Тысяча и одна ночь. В 12 томах

ИСТОРИЯ ЦАРЯ ОМАРА АЛЬ-НЕМАНА И ДВУХ ЕГО УДИВИТЕЛЬНЫХ СЫНОВЕЙ, ШАРКАНА И ДАУЛ МАКАНА

И Шахерезада сказала царю Шахрияру: — Рассказывали мне, о царь благословенный, что после правления многих халифов и до многих других халифов был в городе Багдаде царь, который назывался Омар аль-Неман. Он был грозен в своем могуществе, и победил всех Хосроев[1], и подчинил себе всех возможных царей. И был он страшно горяч; так горяч, что огонь, греющий людей, был ему не нужен; так горяч, что никто не мог соперничать с ним в борьбе и в беге; так горяч, что, когда он входил в ярость, из ноздрей его вылетало пламя и сыпались искры. Он покорил себе все страны и распространил владычество свое на все города и столицы. Он подчинил себе с помощью Аллаха всех тварей, и победоносные войска его проникали в самые отдаленные земли. Власть его простиралась на восток и на запад и обнимала собою, кроме разных других государств, Индию, Синд, Китай, Йемен, Хиджаз, Абиссинию, Судан, Сирию, Грецию, провинции Диярбакыра, а также все морские острова и самые прославленные на земле реки, каковы Сейхун и Джейхун, Нил и Евфрат. Он рассылал гонцов своих во все стороны, до самых крайних пределов земли, чтобы оповещать повсюду о том, что происходило в его империи, и, возвращаясь назад, гонцы докладывали, что весь мир покорствует ему и что властители земли почтительно признают верховенство его. Он же, со своей стороны, простирал над всеми ними покров своего великодушия и заливал их волнами щедрости своей, и он воцарил между ними мир и тихое согласие, ибо воистину велик он был и возвышен душой.

И отовсюду притекали к престолу его дары и приношения, а также постоянная дань из разных стран и со всех концов земли. Ибо воистину справедлив он был и горячо любим всеми.

И был у царя Омара аль-Немана сын по имени Шаркан. А назывался он Шарканом потому, что все признавали его чудом из чудес своего времени, ибо он превосходил храбростью своей самых храбрых героев и поражал их, выходя на бой, и бесподобно владел копьем, мечом и луком. И отец любил его безмерно и несказанно и назначил его преемником своим по престолу. И в самом деле, едва достигнув двадцатилетнего возраста и сделавшись настоящим мужем, этот удивительный Шаркан с помощью Аллаха заставил склониться все головы пред славою своей, — столько в нем было геройства и храбрости и так блистал он славой подвигов своих. Ибо он уже взял приступом немало крепостей, и покорил немало стран, и прославил имя свое по лицу всей земли; и с годами все возрастала прекрасная гордость его и могущество.

Но у царя Омара аль-Немана не было других детей, кроме Шаркана. Правда, он имел, как это дозволяется Сунной[2], четыре законных жены, но только одна из них дала ему сына, а три другие остались бесплодными. Однако, кроме этих четырех законных жен, которые жили в самом дворце, царь Омар имел триста шестьдесят наложниц — по числу дней коптского года[3], — и каждая из них была иного племени. И каждой из них он назначил отдельное помещение; и все эти отдельные помещения были расположены в двенадцати зданиях — по числу месяцев в году; и здания эти расположены были так, что опоясывали собою дворец; и в каждом из этих зданий жили по тридцати наложниц — каждая в своем отдельном помещении; и таким образом вокруг дворца было триста шестьдесят отдельных помещений.

И, соблюдая справедливость, царь Омар посвящал одну ночь каждой из наложниц поочередно, и таким образом он проводил с каждой из них всего одну ночь в году и не видел ее более до следующего года. И так поступал он всегда в течение очень долгого времени на протяжении своей жизни. Недаром он славился и своей удивительной мудростью, и своей мужской силой.

Но вот однажды по произволению Повелителя всех тварей одна из наложниц царя Омара забеременела; и об этом вскоре узнали во дворце, и весть эта дошла до царя, который возрадовался безмерною радостью и воскликнул:

— Да будет угодно Аллаху, чтобы все потомство мое состояло лишь из детей мужского пола!

Потом он приказал занести в книгу летописей своих тот день, когда забеременела наложница его, и начал осыпать ее подарками и милостями своими.

Между тем Шаркан, царский сын…

Но в этот момент своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью отложила рассказ свой до следующей ночи.

А когда наступила

она сказала:

Между тем Шаркан, царский сын, также узнал о беременности наложницы и сильно опечалился, особенно потому, что новорожденный мог сделаться его соперником в наследовании престола. И он решил в душе своей непременно погубить ребенка этой наложницы в случае, если бы он оказался мальчиком.

Вот какие мысли были у Шаркана.

Что же касается самой наложницы, то это была молодая рабыня-гречанка по имени Сафия[4]. Она была прислана в дар царю Омару греческим царем Кайсарии[5] вместе со множеством других роскошных подарков. Из всех молодых рабынь дворца она была, несомненно, самая красивая, и самая привлекательная лицом, и самая тонкая в талии, и самая пышная в бедрах и плечах. При этом она была одарена редким умом и другими необыкновенными качествами, и в течение тех ночей, которые царь Омар проводил теперь с нею, она нашептывала ему разные нежные слова, которые очаровывали его чувства и льстили его гордости, слова упоительные, нежнейшие и проникновенные.

И так продолжалось до тех пор, пока не истек срок ее беременности. Тогда она села в кресло и отдалась родовым мукам и стала горячо молиться Аллаху, и Аллах, без сомнения, услышал ее.

А царь Омар между тем поручил евнуху немедленно прийти и доложить ему о рождении ребенка и о том, какого он будет пола; и Шаркан, со своей стороны, возложил такое же поручение на другого евнуха. Едва Сафия разрешилась от бремени, как повивальные бабки приняли ребенка, осмотрели его и, увидав, что это была девочка, поспешили возвестить об этом всем присутствующим женщинам и евнухам, говоря:

— Это девочка! И лицо ее прекраснее луны!

И тогда евнух царя поспешил довести это до сведения своего господина, а евнух Шаркана побежал сообщить эту весть ему, и Шаркан чрезвычайно обрадовался.

Однако едва только евнухи удалились, как Сафия сказала повивальным бабкам:

— О! Постойте! Я чувствую во внутренностях моих еще что-то! — И она стала снова кричать: — А! У! — И снова охватили ее родовые муки, и наконец с помощью Аллаха она родила второго ребенка.

И повивальные бабки поспешно наклонились и осмотрели ребенка, и это был мальчик, прекрасный, как луна в полнолуние, со лбом, блиставшим белизною, и с цветущими розовыми щечками. Тогда все рабыни, прислужницы и приглашенные предались ликованию; и вскоре после того, как Сафия окончательно пришла в себя, все эти женщины наполнили дворец пронзительнейшими криками радости, так что остальные наложницы услышали это и поняли, в чем дело, и готовы были зачахнуть от зависти.

Что же касается царя Омара аль-Немана, то, едва он узнал новость, как возблагодарил Аллаха в своей радости и поднялся и побежал в покои Сафии; приблизившись к ней, он взял ее голову в свои руки и поцеловал ее в лоб. Затем склонился над новорожденным и поцеловал его; и сейчас же рабыни стали бить в барабаны; а музыкантши, перебирая струны, начали извлекать из них мелодичные звуки, и певцы пели подобающие случаю песни.

Затем царь приказал назвать новорожденного Даул Макан[6], а девочку — Нозхату Заман[7]. И все склонились перед ним и ответили безмолвным повиновением.

Затем царь избрал кормилиц и нянек для двух младенцев, а также рабынь и прислужниц; потом он приказал оделить всех живущих во дворце винами, напитками, благовониями и множеством других вещей, которые перечислить все не смог бы язык человеческий.

Когда жители Багдада узнали новость об этом двойном рождении, они разукрасили город свой, и осветили его цветными огнями, и, собираясь толпами, громко выражали восторг свой. Затем стали съезжаться эмиры, визири и все великие люди со всего царства, чтоб поздравить царя Омара аль-Немана и выразить ему радость свою по поводу рождения сына его Даул Макана и дочери его Нозхату. И царь благодарил их, и одарял почетными одеяниями, и осыпал знаками милости своей, и расточал щедроты свои всем присутствующим без различия, как знатным, как и простым людям. И так продолжалось целых четыре года. И в течение всего этого времени царь не пропускал ни одного дня без того, чтобы не узнать о здоровье Сафии и ее детей; при этом он послал Сафие бесчисленное множество разных драгоценных украшений, платьев, шелковых тканей, золота, серебра и всевозможных чудесных вещей. Заботу же о воспитании детей и охране их он поручил наиболее преданным и наиболее опытным из своих служителей.

Между тем Шаркан, находясь в отсутствии, продолжал воевать и сражаться, брать города и прославлять свое имя в битвах, бороться и побеждать самых храбрых героев, и не ведал он о том, что делалось дома, потому что он узнал из уст евнуха только о рождении сестры своей Нозхату. Что же касается рождения брата его Даул Макана, явившегося на свет уже после того, как евнух оставил покои родильницы, то никто и не подумал сообщить ему об этом.

И вот в один прекрасный день, когда царь Омар аль-Неман восседал на своем престоле, в залу вошли придворные и, облобызав землю между рук его, сказали:

— О царь! К нам прибыли посланные от царя Афридония, властителя Рума[8] и Константинии Великой[9], и они желают, чтобы ты принял их и позволил им повергнуть к стопам твоим их почтительные чувства. Если ты разрешишь им это, мы введем их сюда; если же нет, отказ твой будет принят без возражений.

И царь дал на это свое разрешение. Когда посланные вошли, царь принял их благосклонно, велел им приблизиться, осведомился об их здоровье и спросил о причине их прибытия. Тогда они облобызали землю перед ним и сказали:

— О царь, великий и всеми чтимый, с душою высокой и бесконечно великой! Знай, что мы посланы к тебе царем Афридонием, властителем Греции и Ионии и военачальником христианских стран, престол которого находится в Константинии. Он повелел сказать тебе, что собирается пойти ужасною войною против жестокого тирана, царя Гардобия, властителя Кайсарии. Причина же этой войны состоит в следующем: глава одного из арабских племен нашел во вновь завоеванной стране клад древних времен, времен эль-Искандера Двурогого[10]. Клад этот заключал в себе несметные богатства, которые невозможно было бы даже исчислить, но между прочими сокровищами в нем нашлись три геммы[11] величиной со страусиное яйцо, округленные и белые, сделанные из превосходнейшего камня, затмевающего красотой и ценностью все камни, когда-либо найденные в воде и на земле. Эти три драгоценные геммы были посредине просверлены, так как должны были нанизываться на шнурок и служить ожерельем. На них были вырезаны ионическими буквами какие-то таинственные надписи. И известно было, что геммы эти заключают в себе разные чудесные свойства, в том числе способность предохранять лицо, которое носило бы их на шее, от всяких болезней, от лихорадок и горячек. И особенно чувствительны к этим их свойствам были новорожденные.

И вот когда арабский начальник узнал об удивительных свойствах этих гемм и заподозрил другие таинственные их свойства, он подумал, что ему представляется прекрасный случай привлечь к себе расположение нашего царя Афридония; и он решил немедленно послать ему в дар эти три драгоценные геммы вместе с большею частью найденного им редкостного клада.

Тогда он снарядил два корабля, один из которых должен был везти сокровища, в том числе три драгоценных геммы, предназначенные в дар царю нашему Афридонию, а на другом должны были ехать люди, сопровождающие эти дары и охраняющие их от нападения врагов и разбойников. Однако арабский начальник был уверен, что никто не осмелится напасть ни на него самого, ни на вещи, посланные им и предназначенные нашему могущественному царю Афридонию, тем более что путь кораблей лежал по морю, в конце которого находилась Константиния.

Как только корабли были снаряжены, они отплыли и распустили паруса, держа путь в нашу сторону. Но однажды, когда они пристали к гавани неподалеку от нашей страны, на них внезапно напали греческие воины вассала нашего, кайсарийского царя Гардобия. Они отняли у них все сокровища и драгоценности, между ними и три чудесные геммы; затем они перебили всех людей и овладели кораблями. Когда это дошло до сведения нашего царя, он немедленно выслал против царя Гардобия отряд своего войска, но отряд этот был уничтожен; он послал второй отряд, но и тот был уничтожен. Тогда царь наш Афридоний разгневался гневом великим и поклялся, что сам станет во главе всех войск своих и не вернется, пока не разрушит город Кайсарию, не разгромит все царство Гардобия и не сровняет с землей все его крепости.

И вот теперь, о царь великий и славный, мы приехали, чтобы просить тебя о помощи и твоей могущественной союзной поддержке. Помогая нам средствами и войсками, ты еще более прогремишь по миру деяниями своими. И царь наш вручил нам эти тяжеловесные дары всевозможных видов, которые он приказал повергнуть к стопам твоим и которые он просит тебя принять милостиво и благосклонно, как это подобает твоему великому сердцу.

С этими словами посланные замолкли, и пали ниц, и облобызали землю перед царем Омаром аль-Неманом.

И вот из чего состояли дары царя Афридония, владыки Константинии.

Но в этот момент своего повествования Шахерезада увидела, что занимается свет утренней зари, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И вот из чего состояли дары царя Афридония, владыки Константинии.

Здесь было пятьдесят молодых девственниц, наиболее прекрасных из всех девушек Греции. Здесь было пятьдесят юношей, избранных из наиболее стройных юношей Рума; и каждый из этих прелестных юношей был одет в пышное платье с широкими рукавами, сделанное из шелка с золотыми рисунками и цветными узорами, а пояс был золотой с серебряной резьбой, и к нему прикреплялась двойная юбка из парчи и бархата; у каждого из них были продеты в ушах золотые кольца, на которых висела круглая белая жемчужина стоимостью более тысячи золотых монет. И молодые девушки также были разодеты с невероятной роскошью.

Таковы были два главные подарка. Но тут были и другие дары, столь же богатые и ни в чем не уступавшие исчисленным.

И царь Омар принял их не без удовольствия и велел оказать посланным все подобающие им почести. Затем он собрал своих визирей, чтобы спросить их мнение относительно просьбы о помощи, с которою обратился к нему царь Афридоний из Константинии. Тогда поднялся один из визирей, почтенный старец, всеми уважаемый и любимый; он был великим визирем и назывался Дандан. И вот великий визирь Дандан сказал:

— Правда, о царь великий и славный, в том, что этот царь Афридоний, владыка Константинии Великой, — христианин и не верит в закон Аллаха и пророка Его (да пребудет над ним молитва и мир!) и что народ его тоже принадлежит к неверным[12]. И тот, против которого он просит нашей помощи, тоже неверный. Поэтому дела их никого не касаются и не должны были бы интересовать правоверных[13]. Тем не менее я советую тебе оказать поддержку царю Афридонию и послать ему многочисленное войско, во власти которого ты поставил бы сына своего Шаркана, только что вернувшегося из своих славных походов. И эта мысль, которую я предлагаю тебе, хороша по двум причинам: во-первых, потому, что царь румский отправил к тебе своих посланников с многочисленными дарами, которые ты соблаговолил принять, и при этом он просит тебя о помощи и покровительстве; во-вторых, потому, что нам нечего бояться этого маленького царя Кайсарии, а помогая царю Афридонию победить его врага, ты извлечешь из этого несравненные выгоды, и все будут смотреть на тебя как на истинного победителя. И подвиг этот станет известен во всех странах, и слух о нем дойдет до Запада. И тогда западные цари будут искать твоей дружбы и направят к тебе многочисленных посланцев со всевозможными подношениями и необыкновенными подарками.

Выслушав слова своего великого визиря Дандана, царь Омар аль-Неман нашел, что совет этот заслуживает всяческого одобрения, и подарил ему почетное платье, говоря:

— Поистине, ты словно создан для того, чтобы быть вдохновением и советником царей! А потому тебя нужно поставить во главе войска, в авангарде; что же касается сына моего Шаркана, то он будет командовать только арьергардом.

Затем царь Омар призвал сына своего Шаркана, изложил ему все это дело, рассказал, что говорили посланные и что предложил великий визирь Дандан, и приказал ему готовиться к отъезду и не забыть о щедрых подарках воинам, которые должны быть выбраны из лучших частей всего войска и составить отряд в десять тысяч всадников, отлично вооруженных, закаленных лишениями и не боящихся никакой усталости. И Шаркан, почтительно выслушав отца своего Омара аль-Немана, тотчас же пошел и избрал из воинов десять тысяч великолепных всадников, которых он щедро осыпал золотом и богатствами. И он сказал им:

— Теперь я вам даю три дня отдыха и свободы.

И десять тысяч всадников облобызали землю в знак послушания воле его и пошли, осыпанные щедротами, отдохнуть и как следует снарядиться в дорогу.

Тогда Шаркан вошел в залу, где находились сундуки с сокровищами и разные боевые запасы, и выбрал самое прекрасное оружие с золотою насечкою и надписями по слоновой кости и черному дереву, и взял все, что только привлекало вкус его. Затем он направился к дворцовым конюшням, где были собраны прекраснейшие лошади Неджеда и Аравии, причем каждая из них имела при себе свою родословную в висевшем на шее кожаном мешочке, расшитом золотом и шелком и украшенном бирюзою. Здесь Шаркан выбрал лошадей, принадлежавших к самым славным породам, а себе взял караковую[14]лошадь с лоснящеюся шерстью, с глазами навыкате, с широкими копытами, с великолепным высоко приподнятым хвостом и тонкими, как у газели, ушами. Лошадь эта была подарена Омару аль-Неману шейхом одного могущественного арабского племени и принадлежала к породе сиглави Джидрани[15].

А когда прошли три дня, воины собрались в полном порядке за городом; и царь Омар аль-Неман также вышел, чтобы проститься с сыном своим Шарканом и великим визирем Данданом. И, подойдя к Шаркану, который при этом склонился и облобызал землю между рук царя, он подарил ему семь сундуков, доверху наполненных деньгами, и приказал ему во всем советоваться с мудрым визирем Данданом. И Шаркан почтительно выслушал своего отца и обещал ему все исполнить. Тогда царь обратился к визирю Дандану и поручил его вниманию сына своего Шаркана и воинов его. А визирь облобызал землю перед ним и ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

Затем Шаркан вскочил перед царем и визирем на свою лошадь и велел пройти мимо царя главным начальникам и всему своему десятитысячному войску. Потом он поцеловал руку царю Омару аль-Неману и, сопровождаемый визирем Данданом, пустил свою лошадь вскачь. И все двинулись вперед и поехали среди грохота военных барабанов и звуков флейт и рожков. А над ними поднимались военные значки и развевались по ветру знамена.

А посланные царя Афридония служили проводниками. И таким образом войска шли в течение всего этого дня и в течение всего следующего дня и других дней — в общем двадцать дней. Останавливались же они только ночью, для отдыха. И наконец пришли они в широкую долину, поросшую лесом и полную журчащей воды. И так как была ночь, Шаркан приказал разбить лагерь и объявил трехдневный отдых. И всадники спешились, разбили палатки и рассыпались во все стороны, направо и налево. А визирь Дандан приказал поставить свою палатку в самой середине долины, и тут же рядом находились палатки посланных царя Костантинии Афридония.

Что же касается Шаркана, то он дождался, чтобы все воины его разошлись, и приказал страже своей, оставив его одного, идти к визирю Дандану. Затем, бросив поводья, он пустил вольным шагом своего скакуна, желая самолично обследовать всю долину и таким образом исполнить совет своего отца, который особенно настаивал на том, чтобы, подъезжая к странам Румским, соблюдать особенные предосторожности, столь же мало полагаясь на друзей, как и на врагов. И так, не сходя с лошади, продолжал он объезжать долину, пока не истекла четверть ночи. Тогда сон тяжело пал на веки его, и он не мог уже ехать так быстро. Однако поскольку он имел привычку спать, не сходя с лошади, то он пустил свою лошадь шагом и заснул.

И лошадь шла таким образом до самой полуночи и вдруг посреди лесной глуши остановилась и сильно ударила копытом о землю. Шаркан проснулся и увидел себя среди деревьев, в лесу, который теперь был освещен лунным сиянием. И, увидев себя в этом уединенном месте, Шаркан чрезвычайно смутился духом, но он произнес громким голосом животворное слово:

— Нет другой власти и силы, кроме Аллаха Всевышнего!

И душа его сейчас же успокоилась, и ему не страшно было больше диких лесных зверей, а прямо напротив него чудесная луна серебрила лесную прогалину, и так прекрасна была эта прогалина, что казалось, такие места могут быть только в раю. И вдруг Шаркан услышал как будто совсем поблизости упоительные слова, и голос дивно прекрасный, и смех. И какой смех! Слыша его, смертный не мог не потерять голову от нежного сладострастия и желания испить его на смеющихся губах и потом умереть.

Тогда Шаркан соскочил с лошади и пошел между деревьями, разыскивая, откуда раздавались голоса; и так шел он, пока не вышел на берег белеющей реки с весело бегущей и поющей водою; и на это пение воды отвечали голоса птиц, и жалобы опьяненных газелей, и нежные крики других животных; и все эти голоса вместе сливались в гармоническую торжествующую песню. И все это место было словно вышито и усыпано цветами и растениями, по словам поэта, который сказал:

Шаркан осмотрелся и увидел, что на противоположном берегу поднимаются освещенные луной стены белого монастыря с высокой, смотрящей в небо башней. И подножие этого монастыря купалось в свежих водах реки, а напротив расстилался луг, на котором сидели десять девушек, окружавших одиннадцатую. И эти десять девушек, подобные лунам, одеты были в легкие, широкие и мягкие одежды, и все они были девственно-прекрасны, как описывается в стихах поэта:

^{Шаркан проснулся и увидел себя среди деревьев, в лесу, который теперь был освещен лунным сиянием.}

Что же касается женщины, которую окружали десять белых молодых рабынь, то она была как луна в самое полнолуние. Брови ее были изогнуты прекрасными дугами, лоб подобен первому свету утра, веки обрамлены бархатистыми изогнутыми ресницами, а волосы на висках завивались очаровательными завитками; и вся она была само совершенство, как говорится в стихах поэта:

Ее-то голос и слышал Шаркан. И теперь, не переставая смеяться, она говорила по-арабски окружавшим ее молодым рабыням:

— Перестаньте, ради самого Мессии. То, что вы делаете, маленькие шалуньи, совсем нехорошо и даже ужасно! Если которая теперь из вас начнет опять, я свяжу ее кушаком и слегка отшлепаю по ягодицам! — Потом она засмеялась и сказала: — А ну-ка, девочки, кто из вас хочет побороться со мной? Пусть те, которые хотят, встанут, пока еще не зашла луна и не начался утренний рассвет.

Тогда одна из молодых девушек поднялась и попробовала бороться со своей госпожой, но была сейчас же опрокинута на землю; то же самое повторилось и с другою, и с третьей, и со всеми прочими. Однако, когда молодая женщина, торжествуя победу, стала расправляться с девушками, из лесу внезапно появилась старуха, которая подошла к прелестной группе боровшихся и, обращаясь к юной победительнице, сказала:

— Что ты делаешь с молодыми девушками, о развратница? Неужели ты думаешь, что это такое торжество — повалить на землю бессильных молодых девушек? Если ты в самом деле умеешь бороться, то поборись со мной! Я стара, но могу еще одолеть тебя! Пойдем поборемся!

Тогда молодая победительница, хотя и сильно разгневанная, сдержалась, улыбнулась и сказала старухе:

— О госпожа моя Зат ад-Давахи![16] Ради Мессии, неужели ты в самом деле хочешь бороться со мной или ты только пошутила?

А старуха отвечала:

— Нисколько! Я говорю серьезно!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что уже близок рассвет, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

О царь благословенный, говорили мне, что старая Зат ад-Давахи сказала:

— Нисколько! Я говорю серьезно!

Тогда прекрасная победительница ответила:

— О госпожа моя Зат ад-Давахи, если ты в самом деле хочешь бороться, то попробуй!

Сказав это, она вскочила и бросилась к старухе, которая при этом чуть не задохнулась от злобы, так что все волосы ее поднялись на теле, как иглы ежа.

И старуха сказала:

— Клянусь Мессией! Мы будем бороться не иначе как совершенно раздевшись!

И старая развратница скинула все свои платья и, развязав шальвары, далеко отбросила их от себя и обвязала только платок вокруг талии; и таким образом предстала она во всем своем ужасном безобразии, похожая на змею с черными и белыми пятнами. Затем она обернулась к молодой женщине и сказала:

— Чего же ты ждешь? Сделай то же, что и я.

Тогда молодая женщина стала медленно снимать с себя одну за другой свои одежды и, наконец, сбросила и свои шальвары из чистейшего шелка.

И тогда открылись во всей прелести своей словно выточенные из мрамора бедра ее во всей их красе и славе, а над ними — округлая и ароматная выпуклость живота, подобная хрустальной возвышенности с ее очаровательной впадиной, способной вместить емкость мускуса, и стройный стан ее, украшенный двумя великолепными спелыми гранатами, которые были увенчаны двумя бутонами.

И, внезапно изогнувшись, обе женщины бросились друг на друга и сплелись руками.

А Шаркан между тем смотрел, с одной стороны, на безобразие старухи и смеялся, а с другой — на прелестную молодую женщину с ее стройными членами. И, подняв голову к небу, он стал горячо молить Аллаха, чтобы Он даровал молодой женщине победу над старухой.

И вот после первой же схватки молодая женщина с легкостью отпрянула и, схватив левой рукой старуху за горло, правую свою руку продела между ее ног, подняла ее на воздух и бросила к своим ногам на землю, так что старуха, корчась, тяжело грохнулась на спину. А затем ноги ее поднялись в воздух и открыли все смешные и безобразные подробности ее морщинистого тела. Затем старуха испустила два ужасных пука, один из которых поднял облако пыли, а другой поднялся наподобие дымящейся колонны к небу. И всю эту сцену сверху освещала луна.

Тогда Шаркан начал так смеяться, что опрокинулся навзничь. Однако он сейчас же поднялся и сказал себе: «И в самом деле, эта старуха заслуживает имени Мать Бедствий! Я вижу, что она христианка, так же как и молодая победительница, а равно и десять остальных».

Затем он немного приблизился к месту борьбы и увидел, что молодая женщина набросила на обнаженную старуху большое покрывало из тонкого шелка, и она помогала ей одеваться, говоря:

— О госпожа моя, прости меня, ибо если я и боролась с тобой, но ведь это было по твоей собственной просьбе; и я не виновата в том, что произошло. Если ты упала, то это потому, что ты выскользнула из моих рук, но, слава Мессии, ты ведь ничего не повредила себе?

Но старуха ничего не ответила; полная смущения, она быстро удалилась и скрылась в монастыре.

А на лугу осталась только группа из десяти молодых девушек, окружавших свою юную госпожу.

И Шаркан сказал в душе своей: «Какова бы ни была судьба, она всегда приведет к чему-нибудь! Мне было предначертано заснуть на лошади и проснуться в этих местах, и это послужит к благу моему. Ибо я надеюсь, что эта соблазнительная молодая женщина со столь совершенными мускулами и ее столь же обольстительные подруги не откажутся удовлетворить огонь желания моего».

Вскочив на лошадь, он пустил ее вскачь по направлению к лугу, держа в руке оголенную саблю; и лошадь помчалась, как стрела, выпущенная из лука мощной рукой.

И вот Шаркан уже мчится по лугу с громкими криками:

— Единый Аллах велик!

Увидев его, молодая женщина быстро вскочила, подбежала к берегу реки, которая была в шесть шагов шириною, и одним ловким прыжком перескочила на другой ее берег. Стоя там, она закричала своим высоким, тонким голосом:

— Кто ты такой, что осмеливаешься смущать наши уединенные развлечения и не боишься заносить на нас саблю свою, как настоящий воин между воинами? Скажи нам сейчас же, откуда ты и куда едешь? И будь правдив в словах своих, ибо ложь ничего тебе не принесет, кроме вреда; и знай, что ты находишься в таком месте, откуда тебе трудно будет выбраться целым и невредимым, ибо стоит мне крикнуть — и на помощь нам сейчас же прибегут четыре тысячи христианских воинов в сопровождении своих начальников! Скажи же нам, чего ты хочешь? А если ты просто заблудился в лесу, то мы укажем тебе дорогу. Говори!

Услышав эти слова прелестной молодой женщины, Шаркан сказал:

— Я чужестранец и мусульманин из мусульман. И я не заблудился, напротив, я просто разыскиваю какую-нибудь добычу, какое-нибудь молодое тело, которое могло бы утолить огонь моего желания в эту ночь, при этом лунном свете! А тут я вижу как раз десять молодых рабынь, которые, клянусь Аллахом, пришлись бы мне весьма по вкусу и которых я мог бы вполне удовлетворить. И если они будут довольны мною, я увезу их с собою к моим друзьям.

Тогда молодая женщина сказала:

— Дерзкий воин! Знай, что эта добыча, о которой ты говоришь, совсем не для тебя! А к тому же и цель твоя была вовсе не такова, и, несмотря на мое предупреждение, ты солгал мне!

Он же ответил:

— Счастлив тот, кто может удовольствоваться вместо всех благ одним Аллахом и не иметь другого желания!

Она же сказала:

— Клянусь Мессией, я должна была бы кликнуть воинов и велеть им схватить тебя! Но я сочувствую судьбе чужестранцев, особенно если они так молоды и привлекательны, как ты. Ты говоришь о добыче для твоих желаний… Хорошо, я согласна, но с тем условием, что ты сойдешь с лошади и поклянешься верою своею не употреблять против нас своего оружия и согласишься выйти на обыкновенную борьбу со мной. Если тебе удастся побороть меня, то и я, и все эти молодые девушки будут твоими, и ты даже сможешь увезти меня на своей лошади. Но если ты окажешься побежденным, то ты сам сделаешься моим рабом, клянусь верой своею!

А Шаркан подумал: «Неужели она не понимает, эта молодая женщина, насколько я силен и сколь неравною была бы борьба ее со мной?»

Затем он сказал:

— Я обещаю тебе, о женщина, что не прикоснусь к своему оружию и буду бороться с тобою тем способом, какой ты сама назначишь. Если же я окажусь побежденным, то у меня достаточно денег, чтобы уплатить мой выкуп, но если я поборю тебя, я овладею тобой. О, это будет добыча, достойная царя! Итак, клянусь тебе заслугами пророка — да пребудет над ним молитва и мир Аллаха!

А молодая женщина сказала:

— Поклянись также и Тем, Кто вдохнул души в тела человеческие и дал смертным Свои законы!

И Шаркан дал требуемую клятву. Тогда молодая женщина снова разбежалась и одним ловким прыжком перескочила через реку на тот берег, где находилась лужайка. Заливаясь смехом, она сказала Шаркану:

— Право, мне очень жаль будет проститься с тобою, о господин мой, но это к твоему же благу. Лучше уезжай, ибо утро уже близко и скоро сюда придут воины и схватят тебя. А разве мог бы ты противиться моим воинам, если каждая из рабынь моих могла бы побороть и опрокинуть тебя?

И с этими словами молодая женщина хотела удалиться к монастырю, не вступая в борьбу, о которой она перед тем говорила.

Тогда Шаркан, окончательно изумленный, решился остановить молодую женщину и сказал ей:

— О госпожа моя, откажись, если хочешь, от борьбы со мной, но не уходи, ради Аллаха, и не оставляй меня здесь одного, ибо я чужестранец и человек с сердцем!

Тогда она улыбнулась и сказала:

— Чего же ты хочешь, о молодой чужестранец? Говори — и желание твое будет исполнено!

И он ответил:

— Могу ли я, о госпожа моя, побывав на земле твоей и упившись негою твоей прелести, удалиться отсюда, не изведав твоего гостеприимства! Посмотри, ведь я стал рабом среди рабов твоих!

И она ответила, подкрепляя слова свои улыбкой:

— Ты прав, молодой чужестранец, одно только жесткое, черствое сердце может отказать в гостеприимстве. И потому воспользуйся же моим гостеприимством, и я уделю тебе место в голове и глазах моих. Садись на свою лошадь и следуй за мною по берегу реки, — с этой минуты ты гость мой!

Тогда Шаркан преисполнился радости и, сев на свою лошадь, поехал рядом с молодой женщиной, которая шла в сопровождении своих рабынь. Наконец они прибыли к подъемному мосту, который был сделан из тополевого дерева, поднимался и опускался посредством цепей и был перекинут через реку как раз напротив главных дверей монастыря. Тут Шаркан слез с лошади, а молодая женщина позвала одну из своих прислужниц и сказала ей на греческом языке:

— Возьми эту лошадь и отведи ее в конюшню и распорядись, чтобы ей дали всего вволю.

Тогда Шаркан сказал молодой женщине:

— О царица красоты, отныне ты стала для меня вдвойне священна, — священна своей красотой и своим гостеприимством. Не согласишься ли ты теперь же, не входя в монастырь, поехать со мною в мусульманские страны, в город мой Багдад, где ты увидишь много удивительного и много славных воинов? Тогда ты узнаешь, кто я. Поедем, молодая христианка, поедем со мною в Багдад!

На эти слова Шаркана красавица сказала ему:

— Клянусь Мессией! Я думала, что ты более разумен, о молодой человек! Так, значит, ты хочешь похитить меня и отвезти в город Багдад, где я попаду к этому ужасному царю Омару аль-Неману, у которого есть триста шестьдесят наложниц, живущих в двенадцати дворцах, по числу дней и месяцев года! И в течение одной ночи в году я буду удовлетворять желания его, чтобы оказаться затем брошенной; и таким образом он будет издеваться над моей молодостью! О нет, эти нравы подходят только для вас, мусульман! Не говори мне больше об этом и не надейся убедить меня. Если бы ты был даже сам Шаркан, сын царя Омара аль-Немана, войска которого, как я знаю, находятся на нашей земле, то и тогда я не стала бы слушать тебя! Я знаю в самом деле, что десять тысяч багдадских всадников под предводительством Шаркана и визиря Дандана переходят в настоящее время границу нашей земли, чтобы соединиться с войсками царя Афридония из Константинии. Если бы я только захотела, я решилась бы одна пойти в лагерь их, чтобы собственной рукой убить Шаркана и визиря Дандана, ибо они враги наши. А теперь пойдем со мной, о чужестранец!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Говорили мне, о царь благословенный, что молодая женщина сказала Шаркану, нимало не догадываясь о том, кто он был:

— А теперь пойдем со мной, о чужестранец!

И, услышав слова эти и узнав о той вражде, какую молодая женщина питала к нему, и к визирю Дандану, и ко всему его народу, Шаркан был чрезвычайно уязвлен. И конечно, если бы он только поддался своему первому гневному движению, он открылся бы ей и овладел бы ею, но его удержало от этого сознание, что он ее гость, а главное, — обаяние ее красоты; и он проговорил следующие строки:

Тогда она медленно пошла через подъемный мост, направляясь к монастырю. А Шаркан шел за нею и смотрел на нее сзади, наблюдая спину ее и роскошные бедра, которые опускались и поднимались, словно волны в море. И он пожалел о том, что визирь Дандан не был с ним и не мог наслаждаться зрелищем этой роскошной красоты. И он вспомнил следующие строки поэта, которые тут же прочел по памяти:

И вот они подошли к большим входным воротам с арками из прозрачного хрусталя. И, войдя, они направились по длинной галерее, состоявшей из десяти арок, поддерживаемых алебастровыми колоннами. И посреди каждой арки висела лампа из горного хрусталя, сверкавшая, как солнце. Тут вышли навстречу госпоже своей молодые прислужницы, держа в руках зажженные факелы, от которых распространялось во все стороны дыхание ароматов. На лбу у этих прислужниц были шелковые повязки, усыпанные разноцветными драгоценными камнями. И они открыли собою шествие и повели молодых людей в главную залу монастыря. И Шаркан увидел, что вдоль стен залы были разложены ряды великолепных подушек; а на дверях и стенах были большие занавесы, украшенные наверху золотыми коронами; а пол состоял из тончайшей мозаики разноцветного мрамора; и посреди залы бил фонтан с двадцатью четырьмя золотыми пастями, из которых лилась вода, журча, как музыка, и звеня, как металл и серебро. В глубине залы находилась обтянутая шелком кровать, какие бывают только в царских дворцах.

Тогда молодая женщина сказала Шаркану:

— Ложись на эту кровать, господин мой, а рабыни мои сумеют услужить тебе.

И Шаркан взобрался на кровать, ожидая услуг со стороны рабынь. А молодая женщина вышла из залы, оставив у Шаркана своих молодых рабынь с драгоценными повязками на лбу. Но так как она не возвращалась, Шаркан спросил молодых девушек, куда она пошла, и они ответили:

— Она пошла спать, а мы останемся здесь, чтобы служить тебе согласно твоим приказаниям.

И Шаркан не знал, что и думать. Тогда молодые девушки принесли ему на больших блюдах драгоценной работы разные превосходные яства всех возможных сортов; и он стал есть и ел, пока не насытился. Затем ему принесли золотой кувшин и золотой таз с серебряными украшениями; и он подставил руки, на которые полилась благовонная вода с запахом роз и апельсинных цветов. Но он уже начинал тревожиться о своих воинах, покинутых им в долине, и бранить себя за то, что забыл советы своего отца; и душевное смущение его увеличивалось еще оттого, что он не знал, кем была молодая хозяйка дворца и где он находился. И тогда он вспомнил следующие стихи поэта:

Прочитав про себя эти стихи, он заснул и проснулся только утром. И он увидел, что в залу вошла толпа красавиц, состоявшая из двадцати молодых девушек, подобных лунам, которые окружили свою госпожу; и она была среди них как луна между звездами. Она была одета в пышные, царственные одежды из шелка, расшитого разными узорами; талия ее казалась еще тоньше, а бедра еще роскошнее под охватывавшим их поясом; это был золотой пояс филигранной работы, сверкавший драгоценными камнями; и вся она, с этими бедрами и этой талией, была похожа на цветок из прозрачного хрусталя с нежно покачивающимся, тонким серебряным стебельком посредине.

Груди ее выступали еще заметнее и казались еще роскошнее. Что же касается волос ее, то они были перевязаны нитью жемчуга с бусинами из разных самоцветных камней. И, окруженная справа и слева молодыми девушками, которые поддерживали ниспадающие на землю концы ее платья, она шла, слегка покачиваясь и разливая вокруг себя необычайное очарование.

Как только Шаркан увидел ее, разум его затмился от волнения чувств и он позабыл своих воинов, и своего визиря, и советы своего отца. Очарованный всеми ее прелестями, он поднялся и проговорил стихи:

Тогда молодая женщина подошла к нему и посмотрела на него долгим-долгим взглядом. Затем она вдруг сказала ему:

— Ты Шаркан! Я больше не сомневаюсь в этом! О Шаркан, сын Омара аль-Немана, о герой великодушный, так это тебе пришлось почтить и озарить это жилище своим посещением! Скажи же, о Шаркан, спокойно ли, хорошо ли ты провел эту ночь? Скажи мне! А главное, не притворяйся и предоставь лгать любителям лжи, ибо притворяться и лгать не подобает царям, особенно же величайшему из царей!

Услышав эти слова, Шаркан понял, что отрекаться было бы бесполезно, и ответил ей:

— О ты, прелестная! Да, я Шаркан ибн Омар аль-Неман. Я тот, которого заставила страдать судьба, бросив его, беззащитного, во власть твою! Сделай же со мною все, что хочешь, что подскажут тебе твои желания, о незнакомка с черными глазами!

Тогда незнакомка на минуту потупила глаза свои в землю и задумалась; потом, посмотрев на Шаркана, она сказала:

— Успокой душу свою и проясни взор свой! Разве ты забыл, что ты гость мой и что между нами хлеб и соль?[17] И разве ты забыл, что между нами были уже дружеские беседы? Отныне ты находишься под покровом моим и можешь вполне положиться на меня. Отбрось же всякие опасения, ибо, клянусь Мессией, если бы вся земля восстала против тебя, то и тогда никто не прикоснулся бы к тебе, прежде чем душа моя не оставила бы тела в твою защиту!

Сказав это, она приблизилась, села подле него и с милой улыбкой принялась болтать. Затем она позвала одну из рабынь и сказала ей что-то на греческом языке; и рабыня вышла, чтобы сейчас же вернуться в сопровождении служанок, которые несли на головах большие подносы, уставленные всевозможными блюдами, тогда как другие служанки несли графины и сосуды с напитками. Но Шаркан не решился отведать этих блюд.

А молодая женщина заметила это и сказала:

— Ты не решаешься есть, о Шаркан, и боишься предательства? Но разве ты не знаешь, что я вчера еще могла лишить тебя жизни?

Затем она первая протянула руку и отведала от каждого блюда. И Шаркан устыдился своих подозрений и принялся есть, и она с ним, пока оба не насытились. Затем, умыв руки, они велели принести цветы и напитки в больших сосудах из золота, серебра и хрусталя; и тут были напитки всевозможных сортов и самого различного цвета. Тогда молодая женщина наполнила золотой кубок и первая выпила его, затем снова наполнила его и протянула ему, и он тоже выпил.

И она сказала ему:

— О мусульманин, видишь, как легка и приятна может быть жизнь!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и с обычною скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Говорили мне, о царь благословенный, что молодая незнакомка сказала Шаркану:

— О мусульманин, видишь, как легка и приятна может быть жизнь!

Затем оба они продолжали пить, пока винное брожение не проникло в их разум и в сердце Шаркана не заиграла любовь. Тогда молодая женщина сказала одной из своих любимых прислужниц, которую звали Марджана, что значит «коралловое зернышко»:

— О Марджана, принеси поскорее музыкальные инструменты!

И Марджана ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

Она вышла на минуту и вернулась с сопровождении молодых девушек, которые несли дамасскую лютню, персидскую арфу, татарскую цитру и египетскую гитару. И молодая женщина взяла лютню, искусно настроила ее, взялась рукою за трепещущие струны и запела своим чарующим голосом, более нежным, чем морской ветерок, и более чистым и приятным, чем бьющая из скалы вода. И три молодые девушки, которые расселись на ковре, аккомпанировали ей:

Окончив песню, она умолкла. Тогда одна из молодых девушек, игравших на музыкальных инструментах, запела по-гречески другую, более протяжную песню, непонятную для Шаркана. А молодая госпожа ее как будто откликалась время от времени в созвучном тоне. И так сладко звучала эта прерывистая и жалобная песня, выходившая, казалось, из самой глубины бандур!

И молодая женщина сказала Шаркану:

— О мусульманин! Понял ли ты нашу песню?

Он ответил:

— По правде сказать, я ничего не понял, но уже сами звуки и гармония ее бесконечно тронули меня, а влажный блеск улыбающихся зубов и легкость пальцев, перебирающих струны, бесконечно восхитили меня!

Она улыбнулась и сказала:

— Ну а если бы я пропела арабскую песню, о Шаркан, что бы ты сделал? Что бы ты тогда сделал?

И он ответил:

— Я лишился бы, конечно, последних остатков моего разума!

Тогда она настроила свою лютню в другом ключе и, перебирая струны ее, пропела следующие стихи:

Слушая эту песню, Шаркан, который уже довольно много выпил, совершенно опьянел и потерял сознание. А когда он пришел в себя, молодой женщины уже не было. И Шаркан осведомился о ней у рабынь, которые ответили:

— Она пошла к себе спать, ибо теперь уже ночь.

И Шаркан, хотя сильно расстроенный этим, сказал:

— Да развернет Аллах покров Свой над нею!

А на следующее утро молодая любимая рабыня ее, Марджана, вошла к нему, как только он пробудился, чтобы отвести его в покои своей госпожи. И как только Шаркан вступил на порог, его приветствовали звуки инструментов и стройные голоса певиц. И он вошел через большую дверь, сделанную из слоновой кости, с украшениями из жемчуга и драгоценных камней, и увидел большую залу, обтянутую со всех сторон шелковыми тканями и хорасанскими коврами; и она освещалась высокими окнами, из которых открывался вид на густые сады со струящимися водами; а вдоль стен расставлен был целый ряд статуй, которые были одеты, как живые люди, и удивительным образом двигали руками и ногами, и устроены были с таким искусством, что могли петь и говорить, подобно настоящим сынам Адама.

И когда хозяйка дома увидела Шаркана, она поднялась, и пошла навстречу ему, и, взяв его за руку, посадила его рядом с собой, и с участием спросила его, как он провел ночь, и задала ему еще другие вопросы. Затем они стали разговаривать, и она спросила его.

— Знаешь ли ты, что говорят поэты о влюбленных и рабах любви?

Он сказал:

— Да, о госпожа моя, я знаю некоторые стихи.

Она сказала:

— Я хотела бы слышать их.

Он сказал:

— Вот что говорит красноречивый и тонкий Куссаир о дивно прекрасной Иззате, которую он любил:

А молодая женщина сказала:

— В самом деле, он был одарен красноречием, этот дивный Куссаир!

И тогда он прибавил еще следующее:

Затем молодая хозяйка сказала:

— Как она была любима, эта Иззата! И если ты помнишь слова прекрасного Джемиля, относящиеся к этой же самой Иззате, то ты поступишь очень мило, если напомнишь их нам, о принц Шаркан!

А Шаркан сказал:

— Правду сказать, из слов Джемиля к Иззате я помню только одну эту строфу:

И Шаркан прибавил:

— Если ты еще сама не догадалась, о госпожа моя, то знай, что я нахожусь в совершенно таком же положении, как Джемиль, ибо ты, как Иззата, хочешь, чтобы я умер пред тобою!

На эти слова молодая женщина улыбнулась, но ничего не сказала. И они продолжали пить до наступления утра; тогда она поднялась и скрылась. А Шаркану пришлось провести и эту ночь в полном одиночестве на своем ложе. А когда наступило утро, прислужницы, по обыкновению, пришли к нему, играя на музыкальных инструментах и ударяя в бубен, и, облобызав землю между рук его, сказали:

— Сделай милость и пойди с нами к госпоже нашей, которая ожидает тебя!

Тогда Шаркан поднялся и пошел за рабынями, которые продолжали играть и ударять в дафф[18], и вошел в другую залу, еще более удивительную, чем первая, где находились статуи и картины, изображавшие животных и птиц, и множество других вещей, не поддающихся никакому описанию. И Шаркан был совершенно очарован всем, что он видел, и из уст его полились невольно следующие стихи:

Тогда молодая женщина поднялась и, взяв Шаркана за руку, усадила его рядом с собой и сказала ему:

— Принц Шаркан, ведь ты, конечно, играешь в шахматы?

И он ответил:

— Конечно, о госпожа моя, но, ради Аллаха, не будь подобна той, на которую жалуется поэт:

Но молодая женщина с улыбкой придвинула шахматы и начала играть.

А Шаркан каждый раз, когда очередь доходила до него, вместо того чтобы внимательно следить за игрой, заглядывал ей в лицо и играл чрезвычайно рассеянно, ставя коня вместо слона, а слона вместо коня.

Тогда она стала смеяться и сказала ему:

— Клянусь Мессией, как ты искусно играешь!

А он ответил:

— Но ведь это первая партия, она обыкновенно не идет в счет! И они начали игру снова. Но она обыграла его и во второй раз, и в третий, и в четвертый, и в пятый.

И потом она сказала ему:

— Теперь ты оказался побежденным во всех отношениях!

А он ответил:

— О владычица моя, когда имеешь дело с тобой, легко оказаться побежденным! Тогда она велела разостлать скатерть, и они поели и умыли руки, а затем принялись за различные напитки. Потом она взяла арфу, и, поскольку она была чрезвычайно искусна в игре на ней, она извлекла из нее несколько отрывистых звуков и запела:

Она умолкла, и только арфа звучала еще под ее тонкими хрустальными пальцами. А Шаркан, совершенно очарованный, утопал в беспредельных желаниях. Тогда, снова сыграв прелюдию, она запела:

Но только отзвучала эта песня, как оба они услышали за стенами дома ужасающий шум и крики; и, посмотрев в окно, они увидели большую толпу христианских воинов, которые были вооружены обнаженными мечами и приближались, крича:

— Наконец-то ты попал к нам в руки, о Шаркан! Наконец-то настал день твоей погибели!

Услышав эти слова, Шаркан подумал сначала о предательстве, и подозрения его обратились на молодую женщину, но, обернувшись к ней, чтобы высказать свой упрек, он увидел, как она, вся бледная, бросилась из дому и, подбежав к воинам, сказала:

— Что вам нужно?

Тогда начальник их выступил вперед и, облобызав землю перед ней, сказал:

— О славная царица, о владычица наша Абриза, благороднейшая жемчужина из жемчужин морских, разве ты не знаешь, кто находится в этом монастыре?

Тогда царица Абриза сказала им:

— Но о ком же вы говорите?

Они сказали:

— Мы говорим о том, кого называют героем из героев, разрушителем городов, об ужасном Шаркане ибн Омаре аль-Немане, который не пропустил ни одной башни, не разрушив ее, и ни одной крепости, не сровняв ее с землей. А теперь, царица Абриза, царь Гардобий, отец твой и наш владыка, узнал в городе своем Кайсарии из уст старой Матери Бедствий, что принц Шаркан находится здесь. Ибо Зат ад-Давахи сказала царю, что видела Шаркана в лесу и что он направлялся сюда, к этому монастырю. И какая слава тебе, царица наша, что ты захватила этого льва в сети свои и таким образом сделаешься причиною победы нашей над мусульманским войском!

При этих словах молодая царица Абриза, дочь царя Гардобия, владыки Кайсарии, гневно взглянула на начальника воинов и сказала:

— А как тебя зовут?

Он ответил:

— Я раб твой, патриций[19] Массура ибн Моссора ибн Кашерда!

Она сказала:

— Как же ты осмелился, дерзкий Массура, вступить в этот монастырь, не предупредив меня и не испросив на это моего позволения?

А он сказал:

— О владычица моя, ни один из привратников не заграждал мне путь, напротив, все они поднялись, чтобы проводить нас к дверям твоих покоев. А теперь согласно приказаниям царя, отца твоего, мы ждем, чтобы ты выдала нам этого Шаркана, самого страшного из всех мусульманских воинов.

