Парамон, знаешь ли что: козел-то, что мы для приплода держали; ведь то не козел, а солдат ведь был он, вишь оборотень…»

Матрена еще больше дивуется и смотрит на Парамона, не рехнулся ли он.

– Да как это ложно?.. Что это городишь ты?

«Ей-ей правда истинная; он вишь отцем с матерью проклят был за одно дело фальшивое, так от этого козлом и сделался.»

Не знает, что и подумать Матрена Поликарповна, своего мужа выслушивши; постой же, говорит себе на уме, спрошу у кумы, бываюг ли такие оборотни?.. кажется мой муж врать не горазд, откуда ему довелось сплесть такую историю? И не стала больше Парамона расспрашивать; он и рад этому случаю, залег на печь.

А Матрена тотчас давай коты примеривать; надела их и ходит по избе, и себе на ноги поглядывает… ну, говорит, душа утешилась, экие коты, настоящие городские, лучше старостихиных!.. Вот и не дурно мужа дурака иметь: что захочу, то и получу от него!

И поджигает Матрену показать всем свою обнову. Идет на дворе дождь; грязь порядочная; а ей не терпится; сей час, говорит, к куме пойду, как увидит так и ахнет и завтра же расскажет всему селу… сей-час пойду!.. Надела коты и отправилась.

VIII. О том, как узнал Парамон, что у его жены порча есть

Вечеряет на дворе. Парамон в избе давно выспался, а все не встает, покрякивает: думает себе: «ай да я молодец!.. и беды миновал, и дива повидал, и жену удовольствовал! напоила она меня, накормила и ласковым словом наделила; а что еще ужо будет… то уж хм! да молчи!.» и усмехнулся сам себе Парамон на печи лежучи, на теплой греючись; уставил глаза в потолок, али в притолку и думою бродит по матице.

А тут и случилась оказия:

Пошляндала по своим знакомым баба Матрена в новых чеботах, да и занеси ее лукавый в другое село, дескать мало своим, дай чужим покажу!.. ан вот-те где тетка задоринка… не дошла до села не дошляндала, как глядь, что-то мокро ноге, что за притча? нагнулась взглянуть, ан от чеботов кривого Василья только верхушки остались, а подлетков нет, отвалились прочь, ровно были припаяны. Матрена прежде струхнула было: не навожденьель дескать лукавого, а после и позадумалась: это-де насмех мне сделано, а потом и ругаться начала: это-де муж наделал непутный, пусто его, знать на то, чтобы я не ходила в гости в новых котах!. «Доброж! молвила Матрена, и задумала зло.»

Парамон на печи лежит да на бревны, что в потолке, поглядывает, да дивуется своей удачи нежданной-негаданной, как вдруг распахнулась дверь и вбежала в избу Матрена жена злая, босая, растрепаная, страшно и гадко взглянуть и залилась звонким голосом с перекатами… Где ты, мошенник, насмешник, такой сякой!.. а?.. куда спрятался песья порода, собачий сын? а?..

Парамон свесил голову и смотрит и думает, что это такое?.. жена, али оборотень?.. да осмелившись и вымолвил: «Матрена Поликарповна, кого ты зовешь?»

Как увидела Матрена Поликарповна, что муж на печи, так и завизжала, что собака на привязи… ах ты плут, мошенник, ах ты воронье пугало!.. Да ты вздумал над женою тешиться; да ты думаешь, что я тебе над собою орудывать дам?.. Ах ты скаред, ах ты выжига, ах ты… да и прочее такое наговорила Матрена Поликарповна про Парамона Пароеныча, что совестно и рассказывать; а Парамон, лежа на печи и вздумал себе: «Э! вот штука-то где! теперь-то мне и поправиться: видно на жену опять порча нашла; постой же сделаю, как служивый сказал; добьюсь толку, жену вылечу!»

И лег Парамон на левый бок и лежит не ворошится, жена кричит, а он молчит что убитый, не ворохнется.

– Слезай с печи! кричит Матрена.

А Парамон знай лежит на левом боку.

– Слезай, тебе говорю! поди сюда, говори скорей, кто тебя научил такие штуки над женой выкидывать?

Парамон знай лежит на левом боку.

Видит Матрена, слова не берут, приготовилась урезонивать по своему; схватила ухват и идет к печи… слезешь, ай нет?..