Тогда царица Абриза сказала:

— Что ты говоришь, разве ты не знаешь, что старая Зат ад-Давахи — лгунья, преисполненная всяческого коварства? Клянусь Мессией, здесь действительно находится один человек, но это совсем не Шаркан, о котором ты говоришь; это просто чужестранец, который просил у нас приюта и которому мы сейчас же оказали гостеприимство. И к тому же если бы даже этот чужестранец и был Шаркан, то разве обязанности гостеприимства не повелевают мне защищать его от всевозможных врагов? Никто никогда не посмеет сказать, что Абриза предала гостя, вкусив с ним хлеба и соли! Поэтому тебе остается только вернуться к царю, отцу моему, о патриций Массура; ты облобызаешь землю перед ним и скажешь ему, что старая Зат ад-Давахи солгала и обманула его!

Патриций Массура сказал:

— Царица Абриза, я не могу вернуться к царю Гардобию, отцу твоему, иначе, как только вместе с тем, кого он приказал нам схватить.

Полная негодования, она ответила:

— Ты еще позволяешь себе вмешиваться в эти дела, воин? Ты должен сражаться, когда можешь, потому что за это тебе платят, но не смей вмешиваться в дела, которые тебя не касаются! А если только ты попробуешь тронуть Шаркана, — допуская, что этот чужестранец действительно Шаркан, — то ты поплатишься за это жизнью своей и жизнью всех воинов, которые пришли с тобой! Вот я сейчас позову его сюда с его мечом и щитом!

Патриций Массура сказал:

— О, горе! Если бы даже я мог избежать твоего гнева, мне не избежать гнева царя, а потому, если бы этот Шаркан вышел сюда, я приказал бы моим воинам немедленно схватить его, и мы отвели бы его смиренным пленником к царю Кайсарии, твоему отцу!

Тогда Абриза сказала:

— Слишком уж много говоришь ты для воина, патриций Массура! И слова твои преисполнены самонадеянности и дерзости! Разве ты забыл, что вас здесь сто воинов против одного?! Поэтому, если только знатность твоего рода не лишила тебя последних остатков мужества, ты должен биться с ним один на один. А если ты будешь побежден, на место тебя выйдет другой и будет биться с ним, и так до тех пор, пока вы не победите Шаркана! И это решит, кто из всех вас действительно герой!

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утренняя заря, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Рассказывали мне, о царь благословенный, что молодая царица Абриза сказала:

— И тогда мы посмотрим, кто из вас всех действительно герой!

А патриций Массура ответил:

— Клянусь Мессией, ты говоришь правду, а потому я первый выйду на бой!

Она сказала:

— Подожди только, я должна его предупредить и принести его ответ. Если он согласится, пусть будет так, как сказано; если же он откажется, то, во всяком случае, он останется моим почетным гостем и будет пользоваться моим покровительством!

И Абриза поспешила отыскать Шаркана и сообщила ему обо всем происшедшем, не говоря только о том, кем была она сама.

Тогда Шаркан понял, насколько он был неправ в своих мыслях об этой великодушной молодой женщине, и он стал вдвойне упрекать себя за то, что так дурно думал о ней, и за то, что неосмотрительно бросился в глубину Румской страны.

Потом он сказал:

— О госпожа моя, я привык биться против не одного воина, а против десяти сразу; таким же образом я думаю повести и этот бой!

Сказав это, он вскочил и бросился прямо к христианским воинам. А в руке он держал меч свой и щит.

Когда патриций Массура увидел приближающегося Шаркана, он прыгнул на него одним прыжком и изо всех сил ударил его. Но Шаркан отбил этот удар и, бросившись на своего противника, как лев, нанес ему в плечо такой ужасный удар, что меч его вышел, блистая, из живота Массура, пронзив его внутренности.

При виде этого молодая царица еще более возвысила Шаркана в своем мнении и сказала себе: «Вот настоящий герой, с которым я могла бы побороться в лесу!»

Затем она обернулась к воинам и закричала:

— Чего же вы ждете? Продолжайте бой! Разве вы не хотите отомстить за смерть патриция?

Тогда подошел огромными шагами великан со страшным видом и лицом, дышавшим яростью; это был брат патриция Массура, но Шаркан, недолго думая, нанес ему такой удар в плечо, что меч, блистая, вышел из живота его, пронзив его внутренности. Тогда стали подходить один за другим остальные воины, но Шаркан всех их подверг такой же участи, и меч его не переставал сверкать над их головами. Таким образом, он перебил пятьдесят человек. Когда остальные пятьдесят увидели, что сталось с их товарищами, они сплотились и бросились на Шаркана все вместе, но не тут-то было! Шаркан их встретил так, как если бы вместо сердца в груди его был камень, и перебил всех, как семя, которое молотят в воздухе, и истребил навсегда тела и души их.

Тогда царица Абриза крикнула своим девушкам:

— Есть ли еще другие мужчины в монастыре?

Те отвечали:

— Там остались только монастырские привратники.

Тогда царица Абриза подошла к Шаркану, обняла его и с жаром поцеловала; затем она стала считать убитых и насчитала восемьдесят; что же касается двадцати остальных сражавшихся, то им удалось, несмотря на раны, убежать и скрыться. А Шаркан вытер окровавленный клинок своего меча и, увлекаемый Абризой, вернулся в монастырь, произнося следующие воинственные строки:

Когда они вошли в большую залу монастыря, молодая Абриза, улыбаясь от удовольствия, взяла руку Шаркана и поднесла ее к своим губам; затем она приподняла свое платье, из-под которого показалась юбка из плотно сомкнутых железных колец и сабля из тонкой индийской стали, и Шаркан с удивлением спросил ее:

— Зачем на тебе эта юбка и эта сабля, о госпожа моя?

Она сказала:

— О Шаркан! В разгаре твоего боя я поспешила одеться таким образом, чтоб прибежать к тебе на помощь, но рука моя оказалась тебе ненужною! — Затем царица Абриза позвала монастырских привратников и сказала им: — Как это вы позволили царским воинам проникнуть сюда без моего разрешения?

И они сказали:

— До сих пор воины царя не спрашивали разрешения на вход сюда, а тем более первый патриций!

Она сказала:

— Я подозреваю, что вы хотели погубить меня и убить моего гостя! — И она попросила Шаркана отрубить им головы, и Шаркан отрубил им головы. Тогда она сказала остальным своим рабам: — Они заслуживали еще худшего! Затем она обернулась к Шаркану и сказала ему: — Теперь, Шаркан, я открою тебе то, что до сих пор было скрыто от тебя! — И она сказала: — Знай, о Шаркан, что я единственная дочь греческого царя Гардобия, властителя Кайсарии, и что зовут меня Абризою. Неумолимый враг мой — старая Зат ад-Давахи, которая была кормилицей у моего отца и которую слушаются и боятся во дворце. О причине этой вражды между мною и ей ты позволишь мне не рассказывать тебе, потому что в это дело замешаны молодые девушки; а впрочем, со временем ты узнаешь все подробности этой истории. Не сомневаюсь, что Зат ад-Давахи готова на все, чтобы погубить меня, особенно теперь, когда я сделалась причиной смерти главы патрициев и воинов; и она скажет моему отцу, что я приняла мусульманство. Поэтому единственное, что мне остается ввиду преследований Матери Бедствий, — это уехать как можно дальше от моей страны и от моих родных. И я прошу тебя помочь мне в этом и поступить со мною, как поступила я с тобой, ибо ты являешься до некоторой степени причиною того, что случилось.

При этих словах Шаркан почувствовал, что разум его затмевается от радости, а грудь расширяется и все его существо расцветает; и он сказал:

— Клянусь Аллахом! Никто не осмелится приблизиться к тебе, пока душа моя не оставила моего тела! Однако сможешь ли ты действительно вынести разлуку с отцом и со всеми твоими?

И она ответила:

— Несомненно! — Тогда Шаркан заставил ее поклясться, что она вынесет это, и она поклялась, а потом прибавила: — Теперь сердце мое успокоилось, но я должна попросить тебя еще об одном.

Он сказал:

— О чем же именно?

Она сказала:

— Чтоб ты вернулся в Багдад, страну свою, вместе со всеми твоими воинами!

И он сказал:

— О госпожа моя, отец мой Омар аль-Неман послал меня в Румскую страну для того, чтобы я сражался с отцом твоим, против которого просил у нас помощи царь Константинии, Афридоний. Ибо отец твой овладел кораблем, нагруженным разными богатствами, молодыми рабами и тремя драгоценными геммами, которым приписывают чудесные свойства!

Тогда Абриза ответила:

— Успокой душу свою и проясни взор свой, ибо сейчас я расскажу тебе истинную историю вражды нашей с царем Афридонием.

Знай, что у нас, греков, бывает ежегодный праздник, который празднуется в этом монастыре. И каждый год в известное число все христианские цари съезжаются сюда из своих стран, а также и все знатные люди, и богатые купцы, и жены и дочери царей и разных знатных людей также приезжают сюда; и празднество это продолжается целых семь дней. И вот однажды я сама приехала сюда в числе других посетителей, и здесь же была дочь царя Афридония, по имени Сафия, которая состоит теперь наложницей отца твоего Омара аль-Немана и имеет от него двух детей. Но в то время она была еще молодой девушкой.

Когда празднество закончилось и наступил седьмой день, день отъезда, Сафия сказала: «Я хочу вернуться в Константинию не обычной дорогой по суше, а по морю». Тогда для нее снарядили корабль, и она взошла на него вместе со своими спутницами и велела снести туда все принадлежащие ей вещи; и корабль, распустив паруса, отплыл от берега.

Однако едва только он вышел в открытое море, как поднялся неблагоприятный ветер и отклонил корабль с пути. И Провидению было угодно, чтобы как раз в это время поблизости оказался большой корабль, наполненный христианскими воинами с острова Киферы[20], а именно пятьюстами афранжи[21], и все они были вооружены и закованы в железо; и с тех пор как они выехали в море, они только и ждали подходящего случая чтобы совершить грабеж. И как только они увидели корабль, на котором находилась Сафия, они подплыли к нему и, забросив на него железные крюки, овладели им. Затем, распустив паруса, они потащили его на буксире. Но поднялась страшная буря, которая разбила корабли и выбросила их на наш берег. Тогда на них набросились наши люди; убив пиратов, они овладели, в свою очередь, шестьюдесятью молодыми девушками, в числе которых была и Сафия, и всеми богатствами, которые находились на кораблях. Затем они привезли шестьдесят молодых девушек в дар царю Кайсарии, моему отцу, а богатства оставили у себя. Тогда отец мой выбрал для себя десять наиболее красивых молодых девушек, а остальных распределил между своей свитой. Затем из этих десяти он отобрал пять, особенно отличавшихся красотою, и послал их в дар твоему отцу, царю Омару аль-Неману. Между ними находилась как раз и Сафия, дочь царя Афридония, но мы и не подозревали об этом, ибо ни она сама и никто другой не открыл нам ее происхождения и имени. Таким образом, о Шаркан, Сафия и сделалась наложницей царя Омара аль-Немана, отца твоего; она была послана ему со многими другими вещами, а именно с шелковыми и шерстяными тканями и греческими вышивками.

Но вот в начале этого года царь, отец мой, получил письмо от отца Сафии, царя Афридония. В письме этом говорилось многое, чего я уж, право, не могу пересказать тебе, но между прочим там было сказано следующее: «Два года тому назад ты отнял у пиратов шестьдесят молодых девушек, в том числе дочь мою Сафию; и я только теперь узнал об этом, ибо ты ни о чем не известил меня, о царь Гардобий! И это составляет величайшее оскорбление и величайшее поношение для меня и для всех меня окружающих, и потому, если ты не хочешь сделаться моим врагом, ты должен, немедленно по получении моего письма отослать мне дочь мою Сафию целой и неприкосновенной. В противном случае, если ты станешь удерживать ее у себя, я поступлю с тобой, как ты того заслуживаешь, и тебе придется испытать самое ужасное возмездие от моего гнева и моей злобы».

И вот когда отец мой прочел это письмо, он был чрезвычайно смущен и взволнован, ибо юная Сафия была отправлена в дар твоему отцу Омару аль-Неману, и не было уже никакой надежды вернуть ее неприкосновенной, ибо царь Омар аль-Неман сделал ее матерью, и притом без малейшего затруднения с той или другой стороны.

И тогда мы поняли, что над нами стряслось великое бедствие. И отец мой не мог сделать ничего другого, как написать царю Афридонию письмо, в котором он излагал ему все происшедшее, извиняясь в своем неведении относительно того, кем была Сафия, и подтверждая ему правдивость своих слов тысячей клятв.

Получив письмо моего отца, царь Афридоний впал в невероятную ярость; он поднялся и снова сел и, кипя ужасным гневом, сказал: «Возможно ли, чтобы дочь моя, руку которой оспаривают между собою все христианские цари, сделалась рабыней мусульманина и служила ему для удовлетворения его желаний и разделяла ложе его без законного брачного договора! Клянусь Мессией! Я обрушу на этого мусульманина, погубившего невинность стольких женщин, такую месть, что о ней долго будут говорить Восток и Запад!»

И вот тогда-то, о Шаркан, царь Афридоний и замыслил отправить к твоему отцу послов своих с богатыми дарами и сообщить ему, что он воюет с нами и просит его о помощи. Ибо на самом деле все это было сделано только для того, чтобы заманить тебя, о Шаркан, и десять тысяч твоих всадников в ловушку и таким образом удовлетворить свое мстительное чувство.

Что же касается трех гемм, которым приписывают такие удивительные свойства, то они действительно существуют. Они были собственностью Сафии и попали в руки пиратов, а затем в руки моего отца, который подарил их мне. И они находятся у меня, и я покажу их тебе. Но в настоящее время ты должен подумать прежде всего о том, чтобы отыскать своих всадников и вернуться с ними в Багдад. Иначе вы попадетесь в сети царя Константинии и вам будут отрезаны все пути сообщения.

Выслушав эти слова, Шаркан взял руку Абризы и поднес ее к своим губам и сказал:

— Хвала Аллаху во всех тварях Его! Он поставил тебя на моем пути, чтобы ты сделалась причиной спасения моего и моих товарищей. Но я не могу более расстаться с тобой, о прелестная добрая царица, особенно после того, что произошло; и я не допущу, чтобы ты осталась здесь одна, ибо не знаю, что может с тобою случиться. Поедем, дорогая Абриза, поедем со мною в Багдад!

Но Абриза, которая имела время все обдумать, сказала ему:

— О Шаркан, отправляйся как можно скорее, чтобы захватить послов царя Афридония, которые находятся еще в твоем стане, и заставь их рассказать всю правду, таким образом ты проверишь слова мои. Я же присоединюсь к тебе не далее чем через три дня, и мы вместе отправимся в Багдад.

Потом она поднялась, приблизилась к нему и, взяв его голову, поцеловала его, и Шаркан поцеловал ее. И она заплакала, заплакала так, что от слез ее растаяли бы камни. А Шаркан, увидев эти залитые слезами глаза, почувствовал еще большую нежность и скорбь в своем сердце и также заплакал и проговорил следующие стихи:

И Шаркан покинул Абризу и, выйдя из монастыря, сел на своего скакуна, которого держали под уздцы две молодые девушки, и поехал. Переехав через мост со стальными цепями, он пустил коня брести между деревьями леса и наконец выехал на поляну, расположенную посреди леса. И только он выехал туда, как увидел перед собой трех всадников, которые на всем скаку внезапно остановили коней. И он извлек из ножен свою саблю и держал ее наготове, ожидая схватки. Но вдруг он узнал их, и они узнали его, ибо эти три всадника были визирь Дандан и два главных эмира из его свиты. Тогда три всадника проворно спешились и подошли к Шаркану, чтобы почтительно пожелать ему мира и рассказать ему о той тревоге, в какую было повергнуто все войско из-за его отсутствия. А Шаркан рассказал им свое приключение во всех подробностях от начала и до конца и сообщил о скором прибытии царицы Абризы и о предательстве, которое имели в виду послы Афридония.

И он сказал им:

— Возможно, что они воспользовались вашим отсутствием, чтобы убежать и предупредить своего царя о нашем прибытии в его землю. И кто знает, быть может, теперь их войско уже разбило наших воинов. Поедем же к ним как можно скорее!

И, пустив в галоп своих лошадей, они скоро приехали в долину, где были разбиты палатки; в войске царил порядок, но послы действительно исчезли. Тогда решено было поспешно снять лагерь и вернуться в Багдад. По прошествии нескольких дней они достигли первых известных им границ и таким образом оказались в безопасности. Все жители этой страны поспешили принести им съестных припасов и корма для их лошадей. И, отдохнув в течение некоторого времени в этом месте, они снова пустились в путь. Шаркан поручил командование всем авангардом визирю Дандану, а себе оставил в качестве арьергарда только сто всадников из самых избранных воинов войска. И он приказал войску опередить его на целый день пути, после чего и сам тронулся со своими ста воинами, и, пройдя около двух парасангов[22] они вступили в узкое ущелье, расположенное между двумя высокими горами; и только они вошли туда, как увидели, что на противоположном конце ущелья поднялась густая пыль, которая быстро приближалась. Когда же она немного рассеялась, из нее показались сто всадников, стремительных, подобно львам, и скрытых под кольчугами и стальными забралами. Приблизившись на расстояние человеческого голоса, они закричали:

— Сходите с лошадей, мусульмане, и, сложив оружие, отдайтесь в наши руки, в противном случае именем Мариам[23] и Ахана[24] души ваши сейчас же оставят ваши тела!

При этих словах весь мир, казалось, потемнел перед Шарканом, а глаза его метнули молнию гнева, и щеки его загорелись, и он закричал:

— Ах вы, собаки, именующиеся христианами! Вы еще смеете угрожать нам после того, как имели дерзость перейти наши границы и вступить на нашу землю! Да еще говорите нам такие слова! Неужели вы думаете, что вам удастся теперь вырваться целыми из наших рук и добраться до своей страны? — Сказав так, он закричал своим воинам: — О правоверные! Пойдем на этих собак!

И Шаркан первый бросился на врага. Тогда сто всадников Шаркана, разогнав лошадей, понеслись на сто всадников афранжи, и две массы людей с сердцами более твердыми, чем скала, смешались в одну массу; и сталь зазвенела о сталь, и шпаги о шпаги, и удары посыпались дождем, и тела переплелись с телами; и лошади вздымались на дыбы и тяжело падали на других лошадей; и не слышно было иного шума, кроме звона оружия и громких ударов металла о металл. И бой длился таким образом до наступления ночи и ночного мрака. Тогда только противники разошлись и стали считать оставшихся. Но Шаркан среди всех своих людей не нашел ни одного тяжелораненого.

^{На противоположном конце ущелья поднялась густая пыль, которая быстро приближалась.}

Тогда он сказал:

— О товарищи! Знайте, что всю свою жизнь я плавал по морю шумных битв, где сталкиваются волны мечей и копий. И я победил уже многих героев, но никогда еще я не встречал таких бесстрашных и таких доблестных воинов и таких мужественных героев, как эти противники!

Тогда они ему отвечали:

— Принц Шаркан, слово твое правдиво! Но знай, что среди этих христианских воинов самый удивительный герой — это их начальник. Однако каждый раз, когда кто-нибудь из нас попадался под его руку, он отворачивался, чтобы не убить его, и таким образом давал ему возможность спастись от смерти!

При этих словах Шаркан впал в величайшее смущение, а потом он сказал:

— С завтрашнего утра мы опять сомкнем ряды и пойдем в атаку на них, ибо нас сто против ста. И мы будем молить Владыку неба о победе!

И с этим решением все они заснули в эту ночь.

Что касается христиан, то они собрались вокруг своего вождя и сказали ему:

— Сегодня мы никак не могли разбить их!

А он сказал им:

— Но завтра мы сомкнем ряды и поразим их одного за другим!

И с этим решением они также заснули.

И едва только заблистало утро и осветило мир светом своим и взошло солнце, равно сияя на лицах мирных и воюющих и приветствуя Мухаммеда, украшение всего прекрасного, Шаркан сел на свою лошадь и, став между двумя рядами выстроившихся всадников, сказал им:

— Смотрите, враги наши уже в боевом порядке. Бросимся же на них, но будем биться один на один. И для начала пусть кто-нибудь из вас выедет из строя и громким голосом вызовет на бой одного из христианских воинов. И пусть каждый из вас приступит к битве таким же образом.

Тогда один из всадников Шаркана выехал из строя и, пустив лошадь свою на врага, закричал:

— Эй, вы все! Есть ли между вами такой бесстрашный воин, который вышел бы сегодня на бой со мною?

Едва произнес он эти слова, как из среды христиан выехал один всадник, одетый в золото и шелк и весь покрытый железом и оружием; он сидел верхом на серой лошади, а лицо у него было розовое, а щеки с пушком, нежные, как у девушки. И, пустив свою лошадь на средину ристалища и подняв оружие, он бросился на мусульманского воина и быстро, одним ударом копья, выбил его из седла и заставил сдаться; и повлек его за собою смиренным пленником посреди победных криков и ликования христианских воинов. И в тот же миг другой христианин выехал из рядов и бросился на середину ристалища, навстречу другому мусульманину, который был уже там и который был братом плененного. И оба воина бросились в борьбу, и борьба эта скоро закончилась победой христианина, ибо, воспользовавшись ошибкой мусульманина, который не сумел отбить удара, он направил свое копье и, выбив его из седла, увел его за собою пленником. И так продолжали они мериться силами, и каждый раз борьба заканчивалась пленением мусульманина, побежденного христианином, пока наконец не наступила ночь и двадцать воинов из числа мусульман не оказались плененными.

Увидев это, Шаркан был чрезвычайно взволнован; и, собрав своих товарищей, он сказал им:

— Не правда ли, то, что случилось с нами, в высшей степени необыкновенно? Но завтра я сам выеду навстречу врагу и вызову на бой главу этих христиан. А затем я узнаю, что заставило их вторгнуться в нашу землю и напасть на нас. Если он откажется объяснить нам это, мы убьем его; если же он примет наши предложения, мы заключим с ним мир.

И c этим решением все они заснули до утра.

А утром Шаркан, сев на лошадь, выехал один к неприятельским рядам; и он увидел, что навстречу ему подвигается, отделившись от пятидесяти спешившихся воинов, всадник, который был не кто другой, как глава христиан. На плече его поверх кольчуги из плотно сомкнутых колец развевалась голубая атласная мантия, а в руке он держал обнаженный меч из индийской стали; и он сидел верхом на вороной лошади, на лбу у которой блестело, как звезда, белое пятно величиною с серебряную драхму. И лицо этого всадника отличалось детскою свежестью, а розовые щеки были нежны и покрыты пушком; и он был прекрасен, как луна, победоносно поднимающаяся на восточном горизонте.

Выехав на средину ристалища, молодой всадник обратился к Шаркану на арабском языке с чистейшим выговором и сказал ему:

— О Шаркан, о сын Омара аль-Немана, царящего над крепостями и городами, над замками и башнями, приготовься к борьбе, ибо она будет жестока! А поскольку ты являешься главою своих воинов, а я главою моих, то да будет теперь же между нами условлено, что тот из нас, кто победит в этой борьбе, овладеет воинами побежденного и будет признан их главою.

Однако Шаркан с сердцем, переполненным гневом, уже пустил своего скакуна на христианина, подобно разъяренному льву. И они налетели друг на друга, и схватились в геройской схватке, и осыпали друг друга ударами; и, глядя на них, можно было подумать, что это две горы столкнулись между собой или два моря шумно слились во внезапной встрече. И они не переставали биться с утра до черной ночи. Тогда они разошлись, и каждый вернулся к своим.

И Шаркан сказал своим товарищам:

— Никогда в жизни не встречал я подобного воина! Но что всего более поразительно в нем, так это то, что каждый раз, когда противник его находится в опасности, он не ранит его, а только слегка касается незащищенного места его тела своим копьем; я ничего не понимаю более во всем этом приключении. Нужно было бы желать, чтоб как можно больше наших воинов были одарены подобным бесстрашием!

На следующий день возобновилась такая же битва, но опять без всякого определенного исхода. На третий же день случилось следующее. Посреди боя прекрасный молодой христианин пустил свою лошадь вскачь и внезапно остановил ее, неловко дернув за поводья; тогда лошадь взвилась на дыбы, и молодой человек слетел с седла и упал на землю.

Тогда Шаркан соскочил с лошади и, подняв саблю, бросился на противника и хотел заколоть его. А прекрасный христианин закричал:

— Разве так поступают настоящие герои? И разве рыцарская честь позволяет поступать так с женщиной?

При этих словах Шаркан с удивлением посмотрел на молодого всадника и, хорошенько разглядев его, узнал царицу Абризу. Ибо это действительно была царица Абриза, та самая, с которой произошло его приключение в монастыре.

Тогда Шаркан бросил свою саблю и, простершись перед молодой женщиной, облобызал землю у ног ее и сказал ей:

— Но что же все это означает, царица?

И она сказала:

— Я хотела сама испытать тебя на поле битвы и увидеть степень твоего мужества и твоей доблести! И ты должен знать, что все мои воины, все сто воинов, сражавшиеся с твоими, — молодые девушки, целомудренные и преданные мне. Что же касается меня, то, если бы не моя лошадь, которая взвилась на дыбы, ты увидел бы еще и не такое, о Шаркан!

А Шаркан улыбнулся и ответил:

— Хвала Аллаху, Который свел нас, о царица Абриза, о владычица времен!

И царица сейчас же дала своим товаркам[25] приказ отступить и вернула Шаркану двадцать пленников одного за другим. И все преклонили перед ней колени и облобызали землю у ног ее. А Шаркан обернулся к прекрасным молодым девушкам и сказал им:

— Цари считали бы за честь иметь в своем распоряжении отряд таких героев, как вы!

Затем все снялись с места, и две сотни всадников направились к Багдаду, и шли таким образом целых шесть дней, и наконец увидели сверкавшие вдали прославленные минареты Города мира.

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Минареты Города мира наконец засверкали вдали, и тогда Шаркан попросил царицу Абризу и ее товарок снять военные доспехи и надеть настоящие женские греческие одежды. И они сделали это. Затем он отправил в Багдад нескольких своих товарищей, чтобы, опередив его, они известили о прибытии его и царицы Абризы отца его, Омара аль-Немана, который выслал бы им навстречу роскошный кортеж. Затем, к вечеру, все они спешились, разбили на ночь палатки и заснули до утра глубоким сном.

А на рассвете Шаркан и всадники его и царица Абриза со своими воинственными девственницами снова сели на своих коней и направили путь к городу. И навстречу им выехал из города великий визирь Дандан со свитой в тысячу всадников; и, приблизившись к молодой девушке и к Шаркану, он облобызал перед ними землю; затем все они вместе вступили в город.

И Шаркан первый вошел во дворец, чтобы увидеться с отцом своим, царем Омаром аль-Неманом. И царь поднялся, обнял его и стал расспрашивать обо всем происшедшем. И Шаркан рассказал ему всю свою историю с молодою Абризою, дочерью царя Кайсарии, Гардобия, а также сообщил о предательстве царя Константинии и о гневе его по поводу наложницы Сафии, которая оказалась дочерью самого царя Афридония. И он рассказал ему также о гостеприимстве и добрых советах Абризы, и о ее последнем подвиге, и обо всех доблестях, и о ее красоте.

Выслушав эти последние слова, царь Омар аль-Неман почувствовал живейшее желание увидеть замечательную молодую женщину, и от переданных ему подробностей загорелось все существо его. И он думал о том, какое наслаждение было бы чувствовать на своем ложе упругость и бесподобную стройность тела этой женщины, закаленной в битвах и столь любимой ее воинственными спутницами. И он не пренебрег бы также и ее соратницами, лица которых, прикрытые военными доспехами, отличались детской свежестью, а девственные щечки были покрыты пушком. Ибо царь Омар аль-Неман был удивительный старик, с более крепкими мускулами, чем у молодых людей. И он не опасался за свое мужское достоинство и выходил победителем из объятий самых пламенных женщин.

Однако, поскольку Шаркан не мог думать, что отец его сам имеет виды на молодую царицу, он поспешил пойти за ней и представить ее.

А царь сидел на своем троне, отпустив всех своих придворных и всех рабов, за исключением евнухов. И молодая Абриза подошла к нему и, облобызав перед ним землю, обратилась к нему с речью, исполненной самой очаровательной простоты и изящества. Тогда царь Омар аль-Неман пришел в величайший восторг, и благодарил ее, и восхвалял за все, что она сделала для сына его Шаркана, и пригласил ее сесть. Тогда Абриза села и подняла маленькое покрывало, которое было спущено на ее лицо. И лицо это открылось во всей своей ослепительной красоте, так что царь Омар аль-Неман едва не лишился рассудка. И он сейчас же приказал отвести для нее и для ее товарок роскошнейшее помещение в самом дворце и назначил ей штат, подобающий ее сану. И только затем он обратился к ней с вопросом по поводу трех драгоценных гемм, отличавшихся чудесными свойствами.

Тогда Абриза сказала ему:

— О владыка времен! Эти три белые геммы принадлежат мне самой, и я никогда не расстаюсь с ними! И сейчас я покажу их тебе!

Она велела принести ящик и, открыв его, вынула из него шкатулку, с которой сняла крышку, и внутри оказался футляр из чеканного золота. И она открыла этот футляр, и в нем засверкали три драгоценные геммы, круглые и блиставшие белизной. И Абриза взяла их и поднесла одну за другою к своим губам, а затем предложила их в дар царю Омару аль-Неману за оказанное ей гостеприимство. Затем она вышла.

А царь Омар аль-Неман почувствовал, что с ее уходом сердце его словно вышло из его груди. Но так как геммы остались у него и блистали перед его глазами, он подозвал сына своего Шаркана и подарил ему одну из них, а Шаркан спросил его, что он намерен сделать с двумя другими геммами. И царь сказал ему:

— Я подарю одну из них сестре твоей, маленькой Нозхату, а другую — маленькому брату твоему Даул Макану.

При этих словах, относящихся к брату его Даул Макану, о существовании которого он решительно ничего не знал, Шаркан был неприятно поражен, ибо он знал только о рождении Нозхату. И, повернувшись к царю Омару аль-Неману, он сказал:

— О отец, разве у тебя есть другой сын, кроме меня?

И царь сказал:

— Разумеется, ему шесть лет, он родился одновременно с Нозхату, от той же рабыни моей Сафии, дочери царя Константинии.

Тогда Шаркан, крайне взволнованный при этом известии, готов был разорвать на себе платье от досады и злобы, однако он сдержался и сказал:

— Да будет над ними обоими благословение Аллаха Всевышнего!

Однако отец заметил его волнение и его досаду и сказал ему:

— О сын мой! Отчего ты пришел в такое отчаяние? Разве ты не знаешь, что ты один будешь наследником престола после моей смерти? И разве я не подарил тебе гемму, красивейшую из трех чудесных гемм?

Но Шаркан был не в состоянии что-либо ответить и, опасаясь разгневать и огорчить своего отца, вышел, опустив голову, из тронной залы. И он направился к покоям Абризы; и при появлении его Абриза сейчас же встала и ласково поблагодарила его за все, что он для нее сделал, и попросила его сесть рядом с ней. Затем, увидав, что лицо его мрачно и грустно, она обратилась к нему с нежными расспросами, и Шаркан рассказал ей о причине своей грусти и прибавил:

— Но что всего более беспокоит меня, о Абриза, так это то, что я заметил у моего отца несомненную склонность к тебе, и я видел, как глаза его загорелись от желания обладать тобой. Что скажешь ты мне на это?

И она ответила:

— Ты можешь успокоить душу свою, о Шаркан! Ибо отец твой овладеет мною разве только мертвою! Неужели недостаточно ему его трехсот шестидесяти жен, чтобы он стал еще посягать на мою невинность, предназначенную вовсе не для него! Будь же спокоен, о Шаркан, и прогони заботу свою!

Затем она приказала принести есть и пить; и оба ели и пили, и Шаркан по-прежнему с тоскою в душе ушел к себе спать.

Вот что было с Шарканом.

Что же касается царя Омара аль-Немана, то, как только Шаркан вышел, он отправился к наложнице своей Сафие в ее покои; и он держал в руке две драгоценные геммы, подвешенные на золотых цепочках. И при виде его Сафия поднялась и стояла до тех пор, пока не сел царь. Тогда подошли к нему двое детей, девочка Нозхату и маленький Даул Макан, и царь поцеловал их и повесил каждому на шею по драгоценной гемме. И дети были чрезвычайно довольны, а мать их пожелала царю благоденствия и счастья. Тогда царь сказал ей:

— О Сафия, ведь ты дочь Афридония, царя Константинии, но ты никогда ничего не говорила мне об этом! Зачем ты скрыла от меня это и помешала мне таким образом оказать тебе почет, подобающий твоему сану, и возвысить тебя в общем уважении?

А Сафия сказала ему:

— О царь великодушный, но чего же еще я могла желать, в самом деле? Ведь ты уже осыпал меня всеми своими дарами и милостями, и ты сделал меня матерью двух детей, прекрасных, как луны.

И царь Омар аль-Неман был совершенно очарован этим ответом, который он нашел восхитительным, полным такта, мудрости и деликатности. И он приказал отвести для Сафии другой дворец, еще более прекрасный, чем первый, и увеличил ее штат и содержание. Затем он вернулся в свой дворец, чтобы, согласно обыкновению, судить, смещать и назначать людей на разные должности.

Но ум и сердце его по-прежнему были заняты мыслью о молодой царице Абризе. И он проводил у нее все ночи, болтая с ней и бросая ей разные намеки. Но Абриза каждый раз отвечала ему только одно:

— О владыка времен, право, я не чувствую никакой склонности к мужчинам!

Но все это только еще более возбуждало и мучило его, и наконец он захворал от этих мучений. Тогда он призвал к себе визиря своего Дандана и открыл ему любовь, которую он питал в сердце своем к очаровательной Абризе, и признался, что ничего не мог от нее добиться и отчаялся когда-либо обладать ею.

Выслушав эти слова, визирь сказал царю своему:

— Вот что: с наступлением ночи ты возьмешь с собою кусочек этого снотворного средства, банжа, и пойдешь к Абризе, и будешь пить вместе с нею, а в последний кубок ты незаметно положишь этот кусочек банжа; и не успеет она дойти до своей постели, как окажется во власти твоей. Тогда ты сможешь сделать с нею все, что захочешь, для удовлетворения своего желания и успокоения своей страсти. Вот какова моя мысль.

А царь ответил ему:

— В самом деле, совет твой превосходен, и это единственное, что мне остается сделать.

Тогда он поднялся и подошел к одному из своих шкафов, который он открыл, и достал оттуда кусочек банжа, до такой степени сильного, что один запах его мог бы усыпить на целый год кого угодно, даже слона. И он положил этот кусочек банжа в карман и дождался наступления ночи. Тогда он пошел к царице Абризе, которая при появлении его встала и села только тогда, когда сам царь сел и пригласил ее к этому. И он стал болтать с ней и выразил желание пить; и она сейчас же велела принести напитки и все, что при них полагается, как-то: фрукты, миндаль, каленые орехи, фисташки и тому подобные угощения, — и все это в больших золотых и хрустальных чашах. И оба стали пить, поощряя к этому друг друга, пока Абриза не поддалась опьянению.

Увидев это, царь вынул из своего кармана кусочек банжа и спрятал его между пальцами; потом он наполнил кубок и, наполовину отпив из него, незаметно бросил туда кусочек банжа и, предлагая его молодой женщине, сказал:

— О царственная, возьми этот кубок и выпей напиток желания моего!

И царица Абриза, ничего не подозревая, взяла кубок и со смехом осушила его. И как только она его осушила, все завертелось у нее перед глазами, и она едва успела дойти до своего ложа и тяжело упала на спину, раскинув руки и ноги. И два больших факела помещены были у изголовья постели, а третий факел — у другого конца ее.

Затем царь Омар аль-Неман подошел к Абризе и начал с того, что развязал шелковые шнурки ее обширных шальвар, оставив только тонкую, легкую рубашку на ее теле. И он поднял край этой рубашки и увидел под ним между бедер нечто ярко освещенное светом факелов — то, что воспалило его разум и чувства. Однако у него хватило сил повременить, чтобы тоже сбросить платье и шальвары. И тогда он мог свободно отдаться высокой страсти, которая им овладела, и он бросился на лежащее перед ним молодое тело и накрыл его.

И кто может знать меру всего, что там произошло… И вот таким образом исчезла девственность молодой царицы Абризы.

Когда все было закончено, царь Омар аль-Неман поднялся и вышел в соседнюю комнату, чтобы позвать верную и любимую рабыню Абризы, Марджану, и он сказал ей:

— Беги скорее к своей госпоже, ты нужна ей!

И Марджана поспешила к своей госпоже и нашла ее распростертой на спине с задранной рубашкой, и бедра ее были обагрены кровью, а лицо чрезвычайно бледно. И Марджана поняла, что действовать надобно незамедлительно, чтобы помочь своей хозяйке. И она взяла один платок и нежно отерла им лицо своей госпожи, а потом взяла второй платок и отерла им живот и бедра, а затем, омыв ее лицо, руки и ноги, она обрызгала ее розовой водой, а губы и рот ее смочила водою из померанцевых цветов.

Тогда царица Абриза чихнула, потом она открыла глаза и приподнялась на своем ложе. И она увидела свою любимую служанку Марджану и сказала ей:

— О Марджана, что это случилось со мной? Скажи мне! Я чувствую такую слабость!

И Марджана должна была рассказать ей, что она нашла ее лежащей на спине и увидела кровь на ее бедрах. И тогда Абриза поняла, что царь Омар аль-Неман удовлетворил свое желание и совершил над нею непоправимое. И скорбь и горе ее были так велики, что она приказала Марджане никого не впускать в свои покои и велела сказать царю Омару аль-Неману, если бы он пришел справиться о ней: «Госпожа моя больна и никого не принимает».

Когда же царь Омар аль-Неман узнал об этом, он стал ежедневно посылать к Абризе своих рабов с большими подносами, уставленными всевозможными блюдами, и напитками, и чашами с фруктами и вареньями, и фарфоровыми бокалами с сиропами и сладостями. Но она по-прежнему продолжала сидеть, запершись в своих покоях, пока не заметила, что живот у нее увеличивается, а талия полнеет, и она не поняла, что беременна. Тогда скорбь ее еще возросла, и весь мир потускнел перед ее глазами; и она не захотела даже выслушать утешительных слов Марджаны, а сказала ей так:

— О Марджана, я сама виновата во всем; я дурно поступила, покинув отца моего и мать мою и мое царство. И вот теперь я сама себе опротивела, и жизнь мне опротивела, и мужество мое покинуло меня, и силы мои изменили мне. Вместе с невинностью я лишилась и доблести своей, и беременность делает меня неспособной устоять от толчка ребенка. Я не могла бы даже удержать повод моего коня, я, Абриза, молодая Абриза, еще недавно полная огня и силы! Что теперь мне делать? Если я разрешусь от бремени в этом дворце, я сделаюсь предметом насмешек для всех мусульманок, которые живут здесь, и они узнают, каким образом я потеряла невинность. А если я вернусь к моему отцу, то с какими глазами я предстану перед ним! О, как справедливы слова поэта:

Тогда Марджана сказала ей:

— О госпожа моя, ведь я послушная раба твоя и всецело готова к твоим повелениям! Приказывай!

Она ответила:

— В таком случае, о Марджана, слушай, что я скажу тебе. Мне непременно нужно уйти из этого дворца так, чтобы никто ничего об этом не заподозрил, и, несмотря на все случившееся, вернуться к своему отцу и своей матери; ибо, видишь ли, Марджана, если труп начинает издавать запах, позаботиться о его похоронах должны родные. А ведь я теперь не более как безжизненное тело. А затем да исполнится воля Аллаха!

И Марджана ответила:

— О царица! То, что ты намерена сделать, самое лучшее!

И затем она сейчас же начала тайно собираться к отъезду. Но им пришлось подождать благоприятного случая, который скоро представился, ибо царь поехал на охоту, а Шаркан отправился к границам империи, чтобы осмотреть укрепления.

Но пока они таким образом выжидали, время родов приблизилось, и Абриза сказала Марджане:

— Мы должны бежать в эту же ночь! Но что предпринять против судьбы, которая обозначила на лбу моем, что через три или четыре дня я должна разрешиться от бремени?! Однако все-таки поедем, ибо я предпочту что угодно, только бы не родить в этом дворце! Тебе придется найти человека, который согласился бы сопровождать нас в нашем путешествии, ибо я не имею более сил удержать самого легкого оружия.

А Марджана ответила:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя! Я знаю только одного человека, который мог бы сопровождать и защищать нас, — это негр Гадбан, один из негров царя Омара аль-Немана; ибо я много раз оказывала ему услуги, и много раз давала ему денег за его услуги; к тому же он сказал мне, что был прежде разбойником на больших дорогах. А так как он состоит стражем при дверях нашего дворца, то я пойду к нему, и дам ему золота, и скажу ему, что по прибытии в нашу страну мы женим его на самой красивой гречанке Кайсарии.

Тогда Абриза сказала:

— О Марджана, не говори ему ничего, но приведи его сюда ко мне, и я поговорю с ним.

Тогда Марджана пошла к негру Гадбану и сказала ему:

— О Гадбан! Настал наконец день твоего счастья. Но чтоб воспользоваться этим счастьем, ты должен сделать все, что скажет тебе моя госпожа. Пойдем со мною!

И она взяла его за руку и повела к царице Абризе.

Увидев молодую женщину, негр Гадбан подошел и поцеловал у нее руки. Но она почувствовала, что сердце ее отвращается от него, и вид его страшно ей не понравился, однако она подумала: «Необходимость всегда заставляет делать неприятные вещи!» И, несмотря на все отвращение, какое он вызывал в ней, она сказала ему:

— О Гадбан, способен ли ты прийти к нам на помощь и оказать нам поддержку в наших несчастьях и злоключениях? И если я открою тебе тайну мою, будешь ли ты настолько скромен, чтобы не разболтать ее?

Тогда негр Гадбан, который при виде Абризы сейчас же почувствовал, что сердце его воспламеняется любовью, сказал ей:

— О госпожа моя, я сделаю все, что ты мне прикажешь!

А Абриза сказала:

— В таком случае я прошу тебя немедленно приготовить нам двух мулов для наших вещей и двух лошадей для нас самих и вывести нас отсюда, меня и эту рабыню мою, Марджану. И я обещаю тебе, что, как только мы все трое приедем в нашу страну, я женю тебя на красивейшей из гречанок, которую ты сам себе выберешь. И мы осыплем тебя золотом и богатствами. А если ты пожелаешь затем вернуться в свою страну, мы отошлем тебя, осыпав подарками и благодеяниями.

При этих словах негр Гадбан возрадовался великою радостью и воскликнул:

— О госпожа моя, я буду служить вам и смотреть за вами в оба глаза, и, конечно, я поеду с вами, и я сейчас же приготовлю верховых лошадей и все, что нужно!

Затем он вышел, думая про себя: «Какая добыча и какая удача! Конечно, я воспользуюсь и наслажусь телом этих двух лун. А если одна из них вздумает сопротивляться мне, я убью ее и украду все их богатства!»

И с этим решением он стал делать приготовления к отъезду; и всем троим удалось незаметно выйти из дворца, несмотря на состояние царицы Абризы.

Но на четвертый день пути царица Абриза, почувствовав родовые муки, вынуждена была остановиться. И, не имея более сил терпеть, она сказала негру:

— О Гадбан, помоги мне сойти с лошади, ибо муки мои становятся невыносимыми и наступает конец! — И она сказала Марджане: — О Марджана, сойди с лошади и ты и стань передо мною на колени, чтобы помочь мне в родах!

Но как только все трое сошли с лошадей, негр Гадбан, глядя на распростертую царицу, пришел в сильнейшее возбуждение, и его зебб выпрямился и приподнял его одежды. И, не имея сил сдерживать его, он подошел к молодой женщине, которая чуть не упала в обморок от ужаса и негодования. И он сказал ей:

— О госпожа моя, пожалуйста, позволь мне овладеть тобой!

Но на этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что занимается утренняя заря, и с обычною ей скромностью отложила продолжение своего рассказа до следующей ночи.

А когда наступила

она сказала:

Рассказывали мне, о царь благословенный, что ужасный негр Гадбан сказал царице:

— О госпожа моя, пожалуйста, позволь мне овладеть тобою!

Тогда царица Абриза сказала:

— О негр, сын негра, о сын рабов! Ты осмеливаешься приходить в возбуждение передо мною! Какой позор для меня оказаться теперь беззащитною в руках последнего из чернокожих рабов! Несчастный! Пусть только Аллах поможет мне освободиться от этого состояния и излечиться от моих женских недугов, которые делают меня бессильной, и я накажу твою дерзость собственною рукой! Скорее я сама убью себя и покончу со всеми страданиями и несчастьями моей жизни, чем позволю тебе прикоснуться ко мне!

И она проговорила следующие стихи:

Услышав эти стихи, негр Гадбан пришел в величайшую ярость, и лицо его исказилось ненавистью, и черты его судорожно задрожали от злобы, и ноздри раздулись, и толстые губы перекосились, и весь он затрепетал; и он проговорил следующие стихи:

Услышав эти стихи, Абриза заплакала от негодования и воскликнула:

— О гнусный раб, о негр, рожденный в бесчестии, неужели ты думаешь, что все женщины похожи друг на друга?! И ты смеешь говорить со мной таким образом?!

Тогда негр Гадбан, видя, что Абриза ни за что не сдастся ему, не смог удержать своего бешенства; и он бросился на нее с мечом; и, схватив ее за волосы, он заколол ее своим мечом.

Так погибла от руки негра царица Абриза.

Тогда негр Гадбан поспешил овладеть мулами, на которых были навьючены все вещи и богатства Абризы, и, быстро погоняя их, скрылся в горах.

Что же касается царицы Абризы, то, испуская последний вздох свой, она родила сына, который остался на руках верной рабыни ее Марджаны, и Марджана в скорби своей посыпала голову свою прахом земным, разорвала свои одежды и стала ударять себя по щекам с такою силой, что из них чуть не брызнула кровь; и она восклицала при этом:

— О несчастная госпожа моя! Как тебе, воинственной, тебе, доблестной, пришлось покончить жизнь таким образом от руки злосчастного черного раба!

Но едва Марджана прекратила свои стенания, как заметила, что на горизонте появилось облачко пыли, которое быстро приближалось. И вдруг оно рассеялось и из него появились воины и всадники, одетые в военную форму Кайсарии. И действительно, это было войско царя Кайсарии, Гардобия, отца Абризы. Ибо до царя Гардобия дошли слухи о бегстве Абризы из монастыря; и он сейчас же собрал свое войско и, став самолично во главе его, направился к Багдаду, и так он прибыл к тому месту, где только что погибла дочь его Абриза.

При виде окровавленного тела своей дочери царь соскочил со своей лошади и, обняв распростертое тело, лишился чувств, а Марджана опять заплакала горячими слезами, жалуясь и причитая. Затем, когда царь пришел в себя, она сообщила всю историю и сказала:

— Убийца твоей дочери — один из негров царя Омара аль-Немана, царя, полного любострастия и овладевшего твоею дочерью.

При этих словах свет померк в глазах царя Гардобия, и он замыслил страшную месть. Но он поспешно приказал принести носилки, на которые положил тело своей дочери, и принужден был сначала вернуться в Кайсарию, чтобы исполнить обязанности погребения.

Прибыв в Кайсарию, царь Гардобий вошел в свой дворец, и позвал свою кормилицу Зат ад-Давахи, и сказал ей:

— Смотри, кормилица, что мусульмане сделали с моею дочерью! Царь их похитил ее невинность, а раб хотел изнасиловать и убил ее! И от нее родилось это дитя, за которым ухаживает Марджана. Но я клянусь Мессией отомстить за мою дочь и смыть с себя тот позор, которым они покрыли меня. В противном случае я предпочту убить себя собственной рукой!

И он залился горячими слезами. Тогда Зат ад-Давахи сказала ему:

— Что касается отмщения, то не беспокойся об этом, о царь! Я одна заставлю мусульманина искупить все преступления его! Ибо я убью его и детей его, и таким способом, что о смерти их будут рассказывать истории во все времена во всех странах света! Но ты должен внимательно выслушать все, что я тебе скажу, и в точности выполнить это. Вот что: ты должен призвать в свой дворец пять молодых девушек из самых замечательных красавиц Кайсарии, девственных и отличающихся особенно округлыми грудями; и ты должен призвать в то же время величайших ученых и книжников из мусульманских стран, прилегающих к твоему царству. И ты прикажешь этим ученым-мусульманам воспитать этих молодых девушек согласно их правилам. И таким образом они обучат их мусульманскому закону, истории арабов, летописям халифов и всему, что относится к деянию мусульманских царей, и, кроме того, они преподадут им искусство хороших манер, вежливость, способ разговаривать с царями и забавлять их, предлагая им напитки, и познакомят их с лучшими стихами и лучшими способами декламировать их, и научат их сочинять поэмы и речи и петь песни.

И нужно, чтобы воспитание это было полным, хотя бы оно продолжалось десять лет; ибо мы должны запастись терпением и помнить, что арабы пустыни говорят: «Отмщение возможно и по истечении сорока лет», ибо задуманная мною месть может быть исполнена только посредством самого законченного воспитания этих молодых девушек. А чтобы ты лучше понял меня, я скажу тебе, что этот мусульманский царь имеет большую слабость к своим рабыням и что он имеет уже триста шестьдесят наложниц, кроме тех ста девушек, которые были оставлены у него нашей покойной царицей Абризой, и кроме тех женщин, которых присылают ему в дар со всех сторон. Посредством этой его склонности я и погублю его!

При этих словах царь Гардобий возрадовался великою радостью и, обняв Зат ад-Давахи, поцеловал ее в голову и немедленно послал людей на розыски: за мусульманскими учеными и за молодыми красавицами, девственными и отличающимися округлостью грудей.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Рассказывали мне, о царь благословенный, что царь Гардобий немедленно послал людей на розыски мусульманских ученых и молодых красавиц, девственных и отличающихся округлостью грудей. И он осыпал ученых почестями и подарками и принял их чрезвычайно милостиво; затем он поручил им этих прекрасных молодых девушек, выбранных с особенным вниманием, и просил дать им самое тщательное мусульманское воспитание. И ученые повиновались и в точности выполнили приказание царя.

Вот что сделал царь Гардобий.

Что же касается Омара аль-Немана, то, когда он вернулся с охоты и, войдя в свой дворец, узнал о бегстве Абризы и ее исчезновении, он был чрезвычайно разгневан и воскликнул:

— Как могло случиться, что женщина вышла из моего дворца и никем не была замечена?! Если все мое царство так же хорошо охраняется, как мой дворец, то всем нам угрожает неминуемая погибель! Но в другой раз, когда поеду на охоту, я сумею найти стражу для дверей своих!

В то время как он говорил это, вернулся из своего путешествия Шаркан и предстал перед отцом своим, который сообщил ему об исчезновении Абризы. И с этого дня Шаркан не мог более выносить вида отцовского дворца, тем более что маленькая Нозхату и маленький Даул Макан были предметом самой нежной заботы со стороны царя. И с каждым днем Шаркан становился все более и более печальным, так что царь однажды сказал ему:

— Что с тобой, сын мой? Отчего ты так желтеешь лицом и худеешь телом?

А Шаркан сказал ему:

— О отец мой, по многим причинам пребывание мое в этом дворце становится нестерпимым для меня. Поэтому я прошу тебя как милости назначить меня начальником какой-нибудь крепости, где я похороню себя на остаток моих дней!

Затем он проговорил стихи великого мастера изречений:

Тогда царь Омар аль-Неман понял причину скорби сына своего Шаркана, и принялся утешать его, и сказал:

— О дитя мое, да исполнится желание твое! А так как самым значительным городом моей империи является город Дамаск, то я назначаю тебя с сегодняшнего дня правителем Дамаска.

И он немедленно велел позвать придворных писцов и всех знатных людей своего царства и назначил Шаркана в их присутствии правителем Дамаска. И указ о назначении его был написан и обнародован всему собранию; и сейчас же были сделаны все приготовления к отъезду его; и Шаркан простился со своим отцом и со своею матерью и с визирем Данданом, которому он дал свои последние поручения. Затем, приняв клятвы преданности от эмиров, и визирей, и знатных людей, он взял свою свиту и пустился в путь и остановился только тогда, когда прибыл в Дамаск.

И жители встретили его звуками флейт, и кимвалов, и труб, и рожков, и они разукрасили город по случаю его приезда, и устроили иллюминацию, и вышли навстречу ему торжественным шествием двумя раздельными рядами: одни, держась правой стороны, а другие — левой. Вот как они приняли Шаркана!

Что же касается царя Омара аль-Немана, то несколько времени спустя после отъезда Шаркана в Дамаск он призвал к себе ученых, которым было поручено воспитание двух детей его, Нозхату и Даул Макана. И ученые сказали царю:

— О властелин наш, мы можем наконец возвестить тебе, что дети твои окончили свое воспитание и обучение и знают все наставления мудрости, и искусство вежливости, и словесность, и правила поведения.

^{Тогда царь Омар аль-Неман понял причину скорби сына своего Шаркана, и принялся утешать его.}

При этом известии царь Омар аль-Неман был чрезвычайно доволен и сделал ученым великолепные подарки. И действительно, он мог убедиться, что дети его прекрасны, и особенно сын его Даул Макан, которому было теперь четырнадцать лет, делался все привлекательнее и красивее, и становился разумным и замечательным юношей, и отличался в то же время благочестием и усердием в исполнении религиозных обрядов, и любил бедных, и предпочитал всему на свете посещение ученых, поэтов и общество людей, изучавших право и Коран. И все жители Багдада, мужчины и женщины, любили его и призывали на него благословение Аллаха.

Но вот случилось однажды, что в Багдад прибыли паломники, шедшие из Ирана в Мекку для исполнения ежегодных священных обязанностей хаджа[27], а затем в Медину — для посещения гробницы пророка (да пребудет над ним молитва и мир Аллаха!).

Едва только Даул Макан увидел паломников, как в нем возгорелось благочестие, и он подбежал к царю, отцу своему, и сказал ему:

— Я пришел к тебе, о отец мой, чтоб испросить у тебя позволения совершить святое паломничество.

Но царь Омар аль-Неман постарался отговорить его от этого и не дал ему своего позволения, говоря:

— Ты еще слишком молод, сын мой. Но в будущем году, если угодно будет Аллаху, я сам пойду на хадж и непременно возьму тебя с собой.

Но Даул Макан, находя, что будущее слишком отдаленно, побежал к сестре своей Нозхату, которая как раз в это время собиралась молиться. Он дал ей закончить молитву, а затем сказал:

— О Нозхату! Меня мучит желание пойти на хадж и посетить гробницу пророка (да пребудет над ним молитва и мир!). И я просил разрешения на это у отца нашего, но он отказал мне. Поэтому я хочу теперь достать немного денег и уйти в паломничество тайно от всех, а главное, от отца нашего!

Тогда Нозхату, загоревшись тем же желанием, воскликнула:

— Да благословит тебя Аллах! Клянусь тебе, о брат мой, что и я пойду с тобой, и ни за что не останусь здесь, и не откажусь от посещения гробницы пророка (да пребудет над ним молитва и мир!).

Он сказал:

— Хорошо. С наступлением ночи приходи ко мне. А главное, остерегайся говорить об этом кому бы то ни было!

И вот в полночь Нозхату встала, оделась в мужское платье, которое дал ей брат, бывший одного роста и одного возраста с ней, захватила немного денег и вышла, направляясь прямо к дверям дворца. Там она встретила брата своего Даул Макана, который ожидал ее с двумя верблюдами. Тогда Даул Макан помог своей сестре взобраться на одного из опустившихся наземь верблюдов, а сам сел на другого; и животные поднялись и пустились в путь, и под покровом ночи они подошли и незаметным образом присоединились к паломникам. И весь караван, шедший из Ирана, вышел из Багдада и направился к Мекке.

И Аллаху было угодно, чтобы путешествие это совершилось в полном благополучии. И вскоре все паломники прибыли с миром в святую Мекку.

Здесь Даул Макан и Нозхату предались безмерной радости, восходя на гору Арафат и исполняя согласно предписанию священные обряды; а когда они обходили Каабу[28], счастью их не было границ!

Но они не захотели ограничиться Меккой и решили в благочестивом рвении своем поехать также в Медину и поклониться гробнице пророка (да пребудет над ним молитва и мир!).

Тогда, перед тем как расстаться с паломниками, которые собирались вернуться в свою страну, Даул Макан сказал Нозхату:

— О сестра моя! Я очень хотел бы теперь посетить и святой город Ибрахима[29], друга Аллаха, который евреи и христиане называют Иерусалимом.

А Нозхату сказала:

— И я тоже.

Тогда, согласившись на этот счет между собою, они воспользовались отъездом маленького каравана и отправились в святой город Авраама.

После очень затруднительного путешествия они приехали наконец в Иерусалим; но Даул Макан и Нозхату заболели в пути белой лихорадкой; молоденькая Нозхату через несколько дней выздоровела, но Даул Макан продолжал хворать, и состояние его только ухудшалось. И вот, приехав в Иерусалим, они наняли маленькую комнатку в одной из гостиниц, и Даул Макан распростерся в углу, мучимый болезнью; и болезнь эта настолько усилилась, что Даул Макан наконец совершенно потерял сознание и впал в бред. И добрая Нозхату ни на минуту не покидала его и была чрезвычайно озабочена и печальна при мысли, что она находится одна в чужой стране и что некому утешить ее и помочь ей.

И так как болезнь не отступала и продолжалась уже немалое время, Нозхату истратила наконец последние свои средства и не имела более ни единой драхмы. Тогда она послала на базар мальчика из гостиницы, который прислуживал путешественникам, дав ему одно из своих платьев, чтобы он продал его и выручил сколько-нибудь денег. И мальчик из гостиницы сделал это. И Нозхату продолжала поступать таким образом, ежедневно продавая что-нибудь из своих вещей и ухаживая за своим братом, пока у нее не истощились и эти источники для выручки денег. И у нее ничего более не осталось, кроме старого платья, в которое она была одета, и старой, изодранной скатерти, которая служила подстилкою для нее и ее брата.

Тогда, увидев себя решительно без всяких средств к существованию, бедная Нозхату молча залилась слезами.

Но в тот же самый вечер Даул Макан волею Аллаха пришел в чувство и почувствовал некоторое облегчение и, обернувшись к сестре своей, сказал:

— О Нозхату! Я чувствую, что силы мои возвращаются, и мне очень хотелось бы поесть жареной баранины.

А Нозхату сказала ему:

— Ради Аллаха! О брат мой, на что же купить мяса? Я не могу решиться просить милостыни у добрых людей. Однако не беспокойся, завтра же утром я пойду к какому-нибудь богатому человеку и наймусь к нему служанкой. Таким образом я смогу заработать то, что нам нужно. И во всем этом одно только тяжело мне — это необходимость оставлять тебя на целый день в полном одиночестве. Но что делать! Нет сил и прибежища, кроме Аллаха Всевышнего, о брат мой! И Он один может помочь нам вернуться в нашу страну!

И, говоря это, Нозхату не могла удержаться от слез и зарыдала.

И вот на следующий день, едва только рассвело, Нозхату встала, покрыла голову куском старого плаща из верблюжьей шерсти, который дал ей добрый содержатель верблюдов, сосед их по гостинице, поцеловала в голову своего брата, обняла его и вышла в слезах из гостиницы, не зная, куда направиться.

И весь день Даул Макан ждал возвращения своей сестры, но настала ночь, а она не возвращалась. И он ждал ее всю ночь не смыкая глаз, а Нозхату не приходила. То же было на следующий день и на следующую ночь. Тогда Даул Макан почувствовал великий страх за сестру, а сердце его задрожало; и к тому же он уже два дня оставался без пищи. Наконец он сделал усилие и дотащился до двери маленькой комнаты и стал звать слугу гостиницы, который наконец услышал его; и Даул Макан попросил донести его до базара. Тогда слуга взвалил его на плечи, отнес на базар и, положив у запертых дверей одной разорившейся лавки, ушел.

И все прохожие и базарные торговцы столпились вокруг него и при виде его слабости и худобы стали причитать над ним и жалеть его. А Даул Макан, не имея сил говорить, показал им знаками, что он голоден. Тогда собравшиеся взяли медное блюдо и поспешили сделать сбор для него у базарных купцов и сейчас же купили ему пищи. А так как сбор дал тридцать драхм, то все стали толковать о том, что лучше сделать в интересах больного. Тогда один славный старый человек с базара сказал:

— Самое лучшее будет нанять верблюда и перевезти этого бедного юношу в Дамаск и поместить его там в больницу, устроенную для больных щедротами халифа. Ибо здесь, оставшись без всякого ухода, он просто умрет на улице.

Тогда все согласились с ним, но так как уже наступила ночь, то исполнение этого плана пришлось отложить до следующего утра; и, поставив подле Даул Макана кувшин с водой и съестные припасы и закрыв лавки, все разошлись по домам, сожалея о судьбе этого молодого больного. А Даул Макан пролежал всю ночь не смыкая глаз, так беспокоился он о судьбе сестры своей Нозхату; и он едва мог есть и пить, так он был изнурен и слаб. Но вот на следующее утро добрые люди с базара наняли верблюда и сказали погонщику:

— О погонщик! Ты посадишь этого больного на своего верблюда и отвезешь его в Дамаск, чтобы поместить его там в больницу, где он может выздороветь.

А погонщик ответил:

— Клянусь вам в этом головою моей, о господа мои!

Но про себя коварный человек сказал другое: «Как я повезу из Иерусалима в Дамаск человека, который того и гляди умрет?!»

Потом он заставил своего верблюда опуститься на землю, поместил на него больного и, приняв благословения базарного люда, потянул своего верблюда за поводья и закричал на него, и верблюд поднялся и пошел. Но едва прошел он таким образом несколько улиц, как погонщик остановил его; и так как он остановился как раз перед дверьми хаммама, то, подняв Даул Макана, который опять лишился чувств, погонщик положил его на кучу хвороста, служившего для отопления хаммама, а затем быстро удалился.

И вот когда на рассвете следующего дня к куче хвороста подошел истопник хаммама, готовясь приступить к своей работе, он увидел перед дверьми распростертое и как будто бездыханное тело и сказал про себя: «Кто мог бросить перед хаммамом это мертвое тело, вместо того чтобы похоронить его?»

Но в то время как он хотел оттолкнуть тело подальше от дверей, Даул Макан сделал движение. Тогда истопник воскликнул:

— Да это не мертвый, это, без сомнения, какой-нибудь потребитель гашиша, который упал ночью на мой хворост! Ах ты пьяница этакий, пожиратель гашиша!

Но потом, нагнувшись, чтобы прокричать ему эти слова в лицо, он увидел, что это был совсем молодой человек, у которого не было еще никакой растительности на лице и наружность которого указывала на знатность происхождения и, несмотря на худобу и разрушительное действие болезни, отличалась необыкновенною красотою. Тогда истопник хаммама почувствовал величайшую жалость и воскликнул:

— Нет силы и прибежища, кроме Аллаха. Я неосмотрительно осудил этого бедного юношу, больного чужестранца, тогда как пророк наш (да пребудет над ним молитва и мир Аллаха!) велел нам остерегаться поспешного суждения и быть милосердными и гостеприимными относительно чужестранцев, особенно же больных чужестранцев.

И истопник хаммама, ни минуты не колеблясь, взвалил молодого человека к себе на плечи и понес его к себе домой и, войдя к своей жене, поручил ей ухаживать за ним. Тогда жена истопника разостлала на земле ковер, положила на него совсем новую и чистенькую подушку и осторожно уложила больного гостя. Потом она побежала в кухню развести огонь и согрела воды и, вернувшись, омыла руки, ноги и лицо молодого человека. Истопник же, со своей стороны, пошел на базар купить розовой воды и сахара; и, вернувшись, он обрызгал розовой водой лицо молодого человека и напоил его шербетом из розовой воды и сахара. Потом он вынул из большого ящика чистую рубашку, надушенную цветами жасмина, и собственными руками надел ее на молодого человека.

Едва только окончились эти хлопоты, как Даул Макан почувствовал, что в него вливается какая-то свежесть, оживляя его, подобно восхитительному морскому ветерку…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Передавали мне, о царь благословенный, что Даул Макан сейчас же почувствовал, как в него вливается свежесть, оживляя его, подобно восхитительному морскому ветерку, и он приподнял голову и облокотился на подушки. Увидев это, истопник был чрезвычайно обрадован и воскликнул:

— Хвала Аллаху, возвращающему здоровье! О Господь мой! По бесконечному милосердию Своему ниспошли выздоровление этому молодому человеку при моем посредстве!

И в течение целых трех дней истопник не переставал молиться о его выздоровлении, и поил его разными освежительными напитками и розовой водою, и окружал его самыми нежными заботами. Тогда силы начали мало-помалу восстанавливаться в теле его, и наконец он смог открыть глаза и посмотреть на свет и начал свободно дышать. И как раз в ту минуту, когда он почувствовал себя лучше, в комнату вошел истопник и, увидев его сидящим, с оживленным лицом, сказал ему:

— Как ты теперь себя чувствуешь, сын мой?

А Даул Макан ответил:

— Я чувствую себя здоровым и окрепшим.

Тогда истопник возблагодарил Аллаха и побежал на базар и купил десять цыплят, самых лучших, какие только нашлись на базаре, и отдал их своей жене, говоря:

— О дочь моего дяди![30] Вот я принес тебе десять цыплят. Ты должна ежедневно резать по два из них, одного утром, другого вечером, и кормить ими больного.

И жена истопника сейчас же встала и зарезала цыпленка и сварила его; потом она принесла его больному и дала ему есть цыпленка и суп, который сварился из него. Потом, когда он поел, она принесла ему теплой воды, чтобы он умыл руки. Затем, положив голову на подушки, он предался спокойному отдыху, после того как жена истопника старательно укрыла его, чтобы он не простудился. И таким образом он проспал до средины дня. Тогда жена истопника поднялась и сварила второго цыпленка, и, разрезав его, принесла ему и сказала:

— Ешь, о дитя мое! И да будет тебе это во здравие и в укрепление сил твоих!

И в то время как он ел, вошел истопник хаммама и увидел, что жена его точно исполняет его предписание; и он сел у изголовья молодого человека и сказал:

— Как ты себя чувствуешь, о дитя мое?

Он ответил:

— Слава Аллаху, чувствую себя окрепшим и в добром здравии! И да вознаградит тебя Аллах щедротами Своими!

Услыхав эти слова, истопник был чрезвычайно обрадован; и он пошел на базар и принес оттуда фиалкового сиропа и розовой воды и дал ему пить того и другого.

А между тем истопник получал в хаммаме только по пять драхм в день; и из этих пяти драхм он тратил по две драхмы на Даул Макана, покупая цыплят, сахару, розовой воды и фиалкового сиропу.

И таким образом тратился он еще в течение целого месяца, по истечении которого силы Даул Макана окончательно восстановились и все следы болезни исчезли. Тогда истопник и жена его предались радости, и истопник сказал Даул Макану:

— Сын мой! Не хочешь ли ты теперь пойти со мною в хаммам, чтобы принять ванну, которая будет очень полезна для тебя!

А Даул Макан сказал:

— Разумеется!

Тогда истопник пошел на базар, и привел оттуда осла с погонщиком, и посадил Даул Макана на осла, и в продолжение всей дороги до хаммама шел рядом с ним, поддерживая его с величайшею заботливостью и вниманием. И он ввел его в хаммам, и, пока Даул Макан раздевался, сходил на базар купить все необходимое для ванны, и, вернувшись в хаммам, сказал:

— Во имя Аллаха! Теперь я возьмусь за тебя!

И он принялся растирать тело Даул Макана, начав с ног. Но в то время как он мыл его таким образом, вошел растиральщик хаммама и очень смутился, увидев, что истопник исполняет его обязанности; и он стал извиняться перед истопником за то, что опоздал прийти в растиральную залу. Но истопник сказал:

— Право, друг, я очень рад услужить тебе и этому молодому человеку, который гостит в моем доме.

Тогда растиральщик позвал цирюльника и выщипывальщика волос, которые принялись брить Даул Макана и выщипывать ненужные волосы; затем они окатили его водой. Тогда истопник повел его на возвышение и надел на него тонкую рубашку, одно из своих платьев и красивый тюрбан; и талию его он охватил прекрасным поясом из разноцветной шерсти и повез его домой на том же осле. И как раз к этому времени жена истопника приготовила все для приема его: весь дом был вымыт, а скатерти, ковры и подушки вычищены. Тогда истопник предложил Даул Макану прилечь и напоил его свежим шербетом из сахара и розовой воды; потом он стал кормить его одним из упомянутых цыплят, которого он сам разрезал на мелкие кусочки, и поить его супом из этого цыпленка, пока он не насытился.

Тогда Даул Макан возблагодарил Аллаха за все щедроты Его и за свое выздоровление и сказал истопнику:

— О! Как должен я благодарить тебя за все, что ты для меня сделал?

Но истопник сказал:

— Оставь это, сын мой, но если я о чем-нибудь попрошу тебя теперь, так это чтобы ты сказал мне наконец, откуда ты родом и как твое имя? Ибо я не сомневаюсь более, глядя на твое лицо и на твои манеры, что ты принадлежишь к какому-нибудь знатному роду.

Тогда Даул Макан сказал ему:

— Скажи мне сначала, где ты нашел меня? А потом я расскажу тебе мои приключения.

Тогда истопник хаммама сказал Даул Макану:

— Что касается меня, то я нашел тебя, отправляясь утром на свою работу, лежащим на куче хвороста перед дверьми хаммама. И я не знал, кто бросил тебя таким образом; и я просто-напросто подобрал тебя и принес тебя в свой дом. Вот и все.

Услышав эти слова, Даул Макан воскликнул:

— Хвала Тому, Кто возвращает жизнь костям безжизненным! А ты, отец мой, должен знать теперь, что облагодетельствованный тобою не принадлежит к числу неблагодарных. И скоро, я надеюсь, ты сможешь убедиться в этом. Но скажи мне, прошу тебя, где я нахожусь?

Истопник сказал:

— Ты находишься в святом городе Иерусалиме.

Тогда Даул Макан почувствовал всю горечь отдаления своего от родной страны и разлуки с сестрою своей Нозхату; и он не мог удержаться от слез и заплакал и рассказал истопнику свои приключения, ничего не сказав ему, однако, о своем происхождении; потом он проговорил следующие стихи:

Тогда истопник сказал ему:

— Не плачь, дитя мое, а, напротив, поблагодари Аллаха за свое спасение и выздоровление!

А Даул Макан спросил его:

— Далеко ли отсюда до Дамаска?

Истопник сказал:

— Нужно шесть дней, чтобы доехать туда.

Даул Макан сказал:

— Мне так хотелось бы поехать туда!

Но истопник ответил:

— О молодой господин мой! Разве я могу отпустить тебя в Дамаск одного? Ведь ты так молод! Я слишком боюсь за тебя! Поэтому, если ты непременно настаиваешь на этом путешествии, я сам поеду с тобой и склоню к этому и жену мою. И таким образом, все мы переедем в Дамаск, в страну Шам[31], которую путешественники так восхваляют за ее воды и плоды.

И, повернувшись к жене своей, истопник сказал:

— О дочь моего дяди, не пожелаешь ли ты поехать с нами в прелестный город Дамаск, в страну Шам, или предпочтешь оставаться здесь и ждать моего возвращения? Потому что мне необходимо сопровождать туда нашего гостя, поскольку, клянусь Аллахом, мне очень тягостно расстаться с ним здесь и отпустить его одного по незнакомым дорогам в город, жители которого, как говорят, весьма склонны к разврату и излишествам.

Тогда жена истопника воскликнула:

— Да, разумеется, я поеду с тобою!

Истопник же пришел в восхищение и сказал:

— Слава Аллаху, Который устроил между нами такое согласие, о дочь моего дяди!

И тут же истопник встал и собрал домашние вещи и утварь: циновки, подушки, кастрюли, чугуны, ступки, подносы и матрацы — и отнес их на базар и продал на торгах. И за все это получил он пятьдесят драхм, которые начал расходовать с того, что нанял осла для путешествия.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Передавали мне, о царь благословенный, что истопник нанял осла, на которого посадил Даул Макана, а сам он и жена его шли позади, и они покинули священный город и отправились в Дамаск, куда наконец и прибыли. Они прибыли туда, когда уже темнело, и остановились в хане[32]; истопник же поспешил на базар, чтобы купить для них троих пищу и платье.

И оставались они в хане пять дней, после чего изнуренная утомительною дорогой жена истопника заболела лихорадкой и немного дней спустя умерла. И умерла жена истопника в благости и милосердии Аллаха.

Даул Макан был очень огорчен ее смертью, потому что привык к этой доброй женщине, которая с такою преданностью служила ему, и душа его погрузилась в печаль, и обратился он к бедному истопнику, убитому горем, с такими словами:

— Не горюй, отец мой, все мы идем по одному пути, и всем доведется выйти в одну и ту же дверь.

А истопник обернулся к Даул Макану и сказал ему:

— Да вознаградит тебя Аллах за твое сострадание, о дитя мое! И пусть превратит Он наши горести в радости и удалит от нас печаль! И к чему предаваться нам огорчению, когда все предопределено! Встанем же и пойдем посмотреть на этот город Дамаск, которого мы еще не видели, потому что я хочу, чтобы ты наконец вздохнул с облегчением и был весел.

А Даул Макан сказал:

— Твоя мысль — приказ для меня!

Тогда истопник встал, и вышли они с Даул Маканом рука в руку и принялись медленно расхаживать по базарам и улицам Дамаска. Наконец подошли они к большому зданию, в котором помещались конюшни дамасского вали[33], и у дверей они увидели довольно много лошадей и мулов и множество верблюдов, стоявших на коленках, между тем как погонщики навьючивали их матрасами, подушками, тюками, ящиками и всякого рода кладью; и была здесь целая толпа невольников и слуг, молодых и старых; и все эти люди кричали и говорили, и стоял у них шум и грохот. И Даул Макан сказал себе: «Кто знает, кому принадлежат все эти невольники, верблюды и ящики?»

Потом он спросил об этом у одного из слуг, который ответил ему:

— Это подарки дамасского вали, они предназначаются царю Омару аль-Неману, а все остальное — ежегодная дань города Дамаска царю Омару аль-Неману.

Когда Даул Макан услышал эти слова, глаза его наполнились слезами и он прошептал следующие строки:

Потом он помолчал с минуту, и в его памяти всплыли следующие стихи:

А когда Даул Макан закончил, он заплакал. Тогда добрый истопник сказал ему:

— О дитя мое, будь же благоразумен! С великим трудом мы вернули тебе здоровье, а теперь ты хочешь снова заболеть от слез! Успокойся, молю тебя, и не плачь, потому что велика моя печаль, и я очень боюсь, что ты снова заболеешь!

Однако Даул Макан не мог удержаться от слез и, плача при воспоминании о сестре своей и отце, произнес следующие дивные стихи:

Когда же он закончил эти стихи, которым истопник хаммама внимал с восторгом, стараясь запомнить их и повторяя по нескольку раз, Даул Макан предался размышлению. Тогда истопник, не желавший мешать ему, сказал наконец:

— О молодой господин мой, ты, кажется мне, не перестаешь думать о твоем родном крае и о твоих родных!

Даул Макан сказал:

— Да, отец мой! И я чувствую, что ни минуты не могу более оставаться здесь; и я прощусь с тобою и уеду с этим караваном, который пойдет не спеша, с частыми привалами, и, таким образом, я не буду слишком уставать и дойду до Багдада, моего родного города.

Истопник же ответил:

— И я с тобой! Потому что я не могу оставить тебя одного, не могу расстаться с тобою, и как начал охранять тебя, так и буду продолжать.

А Даул Макан сказал:

— Да вознаградит тебя Аллах за твою преданность Своими благодеяниями и всякими дарами! — И был он чрезвычайно обрадован таким счастливым обстоятельством.

Тогда истопник попросил Даул Макана сесть на осла и сказал ему:

— Ты можешь ехать на осле сколько хочешь; а когда устанешь сидеть на нем, то можешь слезть и немного пройтись.

И Даул Макан горячо поблагодарил его и сказал:

— Поистине, то, что ты для меня делаешь, и брат не сделает для родного брата!

Потом оба дождались заката солнца и ночной прохлады, чтобы пуститься в путь вместе с караваном и направиться из Дамаска в Багдад.

Вот и все о Даул Макане и истопнике хаммама.

Что же касается молодой Нозхату, сестры Даул Макана, то она вышла из иерусалимского хана, чтобы приискать себе место служанки в каком-нибудь именитом семействе, заработать таким образом немного денег, чтобы ухаживать за братом и покупать ему кусочки жареной баранины, о которых он просил. Она накрылась лохмотьями от старого плаща из верблюжьей шерсти и пошла по улицам наудачу, не зная, куда направиться; и ум и сердце ее были полны забот о брате и о том, что оба они отдалены от родителей и родного края; и она возвышалась мыслью к Милосердному Аллаху, и ей пришли на память такие стихи:

В то время как молодая Нозхату блуждала таким образом по улицам, она увидела шейха-бедуина с пятью другими бедуинами.

Он взглянул на нее долгим взглядом, и тотчас же явилось у него сильнейшее желание овладеть прекрасною девушкой, голова которой была накрыта куском старого плаща, но прелести которой еще резче выступали из-под лохмотьев. Он смело пошел в ее сторону, дождался, пока она очутилась в узком и пустынном переулке, и, остановившись перед нею, сказал:

— О молодая девица, свободная ты или невольница?

При этих словах бедуина молодая Нозхату постояла неподвижно, а потом сказала:

— Молю тебя, о прохожий, не задавай мне вопросов, которые растравляют мои огорчения и мое несчастье!

А он сказал ей:

— О молодая девица, если я спросил тебя об этом, то это потому, что у меня было шесть дочерей; я потерял пятерых из них, и у меня осталась только одна, которая и живет у меня в доме в печальном одиночестве. И мне бы хотелось найти для этой дочки подругу, с которой ей было бы приятно проводить время; и если ты свободна, я попросил бы тебя поселиться у меня в доме, быть моей приемной дочерью, войти в мою семью, чтобы дочка моя забыла печаль, гнетущую ее со времени смерти сестер.

Когда Нозхату услышала такие слова, она сильно смутилась и сказала:

— О шейх, я чужеземка, и у меня больной брат, с которым я приехала из Хиджаза. Я согласна идти в дом твой и быть подругой твоей дочери, но с условием, чтобы иметь возможность каждый вечер навещать моего брата.

Тогда бедуин ответил:

— Да, разумеется, о молодая девица, только днем будешь ты при моей дочери. И если хочешь, мы даже перенесем твоего брата к себе, чтобы он никогда не оставался один.

И бедуин говорил так убедительно, что молодая девушка решилась последовать за ним. Но коварный думал только об обольщении, потому что у него не было ни детей, ни дома. Скоро он, Нозхату и остальные бедуины вышли за город и подошли к месту, где уже все было приготовлено для отъезда: верблюды были навьючены, а мехи наполнены водой. Шейх-бедуин сел на верблюда, быстро посадил на него Нозхату позади себя и дал сигнал к отъезду. И они поскакали.

Тогда бедная Нозхату поняла, что бедуин похитил и обманул ее; и она стала жаловаться и плакать и о себе, и о брате, оставленном без всякой помощи. Но бедуин, не обращая никакого внимания на ее мольбы, продолжал путь не останавливаясь всю ночь до самого рассвета и наконец добрался до безопасного места вдали от всякого жилья, в пустыне.

Тогда, между тем как Нозхату продолжала плакать, бедуин велел своим товарищам остановиться, слез с верблюда, снял с него Нозхату, подошел к ней и в бешенстве сказал:

— О презренная горожанка, оседлая с заячьим сердцем, перестанешь ли ты плакать, или ты предпочитаешь быть засеченной насмерть?

При этих словах грубого бедуина сердце бедной Нозхату возмутилось, и она пожелала смерти, чтобы всему положить конец, и воскликнула:

— О вождь разбойников пустыни, обреченный на смерть человек, которому уготовано место в аду, как смеешь ты злоупотреблять моим доверием, предавать свою веру, отрекаться от своих обещаний?! Вероломный изменник, что же хочешь ты сделать со мной?

Услыхав эти слова, взбешенный бедуин подошел к ней с поднятою плетью и закричал:

— Низкая горожанка, ты, кажется, любишь, чтобы плеть гуляла по твоей спине! Я же предупреждаю тебя, что если ты сейчас же не перестанешь реветь и говорить слова, которые дерзкий язык твой осмеливается бросать мне в лицо, то я отрежу его и воткну в самую середину того, что находится между твоих бедер! И клянусь тебе головою, что сделаю это!

При этой страшной угрозе бедная молодая девушка, не привыкшая к таким грубым речам, задрожала и сдержала свой гнев от ужаса; она закрыла голову покрывалом и не могла удержаться, чтобы не произнести следующие жалобные стихи:

Услышав эти дивно рифмованные стихи, бедуин, от природы обожавший поэзию, почувствовал жалость к несчастной красавице, подошел к ней, отер ее слезы, дал ей поесть ячменной лепешки и сказал:

— В другой раз не следует отвечать мне, когда я рассержен, потому что мой характер этого не терпит. А поскольку ты спрашиваешь, что я могу сделать с тобой, то вот: знай, что я не хочу тебя ни в наложницы, ни в невольницы, но я хочу продать тебя какому-нибудь богатому купцу, который будет обходиться с тобою нежно и устроит тебе счастливую жизнь, как, впрочем, и я бы устроил. Я отвезу тебя в Дамаск.

И Нозхату ответила:

— Да исполнится воля твоя!

И тотчас же все сели на верблюдов и направились к Дамаску, и Нозхату опять сидела на верблюде позади бедуина. А так как голод давал о себе знать, то она съела кусок ячменной лепешки, которую дал ей ее похититель.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

^{Бедуин, от природы обожавший поэзию, почувствовал жалость к несчастной красавице, подошел к ней, отер ее слезы, дал ей поесть ячменной лепешки.}

А когда наступила

она сказала:

И дошло до меня, о царь благословенный, что Нозхату съела кусок ячменной лепешки, данной ей похитителем. И скоро все прибыли в Дамаск и остановились в хане Султани, близ Баб-эль-Салама[34]. А поскольку Нозхату была очень печальна и бледна от огорчения и не переставала плакать, то бедуин сказал ей гневно:

— Если ты не перестанешь плакать, то потеряешь свою красоту и ценность, и тогда тебя можно будет продать разве какому-нибудь безобразному еврею. Подумай об этом, о горожанка!

Потом бедуин тщательно запер Нозхату в одной из комнат хана и поспешил на невольничий базар, чтобы свидеться с работорговцами; и предложил он им похищенную молодую девицу, говоря:

— У меня есть молодая невольница, которую я привез из Иерусалима; у нее больной брат, которого я должен был оставить там у моих родных, чтобы за ним хорошо ухаживали. Поэтому пусть тот из вас, который захочет купить ее, не забудет успокоить ее, сказав, что больной брат ее находится в Иерусалиме, в его, то есть покупателя, доме. А я уступлю ее за небольшую цену.

Тогда один из купцов встал и спросил его:

— Какого возраста эта невольница?

Бедуин ответил:

— Это очень молодая девушка, девственница, но уже вышедшая из детства. Она умна, вежлива, полна совершенств и красоты. К несчастью, со времени болезни брата печаль ослабила ее, она похудела

и несколько потеряла округлость тела. Но все это легко поправить заботливостью.

Тогда купец сказал:

— Я пойду с тобою посмотреть твою невольницу, так как ты перечислил мне ее качества; но если она мне не подойдет, то ничего не будет решено между нами; если же она действительно такова, как ты говоришь, то я куплю ее за ту цену, на которой мы сойдемся; деньги же отдам тебе только после того, как перепродам невольницу. Я должен сказать тебе, какое у меня намерение: знай, что я предназначаю ее царю Омару аль-Неману, господину Багдада и Хорасана, сын которого, доблестный Шаркан, правит в нашем городе Дамаске. Итак, я отправляюсь к нашему господину Шаркану, который меня знает, и расскажу ему, в чем дело, а он даст мне письмо к царю Омару аль-Неману, а тот, как известно, предпочитает невольниц-девственниц и наверное купит ее у меня за хорошую цену. Тогда я и заплачу тебе по нашему с тобой уговору.

И бедуин отвечал ему:

— Я согласен на твои условия.

Тогда оба они направились к хану Султани, где оставалась запертой Нозхату, и бедуин громким голосом позвал молодую девушку:

— Го! Нахия! Го! Нахия! — потому что такое имя счел нужным дать своей невольнице бедуин.

Однако, услышав это новое для нее имя, бедная девушка заплакала и ничего не ответила.

Тогда бедуин сказал торговцу невольниками:

— Смотри, она там. Я позволяю тебе подойти к ней и хорошенько рассмотреть, но не пугая ее; и говори с ней ласково, как я и сам всегда говорю с ней.

Торговец вошел за перегородку и приблизился к девушке и сказал ей:

— Мир тебе, о молодая девица!

А Нозхату ответила голосом сладким, как сахар, и с самым превосходным произношением, по-арабски:

— И тебе мир и благословение Аллаха!

Торговец был очарован этими звуками; он внимательно посмотрел на молодую невольницу, лицо которой было закрыто грубым покрывалом, и сказал себе: «Аллах! Как она привлекательна и какое у нее чистое произношение!»

И она посмотрела на торговца и подумала: «У этого старика очень кроткое лицо, и вид у него почтенный и располагающий к себе. Дай бог, чтобы я сделалась его невольницей, чтобы избавиться от этого грубого бедуина с его свирепым нравом и отталкивающей наружностью! Поэтому я должна отвечать умно и дать заметить мое хорошее обращение и приветливость, так как этот торговец пришел сюда лишь для того, чтобы послушать мой говор».

И торговец спросил ее:

— Как ты поживаешь, молодая девушка?

Она скромно потупилась и тихо ответила:

— О почтенный старец, ты спрашиваешь меня о моей жизни, а она такая, что нельзя пожелать и врагу! Но каждый человек несет на шее свою судьбу, как говорит наш пророк Мухаммед, да будет над ним мир и благословение Аллаха!

Когда торговец услышал эти слова, он был несказанно удивлен, и ум его затрепетал от радости, и он сказал себе: «Без сомнения, я уверен теперь, хотя я и не видел ее лица, которое должно быть восхитительно, что я получу за нее от царя Омара аль-Немана что хочу!»

Потом он обратился к бедуину и не мог удержаться, чтобы не сказать:

— Эта невольница восхитительна! Сколько ты за нее хочешь?

При этих словах взбешенный бедуин вскричал:

— Как ты смеешь говорить, что она восхитительна, когда она самое презренное существо?! Не понимаешь ты разве, что теперь она вообразит, что в самом деле восхитительна, и я потеряю над нею всякую власть?! Ступай вон! Я уже не хочу ее продавать!

Тогда купец понял, что бедуин — грубое животное и что никакого рассуждения он понять не может. Поэтому он заговорил иначе и попытался выйти из затруднения, сказав:

— О шейх-бедуин, я согласен взять ее, хотя она и презреннейшее существо, и я покупаю ее, несмотря на ее недостатки!

Бедуин немного успокоился и сказал:

— Хорошо, но посмотрим, сколько дашь ты за нее.

Купец ответил:

— Пословица говорит: «Имя сыну дает отец». Спроси же у самого себя, сколько ты хочешь взять.

Но бедуин и слышать ничего не хотел и сказал:

— Нет, ты должен назначить цену.

Купец же подумал: «Этот бедуин — упрямая скотина. Что могу я ему предложить, в особенности теперь, когда эта девушка только что покорила мое сердце нежностью своей речи и своим красноречием. И я думаю, кроме того, что она, вероятно, умеет читать и писать. Это редкое благословение Аллаха! И подумать только, этот бедуин не умеет ценить ее по достоинству!»

Потом, обратившись к бедуину, он сказал:

— Я предлагаю за нее сто золотых динариев, кроме залога и пошлин, которые беру на себя.

Но бедуин закричал в бешенстве:

— Торговец, иди прочь! Я не продаю ее! И за двести динариев не уступлю даже старой тряпки, которою покрыта ее голова! Конечно, не продам, и оставлю ее при себе, и увезу в пустыню пасти моих верблюдов и молоть мое зерно! — Потом он закричал девушке: — Иди сюда, презренная! Мы уезжаем! — А поскольку торговец не двигался с места, бедуин повернулся к нему и закричал: — Клянусь своим головным убором! Я ничего не продаю! Поворачивайся и уходи, а не то услышишь от меня вещи, которые тебе не понравятся!

Тогда купец подумал: «Без всякого сомнения, этот бедуин, который клянется своим головным убором, — необыкновенный глупец! Но я все же сумею заставить его выпустить добычу, потому что эта девушка стоит целого клада драгоценностей; и если бы у меня была с собою такая сумма, я немедленно отдал бы ее этому животному, чтобы кончить дело». Потом, настойчиво удерживая бедуина за край плаща, он спокойно сказал ему:

— О шейх-бедуин, прошу тебя, не волнуйся! Я вижу, что ты не привык к покупкам и продажам. Для этих дел нужно много терпения и умения. Успокойся, а я, поверь, дам тебе все, что ты хочешь. Но прежде всего мне еще нужно взглянуть на лицо невольницы, как это всегда делается в таких случаях.

И бедуин сказал:

— Я согласен! Смотри на нее, сколько хочешь, и, если хочешь, раздень донага и трогай ее повсюду и так долго, как тебе угодно.

Но купец, подняв руки к небу, воскликнул:

— Да хранит меня Аллах обнажать ее, как невольницу! Я хочу взглянуть только на ее лицо.

Но на этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что купец сказал: — Я хочу видеть только ее лицо. — И он подошел к Нозхату, извиняясь, смущенно сел около нее и кротко спросил: — О госпожа моя, как твое имя? И, вздохнув, она ответила:

— Какое имя? То ли, которое ношу теперь, или то, которое носила прежде?

И он изменившимся голосом спросил:

— У тебя, значит, есть новое и прежнее имя?

Она ответила ему:

— Да, о старец! Мое прежнее имя означает «упоение временем», а новое — «гнет времени».

При этих словах, произнесенных самым печальным голосом, старый купец почувствовал, что слезы выступили у него на глазах. А молодая Нозхату также не могла удержаться от слез и жалобно произнесла такие стихи:

Но бедуин нашел, что разговор продолжается слишком долго, и, подойдя к Нозхату с поднятою плетью, он сказал:

— Ну, что ты там болтаешь, показывай свое лицо, и делу конец!

Тогда Нозхату взглянула на купца и сказала ему горестным голосом:

— О почтенный старик, молю тебя, избавь меня от этого безбожного разбойника, не знающего Аллаха! Если же ты не можешь сделать этого, то я нынешнею же ночью убью себя!

Тогда купец обратился к бедуину и сказал ему:

— О шейх-бедуин поистине эта девушка только обуза для тебя. Продай же ее мне за какую хочешь цену!

Но бедуин снова закричал:

— Повторяю, что ты должен назначить цену, иначе я сейчас же увезу ее обратно в пустыню пасти верблюдов и подбирать помет!

Тогда купец сказал:

— Хорошо! Чтобы покончить с этим, я предлагаю сумму в пятьдесят тысяч золотых динариев.

Но упрямое животное ответило:

— Ах, нет! Да поможет нам Аллах! Дело не сладится!

Купец же сказал:

— Семьдесят тысяч динариев!

Но бедуин ответил:

— Да поможет нам Аллах! Это не покрыло бы даже суммы, истраченной мною на ее пропитание и на ячменные лепешки! Потому что — знай это, купец, — я истратил на одни ячменные лепешки для нее девяносто тысяч золотых динариев!

Тогда остолбеневший от безумия этого животного купец сказал:

— Но послушай, бедуин, за всю жизнь ты, и твои родные, и все члены вашего племени — вы все и одной сотни динариев не проели на ячмене! Ну, все равно я скажу тебе мое последнее слово, и если ты не согласишься, я сейчас же иду к нашему повелителю Шаркану и скажу ему о дурном обращении твоем с этою молодою невольницею, которую ты, конечно, украл, о разбойник и грабитель!

При этих словах бедуин сказал:

— Пусть будет так; ну, говори, сколько ты предлагаешь!

И купец сказал:

— Сто тысяч динариев!

Тогда бедуин ответил:

— Уступаю тебе невольницу за эту цену, потому что мне нужно идти на базар купить соли.

Купец не мог при этом удержаться от смеха; он повел бедуина и молодую невольницу к себе и полностью заплатил бедуину условленную сумму, после того как динарий за динарием ее отвесил человек, приставленный к общественным весам. А бедуин ушел, сел на своего верблюда и отправился в Иерусалим, говоря себе: «Если сестра принесла мне сто тысяч динариев, то и брат доставит мне по крайней мере столько же. А потому пойду искать его».

И, приехав в Иерусалим, он действительно стал разыскивать Даул Макана по всем ханам; но поскольку тот уже уехал с истопником хаммама, то корыстолюбивый бедуин и не нашел его.

Вот все, что было с бедуином.

Но что касается молодой Нозхату…

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Так вот, что касается молодой Нозхату, то, когда добрый купец привел ее в дом свой, он дал ей богатое и тонкое одеяние, лучшее из всех, потом пошел с ней на базар золотых дел мастеров и ювелиров и велел выбрать для нее драгоценные украшения, которые бы ей понравились, и сложил их в атласный шарф, и отнес домой, и передал ей в руки.

Потом он сказал ей:

— Теперь я требую от тебя только того, чтобы ты, когда я приведу тебя во дворец к нашему правителю Шаркану, сказала ему в точности, за какую именно цену я тебя купил, для того чтобы и он не забыл упомянуть о ней в письме, которое я желаю получить от него, к царю Омару аль-Неману, в Багдад. И сверх того, я хотел бы, чтобы Шаркан дал мне пропускной лист и патент на то, чтобы товары, которые я отныне буду провозить для продажи в Багдад, не оплачивались никакими пошлинами и сборами при въезде в этот город.

При этих словах Нозхату вздохнула и глаза ее омочились слезами.

Тогда купец сказал ей:

— О дочь моя, почему каждый раз, как я называю Багдад, ты вздыхаешь и слезы появляются у тебя на глазах? Разве у тебя есть там кто-нибудь, кого ты любишь, родственник или купец? Говори, не бойся; я знаю всех багдадских и других купцов.

Тогда Нозхату сказала:

— Клянусь Аллахом! Я не знаю там никого, кроме самого царя Омара аль-Немана, повелителя Багдада.

Когда дамасский купец услышал это, он вздохнул с облегчением и сказал себе: «Вот цель моя и достигнута!»

Потом он спросил у молодой девицы:

— Разве тебя уже предлагал ему какой-нибудь торговец невольниками?

Она отвечала:

— Нет, просто я воспитывалась в его собственном дворце вместе с его родной дочерью. И он был очень расположен ко мне; и всякая просьба с моей стороны была бы для него священна. И потому, если бы ты пожелал от него какой-нибудь милости, тебе стоило бы только принести мне калям[35], чернильницу и лист бумаги, и я бы написала тебе письмо, которое ты передал бы в собственные руки царя Омара аль-Немана, и сказать ему: «О царь, твоя старинная невольница Нозхату испытала превратности судьбы и времени и страдала дни и ночи; и она была куплена и перепродана и меняла господ и дома; и в настоящую минуту она находится в доме твоего представителя в Дамаске. И сверх того, она шлет тебе поклон и пожелание мира!»

Услышав эти необычайные и красноречивые слова, купец был на вершине удивления и восторга, и в его сердце значительно возросло расположение к Нозхату; и, преисполненный уважения к ней, он спросил:

— Без сомнения, о чудная девушка, ты была похищена из дворца, обманута и продана. И вероятно, ты сведуща в науках и в чтении Корана.

И Нозхату сказала:

— Действительно так! Я знаю Коран и правила мудрости; и кроме того, медицинские науки; книгу введения в науку о всеисцеляющем составе; комментарии к сочинениям Гиппократа и Галиэка Мудрого[36], к которым сама составила примечания; я читала книги философские и логику; я знаю свойства простых тел и разъяснения Ибн аль-Байтара[37]; я спорила с учеными о «Каноне» Ибн Сины[38], я нашла загадочное объяснение аллегорий и разобрала его; я чертила все геометрические фигуры; я говорила со знанием дела об архитектуре; я долго изучала гигиену и книги Шафии[39]; синтаксис, грамматику и историю языка; я посещала общество ученых и образованных людей всех отраслей знаний; и я сама автор нескольких книг о красноречии, арифметике, чистом силлогизме; и мне знакомы таинственные и божественные науки; и я запомнила все, чему училась! А теперь дай мне калям и лист бумаги, чтобы написать тебе это письмо! И я напишу тебе это письмо хорошо рифмованными стихами, чтобы во все время пути из Дамаска в Багдад ты мог бы иметь удовольствие читать его и перечитывать и не нуждался бы в книгах для дороги, потому что оно будет услаждать твое уединение и будет скромным другом твоих досугов.

Тогда бедный купец остолбенел от удивления и воскликнул:

— Аллах! Аллах! Счастливо жилище, которое приютит тебя! И как счастлив будет тот, кто будет жить под одним кровом с тобой!

И он почтительно принес ей чернильницу и другие принадлежности. И Нозхату взяла калям, обмакнула его в пропитанный чернилами тампон, попробовала его сперва на ногте и написала такое стихотворение:

Когда Нозхату закончила, она посыпала песком лист бумаги и подала его купцу, который почтительно взял его, приложил к губам, потом ко лбу, спрятал в кусок атласной материи и воскликнул: — Слава Тому, Который создал тебя, о дивное существо!

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что купец воскликнул:

— Слава Тому, Который создал тебя, о дивное существо!

И он не знал, чем угодить своей гостье; и он выказывал ей все знаки уважения и восхищения; и подумал он, что прежде всего нужно предложить ей пойти в хаммам, в чем она, вероятно, нуждалась. И в самом деле, молодая девица поспешила согласиться; и он провожал ее до хаммама, идя впереди и неся завернутые в кускок бархата чистые одежды, которые она должна была надеть после посещения хаммама. И он позвал лучшую массажистку и сказал ей, что она должна заботиться о молодой девице, и прибавил:

— А когда она вымоется, ты позовешь меня.

И пока Нозхату мылась с помощью массажистки, старый купец пошел на базар, чтобы купить разного рода плоды и шербеты, и поставил все это на подиум, на котором Нозхату должна была одеваться.

Тогда массажистка по окончании купанья, поддерживая Нозхату, довела ее до подиума и завернула ее в простыни и в надушенные полотенца; и обе они принялись есть плоды и пить шербеты; а когда закончили, то отдали остальное сторожу хаммама.

И в эту минуту пришел добрый купец, неся ящик из сандалового дерева. Он поставил его на возвышение и открыл, призывая имя Аллаха, и приступил, помогая массажистке, к одеванию Нозхату, чтобы вести ее затем к Шаркану.

И вот началось одевание. Прежде всего купец подал Нозхату тонкую шелковую рубашку и вытканный золотом головной шарф, стоивший тысячу динариев. Потом надел ей платье, скроенное по турецкой моде и все вышитое золотыми нитями, а на ноги — башмаки из красного сафьяна, надушенные мускусом; и эти башмаки были усеяны золотыми блестками и украшены цветами, в которые были вкраплены жемчужины и драгоценные камни. Потом он продел ей в уши подвески из жемчуга, каждая из которых стоила по тысяче золотых динариев; а на шею надел он ей золотое ожерелье филигранной работы, и на грудь — сетки из драгоценных камней, и опоясал ее десятью рядами янтарных шариков и золотых полумесяцев; и в каждом янтарном шарике горел рубин, а в каждом полумесяце было девять жемчужин и десять бриллиантов. Так была одета молодая Нозхату, и было на ней драгоценных украшений более чем на сто тысяч золотых динариев.