Видит Парамон дело плохо: принялась жена за ухватку бывалую, хочет ухватом по бокам отхватать; а сам все таки замышляет солдатский совет вполне повершить, выгнать из жены порчу давнишнюю… как кинется с печи, подскочил к жене, и ну ее по головке гладить да приговаривать: «тпруся, тпруся, полно бурена, тпруся ай, сенца хочешь?..» и смотрит на жену, что будет с ней? И Матрена-жена как ни разозлилась, а молчит, на мужа уставилась: что-де это? вправду он с ума сошел, или притворяется?.. А Парамон все поглаживает ее по голове да приговаривает; «тпруся, полно бурена, тпруся! сей-час сенца принесу!»

Недолгож Матрена глядела на Парамона, как хватит его ухватом, – Парамон на сенник, она за ним, а он в сено забился да и лежит не дышет… Матрена его ругала-ругала, кричала-кричала да с тем и в избу пошла; погоди же, непутный, вернешься!.. Я тебя допрошу с родуль ты дурак, али теперь так…

А Парамон лежит в сене и размышляет так: «ну, начало сделал, а концы не знаю как свести: узнал, что жена порченая.; а помочь не могу!.. Понес бы ей сена, да ухвата боюсь!.. Вишь какая в ней порча азартная!..»

Услыхал, что жена ушла и долго не ворочается; вылез из сена и мерекает, что ему теперь делать с женой!.. И жалость и страх Парамона берет, и жену вылечить хочется и боков своих жаль… как тут поступить?. «Пойду, говорит, с соседами посоветуюсь; видимое дело, что одному не совладать, а придется видно знахаря звать!»

И пошел Парамон кой к кому из своих соседов приятелей, поразсказать про свое горе великое, что жена его Матрена порченая! пришел к одному-к другому, рассказывает со слезами на глазах, что вот-мол так и так, вот какое с женой подеялось… кто верит, кто не верит, кто только ахает, а пуще бабы, так и голосят все: «да как же, как же, чего тут ходить и к знахарям, дело действительное: порча у ней, у моей голубушки!.. Еще и в Семик заметно было, что с нею деется что-то недоброе, такая она сидела кручинная!.. А кажись с чего бы быть и порчи в ней: ведь какая она тихая, скромная, противу мужа слова не вымолвит, за что это с ней такая оказия? Правда говорится, что резвый сам набежит, а на смирного Бог нашлет! Вот с ней какая беда за тихость перед мужем да за её к нему послушливость! А все мужья виноваты, они часто всему злу и причина-то: тиха жена далась, так нет, давай ее еще школить-муштровать по своему, на зло на досаду наводить, человек не ангел, противу жара и камень треснет, вот мучают, мучают да дела и наделают, да после сами и ахают как беде помочь; а как жили бы тише, так и от беды бы прочь; теперь локоть близко, а не укусишь!..»

Вот такое-то наговорили бабы Парамону в глаза; только заступились было за него три мужичка мужья горемычные. Может, говорят, баба Матрена была в девках заморена!.. да и тех перекричали бабы, переспорили; а остальные, кто зубоскалил, а кто махнул рукой да вымолвил: что нам за дело? как хотите, так и ведайтесь!

Однако из любопытства многие за Парамоном в его избу отправились посмотреть: как и что с бедной Матреной порченой? что она только кричит или ее коверкает?..

А меж тем у Парамона в избе тоже дело дурное задумано, хоть порча и не велика, а все же дело не ладное.

Сидит Матрена, злая презлая, мужа ждет; а тут, мимоходом, молодой парень стук в оконце и Матрена тож стукнула.

«Одна чтоль?»

– Одна.

«Так я в клеть пойду…

– Только смотри, через крышу опять.

Матрена, как будто угомонилась, ругает мужа уже не так сильно, только приговаривает: хорошо же, и я тебе на зло стану делать разбойнику!.. Подобрала космы, повязалась, взглянула в зеркальце, что муж прошлым годом на базаре купил, и пошла в клеть отдохнуть прилечь.

А тут в избу и припожаловал Парамон Парфенычь с своими соседами.

Парамон первый в избу вошел, а другие из двери выглядывают, кто голову высунул, а кто сквозь расстворенную дверь чрез других поглядеть топырщится.

Глядь-поглядь – нет жены, ни порченой ни не порченой… куда ушла?

«Э, говорит Парамон, постоите, порча-то по старому зашалила: видно в клети прихватила; я и переж сего замечал, что там с ней чаще всего это делается; постойте, я вперед пойду, а там покличу и вас, как дело до чего дойдет.»