Тогда купец попросил ее следовать за ним, и вышел с нею из хаммама, и шел впереди с важным и почтительным видом, отстраняя прохожих на ее пути. И все прохожие изумлялись ее красоте, очаровывались ее убранством и восклицали:

— Йа Аллах! Машаллах![40] Слава Ему в Его созданиях! О, блажен человек, кому она принадлежит!

А купец шел впереди, и она шла за ним, пока не прибыли они во дворец Шаркана, правителя Дамаска.

И когда шейх вошел к Шаркану, он поцеловал землю между рук его и сказал:

— Я принес тебе несравненный подарок, прекраснейший и чудеснейший предмет, соединяющий в себе все дары, все качества и все упоения!

Тогда Шаркан сказал ему:

— Поспеши показать мне это!

И купец вышел и вернулся, ведя за руку Нозхату, и поставил ее перед своим повелителем. Но Шаркан не узнал в этой красавице сестру свою Нозхату, которую оставил в Багдаде еще ребенком и которую, впрочем, никогда и не видел по причине зависти, которую почувствовал при рождении брата своего Даул Макана. И беспредельно было его восхищение при виде этого дивного стана и выдающихся форм, в особенности же когда купец прибавил:

— Вот этот несравненный предмет, единственный в нашем веке. Но кроме красоты, дарованной ей природой, она обладает всеми добродетелями, она сведуща во всех божественных, гражданских, политических и математических науках. И она может ответить на все вопросы величайших ученых Дамаска и всего государства.

Ни минуты не колеблясь, Шаркан сказал купцу:

— Скажи казначею, чтобы он уплатил тебе ее стоимость, оставь мне эту девушку и иди с миром!

Тогда купец сказал:

— О доблестный принц, девушку эту я предназначал царю Омару аль-Неману, твоему отцу; и я пришел к тебе только для того, чтобы просить тебя дать мне письмо к нему; но так как она тебе понравилась, то пусть остается здесь. Твое желание господствует у меня в уме и сердце. Но взамен я попрошу тебя освободить отныне от пошлин все мои товары и дозволить мне не платить никаких налогов.

Тогда Шаркан сказал:

— Дарую тебе это. Но все-таки скажи мне, во что обошлась тебе молодая девица, чтобы я мог уплатить тебе эту цену.

И купец сказал:

— Она стоила мне сто тысяч золотых динариев.

Шаркан тотчас же призвал казначея и сказал ему:

— Уплати немедленно этому почтенному шейху двести тысяч золотых динариев и, сверх того, еще сто двадцать тысяч. И кроме того, дай ему лучшее почетное платье из моих шкафов. И пусть отныне знают, что он находится под моим покровительством и что с него никогда не должно требовать никакого налога. Затем Шаркан призвал четырех дамасских великих кади[41] и сказал им…

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

продолжила:

Потом Шаркан призвал четырех дамасских великих кади и сказал им:

— Вы будете свидетелями, что от сей минуты, я дарую свободу этой молодой невольнице и делаю ее своею супругой.

Тогда четыре кади поспешили написать свидетельство об освобождении Нозхату, а потом они написали брачный договор и скрепили его своею печатью. А Шаркан не преминул в своей щедрости раздать большое количество золота всем присутствующим, чтобы заявить о своей радости, и полными горстями рассыпал золото, которое подбирали слуги и невольники.

Затем Шаркан отпустил всех присутствуюших и оставил при себе только четырех кади и купца. И обратился он к кади и сказал:

— Теперь я хочу, чтобы вы выслушали слово, которое скажет нам эта молодая девица для доказательства своего красноречия и знания и для того, чтобы вы проверили утверждение этого старого купца.

И кади ответили:

— Мы слушаем и повинуемся!

Тогда Шаркан велел опустить большой занавес посередине залы и поставил молодую девицу за занавес, чтобы она не смущалась и могла свободно говорить, не стесняясь перед чужими людьми.

И как только занавес опустился, служанки окружили свою новую госпожу и помогли ей освободиться от некоторых одежд; и они восхищались ею, и удивлялись ее совершенствам, и в радости своей целовали ей руки и ноги. Со своей стороны, и супруги эмиров и визирей не замедлили узнать новость и поспешили явиться к Нозхату, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение и услышать слово, которое она скажет перед Шарканом и великими кади Дамаска. И прежде чем отправиться к ней, они испросили разрешения своих супругов.

Когда Нозхату увидела входящих к ней жен визирей и эмиров, она встала, чтобы принять их, сердечно обняла их и посадила около себя за занавесом; и она ласково улыбалась им и говорила слова привета, отвечая на их пожелания и приветствия. И она была так мила, что все восхитились ее вежливостью и красотою, ее обращением и умом и говорили друг другу:

— Нам сказали, что это освобожденная невольница, но поистине она может быть только царицей и дочерью царя. — И сказали они ей: — О госпожа наша, ты осветила наш город своим присутствием и сделала честь нашему краю и этому царству! И это царство — твое царство, этот дворец — твой дворец, и все мы — твои рабыни!

И она очень благодарила их за эти слова, и самым ласковым и приятным образом.

Но в эту минуту Шаркан позвал ее из-за занавеса и сказал ей:

— О прелестная девушка, украшение нашего века, мы все здесь готовы выслушать дивное слово от тебя, посвященной во все науки и даже в столь трудные правила нашего синтаксиса!

Тогда молодая Нозхату голосом, сладким, как сахар, ответила из-за занавеса:

— Твое желание — закон, и он в моих мыслях и в моих глазах! Потому, чтобы удовлетворить твое желание, я скажу тебе, о господин мой, дивное слово о трех вратах жизни.

СЛОВО О ТРЕХ ВРАТАХ ЖИЗНИ

И Нозхату, стоя за занавесом, сказала:

— Прежде всего, о доблестный Шаркан, скажу о первых вратах: об искусстве поведения.

Знай же, что жизнь имеет цель и что цель жизни заключается в развитии усердия.

Главное же и прекраснейшее усердие — рвение к вере.

Но никто не достигает его иначе, как только путем горячей и страстно-деятельной жизни. И такою жизнью можно прожить во всех четырех великих путях человечества: в управлении государством, в торговле, в земледелии и в ремеслах.

Что касается управления государством, необходимо, чтобы те немногие, которые призваны управлять миром, были одарены великим политическим знанием, совершенною тонкостью ума и совершенным искусством управления. И ни в каком случае не должны они руководиться своим нравом, а только великим замыслом, цель которого — Всевышний Аллах.

И если бы они сообразовали свой образ действий с этою целью, справедливость царила бы среди людей и раздор прекратился бы на земле. Но чаще всего бывает, что они следуют своей склонности и спускаются в неизбежные в этом случае заблуждения. Начальник же полезен, лишь поскольку он справедлив, беспристрастен и препятствует сильным угнетать слабых и малых, — в противном случае в нем нет надобности.

Впрочем, великий Ардашир[42], третий персидский царь, один из потомков Сасана, сказал: «Власть и вера — сестры-близнецы:

вера — сокровище, а власть — страж ее». И наш пророк Мухаммед (да будет над ним мир и благословение!) сказал: «Две силы управляют миром. Если они прямы и чисты, мир идет по прямому пути; если они испорчены и дурны, мир впадает в испорченность. Это — власть и наука».

И мудрый сказал: «Царь должен быть стражем веры, всего священного, а также и прав своих подданных. Но прежде всего он должен заботиться о поддержании согласия между теми, кто владеет пером, и теми, кто владеет мечом, потому что тот, кто не уважает владеющего пером, падет и встанет горбатым».

И царь Ардашир, который был великим завоевателем, разделил свое царство на четыре округа; и велел он сделать себе четыре печати на четырех перстнях, которые носил на пальцах, и каждая печать назначалась для одного из четырех отделов. Первою печатью была печать морского округа, и так далее для трех остальных. И так он сделал для того, чтобы утвердить порядок во всех частях своего царства. И его способу следовали до начала мусульманской эры.

А великий Ксеркс[43], царь персидский, написал однажды своему сыну, которому он поручил главное из своих войск: «О сын мой…»

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно приостановила свой рассказ.

Но когда наступила

она сказала:

Великий Ксеркс, царь персидский, написал однажды своему сыну, которому поручил главное из своих войск: «О сын мой, не поддавайся жалости, она нанесла бы ущерб твоей власти; но не поступай и слишком жестоко, потому что жестокость породила бы среди твоих воинов возмущение!»

Известно нам также следующее. Один араб пришел к халифу Абу Джаффару Абдуллаху ибн Мухаммеду аль-Мансуру[44] и сказал ему:

— Мори голодом свою собаку, если хочешь, чтоб она тебя слушалась!

И халиф рассердился на араба.

И араб сказал ему:

— Но смотри также, чтобы прохожий не дал куска хлеба твоей собаке, потому что тогда она убежала бы от тебя и пошла бы за прохожим!

Тогда аль-Мансур понял и воспользовался советом, и отпустил он араба с подарком.

Рассказывают также, что халиф Абд аль-Малик ибн Марван[45]написал так брату своему Абд аль-Азизу ибн Марвану[46], которого послал во главе войска своего в Египет:

— Ты можешь обходиться без своих советников и писцов, потому что они будут сообщать тебе только то, что тебе самому известно; но никогда не пренебрегай своим врагом: только от него узнаешь ты истинную силу твоих войск.

Говорят, что достойный удивления халиф Умар ибн аль-Хаттаб[47] никого не принимал на свою службу, не поставив следующих четырех условий: никогда не ездить на вьючном животном; никогда не присваивать себе добычи, взятой у неприятеля; никогда не одеваться в роскошное платье и никогда не опаздывать к молитвенному часу. И вот слова, которые он любил повторять: «Нет богатства, которое стоило бы больше, чем ум; нет лучшего пробного камня, чем развитие ума, и нет славы большей, чем та, которая дается изучением и знанием».

Тот же Умар (да будет над ним милость Аллаха!) сказал: «Есть три разряда женщин: добрая мусульманка, которая озабочена только мужем и смотрит только на него; мусульманка, которая в браке видит только возможность иметь детей, и блудница, служащая ожерельем на шее всех. Так и мужчин три разряда: мудрый, который размышляет и поступает обдуманно; еще более мудрый, который размышляет и спрашивает совета у просвещенных людей, а потому и поступает лишь с большою осмотрительностью; и наконец, безумный, у которого нет никакого суждения и который никогда не спрашивает совета у мудрых».

И великий Али ибн Абу Талиб[48] (да будет над ним милость Аллаха!) сказал: «Остерегайтесь вероломства женщин и никогда не спрашивайте их мнения, но не притесняйте их, если не хотите усилить их хитрости и измены. Потому что не знающий умеренности идет к безумию. И во всем будьте справедливы, в особенности же по отношению к рабам вашим».

И в то время как Нозхату хотела развивать эту мысль, она услышала, что по другую сторону занавеса кади восклицали:

— Машаллах! Никогда не слышали мы таких прекрасных слов, как те, которые сказала эта красноречивая молодая девица; но мы хотели бы теперь услышать что-нибудь о двух других вратах!

Тогда Нозхату весьма искусно перешла к другому и сказала:

— В другой раз я буду говорить об усердии на трех других путях человеческой жизни, а теперь время сказать о вторых вратах.

Эти вторые врата — врата хорошего обхождения и развития ума. И эти врата, о царь веков, самые широкие из всех, потому что это врата совершенства. В них входят только те, над главою которых покоится прирожденное благословение.

Я приведу вам только некоторые их черты.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению, скромно приостановила свой рассказ.

Но когда наступила

она сказала:

Я приведу вам только некоторые их черты.

Однажды один из приближенных халифа Муавии доложил о приходе забавного колченогого Абу бар-Каисы, который ждал у дверей. Тогда халиф сказал:

— Скорее скажи ему, чтобы он вошел.

И колченогий Абу бар-Каиса вошел, и халиф Муавия сказал ему:

— О Абу бар-Каиса, подойди ко мне поближе, чтобы я лучше слышал и наслаждался твоими речами. — Потом он сказал ему: — О Абу бар-Каиса, что ты думаешь обо мне?

И колченогий ответил так:

— Я? Но мое ремесло, о эмир правоверных, состоит в том, что я брею головы, подстригаю усы, исправляю и ухаживаю за ногтями, удаляю волосатость подмышек, брею пах, чищу зубы и иногда пускаю кровь из десен; но никогда ничего этого не делаю по пятницам, потому что это грех.

Тогда халиф Муавия сказал ему:

— А что ты думаешь о себе самом?

И колченогий Абу бар-Каиса сказал:

— Я ставлю одну ногу перед другой и медленно передвигаю ее, следя за нею глазом.

Халиф спросил еще:

— А что ты думаешь о своих начальниках?

Тот ответил:

— Когда вхожу, я им кланяюсь, не делая никакого другого движения, и жду ответа на мой поклон.

Тогда халиф спросил:

— А что ты думаешь о своей жене?

Но Абу бар-Каиса воскликнул:

— Уволь меня от этого ответа, о эмир правоверных!

А халиф сказал:

— Заклинаю тебя, ответь мне, о Абу бар-Каиса!

Он ответил:

— Моя супруга, как и все женщины, была сотворена из последнего ребра, которое было плохим и искривленным ребром.

— А что ты делаешь, когда хочешь с нею переспать?

Он ответил:

— Вначале я говорю с ней ласково, чтобы расположить ее к себе, потом горячо целую ее повсюду, чтобы как следует взволновать, а когда она придет в то состояние, которое ты понимаешь, о эмир правоверных, я поворачиваю ее на спину, ложусь и заряжаю как следует. А затем, когда перламутровая капля хорошо укрепилась в своем основании, я восклицаю: «О Господь, благослови это семя и не позволяй ему принять безобразный вид, но дай ему прекрасную форму!»

После этого я бегу совершать омовение, беру воду обеими руками, обливаю свое тело и, наконец, славлю Аллаха за Его благодеяния!

Тогда халиф воскликнул:

— Поистине, ты прекрасно ответил, и потому я хотел бы, чтобы ты попросил у меня чего-нибудь.

А колченогий Абу бар-Каиса сказал:

— Я попрошу только о том, чтобы правосудие было одинаково для всех! — и ушел.

А халиф Муавия сказал:

— Если бы во всей иранской стране был только один такой мудрец, этого было бы достаточно.

Вот и в царствование халифа Умара ибн аль-Хаттаба, казначеем был старый Моаикаб.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно приостановила свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

Еще узнала я, о царь благословенный, что молодая Нозхату сказала:

— В царствование халифа Умара ибн аль-Хаттаба казначеем был старый Моаикаб. Меньшой же сын Умара пришел однажды к Моаикабу со своей кормилицей. И Моаикаб дал ребенку серебряную драхму. Но некоторое время спустя халиф призвал его к себе и сказал ему:

— О расточитель! Что ты сделал!

А Моаикаб, бывший человеком неподкупным, воскликнул:

— Что же я сделал, о эмир правоверных?

И Умар сказал:

— О Моаикаб, эта серебряная драхма, данная тобою моему сыну, есть кража у всего мусульманского народа!

И Моаикаб признал, что то была ошибка, и во всю остальную жизнь свою не переставал говорить: «Где найдется на земле столь великий человек, как Умар?»

Рассказывают также, что халиф Умар вышел однажды погулять ночью в сопровождении почтенного Аслама Абу Зейда. И увидел он вдали пылающее пламя; он подошел, думая, что присутствие его может принести пользу, и увидел бедную женщину, разжигавшую костер под котелком; и около нее было двое тщедушных детей, которые жалобно стонали. И Умар сказал:

— Мир тебе, о женщина! Что же делаешь ты здесь одна в холодную ночь?

Она же ответила:

— Господин, я согреваю немного воды, чтобы дать напиться моим умирающим от голода и холода детям; но наступит день, когда Аллах спросит отчета у халифа Умара за то, что мы находимся в такой нищете.

Переодетый халиф был чрезвычайно растроган и спросил:

— Но разве, о женщина, ты думаешь, что Умар знает о твоей нужде и не помогает тебе?

Она ответила:

— Так зачем же ему быть халифом, если он не знает о нужде своего народа и каждого из своих подданных?

Тогда халиф замолчал и сказал Асламу Абу Зейду:

— Пойдем скорей отсюда!

И шел он быстро, пока не дошел до своих амбаров; он вошел туда, вытащил мешок с мукой и кувшин, наполненный бараньим жиром, и сказал Абу Зейду:

— Помоги мне взвалить это на спину, о Абу Зейд!

Абу Зейд воспротивился и сказал:

— Позволь мне нести все это, о эмир правоверных!

Но халиф сказал:

— Разве тебе придется нести тяжесть моих грехов в День воскрешения мертвых?

И он заставил взвалить на свои плечи и мешок, и кувшин с бараньим жиром. И с этой ношей халиф быстро направился к бедной женщине; и взял он муки, и взял он жиру, и положил в котелок над костром, и своими руками приготовил эту пищу, и сам наклонялся над огнем, чтобы раздувать его, а так как у него была очень длинная борода, то дым пробирался между ее волосами.

Когда же еда была готова, Умар предложил ее женщине и маленьким детям, которые ели досыта, по мере того как Умар охлаждал пищу своим дыханием. Потом Умар оставил им мешок с мукой и кувшин с жиром и ушел, говоря Абу Зейду:

— О Абу Зейд, теперь, когда я видел этот огонь, свет его просветил меня!

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что молодая Нозхату продолжала так:

— И тот же халиф Умар, встретив однажды невольника, гнавшего стадо своего господина, остановил его и хотел купить у него овцу. Но пастух отвечал:

— Она не принадлежит мне.

Тогда халиф сказал пастуху:

— Примерный невольник, я куплю тебя самого и дам тебе свободу!

И купил он пастуха у его хозяина и освободил, потому что Умар говорил себе: «Не каждый день встречаешь неподкупного человека!»

В другой раз дочь Умара, Хафса, пришла к нему и сказала:

— О эмир правоверных, я узнала, что последний поход твой доставил тебе много денег. Потому я по праву родства пришла попросить их у тебя немножко.

Но Умар ответил ей:

— О Хафса, Аллах поставил меня стражем достояния мусульман. Я не прикоснусь к нему ради твоего удовольствия и моего отеческого чувства к тебе, и таким образом не будут нарушены интересы всей совокупности моего народа!

Тут Нозхату, стоя за занавесом, услышала восклицания своих слушателей, выражавших величайшее восхищение. На минуту она умолкла, а потом сказала:

— Теперь я буду говорить о третьих вратах; это врата добродетели. Я буду приводить примеры из жизни сподвижников пророка (мир и молитва над ним!) и праведных людей из мусульман.

Нам передают, что Хасан аль-Басри[49] сказал:

— Нет ни одного человека, который перед смертью не пожалел бы о трех вещах: о том, что ему не удалось воспользоваться всем, что скопил в течение своей жизни, о том, что ему не удалось достичь того, на что он постоянно надеялся, и о том, что не мог осуществить долгое время обдумываемый замысел.

Однажды кто-то спросил у Абу Суфьяна[50]:

— Может ли быть добродетельным богатый человек?

И Суфьян ответил:

— Может, а именно в том случае, когда терпеливо переносит превратности судьбы, а также когда благодарит человека, которому оказал великодушие, говоря: «О брат мой, тебе я обязан тем, что совершил доброе перед Аллахом дело!»

А когда Абдаллах бен-Шаддад[51] почувствовал приближение смерти, он призвал сына своего Мухаммеда и сказал:

— Вот, о Мухаммед, мои последние советы: храни благочестие по отношению к Аллаху у себя дома и в обществе людей; будь всегда правдив в своих речах; всегда прославляй Аллаха за Его дары, потому что благодарение ведет за собою новые благодеяния. И знай, сын мой, что счастье не в накопленном богатстве, а в благочестии; Аллах же даст тебе все.

Рассказывают также, что, когда благочестивый Умар ибн Абд аль-Азиз[52] сделался восьмым омейядским халифом, он собрал всех членов семьи Омейядов[53], которые были очень богаты, и заставил их отдать ему все свои богатства, которые он немедленно возвратил в казну. Тогда все они пошли к Фатиме, дочери Меруаны, тетки халифа, которую Умар очень уважал, и просили ее вывести их из затруднения. И Фатима пошла к халифу ночью и молча села на ковер. Халиф же сказал ей:

— О тетка моя, ты имеешь что сказать?

Но Фатима отвечала:

— О эмир правоверных, ты господин, и я не осмелюсь заговорить первая. Впрочем, тебе все известно, даже и то, по какой причине я пришла сюда.

Тогда Умар ибн Абд аль-Азиз сказал:

— Великий Аллах послал своего пророка Мухаммеда (да будет над ним мир и благословение!) для того, чтобы он был бальзамом для людей и утешением для всех будущих поколений. Тогда Мухаммед собрал и взял все, что счел нужным, но оставил людям поток для утешения жажды до конца веков. На мне же, халифе, лежит долг не давать этому потоку ни уклониться от его пути, ни затеряться в пустыне.

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что молодая Нозхату, между тем как Шаркан и четверо кади и купец слушали ее за занавесом, так продолжала свой рассказ:

— На мне же, халифе, лежит долг не давать этому потоку ни уклониться от своего пути, ни затеряться в пустыне.

Тогда тетка его Фатима сказала ему:

— О эмир правоверных, я поняла твои слова, и мои стали излишними.

И пошла она к Омейядам, которые дожидались ее, и сказала им:

— О потомки Муавии I[54], вы не ведаете, как богаты вы тем, что имеете халифом Умара ибн Абд аль-Азиза.

И тот же халиф Умар ибн Абд аль-Азиз, чувствуя приближение смерти, собрал вокруг себя всех детей своих и сказал им:

— Благоухание бедности приятно Господу!

Тогда один из присутствующих, Маслама ибн Абд аль-Малик, сказал ему:

— О эмир правоверных, как можешь ты оставлять детей своих в бедности, когда ты их отец и пастырь народа и мог бы сделать их богатыми, черпая из казны? Разве это не лучше, чем оставлять все эти богатства твоему преемнику?

Тогда умирающий на своем ложе халиф сильно вознегодовал, изумился и сказал:

— О Маслама, как мог бы я дать им пример такой бесчестности в последние минуты моей жизни, между тем как во всю мою жизнь я вел их по прямому пути? О Маслама, мне пришлось присутствовать на погребении одного из моих предшественников, одного из сыновей Марвана, и глаза мои видели нечто и поняли. И тогда я поклялся себе не поступать так, как он поступал при своей жизни, если когда-нибудь мне придется быть халифом.

А этот самый Маслама ибн Абд аль-Малик передает нам вот что.

— Однажды, говорит он, когда я уснул, вернувшись с похорон одного шейха, аскета, мне привиделся сон; я увидел во сне этого уважаемого шейха в одеянии белее жасмина; он гулял в пленительном месте, орошаемом проточною водою и освежаемом ветерком, напоенным благоуханием лимонного цвета. И сказал он мне: «О Маслама, чего бы я ни сделал в жизни для такого конца!»

И узнала я, что в царствование Умара ибн Абд аль-Азиза один человек, ремесло которого состояло в доении овец, отправившись повидаться с другом своим, пастухом, увидел среди стада двух волков, которых принял за собак, и испугался их дикого вида и сказал пастуху:

— На что тебе эти ужасные собаки?

А пастух ответил:

— Это не собаки, а прирученные волки. И они не приносят вреда стаду, потому что я голова и управляю ими. А когда голова здорова, то здорово и тело.

А однажды халиф Умар ибн Абд аль-Азиз с высоты кафедры, построенной из высохшей грязи, сказал своему собравшемуся народу проповедь, заключавшую в себе только три слова. И закончил он ее так:

— Абд аль-Малик умер, умерли и его предшественники. И я, Умар, умру, так же как и они.

Тогда Маслама сказал ему:

— О эмир правоверных, эта кафедра недостойна халифа, и она не окружена даже цепью. Позволь нам, по крайней мере, окружить ее цепью!

Но халиф спокойно ответил:

— О Маслама, неужели тебе хотелось бы, чтобы в Судный день Умар явился с обрывком этой цепи на шее?

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что после этого молодая Нозхату продолжала:

— Тот же халиф сказал однажды: «Я не желаю, чтобы Аллах избавил меня от смерти, потому что это последнее благодеяние, даруемое правоверному!»

А Абу Суфьян пошел однажды к халифу Хишаму, находившемуся в своей палатке и окруженному слугами и секретарями; и когда он предстал перед ним, то сказал:

— Да осыплет тебя Аллах Своими милостями, о эмир правоверных, и пусть к твоему блаженству не будет примешана ни одна капля горечи! И вот я имею сказать тебе слова не новые, но одаренные ценностью слов старинных!

И халиф Хишам ответил ему:

— Скажи то, что имеешь сказать, о Абу Суфьян!

И он сказал:

— О эмир правоверных, жил царь из царей, предшественников твоих, в году из годов, протекших на земле, и царь этот сказал сидевшим вокруг него:

— О вы все, скажите, есть ли между вами кто-нибудь, знавший царя, равного мне по благополучию и щедрости?

Среди же присутствующих находился человек, освященный паломничеством и одаренный истинною мудростью, и сказал он:

— О царь, ты задал нам вопрос значительной важности, и я осмеливаюсь просить у тебя позволения ответить на него.

Царь сказал:

— Говори!

Человек же тот сказал:

— Слава твоя и благополучие вечны или преходящи, как и все прочее?

Царь ответил:

— Преходящи.

Человек же ему:

— Как же можешь ты задавать такой важный вопрос о предмете, столь преходящем и за который ты когда-нибудь должен будешь держать ответ?

Царь отвечал:

— Ты сказал истину, о достойнейший! Что же должен я теперь делать?

Человек же сказал:

— Ты должен очистить себя.

Тогда царь снял с себя корону и надел платье пилигрима и пошел в священный город.

— А ты, халиф Аллаха, — продолжал Абу Суфьян, — что думаешь делать?

И халиф Хишам был несказанно взволнован и плакал много и долго, так что вся борода у него была мокра. И он вернулся к себе во дворец и заперся там для размышления.

В эту минуту из-за занавеса раздались восклицания кади и купца:

— Йа Аллах! Как это восхитительно!

Тогда Нозхату прервала свой рассказ и сказала:

— Эти ворота добродетели заключают в себе так много еще более высоких примеров, что мне невозможно было бы рассказать обо всех в один день. Но Аллах дарует нам еще долгие дни, и я могу впоследствии передать вам все.

И Нозхату умолкла.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно отложила его до следующего раза.

А когда наступила

она сказала:

И дошло до меня, о царь благословенный, что Нозхату с этими словами умолкла. Тогда все четыре кади воскликнули:

— О царь времен, поистине эта молодая девушка — чудо века и всех веков! Что касается нас, то мы никогда не видели никого, кто бы мог сравниться с нею, и никогда не слышали, чтобы существовал ей равный в какое бы то ни было время из времен!

И, сказав так, они молча встали и поцеловали землю между рук Шаркана и пошли своей дорогой.

Тогда Шаркан позвал своих слуг и сказал им:

— Вы должны поспешить с приготовлениями к свадьбе и изготовить всякого рода блюда и сладости для пира.

И служители поспешили исполнить его приказание и немедленно приготовить все, что было им приказано. И Шаркан оставил для присутствия на брачном пиру жен эмиров и визирей, пришедших слушать слово Нозхату, и пригласил их сопровождать новобрачную.

С наступлением вечера начался пир, столы были накрыты, и подано было все, что может удовлетворить чувства и радовать глаз. И все приглашенные ели и пили досыта. Тогда Шаркан велел позвать всех самых знаменитых певиц Дамаска и всех дворцовых альмей[55]. И весь дворец наполнился звуками, и радость наполнила все сердца. С наступлением же ночи весь дворец засиял огнями, засияли и все аллеи по обеим сторонам сада. А эмиры и визири, когда Шаркан вышел из хаммама, приветствовали его и желали ему всех благ.

И в то время, когда Шаркан сидел на особой эстраде, предназначенной для новобрачных, вдруг вошли придворные женщины, и шли они медленно, по две в ряд, сопровождая невесту Нозхату, поддерживаемую двумя женщинами. И после обряда одевания они повели Нозхату в спальню, раздели ее и хотели приступить к омовениям, но увидели, что это излишне для светлого зеркала и благоухающего тела. Тогда женщины дали молодой Нозхату советы, которые обыкновенно даются молодым девицам в брачную ночь, пожелали ей всяких радостей и, надев на нее только тонкую рубашку, оставили ее одну на постели.

Тогда Шаркан вошел в спальню. Он далек был от мысли, что эта чудная девушка — сестра его Нозхату; и ей также было неизвестно, что дамасский государь — родной брат ее Шаркан.

^{Тогда Шаркан вошел в спальню. Он далек был от мысли, что эта чудная девушка — сестра его Нозхату.}

Поэтому в эту ночь Шаркан сочетался с молодой Нозхату, и радости их обоих были велики; и сочетание их было так удачно, что с той же ночи Нозхату понесла. И она не преминула сказать об этом Шаркану.

Шаркан был чрезвычайно обрадован, и, когда наступило утро, он приказал врачам записать этот счастливый день; потом он сел на трон, чтобы принять поздравления своих эмиров, визирей и знатных людей государства. По окончании этой церемонии Шаркан позвал своего личного секретаря и продиктовал ему письмо отцу своему, царю Омару аль-Неману, в котором сообщал, что женился на молодой девице, купленной им у одного торговца, одаренной красотою, мудростью и всеми совершенствами знания и воспитания; что он дал ей свободу, чтобы сделать ее своею законною супругою; что уже с первой ночи она понесла и что он имеет намерение в скорости послать ее в Багдад для посещения царя Омара аль-Немана, отца своего, сестры своей Нозхату и брата своего Даул Макана. По написании письма Шаркан запечатал его и отдал гонцу, который немедленно отправился в Багдад и по прошествии двадцати дней возвратился с ответом от царя Омара аль-Немана. И в этом ответе было написано так…

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Говорят, ответ был вот какой; призвав имя Аллаха, царь писал: «Письмо это пишет огорченный, подавленный горестью и печалью, тот, кто утратил сокровище души — детей своих, царь Омар аль-Неман возлюбленному сыну своему Шаркану.

Узнай, дитя мое, о моих несчастьях и знай, что после отъезда твоего в Дамаск стены дома так давили мою душу, что, изнемогая от печали, я поехал на охоту подышать свежим воздухом и хоть сколько-нибудь развеять мое огорчение».

И оставался я на охоте в течение месяца, в конце которого вернулся во дворец свой и узнал, что брат твой Даул Макан и сестра твоя Нозхату уехали в Хиджаз с пилигримами священной Мекки. Они воспользовались таким образом моим отсутствием; я же не хотел позволить Даул Макану предпринимать этого паломничества в нынешнем году по причине его слишком юного возраста, но обещал отправиться с ним в будущем году. А он не захотел ждать и убежал с сестрою своею, взяв с собою так мало, что едва могло хватить на дорожные расходы. И теперь у меня нет никаких известий о детях моих, так как пилигримы вернулись без них, и никто не мог сказать мне, что с ними сталось. И вот теперь я облекся по ним в траур, и обливаюсь слезами, и утопаю в печали. Не замедли, о сын мой, известить меня о себе. Шлю пожелания мира тебе и всем, кто с тобою».

Несколько месяцев спустя после получения этого письма Шаркан решился рассказать своей супруге о несчастье, постигшем его отца; раньше же он не хотел тревожить ее, потому что она была беременна. Теперь же, когда она благополучно родила дочку, Шаркан вошел к ней и прежде всего поцеловал девочку. А жена сказала ему:

— Девочке исполнилось семь дней, значит, по обычаю, так как сегодня седьмой день, ты должен дать ей имя.

Тогда Шаркан взял дочку на руки, и в то время, как он смотрел на нее, он увидел у нее на шее, на золотой цепочке, один из драгоценных камней Абризы, несчастной кайсарийской царицы.

Увидев это, Шаркан так заволновался, что закричал:

— Откуда у тебя этот камень, невольница?

При слове «невольница» Нозхату, задыхаясь от гнева, вскричала:

— Я госпожа твоя и госпожа всех тех, кто живет в этом дворце! Как смеешь ты звать меня невольницей, когда я твоя царица!

Ах, тайна не может долее сохраняться! Да, я твоя царица и дочь царя! Я Нозхату Заман, дочь царя Омара аль-Немана!

Когда Шаркан услышал эти слова…

Тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И когда Шаркан услышал такие слова, он задрожал всем телом и опустил голову, остолбенев от ужаса; потом он стал бледнеть и упал без чувств. А когда он пришел в себя, то все-таки еще не мог поверить, что все это так, и спросил Нозхату:

— О повелительница моя, действительно ли ты дочь царя Омара аль-Немана?

Она отвечала:

— Да, я его дочь.

И он сказал ей:

— Тот драгоценный камень на шее девочки уже доказывает, что это правда, но дай мне еще и другие доказательства.

Тогда Нозхату рассказала ему свою историю, но нет необходимости повторять ее.

Тогда Шаркан убедился, что все это правда, и сказал себе: «Что я сделал и как мог я жениться на моей собственной сестре?! Мне остается только, чтобы поправить дело, найти ей другого мужа, а потому я выдам ее замуж за одного из моих приближенных, а если узнают об этом, то распущу слух, что я развелся с нею ранее, чем спал с нею».

Потом Шаркан обратился к сестре и сказал ей:

— О Нозхату, знай, что ты моя сестра, потому что я Шаркан, сын Омара аль-Немана, но ты никогда не слышала обо мне во дворце нашего отца! Да простит нас Аллах!

Когда Нозхату услышала эти слова, она испустила громкий крик и лишилась чувств. Потом, когда она пришла в себя, она начала бить себя по лицу, стенать и плакать; и она сказала:

— Мы совершили страшную ошибку! Как же быть теперь? И что отвечу я отцу и матери, когда они спросят: «Откуда у тебя эта девочка?»

И Шаркан сказал:

— Я придумал, что лучше всего выдать тебя замуж за моего старшего придворного, так как в этом случае ты можешь воспитывать нашу девочку в его доме, как будто это его собственная дочь, и никто ничего не узнает. Поверь, Нозхату, что это лучший способ поправить дело. Я призову этого придворного сейчас же, прежде чем разгласится наша тайна.

Потом Шаркан принялся утешать сестру и нежно целовать ее в голову. И тогда она сказала ему:

— Я согласна, Шаркан, но какое имя выберешь ты для нашей дочери, потому что уже время.

И Шаркан ответил:

— Я назову ее Кудая Фаркан[56].

И поспешил Шаркан призвать своего старшего придворного и немедленно выдал за него замуж Нозхату, отослал ее и девочку к нему и щедро одарил его. И старший придворный увел Нозхату и ее дочь к себе в дом и окружил ее почетом и щедростью, а девочку поручил кормилицам и служанкам.

Вот все, что случилось с Нозхату.

А Даул Макан и истопник хаммама собирались между тем ехать в Багдад с дамасским караваном.

Тем временем прибыл другой гонец от царя Омара аль-Немана со вторым письмом Шаркану. И вот что было в этом письме; после призвания имени Аллаха царь написал так: «Пишу, чтобы сказать тебе, о возлюбленный сын мой, что я продолжаю испытывать скорбь и горечь от разлуки с моими бедными детьми. Ты должен по получении этого письма прислать мне ежегодную дань с провинции Шам и воспользоваться караваном, чтобы прислать ко мне молодую супругу твою, которую я очень желаю увидеть, особенно не терпится испытать ее знания и развитие ее ума. Я должен сказать тебе, что во дворец мой только что прибыла из края Рум почтенная старуха с пятью девственницами с округлыми грудями. И эти пять девушек знают все, что может узнать человек в науках. Язык бессилен описать все качества этих девственниц и мудрость старухи, потому что они обладают всеми совершенствами. Поэтому я имею к ним истинную привязанность и пожелал оставить их у себя во дворце и в царстве, так как ни у одного царя нет подобного украшения для его дворца. Я спросил у старухи их цену, и она ответила: «Я могу продать их только за сумму, составляющую ежегодную дань с края Шам и Дамаска».

Я же, клянусь Аллахом, не нашел эту цену чрезмерной и нашел даже, что она недостойна их, потому что каждая из пяти отроковиц стоит больше этого. Итак, я согласился на эту цену и оставил их во дворце в ожидании скорой присылки ежегодной дани, которую жду от твоей заботливости, о дитя мое! Старуха же торопит и спешит вернуться на родину. В особенности же, сын мой, не забудь прислать ко мне одновременно и молодую супругу твою, знания которой будут нам полезны для того, чтобы судить об учености пяти девушек. И обещаю тебе, что если твоя молодая супруга победит их своею ученостью и развитием ума, то я пришлю тебе самому их в дар и, сверх того, подарю тебе ежегодную дань с города Багдада.

И да будет мир на тебе и на всех принадлежащих к дому твоему, о сын мой!»

Когда Шаркан прочитал это письмо отца своего…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И когда Шаркан прочитал письмо своего отца, он немедленно призвал к себе зятя своего, старшего придворного, и сказал ему:

— Пошли сейчас же за молодою невольницею, которую я выдал за тебя замуж.

А когда пришла Нозхату, Шаркан сказал ей:

— О сестра моя, прочитай письмо отца нашего и скажи, что ты о нем думаешь.

И, прочитав письмо, Нозхату ответила:

— То, что ты задумал, всегда хорошо, и твое намерение лучшее на свете. Но если ты спрашиваешь меня, то я скажу тебе, что пламеннейшее желание мое — увидеть родных моих и родной край, и я прошу тебя отпустить меня вместе с супругом моим для того, чтобы я могла рассказать о себе нашему отцу и сказать все, что случилось со мной и бедуином, и как он продал меня купцу, и как купец продал меня тебе, и как ты выдал меня замуж за старшего придворного, разведясь со мною ранее, чем провел первую ночь.

И Шаркан отвечал:

— Так и будет. — Тогда Шаркан позвал старшего придворного, не подозревавшего, что он считался зятем своего государя, и сказал ему: — Ты отправишься в Багдад во главе каравана, везущего отцу моему дань с города Дамаска, и возьмешь с собою супругу твою, молодую невольницу, которую я дал тебе.

И старший придворный отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда Шаркан велел приготовить для него великолепные носилки и прекрасного верблюда, а другие носилки — для Нозхату по случаю путешествия и дал старшему придворному письмо к царю Омару аль-Неману и простился с ними, оставив у себя во дворце девочку по имени Кудая Фаркан и убедившись, что на шее у нее по-прежнему висит на золотой цепочке один из драгоценных камней несчастной Абризы. И поручил он девочку дворцовым кормилицам и служанкам; и когда Нозхату убедилась, что ее дочка ни в чем не нуждается, она удалилась с супругом своим, старшим придворным. И оба уселись на одногорбых верховых верблюдов и заняли место во главе каравана.

В эту-то самую ночь истопник хаммама и Даул Макан, гулявшие по Дамаску и дошедшие до дворца правителя города, увидели верблюдов, мулов и людей с факелами. И тогда Даул Макан спросил у одного из слуг:

— Кому принадлежат все эти вьюки?

А человек отвечал:

— Это дань с города Дамаска царю Омару аль-Неману.

Тогда Даул Макан спросил:

— А кто начальник каравана?

И ему отвечали:

— Старший придворный, муж той молодой невольницы, которая так сведуща в науках и всякой премудрости.

Тогда Даул Макан заплакал обильными слезами, так как вспомнил о сестре своей Нозхату, о семье и родном крае; и сказал он доброму истопнику:

— Ах, брат мой, поедем за этим караваном!

А истопник сказал:

— И я пойду за тобою, потому что не могу позволить тебе одному ехать в Багдад после того, как сопровождал тебя из Иерусалима в Дамаск.

И Даул Макан ответил:

— О брат мой, я люблю и почитаю тебя!

Тогда истопник приготовил все нужное, приладил вьючное седло и мешок с припасами к ослу; потом стянул свой пояс, приподнял полы своей одежды и прикрепил их к поясу и помог Даул Макану сесть на осла.

Тогда Даул Макан сказал ему:

— Садись позади меня.

Но истопник не согласился, говоря:

— Я ни за что этого не сделаю, потому что хочу быть всегда готовым служить тебе.

А Даул Макан сказал:

— По крайней мере садись на один час на осла, чтобы отдохнуть!

И тот отвечал:

— Если случится, что я очень устану, я сяду на один час позади тебя, чтобы отдохнуть.

Тогда Даул Макан сказал ему:

— О брат мой, поистине я ничего не могу сказать тебе теперь, но по приезде к родителям моим ты, я надеюсь на то, увидишь, как я сумею вознаградить тебя за твою верную службу и преданность!

Между тем караван, пользуясь ночной прохладой, двинулся в путь. Истопник пешком, а Даул Макан на осле последовали за ним, а старший придворный и супруга его Нозхату, окруженные многочисленною свитою, ехали впереди на породистых верблюдах.

И шел караван всю ночь до восхода солнца. А когда стало слишком жарко, старший придворный велел сделать привал под тенью кучки пальм. И сошли все с верблюдов для отдыха и дали пить верблюдам и другим вьючным животным. После этого снова пустились в путь, и шли еще пять ночей, и прибыли наконец в город, где остановились на три дня; потом продолжили путь, пока не подошли к самому Багдаду, и это узнали по свежему ветерку, который мог дуть только из Багдада.

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Добрались они почти до самого Багдада, и, когда на Даул Макана повеяло этим ветром родного края, сердце его наполнилось воспоминанием о сестре его Нозхату и об отце и матери, и тотчас же стал он думать об отсутствии сестры и о горести родителей, когда они увидят его, возвращающегося без нее; и заплакал он, и почувствовал глубокую печаль, и произнес такие стихи:

Тогда добрый истопник сказал ему:

— Дитя мое, довольно слез. К тому же подумай о том, что мы сидим у самой палатки старшего придворного и его супруги.

Но он отвечал:

— Не мешай мне проливать слезы и петь стихи, которые укачивают меня, как колыбельная песня, и хоть немного гасят пламя моего сердца.

И, не слушая более истопника, он, освещенный луною, повернулся лицом к Багдаду. А так как в эту минуту Нозхату, лежавшая в своей палатке, также не могла заснуть, думая об отсутствующих и предаваясь печальным мыслям со слезами на глазах, то она и услышала у самой палатки голос, страстно певший такие стихи:

И, закончив свое пение, Даул Макан лишился чувств.

Супруга же старшего придворного, молодая Нозхату, услыхав это пение среди ночи, поднялась полная тоски и позвала евнуха, спавшего у входа в ее палатку и прибежавшего тотчас же на ее зов с вопросом:

— Что угодно моей госпоже?

Она же сказала ему:

— Беги скорее за человеком, который спел эти стихи, и приведи его ко мне!

Тогда евнух сказал:

— Но я спал и ничего не слышал! И не могу я найти его среди ночи, не разбудив всех наших спящих людей!

Она же сказала ему:

— Так нужно! Тот, кого найдешь неспящим, и будет певец, голос которого я только что слышала!

Тогда евнух не смел уже противоречить и пошел искать певца.

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Итак, евнух не решился противоречить и пошел искать того человека, который пел. Но напрасно смотрел он во все стороны и ходил по всем направлениям, — неспящим он нашел только старого истопника хаммама, так как Даул Макан лежал без чувств. К тому же добрый истопник при виде евнуха, казавшегося при бледном свете луны очень рассерженным, сильно испугался, думая, что Даул Макан своим пением разбудил супругу старшего придворного, и прикинулся спящим. Но евнух уже заметил его и спросил:

— Это ты пел сейчас стихи, которые слышала моя госпожа? Тогда истопник окончательно убедился, что разбудили супругу

старшего придворного, и воскликнул:

— О нет, это не я!

Евнух спросил:

— Так кто же тогда? Укажи его мне, потому что ты наверное слышал и видел его, так как и сам не спал.

А истопник еще сильнее испугался за Даул Макана и сказал:

— Да нет же, я его не знаю и ничего не слышал!

А евнух ему:

— Клянусь Аллахом, ты бесстыдный лжец, и ты не уверишь меня, что ничего не слышал, коль скоро ты не спал и сидел тут же!

Тогда истопник сказал ему:

— Я скажу тебе всю правду! Пел кочевник, только что проехавший здесь на верблюде! И он-то и разбудил меня своим проклятым голосом! Да смутит его Аллах!

Евнух покачал головою и не поверил, но вернулся к своей госпоже, ругаясь про себя, и сказал ей:

— Это какой-то кочевник, который уже далеко уехал на своем верблюде!

А Нозхату, огорченная неудачей, посмотрела на евнуха и уже ничего не сказала.

Тем временем Даул Макан очнулся; и увидел он над головою своею луну в глубине небес; и в душе его возникли далекие видения; и в сердце его запело множество птиц, и зазвучали голоса невидимых флейт, и овладело им непреодолимое желание вылить в песне все, что наполняло его душу и влекло ее ввысь. И сказал он истопнику:

— Слушай!

Но истопник спросил его:

— Что ты хочешь делать, дитя мое?

Он же сказал:

— Петь дивные стихи, которые успокоят мое сердце!

Истопник же сказал:

— Разве ты не знаешь, что случилось? Только вежливым обращением с евнухом удалось мне избавить нас от неминуемой погибели!

А Даул Макан спросил:

— О чем ты говоришь и какой евнух?

Истопник же ответил:

— О господин мой, сюда приходил евнух супруги старшего придворного с перекошенным злобой лицом, в то время как ты лежал без чувств, он махал большой палкой из миндального дерева и осматривал всех спавших людей; и так как один я не спал, то он и спросил меня гневным голосом, не мой ли голос был слышен. Но я ответил: «Совсем нет. Это просто пел кочевник, проезжавший на верблюде!»

Но он, по-видимому, не вполне поверил, так как, уходя, сказал мне: «Если ты услышишь этот голос, схвати того человека и выдай его мне, чтобы я мог привести его к госпоже моей! Ты ответишь за него!» Ты видишь, как трудно мне было, о господин мой, отклонить подозрение этого недоверчивого черного человека.

Когда Даул Макан услышал эти слова, он взволновался и воскликнул:

— Кто же может запретить мне петь стихи, которые мне нравятся? Я хочу петь их все, и пусть будет, что будет! Да и чего мне бояться теперь, когда так близок уже родной край; ничто не смутит меня теперь!

Тогда бедный истопник сказал:

— Вижу я теперь, что ты непременно хочешь погубить себя.

А тот:

— Я непременно должен петь!

Истопник же сказал:

— Не вынуждай меня расстаться с тобой, так как я лучше уйду, чем видеть, что с тобою случилась беда. Разве ты забыл, дитя мое, что вот уже полтора года, как ты со мной и ни в чем ты не мог упрекнуть меня? Зачем хочешь ты теперь заставить меня уйти? Подумай о том, что все здесь изнемогли от усталости и спокойно спят. Молю тебя, не нарушай покоя своими стихами, которые, я это признаю, полны красоты!

Но Даул Макан не в силах был удержаться, и, между тем как ветер пел над ними в густолиственных пальмах, запел и он во весь голос:

И, пропев эти слова, он три раза вскрикнул и упал без чувств. Тогда добрый истопник встал и поспешно прикрыл его своим плащом.

Что касается Нозхату, то, когда она услышала эти стихи, в которых приводилось ее имя и имя брата, в которых она узнала себя и свою горькую долю, она сперва задохнулась от рыданий, а потом поспешила позвать евнуха и закричала ему:

— Горе тебе! Человек, который пел в первый раз, только что пропел и во второй, так как я слышала его сейчас тут, вблизи! Клянусь Аллахом, если ты не приведешь его ко мне немедленно, я иду к супругу моему в его палатку, и он велит дать тебе палок и прогонит тебя! Теперь возьми эти сто динариев и дай их человеку, который пел, и с кротостью попроси его прийти сюда; а если он откажется, дай ему этот кошелек, в котором тысяча динариев; а если он и тогда откажется, не настаивай, но узнай, где он живет, чем занимается и откуда он; и поскорее возвращайся и расскажи мне обо всем. И главное, не медли!

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И главное, не медли!

Тогда евнух вышел из палатки своей госпожи искать человека, который пел; и принялся он ходить между рядами спящих людей и разглядывать их всех одного за другим, но ни одного не нашел он неспящим. И подошел он наконец к истопнику, сидевшему с непокрытой головой и без плаща, и, схватив его за руку, закричал:

— Это ты пел!

Но остолбеневший от ужаса истопник воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом! Это не я, о глава евнухов!

Евнух же сказал:

— Я не отстану от тебя, пока ты не скажешь, кто пел стихи! Потому что без него я не осмелюсь вернуться к своей госпоже!

При этих словах бедный истопник сильно испугался за Даул Макана, застенал и сказал евнуху:

— Клянусь тебе Аллахом, что пел прохожий! Не мучь меня, потому что дашь за это ответ на суде Аллаха! Я простой бедный человек из города Ибрахима, друга Аллаха!

Но евнух сказал:

— Хорошо, если так, то иди и скажи это сам моей госпоже, которая не верит мне!

Тогда истопник сказал:

— О великий и превосходный служитель, поверь мне и вернись спокойно в палатку; и если опять послышится голос, пусть буду я в ответе! И один я в таком случае буду виновен!

Затем, чтобы успокоить евнуха и удалить его, он наговорил ему много приятных, лестных слов и обнял его.

Тогда евнух поверил и оставил его в покое; но вместо того чтобы вернуться к госпоже, к которой уже не смел являться, он сделал пол-оборота, спрятался неподалеку от истопника и стал следить за ним.

Между тем Даул Макан очнулся. Истопник сказал ему:

— Встань-ка, я расскажу тебе, что приключилось с нами из-за твоих стихов.

И он рассказал ему, в чем дело. Но слушавший его без всякого внимания Даул Макан сказал ему:

— Я ничего не хочу более знать, и у меня нет причины сдерживать мои чувства, в особенности теперь, когда мы так близко от моей родины!

Тогда перепуганный истопник сказал ему:

— О дитя мое, довольно поддаваться дурным внушениям! Как можешь ты быть спокойным, когда сам я преисполнен боязнью и за тебя, и за себя? Именем Аллаха заклинаю тебя не петь стихов до тех пор, пока не будешь у себя дома! Поистине, дитя мое, никогда не думал я, что ты так упрям! Пойми же, наконец, что супруга старшего придворного хочет наказать тебя, потому что ты не давал ей спать, а она устала от дороги и нездорова, — она уже два раза присылала за тобою своего евнуха!