Пошел Парамон к клети и все за ним, подошли к двери; Парамон прислушивается: вишь как бедную возит… и теперь не угомонилась еще. Стал дверь пробывать, а дверь из нутри приперта…

«Матрена Поликарпова! а Матрена Поликарповна! встань, что это с тобой? прошло, ай нет? Встань! вот и я здесь и соседи здесь.»

Как услышала Матрена, что и соседи с мужем пришли, так и обомлела, точно и взаправду порченая, да мигом и смекнула, злая баба ведь на что на другое, а на это у всякой бабы достанет ума, мигом и выдумала: а что если мой муж и вправду с ума сошел да пересказал всем, как я с ним наедине живу; подумают я его с ума свела?.. Прикинусь же сама безумною! И давай Матрена в клети кричать, давай говорить слова разные непонятные, слушают соседи да только головами покачивают; а бедный Парамон опустил руки, смотрит на всех, не знает, что и начать ему.

Один из пришедших, молодой парень, сын старостин, обежал кругом клети, заглянул под навес, да и покатывается со смеху.

«Ты чему зубоскалишь?» спросил его один мужичек, горемычный муж, которому прилучилось тут же быть «что, чай не веришь, что порча на свете есть? не думаешь, чтобы дьявол-мог с человеком зло сотворить?»

– Нет, дядя Трифоныч, отвечал парень, не переставая хохотать, что мочи есть, нет, теперь я верю, истинно верю, что у многих жен порча водится: вот я сей час видел, как от жены Парамоновой нечистый-то из под застрехи выскочил!

Пока так они перемолвились, отперлась дверь в клети и Парамон и соседи миряне православные увидали: валяется по земле Матрена Поликарповна, растрепенная-раскосмаченная, и стонет и охает, и так ее коробит сердечную, что страшно взглянуть.

Тут бабы-старухи сердобольные, кто с чем явились: кто оттирать, кто нашептывать, кто с уголька водой спрыскивать… говорят: «ведь это еще неведомо что: может порча, а может итак только сглазу оно!»

Насилу-насилу старухи перемогли, лихую «болесть прочь отвели, насилу Матрена успокоилась. Перетащили ее с избу, уложили на лавку, укрыли тепло, оставили одного Парамона с ней и крепко на крепко наказали ему, чтобы прочь не отходил и лишних слов бы жене не говорил, и спать бы погодил; а слушал-бы-исполнял, чего ей теперь после боли захочется. «Сам-де, говорят, виноват, сам за свой грех и в ответе будь!»

Остался один Парамон с женою в избе и думает: беда теперь моя: либо жена опять притаскаёт меня, либо от порчи запросит такого, что и достать мудрено!..

Однако жена ничего на этот раз не просила, а только охала, да переставши охать и захрапела бедняжка, как будто воз сена везет; а грешный Парамон всю ночь просидел глаз не смыкаючи.

IX. Как служивый вылечил от порчи жену Парамонову

Долго, нет ли бился Парамон с женой, заточно неведомо, а только вся деревня, то есть бабы все деревенские, на том и повершили, что Матрена точно порченая, и что порча эта от мужа пришла.

Приходили знахари, наведывались знахарки и сказали в одно слово, что та порча действительная и что с этой порчей тот только и совладает, кто навел ее!.. И Парамон сам ездил по знахарям, и дальные знахари тож говорят. Так было делу долго быть, да вот вышел случай какой:

В ближнем селе стояли солдаты на зимовке, и бывал там базар, торг большой, и ездили на тот торг мужички деревни Парамоновой; случись то же и Парамону туда отправиться.

Приехал он туда с овсом, али с гречею, заподлинно неведомо; поставил свои воз с другими в ряд и сидит подгорюнившись, смотрит, как другие товар продают да дивуется на солдат-честных покупателей, как они хорошо-красно разряжены… вдруг его кто-то сзади стук по плечу…

– Здравствуй, дядя Парамон, добрый человек, по добру ль, по здоровуль живешь?

Оглянулся Парамон, стоит перед ним Яшка солдат, бывший козел его. Парамон и рад и не рад встречи такой, не знает что и сказать служивому.

– Что? спрашивает Яшка, аль не узнал?

«Узнать-то узнал, да дивуюся: как ты попал в нашу сторону?..»

– Да так вот, пришел на своем на двоем, примаршировал своими ногами солдатскими: захотелось посмотреть место давнишнее, где я переж сего кричал по козлиному… ведь ты здесь живешь?

«Да вон там, за леском, вправо наша деревня стоит!»