Но Даул Макан, не обращая внимания на слова истопника, в третий раз возвысил голос и от всей души пропел такие стихи:

Но едва успел пропеть эти стихи Даул Макан, как перед ним внезапно появился евнух. Увидав это, бедный истопник так поражен был страхом, что убежал и издали стал смотреть, что случится.

Тогда евнух почтительно приблизился к Даул Макану и сказал ему…

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И дошло до меня, о царь благословенный, что евнух сказал:

— Мир тебе!

А Даул Макан ответил:

— И тебе мир, милосердие и благословение Аллаха!

А невольник сказал:

— О господин мой, вот уже в третий раз посылает меня госпожа моя за тобою, потому что хочет видеть тебя.

Но Даул Макан отвечал:

— Твоя госпожа! Но что это за собака, имеющая дерзость присылать за мною? Да смутит и проклянет ее Аллах, ее и супруга ее вместе с нею!

И, не удовольствовавшись такою выходкой, Даул Макан принялся не переставая ругать евнуха. А евнух ничего не отвечал, поскольку госпожа приказала ему обращаться с певцом кротко и привести его к ней добровольно. Поэтому евнух изо всех сил старался смягчать его гнев и говорить ему елейные слова. Между прочим он сказал ему:

— Дитя мое, я пришел не для того, чтобы обидеть тебя или причинить огорчение, а только для того, чтобы умолять тебя направить твои великодушные стопы в нашу сторону для разговора с моей госпожой, пламенно желающей тебя видеть. И к тому же она сумеет вознаградить твое внимание к ней.

Тогда Даул Макан растрогался и согласился встать и идти за евнухом в палатку, между тем как бедный истопник, продолжая дрожать от страха за Даул Макана, решился следовать за ним поодаль, думая про себя: «Какое несчастье постигает его молодость! Наверное, завтра с восходом солнца его повесят!»

Потом ему пришла в голову мысль, еще более ужаснувшая его, так как он сказал себе: «Кто знает, может быть, Даул Макан, чтобы оправдаться, укажет на меня и будет уверять, что это я пел стихи! Это было бы очень гадко с его стороны!»

А Даул Макан и евнух с трудом пробирались между спавшими людьми и животными и наконец подошли ко входу в палатку Нозхату.

Тогда евнух попросил Даул Макана подождать и вошел один, чтобы предупредить свою госпожу, говоря ей:

— Вот, я привел к тебе того человека. Он очень молод и красив, и держит он себя как знатный человек.

При этих словах Нозхату почувствовала, как ускорилось биение ее сердца, и сказала евнуху:

— Посади его около палатки и попроси, чтобы он еще раз пропел свои стихи, чтобы я могла услышать их вблизи. А потом ты узнаешь от него, как его имя и откуда он родом.

Тогда евнух вышел и сказал Даул Макану:

— Госпожа моя просит, чтобы ты спел свои стихи, а она будет слушать тебя в палатке. И она хочет также знать твое имя и звание и откуда ты родом.

А он ответил:

— От всего сердца и как должный привет! Что же касается моего имени, то оно давно стерто, а сердце мое сгорело, и тело мое разрушено. А повесть моей жизни заслуживает быть написанной иголкой в уголке глаза. И я стал как пьяница, злоупотреблявший вином, пока не сделался калекой на всю жизнь! И я стал как лунатик! И я стал как безумный!

Когда Нозхату услышала эти слова, она принялись рыдать и сказала евнуху:

— Спроси его, не потерял ли он дорогое существо: мать, отца или брата?

И евнух вышел и спросил Даул Макана, как приказала ему госпожа. Он же отвечал:

— Увы, да, я потерял все это и, сверх того, потерял сестру, которая любила меня и о которой не имею никаких вестей, потому что судьба разлучила нас.

А Нозхату при этих словах, переданных ей евнухом, сказала:

— Да пошлет Аллах утешение этому молодому человеку и да соединит Он его со всеми, кого он любит!

Потом она сказала евнуху…

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что супруга старшего придворного Нозхату сказала евнуху:

— Пойди попроси его спеть нам стихи о горечи разлуки.

И евнух передал просьбу своей госпожи. Тогда Даул Макан, сидя недалеко от палатки, оперся щекою на руку свою, и голос его взвился в воздух, между тем как луна озаряла уснувших людей и животных.

Когда Даул Макан закончил это дивное стихотворение, Нозхату, с восторгом слушавшая его, не могла более сдержать себя и лихорадочным движением руки приподняла дверную занавеску палатки, выглянула за нее и увидела певца при свете луны. И громко вскрикнула она, так как узнала брата. И бросилась она из палатки с протянутыми руками, восклицая:

— О брат мой! О Даул Макан!

Тогда Даул Макан взглянул на молодую женщину и также узнал в ней сестру свою Нозхату. И бросились они в объятия друг к другу, а потом оба лишились чувств.

Когда евнух увидел это, он пришел в величайшее удивление и совершенно опешил, однако он поспешил взять в палатке большое одеяло и покрыл их в знак почтения и чтобы скрыть их от глаз случайных прохожих. И, задумавшись, ждал он, чтобы они пришли в себя.

Скоро Нозхату действительно очнулась, а за нею Даул Макан. И с этой минуты Нозхату забыла все свои прошлые горести и была на вершине счастья и произнесла такие строки:

Услышав это, Даул Макан прижал сестру к груди своей, и слезы радости залили глаза его, и он ответил ей такими стихами:

Потом Нозхату пригласила брата взойти с нею в палатку и сказала ему:

— О брат мой, расскажи мне теперь все, что случилось с тобой, чтобы и я рассказала тебе затем мою историю.

Но Даул Макан сказал ей:

— Нет, прежде рассказывай о себе ты.

Тогда Нозхату передала брату обо всем случившемся с нею, не пропуская никакой подробности. Но нет надобности повторять то, что она сказала. Потом она прибавила:

— Что касается мужа моего, старшего придворного, то я сейчас познакомлю тебя с ним, и он хорошо примет тебя, потому что это очень достойный человек. Но прежде всего расскажи мне поскорее обо всем, что случилось с тобою с того дня, когда я оставила тебя больного в хане, в святом городе.

Тогда Даул Макан исполнил ее просьбу и закончил рассказ свой так:

— Но главное, Нозхату, я никогда не сумел бы сказать тебе, до какой степени этот превосходный человек, истопник хаммама, был добр ко мне, так как он, заботясь обо мне, истратил все деньги, которые сберег для себя; он ходил за мною днем и ночью и поступал со мною, как не всегда поступает родной отец, брат или верный друг, и он выказал мне такую преданность, что лишал себя пищи, чтобы накормить меня, и шел пешком, чтобы я мог ехать на его осле, между тем как он поддерживал меня; и поистине, если я остался жив, то этим обязан ему.

Тогда Нозхату сказала:

— Если Аллаху будет угодно, мы вознаградим этого человека за все, что он сделал, поскольку это будет в нашей власти!

Потом Нозхату позвала евнуха, тотчас же прибежавшего на ее зов; и евнух поцеловал руку Даул Макана и почтительно стал перед ним; и сказала ему Нозхату:

— Добрый слуга с благовещательным лицом, так как ты первый принес мне радостную весть, то можешь оставить себе кошелек с тысячей динариев, который я дала тебе. Но беги скорей и скажи господину твоему, что я желаю его видеть!

Тогда евнух, сильно обрадованный всем этим, поспешил к господину своему, старшему придворному, который тотчас же пришел в палатку своей супруги. И он очень удивился, увидев у нее незнакомого молодого человека, и к тому же среди ночи. Но Нозхату поспешила рассказать ему все о себе и брате от начала и до конца и прибавила:

— Таким образом, достойный царедворец, вместо того чтобы жениться на невольнице, как ты думал, ты женился на дочери самого царя Омара аль-Немана, Нозхату Заман. А вот брат мой Даул Макан.

Когда старший придворный выслушал этот необыкновенный рассказ, в истинности которого не сомневался ни одной минуты, он был на верху блаженства, узнав, что сделался зятем царя Омара аль-Немана, и подумал: «Меня, вероятно, назначат правителем лучшей из областей!»

Потом он почтительно приблизился к Даул Макану и поздравил его с избавлением от всех зол и со счастливой встречей с сестрой.

И тотчас же приказал он слугам разбить другую палатку для гостя, но Нозхату сказала:

— Теперь это не нужно, так как мы находимся на таком незначительном расстоянии от нашей родины; к тому же мы с братом были так долго в разлуке, что рады будем жить под одним кровом и наглядеться друг на друга до возвращения домой.

И старший придворный ответил:

— Пусть будет так, как ты желаешь!

Потом он вышел, чтобы не мешать им, и прислал им факелов, сиропов, плодов и всякого рода сладостей, которыми велел навьючить при отъезде из Дамаска двух мулов и одного верблюда, для того чтобы раздавать в виде подарков тем багдадским именитым людям, которые придут с поздравлениями. И прислал он Даул Макану три великолепных одеяния и велел приготовить для него породистого верблюда, покрытого попоной с длинными разноцветными плетенками. Потом стал он прогуливаться взад и вперед перед своею палаткой, и грудь его расширялась от удовольствия при мысли о чести, ниспосланной ему Аллахом, о настоящем значении своем и будущем величии.

Когда же наступило утро, старший придворный поспешил в палатку своей супруги, чтобы приветствовать шурина. А Нозхату сказала ему:

— Не следует забывать об истопнике хаммама; нужно сказать, чтобы евнух приготовил ему хорошее верховое животное и хорошо служил ему за завтраком и обедом. А главное, он не должен быть удален от нас!

Тогда старший придворный сделал необходимые распоряжения, а евнух ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И в самом деле, он поспешил взять с собою несколько слуг своего господина и с ними пошел искать истопника. И нашел он его в хвосте каравана дрожащим от страха и поспешно седлающим своего осла, чтобы как можно скорее покинуть то место, где у него отняли молодого друга его Даул Макана. Поэтому при виде евнуха и невольников, внезапно подбежавших к нему и окруживших его, он помертвел и пожелтел от страха; колени его стучали, ударяясь одно о другое, и все его мускулы трепетали от ужаса. И он уже не сомневался в том, что Даул Макан указал на него и предал его мести супруги старшего придворного. Евнух же закричал ему:

— О лжец!

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что евнух закричал испуганному до смерти истопнику:

— О лжец! Зачем сказал ты мне, что не только не пел стихов, но и не знаешь, кто их пел. Мы же знаем теперь, что певец был твоим спутником. Поэтому знай, что отсюда до Багдада я не отступлю от тебя ни на шаг; а по приезде туда тебя постигнет такая же участь, как и твоего товарища!

При этих словах евнуха испуганный истопник застенал:

— Ну вот, со мною случится именно то, чего я так хотел избежать!

А евнух сказал невольникам:

— Возьмите у него осла и дайте ему эту лошадь! — И невольники, не обращая внимания на слезы бедного истопника, взяли осла и заставили его сесть на одну из великолепнейших лошадей своего господина. Потом евнух сказал им: — Вы будете сторожами этого истопника во все время пути; и каждый волос, упавший с головы его, принесет гибель кому-нибудь из вас. Оказывайте же ему всякое внимание и следите за его малейшими потребностями.

Когда истопник увидел себя окруженным всеми этими невольниками, он окончательно убедился в том, что его ждет скорая смерть, и он сказал евнуху:

— О великодушный начальник, клянусь тебе, что тот молодой человек мне не брат и не родственник, поскольку я одинок на свете; я один из бедных истопников хаммама. Но я нашел этого молодого человека умирающим на куче щепок и отбросов у дверей хаммама и поднял его ради имени Аллаха! И я не сделал ничего достойного наказания!

Затем он стал плакать и предаваться разным тревожным мыслям, между тем как караван пустился в путь, а евнух шел около него и забавлялся над ним, говоря время от времени:

— Ты нарушил сон нашей госпожи своими проклятыми стихами, ты и тот молодой человек; и тогда ты ничего не пугался.

Однако на каждом привале евнух не забывал пригласить истопника поесть из одного с ним сосуда и выпить из узкогорлого кувшина, причем пил первым. Но, несмотря на все это, слезы не высыхали на глазах истопника, озабоченного более, чем когда-нибудь, и не имевшего никаких известий о друге своем Даул Макане, о котором евнух ничего не сказал ему.

Что же касается Нозхату, Даул Макана и старшего придворного, то они продолжали двигаться к Багдаду во главе каравана. И оставался им до желанной цели только один день пути. И вот в последнее утро, после последней ночной остановки, когда собирались снова пуститься в путь, они вдруг увидели перед собою густое облако пыли, и это облако постепенно затемнило небо и погрузило их во тьму. Тогда старший придворный попытался успокоить своих и велел им не трогаться с места, а сам с пятьюдесятью всадниками двинулся по направлению к облаку пыли.

Скоро пыль рассеялась, и они увидели громадное войско с развевающимися знаменами и значками, и шло оно в боевом порядке под звуки барабанов. И тотчас же отделился от этого войска отряд воинов и поскакал навстречу; и каждого мамелюка[58] окружило по пять всадников. Увидев это, изумленный старший придворный спросил их:

— Кто вы такие, что так поступаете с нами?

Они же ответили:

— Но кто же вы сами и откуда и куда вы идете?

Старший придворный ответил:

— Я старший придворный дамасского эмира Шаркана, сына царя Омара аль-Немана, правителя Багдада и земли Гурганджской. Меня посылает Шаркан к своему отцу в Багдад с данью от Дамаска и подарками.

При этих словах все воины вынули носовые платки, закрыли ими глаза свои и стали плакать и рыдать. А старший придворный был чрезвычайно удивлен.

— Увы! Где теперь царь Омар аль-Неман? Царя Омара аль-Немана нет в живых! И умер он от отравы! О, какое несчастье! — Потом они прибавили: — Но ты, достойный царедворец, ступай с нами, и мы проводим тебя к великому визирю Дандану, который здесь, в середине войска; он подробно расскажет тебе об этом несчастье.

Тогда не мог удержаться от слез и царедворец, и он воскликнул:

— О, как несчастливо наше путешествие!

И пошел он к великому визирю Дандану, который тотчас же принял его. И вошел он в палатку визиря, и тот пригласил его сесть. И рассказал он визирю о своем поручении и перечислил все подарки, которые вез он царю Омару аль-Неману.

При этом имени, напомнившем ему о господине его, великий визирь Дандан заплакал и затем сказал старшему придворному:

— Узнай сейчас же, что царь Омар аль-Неман умер от отравления, и я передам тебе все подробности. Но прежде всего я сообщу о настоящем положении дел. Знай же, что, когда царь бесконечным милосердием и благостью Аллаха умер, народ поднялся, чтобы узнать, кого следует избрать его преемником; и различные партии дошли бы до рукопашной схватки, если бы не помешали тому знатные и именитые люди. И наконец сошлись на том, что следует спросить мнения четырех великих кади Багдада и положиться на их решение. И четыре спрошенных великих кади решили, что наследовать престол должен Шаркан, правитель Дамаска. И как только узнал я об этом решении, тотчас же стал во главе войска и выступил в Дамаск к Шаркану уведомить его о смерти отца и сообщить об избрании его на престол.

Однако я должен тебе сказать, о достойный царедворец, что в Багдаде есть партия, благоприятствующая избранию молодого Даул Макана. Но давно уже никто не знает, что сталось с ним и сестрою его Нозхату Заман. Вот уже скоро пять лет, как они уехали в Хиджаз и не извещали о себе.

При этих словах великого визиря Дандана супруг Нозхату, хотя и весьма огорчился смертью царя Омара аль-Немана, однако и возрадовался до бесконечности при мысли о возможности для Даул Макана сделаться царем Багдада и Хорасана. И, обратившись к великому визирю Дандану, он сказал…

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что старший придворный обратился к великому визирю Дандану с такими словами:

— Поистине, то, что ты рассказал мне, странно и изумительно. И поскольку ты оказал мне полное доверие, позволь мне также сообщить тебе известие, которое порадует твое сердце и положит конец твоим заботам. Узнай же, великий визирь, что Аллах расчистил нам путь, возвратив нам Даул Макана и сестру его Нозхату Заман.

При этих словах визирь Дандан чрезвычайно обрадовался и воскликнул:

— О достойный царедворец, поспеши с подробным рассказом этого неожиданного известия, которое ставит меня на верх счастья!

Тогда старший придворный рассказал ему всю историю брата и сестры и не забыл упомянуть, что Нозхату сделалась его супругой.

Тогда визирь преклонился перед ним, поприветствовал его и признал себя его подданным. Потом собрал он всех эмиров и начальников войска и бывших при нем знатных людей и сообщил им о делах. И тотчас же все пришли поцеловать землю между рук супруга Нозхату, и приветствовали его, и поздравляли, и чрезвычайно радовались новому положению вещей, восхищаясь делом судьбы, создающей такие чудеса.

Затем старший придворный и великий визирь Дандан сели каждый на высокое сиденье, поставленное на возвышении, и собрали именитых людей, эмиров и других визирей, и держали совет по поводу настоящего положения дел. Совет продолжался час, и единогласно было решено признать Даул Макана преемником царя Омара аль-Немана, вместо того чтобы ехать в Дамаск за Шарканом. И визирь Дандан тотчас же встал со своего места в знак уважения к достойному старшему придворному, который, таким образом, становился самым значительным лицом в государстве, а для того чтобы расположить его к себе, предложил ему роскошные подарки и пожелал благополучия; так же поступили все визири, эмиры и именитые люди. И визирь Дандан от имени всех сказал:

— О достойный царедворец, мы надеемся, что благодаря твоему великодушию каждый из нас сохранит свою должность при новом царе. Мы же поспешим теперь в Багдад, чтобы быть там ранее вас и достойным образом встретить нашего молодого царя; ты же между тем объяви ему о его избрании, состоявшемся в силу нашего решения.

И старший придворный обещал всем свое покровительство, а также и то, что все они сохранят свои места, и ушел он к палаткам Даул Макана, между тем как визирь и все войско возвращались в Багдад. Но он не преминул сперва получить от визиря Дандана людей и верблюдов, которые везли роскошные палатки, всякого рода украшения, царские одеяния и ковры.

И в то время как шел он к палатке Нозхату и Даул Макана, старший придворный чувствовал, как растет в нем уважение к Нозхату, и говорил себе: «Какое благословенное и радостное путешествие!»

Подойдя к палатке, он не хотел войти, не испросив у супруги позволения, которое, впрочем, тотчас же и было дано ему. Тогда старший придворный вошел в палатку и после обычных поклонов рассказал обо всем, что видел и слышал, и о смерти царя Омара аль-Немана, и об избрании Даул Макана, которого предпочел Шаркану. Потом он прибавил:

— А теперь, о великодушный царь, тебе остается только не колеблясь принять престол из опасения, что в случае твоего отказа тебя может постигнуть несчастье со стороны избранного на твое место.

На это Даул Макан, хотя и был сильно огорчен смертью отца своего, царя Омара, и хотя он и Нозхату обливались слезами, сказал:

— Подчиняюсь воле судьбы, так как избегнуть ее невозможно, а слова твои полны здравого смысла и мудрости, — однако прибавил: — Но, уважаемый шурин, как же должен я вести себя по отношению к брату моему Шаркану и что должен я сделать для него?

Тот ответил:

— Единственным справедливым решением был бы раздел империи поровну между вами; ты стал бы царем в Багдаде, а брат твой — царем в Дамаске. Держись твердо такого решения, и оно обеспечит мир и согласие.

И Даул Макан согласился с мнением своего шурина.

Тогда старший придворный взял царское одеяние, полученное им от визиря Дандана, и облек Даул Макана, и подал ему большую царскую золотую саблю, и поцеловал землю между рук его, и удалился. Тотчас же выбрал он возвышенное место и приказал разбить на нем царскую палатку, полученную от визиря Дандана. Это была высокая палатка с куполом, и сделана она была из полотна и подбита разноцветным шелком с изображением деревьев и цветов. И приказал он управляющим разостлать по земле большие ковры, после того как земля вокруг палаток была хорошо утрамбована и полита водой. Затем он попросил царя провести ночь в этой палатке. И царь спал в ней до утра.

Едва успела заняться заря, как вдали послышались звуки военных барабанов и других музыкальных инструментов. И скоро из-за облака пыли появилось багдадское войско, во главе которого визирь Дандан шел встречать царя, устроив все в Багдаде. Тогда царь Даул Макан…

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Даул Макан, облеченный в царское одеяние, поднялся на ступени трона, воздвигнутого посреди палатки с высоким куполом, положил на свои колени большую саблю, уперся в нее обеими руками и ждал неподвижный. А вокруг него выстроились дамасские всадники и бывшая стража старшего придворного с обнаженными мечами, между тем как сам старший придворный почтительно стоял у трона.

И тотчас же по приказу, отданному старшим придворным, началось шествие для принесения поздравлений. Тогда из полотняного навеса, который вел в царскую палатку, вошли военачальники в иерархическом порядке, по десять человек; и присягали они в верности царю Даул Макану и молча целовали землю. И очередь оставалась только за четырьмя великими кади и за великим визирем Данданом. И четыре кади вошли, и присягнули в верности, и поцеловали землю между рук царя Даул Макана. Но когда вошел великий визирь Дандан, царь Даул Макан поднялся со своего трона, чтоб оказать ему честь, и сам пошел ему навстречу и сказал:

— Привет тебе, отец наш, достоуважаемый и достойный великий визирь, тот, дела которого благоухают высокою мудростью, а распоряжения направляются искусною рукою!

Тогда великий визирь Дандан принес присягу в верности на книге веры и поцеловал землю между рук царя.

И в то время как старший придворный вышел для отдачи необходимых приказаний относительно приготовления пиршеств, накрытия столов, изготовления самых отборных блюд и напитков, царь сказал великому визирю:

— Прежде всего в ознаменование моего вступления на престол нужно быть щедрым по отношению к воинам и всем военачальникам; а для этого раздай им всю дань, которую мы везем из Дамаска, не сберегая ничего. Нужно накормить и напоить их досыта. Только после этого, о великий визирь мой, ты придешь рассказать мне о смерти отца моего и о ее причине.

И визирь Дандан исполнил волю царя и дал три дня праздника воинам, чтобы они могли повеселиться, и предупредил их начальников, что в течение трех дней царь никого не желает принимать. Тогда все войско пожелало долгой жизни царю и благополучного царствования, а визирь Дандан вернулся в царскую палатку.

Но царь тем временем пошел к сестре своей Нозхату и сказал ей:

— О сестра моя, ты узнала о смерти нашего отца, царя Омара, но ты еще не знаешь о причине его смерти. Приходи же ко мне, чтобы услышать об этом из уст самого визиря Дандана.

И привел он Нозхату под купол и опустил большой шелковый занавес между ней и присутствующими; и сел он на престол, между тем как за шелковым занавесом оставалась одна только Нозхату. Тогда сказал он визирю Дандану:

— Теперь, о визирь нашего отца, расскажи нам подробности о смерти величайшего из царей!

И визирь Дандан сказал:

— Слушаю и повинуюсь!

И рассказал он об этой смерти так:

ИСТОРИЯ СМЕРТИ ЦАРЯ ОМАРА АЛЬ-НЕМАНА И ДИВНОЕ СЛОВО, КОТОРОЕ ЕЙ ПРЕДШЕСТВОВАЛО

ИСТОРИЯ СМЕРТИ ЦАРЯ ОМАРА АЛЬ-НЕМАНА И ДИВНОЕ СЛОВО, КОТОРОЕ ЕЙ ПРЕДШЕСТВОВАЛО

Однажды царь Омар аль-Неман, чувствуя, что грудь его сжимается от горестной разлуки с вами, позвал нас всех к себе, чтобы мы попытались развлечь его, и тогда мы увидели почтенную старуху, лицо которой носило следы святости; и ее сопровождали пять девушек, пять девственниц с округлыми грудями, прекрасных, как луны, столь прекрасных, что ни один язык не в силах был бы описать все их совершенства; и кроме того, они изумительно хорошо знали Коран, и ученые книги, и изречения всех мусульманских мудрецов. И почтенная старуха приблизилась к царю, почтительно поцеловала землю перед ним и сказала:

— О царь, я принесла тебе пять драгоценностей, которыми не владеет ни один царь в мире. И я прошу тебя рассмотреть их красоту и испытать их, потому что красота является только тому, кто ищет ее с любовью.

Эти слова очаровали царя Омара; старуха внушила ему большое уважение к себе, а пять девственниц бесконечно понравились ему. И сказал он этим молодым девицам…

Но на этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

^{— О царь, я принесла тебе пять драгоценностей, которыми не владеет ни один царь в мире. И я прошу тебя рассмотреть их красоту.}

А когда наступила

СЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Узнала я, о царь благословенный, что царь Омар сказал молодым девицам:

— О милые молодые девушки, если правда, что вы так сведущи в дивных делах прошлых времен, то пусть каждая из вас подойдет по очереди и скажет слово, которое может усладить меня!

Тогда первая отроковица, у которой был скромный и очень кроткий взгляд, приблизилась, поцеловала землю между рук царя и сказала:

СЛОВО СТАРУХИ

Ты только что слышал, о царь, назидательные речи этих молодых девушек о презрении к земному в той мере, в какой оно должно быть презираемо. Я же буду говорить о том, что знаю о делах самых великих из наших предков.

Известно, что великий имам аш-Шафии (да будет к нему милостив Аллах!) разделял ночь на три части: первую посвящал он науке, вторую — сну, и третью — молитве. А к концу своей жизни он бодрствовал всю ночь, ничего не отдавая сну.

Тот же имам аш-Шафии (да будет к нему милостив Аллах!) сказал:

— В продолжение десяти лет моей жизни я не хотел досыта наедаться моим ячменным хлебом, потому что есть слишком много — вредно во всех отношениях. От этого тяжелеет мозг, каменеет сердце, уничтожаются способности ума и похищается всякая энергия.

Молодой Ибн-Фуад передает нам:

— Я был однажды в Багдаде, в то время, когда там находился имам аш-Шафии. И пошел я на берег реки, чтобы совершить там омовения. В ту минуту, как я совершал их, человек, сопровождаемый молчаливой толпой, проходил позади меня и сказал мне:

— О молодой человек, будь заботлив в своих омовениях, и Аллах позаботится о тебе!

Я обернулся и увидел человека с длинной бородой и лицом, на котором было запечатлено благословение; и поспешил я закончить омовения, встал и пошел за ним. Тогда, заметив меня, он обратился ко мне и сказал:

— Нужно тебе что-нибудь от меня?

Я ответил:

— Да, честной отец! Я желаю узнать от тебя то, что, несомненно, знаешь ты от Всевышнего Аллаха!

А он сказал мне:

— Познай самого себя! И только тогда действуй сообразно со всеми твоими желаниями, но опасаясь нанести ущерб твоему состоянию!

И он продолжил путь свой. Тогда я спросил у одного из тех, кто за ним следовал:

— Кто же он такой?

И тот ответил:

— Это имам Абу Абдуллах Мухаммед ибн Идрис аш-Шафии.

В эту минуту своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и, по обыкновению своему, скромно умолкла.

Но когда наступила

ВОСЕМЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

О царь благословенный, известно мне, что правоверная старуха продолжала так:

— Говорят, что халиф Абу Джафар аль-Мансур захотел однажды назначить Абу Ханифу[75] своим кади и дать ему десять тысяч драхм в год. Но когда Абу Ханифа узнал о намерении халифа, он помолился утром, потом завернулся в свое белое одеяние и сел, не сказав ни слова. Тогда вошел посланник халифа, чтобы выдать ему вперед десять тысяч драхм и объявить о его назначении. Но на все речи посланника Абу Ханифа не ответил ни единым словом. Тогда посланник сказал ему: — Будь, однако же, уверен, что принесенные мною деньги законны и допускаются Книгами Аллаха.

Но Абу Ханифа сказал ему:

— Деньги эти действительно законны, но Абу Ханифа никогда не будет слугою тиранов!

И, произнеся эти слова, старуха прибавила:

— Мне хотелось бы, о царь, рассказать тебе о многих дивных чертах из жизни наших древних мудрецов. Но близится ночь, а дни Аллаха многочисленны для слуг его.

И правоверная старуха поправила покрывало на своих плечах и отошла к группе из пяти девушек.

Здесь визирь Дандан прервал на минуту свой рассказ Даул Макану и сестре его Нозхату, находившейся за занавесом. Но скоро он продолжал так:

— Когда твой покойный отец, царь Омар аль-Неман, услышал эти назидательные слова, он понял, что действительно эти женщины — самые совершенные из женщин своего века и в то же время самые прекрасные и самые воспитанные телом и умом. И не знал он, какое внимание, достойное их, выказать им, и был он совершенно очарован их красотою, и пламенно желал обладать ими, и в то же время преисполнился уважения к руководительнице их, правоверной старухе. А пока он предоставил им помещение, принадлежавшее когда-то Абризе, царице Кайсарии.

И в продолжение десяти дней он сам навещал их и справлялся, не нуждаются ли они в чем-нибудь; и каждый раз заставал старуху на молитве, и проводила она дни свои в посте, а ночи — в размышлениях.

И все это так подействовало на него, что однажды он сказал мне:

— О визирь мой, какое благословение иметь во дворце моем такую удивительную святую! Уважение мое к ней чрезвычайно, а любовь к этим молодым девушкам беспредельна! Пойдем со мною и спросим наконец у старухи, так как десять дней гостеприимства нашего прошли, и мы должны заговорить о деле, — какую цену назначает она за этих девственниц с округлыми грудями.

И пошли мы к ним, и отец твой спросил об этом старуху, а она ответила:

— О царь, знай, что цена этих молодых девушек вне обыкновенных условий купли и продажи, потому что цена эта не в золоте, не в серебре и не в драгоценных камнях.

При этих словах отец твой до крайности изумился и спросил:

— Какой же ценою покупаются эти молодые девушки?

А она отвечала:

— Я могу продать тебе их только при одном условии: ты должен поститься месяц, проводя дни в размышлениях, а ночи — в молитве. По прошествии этого поста, который очистит твое тело и сделает его достойным слияния с телом этих молодых девушек, ты можешь вполне насладиться ими.

И отец твой проникся назиданием, и уважение его к старухе возросло до крайних пределов. И поспешил он дать свое согласие на эти условия.

И она сказала ему:

— Со своей стороны, я помогу тебе переносить пост молитвами и моими благожеланиями. А теперь принеси мне медный жбан.

И тогда царь дал ей медный жбан, в который она налила чистой воды и стала произносить над ней слова молитв на незнакомом языке и бормотать слова, из которых никто не понял ни одного.

Потом она накрыла жбан легкою тканью и запечатала ее своею печатью и отдала его твоему отцу со словами:

— Когда пройдут первые десять дней поста, ты распечатаешь эту ткань и прервешь пост свой, выпив этой святой воды, которая укрепит тебя и очистит от всей прежней твоей грязи. А теперь я пойду к братьям моим, людям Невидимого, так как я давно не виделась с ними, а утром одиннадцатого дня я приду к тебе.

И, сказав это, старуха пожелала мира твоему отцу и удалилась.

Тогда отец твой взял жбан и выбрал уединенную келью дворца, в которую поставил вместо всякой мебели медный жбан, и заперся в келье для поста, размышлений и для того, чтобы таким путем заслужить прикосновение к телу молодых девушек. И запер он дверь на ключ изнутри и положил ключ в карман.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что приближается утро, и, по обыкновению, скромно умолкла.

Но когда наступила

ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И запер он дверь на ключ изнутри и положил ключ в карман. И немедленно приступил он к посту.

И когда наступило утро одиннадцатого дня, царь, отец твой, взял жбан, распечатал легкую ткань, приложился к нему губами и выпил всю воду залпом. И тотчас же почувствовал он себя прекрасно, и благость разлилась по всем его внутренностям. Не успел он выпить воду, как постучали в дверь кельи. Вошла правоверная старуха, держа в руке связку из свежих банановых листьев.

Тогда царь, отец твой, встал, чтобы почтить ее, и сказал:

— Привет тебе, уважаемая мать моя!

Она же сказала:

— О царь, люди Невидимого посылают меня к тебе, чтобы передать тебе их поклон; я говорила им о тебе, и они очень были обрадованы нашей дружбой. И посылают они тебе в знак своего благоволения эту связку банановых листьев и восхитительное варенье, приготовленное руками девственниц с черными райскими глазами. Поэтому, когда наступит утро двадцать первого дня, ты снимешь эти банановые листья и прервешь пост, съев это варенье.

При этих словах отец твой чрезвычайно обрадовался и сказал:

— Слава Аллаху, давшему мне братьев среди людей Невидимого!

Потом он очень благодарил старуху, целовал у нее руки и с большим почтением проводил ее до дверей кельи.

Как и обещала, утром на двадцать первый день старуха явилась и сказала отцу твоему:

— О царь, знай, что я передала моим братьям, людям Невидимого, что имею намерение принести тебе в дар молодых девушек; и это очень обрадовало их, так как они чувствуют к тебе теперь дружбу. Поэтому, прежде чем я передам их тебе, я поведу их к людям Невидимого, для того чтобы они вдохнули в них свое дыхание и разлили по ним благоухание, которое очарует тебя; и они вернутся к тебе с сокровищем из недр земли, данным им моими братьями, людьми Невидимого.

Когда отец твой услышал эти слова, он поблагодарил старуху за все ее труды и сказал:

— Это уж слишком! А что касается сокровища из недр земли, то я боялся бы злоупотребить им.

Но она ответила на это, как следует.

А отец твой спросил:

— Когда же ты думаешь привести их ко мне?

Она же сказала:

— Утром тридцатого дня, когда ты закончишь пост свой и очистишь таким образом тело свое. Со своей стороны, и они будут чисты, как жасмин, и будут принадлежать тебе эти девственницы, каждая из которых стоит больше всего твоего царства.

А он ответил:

— Как это верно!

Она же сказала:

— Теперь, если бы ты пожелал поручить мне женщину, которую любишь более, чем всех остальных твоих жен, я возьму ее к себе и к отроковицам, для того чтобы очищающие милости наших братьев, людей Невидимого, разлились и на нее.

Тогда царь, отец твой, сказал ей:

— Как я благодарен тебе! У меня есть во дворце гречанка, которую я люблю, и зовут ее Сафия; она дочь царя Афридония из Константинии, и Аллах уже даровал мне от нее двух детей, которых, увы, я потерял уже много лет тому назад.

Возьми же ее с собой, о достойная всякого уважения, чтобы и на ней была милость людей Невидимого и чтобы она при их ходатайстве смогла найти детей, следы которых мы совершенно потеряли.

Тогда правоверная старуха сказала:

— Разумеется! Вели поскорее привести ко мне царицу Сафию!

В эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла. Но когда наступила

ВОСЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И тогда старуха сказала:

— Вели поскорее привести ко мне царицу Сафию!

И царь, отец твой, тотчас же позвал царицу Сафию, мать твою, и поручил ее старухе, которая присоединила ее к отроковицам. Потом старуха зашла на минуту к себе и вернулась с запечатанным кубком; и отдала она этот кубок отцу твоему Омару аль-Неману и сказала ему:

— Утром тридцатого дня, когда окончится пост твой, ты пойдешь в хаммам, и вернешься отдохнуть в келью твою, и выпьешь этот кубок, который окончательно очистит тебя и сделает тебя достойным царственных отроковиц. А теперь да будут над тобою мир, милосердие и все благословения Аллаха, о сын мой!

И старуха увела пятерых отроковиц и мать твою, царицу Сафию, и удалилась.

Царь же продолжал поститься до тридцатого дня. Утром же тридцатого дня он встал, отправился в хаммам, потом вернулся в келью и запретил кому бы то ни было тревожить его. И, войдя в келью, он запер дверь на ключ, взял кубок, распечатал и выпил его, а потом лег отдохнуть.

Мы же, знавшие, что тот день был последним днем поста, ждали до вечера, а затем и всю ночь, и до половины следующего дня. И думали мы: «Царь, вероятно, отдыхает после столь долгих бодрствований».

Поскольку же дверь кельи продолжала оставаться запертой, мы подошли к ней и подали голос. Никто не ответил. Тогда это молчание сильно испугало нас, и мы решились выломать дверь и войти. И мы вошли в келью, но царя там не было. Мы нашли только клочья его тела и искрошенные, почерневшие кости его. Тогда мы все лишились чувств. Когда же мы пришли в себя, то взяли кубок и осмотрели его, и в крышке нашли бумагу, в которой было написано: «Ни один порочный человек не может вызывать сожаления! Пусть каждый, кто прочтет эту бумагу, знает, что таково наказание тому, кто обольщает царских дочерей и растлевает их. Именно так поступил этот человек. Он послал сына своего Шаркана похитить из страны нашей дочь нашего царя, несчастную Абризу! И он взял ее, девственницу, и изнасиловал ее. Потом он отдал ее черному рабу, который нанес ей тягчайшие оскорбления и убил ее. И теперь, вследствие этого поступка, недостойного государя, царь Омар аль-Неман перестал существовать. Я — убийца его, я — отважная, я — мстительница, и имя мое — Зат ад-Давахи! И знайте, о вы все, неверные, которые прочтете мои слова: я не только убила вашего царя, но и увела царицу Сафию, дочь царя Афридония из Константинии; и я возвращу ее отцу ее; а потом мы явимся с войском осаждать вас, разорять дома ваши и истреблять вас всех до единого! И останемся на земле только мы, христиане, поклоняющиеся Кресту!»

Прочитав эту бумагу, мы поняли весь ужас нашей беды, и били себя по лицу, и долго плакали. Но к чему слезы, когда непоправимое совершилось?!

И тогда-то, о царь, между войском и народом возникло разногласие относительно избрания преемника царя Омара аль-Немана. И разногласие это продолжалось целый месяц, в конце которого, не имея о тебе никаких известий, мы решили идти в Дамаск и выбрать брата твоего Шаркана. Однако Аллах послал тебя на путь наш, и случилось то, что случилось. И такова, о царь, причина смерти отца твоего, царя Омара аль-Немана.

Когда же великий визирь Дандан закончил рассказ о смерти царя Омара аль-Немана, он вынул платок, закрыл глаза свои и заплакал. И царь Даул Макан и царица Нозхату, стоявшая за занавесом, также заплакали, и с ними старший придворный и все там бывшие.

Затем старший придворный первый осушил слезы свои, и он сказал Даул Макану:

— О царь, поистине слезами тут ничему не поможешь. И тебе остается только быть твердым и укрепить сердце свое, чтобы заботиться о пользе твоего государства. Впрочем, твой покойный отец продолжает жить в тебе, потому что отцы живут в достойных их детях.

Тогда Даул Макан перестал плакать и приготовился к первому заседанию своего царствования.

Для этого он сел на престол под куполом; старший придворный стоял рядом с ним, визирь Дандан перед ним, а стража позади трона; эмиры же и знатные люди разместились по своим рангам. Тогда царь Даул Макан сказал визирю Дандану:

— Сосчитай мне все, что заключается в шкафах моего отца.

И визирь ответил:

— Слушаю и повинуюсь!

И перечислил он все, что заключалось в шкафах казны, деньгами, богатствами и драгоценными украшениями и передал ему подробный список.

Тогда царь Даул Макан сказал:

— О визирь отца моего, ты будешь и моим великим визирем!

И визирь Дандан поцеловал землю между рук царя и пожелал ему долголетия.

Потом царь сказал старшему придворному:

— Что касается богатств, привезенных нами из Дамаска, то следует раздать их войскам.

На этом месте своего рассказа Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ВОСЕМЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И тогда старший придворный открыл сундуки, заключавшие богатства, привезенные из Дамаска, и ничего не оставил из них, а роздал все воинам, а лучшие вещи — военачальникам. И все начальники целовали землю между рук царя и говорили между собою:

— Никогда не видывали мы такой щедрости!

И только после этого распорядился царь Даул Макан об отъезде; и тотчас же сняли палатки, и царь во главе своего войска вступил в Багдад.

И весь город был изукрашен; и все жители толпились на террасах, а женщины на пути, по которому следовал царь, звонко и радостно кричали.

И вошел царь во дворец и прежде всего позвал старшего писца и продиктовал ему письмо к брату своему Шаркану в Дамаск. Письмо это содержало подробный рассказ обо всем случившемся от начала и до конца. И заканчивалось оно так: «И просим тебя, о брат наш, по получении этого письма сделать все нужные приготовления, собрать войско и присоединить его к нашим силам, чтобы вместе идти войной на неверных, которые грозят нам, отомстить за смерть отца и смыть пятно, которое должно быть смыто».

Потом он сложил письмо, запечатал его собственною печатью и, позвав визиря Дандана, сказал ему:

— Ты один, о великий визирь, в состоянии выполнить столь трудное поручение. Ты сумеешь говорить с братом моим ласково и кротко, и ты скажешь ему от меня, что я готов уступить ему багдадский престол и быть наместником в Дамаске.

Тогда визирь Дандан стал немедленно готовиться к отъезду и в тот же вечер уехал в Дамаск.

И вот в его отсутствие во дворце царя Даул Макана случилось два необыкновенно важных события. Первое состояло в том, что царь Даул Макан призвал к себе старого истопника хаммама, осыпал его почестями и чинами и подарил ему дворец, который велел обить прекраснейшими персидскими и хорасанскими коврами. Но об этом добром истопнике хаммама еще много будет говориться в моем рассказе.

Второе событие состояло в том, что один из подданных царя Даул Макана подарил ему десять молодых белых невольниц. Одна из этих молодых девушек, красота которой превосходила всякое описание, очень понравилась царю Даул Макану, который взял ее к себе и спал с нею, и с первого же раза она понесла. Но к этому событию мы еще вернемся.

Что касается визиря Дандана, то он скоро вернулся и объявил царю, что брат его Шаркан очень благоприятно отнесся к его просьбе и что он уже пустился в путь во главе войска, отвечая на призыв брата.

И визирь прибавил:

— Поэтому следует теперь же выйти ему навстречу.

И царь ответил:

— Без сомнения, о мой визирь!

И выступил он из Багдада, и едва успел разбить свой лагерь на расстоянии одного дня пути, как появился Шаркан со своим войском, предшествуемый разведчиками.

Тогда Даул Макан пошел навстречу брату, и как только он увидел его, так сейчас же хотел спешиться. Но Шаркан еще издали заклинал этого не делать и первый соскочил с седла и бросился в объятия брата своего Даул Макана, который все-таки спешился. И они долго обнимались и плакали. И, сказав друг другу слова утешения по случаю смерти отца, вернулись вместе в Багдад.

И, не теряя времени, созвали они со всех концов страны воинов, которые все явились на зов, так много обещали им добычи и милостей.

И в течение целого месяца не переставали стекаться воины. Тем временем Шаркан рассказал Даул Макану всю свою историю; а Даул Макан рассказал ему о себе, постоянно указывая на заслуги истопника хаммама. Поэтому Шаркан спросил:

— Ты, конечно, уже вознаградил этого добродетельного человека за всю его преданность?

И Даул Макан ответил…

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно прервала свой рассказ.

А когда наступила

ВОСЕМЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Даул Макан ответил ему:

— Еще не вполне. Я хочу это сделать по возвращении с войны, если на то будет воля Аллаха!

И тогда Шаркан мог убедиться в правдивости того, что говорила ему Нозхату, бывшая его женой в то время, когда он не знал еще, что она его сестра, и от которой у него была девочка Кудая Фаркан. И это напомнило ему, что он должен узнать о ней, поэтому он просил старшего придворного передать ей поклон от него. И старший придворный исполнил это и вслед за тем передал ему поклон от Нозхату. Кроме того, Нозхату спрашивала о здоровье девочки Кудаи Фаркан. И Шаркан велел сказать ей, что она может быть покойна, так как Кудая Фаркан совершенно здорова и находится в Дамаске. Тогда Нозхату обрадовалась и благодарила за то Аллаха.

Затем, когда все войска собрались, оба брата стали во главе соединенных войск своих. И Даул Макан устроил достойным образом жизнь молодой невольницы, которая забеременела от него, и, простившись с нею, выступил из Багдада на войну с неверными.

Авангард войск состоял из турецких воинов, военачальника которых звали Вахраман; а арьергард — из воинов Дейлема[76], главу которых звали Рустем; центром командовал Даул Макан, правым крылом — Шаркан, а левым — старший придворный. А великий визирь Дандан был назначен помощником главнокомандующего.

И целый месяц шли они, спрашивая, где лежат христианские страны, и отдыхая три дня после каждой недели похода, пока наконец не достигли земли Румской. При их приближении население разбежалось во все стороны, ища убежища в Константинии и известив царя Афридония о нашествии мусульман.

При этом известии царь Афридоний встал и велел призвать старую Зат ад-Давахи, которая только что возвратила ему дочь его Сафию и в то же время убедила воспитанника своего царя Гардобия кайсарийского прийти на помощь Афридонию со всем своим войском. А царь кайсарийский, не довольствуясь смертью царя Омара аль-Немана и желая еще сильнее отомстить за дочь свою Абризу, поспешил последовать за Зат ад-Давахи в Константинию со всем своим войском.

Когда царь Афридоний призвал старуху, она тотчас же явилась к нему, а он испросил ее о подробностях смерти Омара аль-Немана, и она поспешила сообщить о них. Тогда царь спросил у нее:

— А теперь, когда неприятель наступает, что следует делать, о Зат ад-Давахи?

Она же отвечала:

— О великий царь, о представитель Христа на земле, я укажу тебе, как должно поступать, — и сам шайтан со всеми своими кознями не сумеет распутать нити, которыми я опутаю наших врагов!

В эту минуту своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ВОСЕМЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Даже сам шайтан со всеми своими кознями не сумеет распутать нити, которыми я опутаю наших врагов! Вот что нужно делать для их уничтожения: ты пошлешь пятьдесят тысяч воинов на кораблях, которые поплывут к Дымящейся горе, у подошвы которой стоят лагерем наши враги.

А с другой стороны, сухим путем, ты пошлешь все твое войско, чтобы застигнуть врасплох этих неверных. Таким образом, они будут окружены со всех сторон, и ни один из них не избавится от уничтожения. Таков мой замысел, о великий царь!

И царь Афридоний сказал старухе:

— Поистине, замысел твой превосходен, о царица всех старух и вдохновительница мудрейших!

И он принял ее план и тотчас же привел его в исполнение. И корабли с воинами отплыли и прибыли к Дымящейся горе, высадились воины и притаились без шума за высокими скалами. И сухим путем не замедлило явиться войско и стало перед неприятелем.

Силы обеих сторон были в то время таковы: мусульманское войско Багдада и Хорасана равнялось ста двадцати тысячам всадников под предводительством Шаркана. Войско же безбожных христиан доходило до тысячи тысяч и еще шестисот тысяч воинов. Поэтому, когда ночь спустилась на горы и долины, земля казалась раскаленной жаровней от всех освещавших ее огней.

Тем временем царь Афридоний и царь Гардобий созвали всех своих эмиров и военачальников на совет. И решили они дать сражение мусульманам на следующий же день и атаковать их со всех сторон. Но старая Зат ад-Давахи, слушавшая, насупив брови, встала и сказала царю Афридонию и царю Гардобию и всем присутствующим:

— О воины битвы тел, когда ваши души не освящены, это может иметь пагубные последствия! О христиане, перед боем вам должно очиститься воскурениями от ладана испражнений патриарха!

И оба царя и воины отвечали:

— Слова твои принимаются нами, о почтенная мать!

А надобно знать, как готовился этот ладан. Когда великий патриарх христиан в Константинии испражнялся, священники тщательно собирали его фекалии в шелковые ткани. Затем они высушивали их на солнце, и, когда они полностью высыхали, они измельчали их и смешивали с мускусом, толченым янтарем и благовониями. Полученную смесь они раскладывали по небольшим золоченым шкатулкам и отсылали их всем христианским царям и во все христианские церкви. Именно этот ладан и служил самым лучшим благовонием для освящения христиан во всех торжественных случаях их жизни, в частности для благословения молодоженов, окуривания новорожденных и при рукоположении новых священников. Вот как употреблялся этот ладан патриарха.

Однако, поскольку собственных фекалий великого патриарха едва хватило бы и для десяти провинций страны, не говоря уже о других христианских краях, священники подделывали этот порошок, смешивая его с другими, менее святыми, фекалиями, взятыми, к примеру, от менее знатных церковников. Отличить же истинный патриархальный ладан от поддельного было очень трудно. А ведь этот порошок из-за его ценного происхождения высоко ценился этими греческими свиньями, которые использовали его не только для воскурений, а также для приготовления капель, помогающих при заболеваниях глаз, желудка и кишечника. Такое лечение применялось лишь к самым могущественным царям и царицам, именно поэтому цена таких капель была очень высокой, и одна унция[77] такого ладана продавалась за тысячу динаров золотом. Вот таковы были благовония из патриархальных испражнений.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

ДЕВЯНОСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А когда настало утро, царь Афридоний по совету Матери Бедствий созвал всех главных военачальников и всех их помощников и окурил их с помощью описанного выше благовония, сделанного из подлинных фекалий великого патриарха без всяких подделок. Запах от них был ужасно сильным и мог убить слона в мусульманских войсках, но греческие свиньи к этому были привычными.

Тогда старая Зат ад-Давахи поднялась и сказала:

— О царь, прежде чем дать сражение этим неверным и чтобы оно было успешно, необходимо избавиться от принца Шаркана, который есть не кто иной, как сам шайтан, а он стоит во главе их войск. Он воодушевляет всех своих воинов и вдыхает в них мужество. Если же его не будет, его войско станет нашей добычей. Пошлем же к нему самого доблестного из наших воинов, чтобы вызвать его на единоборство.

Услышав эти слова, царь Афридоний велел сейчас же позвать воина Лукаса, сына Камлутоса. А этот проклятый Лукас был самым страшным из воинов Румской земли; никто из христиан не умел метать дротик, или ударять мечом, или колоть копьем так искусно.

Но вид его был так же отвратителен, как была велика его доблесть. Он был чрезвычайно безобразен, так как лицо его походило на морду осла, а при более внимательном рассмотрении оно напоминало морду обезьяны, а если вглядывались в него еще внимательнее, то это была настоящая жаба или змея из самых худших змей. Приближение его было нестерпимо, ибо дыхание его напоминало вонь из отхожих мест. И по всем этим причинам он носил прозвище Меч Христов.