– Знаю, знаю, не показывай, как не знать!.. Ну, каково с женой живешь, что поделываешь?.. вот у тебя, слава Богу, и греча есть и овсецом запасся небойсь… одолжико мне по мерочке того и другого за прежнюю службу верную!.. Оно признаться мне бы у тебя и совестно теперь просить; ты, помню я, мне последний кушак свой отдал, да не в прок он пошел: я в те поры так истощал, что хотел было с голодухи повеситься; уж на сук было и кушак прицепил да урядник мне с сотню палок закатил и велел в поход идти, что-де некогда затевать недоброго; я было и вылечился, да опять лукавый попутал: стащил я без просу барана в селе, а мужик увидал, я, от этого, опять было козлом и стал, да спасибо урядничьи палки исправили, опять на ноги поставили, видишь какой я стал молодец!.. Так ради этакой речи дай же овсеца да гречи: буде козлом сделаюсь, опять к тебе в батраки пойду!

Парамон слушал, слушал служивого, дивовался такому его житью-бытью, и задумал объявить ему свою кручину и просить его помощи.

«Батюшка-служивый, коли был ты два раза солдатом да два раза козлом, видно спасеный человек! помоги моей беде, выручи! тогда и гречи и овса сколько у меня есть, хоть все бери!»

– А что такое? спросил Яшка, изволь дядя, во всем помогу, хоть смогу не смогу, а уж сделаю; изволь сказать, в чем тебе нужна моя помощь солдатская?

«Да что родимый, вишь какая напасть, пришло хоть пропасть: сделал я по твоему совету с женой своей, помнишь, что ты мне приказывал и узнал, что она действительно порченая!.. с тех пор с нею еще хуже стало делаться: если не каждый день, то через день непременно так порча ее и корчит, а наши бабы деревенские на меня вину кладут: я вишь этому и причина всему.»

– Как же это сталося? и что ты сделал с ней?

Тут Парамон рассказал все, как что случилося. «Может» прибавил он, «может я тем виноват, что невполне твой совет повершил: что сена-то ей боялся принесть, может она бы и вылечилась!»

– Да, сказал Яшка, серьезно все выслушавши, да, этим ты дело много повредил; тебе бы все покончат следовало, как я сказывал; ну да делать нечего, было бы счастье, а дни впереди, поправим авось. Отпусти-ко мне, что я просил у тебя, да и ступай себе домой; я к тебе дня через два приду, погляжу, узнаю и расскажу как жену лечить; только ты смотри, не говори же ей, что я приду!

Парамон кланялся, кланялся Яшке служивому, и просил его прийтить не забыть, и благодарствовал на обещании; дал ему по мерке овса и гречи и поехал домой, в надежде, что авось пройдет горе горькое, авось жена его станет такою, как была, авось служивый порчу выгонит.

В тот самый день, как солдату прийти, день был праздничный; вскочила Матрена рано но утру и давай к мужу приставать…

– Что же ты, гороховое чучело, что же ты мне с базара намедни ничего не привез? чай вот скоро праздник у нас, в чем я выйду в люди? У меня ни новой шубейки, ни платка нет, ни чеботов… В чем я пойду?.. Ты, думаешь, тем и отделался, что принес мне коты негодные, ты думаешь мне наперекор идти, чтобы я уже в люди и не казалася!. Да еще выдумал небывальщину: из быка вишь у него козел сделался, а козел прежде вишь солдатом был… Экую нагородил!.. Дурак, дурак, а нашелся как выдумать!.. такое зло, что вот и до сих пор не справлюся, и голова точно не своя, и сердце сосет, и под живот вот так и подкатывается… а тебе, чаю и нуждушки нет?.. что молчишь, уставился; как сычь глазами хлопаешь?.. Отвечай, долго ли будет так?

«Да что отвечать, сказал Парамон, когда ты моим речам веры неймешь?.. Разве я тебя коли обманывал?..»

– Лукавый тебя знает, может кто-нибудь научил тебя, а ты сдуру и рад тому: дай дескать я жену обдурю, наговорю ей небывальщины! ты думал – я дура какая, так вот сей час и поверю всему!..

«А коли не веришь, вот на деле увидишь сама: я намедни видел козла нашего, он хотел сюда сам придти – вот у него и спроси, правда ли, что я говорил!»

– Это что еще за выдумка, какого козла увижу я?

«Да нашего-то, что теперь служивым стал; он хотел прийти полечить тебя, избавить от боли, порчу отвесть; он вишь это дело хорошо ведает…»

– Ах ты негодяй, это что за затеи еще, ты видно подговорил какого-нибудь плута-разбойника, да и хочешь меня провести… так нет же, постой, я и с ним и с тобой разделаюсь: пусть-ко он придет, я вам обоим глаза повыцарапаю!.

Парамон страх-как перепугался.

«Матушка-жена, не губи меня! ты еще этого солдата не ведаешь, не тронь его: если он сам два раза козлом оборачивался, то и нас пожалуй оборотит во что ни попало, не трогай его, не серди Матрена Поликарповна!»

А Матрена Поликарпова не туда глядит, ругается…

– Да как ты смел без моего спроса звать его?.. Да кто тебе вложил это в голову?.

Тут вошла в избу кума Степанида-сплетница, старушонка вековая; вошла пронюхать, что у Парамона в избе делается… прежде у дверей послушала, слышит шум, да сглуху не поймет ничего и вошла в избу.

Увидела ее Матрена и ну опять охать-стонать… ох, батюшки, тошно! голубчики, тошно, ох, сердце сосет!.. Чебурах на лавку и давай корчиться.

«Ну, так и есть, сказала Степанида кума; я этого и чаяла… опять сердечная мучается?.. А все мужья небойсь?.. и мой, покойник, не тем будь помянут, такой же был, и ты батюшка… Эх, Парамон Парофнычь, не стыдно ль тебе мучить так жену бедную.

Парамон повеся руки стоит над женой, а кума Степанида щебечет языком, что сорока, уговаривает его, как с женою жить… А тут, не много погодя, как день то был праздничный, то, от нечего делать, и много в Парамонову избу народу набуркалось.

Матрена лежит не выздоравливает, а бабы стоят над ней да приговаривают: «экая порча злая! экая порча наслана эхидная!.. не отстает от бедной, мучает!.. Вдруг… шасть в избу Яшка солдат…

– Добрый день, православные! что, кто тут порченой?..

Расступились люди добрые, увидавши бравого служивого, хвата-солдата усатого.

– Здорово дядя Парамон! сказал Яшка, обращаясь к хозяину, что, брат, никак опять с твоей женой порча шалит?

«Да, что станешь делать, родимый» отвечал Парамон, обрадовавшись несказанно, что солдат пришел, что соседи при нем не станут гонять за жену, «да вот опять приняла.»

– Ты жену свою не огорчил ли чем, не потревожил ли? спросил Яшка окинув глазами всех бывших тут и посматривая пристально в лицо порченой, может ты в чем-нибудь строго поступил с ней?

«Нет, кормилец, как можно… она же теперь немощная, я и со здоровой-то с ней никогда…»

Матрена застонала на всю избу «ох, батюшки, тошно, ох, тошно!..» и вдруг начала брехать точно по собачьему; но лукавый Яшка заметил, что ей больше смешно чем больно мужа выслушивать, и продолжал по-прежнему, будто на Парамона досадуючи: не хорошо, не хорошо; надо обходиться поласковей!.. вишь ты со зла-то как исхудал, а она с доброты-то какая дородная, даром что порченая!.. жаль бабы: изведется, будет старушенкой, тогда хоть собакам брось! надо помочь, умненько полечить, зло выгнать, ее облегчить! Не просила ли она у тебя купить, чего ей хочется?.. Может это ей лучше поможет.

«Как же родимый, просила,» отвечал Парамон.

– Ну, чего же ей хочется?

«Да просила она многого: не знаю, что лучше по ней, а всего добыть не начто; хочется ей платка и шубейки и котов и прочего…»

– Ну чтож, всего этого и надо добыть; непременно надобно: это уже в ней порча такая, я вижу; достанешь всего, легче будет ей…

Матрену коробит на лавке, Матрена и стонет, и охает, а слушая речи служивого, стало любо ей, что мужа винят, не терпится ей, так смеяться и хочется; инда губу закусила Матрена и оханье её не похоже на порченое.

– Ну да, примолвил серьезно солдат, прежде нежели ты все купишь для нее, исправишь как надобно, должно немного полечить ее… во-первых узнать от кого к ней порча пришла; если от постороннего, то надобно отыскать его, а если ты сам причиною, хоть может и по незнанию, может кто чрез тебя чем-нибудь испортил ее, позавидовавши вашему житью ладному; так надо тебе не откладывая самому исправить все; во-первых купить всего, чего запросит жена, во вторых во всем добром ее слушаться, а в третьих… ну да уж я тебя после научу, как обходиться с женой такой… Я вижу это наслано… Да вот под нее-то ничего не подослано, прибавил Яшка, оглядывая крепкали скамья, на которой Матрена лежит, подкинько соломки, да надень на жену хомут: она у нас сей-час будет выкликать, кто порчу навел!..