И вот когда этот проклятый Лукас был окурен и освящен царем Афридонием, он поцеловал у него ноги и почтительно стал перед ним. Тогда царь сказал ему:

— Я желаю, чтобы ты вышел на единоборство со злодеем Шарканом и чтобы ты избавил нас от приносимых им бедствий!

А Лукас отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

Царь дал ему поцеловать крест, и Лукас вышел и сел на великолепного рыжего коня, покрытого роскошной красной попоной и оседланного парчовым седлом, украшенным драгоценными камнями. И вооружился он длинным копьем с тремя наконечниками; и в таком виде его можно было принять за самого шайтана. Потом, предшествуемый глашатаями, он направился к лагерю правоверных.

И глашатай перед проклятым Лукасом принялся кричать по-арабски:

— Эй вы, мусульмане, вот воин-герой, обративший в бегство множество войск турецких, курдских и дейлемитских! Это славный Лукас, сын Камлутоса! Пусть выйдет из ваших рядов ваш воин Шаркан, господин Дамаска в Шамской земле! И если посмеет, пусть выходит на бой с нашим исполином!

Но не успел глашатай прокричать эти слова, как воздух и земля задрожали от топота, вдохнувшего ужас в сердце самого безбожника и заставившего головы всех повернуться в ту сторону. И появился сам Шаркан, сын царя Омара аль-Немана, и направлялся он прямо на этих безбожников, подобный разгневанному льву и сидя на коне более легком, чем самая легкая из газелей. И свирепо держал он в руке своей копье и произносил такие стихи:

Есть у меня прекрасный, быстрый конь;

Легко, как тучка, мчится он по полю.

Его люблю я. Лучше мне не надо.

Есть у меня упругое копье

С железом острым. Им я потрясаю

И рассыпаю молнии его

Вокруг себя блестящими снопами!

Однако грубое животное, Лукас, необразованный варвар темной страны, не понимал ни слова по-арабски и не мог оценить красоты этих стихов и стройного порядка рифм. Поэтому он только дотронулся до своего лба, на котором был изображен крест, и потом приложил руку к губам в знак уважения к этому странному знаку.

И вдруг этот человек, который был безобразнее свиньи, ринулся на Шаркана. Потом он внезапно остановил коня и бросил высоко в воздух оружие, которое держал в руке, и так высоко бросил, что оно исчезло в вышине, но скоро оно стало падать, и, прежде чем упало на землю, проклятый, как волшебник, схватил его на лету. И тогда он изо всей силы метнул свой трехконечный дротик в Шаркана. И дротик полетел как молния. И не стало бы Шаркана.

Но Шаркан в ту самую минуту, как дротик просвистел около него и готов был пронзить его, поймал его на лету. Слава Шаркану! И схватил он этот дротик твердою рукой и бросил вверх так высоко, что он исчез в воздухе. И поймал его снова левой рукой в один миг. И воскликнул он:

— Именем Сотворившего семь небесных ярусов я дам этому проклятому урок вечный! — И с этими словами он метнул дротик.

Тогда грубый великан Лукас захотел сделать такую же ловкую штуку, какую сделал Шаркан, и протянул руку, чтобы поймать оружие на лету, но Шаркан воспользовался мгновением, когда христианин оставался незащищенным, и метнул в него другой дротик, который попал ему в лоб, в то самое место, где был изображен крест. И тогда безбожная душа христианина вышла из его заднего места и отправилась тонуть в огнях адских.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно приостановила свой рассказ.

Но когда наступила

ДЕВЯНОСТО ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И тогда безбожная душа христианина вышла из его заднего места и отправилась тонуть в огнях адских.

Когда воины христианского войска узнали от товарищей Лукаса о смерти своего воина, они предались жалобным стонам и били себя по лицу от горя, а потом бросились все к оружию с криками мести и смерти.

Тогда глашатаи созвали воинов, которые выстроились в боевом порядке и по знаку, поданному двумя царями, ринулись всей своей массой на мусульман. И началась битва. И воины сцеплялись с воинами, и кровь залила нивы. И крики раздавались за криками. И тела были раздавлены копытами лошадей. И люди пьянели от крови, а не от вина, и шатались как пьяные. И трупы громоздились на трупы, и раны ложились на раны. И продолжалась эта битва до наступления ночи, которая разняла сражающихся.

Тогда Даул Макан, поздравив брата Шаркана с его подвигом, который сделал его имя славным на целые века, сказал визирю Дадану и старшему придворному:

— О великий визирь и ты, уважаемый царедворец, возьмите двадцать тысяч воинов и идите за семь парасангов[78] к морю. Там вы сядете на корабли в долине Дымящейся горы, и по моему знаку — поднятию зеленого знамени — вы быстро приготовитесь к решительной битве. Мы же здесь притворимся, что обращаемся в бегство. Тогда неверные станут нас преследовать. В эту минуту вы сами броситесь их преследовать, а мы повернем и атакуем их; и таким образом они будут окружены со всех сторон; и ни один из этих неверных не избегнет нашего меча, когда мы закричим: «Аллах акбар!»

Тогда визирь Дандан и первый придворный поспешили выразить свою готовность повиноваться царю и немедленно приступили к выполнению задуманного им плана.

И вот ночью они пустились в путь, чтобы расположиться лагерем в долине Дымящейся горы, где высадились христианские воины, подъехавшие с моря и уже потом присоединившиеся к сухопутному войску; это-то и погубило их впоследствии, ибо первый план Зат ад-Давахи был наилучший.

И вот с раннего утра все воины были уже на ногах и в полном вооружении. А над палатками развевались флаги, и блестели со всех сторон кресты; и воины обеих сторон совершили сначала свою молитву. Правоверные прослушали вторую главу Корана — суру Аль-Бакара[79], а неверные стали призывать Мессию, сына Мариам, и воспользовались ладаном патриарха, однако, поскольку окуриваемых воинов было слишком много и, без сомнения, это был поддельный фимиам, его защита не смогла спасти их от мечей противника.

По данному сигналу битва началась с еще большим ожесточением. Головы отлетали, как мячи, земля была усеяна членами, а кровь лилась такими потоками, что достигала по грудь лошадям.

И вдруг как будто вследствие внезапной паники мусульмане, бившиеся до тех пор, как настоящие герои, повернули в тыл и все до последнего побежали с поля сражения.

Увидев, что мусульманское войско бежит, царь Константинии Афридоний поспешил послать вестника к царю Гардобию, войска которого до сих пор не принимали участия в битве, говоря ему:

— Вот, мусульмане бегут, ибо нас сделал непобедимыми фимиам из фекалий патриарха, которым мы обкурили себя и который впитался в наши бороды и усы! Теперь вы должны завершить победу, бросившись в погоню за этими мусульманами и истребив их всех до последнего! Таким образом мы отомстим за смерть Лукаса, воина нашего!

Но на этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДЕВЯНОСТО ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И таким образом мы отомстим за смерть Лукаса, воина нашего!

Тогда царь Гардобий, который только и ждал случая отомстить за убийство дочери своей, прекрасной Абризы, закричал, обращаясь к войску своему:

— О воины, бросимся в погоню за этими мусульманами, которые бегут, словно женщины!

Но он не знал, что это была только военная хитрость храбрейшего из храбрых, принца Шаркана, и брата его Даул Макана. Ведь как только христианские воины Гардобия догнали их, мусульмане остановились в своем притворном бегстве и по призыву Даул Макана бросились на своих преследователей с криками:

— Аллах акбар![80]

А Даул Макан, чтобы побудить их к битве, обратился к ним со следующим воззванием:

— О мусульмане, вот наступил священный день! Вот день, когда вы откроете себе путь в рай, ибо путь в рай осенен мечами!

Тогда они устремились на противника, как львы. И этот день не был днем наступления старости для христиан, ибо смерть косила их, не дав поседеть их волосам.

Подвиги, совершенные в этой внезапной битве Шарканом, были выше всякого описания. И в то время, как он рубил в куски все, что только попадалось на его дороге, Даул Макан приказал развернуть зеленое знамя, которое было условным знаком для воинов, оставшихся в долине. И сам он также хотел броситься в гущу схватки.

Но Шаркан, увидев это, поспешно приблизился к нему и сказал:

— О брат мой, ты не должен подвергать себя опасностям битвы, ибо ты необходим как правитель своему государству. Поэтому с настоящей минуты я не удалюсь более от тебя и буду биться только рядом с тобой, защищая тебя от всяких нападений.

Между тем мусульманские воины, находившиеся под командою визиря Дандана и старшего придворного, заметив развевающийся сигнал, развернулись полукругом и таким образом отрезали христианскому войску всякую возможность спастись на своих кораблях морем. При таких условиях исход битвы не мог быть сомнительным. И христиане подверглись жестокому истреблению со стороны мусульманских воинов, в числе которых были курды, и персы, и турки и арабы, и лишь очень немногим из них удалось спастись бегством, ибо до ста двадцати тысяч этих свиней было истреблено, тогда как остальные бежали по направлению к Константинии.

Вот что случилось с греками царя Гардобия.

Что же касается воинов царя Афридония, которые, укрывшись вместе со своим царем на высотах, заранее были уверены в истреблении мусульман, то какова же должна была быть их скорбь, когда они увидели бегство своих единоплеменников!

Между тем правоверные не только одержали в этот день победу, но и захватили огромную добычу. Во-первых, им достались все корабли, за исключением двадцати, на которых оставались еще люди и которым удалось отплыть в Константинию, чтобы возвестить о поражении. Затем они овладели всеми богатствами и всеми драгоценными вещами, находившимися на этих кораблях; затем — пятьюдесятью тысячами лошадей с надлежащим убранством, а также палатками и находившимися в них запасами оружия и съестных припасов. Наконец, им досталось неисчислимое множество разных вещей, которых нельзя воообразить ни в каких цифрах. А потому велика была радость их, и горячи те молитвы, которые они возносили к Аллаху в благодарение за победу и добычу.

Вот что случилось с мусульманами.

Что же касается беглецов, то они добрались наконец до Константинии, с душой, терзаемою воронами отчаяния. И весь город был погружен в скорбь, здания и церкви обтянуты были траурными тканями, и все население собиралось возмущенными толпами, и повсюду раздавались крики негодования. И скорбь эта, конечно, только возросла, когда из всего флота вернулось лишь двадцать кораблей, а из всего войска — лишь двадцать тысяч человек. Тогда население стало обвинять своих царей в измене. И смущение царя Афридония и ужас его были так велики, что нос его удлинился до самых ног, и желудок его перевернулся…

Дойдя до этого места в своем повествовании, Шахерезада увидела, что близится утренний рассвет, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

А нос его удлинился до самых ног, и желудок его перевернулся, а кишки выпали, и все внутренности вытекли. Тогда он призвал старую Зат ад-Давахи, чтобы посоветоваться с нею о том, что ему оставалось делать. И старуха сейчас же пришла.

А нужно сказать, что эта старая Зат ад-Давахи, истинная причина всех несчастий, действительно была ужасною старухой: она была хитра, коварна, полна всякого зложелательства; рот ее издавал гнилостное зловоние; веки ее были красны и без ресниц; щеки дряблы и пропитаны пылью; лицо ее было черно как ночь; глаза гноились; тело ее запаршивело, волосы были грязны; спина согнута дугой, кожа изборождена морщинами. Это была истинная язва из всех язв и ядовитейшая из змей. И эта ужасная старуха проводила большую часть своего времени у царя Гардобия в Кайсарии; ей нравился его дворец, ибо в нем было множество молодых рабов как мужского, так и женского пола; и она заставляла молодых рабов из мужчин ласкать ее; сама же она любила ласкать молодых рабынь; и ничто в мире не доставляло ей такого удовольствия, как соприкосновение их молодых тел с ее телом. И она была необычайно многоопытна в искусстве возбуждения; она знала, как нежно сосать разные части их тел и как возбуждающе приятно щекотать их соски и растирать их вульву своими руками, чтобы довести до спазма невероятного удовольствия.

И она научила этому искусству всех рабынь дворца, и прежде всего прислужниц Абризы, но ей не удалось добиться расположения стройной рабыни Марджаны, и все ее старания оказались тщетными по отношению к самой Абризе, ибо та питала отвращение к ней из-за ее зловонного дыхания, и запаха ее прелой мочи и подмышек, и других ее выделений, более пахучих, чем гнилой чеснок, и к ее шершавой коже, более колючей, чем у ежа, и более жесткой, чем волокна пальмового дерева. И об этой старухе можно было сказать словами поэта:

И сколько в кожу ни втирай

Ты роз душистый аромат,

Животный дух не перебить…

Нужно, однако, сказать, что Зат ад-Давахи была полна великодушия по отношению к тем рабам, которые поддавались ее прихотям, как полна была злобы против тех, которые не поддавались ей. Из-за этого-то отказа Абриза и сделалась предметом ненависти этой старухи.

Итак, когда старая Зат ад-Давахи вышла к царю Афридонию, он поднялся в честь ее со своего места; и царь Гардобий сделал то же самое. И старуха сказала:

— О царь, мы должны теперь оставить все эти воскурения фекальным ладаном и все эти благословения патриарха, которые навлекли на наши головы одно только несчастье. Подумаем лучше о том, как действовать в свете истинной мудрости. Вот что я советую тебе: ввиду того что мусульмане спешат к нам усиленным ходом, чтобы осадить наш город, нужно разослать по всему царству глашатаев и попросить народ собраться в Константинии, чтобы помочь нам отразить нападение осаждающих. И пусть соберутся сюда как можно скорее воины из всех укреплений и укроются за нашими стенами, ибо опасность уже близка. Что же касается меня, о царь, то предоставь мне поступать по моему собственному усмотрению, и скоро народная молва донесет до тебя слух о результате моей хитрости и о тех ловушках, которые я расставлю мусульманам, ибо в настоящую минуту я покидаю Константинию, да сохранит тебя Иисус Христос, сын Мариам!

Тогда царь Афридоний поспешил исполнить советы Матери Бедствий, которая действительно, как она и сказала, ушла из Константинии.

И вот в чем состоял замысел этой хитрой старухи. Выйдя из города вместе с пятьюдесятью избранными воинами, хорошо знавшими арабский язык, она первым делом переодела их мусульманскими купцами из Дамаска, ибо она захватила с собой также сто мулов, нагруженных тюками с различными тканями: с антиохийскими и дамасскими шелками, с атласом, отливающим блеском разных металлов, с драгоценной парчой и множеством других предметов царской роскоши. И она позаботилась также взять в виде пропускного листа письмо от царя Афридония, которое содержало в себе приблизительно следующее: «Купцы такие-то и такие-то — мусульмане из Дамаска, чужестранцы в нашем государстве и иноверцы, не исповедующие нашей христианской религии; но поскольку они пребывают в нашей стране для торговли, а от торговли зависит благосостояние страны и ее богатство, и так как это люди мирные, а не военные, то мы даем им этот пропускной лист, чтоб никто не осмеливался оскорблять их и наносить им ущерб и не налагал ввозной и вывозной пошлины на их товары».

Затем, переодев пятьдесят воинов мусульманскими купцами, коварная старуха переоделась и сама мусульманским отшельником, облачившись в широкое одеяние из белой шерсти; затем она натерла себе лоб мазями собственного приготовления, которые придали ей блеск и сияние необыкновенной праведности; наконец, она велела связать себе ноги таким образом, чтобы веревки до крови врезались в ее тело и оставили на нем неизгладимые следы. Тогда она сказала своим товарищам:

— Теперь нужно избить меня кнутами и исполосовать до крови все мое тело, чтобы на нем остались неизгладимые рубцы. И будьте беспощадны ко мне, ибо крайняя необходимость имеет свои законы. Затем посадите меня в ящик вроде тех ящиков, в каких возят товары, и привяжите этот ящик к спине одного из мулов, и потом пуститесь в путь и идите до тех пор, пока не придете к лагерю мусульман, начальником которого состоит Шаркан. А тем, которые захотели бы преградить вам путь, вы покажите письмо царя Афридония, в котором вы изображаетесь дамасскими купцами, и вы попросите свидания с великим Шарканом; а когда вас введут к нему и он станет расспрашивать вас о вашем положении и о том, много ли вы нажили в иноверных странах Рума, вы ему скажите следующее: «О царь благословенный, самым несомненным и значительным барышом от нашего торгового путешествия в страну этих неверных христиан было освобождение одного святого отшельника, которого нам удалось вырвать из рук его преследователей, пятнадцать лет мучивших его в подземелье, чтобы заставить его отречься от святой религии нашего пророка Мухаммеда (да пребудет над ним мир и молитва!).

И вот как это случилось.

Мы прожили уже некоторое время в Константинии, продавая и покупая товары, когда однажды ночью, сидя у себя в доме и подсчитывая наш дневной заработок, мы вдруг увидели у самой стены залы призрак какого-то печального человека, глаза которого были полны слез, струившихся даже по его почтенной седой бороде. И губы этого печального старца медленно зашевелились и произнесли следующие слова: «О мусульмане! Если есть между вами люди, которые боятся Аллаха и в точности блюдут предписания нашего пророка (да пребудет над ним мир и молитва!), то пусть они встанут и покинут страну неверующих и направятся к войску великого Шаркана, которому предписано исторгнуть из Румских владений город Константинию. И через три дня пути вы увидите монастырь. И в этом монастыре, в таком-то и таком-то месте, вы найдете подземелье, в котором уже пятнадцать лет заключен один святой отшельник из Мекки, по имени Абдаллах, заслуги которого угодны Аллаху Всевышнему. И он попал в руки христианских монахов, которые заключили его в это подземелье и из ненависти к его религии подвергают его ужасным мучениям. И вот спасение этого святого будет с вашей стороны большой заслугой перед Всевышним; да и само по себе это прекрасное дело! Больше я ничего не скажу вам пока. И да будет мир с вами!»

И, сказав это, призрак печального старца рассеялся…»

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

ДЕВЯНОСТО ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

Продолжила:

— «И, сказав это, призрак печального старца рассеялся.

Тогда, немедленно и нимало не колеблясь, мы упаковали все, что оставалось у нас из наших товаров, и все, что мы купили в Румской стране, и вышли из Константинии. И действительно, после трех дней пути мы нашли посреди одного селения тот монастырь, о котором говорил призрак. Тогда, чтобы не возбуждать подозрения относительно наших намерений, мы распаковали часть наших товаров на сельской площади, как это обыкновенно делают купцы, и до наступления ночи не переставали торговать. Затем под покровом мрака мы проскользнули в монастырь, заткнули рот монаху-привратнику и проникли в подземелье.

И как сказал нам призрак, мы нашли там святого отшельника Абдаллаха, который находится теперь в одном из наших ящиков, о царь, и которого мы привезли к тебе».

И, наставив таким образом своих товарищей, старая Зат ад-Давахи, переодетая отшельником, прибавила:

— И тогда я уж позабочусь об истреблении всех этих мусульман!

Когда старуха высказала все это, товарищи ее ответили ей полным послушанием и принялись сейчас же до крови бичевать ее, а затем посадили ее в пустой ящик, который привязали к спине одного из мулов, и пустились в путь, чтобы привести в исполнение ее коварный замысел.

Что же касается победоносных войск правоверных, то после поражения христиан, они разделили захваченную добычу и стали прославлять Аллаха за Его милости. Затем Даул Макан и Шаркан поздравили друг друга рукопожатием и обнялись, и Шаркан в радости своей сказал Даул Макану:

— О брат мой, да ниспошлет тебе Аллах от твоей беременной супруги дитя мужского пола, чтобы его можно было женить на дочке моей по имени Кудая Фаркан!

И они не переставали предаваться радости до тех пор, пока визирь Дандан не сказал им:

— О цари, самым мудрым и разумным будет, если мы, не теряя времени, пустимся в погоню за побежденными и, не давая им времени оправиться, осадим их в Константинии, чтобы совершенно стереть их с лица земли. Ибо, как сказал поэт:

Нет на земле прекрасней наслажденья,

Как добивать врагов своей рукой

Или лететь на скакуне горячем!

Нет наслажденья лучшего, чем то,

Когда от милой вестник к нам приходит,

Чтоб о ее приходе возвестить.

Но наслажденье всех других прекрасней

Приносит нам возлюбленной приход,

Опередивший вестника явленье,

И наслажденье убивать врагов

Или лететь на скакуне горячем…

Когда визирь Дандан проговорил эти стихи, оба царя согласились с его мнением и дали знак к походу на Константинию. И все войско пустилось в путь со своими начальниками во главе.

И они шли безостановочно через широкие сожженные солнцем равнины, где не было никакой растительности, кроме желтой травы, пробивающейся в этих пустынных местах, обитаемых только Аллахом. И после шести дней утомительного пути по безводным пустыням они пришли наконец в страну, благословленную Создателем. Теперь перед ними расстилались свежие луга, по которым бежали шумящие воды, на которых цвели фруктовые деревья. И эта страна, где мирно отдыхали газели и пели птицы, казалась настоящим раем: со своими большими деревьями, опьяненными росою, блестевшей на ветвях, и со своими цветами, которые улыбались блуждающему ветерку, согласно словам поэта:

Взгляни, дитя! Как счастлив дерн зеленый

Под нежной лаской дремлющих цветов!

Как, отливая массой нежных красок,

Он изумрудным стелется ковром!

Закрой глаза! Прислушайся, дитя,

Как в тростниках тихонько шепчут струи!

Закрой же глазки, милое дитя!

Сады, цветы, ручьи, вас обожаю!

О ручеек, ты в солнечных лучах,

Как щечка, нежен, как пушком, подернут

Ты легкой тенью наклоненных ив!

Струя ручья, что орошает стебли

Цветов душистых, — это колокольчик

Серебряный вкруг белоснежных ножек!

О, увенчайте ж милого, цветы!

Насытив чувства свои этими прелестями, братья подумали о том, что хорошо было бы несколько времени отдохнуть в этих местах.

И вот Даул Макан сказал Шаркану:

— О брат мой, я не думаю, чтоб ты когда-либо видел в Дамаске такие прекрасные сады. Останемся же здесь на два-три дня, чтобы отдохнуть и дать нашим воинам подышать чудесным воздухом и напиться этой сладостной воды, тогда они будут лучше сражаться против неверных.

И Шаркан нашел эту мысль превосходной.

И вот они находились здесь уже два дня и уже готовились складывать свои палатки, когда вдруг услышали в отдалении какие-то голоса; и когда они справились, в чем дело, им ответили, что это был караван дамасских купцов, которые, продав и купив товары в стране неверных, возвращались к себе на родину, и что теперь воины загораживают им путь, чтобы наказать их за торговлю с неверными.

Но как раз в эту минуту купцы сами подошли к ним, крича и отбиваясь от окружающих их воинов. Бросившись в ноги Даул Макану, они сказали:

— Мы были в стране неверных, которые относились к нам с уважением и не трогали ни нас самих, ни имущества нашего; а теперь правоверные, братья наши, грабят и оскорбляют нас в мусульманской стране.

Затем они достали письмо царя Константинии, служившее им пропускным листом, и дали его Даул Макану, который прочел его, так же как и Шаркан.

И Шаркан сказал им:

^{Теперь перед ними расстилались свежие луга, по которым бежали шумящие воды, на которых цвели фруктовые деревья.}

— То, что у вас отнято, будет сейчас возвращено вам. Но зачем вы, мусульмане, пошли торговать к неверным?

Тогда купцы ответили:

— Господин наш, Аллах привел нас к этим христианам, чтобы сделать нас орудием более славной победы, чем все победы войск и даже чем все победы, одержанные тобою.

А Шаркан сказал:

— Какая же это победа, о купцы?

И они ответили:

— Мы можем говорить об этом только в уединенном месте, где не будет нескромных людей; ибо, если это дело разгласится, ни один мусульманин не сможет более, даже в мирное время, показаться в христианских странах.

Услышав это, Даул Макан и Шаркан отвели купцов в уединенную палатку, где не могло быть никаких нескромных ушей. Тогда купцы…

Но, дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

И когда наступила

ДЕВЯНОСТО ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И говорили мне, о царь благословенный, что купцы рассказали тогда обоим братьям ту историю, которую сочинила и научила их рассказать старая Зат ад-Давахи. И оба брата были чрезвычайно растроганы, слушая рассказ о страданиях святого отшельника и об освобождении его из монастырского подземелья. И они спросили у купцов:

— Но где же он теперь, этот святой отшельник? Неужели вы оставили его в монастыре?

Они ответили:

— Когда мы убили монаха, служившего привратником в монастыре, мы поспешили посадить святого в ящик и, погрузив этот ящик на спину одного из наших мулов, быстро пустились в путь. И теперь мы привезли его к вам. Но перед тем как мы бежали из монастыря, нам удалось убедиться, что там находится бесчисленное множество свертков с золотом, серебром, с самоцветными камнями и всевозможными драгоценностями, о чем, впрочем, может лучше рассказать вам святой отшельник.

И купцы поспешили разгрузить мула и, открыв ящик, привели святого отшельника к двум братьям. И он предстал перед ними, весь черный, как стручок кассии[81], до того он был худ и сморщен; и кожа его была изборождена рубцами от ударов бича, которые можно было принять за следы врезавшихся в тело цепей.

Увидев это (на самом деле это была старая Зат ад-Давахи), оба брата уверились, что перед ними находится святейший из отшельников, особенно когда они заметили, что лоб отшельника блестел, как солнце, благодаря таинственной мази, которою коварная старуха натерла себе кожу.

И они подошли к ней, и благоговейно облобызали ей руки и ноги, прося у нее благословения со слезами на глазах, и даже зарыдали, — так они были растроганы страданиями, перенесенными тою, которую они принимали за святого отшельника. Тогда она им сделала знак подняться и сказала:

— Теперь перестаньте плакать и выслушайте меня!

И оба брата немедленно повиновались, и она сказала им:

— Знайте, что я, со своей стороны, покорно подчиняюсь воле моего Владыки, ибо я знаю, что Он посылает мне страдания только для того, чтобы испытать терпение и смирение мое. Слава Ему и да будет Он благословен! Ибо тот, кто не умеет выносить испытания Всеблагого, никогда не вкусит блаженства рая. И если я теперь радуюсь моему освобождению, то не потому, что оно прекратило мои страдания, а потому, что я нахожусь среди братьев-мусульман и надеюсь умереть под копытами лошадей воинов, сражающихся за дело ислама. Ибо правоверные, убитые на святой войне, не умирают — душа их бессмертна.

Тогда оба брата опять взяли ее руки и стали целовать их и хотели распорядиться, чтобы ей дали поесть, но она отказалась, говоря:

— Уже скоро пятнадцать лет, как я пощусь, и теперь, когда Аллах ниспослал мне столько милостей, я не могу совершить такого бесчестия и прервать мой пост и мое воздержание. Но может быть, после захода солнца я съем кусочек.

Тогда они не стали настаивать, но, когда наступил вечер, они велели приготовить разные кушанья и сами поднесли их ей; но коварная старуха опять отказалась, говоря:

— Теперь не время есть; теперь нужно молиться Всевышнему!

И она сейчас же стала на молитву посреди палатки. И так молилась она без отдыха целую ночь, а также две следующие ночи. Тогда оба брата прониклись величайшим почтением к ней, считая ее по-прежнему мужчиной, святым отшельником, и они отвели ей особую большую палатку и приставили к ней особых служителей и поваров; а так как она продолжала отказываться от всякой пищи, то к концу третьего дня оба брата сами пришли служить ей и велели принести в ее палатку все, чего только человеческий глаз и душа могут пожелать из вкусных вещей. Но она ни к чему решительно не прикоснулась и съела только кусочек хлеба и немного соли. И почтение, которое питали к ней оба брата, лишь возросло от этого, и Шаркан сказал Даул Макану:

— В самом деле, этот человек отрекся от всех благ мира сего. И если бы не война, которая заставляет меня биться с неверными, я бы всецело посвятил себя ему и не покидал бы его всю жизнь, чтобы заслужить его благословение. Но подойдем к нему и попросим его побеседовать с нами, ибо завтра мы должны выступить в путь к Константинии, и это лучший случай воспользоваться его наставлениями.

Тогда великий визирь Дандан сказал:

— И я тоже хотел бы видеть этого святого отшельника и попросить его молиться за меня, дабы я нашел смерть в этой святой войне и предстал перед Всевышним, ибо довольно с меня этой жизни.

Тогда все трое направились к палатке, где жила эта коварная старуха Зат ад-Давахи, и нашли ее погруженною в экстаз молитвы. Тогда они стали ждать, когда она закончит молитву; но и после трех часов ожидания, несмотря на проливаемые ими слезы восторга и на их рыдания, она продолжала стоять на коленях, не обращая на них ни малейшего внимания. Когда же они решились подойти к ней и облобызать перед нею землю, она поднялась и, пожелав им мира, сказала:

— Зачем вы пришли сюда в такой час?

Они ответили:

— О святой подвижник, вот уже несколько часов, как мы здесь, разве ты не слышал, как мы плакали?

А она ответила:

— Тот, кто находится в присутствии Аллаха, не может ни слышать, ни видеть, что происходит в этом мире!

Они сказали:

— Мы пришли к тебе, святой подвижник, чтобы попросить твоего благословения перед великой битвой и чтобы выслушать из твоих уст рассказ о твоем пребывании у этих неверных, против которых мы выступим завтра с помощью Аллаха, чтобы истребить их всех до единого.

Тогда проклятая старуха сказала им:

— Клянусь Аллахом, если бы вы не были главами правоверных, я ни за что не стал бы вам рассказывать того, что сейчас расскажу, ибо последствия этого будут чрезвычайно выгодны для вас. Слушайте же!

РАССКАЗ О ТОМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ В МОНАСТЫРЕ

Итак, знайте, что я долго прожил в святых местах, в обществе благочестивых и замечательных людей; и жил я с ними в полной скромности, никогда не возносясь над ними, ибо Аллах Всевышний ниспослал мне дар смирения и самоотречения. И я намеревался даже провести остаток дней моих в тишине, исполнении благочестивых обязанностей и покое однообразной жизни. Но намерения эти оказались несогласными с волею судеб.

Однажды ночью, когда я пошел к морю, которого никогда ранее не видел, какая-то непобедимая сила внушила мне мысль идти по воде. И я твердо направился к воде, и, к моему великому удивлению, я пошел по ней, не погружаясь в нее и даже не омочив ног. И таким образом я преспокойно прогуливался некоторое время по морю, а затем вернулся на берег. Тогда, полный восхищения при мысли, что я обладаю таким сверхъестественным даром, которого я даже и не подозревал в себе, я внутренне возгордился и подумал: «Разве кто-нибудь другой может ходить по морю, как я?!»

Но едва только я произнес про себя эту мысль, как Аллах наказал меня за гордость, вложив в мое сердце страсть к путешествиям. И я покинул святые места, а затем принялся бродить по лицу всей земли.

И вот однажды, когда я проходил через Румские страны, продолжая с точностью выполнять все предписания нашей святой религии, я подошел к высокой мрачной горе, на вершине которой находился христианский монастырь, охраняемый одним монахом. Я знал когда-то этого монаха, в бытность мою в святых местах, и он назывался Матруна. И вот едва только он увидел меня, как почтительно подбежал ко мне и пригласил меня войти в монастырь и отдохнуть. Однако оказалось, что этот неверный христианин хотел погубить меня, ибо едва я вошел в монастырь, как он повел меня по длинной галерее, в конце которой находилась дверь в какой-то темный подвал. И он втолкнул меня туда и, захлопнув дверь, запер меня на ключ. И он продержал меня там сорок дней, не давая мне ни есть, ни пить и надеясь таким образом из ненависти к моей вере уморить меня голодом.

Между тем в монастырь прибыл, совершая необыкновенный объезд, главный начальник монахов; и по обыкновению, всех таких монашеских начальников, как он, сопровождала свита, состоявшая из десяти весьма красивых молодых монахов и одной молодой девушки, столь же красивой, как эти десять молодых монахов; и эта молодая девушка была одета в монашеское платье, которое облегало ее талию, заставляя выделяться ее бедра и грудь. И один Аллах ведает, какие ужасы проделывал этот начальник монахов с этой молодою девушкою по имени Тамасиль и с молодыми монахами.

И вот по прибытии своего начальника монах Матруна рассказал ему о моем заключении и сорокадневных муках голода. Тогда начальник монахов, имя которого было Дехианос, приказал ему открыть дверь подземелья и выбросить оттуда мои кости, говоря:

— Вероятно, от этого мусульманина остался теперь только голый скелет, так что и хищные птицы не захотят приблизиться к нему.

Тогда Матруна и молодые монахи открыли дверь подземелья и увидели, что я стою на коленях и читаю молитву. Тогда монах Матруна закричал:

— Ах ты, проклятый колдун! Переломаем ему кости!

И они набросились на меня и стали бить меня палками и кнутами с такой яростью, что я думал, настал уж мой последний час. И я понял тогда, что Аллах послал мне эти испытания, чтобы наказать меня за мою прежнюю гордость: я возмечтал о себе, видя, что могу ходить по морю, между тем как я был лишь орудием в руках Всевышнего.

И вот после того как монах Матруна и эти псы, другие молодые монахи, избили меня, они заковали меня в цепи и опять бросили в темное подземелье. И конечно, я умер бы там от истощения, но Аллаху угодно было вложить чувство сострадания ко мне в сердце юной Тамасиль, которая каждый день тайно приходила ко мне и приносила мне ячменный хлеб и кружку воды. И так продолжалось все время, пока начальник монахов оставался в монастыре; а оставался он там долго, ибо ему очень нравился этот монастырь, и наконец он назначил его обычным местом своего жительства. Когда же ему пришлось уехать, он оставил там молодую Тамасиль, поручив монаху Матруне охранять ее.

И я жил таким образом, заключенный в подземелье, в течение пяти лет, а молодая девушка, со своей стороны, расцветала и стала так прекрасна, что могла бы затмить красотой всех красавиц своего времени. Ибо я могу удостоверить вас, о цари, что ни в нашей стране, ни в странах Румских нельзя найти ни одной женщины, которая могла бы сравниться с ней. Но эта молодая девушка представляет собою не единственную драгоценность этого монастыря, ибо там собрано великое множество золота, серебра, драгоценных украшений и всевозможных не поддающихся исчислению богатств. И потому вы должны как можно поспешнее взять этот монастырь приступом и овладеть молодою девушкой и всеми сокровищами; и я сам буду вам проводником и помогу вам открыть дворцы потайных хранилищ и шкафов, которые хорошо мне известны, и особенно большого шкафа, принадлежащего начальнику монахов Дехианосу, где хранятся прекраснейшие чеканные сосуды из чистого золота; и я отдам в ваши руки это поистине достойное царей чудо — молодую Тамасиль; ибо, кроме своей красоты, она обладает даром пения и знает все арабские песни, как городские, так и бедуинские. И она сделает лучезарными ваши дни и сладостнейшими и благословенными ваши ночи.

Что касается моего освобождения из подземелья, то вы уже знаете об этом из уст этих добрых купцов, которые готовы были пожертвовать жизнью своею, чтобы исторгнуть меня из рук этих христиан, — да будут они прокляты Аллахом, они и все потомство их, до Страшного суда!

Выслушав эту историю, оба брата пришли в величайший восторг, помышляя о тех сокровищах, какие они захватят, и особенно о юной Тамасиль, которая, по словам старухи, несмотря на свою молодость, была чрезвычайно опытна в искусстве наслаждения. Однако визирь Дандан выслушал эту историю с чувством величайшего недоверия, и если он не встал и не ушел, то единственно из уважения к двум царям, ибо слова этого странного отшельника не входили в его голову и нимало не убеждали и не удовлетворяли его. Однако он скрыл свое впечатление и не хотел ничего сказать из опасения ошибиться.

Что же касается Даул Макана, то он хотел сначала сам идти к монастырю во главе своего войска, но старая Зат ад-Давахи отсоветовала ему это, говоря:

— Я боюсь, как бы начальник монахов Дехианос при виде всех этих воинов не испугался и не скрылся из монастыря, уведя с собой и молодую девушку.

Тогда Даул Макан велел позвать главного придворного, эмира Рустема и эмира Вахрамана и сказал им:

— Завтра с раннего утра вы подступите к Константинии, куда мы тоже скоро придем. Ты, о главный придворный, заменишь меня в качестве главнокомандующего; а ты, Рустем, должен заместить моего брата Шаркана; а ты, Вахраман, заместишь великого визиря Дандана. И главное, старайтесь, чтобы войско ничего не знало о нашем отсутствии. Впрочем, это отсутствие не продлится больше трех дней.

Затем Даул Макан, Шаркан и визирь Дандан отобрали сотню наиболее храбрых воинов и сотню мулов, которых они нагрузили пустыми ящиками, предназначенными для укладки монастырских сокровищ; и они взяли с собою также Зат ад-Давахи, эту коварную старуху, которую они продолжали считать угодным Аллаху отшельником, и согласно ее указаниям они направили путь к монастырю.

Что же касается главного придворного и мусульманских войск…

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно приостановила свой рассказ. А когда наступила

она сказала:

И что касается главного придворного и мусульманских войск, то согласно предписанию царя Даул Макана они на следующее же утро, с зарей, сняли свои палатки и направились к Константинии.

Старая же Зат ад-Давахи, со своей стороны, тоже не теряла времени. Едва только все они вышли из палаток, как она вынула из ящика, привязанного к ее мулу, пару прирученных ею голубей и привязала на шею каждому из этих голубей письмо к царю Константинии Афридонию, в котором она излагала все происшедшее и которое заканчивала так: «Итак, о царь, нужно немедленно отправить к монастырю десять тысяч воинов, наиболее испытанных и храбрых из всех румских войск. А когда они придут к подножию горы, то пусть до моего прибытия не трогаются с места. Тогда я отдам в их руки обоих царей и визиря и сто мусульманских воинов. Однако я должна тебе сказать, о царь, что хитрость моя может быть выполнена только в том случае, если мы решимся пожертвовать жизнью монастырского сторожа, монаха Матруны, но я пожертвую им ради блага всех христианских войск, ибо жизнь одного монаха — ничто по сравнению с преуспеянием христианства. Слава Иисусу Христу, Господу нашему, в начале и в конце времен!»

И посланные с письмом голуби прилетели на высокую башню Константинии, и приручавший их сторож взял письмо, повешенное на шею голубям, и сейчас же отнес его царю Афридонию. И едва царь прочел это письмо, как приказал собрать десять тысяч требуемых воинов и дать каждому из них по лошади и, кроме того, по верблюду и по мулу, чтобы везти добычу, которую они отнимут у врага. И он велел им как можно поспешнее идти к монастырю.

Что же касается царя Даул Макана, и Шаркана, и визиря Дандана, и ста воинов, то, когда они пришли к подножию горы, им пришлось подниматься к монастырю одним, и старая Зат ад-Давахи, ссылаясь на чрезмерную усталость от путешествия, осталась внизу, говоря:

— Поднимитесь раньше вы, а когда вы овладеете монастырем, я тоже поднимусь и укажу вам, где спрятаны сокровища.

И вот они подкрались к монастырю один за другим, поодиночке, чтобы не быть замеченными; и, подкравшись к стенам, они быстро взобрались на них и все зараз спрыгнули в сад. Тогда, услышав этот шум, прибежал сторож, монах Матруна, но они живо расправились с ним, ибо Шаркан крикнул своим воинам:

— Убейте этого проклятого пса!

И в то же мгновение его пронзили сто ударов мечом, и нечестивая душа его вылетела из его задницы и понеслась прямо в адский огонь. Тогда воины принялись за ограбление монастыря. Сначала они проникли в святилище, где христиане совершали свои жертвоприношения; и там они нашли огромное множество драгоценностей, которые сверху донизу увешивали стены святилища, и всевозможные дорогие вещи в еще большем количестве, чем они ожидали по рассказам старого отшельника. И они наполнили ими ящики и мешки свои и нагрузили ими своих мулов и верблюдов.

Что же касается молодой девушки по имени Тамасиль, которую расписал им отшельник, то они не нашли и следа ее, так же как и десяти столь же прекрасных юношей и ужасного начальника монахов Дехианоса. И они подумали, что молодая девушка либо вышла прогуляться, либо спряталась где-нибудь в комнате; и они обыскали весь монастырь и ждали ее там в течение двух дней, но юная Тамасиль так и не появилась. Наконец Шаркан, выйдя из терпения, сказал:

— Клянусь Аллахом, о брат мой! Сердце мое и ум мой тревожатся мыслью о воинах ислама, которых мы отправили в Константинию и о которых мы не имеем никаких известий!

И Даул Макан сказал:

— Я тоже думаю, что пока придется отказаться от этой Тамасиль и ее юных товарищей, ибо они не появляются. И так как мы уже довольно долгое время прождали напрасно и к тому же нагрузили на мулов и верблюдов наших большую часть монастырских богатств, то удовольствуемся тем, что послал нам Аллах, и пойдем к нашим войскам, чтобы с помощью Аллаха раздавить неверных и овладеть столицей их, Константинией!

Тогда они спустились из монастыря к подножию горы, чтобы, взяв с собою старого отшельника, направить путь к своему войску. Но едва только они сошли на равнину, как со всех сторон появились на высотах румские воины и, издав воинственные клики, стали сразу спускаться со всех сторон, чтобы окружить их. Увидев это, Даул Макан закричал:

— Кто мог предупредить христиан о нашем присутствии в монастыре?

Но Шаркан, не дав ему времени продолжить, сказал:

— О брат мой! Мы не должны терять времени на разные предположения; обнажим наши мечи, и будем мужественно ждать нападения этих проклятых псов, и зададим им такое побоище, чтобы ни один из них не вернулся к своему очагу!

А Даул Макан сказал:

— Если бы мы, по крайней мере, знали об этом заранее, мы взяли бы с собой побольше воинов и могли бы успешнее бороться с ними!

Но визирь Дандан сказал:

— Если бы даже у нас было десять тысяч воинов, они были бы совершенно бесполезны для нас в этом узком ущелье. Но Аллах даст нам силу превозмочь все эти трудности и спасет нас от беды. Ибо в то время, когда я воевал здесь с покойным царем Омаром аль-Неманом, я изучил все ходы и выходы этой долины и все находящиеся здесь источники ледяной воды. Следуйте же за мною, пока неверные не заняли еще всех проходов!

Но в ту минуту, когда они хотели уже укрыться от неприятеля, перед ними вдруг появился святой отшельник и закричал им:

— Куда вы так спешите, о правоверные? Неужели вы бежите от врага? Разве вы не знаете, что жизнь ваша в руках одного только Аллаха и, что бы ни случилось, Он один волен сохранить ее или отнять у вас? Разве вы забыли, что и сам я, заключенный в подземелье и лишенный пищи, спасся от смерти только потому, что так угодно было Аллаху? Вперед, о мусульмане! А если вам суждено погибнуть, то вас ожидает рай!

При этих словах святого отшельника они почувствовали, что души их наполняются храбростью, и они стали мужественно поджидать стремительно приближавшегося к ним врага. Их было всего-навсего сто три человека, но разве один правоверный не стоит целой тысячи неверных?!

И в самом деле, едва христиане подошли к ним на расстояние копья и меча, как головы их стали летать, словно мячи, под руками правоверных. А Даул Макан и Шаркан каждым взмахом сабли отрубали по пять голов зараз. Тогда неверные стали нападать на двух братьев по десять человек сразу, но через мгновение десять отрубленных голов уже летали в воздухе. И сто воинов, со своей стороны, задали этим нападавшим на них собакам знатную резню; и так продолжалось до наступления ночи, когда сражающиеся должны были разойтись.

Тогда правоверные и их три начальника удалились в пещеру у подножия горы, чтобы приютиться там на ночь. И они хотели осведомиться о судьбе святого отшельника, но напрасно они искали его, после того как пересчитали самих себя и уверились, что их осталось теперь всего сорок пять человек. И Даул Макан сказал:

— Кто знает, быть может, этот святой человек погиб среди схватки мучеником за свою веру.

Но визирь Дандан воскликнул:

— О царь, я видел его, этого отшельника, во время битвы, и мне показалось, что он возбуждает к бою неверных; и он подобен был в эту минуту страшному черному ифриту!

И как раз в ту минуту, когда он произносил эти слова, отшельник появился у входа в пещеру; и он держал за волосы отрубленную голову с закатившимися глазами, и это была голова самого начальника христианского войска, который был невероятно храбр и страшен во время битвы.

Увидев это, оба брата поднялись и воскликнули:

— Хвала Аллаху, Который спас тебя, о святой отшельник, и вернул тебя нам, почитателям твоим!

Тогда проклятая коварная старуха ответила:

— Дорогие сыны мои, мне очень хотелось умереть в этой битве, и я много раз бросался между сражающимися, но сами неверные чтили меня и отвращали от моей груди свои мечи. Тогда я воспользовался тем доверием, которое я внушал им, чтобы приблизиться к их начальнику, и с помощью Аллаха одним взмахом сабли отрубил ему голову. И я приношу вам эту голову, чтобы ободрить вас к дальнейшей битве против этого войска, оставшегося без начальника. Что же касается меня…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И рассказывали мне, о царь благословенный, что старая Зат ад-Давахи продолжала таким образом:

— Что же касается меня, то я побегу скорее к вашему войску, стоящему под стенами Константинии, и приведу подкрепление, чтобы спасти вас от рук неверных. Укрепитесь же духом и, ожидая прибытия братьев-мусульман, согревайте мечи ваши в крови неверных, чтобы быть угодными Верховному Вождю войска!

Тогда оба брата поцеловали руки почтенному отшельнику, поблагодарили его за его самоотверженность и сказали:

— Но как ты поступишь, о святой отшельник, чтобы выйти из этого ущелья, все проходы которого заняты христианами и которое окружено находящимися на высотах неприятельскими воинами? Ведь они наверное забросают тебя камнями с высоты этих пустынных скал!

Но коварная старуха ответила:

— Аллах укроет меня от их взглядов, и я пройду незамеченным. А если бы даже им удалось увидеть меня, они не причинят мне никакого зла, ибо я буду в руках Аллаха, Который всегда покровительствует Своим истинным служителям и истребляет нечестивых, которые не признают Его.

Тогда Шаркан сказал:

— Слова твои полны истины, о святой отшельник, ибо я видел посреди битвы твое геройское поведение, и ни один из этих псов не осмелился приблизиться к тебе, ни даже взглянуть на тебя. Теперь тебе остается только спасти нас из их рук; и чем скорее ты отправишься, чтобы привести нам подкрепление, тем лучше. Теперь наступила ночь. Воспользуйся же ее мраком и ступай под покровом Аллаха Всевышнего!

Тогда проклятая старуха попробовала увлечь с собою и Даул Макана, чтобы выдать его неприятелям. Однако визирь Дандан, который в душе с недоверием относился к странным приемам этого отшельника, высказал Даул Макану все соображения, какие только могли удержать его. И проклятой старухе пришлось идти одной; и, уходя, она посмотрела на визиря Дандана злобным взглядом.

Что же касается отрубленной головы христианского военачальника, то старуха солгала, говоря, что она сама убила этого страшного воителя.

Она только отрезала ему голову, когда он был уже мертв; ибо он был убит в пылу сражения одним из ста избранных воинов мусульманского отряда. И этот мусульманский воин заплатил за свой подвиг жизнью своей; ибо едва христианский военачальник отдал душу свою демону ада, как христианские воины, видя, что глава их пал под копьем мусульманина, набросились на этого последнего со своими мечами и изрубили его на куски. И душа этого правоверного сейчас же отлетела прямо в рай, пред лицо Высшего Судьи.

Что же касается двух царей и визиря Дандана и сорока пяти воинов, которые провели ночь в пещере, то они проснулись с зарей и, совершив предписанные омовения, сейчас же стали на молитву, чтобы исполнить все утренние обязанности своей веры. Потом они поднялись, укрепленные духом и готовые к борьбе, и по призыву Даул Макана бросились в битву, как львы на стадо свиней. И в этот день они устроили порядочную бойню своим многочисленным врагам; и мечи ударялись о мечи, и копья о копья, и дротики пробивали кольчуги; и воины бросались в бой, как волки, жаждущие крови. И Шаркан и Даул Макан пролили столько крови, что река, протекающая по долине, вышла из берегов, а сама долина исчезла под грудами мертвых тел. Но вот с наступлением ночи…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И вот с наступлением ночи сражающиеся должны были разойтись, и каждая из сторон вернулась в свой лагерь. Мусульманским же лагерем была по-прежнему хорошо скрытая пещера; и, вернувшись в эту пещеру, они пересчитали друг друга и должны были убедиться, что тридцать пять человек из их числа остались в этот день на поле битвы; таким образом, их оставалось всего десять человек, кроме двух царей и визиря, и они могли рассчитывать теперь более, чем когда-либо, только на свои превосходные мечи и на помощь Всевышнего. Однако, убедившись в этом, Шаркан почувствовал, что грудь его сжимается, и не мог удержаться от глубокого вздоха, и он сказал:

— Что мы теперь будем делать?

Но все воины, исполненные веры, ответили ему разом:

— Ничто не совершится помимо воли Аллаха!

И Шаркан провел всю эту ночь не смыкая глаз.

А утром, на рассвете, он поднялся, разбудил своих товарищей и сказал им:

— Товарищи, нас всего тринадцать человек, считая царя Даул Макана, брата моего, и нашего визиря Дандана. Я думаю поэтому, что было бы опасно выступать против неприятеля, ибо, какие бы чудеса храбрости мы ни совершали, мы не сможем долго устоять под натиском наших бесчисленных врагов, и ни один из нас не вернется живым. Поэтому станем с мечами в руках у входа в эту пещеру и вызовем у наших врагов желание подойти к нам сюда. И все те, которые осмелятся проникнуть сюда, будут без особенного труда изрублены нами на куски, ибо в этой пещере мы сильнее их. И это дает нам возможность, истребляя понемногу наших врагов, дождаться подкрепления, обещанного нам святым отшельником.

Тогда все ответили:

— Мысль эта превосходна, и мы сейчас же приведем ее в исполнение.

Тогда пять воинов вышли из пещеры и, обернувшись в ту сторону, где расположен был лагерь неприятеля, стали задирать их громким криком. Затем, видя приближение отделившегося от неприятеля отряда, они опять вошли в пещеру и расположились у входа ее в два ряда.