Засуетились бабы и все, кто был в избе, ради смотреть такую оказию, как порченая будет выкликать, на кого покажет, о ком толковать после будет надобно… и кинулись, кто за хомутом, кто за соломою. Матрену пуще возить начало, корчится она да придумывает, как ей лучше порчу на мужа свалить, что бы он и вперед ее боялся и слушался, и что б все сделал для нее, как служивый сказал.

Меж тем все принесли-приготовили, служивый уложил Матрену на солому, привязал ноги к лавке, что бы баба не билась а лежала покойнее, и надел хомут на голову, примотавши крепко на крепко.

Взял солдат Яшка ковш с водой, бросил в него три уголька, так угли и загули на воде, так и завертелися, как солдат стал нашептывать; потом перекрестился служивый, взял в рот воды поболее и обрызнул Матрену с головы до ног, так тое всее холодом и обдало, и полно она стонать, корчиться, а себе-науме начала смекать: «ну, видно служивый и впрямь ворожей, ну как он догадается, что у меня порчи нет, да наведет на меня за это порчу действительную?..» Инда дрож проняла Матрену Поликарповну. А служивый свое продолжает творить: взял супонь ременную, что у хомута была, сложил ее вчетверо; за одни концы сам взял, а другие Парамону в руки дает и приговаривает:

– Ну-ко муж, ледащий мужичек, подержи супонь ременную, да пожелай жене здоровья-добра, чтобы лихая боль прочь отошла; пожелай здоровья здорового, непритворного, как бы ты его пожелал кобылке своей, что в этом хомуте была; пожелай здоровья нового, небрыкливого и без норова, чтоб и в сушь хорошо везла и в грязную пору не ортачилась!.. А я меж тем пощупаю, попытаю где порча сидит и буде есть она, то нам скажется, из под хомута откликнется; против нашей ворожбы не устоит, себя нам покажет и заговорит!

И стал Яшка Матрену пощипывать, стал допрашивать, строгим голосом, приговаривая… – Ну, говори, порча окаянная! как ты зашла в бабу умную, как в добрую душу христианскую закралася?.. человеком ли наслана, или сама затесалася?… Отвечай, супостатка непрошеная! говори все, что знать хочу, не то и с телом тебя сквозь хомут протащу!

Видит Матрена, что молчаньем не отделается, давай охать-стонать и коробиться, инда всех, кто тут был, дрожь проняла.

– А, что? отозвалась лукавая! боишься знать где дело правое?… Нутка, дядя Парамон, потяни супонь посильнее, а я покрепче руками прихвачу, теперь уже дело минутное, подастся порча непутная, сей-час с нами заговорит… ну, сказывай окаянная, кто те наслал?.. Хираус на хакс! фирт-форт-алё!

«Ох, ох, простонала Матрена, будто едва перемогаючись, муж испортил, муж!..»

Услышав это, Парамон чуть сам не стал корчиться, и руки у него задрожали, и ремешки он выпустил.

– Чего сробел? – говорит солдат, не бойся, держись еще, с порчей авось справимся… ну, каким манером испортил муж, говори окаянная?..

«Ох, на соленом огурце принес, ох, на огурце!..»

– А, а, вот какое дело? смотри пожалуйста!.. ну брат, Парамон, на что же ты соленые огурцы дома держишь?

«Да я,» отвечал Парамон, чуть не плачучи, «я на базаре купил огурцов, да самой же жене этого захотелося… я бы и не подумал николи сам этого.»

– То-то и плохо, что ты жеинины приказания исполняешь не подумавши; вот теперь и стал виноват! Смотри же, за свою вину купи обнов жене, порчи в другой раз не будет с ней, я ее выгоню и она больше не воротится! Теперь православные, прибавил Яшка, обращаясь к присутствующим, вы ведь все желаете, что бы порча пропала, оставила бы в покое бабу разумную?.. Так теперь помогите вы все вот как: возьмите каждый в руки кто таз, кто горшек, кто палки две, что бы можно было стучать чем-нибудь, а у кого этого нет, то хоть так кричи, и обойдите с таким криком семь раз кругом избы тихою походкою; а ты Парамон впереди иди; обошедши семь раз, станьте против окна и стойте на одном месте не двигайтесь, пока не увидите, как лукавый, оборотившись огнем из окна выскочит, а не то, пожалуй, на кого ни будь из вас нападет… Ступайте же!..

Что бы помочь беде, а больше что бы увидеть, как лукавый огнем оборотится, все, кто только был в избе, поспешили исполнить приказание служивого, а более всех Парамон спешил, желая избавить жену от мучения, а себя от людского нарекания, и выжить нечистого, которого вовсе нехотя он к жене в соленом огурце принес. Вышли все вон, схватили в руки кому что попалося, и пошли с стуком и криком избу семь раз обходить.

– Ну, – начал говорить Яшка-солдат, оставшись наедине с Матреной Поликарповной; – вижу я, по моей ворожбе чем ты испорчена: во-первых, ты у мужа просишь часто чего не следует, а если он не исполнит, то ты его перед людьми винишь и позоришь, а наедине и рукам своим волю даешь!.. Сделался он от того дурак-дураком, все по твоим прихотям прожил, раззорился совсем, и ты же на него всклепала, что он испортил тебя; а знаю я, по ворожбе своей, того молодца, что порчу наслал: он парень не старый да и на порчу его ты не обижаешься, а как нет дома мужа, то всегда поджидаешь его… это кажется хват Андрюха из вашего села?.. (Солдат-Яшка подслушал это стороною от молодежи деревенской, когда они между собою про Парамона пересмеивались). – Скажи же, кто тут виновен? ты ли, баба злая лукавая, или муж твой дурак-ротозей?..

Матрена не ожидала такого увещания, ну, думает, беда моя: солдат-то знает всю подноготную!.. и давай ее корчить уже действительно, и начала она опять было стонать, охать, говорить слоза непонятные, будто, ничего не расслышала…

– Послушай! – закричал на нее сердито Яшка-солдат, – я с тобой, а не с порчей разговариваю, так меня не провесть тебе; а лучше отвечай мне толком: хочешь ты оставить с мужем такое житье, или нет?

Матрена не слушает, не говорит ничего, только стонет на всю избу, да корчится.

– А когда так, – сказал Яшка, – то я-ж тебя научу по солдатски, по своему!..

Заложил ей паневу чехлом на голову и давай ременною супонью порчу вон выгонять… Да уж истинно по солдатски принялся… инда пот с него с сердяги ручьями тек…

Кричала Матрена на все голоса, а все это не подействовало: ватага соседей, обходя избу, голосила еще громче по велению служивого, и не слыхала громкого крика Матрены Поликарповны, а кто и услышал, так только сказал: «вишь как порча-то в ней голосит, видно и с бабой расстаться не хочется!»

Взмолилася Матрена Яшке-солдату, всплакалася. «Батюшка, служивый, прости Христаради! не буду больше над мужем своевольничать; отпусти вину мою! Вижу, что во всем я виновата, буду его слушаться, не стану просить чего не надобно!..»

Услышав это, Яшка перестал порчу выгонять, и начал опять Матрену словами уговаривать: – ну вот так бы давно; не довела бы ты себя до беды, до такого лекарства солдатского: и нас ведь командиры часто лечат от порчи таким снадобьем, от того мы редко и прихварываем!.. Слушай же теперь, в последний раз: я никому не скажу, как твоя порча излечилася, а приду сюда этак месяцев через пять: и если увижу, что ты все еще не выздоровела, что все еще с мужем по-прежнему живешь, то не то с тобой сделаю, слышишь?.. это еще не беда, что расскажу про тебя на сходке всем, про твои проказы тайные и как ты с мужем своим обходишься… а вот что: мне стоит только сказать несколько татарских волшебных слов, то я оборочу тебя свиньей, и рыла не дам, будешь хрюкать чем не следует!.. Помни же!..

Потом Яшка кинулся к окну, где уже сделавши обход, стояли противу избы миряне, глядя, как лукавый выскочит, вынул из кармана порошек-пловун, чем, знаете, городские фокусники свои огни делают; зажег спичку и тряхнул на нее порошек, так клуб огня из окна и выскочил, православные так все и крикнули от изумления; а Яшка закричал в окно, что бы Парамон один в избу вошел. Сам развязал Матрену, и велел ей, как муж войдет, в ноги ему поклониться и прощенья просить, что она его своею болезнью мучила.

Как ни нехотелось Матрене Поликарповне сделать такое, перед мужем, себе дело обидное, а боялася солдата ослушаться: пожалуй злой ворожей в самом деле исполнит свой замысел: оборотит свиньей, тогда и весь век на четвереньках проползаешь!.. Только муж в избу, она бух ему в ноги… «Прости меня, Парамон Парфенычь, что я тебя своею болезнию мучила!»