И вот все пошло так, как предвидел Шаркан. Каждый раз, когда христиане пробовали войти в пещеру, мусульманские воины набрасывались на них и разрубали надвое, и никто не возвращался, чтобы предупредить остальных, как опасен был такой приступ. В этот день избиение христиан было еще значительнее, чем в предыдущие дни, и прекратилось оно только с наступлением ночи. И таким образом Аллах ослеплял нечестивых, чтобы возжечь мужество в сердцах верных слуг Своих.

Однако на следующий день христиане собрались на совет и сказали:

— Эта борьба с мусульманами не будет иметь конца, пока нас не истребят всех до единого. Поэтому, вместо того чтобы пытаться взять эту пещеру приступом, окружим ее со всех сторон нашими воинами и обложим ее сухим хворостом в достаточном количестве и подожжем этот хворост. Тогда, если они согласятся под угрозой сгореть там сдаться нам, мы поведем их как пленников в Константинию к царю нашему Афридонию. В противном же случае пусть они превратятся в уголь, пылающий для поддержания адского огня! И да превратит их Иисус Христос в дым, и да проклянет их вместе с детьми и потомством их, и да сделает их ковром, разостланным под ногами христианского воинства!

И, сказав это, они стали поспешно собирать хворост у входа в пещеру…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утренняя заря, и скромно отложила продолжение своего рассказа до следующей ночи.

А когда наступила

она сказала:

Если они согласятся под угрозой сгореть там сдаться нам, мы поведем их как пленников в Константинию к царю нашему Афридонию. В противном же случае пусть они превратятся в уголь, пылающий для поддержания адского огня. И да превратит их Иисус Христос в дым, и да проклянет их вместе с детьми и потомством их, и да сделает их ковром, разостланным под ногами христианского воинства!

Они поспешно стали собирать хворост у входа в пещеру и, сложив его высокою грудою, подожгли.

Тогда находившиеся в пещере мусульмане почувствовали паливший их жар, который, все более и более усиливаясь, наконец изгнал их оттуда. Тесно прижавшись друг к другу, они бросились из пещеры и быстро проскользнули через пламя. Но увы! Они были ослеплены дымом и пламенем, и судьба бросила их в руки врагов, которые хотели было сейчас же истребить их. Но начальник христиан удержал их от этого и сказал:

— Ради Мессии, подождем убивать их и отведем живыми в Константинию к царю Афридонию, который будет очень рад видеть их пленниками. Наденем им цепи на шеи и потащим таким образом за нашими лошадьми в Константинию!

Тогда их связали веревками и приставили к ним в качестве стражей нескольких воинов. Затем, чтобы отпраздновать пленение их, все христианское войско принялось есть и пить; и они пили так много, что в полночь все уже лежали распростертые на спине, как мертвецы.

Тогда Шаркан, оглядевшись вокруг и увидев все эти распростертые тела, сказал брату своему Даул Макану:

— Не можем ли мы выбраться из этого скверного положения?

Но Даул Макан ответил:

— О брат мой, право, я не знаю, ибо мы теперь как птицы в клетке.

И Шаркан пришел в такое бешенство и испустил такой глубокий вздох, что от усилия, которое он сделал при этом, связывавшие его веревки порвались и отскочили. Тогда он вскочил и, подбежав к брату своему и к визирю Дандану, поспешил освободить их; затем он подошел к главному сторожу и, взяв у него отмычки от цепей, в которые были закованы десять мусульманских воинов, освободил и их. Затем, не теряя времени, они вооружились оружием опьяневших христиан, и взяли лошадей их, и потихоньку удалились, благодаря Аллаха за свое освобождение.

Тогда они быстро поскакали вперед и выбрались на вершину горы.

И Шаркан остановил их на минуту и сказал им:

— Теперь, когда с помощью Аллаха мы находимся в безопасности, я должен сообщить вам одну мысль.

Они ответили все в один голос:

— Какая же это мысль?

Он сказал:

— Мы рассеемся во все стороны на вершине этой горы и, подкрепив голос, закричим изо всех сил: «Аллах акбар!» Тогда все горы, и скалы, и долины отзовутся нашими голосами, и нечестивые подумают, что все мусульманское войско напало на них. И, растерявшись, они бросятся в потемках избивать друг друга и будут резаться так до самого утра.

Выслушав эти слова, они ответили на них полным послушанием и сделали так, как посоветовал им Шаркан. И действительно, услышав эти тысячекратно перекликавшиеся в горах голоса, неверные с ужасом вскочили и схватились за свое оружие, крича:

— Христос свидетель! Все мусульманское войско напало на нас!

Совершенно обезумев, они бросились друг на друга и стали резать друг друга и продолжали резню эту до самого утра, в то время как маленький отряд правоверных быстро удалялся по направлению к Константинии.

Но вот в то время как Даул Макан и Шаркан с визирем Данданом и воинами шли при свете наступающего утра, они увидели, что перед ними поднялось облачко густой пыли…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И они увидели перед собой облачко густой пыли и услышали голоса, которые кричали: «Аллах акбар!» А несколько минут спустя они заметили, что навстречу им, развернув знамена, быстро идет мусульманское войско. И под большими знаменами, на которых написаны были слова веры: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед — посланник Его!» — появились на лошадях во главе своих воинов эмиры Рустем и Вахраман. А за ними, как бесчисленные волны, подвигались мусульманские воины.

Как только эмиры Рустем и Вахраман увидели царя Даул Макана и его товарищей, они спрыгнули с лошадей и подошли с приветствием.

И Даул Макан спросил их:

— А что же случилось с братьями-мусульманами, которые находятся под стенами Константинии?

И они ответили:

— Ничего, они вполне здоровы и благополучны. Но главный придворный просил нас поспешить к вам на помощь с двадцатью тысячами воинов.

Тогда Даул Макан спросил их:

— А как же вы узнали, что мы подвергались опасности?

И они ответили:

— Этот почтенный отшельник, шедший для этого день и ночь, сообщил нам об угрожавшей вам опасности и просил нас поспешить сюда. А теперь он находится в полной безопасности подле главного придворного; и он ободряет правоверных на борьбу с неверными, находящимися в стенах Константинии.

Узнав об этом, оба брата были чрезвычайно обрадованы и возблагодарили Аллаха за благополучное прибытие святого отшельника. И они рассказали обоим эмирам обо всем, что произошло с ними, начиная с их прибытия в монастырь, и сказали им:

— В настоящее время неверные, которые избивали друг друга, должны быть в полной рассеянности и ужасе от своей ошибки. А потому, не давая им времени опомниться, пойдем скорее и нападем на них с вершины горы, и истребим их, и захватим добычу, а также все богатства, которые мы награбили в монастыре.

И все войско правоверных под командой Даул Макана и Шаркана сейчас же, как гром, устремилось с вершины горы и напало на лагерь неверных и заиграло с телами их мечами и копьями. И к концу этого дня из всех неверных не осталось ни одного человека, который мог бы сообщить об этом погроме проклятым, заключенным в стенах Константинии.

Когда все христианские воины были перебиты, мусульмане овладели всеми богатствами и всей добычей и провели эту ночь в покое, поздравляя друг друга с успехом и благодаря Аллаха за Его милости.

А на следующее утро Даул Макан решил выступить в путь и сказал начальникам войска:

— Теперь мы должны идти как можно скорее к Константинии и соединиться с главным придворным, который осаждает город и войско которого слишком малочисленно; ибо, если бы осажденные знали, что вы теперь здесь, они поняли бы, что мусульмане, оставшиеся под стенами, очень немногочисленны, и сделали бы опасную для правоверных вылазку.

Тогда они снялись с лагеря и пошли к Константинии, между тем как Даул Макан, чтобы поддержать бодрость духа у воинов, произносил следующие сочиненные им дивные стихи:

Только Даул Макан произнес эти стихи, как продвигавшееся вперед войско увидело, что вдали поднялась черная пыль, а когда она рассеялась.

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И вдали поднялась черная пыль, а когда она рассеялась, из нее показалась проклятая старуха Зат ад-Давахи по-прежнему в образе почтенного отшельника. Тогда все бросились целовать ей руки, а она со слезами на глазах и дрожащим голосом сказала им:

— Я должна сообщить вам о несчастье, о народ правоверный! Поспешите вперед! Братья-мусульмане, стоявшие лагерем под стенами Константинии, подверглись неожиданному нападению со стороны осажденных, и притом в очень большом количестве; и теперь они совершенно разбиты. Спешите же им на помощь, иначе от главного придворного и воинов его не останется к вашему приходу и следа!

Услыхав эти слова, Даул Макан и Шаркан почувствовали, что сердца их готовы вылететь из груди от слишком сильного биения, и в полном сокрушении они бросились на колени перед святым отшельником и облобызали ноги его; и все воины зарыдали и стали испускать крики отчаяния.

Но не то было с великим визирем Данданом, ибо он один не сошел с лошади и не стал целовать рук и ног злополучного отшельника. А перед всем собранием военачальников он воскликнул громким голосом:

— Клянусь Аллахом, о мусульмане, сердце мое полно какого-то отвращения к этому странному отшельнику; и я чувствую, что он принадлежит к проклятым, к тем, для которых навсегда закрыта дверь небесного милосердия! Поверьте мне, о мусульмане, и прогоните от себя этого проклятого колдуна! Поверьте старому товарищу покойного царя Омара аль-Немана! И, не обращая больше внимания на слова этого проклятого, поспешим скорее к Константинии!

На эти слова Шаркан сказал визирю Дандану:

— Изгони из ума своего эти нехорошие подозрения, которые доказывают только, что ты не видел, как этот святой отшельник возбуждал во время битвы мужество в мусульманах и бесстрашно бросался на мечи и копья врагов. Постарайся не злословить этого святого, ибо злословие есть грех и нападки на благого человека осуждаемы. И знай, что, если бы он не был угоден Аллаху, он не мог бы обладать такою силой и выносливостью и не был бы спасен от мук, которые он переносил в подземелье.

Затем, сказав эти слова, Шаркан предложил святому отшельнику прекрасного, сильного мула с роскошно убранным седлом и сказал ему:

— Сядь на этого мула, чтобы не идти пешком, о отец наш, о святейший из отшельников!

Но коварная старуха воскликнула:

— Могу ли я думать о своем покое, в то время как тела правоверных валяются без погребения под стенами Константинии?!

И она не согласилась сесть на мула, а присоединилась к воинам и не переставала кружиться между пехотинцами и всадниками, как ищущая добычи лиса. И, кружась таким образом, она все время произносила громким голосом стихи из Корана и молитвы к Всевышнему, пока мусульмане не увидели, что навстречу им беспорядочно бежит разбитое войско, находившееся под командой главного придворного.

Тогда Даул Макан подозвал главного придворного и попросил его рассказать все подробности поражения. И главный придворный с расстройством, отраженным на лице, и с мукою в душе рассказал ему все, что произошло.

И все это было замыслом проклятой Зат ад-Давахи.

В самом деле, когда эмиры Рустем и Вахраман, начальники турок и курдов, отправились на помощь Даул Макану и Шаркану, войско, стоявшее под стенами Константинии, оказалось сильно ослабленным в числе; и вот из опасения, чтобы это не стало известно христианам, главный придворный не хотел говорить об этом даже своим воинам, ибо он боялся, чтобы из них не нашлось какого-нибудь изменника.

Но старуха, которая давно уже ожидала этого момента, подготовленного ею с величайшим трудом и предусмотрительностью, сейчас же побежала к осажденным и окликнула громким голосом одного из начальников их, находившихся на стенах, и попросила бросить ей веревку. Тогда ей бросили веревку, и она привязала к ней письмо, написанное ею царю Афридонию, в котором говорилось следующее: «Письмо это написано тончайшей, и хитрейшей, и ужаснейшей Зат ад-Давахи, самым страшным бичом Востока и Запада, царю Афридонию, благословленному самим Христом».

И затем: «Знай, о царь, что отныне спокойствие воцарится в сердце твоем, ибо я замыслила такую хитрость, которая будет окончательною погибелью для мусульман. После того как я завлекла в плен и в цепи царя их Даул Макана, брата его Шаркана и визиря Дандана и погубила войско, с помощью которого они ограбили монастырь монаха Матруны, мне удалось ослабить численность осаждающих, убедив их отослать две трети войска в долину, где они будут уничтожены победоносными воинами Христа.

Теперь же тебе остается только сделать вылазку против осаждающих и напасть на их лагерь, и сжечь их палатки, и изрубить всех их на куски, что легко удастся тебе с помощью Господа нашего Иисуса Христа и Матери Его Святой Девы. И да вознаградят Они меня когда-нибудь за все то благо, которое я приношу всему христианскому миру!»

Прочитав это письмо, царь Афридоний предался величайшей радости и приказал немедленно позвать к себе царя Гардобия, который вместе со своими войсками пришел из Кайсарии на помощь осажденной Константинии; и он прочел ему письмо Зат ад-Давахи.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утро, и с присущей ей скромностью умолкла.

А когда наступила

она сказала:

И он прочел ему письмо Зат ад-Давахи. Тогда царь Гардобий пришел в величайший восторг и воскликнул: — Оцени же, о царь, бесподобные хитрости кормилицы моей Зат ад-Давахи! Ведь, право, она была более полезна нам, чем наши войска; один взгляд, брошенный ею на наших врагов, устрашает их более, чем все демоны ада в день Страшного суда!

А царь Афридоний ответил:

— Да сохранит нам Христос эту неоцененную женщину и да позволит нам воспользоваться плодами хитроумных замыслов ее!

И он сейчас же приказал начальникам своего войска дать воинам сигнал к атаке и наступлению. И воины сейчас же сбежались со всех сторон и стали точить шпаги и призывать крест, и начали клясться, и богохульствовать, и безумствовать, и орать. И все вышли через главные ворота Константинии.

Увидев христиан, которые подвигались в боевом порядке и с обнаженными мечами в руках, старший придворный понял опасность; и он сейчас же призвал своих людей к оружию и сказал им такие слова:

— О мусульманские воины! Укрепите душу свою верою своей! О воины, если вы поколеблетесь, то вы погибли; если же вы будете держаться твердо, то восторжествуете! Ибо храбрость есть не что иное, как терпение на один момент; и нет такой тесноты и такой узкой вещи, которую Аллах не мог бы расширить; и я молю Всевышнего благословить вас и взглянуть на вас милосердным оком!

Когда мусульмане выслушали эти слова, мужество их сделалось беспредельным, и они воскликнули все в один голос:

— Нет Бога, кроме Аллаха!

А христиане, со своей стороны, руководимые священниками и монахами, стали призывать Иисуса Христа. И при этих смешанных криках оба войска схватились в ужасной схватке; и кровь потекла ручьями, и головы стали отлетать от тел. Тогда добрые ангелы стали на сторону правоверных, а злые ангелы стали защищать неверных; и сейчас можно было видеть, где находятся трусы и где храбрецы; и герои бросались в схватку, и одни убивали, а другие оказывались вышибленными из седел; и битва была кровопролитной, и мертвые тела устлали собой землю и громоздились целыми кучами вышиной со всадника. Но что могли сделать правоверные со всем своим геройством против бесчисленного войска проклятого Рума?! И вот к вечеру мусульмане оказались оттесненными, а палатки их сброшенными на землю, и весь их лагерь достался в руки жителям Константинии.

И тогда-то, после полного поражения, они встретили победоносное войско царя Даул Макана, шедшее из долины, где разбиты были христиане, собравшиеся у монастыря.

Тогда Шаркан призвал старшего придворного и громким голосом перед всем собранием начальников поздравил его и воздал ему хвалу за твердость в его сопротивлении, и за осторожность, с которою он поступал, и за терпение после поражения. И все мусульманские воины, собравшиеся теперь в единое сплоченное войско, дышали только надеждой на отмщение и, развернув знамена, направились к Константинии.

Когда христиане увидели приближение этого страшного войска с развевающимися знаменами, на которых были написаны слова веры, они пожелтели, как шафран, и стали жаловаться на судьбу и призывать Иисуса Христа, и Мариам, и Ханну[82], и Крест и просили своих патриархов и своих нечестивых священников молиться за них святым.

Что же касается мусульманского войска, то, подойдя к стенам Константинии, оно стало готовиться к бою. Тогда Шаркан подошел к брату своему Даул Макану и сказал ему:

— О царь времен, несомненно, что христиане не откажутся от борьбы, которой мы сами так страстно желали. И вот я хотел бы высказать свое мнение, ибо определенный план составляет суть всякого порядка и успеха.

И царь сказал ему:

— Какое желание ты хочешь высказать, о господин превосходных мыслей!

А Шаркан сказал:

— Вот какое. Лучшее расположение войск для битвы состояло бы в том, чтобы я поместился в самом центре нашего войска, как раз перед неприятельским фронтом; великий визирь Дандан будет командовать правым центром; эмир Тюркаш — левым центром, эмир Рустем — правым крылом, а эмир Вахраман — левым крылом. Ты же, о царь, останешься под покровом главного знамени, обозревая все движение, ибо ты столп наш и наша единственная надежда после Аллаха! И все мы будем служить укреплением тебе!

Тогда Даул Макан поблагодарил своего брата за высказанное им мнение и за преданность его и приказал привести его план в исполнение.

Между тем из рядов румских выехал один всадник и быстро двинулся по направлению к мусульманам. И когда он подъехал ближе, они увидели, что он сидел на муле, который подвигался быстрым шагом, и белое шелковое седло его было покрыто кашмирским ковром; а сам всадник был красивый старик, с седой бородой, с представительной наружностью, в белой шерстяной накидке. Он подъехал к тому месту, где находился Даул Макан, и сказал:

— Я приехал к вам в качестве посланца; и так как я являюсь только посредником, а посредник должен быть неприкосновенен, то дайте мне возможность говорить в спокойствии и безопасности, и я сообщу вам, зачем меня послали.

Тогда Шаркан сказал ему:

— Ты можешь не опасаться.

Тогда посланный спустился с лошади и, сняв крест, который висел у него на шее, передал его царю и сказал:

— Я приехал к вам от царя Афридония, согласившегося последовать моим советам и прекратить наконец эту ужасную войну, которая губит столько тварей, созданных по образу Божию. И вот я предлагаю вам от его имени положить конец этой войне поединком между царем Афридонием и главою мусульманского воинства, доблестным Шарканом.

Выслушав эти слова, Шаркан сказал:

— О старик, вернись к румскому царю и скажи ему, что защитник мусульман Шаркан принимает его вызов. И завтра утром, когда мы отдохнем от этого долгого перехода, мы скрестим с ним оружие. И если я буду побежден, воины наши должны будут искать спасения в бегстве.

Тогда старик вернулся к царю Константинии и передал ему этот ответ. И, выслушав его, царь чуть не подпрыгнул от радости, ибо он был уверен, что убьет Шаркана, и принял для этого все меры. И всю эту ночь он только и делал, что ел и пил, и молился, и говорил речи. А когда наступило утро, он, одетый в золотую кольчугу, посреди которой блестело зеркало в оправе из драгоценных камней, сел на своего боевого коня; и он держал в руке большую кривую саблю, а за плечом у него был лук сложного устройства, как вообще многое у людей Запада. И, подъехав вплотную к рядам мусульман, он поднял забрало и воскликнул:

— Вот я! И тот, кто знает меня, знает, с кем имеет дело; а тот, кто меня не знает, скоро должен будет узнать! Эй вы! Я царь Афридоний, с головою, покрытой благословениями!

Однако не успел он еще договорить, как перед ним появился Шаркан верхом на ахалтекинском[83] коне, который стоил более тысячи червонцев и на котором было парчовое седло, расшитое жемчугом и драгоценными камнями. И он держал в руке индийский меч с золотой насечкою и с клинком, который мог разрубать сталь и резать все что угодно.

И, подъехав на своей лошади вплотную к царю Афридонию, он закричал ему:

— Берегись, о проклятый! Быть может, ты считаешь меня за одного из тех юношей с девичьей кожею, которым больше подобает валяться в постели с продажными женщинами, чем выезжать на ратное поле?! Шаркан — вот мое имя, о проклятый!

И с этими словами Шаркан взмахнул своим мечом и нанес ужасный удар своему противнику, который спасся от погибели только благодаря прыжку своей лошади. Потом оба они бросились друг на друга, подобно двум встречающимся горам или двум сливающимся морям; потом они разъехались и снова съехались, чтобы вновь и вновь разойтись и сойтись; и они не переставали наносить и отражать удары на глазах у обеих войск, которые то кричали, что победа осталась за Шарканом, то думали, что она склоняется на сторону румского царя, и так до самого захода солнца без какого-либо результата для той или другой стороны.

Но в ту минуту, когда светило должно было уже закатиться, Афридоний вдруг закричал Шаркану:

— Клянусь Иисусом Христом! Оглянись-ка назад, герой поражения и бегства! Тебе привели нового коня, чтобы успешнее сражаться со мною, тогда как я остаюсь на том же коне! Это прием рабов, а не храбрых воинов! Клянусь Иисусом Христом, о Шаркан, ты раб из рабов!

При этих словах взбешенный Шаркан оглянулся, чтобы посмотреть, о какой лошади говорит ему христианин. Но ничего подобного не было, и это была только хитрость проклятого христианина, который, воспользовавшись движением Шаркана, схватил свое копье и вонзил его ему в спину.

Тогда Шаркан испустил ужасный крик, один-единственный крик, и упал на луку своего седла. А проклятый Афридоний, считая его мертвым, испустил победоносный крик и поскакал к рядам христианского войска.

Но как только мусульмане увидели, что Шаркан упал, повернувшись лицом к луке своего седла, они бросились к нему на помощь, и прежде всех прибежали к нему…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что наступает утро, и со свойственной ей скромностью прервала свой рассказ.

А когда наступила

она сказала:

И прежде всех подбежали к нему визирь Дандан и эмиры Рустем и Вахраман. И они подняли его и поспешно перенесли на руках в палатку его брата, царя Даул Макана, который был вне себя от ярости и скорби и пылал жаждой мщения. И сейчас же призвали врачей и поручили Шаркана их заботам; затем все присутствующие разразились рыданиями и провели всю ночь вокруг постели, на которой распростерт был лишившийся сознания герой.

А утром к раненому пришел святой отшельник и прочел над ним несколько стихов из Корана и возложил ему на голову руки. Тогда Шаркан глубоко вздохнул и открыл глаза, и первые слова его были словами благодарности Всемогущему, Который спас его от смерти.

Потом он обернулся к брату своему Даул Макану и сказал:

— Он нанес мне рану предательским образом, этот проклятый! Но благодаря Аллаху удар оказался несмертельным. Где святой отшельник?

Даул Макан сказал:

— Вот он, у изголовья твоего.

Тогда Шаркан взял руки отшельника и облобызал их; а отшельник помолился о его исцелении и сказал:

— Сын мой, переноси страдания свои терпеливо, и ты будешь вознагражден Высшим Судьей.

Между тем Даул Макан вышел на минуту, потом, вернувшись в палатку, обнял брата своего Шаркана, поцеловал руки отшельнику и сказал:

— О брат мой, да хранит тебя Аллах! А я пойду отомстить за тебя, убью проклятого изменника, этого пса Афридония, царя Рума!

Тогда Шаркан попробовал удержать его, но безуспешно, а визирь Дандан и оба эмира и придворный вызвались пойти вместо него и убить проклятого, но Даул Макан уже вскочил на лошадь и закричал:

— Клянусь источником Замзама[84], я сам накажу этого пса!

И он пришпорил своего коня, и можно было подумать, что это сам Антара[85], явившийся посреди схватки на своем черном коне и мчащийся быстрее ветра и молнии.

И проклятый Афридоний, со своей стороны, пустил коня своего посреди ристалища. И оба воина встретились, и теперь все дело было только в том, кто нанесет противнику смертельный удар, ибо на этот раз битва могла кончиться только смертью. И действительно, смерть поразила проклятого предателя, ибо силы Даул Макана удвоились от жажды мщения, и после нескольких бесплодных нападений ему удалось нанести своему противнику удар в самую шею, и меч его, пронзив забрало, кожу на шее и хребет, отделил голову от тела.

Увидев это, мусульмане, как гроза, помчались на ряды христиан, и началось беспримерное избиение их; и они перебили их таким образом до пятидесяти тысяч, пока не наступила ночь; тогда под покровом мрака неверным удалось спастись бегством в Константинию, и они заперли ворота, чтоб помешать победоносным мусульманам проникнуть в город. И таким образом Аллах ниспослал победу защитникам веры.

Тогда мусульмане вернулись в свои палатки, нагруженные добычей; и начальники их подошли и поздравили царя Даул Макана, который поблагодарил за победу Всевышнего. Затем царь вышел к брату своему Шаркану и сообщил ему радостное известие, и Шаркан сейчас же почувствовал, что сердце его расширяется, а тело находится на пути к выздоровлению, и он сказал своему брату:

— Знай, о брат мой, что мы всецело обязаны этой победой молитвам святого отшельника, который во время битвы не переставал призывать Небо и благословение Его на правоверных воинов.

Между тем проклятая старуха, услышав известие о смерти царя Афридония и о поражении его войска, изменилась в лице; и желтая кожа ее стала зеленой, и ее стали душить слезы; но ей удалось овладеть собой, и она стала уверять, что плачет от радости при мысли о победе мусульман. Но в душе она замыслила худший из замыслов, чтоб сжечь скорбью сердце Даул Макана. И в этот день, как обыкновенно, она прикладывала разные мази к ранам Шаркана и перевязывала их с величайшей заботливостью, а затем приказала всем выйти, чтобы он мог спокойно заснуть. Тогда все вышли из палатки и оставили Шаркана одного со злополучным отшельником.

Когда Шаркан окончательно погрузился в сон…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

сказала:

Старуха приказала всем выйти, чтобы Шаркан мог спокойно заснуть. Тогда все вышли из палатки и оставили его одного со злополучным отшельником.

Когда Шаркан окончательно погрузился в сон, ужасная старуха, следившая за ним, как разъяренная волчица или как ядовитейшая из змей, поднялась, ехидно подползла к самому его изголовью и вытащила из одежд своих отравленный кинжал, с таким ужасным ядом, что если бы положить его на гранит, то и гранит раскололся бы.

И она занесла этот кинжал своею злодейскою рукой и, внезапно опустив его на шею Шаркана, отделила голову от туловища. И таким образом погиб велениями рока и замыслами Иблиса от руки проклятой старухи тот, кто был воином за всех мусульман, несравненный герой Шаркан, сын Омара аль-Немана.

И, удовлетворив свою жажду мести, старуха положила подле отрубленной головы написанное ею письмо, в котором она говорила: «Письмо это написано благородною Шауахи, которая сделалась известна своими подвигами под именем Зат ад-Даваха, к мусульманам, находящимся в христианских странах.

Знайте, о вы, мусульмане, что это я имела счастье погубить посреди дворца его царя Омара аль-Немана; и я же была причиной вашего поражения и истребления в долине монастыря; и наконец, я же собственной рукой моей и благодаря хорошо обдуманным хитростям отрубила теперь голову начальнику вашему Шаркану. И я надеюсь, что с помощью Неба мне удастся также отрубить голову царю вашему Даул Макану и визирю его Дандану. Предоставляю теперь вам самим обдумать и решить, что вам выгоднее: оставаться ли в нашей стране или вернуться в свою страну. Во всяком случае знайте, что никогда вам не удастся привести в исполнение свои намерения; и вы погибнете все до единого под стенами Константинии от моей руки и моих хитроумных замыслов и с помощью Иисуса Христа, Господа нашего».

Положив это письмо, старуха выскользнула из палатки и вернулась в Константинию, чтобы сообщить христианам о совершенном ею злодеянии. Потом она пошла в церковь, чтобы помолиться, и оплакать смерть царя Афридония, и возблагодарить своего Бога за смерть принца Шаркана.

Что же касается убийства Шаркана, то вот что за ним последовало. В тот час, когда оно совершилось, на великого визиря Дандана напала бессонница и беспокойство и он чувствовал такую тяжесть, как если бы весь мир навалился на грудь его. Он решил наконец встать с постели и вышел из палатки, чтобы подышать воздухом; и в то время как он прогуливался, он увидел, уже вдали, отшельника, который быстро удалялся из лагеря. Тогда он подумал: «Принц Шаркан, должно быть, остался один; пойду посидеть подле его постели или поговорить с ним, если он не спит».

Когда визирь Дандан вошел в палатку, первое, что он увидел, была лужа крови на земле; потом он заметил в постели тело и отрезанную голову Шаркана.

Увидев это, визирь Дандан испустил такой громкий и ужасный крик, что разбудил всех спавших, и скоро весь лагерь и все войско были на ногах, так же как и царь Даул Макан, который сейчас же прибежал в палатку. И он увидел визиря Дандана, который плакал подле безжизненного тела брата его, принца Шаркана. Увидев это, Даул Макан воскликнул:

— О Аллах! О, какой ужас! — и упал без чувств.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что уже близко утро, и со свойственной ей скромностью замолкла.

А когда наступила

она сказала:

И увидев это, Даул Макан воскликнул:

— О Аллах! О, какой ужас! — и упал без чувств. Тогда визирь и эмиры собрались вокруг него и стали навевать на него прохладу своими платьями; и наконец Даул Макан пришел в себя и воскликнул:

— О брат мой Шаркан, о величайший из героев! Какой шайтан привел тебя в это непоправимое состояние?

И он залился слезами и зарыдал, так же как и визирь Дандан, и эмиры Рустем и Вахраман, и особенно первый придворный. Но вдруг визирь Дандан увидел письмо, взял его, прочитал царю Даул Макану в присутствии всех собравшихся и сказал:

— О царь, ты видишь теперь, почему вид этого проклятого отшельника внушал мне такое отвращение!

А царь Даул Макан, не переставая плакать, воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Я схвачу эту старуху, и собственной рукой волью в ее влагалище расплавленный свинец, и воткну в нее заостренный клин, а потом повешу ее за волосы и заживо прибью гвоздями к главным воротам Константинии!

Потом Даул Макан устроил торжественные похороны своему брату Шаркану и, идя в погребальном шествии, выплакал все свои слезы и велел похоронить его у подножия холма под большим куполом из алебастра и золота.

Затем в течение многих дней он не переставал плакать, пока наконец сам не сделался похож на тень. Тогда визирь Дандан, подавляя собственную скорбь, пришел к нему и сказал ему:

— О царь, утиши скорбь свою и осуши глаза свои! Разве ты не знаешь, что брат твой находится теперь перед лицом Судьи Справедливого?! И потом, к чему вся эта скорбь о непоправимом, тогда как все предначертано и все должно прийти в свое время?! Поднимись же, о царь, и возьмись за оружие; и подумай о том, чтобы достойно закончить осаду этой столицы неверных, — это будет лучший способ окончательно отомстить за себя!

Но вот в то время как визирь Дандан ободрял царя Даул Макана, прибыл посланец из Багдада и привез Даул Макану письмо от сестры его Нозхату. И суть этого письма состояла в следующем: «Сообщаю тебе, о брат мой, доброе известие! Супруга твоя, молодая раба, зачавшая от тебя, благополучно родила тебе ребенка мужского пола, блистающего красотою, как луна в месяце Рамадане. И я нашла подходящим назвать этого ребенка Канмакан[86]. Ученые и астрономы предсказывают, что дитя это совершит разные достопамятные подвиги, ибо рождение его сопровождалось всевозможными чудесными явлениями.

Я не преминула по этому случаю совершить молитвы и обеты во всех мечетях за тебя, за ребенка и за торжество твое над врагом.

Извещаю тебя также, что все мы находимся в добром здравии, и особенно друг твой, истопник хаммама, который процветает и пользуется всеми совершенствами мира и горячо желает, так же как и все мы, получить какие-нибудь известия о тебе.

В этом году у нас были обильные дожди, и можно надеяться на прекрасный урожай.

И да пребудет над тобой и вокруг тебя мир и всяческое благоденствие!»

Прочитав это письмо, Даул Макан глубоко вздохнул и воскликнул:

— Теперь, о визирь, когда Аллах даровал мне сына Канмакана, скорбь моя смягчилась и сердце мое понемногу оживает. Нам надо подумать о том, чтобы согласно обычаям нашим торжественно закончить траур по моему покойному брату.

А визирь ответил:

— Это справедливо.

И сейчас же он велел разбить большие палатки вокруг могилы Шаркана, где разместились чтецы Корана и имамы; и он велел зарезать множество баранов и верблюдов и разделить мясо их между воинами. И вся эта ночь была проведена в молитве и чтении Корана.

А утром Даул Макан подошел к могиле, в которой покоился Шаркан и которая вся была обтянута драгоценными тканями из Персии и Кашмира, и перед всем войском…

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что занимается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

она сказала:

Даул Макан подошел к могиле, в которой покоился Шаркан и которая была вся обтянута драгоценными тканями из Персии и Кашмира, и перед всем войском стал проливать обильные слезы и прочел следующие стихи в память покойного:

Проговорив эти стихи, Даул Макан залился слезами, а вместе с ним и все войско излило чувства свои в глубоких вздохах. Тогда подошел визирь Дандан, бросился на могилу Шаркана, облобызал ее и, задыхаясь от слез, прочитал следующие стихи поэта:

И таким образом завершился траур по Шаркану.

Но Даул Макан продолжал грустить о разлуке с братом, тем более что осада Константинии грозила затянуться на долгое время. И вот однажды он открылся визирю Дандану и сказал ему:

— Что мне сделать, о мой визирь, чтобы забыть терзающую меня скорбь и прогнать тоску, которая теснит мне грудь?

Визирь Дандан ответил:

— О царь, я знаю одно только средство против твоих страданий, а именно: рассказать тебе историю из времен тех славных царей, о которых говорится в летописях. И это мне нетрудно: в царствование покойного отца твоего, царя Омара аль-Немана, моя постоянная обязанность состояла в том, чтобы развлекать его по ночам, рассказывая ему какую-нибудь чудесную сказку и читая стихи арабских поэтов или мои собственные сочинения. Итак, сегодня же ночью, когда лагерь заснет, я расскажу тебе, если позволит Аллах, одну историю, которая приведет тебя в такой восторг, что грудь твоя расширится и время осады пройдет для тебя необыкновенно скоро. Я могу тебе теперь же сообщить заглавие ее, вот оно: «История двух влюбленных, Азиза и Азизы».

При этих словах визиря Дандана царь Даул Макан почувствовал, что сердце его забилось от нетерпения, и он мог думать только о том, как бы скорее настала ночь, чтобы услышать обещанную сказку, одно заглавие которой бросало его в трепет удовольствия.

И вот едва только стала спускаться ночь, Даул Макан приказал зажечь все факелы в своей палатке и все фонари в парусинном проходе ее и велел принести подносы с яствами и напитками и лари, нагруженные ладаном, амброй и разными благоухающими веществами; потом он призвал эмиров Вахрамана, Рустема и Тюркаша и старшего придворного, супруга Нозхату. И когда все собрались, он приказал позвать визиря Дандана, а когда тот явился, сказал ему:

— О визирь мой, ночь уже распростерла над нашими головами свое широкое одеяние и распустила власы свои; и мы ждем лишь обещанного тобою рассказа из рассказов, чтобы насладиться им.

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно отложила продолжение своего повествования до следующей ночи.

А когда наступила

она сказала:

Так вот, царь Даул Макан сказал визирю Дандану:

— О визирь мой, ночь уже распростерла над нашими головами свое широкое одеяние и распустила власы свои; и мы ждем лишь обещанного тобою рассказа из рассказов, чтобы насладиться им.

И визирь Дандан ответил:

— От всего сердца и как должную тебе честь! И знай, о царь благословенный, что история Азиза и Азизы и всего, что случилось с ними, способна развеять все горести сердца и принести утешение при больших утратах, чем даже утрата Якуба![88] Вот эта история.

ИСТОРИЯ АЗИЗА И АЗИЗЫ И ПРЕКРАСНОГО ПРИНЦА ДИАДЕМА

ИСТОРИЯ АЗИЗА И АЗИЗЫ И ПРЕКРАСНОГО ПРИНЦА ДИАДЕМА

Был в далекие, старинные времена в Персии, за Испаганьскими горами, город из городов. И название ему было Зеленый город. И царя того города звали Сулейман-шах. Он отличался справедливостью, великодушием, осмотрительностью и ученостью. Поэтому в его город со всех сторон стекались путешественники, так далеко шла добрая слава о нем, внушая доверие купцам и караванам.

И так провел царь Сулейман-шах очень долгое время среди благоденствия и окруженный любящим его народом. Но для полного счастья ему недоставало жены и детей, потому что он был холост.

И был у Сулейман-шаха визирь, который очень походил на него своею щедростью и добротою.

И вот однажды, когда особенно сильно тяготило его одиночество, царь велел позвать своего визиря и сказал ему:

— Визирь, грудь моя сжимается, и терпение мое иссякает, и силы мои слабеют; пройдет еще некоторое время, и останутся от меня только кожа да кости. Потому что вижу я теперь, что холостое состояние не согласно с природой, в особенности же для царей, которые должны передать престол потомкам своим. К тому же наш пророк сказал: «Сочетайтесь и умножайте потомство свое, потому что я буду хвалиться вашею многочисленностью передо всеми племенами в День воскресения!» Дай же мне совет, о визирь мой, и скажи, что думаешь об этом.

Тогда визирь сказал ему:

— Поистине, о царь, этот вопрос чрезвычайно труден и щекотлив. Попытаюсь удовлетворить тебя, оставаясь на предписанном пути. Знай же, о царь, что мне было бы неприятно, если бы неизвестная невольница сделалась супругою моего господина: как узнает он о происхождении этой невольницы, и о благорождении ее предков, и о чистоте ее крови, и о правилах ее рода; и как может он, следовательно, сохранить в неприкосновенности чистоту крови собственных предков? Разве ты не знаешь, что дитя, рожденное от такого союза, всегда будет ублюдком, преисполненным пороков, лживым, кровожадным, проклятым Аллахом, его Создателем, по причине гнусностей, которые он совершит в будущем. Такое происхождение походит на растение, растущее на болотистой почве, пропитанной солоноватой стоячей водой и сгнивающее раньше, чем достигнет полного роста. Поэтому не жди, о царь, от своего визиря, чтобы он предложил тебе купить невольницу, хотя бы то была красивейшая из девственниц земли, потому что я не хочу быть причиною и нести тяжесть грехов, мною же попущенных. Но если ты хочешь выслушать совет мой, то я полагаю, что следует выбрать супругу из царской семьи, происхождение которой известно, а красота могла бы служить образцом в глазах всех женщин.

На это царь Сулейман-шах сказал:

— О визирь, если ты найдешь мне такую женщину, я готов взять ее в законные супруги, чтобы привлечь на мой род благословения Всевышнего!

А визирь сказал ему:

— Благодаря Аллаху дело твое сейчас же может быть устроено.

Царь же вскричал:

— Каким это образом?

А визирь ему в ответ:

— Знай, о царь, что жена моя передавала мне, что у царя Зар-шаха, господина Белого города, есть дочь несравненной красоты, описать которую до такой степени трудно, что язык мой успел бы обрасти волосами, прежде чем сумел бы я дать тебе о ней хоть малейшее понятие.

Тогда царь воскликнул:

— Йа Аллах!

А визирь продолжал:

— Да, о царь, как мог бы я достойно описать ее темные веки, ее волосы, ее стан, такой тонкий, что его совсем незаметно, и полноту ее бедер, и то, что их поддерживает и округляет?! Клянусь Аллахом! Никто не может подойти к ней, не остолбенев от удивления, как и никто не может взглянуть на нее, не умерев! И о ней-то сказал поэт:

О девушка с прекраснейшею грудью!

Твой тонкий стан нежнее гибкой ивы,

Стройней и выше райских тополей!

Твоя слюна как дикий мед душистый!

Ах! Прикоснись устами к этой чаше,

Чтоб подсластить вина душистый пурпур,

И мне его, о гурия, подай!

И об одном еще я умоляю:

Раскрой уста пурпурные свои

И дай взглянуть на жемчуг твой прекрасный!

Услышав эти стихи, царь задрожал от удовольствия и воскликнул из глубины своего горла:

— Йа Аллах!

А визирь продолжал:

— Поэтому, о царь, я полагаю, что следует как можно скорее послать к царю Зар-шаху одного из твоих эмиров, человека, достойного доверия, умеющего держать себя и деликатного, который оценивал бы свои слова ранее, чем произнести их, и опытность которого была бы тебе известна. И ты поручишь ему добиться согласия отца молодой девушки и женишься на ней во исполнение слов пророка (мир и молитва с ним!), который сказал: «Люди, не знающие женщины, должны быть изгнаны из среды ислама! Это развратители! Не нужно холостой жизни для священников ислама!» Поистине, эта царевна — единственная достойная тебя супруга, она — прекраснейший из драгоценных камней на всей поверхности земли и за ее пределами!

При этих словах царь Сулейман-шах почувствовал, что сердце его расширяется, вздохнул от удовольствия и сказал своему визирю:

— Кто же лучше тебя сумеет привести к благополучному концу это щекотливое дело? О визирь мой, ты один, разумнейший и вежливейший, поедешь устроить это дело. Ступай же простись с твоими домашними и поспеши с окончанием текущих дел; ступай в Белый город и испроси мне в супруги у царя Зар-шаха его дочь. И ум мой и сердце весьма озабочены этим.

А визирь сказал:

— Слушаю и повинуюсь!

И тотчас же отправился он кончать то, что должно было кончить, проститься с теми, с кем следовало, и приступить к дорожным приготовлениям. Он взял с собою всякого рода богатые подарки, могущие удовлетворить царей, например, драгоценные украшения, золотые и серебряные вещи, шелковые ковры, драгоценные ткани, благовония, чистейшую розовую эссенцию и разные вещи, легкие на вес, но дорогие по своей цене. Не забыл он взять также десять отборных лошадей лучших пород и чистейшей арабской крови. Взял он также с собою богатое оружие с золотою чернью, нефритовыми рукоятками, украшенными рубинами, и легкое стальное оружие, и золотые кольчуги, не говоря уже о ящиках, нагруженных всякого рода роскошными вещами и всякого рода сластями, как, например, лакомствами из роз, абрикосов, нарезанных тонкими ломтиками, душистыми вареньями, ароматным миндальным тестом, напитанным росным ладаном с теплых островов, и тысячей лакомств, предназначенных для утехи молодых девушек и приобретения их расположения. Затем приказал он навьючить все эти ящики на мулов и верблюдов; и взял с собою сто молодых всадников, и сто молодых негров, и сто молодых девушек, предназначенных для сопровождения невесты на обратном пути. Когда же визирь во главе каравана, уже развернувшего знамена, подал знак к выступлению в путь, царь Сулейман-шах остановил его на минуту и сказал ему:

— Главное же, не возвращайся сюда без молодой девицы; и не медли, потому что я сгораю от нетерпения; у меня не будет ни сна, ни покоя до той минуты, пока не встречу этой супруги, мысль о которой не покинет меня ни днем ни ночью и к которой я уже весь пылаю любовью.

И визирь засвидетельствовал свое послушание. И уехал он со всем своим караваном и шел быстро днем и ночью, перебираясь через горы, долины, реки и потоки, через пустынные и плодоносные равнины до тех пор, пока остался уже только один день пути до Белого города.

Тогда визирь остановился отдохнуть на берегу реки и послал быстрого гонца, чтобы возвестить о своем прибытии царя Заршаха.

Случилось же так, что как раз в ту минуту, когда гонец был уже у городских ворот и собирался вступить в город, царь Заршах, вышедший подышать свежим воздухом в один из своих садов неподалеку от того места, увидел гонца и догадался, что это чужеземец. Он тотчас же велел позвать его и спросил, кто он такой. И гонец ответил:

— Я посол такого-то визиря, стоящего лагерем у такой-то реки и посланного к тебе господином нашим, царем Сулейман-шахом, властителем Зеленого города и Испаганьских гор!

Царь Зар-шах был чрезвычайно обрадован этою вестью и велел предложить прохладительные шербеты гонцу визиря и отдал эмирам своим приказ выйти навстречу знатному посланнику царя Сулейман-шаха, власть которого почиталась в самых отдаленных краях и на землях самого Белого города. И гонец поцеловал землю между рук царя Зар-шаха и сказал:

— Завтра прибудет сам визирь. А пока да продолжит дарить тебе Аллах Свои высокие милости и да будет Он милосерден и милостив к твоим умершим родным!

Вот и все о них.

Что же до великого визиря царя Сулейман-шаха, то он остался отдыхать на берегу реки до полуночи. А затем он направился к Белому городу и с восходом солнца был у городских ворот.

В эту минуту он остановился для своей надобности, а затем увидел идущих к нему навстречу визиря царя Зар-шаха с придворными, и первыми людьми царства, и эмирами, и именитыми людьми. Тогда он поспешно передал одному из своих невольников кувшин, который служил ему для омовений, и поспешил сесть на лошадь. И после обычных приветствий и поклонов с обеих сторон караван и сопровождавшие его вошли в Белый город.

Дойдя до царского дворца, визирь спешился и, предшествуемый старшим придворным, вступил в тронный зал.

В этом зале он увидел высокий трон из тончайшего белого мрамора, украшенный вставленными в него жемчужинами и драгоценными камнями и поддерживаемый четырьмя слоновыми клыками. На этом троне положена была широкая подушка из зеленого атласа, вышитая золотыми блестками и украшенная золотою бахромою и золотыми же кистями. А над этим троном высился полог, весь сиявший золотыми украшениями, драгоценными камнями и слоновою костью. А на троне сидел царь Зар-шах…

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И на троне сидел царь Зар-шах, окруженный главными представителями царства и стражей, неподвижно стоявшей в ожидании приказаний.

Увидев все это, визирь царя Сулейман-шаха почувствовал, что вдохновение засияло в уме его, а красноречие развязывает ему язык и побуждает его к сочным речам. Он тотчас же красивым движением повернулся к царю Зар-шаху и сымпровизировал в его честь следующие стихи:

Едва тебя глаза мои узрели,

Как сердце вмиг помчалося к тебе,

И сон бежит от глаз моих усталых!

О сердце, слушай! Раз меня покинув,

Не возвращайся более ко мне,

Останься с ним! Ему тебя дарю я,

Хоть у меня нет ничего дороже,

Нет ничего желаннее тебя!

Ничто мой слух не усладит отрадней,

Как голос тех, кто песней восхваляет

Тебя, Зар-шах, владыка всех сердец!

И если, раз взглянув тебе в лицо,

Мне больше в жизни не дано увидеть

Еще хоть раз прекрасные черты,

Я все ж богатым навсегда останусь.

О вы, что здесь стоите вкруг владыки,

Узнайте же, что, если кто-нибудь

Сказать посмеет, что найдется в мире

Великий царь, достойнее Зар-шаха,

Тот правоверным не был никогда!

Сказав эти стихи, визирь умолк. Тогда царь Зар-шах велел ему приблизиться к трону, посадил его рядом с собой, приветливо улыбнулся ему и разговаривал с ним довольно долго, выказывая все самые явные знаки своего расположения и дружбы. Потом царь велел накрыть стол в честь визиря, и все сели за стол и ели и пили досыта. Только после этого царь пожелал остаться с глазу на глаз с визирем; и все вышли, за исключением старых придворных и великого визиря того царства.

Тогда визирь царя Сулейман-шаха встал и после нового приветствия и поклона сказал:

— О великий и щедрый царь, я пришел к тебе по делу, которое всем нам принесет благословение, счастливые плоды и благоденствие! Цель моего прихода — просить у тебя руки уважаемой и прекрасной, благородной и скромной дочери твоей для моего господина и венца главы моей, царя Сулейман-шаха, славного властителя Зеленого города и Испаганьских гор! И поэтому я привез тебе богатые подарки, роскошные вещи в доказательство степени пламенного желания господина моего породниться с тобою. И желаю я узнать, разделяешь ли ты это желание и даруешь ли ему предмет его желаний?

Когда царь Зар-шах услыхал такую речь визиря, он встал и поклонился до земли; придворные и эмиры удивились до крайности, что царь оказывает такую честь простому визирю. А царь продолжал стоять перед визирем и сказал ему:

— О мудрый и разумный визирь, красноречивый и достойный, выслушай то, что скажу тебе. Я смотрю на себя как на простого подданного царя Сулейман-шаха, и я почитаю за величайшую честь принадлежать к его роду и семье. Поэтому дочь моя отныне не более как раба из рабынь его, и с настоящей минуты она его вещь и собственность. Таков мой ответ царю Сулейман-шаху, нашему общему главе, властителю Зеленого города и Испаганьских гор!

И тотчас же призвал он кади и свидетелей, которые составили договор между царем Зар-шахом и царем Сулейман-шахом о браке дочери первого из них. И царь радостно приложил этот договор к губам, принял поздравления и пожелания кади и свидетелей и осыпал их милостями; в честь же визиря устроены были торжественные празднества, которым радовались сердца и взоры всех жителей; розданы были съестные припасы и подарки бедным, так же как и богатым. Потом он велел приготовить все для дороги и выбрал невольниц для своей дочери: гречанок, турчанок, негритянок и белых. И велел он изготовить для своей дочери большой паланкин[89]из литого золота, украшенный жемчугом и самоцветными камнями, который установили на спины десяти мулов, выставленных в ряд. И весь кортеж двинулся в путь. И при свете утра паланкин казался дворцом из дворцов, жилищем духов, и окутанная покрывалами девушка — прекраснейшей из прекрасных райских гурий.

^{Паланкин казался дворцом из дворцов, жилищем духов, и окутанная покрывалами девушка — прекраснейшей из прекрасных райских гурий.}

Сам царь Зар-шах провожал караван за три парасанга, а потом простился с дочерью и визирем и спутниками его и, преисполненный радости и надежд на будущее, вернулся в свой город.

Что же касается визиря и каравана…

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно отложила свой рассказ.

Но когда наступила

СТО ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И что касается визиря и каравана, то они благополучно совершили путешествие и за три дня расстояния от Зеленого города послали гонца с известием о своем прибытии царю Сулейман-шаху.

Узнав о прибытии своей супруги, царь затрепетал от радости и подарил прекрасную одежду гонцу-вестнику. И приказал он всему своему войску идти навстречу новобрачной с развернутыми знаменами; и глашатаи призывали весь город присоединиться к встрече, так чтобы не осталось дома ни одной женщины, ни одной девушки и даже ни одной самой дряхлой и немощной старухи. И все вышли навстречу новобрачной. А когда все окружили паланкин царской дочери, то решено было, что в город выйдут ночью и с большим торжеством.