Парамон сначала чуть было опять в двери не выпрыгнул, думая, что жена хочет его укусить за ноги; а как услышал слова её ласковые да просьбу простить ее, чуть было и сам ей в ноги не кинулся…

«Помилуй,» сказал он со слезми на глазах, «помилуй Матрена Поликарповна, да разве я, родимая, за это пенял на тебя… да мне самому было больней твоего!..»

– Вот, – прибавил Яшка, – вот за это люблю, что вы так друг с другом говорите ласково; ну обнимитесь, поцелуйтеся!.. Вот так-то; эх, как глядеть-то на вас весело!.. Ну, теперь живите мирно и счастливо!.. Когда я к вам еще приду, то уж надеюсь, что не надо будет опять порчи выгонять, а лучше я вас потешу тогда ворожбой моей, покажу вам штуки невиданные, диковенные; ведь моя ворожба не алое дело вражее; а я научился ей, что бы делать добро народу доброму; ну, а противу злых, что и говорить, и в моей ворожбе злая управа есть; а теперь рад, что сделал пользу вам.

Так вот и солдат-Яшка, хоть плут был, а довелось и ему сделать дело доброе… говорит пословица: что крапива родится и жигуча, а годится во щи.

Когда Парамон Парфенычь стал Яшку благодарствовать за великой труд и дело полезное, и повел в свой амбар, выдать ему гречи и овса и прочего, и холст еще целый дал ему, тогда солдат-Яшка не упустил и Парамону сделать порядочную натацию, урезонил его, что-мол умным мужьям не так надо с женами жить, не во всем волю давать, а в чем только следует, что порою-де свистом, а порою и хлыстом, а буде заортачится, то и дубинкой можно заставить идти по прямому пути…

«Да я на это как-то робок,» сказал Парамон.

– Эка простота, эх ты дядя бутуз, а ты будь без хвоста, а не кажися кургуз; буде строгим не можешь быть, то хоть через чур робким не делайся, а не то и в житье-бытье толку не найдешь… вот твой бык да козел, был да пошел, а от чего? от простоты да недогадливости да от того, что жена хитрит над тобой. Смотри, держи ухо востро теперь, а будешь во всем жене потакать, да её ума на свое мужское дело спрашиваться, не будет пути… Ну, теперь прости, будь здоров на много лет, и помни мой солдатский совет!

Матрена была баба балованная да умная, подумала, подумала и нашла. что солдат ей правду говорил, что он ее не без пути усовещивал, и стала с мужем жить иначе, редко огрызаться да капризиться, хоть правда, она делала, что хотела, но мужем меньше вертела, и от того у них в дому лучший порядок пошел. И Парамон, по совету солдатскому, прилаживая ко всякому делу свой ум, а у жены не спрашиваясь, стал поумнее жить; и деньги у него появились, когда он их перестал тратить на ненужное, и детей, как рассказывают, у него куча была своих, доморощеных.

Ну, люди добрые, может вам моя сказка не понравилась, так начнем другую сначала, когда эта не хороша.

Да еще на том извините, что тут же, подалее, будут вам попадаться сказки ведомые, мною прежде вам поразсказанные; это ради той причины так прилучилося, что сказки те в разных книжках были понаписаны, так мне их хотелось в одну собрать; они почти ничего не переменены, оставлены так, как были переж сего.

Есть на это другие, более толк в книжном деле знающие, ну так уж то особа стать: те, что напишут, да заставят прочесть, после это же перелицуют в другую книжку, да уже не прочитать, а пропеть велят, и, кажется одно и то же должно б надоесть, ан вот штука – нет: у них и то и другое больно хорошо!

А впрочем надобно сказать, и наш сказочник, старичек Пахом, умел, порою, из одного ковалка железа тянуть две проволоки, умел из одной сказки с оборотом две пересказывать; у него на этот случай поговорка была: «тех же щей да пожиже влей, тот же блин да на блюде подай, вот тебе и лишних два кушанья; надень тот же зипун да полами назад – вот тебе и лишний наряд! Да оно, говорит, от нечего делать, и часто так: исколешь дрова помельче, тот же воз, и топлива столько же, да топить веселей, чаще станешь поленцы подбрасывать»

Как не помянуть таким словом Пахома покойника: и стар ведь был, а какой продувной: научился такому ремеслу, что в пору только тому, кто заглядывает порой в книжки журнальные.