Когда же наступила ночь, именитые люди города за свой счет осветили все улицы и дорогу, ведущую к дворцу. И все стали в два ряда вдоль пути. И по обеим сторонам дороги стеной стояли воины; и на всем пути горели огни в прозрачном воздухе; большие барабаны рокотали, трубы громко пели, знамена развевались над головами, благовония горели в курильницах на улицах и площадях, а всадники бились на копьях и дротиках. И среди всего этого предшествуемая неграми и всадниками и сопутствуемая своими невольницами и другими женщинами новобрачная в роскошном одеянии, подаренном ей отцом, прибыла во дворец своего супруга Сулейман-шаха.

Тогда молодые невольницы распрягли мулов и среди звонких криков радости всего народа и войска взяли паланкин на плечи и донесли его до потайной двери. Здесь молодые женщины и служанки сменили невольниц и ввели новобрачную в ее комнату. И комната эта тотчас же озарилась от света ее глаз, и огни побледнели от красоты ее лица.

И казалась она среди всех этих женщин луною среди звезд или одинокой крупной жемчужиной в середине ожерелья. Потом молодые женщины и служанки вышли из спальни и стали в два ряда от дверей до конца коридора, уложив, однако же, сперва молодую девушку на большую кровать из слоновой кости, украшенную жемчугом и самоцветными камнями.

Только тогда царь Сулейман-шах, пройдя между рядами всех этих живых звезд, вошел в комнату с кроватью из слоновой кости, на которой, вся убранная и благоухающая, лежала молодая девушка.

И в ту же минуту Аллах воспламенил сердце царя великою страстью и дал ему любовь к этой девственнице. И царь обладал ею, и утопал в блаженстве, и забыл на этом ложе между ее бедрами все горести жизни.

И целый месяц оставался царь в комнате своей молодой супруги, не расставаясь с ней ни на минуту, так тесен был их союз и так понравились они друг другу. И с первой же ночи царица понесла.

После этого царь вышел и сел на престол и занялся делами своего царства для блага своих подданных; а когда наступал вечер, он не забывал посещать комнату своей супруги, и так продолжалось до девятого месяца.

В последнюю же ночь этого месяца царица почувствовала приближение родов и села на особый стул для рожениц, и Аллах облегчил ей муки родов, и родила она мальчика, на котором лежала печать счастья и удачи.

Как только царь узнал о рождении сына, он возрадовался беспредельно великою радостью и подарил целое богатство вестнику; потом поспешил к ложу своей супруги и, взяв на руки ребенка, поцеловал его между глаз, изумился его красоте и увидел, до какой степени подходят к нему слова поэта:

Ему Аллах с рожденья даровал

Всех выше власть и всех светлее славу,

И он взошел, как новая звезда.

Кормилицы с роскошными грудями,

Не приучайте вы его к изгибам

Прелестных станов! Ведь седлать он будет

Лишь львов могучих царственные спины

Или горячих бурных скакунов!

Кормилицы с обильным молоком,

Его скорей от груди отнимайте —

Его напитком будет кровь врагов!

Тогда служанки и кормилицы взяли ребенка на свое попечение, а повитухи перерезали пуповину и провели черной краской черту, удлиняющую глаза[90]. А так как это был сын и внук царей, и так как и мать его была царской дочерью, и так как он сиял красотою, то его и назвали Диадемом[91].

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕСЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Его назвали Диадемом. И воспитывали его с любовью прекраснейшие женщины; и шли дни, и протекали годы; и минуло мальчику семь лет.

Тогда отец его Сулейман-шах призвал самых ученых из учителей и приказал учить его чистописанию, словесности, правилам хорошего поведения, а также синтаксису и законоведению.

И эти учителя оставались при мальчике до достижения им четырнадцатилетия. Тогда, так как он выучился всему, чему хотел выучить его отец, его почли достойным почетного одеяния; и царь передал его из рук ученых в руки учителя верховой езды, который выучил его ездить верхом, и метать копье и дротик, и охотиться на ланей с ястребом. И скоро принц Диадем стал превосходнейшим всадником; и был он таким красавцем, что, когда он выходил пешком или выезжал верхом, все останавливались перед ним в восхищении.

Когда же ему исполнилось пятнадцать лет, наружность его так очаровывала всех, что поэты посвящали ему все самые нежные оды свои; и самые холодные и чистые из мудрецов таяли от восторга при виде этого обаятельного молодого человека. И вот какое стихотворение посвятил его прекрасным очам один влюбленный поэт:

Его лобзанье бурно опьяняет,

Благоуханье мускуса струится

Из нежной кожи! Под объятьем страстным

Его все тело гнется, как тростник,

Вскормленный зефиром и росою.

Его лобзать! Ведь этого довольно,

Чтоб опьянеть, не пробуя вина.

Не мне ли знать то, если всякий вечер

Я весь горю от сладкого бродила

Его слюны! Ведь красота сама,

Восстав от сна и в зеркало взглянувши,

Его рабыней признает себя!

Так как же могут, о мое безумье,

Сердца земные устоять пред ним?!

Аллах, Аллах! Коль жить еще смогу я,

Я с этой раной в сердце буду жить!

Но если я умру от этой страсти

И от любви его ко мне — вот счастье!

И все это, когда ему было только пятнадцать лет! Но когда ему минуло восемнадцать, то и не то еще было! Тогда нежный пушок покрыл розовую ткань его щек, а черный янтарь оттенил белизну его подбородка. И все умы, и все очи помутились от такой красоты, и сказал о нем поэт:

Его глаза!.. Приблизиться к огню

И не обжечься более возможно,

Чем устоять пред лучезарным взглядом!

Как я остался жив еще, о маг,

Когда всю жизнь провел под этим взором!

Его ланиты!.. Их пушок прозрачный,

Подобно шелку, свеж и золотист.

А рот его!.. Как часто приходили

Ко мне с вопросом люди: где найти

Им влагу жизни и ее источник,

В какой стране текут его струи?

Я отвечал: «Я влагу жизни знаю,

Ее источник также знаю я!

Источник тот — рот юноши-красавца,

Столь стройного, как молодой олень,

С изящным станом, нежной, гибкой шеей;

То влажные, ласкающие губы

Прекрасного и легкого оленя,

То юноши пурпурные уста!»

И это было так, когда ему исполнилось восемнадцать лет; а когда он возмужал, он был так изумительно хорош собой, что его считали образцом красоты во всех мусульманских странах вдоль и поперек. Поэтому велико было число его друзей и приятелей; и все окружающие пламенно желали, чтобы он царствовал в стране, как царил в сердцах.

В это самое время принц Диадем пристрастился к охоте и к поездкам по лесам и борам, несмотря на страх, внушаемый этими беспрестанными отлучками его отцу и матери. И вот однажды он велел своим невольникам взять припасов на десять дней и отправился с ними на охоту с борзыми. И шли они четыре дня, пока не добрались до богатой дичью местности, покрытой лесом, в котором жили всякого рода дикие животные, и орошаемой множеством источников и ручьев.

Тогда принц Диадем подал знак к началу охоты. Сейчас же протянули обширную веревочную сеть на большое пространство; загонщики дичи лучами шли от окружности к центру и гнали перед собою обезумевших от страха животных, которые скучивались, таким образом, в центре. И была в тот день охота очень удачна, и затравили много газелей и другой дичи. И было это большим праздником для пантер, употреблявшихся для охоты, для собак и соколов. И по окончании охоты принц сел отдохнуть на берегу речки и разделил дичь между охотниками и лучшую долю оставил для отца своего, царя Сулейман-шаха. Потом он заснул в этом месте и проспал до утра.

Не успели проснуться охотники, как увидели неподалеку большой караван, пришедший ночью и расположившийся лагерем в том месте; и скоро увидели они множество людей, черных невольников и купцов, выходящих из своих палаток и идущих к речке для совершения омовений. Тогда принц Диадем послал одного из своих людей спросить у незнакомцев, откуда они и какого звания.

И гонец вернулся и доложил ему:

— Эти люди сказали мне: «Мы купцы и расположились здесь лагерем, привлеченные зеленью муравы и дивной водой протекающих здесь источников. Знаем мы также, что нам нечего бояться здесь, так как находимся на безопасной земле царя Сулейман-шаха, мудрое управление которого известно во всех странах и успокаивает всех путешествующих. Кроме того, мы несем ему в дар множество прекрасных и ценных вещей, в особенности же для сына его, прекрасного принца Диадема».

На это Диадем ответил:

— Клянусь Аллахом! Если у этих купцов такие прекрасные вещи для меня, то почему бы нам самим не пойти за ними? Это поможет нам к тому же весело провести утро.

И тотчас же принц Диадем с друзьями своими и охотниками направился к палаткам каравана.

Когда купцы увидели приближающегося царского сына и поняли, кто он, они все выбежали к нему навстречу, и попросили его войти к ним, и немедленно разбили для него почетную палатку из красивого атласа, украшенную разноцветными изображениями птиц и животных и обитую внутри шелковыми индийскими тканями и тканями из Кашмира. А для него они положили чудную подушку на шелковый ковер, края которого были украшены каймой, усыпанной тонкими изумрудами. И царевич сел на ковер и оперся на подушку и приказал купцам развернуть товары; когда они развернули товары, он выбрал то, что ему понравилось, и, несмотря на то что купцы несколько раз отказывались, заставил их принять деньги и щедро заплатил за все.

Потом, велев невольникам своим собрать покупки, он хотел уже сесть снова на лошадь и вернуться на охоту, как вдруг увидел перед собою среди купцов молодого…

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и, как всегда, скромно умолкла.

Но когда наступила

СТО ОДИННАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Как вдруг принц Диадем увидел среди купцов молодого человека изумительной красоты, привлекательной бледности и очень ловко одетого в прекраснейшую одежду. Но красивое бледное лицо его носило следы большой печали, как будто причиненной разлукой с отцом, матерью или дорогим другом.

Тогда Диадем не захотел удалиться, не узнав, кто этот прекрасный молодой человек, к которому влекло его сердце; и он подошел к нему, пожелал ему мира и с участием спросил, кто он и почему так печален. Но при этом вопросе глаза молодого человека наполнились слезами, и он мог вымолвить только два слова:

— Я Азиз!

И разразился он рыданиями так, что упал без чувств. Когда он пришел в себя, царевич сказал ему:

— О Азиз, знай, что я друг тебе. Скажи же мне причину твоей печали.

Но молодой Азиз вместо ответа пропел такие стихи:

Бегите все ее волшебных взоров,

Никто их власти избежать не может!

Ее опасны черные глаза,

Когда полны истомой сладострастной;

Как сталь мечей, разят они сердца.

Но главное, старайтесь вы не слушать

Сладчайшей речи — огненным вином

Она пьянит мужей мудрейших разум!

Когда б могли вы знать ее! Как нежен

Глубокий взор! Как шелковисто тело!

Что перед ним и бархат, и атлас!

От тонкой ножки в золотом браслете

До черных глаз, искусно подведенных, —

Все гармонично, соразмерно в ней!

Где аромат одежд ее душистых,

Ее дыханья дивный аромат?..

Выслушав это стихотворение, Диадем не захотел пока настаивать на других разъяснениях и, чтобы завязать разговор, сказал ему:

— Почему, о Азиз, не показал ты мне свои товары, как другие купцы?

А тот ответил:

— О господин мой, поистине из моих товаров нет ничего достойного царского сына.

Но прекрасный Диадем сказал Азизу:

— Клянусь Аллахом! Я все-таки хочу, чтобы ты показал мне их! — И заставил он молодого Азиза сесть рядом с ним на шелковом ковре и показать все свои товары штука за штукой. И, не рассматривая прекрасных тканей, царевич Диадем купил их все, не считая, и сказал ему: — А теперь, Азиз, не расскажешь ли мне о своем горе… Я вижу слезы на глазах твоих, и сердце твое полно печали. Если кто-нибудь притесняет тебя, я сумею покарать притеснителей; а если долги тяготят тебя, я от всего сердца готов уплатить их. И это потому, что меня влечет к тебе, и сердце мое горит участием к тебе.

Но при этих словах молодого Азиза снова стали душить рыдания, и он пропел такие стихи:

Ах, как коварны черные глаза,

Оттененные голубоватым углем!

Ах!

Как гибок стан твой на подвижных бедрах!

Ах!

Мед ротика, вино прекрасных уст!

Изгиб грудей и их цветки пурпура!

Ах! А-ах!

Желать тебя мне слаще, чем для сердца

Преступника надежда на спасенье!

О ночь!

Во время этого пения царевич принялся перебирать прекрасные ткани одну за другою, чтобы отвлечь внимание Азиза от его печали. Но вдруг из них выпал четырехугольный кусок вышитой шелковой материи, которую молодой Азиз поспешил поднять. Он сложил его, дрожа всем телом, подложил себе под колено и воскликнул:

Азиза, милая! Плеяды[92] дальние

Доступнее, чем ты, моя звезда!

Куда пойду я без тебя, несчастный?

Как вынесу ужасную разлуку,

Когда с трудом несу я гнет одежд?

Когда принц заметил смущение прекрасного Азиза и услышал эти стихи, он чрезвычайно удивился и, сгорая от беспредельного любопытства, воскликнул…

Но на этом месте своего повествования дочь визиря Шахерезада заметила приближение утра и, скромная, как всегда, не хотела злоупотреблять данным ей позволением.

Тогда сестра ее, молоденькая Доньязада, слушавшая ее рассказ затаив дыхание, воскликнула из своего уголка:

— О сестра моя Шахерезада, как сладки, как милы и чисты слова твои, как отрадно вдыхать их сочную свежесть! И как очаровательна эта сказка, и как дивно хороши все эти стихи!

И Шахерезада улыбнулась ей и сказала:

— Да, сестра моя! Но что это в сравнении с тем, что я расскажу вам в следующую ночь, если еще буду жива милостью Аллаха и волею царя!

Царь же Шахрияр сказал в душе своей: «Клянусь Аллахом, я не казню ее, раньше чем не услышу продолжение этого рассказа, который поистине чудесен и изумителен до чрезвычайности!»

Потом он взял Шахерезаду в свои объятия, и они провели остаток ночи, переплетая свои тела до самого утра.

Затем царь Шахрияр направился в залу, где творил суд; весь диван был переполнен визирями, эмирами, придворными, стражей и дворцовыми слугами. С ними был и великий визирь, державший под мышкой саван, предназначенный для дочери его Шахерезады, о которой он думал, что ее уже нет в живых. Но царь ничего не сказал ему об этом и продолжал творить суд, назначать на должности, увольнять, заниматься текущими делами, и так до конца дня. Потом заседание было закрыто, и царь вошел во дворец. А визирь был в тревоге и удивлен до крайности.

СТО ДВЕНАДЦАТАЯ НОЧЬ

И как только наступила ночь, царь Шахрияр пошел к Шахерезаде в ее покои и не преминул сделать с ней свое обычное дело, а некоторое время спустя маленькая Доньязада поднялась с ковра и сказала Шахерезаде:

— О сестра моя, прошу тебя, продолжай этот прекрасный рассказ о принце Диадеме, об Азизе и его подруге, который визирь рассказывал под стенами Константинии царю Даул Макану.

И Шахерезада улыбнулась сестре и сказала:

— Да, конечно! От всей души! Но не прежде, чем разрешит мне это столь благословенный царь!

Тогда царь Шахрияр, который не мог заснуть — до такой степени интересовался он продолжением, — сказал:

— Ты можешь говорить!

И Шахерезада сказала:

— И узнала я, о царь благословенный, что царевич воскликнул: «О Азиз, что же такое ты так скрываешь?»

Азиз же отвечал:

— О господин мой, это справедливо, так же как и то, что я не хотел с самого начала разложить перед тобою свои товары. Что же делать теперь?

И он вздохнул из глубины души. Но прекрасный Диадем так настаивал и сказал ему такие ласковые слова, что молодой Азиз в конце концов заговорил:

— Знай же, о господин мой, что история моя, касающаяся этого четырехугольного куска ткани, очень необыкновенна, и полна она для меня весьма сладких воспоминаний, потому что прелести давших мне этот двойной кусок материи никогда не изгладятся из моей памяти. Ту, которая дала мне первый кусок, зовут Азизой; что же касается другой, то мне слишком горько произнести теперь ее имя, потому что она собственной рукою сделала меня тем, кто я есть. Но так как я уже заговорил обо всем этом, то расскажу все подробности; они наверное заинтересуют тебя и послужат назиданием для тех, которые выслушают их со вниманием.

Потом молодой Азиз вынул материю из-под колена и развернул ее на ковре, где сидели оба. И Диадем увидел, что это два отдельных четырехугольника; на одном из них была вышита газель разноцветными шелками и золотыми нитями; а на другом четырехугольнике также газель, но вышитая серебряными нитями, и на шее у нее было ожерелье из червонного золота, на котором висело три восточных хризолита.

При виде этих столь дивно вышитых газелей принц воскликнул:

— Слава Тому, Кто влагает такое искусство в умы Своих созданий! — Потом сказал он молодому красавцу: — О Азиз, расскажи нам поскорее о себе, об Азизе и о той, которая вышила вторую газель!

И молодой Азиз продолжал свой рассказ в присутствии прекрасного принца Диадема такими словами:

ИСТОРИЯ АЗИЗА

Знай же, молодой господин мой, что отец мой был самый знатный из купцов, и у него не было других сыновей, кроме меня. Но у меня была двоюродная сестра, которая воспитывалась вместе со мною в доме моего отца, так как она рано осиротела.

И, умирая, дядя мой заставил моих родителей поклясться в том, что они обвенчают нас по достижении нами совершеннолетия. Поэтому нас никогда не разлучали, и таким образом мы очень привязались друг к другу; и мы спали на одной постели и даже не догадывались о неудобствах этого, хотя дочь моего дяди[93] была в этих вопросах более проницательна, чем я, и более образована, и более опытна; я понял это впоследствии, размышляя о том, как она обвивала меня своими руками и как прижималась ко мне бедрами, засыпая в моих объятиях.

Между тем мы достигли требуемого возраста, и отец мой сказал матери:

— Нужно в этом же году, не откладывая этого, женить нашего сына Азиза на его двоюродной сестре Азизе.

И он условился с нею насчет дня написания брачного договора и тотчас же стал готовиться к пиршествам, обыкновенно сопровождающим брачные церемонии; и он отправился пригласить родственников и друзей, говоря им:

— В эту пятницу после молитвы мы напишем брачный договор между Азизом и Азизой.

И мать моя, со своей стороны, пошла, предупредить об этом событии всех женщин своего круга и всех своих близких. И чтобы встретить с подобающим почетом приглашенных, мать моя и женщины нашего дома старательно, не жалея воды, вымыли пол приемной залы, так что мраморные плиты заблестели; и они устлали пол коврами и украсили стены красивыми материями и затканными золотом тканями, хранившимися в больших сундуках. Что касается моего отца, то он взял на себя труд заказать пирожные и сласти и приготовить и толково расставить большие подносы с напитками. Меня же мать послала немного раньше времени прибытия приглашенных принять ванну в хаммаме и позаботилась о том, чтобы невольник сопровождал меня, неся великолепное, совершенно новое платье, в которое я должен был облачиться после ванны.

И вот я отправился в хаммам и, приняв ванну, облачился в это великолепное платье, которое было так надушено, что все прохожие останавливались, вдыхая распространявшееся от него благоухание. И я направился к мечети, чтобы сотворить молитву, которая в этот день пятницы должна была предшествовать брачной церемонии, как вдруг вспомнил дорогою одного друга, которого я забыл пригласить. И я направился к нему, и шел я очень скоро, чтобы не опоздать, и наконец заблудился в узеньком переулке, в котором никогда не бывал. И так как все тело мое было покрыто испариной по причине теплой ванны и нового платья, сделанного из плотной материи, то я воспользовался освежающей прохладой этого тенистого переулка и присел на минутку на скамью, стоявшую у стены; но прежде чем сесть на скамью, я вынул из моего кармана платок, шитый золотом, и разостлал его на сиденье.

И пот струился с моего лба на лицо, так нестерпима была жара в тот день; и мне нечем было обтереть лицо, потому что платок был подо мной, и я был весь в поту; и терзания мои еще усиливали испарину. Наконец, чтобы выйти из этого затруднения, я собирался уже поднять полу моей новой одежды, чтобы обтереть крупные капли пота, струившиеся по моим щекам, как вдруг передо мною упал белый шелковый платок, мягкий, как дуновение ветерка; и один вид его освежал душу, а аромат его способен был исцелить всякую болезнь. И я поспешил подобрать его и поднял голову, чтобы выяснить это происшествие; и глаза мои встретились с глазами молодой особы — той самой, о господин мой, которая впоследствии дала мне первую газель, вышитую на четырехугольном куске парчи. И в бронзовой раме верхнего этажа я увидел…

Но на этом месте своего повествования Шахерезада заметила, что приближается утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ТРИНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И в бронзовой раме окна верхнего этажа я увидел улыбающееся лицо молодой девушки; но я не буду описывать ее красоту, поистине, у меня для этого не хватит слов!

Скажу тебе только, что едва эта молодая девушка заметила мой пристальный взгляд, устремленный на нее, как приложила указательный палец к губам; потом она согнула средний палец и прижала его к указательному пальцу левой руки и затем прижала оба пальца между своими грудями. После этого она подняла голову и, захлопнув окно, исчезла.

Ошеломленный, пораженный, охваченный желанием, я напрасно пожирал глазами окно, надеясь снова увидеть это видение, покорившее мою душу, но окно не открывалось. И только после того, как я прождал на этой скамье до самого захода солнца, забывая и о моем брачном контракте, и о моей невесте, я потерял всякую надежду и убедился, что дальнейшее ожидание ни к чему не приведет.

Тогда я поднялся с сокрушенным сердцем и направился к моему дому; и стал я развертывать брошенный мне молодой девушкой платок, и аромат его доставил мне такое наслаждение, как будто я внезапно очутился в раю. И, развернув его, я увидел на одном из его углов следующие стихи, написанные тонким, замысловатым почерком:

Я в жалобы старалась перелить

Всю страсть души посредством этих строк,

Переплетенных тонко и искусно,

Ведь всякий почерк есть лишь отпечаток

Души того, кто начертал его.

Но друг сказал мне: «Почему твой почерк

Так вымучен и тонок? Почему

Он с каждым днем становится сложнее?»

Я отвечала: «Я сама терзаюсь,

Измучена желаньем и тревогой!

Ужели ты так прост, что не умеешь

Заметить тут все признаки любви?»

А на другом углу красовались такие стихи, написанные более крупным и более правильным почерком:

Янтарь и жемчуг с розовым отливом,

Плода румянец под листом ревнивым

Тебе едва ль сумеют объяснить

Весь блеск ланит под их пушком сребристым.

И если смерти всей душой ты жаждешь,

Ее найдешь под взглядом ты ее,

Что поражает всех в нее влюбленных.

Но если ты желаешь опьяненья,

Не принимай от кравчего[94] вина, —

Ведь у тебя есть кравчего ланиты!

И если хочешь знать ее ты свежесть,

Тебе расскажут мирты про нее;

Про гибкий стан спроси у веток ивы!

Тогда я, о господин мой, окончательно обезумел, но все-таки к ночи вернулся домой. И я нашел дочь моего дяди в слезах; но, увидев меня, она быстро осушила глаза, подошла ко мне, помогла мне раздеться и тихо стала расспрашивать меня о причине моего опоздания; и сообщила она мне, что все приглашенные — эмиры и богатые купцы и многие другие, а также кади и свидетели — очень долго ждали моего возвращения и, не дождавшись меня, ели и пили до полного насыщения и затем удалились, и каждый пошел своей дорогой. Затем она прибавила:

— Что касается твоего отца, то все это привело его в такую ярость, что он поклялся отложить нашу свадьбу до будущего года. Но скажи, о сын моего дяди[95], что заставило тебя поступить таким образом?

Тогда я сказал ей:

— О дочь моего дяди, вот что случилось…

И я рассказал ей мое приключение во всех подробностях. Тогда она взяла платок из моих рук и, прочитав то, что было написано на нем, залилась слезами. Потом она спросила меня:

— Но разве она не разговаривала с тобой?

Я отвечал:

— Только знаками, но я не понял этих знаков, и я желал бы, чтобы ты разъяснила мне их значение.

И я повторил перед нею все движения незнакомки. Тогда она сказала мне:

— О сын моего дяди, если бы ты потребовал мои глаза, я не замедлила бы отдать их тебе! Знай же, что я готова служить тебе всем сердцем, чтобы вернуть спокойствие твоей душе, и я постараюсь устроить тебе свидание с женщиной, завладевшей твоими мыслями и, без сомнения, влюбленной в тебя. Ибо все эти знаки, хорошо известные нам, женщинам, означают, что она страстно желает тебя и что она назначает тебе свидание через два дня: два пальца, находящиеся между ее грудей, означают число дней, а прикосновение пальца к губам означает, что ты для нее то же, что душа, дающая жизнь телу. Не сомневайся же, о Азиз, в моей любви к тебе, столь безграничной, что я готова всем служить тебе; я возьму вас обоих под мое крылышко и постараюсь охранить вас.

Тогда я стал благодарить ее за ее любовь и за ее добрые слова, наполнявшие надеждой мое сердце; и я оставался дома два дня, выжидая часа свидания, назначенного моей возлюбленной. И был я очень расстроен и положил голову на колени моей кузины, которая не переставала ободрять меня и укреплять мое сердце. И когда приблизился час свидания, дочь моего дяди помогла мне облачиться в мои одежды и собственноручно надушила меня благовониями…

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И прекрасный Азиз продолжал свой рассказ в присутствии молодого принца Диадема в таких выражениях:

— И собственноручно надушила меня благовониями под моим платьем, и сожгла кусочек бензойного дерева, и нежно обняла меня со словами: «О возлюбленный мой, вот приближается час твоего успокоения! Наберись же смелости и вернись ко мне успокоенный и удовлетворенный! И я сама желаю тебе обрести мир душевный, ибо я буду счастлива твоим счастьем! Иди же и вернись скорее, чтобы поделиться со мной твоим приключением! И для нас обоих останется еще много прекрасных дней впереди и немало благословенных, сладостных ночей!»

Тогда я поспешил успокоить биение моего сердца и унять волнение, овладевшее мной, и, простившись с дочерью моего дяди, вышел из дому. Дойдя до тенистого переулка, я направился к тому дому в состоянии крайнего возбуждения; и как только я подошел к скамье, окно в верхнем этаже приотворилось, и в глазах моих все потемнело. Но я овладел собой и поднял глаза к окну и увидел ту же молодую девушку. И при виде этого божественного лица, я задрожал всем телом и упал на скамью. А молодая девушка не отходила от окна и все смотрела на меня, и глаза ее светились огнем страсти; и в руках она держала зеркало и красный платок. Потом, не говоря ни слова, она засучила свои рукава, обнажая руки до самых плеч, и, растянув все пять пальцев правой руки, прижала их к своей груди; потом она просунула руку за окно, держа зеркало и красный платок; и три раза она махнула платком, то вздымая, то опуская его; потом скрутила платок и сложила его, после чего наклонила ко мне голову и, внезапно откинув ее назад, захлопнула окно и исчезла. И все это она проделала, не произнеся ни единого слова утешения. Напротив, она оставила меня в невыразимом состоянии; и я не знал, должен ли я оставаться или уходить; и в недоумении провел я долгие часы, не спуская глаз с окна, и так до полуночи. Тогда, расстроенный моими мыслями, я вернулся домой, где застал бедную дочь моего дяди с покрасневшими от слез глазами и лицом, полным печали и покорности. И, совершенно обессиленный, я опустился на пол в самом жалком состоянии. И дочь моего дяди бросилась ко мне на помощь и поддержала меня своими руками; и она осыпала поцелуями мои глаза и отирала их концом своего рукава, и, чтобы успокоить мой дух, она подала мне стакан сиропа, слегка надушенного померанцевой водой; потом она тихим голосом стала расспрашивать меня о причине моего опоздания и моего печального вида.

Тогда я, несмотря на усталость, передал ей все, что произошло, повторяя все жесты прелестной незнакомки. И дочь моего дяди сказала мне:

— О Азиз моего сердца, я усматриваю из этих жестов, что молодая девушка пришлет тебе весточку через пять дней, и получишь ты ее у красильщика, на углу этого переулка.

Тогда я воскликнул:

— О дочь моего сердца, да сбудутся слова твои!

Впрочем, я действительно видел на углу переулка лавочку еврея-красильщика. Потом, будучи не в силах противостоять наплыву моих воспоминаний, я зарыдал в объятиях моей бедной Азизы, которая утешала меня самыми нежными словами и незабвенными ласками; и она говорила мне:

— О Азиз, подумай о том, что влюбленные обыкновенно терпят долгие годы в ожидании и все-таки не падают духом и стараются укрепить свое сердце; а вот ты не более недели как познакомился с терзаниями любви, и уже впал в отчаяние и беспримерную тоску. Мужайся же, о сын моего дяди! Встань и подкрепи себя этими яствами и выпей этого вина, которое я приготовила тебе!

Но я, о молодой господин мой, не в состоянии был принять ни кусочка пищи и не мог проглотить ни одного глотка вина; и я потерял даже сон, и пожелтел в лице, и совершенно изменился, ибо в первый раз я почувствовал огонь страсти и познал горечь и блаженство любви.

В течение этих пяти дней я страшно похудел, и дочь моего дяди, опечаленная моим состоянием, ни на минуту не покидала меня и проводила дни и ночи у моего изголовья, развлекая меня любовными историями; и она не смыкала глаз во все эти ночи, и я не раз замечал, как она украдкой отирала слезы. Наконец по истечении этих пяти дней она заставила меня подняться, и нагрела воды для меня, и проводила меня в хаммам; потом она старательно одела меня и сказала:

— Теперь беги скорее на свидание! И да поможет тебе Аллах добиться твоей цели и да исцелит Он твою душу!

И я поспешил выйти из нашего дома и побежал к лавке еврея-красильщика.

Но к несчастью, это было в субботу, и лавка еврея была заперта.

Однако я присел у дверей этой лавки и ждал до окончания молитвы муэдзинов[96] на минаретах при закате солнца. И так как надвигалась ночь, не принося мне никакого утешения, то страх ночного мрака овладел мной, и я решил вернуться домой. И пришел я домой точно пьяный и не сознавал даже, что делаю и что говорю. И я увидел в комнате мою бедную Азизу; и лицо ее было обращено к стене; и одна рука опиралась на стол, а другую она прижала к сердцу; и голосом, полным скорби, она произносила печальные стихи о терзаниях несчастной любви.

Но как только она заметила меня, она отерла свои глаза кончиком платка и подошла ко мне, пытаясь улыбнуться, чтобы скрыть от меня свою тоску; и она сказала мне:

— О дорогой брат мой, да продлит Аллах твое блаженство! Почему ты возвращаешься сюда ночью и в одиночестве, вместо того чтобы провести ночь у молодой девушки, твоей возлюбленной?

Тогда я, выйдя из терпения и полагая, что она издевается надо мною, толкнул ее так грубо, что она упала и ударилась об угол дивана; и на лбу ее образовался широкий шрам, из которого струей полилась кровь. Но бедная дочь моего дяди не выказала ни тени негодования и не произнесла ни слова порицания; она спокойно поднялась, зажгла кусочек трута[97] и, приложив его к своей ране, повязала лоб своим платком; потом она отерла кровь, которой были забрызганы плиты мраморного пола, и как ни в чем не бывало вернулась она ко мне со своей спокойной улыбкой и сказала мне кротким голосом…

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, не желая злоупотреблять данным ей разрешением.

А когда наступила

СТО ПЯТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И как ни в чем не бывало вернулась она ко мне со своей спокойной улыбкой и сказала мне кротким голосом: — О сын моего дяди, я глубоко скорблю о том, что огорчила тебя неподходящими словами! Прости же меня великодушно и расскажи мне, что произошло, чтобы я могла знать, не в состоянии ли я помочь тебе!

Тогда я рассказал ей о своей неудаче и обо всем, что постигло меня.

И Азиза сказала мне:

— О Азиз очей моих, я могу не колеблясь объявить тебе, что ты достигнешь своей цели, ибо молодая девушка хочет лишь испытать твое терпение; и она хочет узнать силу твоей любви и твое постоянство. И завтра отправляйся пораньше и садись на скамейку под ее окном, и ты наверное найдешь благополучное разрешение, соответствующее твоим желаниям.

Потом дочь моего дяди принесла мне поднос, уставленный фарфоровыми чашечками со всевозможными яствами, но я оттолкнул поднос таким резким движением, что фарфоровые чашечки подпрыгнули вверх и покатились на ковер, — этим я хотел выразить, что не хочу ни есть, ни пить. Тогда бедная девушка, не произнося ни слова упрека, подобрала фарфоровые осколки, устилавшие пол, и заботливо очистила ковер; потом она вернулась ко мне и присела на край мягкого тюфяка, на котором я растянулся; и всю ночь она не переставала навевать на меня прохладу своим веером и говорила мне самые сладостные речи, полные ласки и нежности. Я же думал в это время: «О, что за безумие быть влюбленным!»

Наконец настало утро, и я поспешно поднялся и отправился в тот переулок, к самому окну молодой девушки.

И не успел я присесть на скамью, как отворилось это окно и перед моими восхищенными глазами появилась прелестная головка той, которая успела овладеть всей душой моей. И она улыбнулась мне самой нежной улыбкой, обнажая свои прелестные зубки. Потом она исчезла на минуту и снова появилась у окна, держа в руках мешочек, зеркало, горшок с цветами и фонарь. И вложила она зеркало в мешочек и швырнула его в комнату; потом жестом, полным очарования, она распустила свои черные волосы, и они тяжелой волной окутали ее всю и даже на минуту закрыли ее лицо; потом она поставила фонарь в горшок с цветами и, наконец, собрала все и исчезла. И окно захлопнулось за нею. И сердце мое улетело вслед за молодой девушкой. И тогдашнее состояние мое не поддается описанию.

Тогда, зная по опыту, что бесполезно ждать долее, я отправился в тоске и отчаянии домой, где застал бедную дочь моего дяди всю в слезах и с головой, повязанной двойной повязкой: одна из них покрывала шрам на лбу, другая — ее больные глаза, воспаленные от слез, пролитых во время моего отсутствия во все эти печальные дни. И, не замечая меня, она сидела наклонив голову и убаюкивала себя гармонией дивных стихов, которые она произносила шепотом:

Я о тебе мечтаю, мой Азиз!

Где та страна, куда из глаз ты скрылся?

Ответь, Азиз! О, где твое жилище,

Возлюбленный мой странник?.. Не забудь,

О мой Азиз, куда б тебя судьба,

Завистливая к счастью моему,

Ни завела, — нигде ты не отыщешь

Пристанища столь теплого себе,

Как в бедном сердце любящей Азизы!

Но ты меня не слушаешь, Азиз,

И ты уходишь! И из глаз моих

Струится слез поток неистощимый.

О, утоляй же жажду ты свою

Из чистых струй, прохладных и кристальных,

Моей же скорби предоставь источник

Соленых слез из впалых глаз моих!

Оплакивай разлуку с милым, сердце!..

Я о тебе мечтаю, мой Азиз!

Где та страна, куда из глаз ты скрылся?

Ответь, Азиз! О, где твое жилище,

Возлюбленный, жестокий странник мой?..

Когда она проговорила эти стихи, обернулась и увидела меня; и тотчас же она постаралась скрыть от меня свою печаль и свои слезы; и она подошла ко мне и с минуту стояла молча, так как не в состоянии была произнести ни одного звука. Наконец она сказала мне:

— О сын моего дяди, садись и расскажи мне все, что произошло с тобой.

И я не преминул подробно передать ей таинственные жесты молодой девушки.

И Азиза сказала мне:

— Возрадуйся, о сын моего дяди, ибо желания твои исполнены! Знай же, что зеркало, засунутое в мешок, изображает заходящее солнце, — этим жестом она приглашает тебя прийти завтра вечером в ее дом; распущенные черные волосы, покрывающие ее лицо, означают ночь, окутывающую землю своим мраком, — этот жест подтверждает первый; горшок с цветами означает, что ты должен войти в сад, находящийся при ее доме, за переулком; что касается фонаря на цветочном горшке, то смысл его совершенно ясен: когда ты придешь в сад, ты должен направиться в ту сторону, где светится огонь фонаря, и там ждать прихода твоей возлюбленной.

Но я, охваченный разочарованием, воскликнул:

— Сколько раз уже ты возбуждала надежду во мне твоими вздорными объяснениями! Аллах! Аллах! Как я несчастен!

Тогда Азиза заговорила со мною с несравненной лаской и старалась успокоить меня нежными и умиротворяющими словами. Но она не решилась ни двинуться с места, ни предложить мне есть и пить из страха возбудить во мне припадки гнева и нетерпения.

Однако на следующий день, к вечеру, я решился попытать счастья и, ободряемый Азизой, которая представила мне столько доказательств своего бескорыстия и самоотречения, тогда как украдкой она обливалась слезами, я встал и, приняв ванну, облачился при помощи Азизы в мое лучшее платье. Провожая меня, Азиза бросила на меня взгляд, полный отчаяния, и со слезами в голосе сказала мне:

— О сын моего дяди! Возьми это зернышко мускуса и надуши им твои губы. Потом, когда ты побудешь с твоей возлюбленной и получишь желанное удовлетворение, обещай мне прочесть ей стихи, которые я сейчас проговорю тебе.

И она обвила мою шею своими руками и долго рыдала на моей груди. Тогда я дал ей клятву прочесть эти стихи молодой девушке. И Азиза, успокоенная, произнесла эти стихи и заставила меня повторить их еще раз перед моим уходом, хотя я тогда еще не понимал всей важности этой просьбы и ее значения в будущем.

Влюбленные! Аллахом вас молю я,

Скажите мне, когда б без перерыва

Пылала в сердце страстная любовь,

Где б нам тогда искать освобожденья?

Потом я быстро удалился и, подойдя к саду молодой девушки, нашел калитку отворенной; и в глубине сада я увидел зажженный фонарь и направился к нему в темноте.

Когда я подошел к освещенному месту, я изумился до пределов изумления! Действительно, я очутился в великолепной зале, над которой возвышался огромный купол, весь выложенный слоновой костью и черным деревом; и зала эта освещалась золотыми светильниками и большими хрустальными лампами, подвешенными к потолку на золотых цепях. И посредине этой залы находился бассейн, отделанный разноцветной инкрустацией и арабесками удивительного совершенства; и гармоничный шум воды освежал душу. Рядом с бассейном на большом перламутровом табурете стоял серебряный поднос, прикрытый шелковым платком; а на ковре стоял большой кувшин из обожженной и глазурованной глины, и на его длинном горлышке красовался кубок из хрусталя и золота.

Тогда я, о господин мой, прежде всего приподнял шелковый платок, которым был покрыт большой серебряный поднос. И все те восхитительные вещи, которые были на нем, еще и теперь носятся передо мною. Ведь я увидел на подносе…

В эту минуту своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла, не желая долее злоупотреблять данным ей разрешением.

Но когда наступила

СТО ШЕСТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И визирь Дандан продолжал таким образом перед царем Даул Маканом рассказ прекрасного Азиза:

— Ведь я увидел на подносе четыре жареных цыпленка, золотистых и благоухающих, приправленных самыми тонкими пряностями; и стояли еще на нем четыре фарфоровые чашки довольно больших размеров, и в первой из них содержалось мухаллеби[98], надушенное померанцевым цветом и посыпанное толчеными фисташками и корицей; во второй — протертый изюм, взбитый и надушенный розовой водой; в третьей — о, в третьей! — пахлава[99], артистически слоенная и разделенная на пласты несравненной нежности; в четвертой — кенафа[100]на густом сиропе, и так обильно начиненная, что готова была лопнуть! Вот что было на одной половине подноса. Что касается другой половины, то она была вся уставлена моими любимыми плодами: фигами, покрытыми морщинами зрелости, цитронами, лимонами, виноградом и бананами. И между ними красовались венчики роз, жасмина, лилий и нарциссов!

Тогда я почувствовал себя на вершине блаженства, отогнал печальные мысли и предался радости. И смущало меня только то, что я не видел в этом месте ни одного живого существа, ни одного из созданий Аллаха. И так как тут не было ни служанки, ни раба, который стал бы прислуживать мне, я вооружился терпением в ожидании прихода возлюбленной моего сердца. Но прошел целый час, и, увы, никто не являлся; потом прошел другой час, и третий… Тогда я начал чувствовать терзания голода, так как я давно ничего не ел, удрученный моей страстью.

И теперь, когда я был так близок к осуществлению моей мечты, аппетит возвращался ко мне милостью Аллаха; и я в душе благодарил мою бедную Азизу, которая предсказывала мне успех, объясняя мне во всех подробностях тайну подобных свиданий.

И вот, будучи не в состоянии долее бороться с внезапным голодом, овладевшим мною, я прежде всего набросился на восхитительную кенафу, которую я предпочитал всему на свете, и не помню уже, сколько я проглотил ее; и она была так превосходна, как будто воздушные пальчики гурий надушили ее неземными ароматами. Потом я набросился на ломтики сочной пахлавы и снабдил мой желудок той порцией, которая была предопределена ему Всеблагим Провидением; потом я очистил всю чашу белого мухаллеби, посыпанного толчеными фисташками и доставляющего такое освежение сердцу; потом я перешел к цыплятам и не помню в точности, съел ли я одного, два, три или даже все четыре, до того искусно сделан был подкисленный зернами граната фарш, которым они были начинены; после этого я перешел к фруктам и долгим и искусным выбором приятно услаждал свое нёбо; и я закончил трапезу двумя или тремя ложечками сладких зерен граната и вознес благодарение Аллаху за все Его благодеяния. Наконец, я утолил свою жажду прямо из глиняного кувшина, не прибегая даже к помощи ненужного кубка.

^{И вот, будучи не в состоянии долее бороться с внезапным голодом, овладевшим мною, я прежде всего набросился на восхитительную кенафу.}

И как только наполнился желудок мой, мною овладела страшная истома, и я почувствовал слабость во всех членах; и у меня едва хватило силы омыть руки; и я опустился на подушки, лежавшие на коврах, и погрузился в глубокий сон.

Что случилось со мною в эту ночь, о господин мой?.. Знаю только, что, когда я проснулся утром под палящими лучами солнца, я лежал уже не на чудесном мягком ковре, а прямо на голом мраморе, и на животе моем лежала щепотка соли и кучка толченого угля. Тогда я быстро вскочил и встряхнулся и стал смотреть направо и налево; но я не видел нигде и следа живого существа. И велико было мое замешательство и мое удивление; и я вознегодовал против себя самого; потом я раскаялся в слабости моей плоти и в моей неспособности противостоять бессоннице и утомлению. И я побрел печально к моему дому, где застал бедную мою Азизу, погруженную в тихую скорбь и со слезами произносящую следующие стихи:

С полей несется легкий ветерок;

Я узнаю его по аромату

Еще задолго до того, как он

Моих волос коснется с нежной лаской.

О ветерок, лети! Щебечут птички…

Лети сюда! Пусть будет то, что будет.

Когда б могла я, о моя любовь,

Когда б могла схватить тебя в объятья,

Прижать к груди, как прижимает страстно

Любовник пылкий милую головку!..

В твоем дыханье нежном позабыть

Всю горечь сердца, полного страданья!..

Коль ты уйдешь, Азиз, какая радость

Мне на земле останется тогда

И вкус какой найду я в этой жизни?!

Увы! Увы! Кто может мне сказать,

Пылает ли возлюбленного сердце

Такой же страстью и таким огнем?..

Но, увидев меня, Азиза быстро встала и, отерев слезы, поприветствовала меня ласковыми словами и помогла мне освободиться от моих одежд; и она несколько раз подносила их к своему носу и наконец сказала мне:

— Клянусь Аллахом, о сын моего дяди! Тут нет и следа тех благоуханий, которыми пропитывает платье мужчины прикосновение влюбленной женщины! Расскажи же мне все, что произошло.

И я поспешил удовлетворить ее. Тогда лицо ее омрачилось и она сказала мне с испугом:

— Клянусь Аллахом, о Азиз, теперь тревога о тебе овладела мною: боюсь, что эта незнакомка подвергнет тебя тяжелым испытаниям. И знай, что соль, положенная на живот, означает, что она находит тебя крайне безвкусным, ибо ты, столь страстно влюбленный в нее, дозволил сну и усталости овладеть тобою; а уголь означает: «Да покроет Аллах лицо твое чернотою, о ты, любовь которого полна лжи!» Теперь ты видишь, о возлюбленный мой Азиз, что эта женщина, вместо того чтобы подойти с лаской к своему гостю и кротко разбудить его, отнеслась к нему с полным презрением и выразила ему, что он ни на что иное не способен, как есть, пить и спать. Ах, да избавит тебя Аллах от влечения к этой женщине, не знающей милосердия и бессердечной!

Услыхав эти слова, я начал бить себя в грудь и воскликнул:

— Я один виноват во всем, ибо, клянусь Аллахом, женщина эта права и влюбленные не должны поддаваться сну! Ах, я сам навлек на себя эту неприятность! И скажи, ради Аллаха, что мне делать теперь, о дочь моего дяди! О, что делать, скажи!

Бедная Азиза, любившая меня беспредельной любовью, глубоко опечалилась, видя мое отчаяние…

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО СЕМНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала царю Шахрияру:

Рассказывали мне, о царь благословенный, что визирь Дандан продолжал в таких выражениях перед царем Даул Маканом рассказ, который прекрасный Азиз излагал принцу Диадему:

— Бедная Азиза, любившая меня беспредельной любовью, глубоко опечалилась, видя мое отчаяние; и она сказала мне: «Головой моей и глазами готова я служить тебе, о дорогой Азиз мой! Но насколько это было бы легче, если бы законы приличия дозволяли мне свободно выходить из дому и идти куда вздумается! Теперь же, когда я собираюсь выйти замуж, я по нашим законам не могу отлучиться из дому.

Однако следуй моим наставлениям, и я издали буду следить за успехом твоего дела, ибо сама я не могу соединить тебя с нею. Иди же, о Азиз мой, возвратись сегодня вечером на то же самое место и в особенности берегись поддаваться искушению сна! А для этого необходимо воздерживаться от пищи, ибо она отягчает чувства и размягчает их. Остерегайся же сна, и твоя возлюбленная явится к тебе в первую четверть ночи! И да хранит тебя Аллах и защитит тебя от всяких козней!»

Тогда я стал произносить обеты и молить Небо о скорейшем наступлении ночи. И когда день пришел к концу и я собирался уходить, Азиза остановила меня на минуту, чтобы сказать мне:

— И особенно прошу тебя, о Азиз мой, не забывай моей просьбы: после того как молодая девушка соблаговолит дать удовлетворение твоим желаниям, прочти ей то стихотворение, которое ты заучил.

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

Потом я вышел из дому. Придя в сад, я нашел, как и накануне, великолепно освещенную залу, и в этой зале — большие подносы, уставленные разными яствами, пирожными, фруктами и цветами. И как только запах цветов и всех этих яств усладил мои ноздри, я не мог уже сдерживать порыва души моей; и я подчинился ее желанию, и ел до насыщения с каждого блюда, и потом утолил жажду из большого глиняного горшка; и так как его содержимое услаждало мою душу, то я пил из него до полного расширения моего желудка. Тогда только я почувствовал довольство. Но скоро веки мои отяжелели, и, чтобы успешнее бороться со сном, я старался приподнимать их моими пальцами, но напрасно. Тогда я сказал себе: «Я не буду спать, но я прилягу на минутку. О, не более минуты голова моя будет покоиться на подушке, не более! Но спать я не буду, о нет!»

И я взял подушку и подложил ее себе под голову. Но проснулся я лишь на другой день и увидал себя лежащим не в великолепной зале, но в жалком сарае, в котором, вероятно, помещались конюхи; и я нашел на животе моем кость от бараньей ноги, и круглый мячик, и косточки фиников, и зерна сладких рожков, а рядом лежали две серебряные драхмы и нож. Тогда, охваченный смущением, я вскочил и сбросил с себя все эти отбросы, и, взбешенный тем, что случилось со мною, схватил нож и побежал домой; и я застал бедную Азизу, жалобно произносившую следующие стихи:

О слезы глаз! Вы растопили сердце

И размягчили тело все мое,

Мой друг ко мне все более жесток!

Но мне лишь сладко пострадать за друга,

Когда он так прекрасен и могуч!

О мой кузен, о мой Азиз прекрасный!

Ты душу мне наполнил пылкой страстью,

И бездны скорби в ней ты углубил!

Тогда я, вне себя от бешенства, вывел ее из задумчивости несколькими бранными словами. Но она с удивительной кротостью отерла глаза и подошла ко мне, обвила мою шею своими руками и крепко прижала меня к своей груди, несмотря на то что я пытался оттолкнуть ее; и она сказала мне:

— О мой бедный Азиз, я вижу, что ты и в эту ночь дозволил сну одолеть тебя!

Тогда, будучи не в состоянии долее сдерживать себя, я опустился на ковры, задыхаясь от злости, и далеко отбросил от себя нож, который я поднял. А дочь моего дяди взяла веер и села рядом со мною; и она стала обмахивать меня веером и говорить ободряющие слова, уверяя, что все устроится. И по ее просьбе я перечислил ей все те предметы, которые я нашел на животе при моем пробуждении. Потом я сказал ей:

— Ради Аллаха, поспеши объяснить мне все это!

Она отвечала мне:

— Ах, мой Азиз, не внушала ли я тебе, что ты должен воздерживаться от пищи, чтобы не поддаваться искушению сна?

Но я воскликнул:

— Поспеши же объяснить мне все это!

Она сказала:

— Знай же, что круглый мяч означает…

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что приближается утро, и, скромная, как всегда, остановила свое повествование.

А когда наступила

СТО ВОСЕМНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Знай, что круглый мяч означает, что твое сердце, несмотря на то что ты находился в доме твоей возлюбленной, склонно витать в воздухе; и это доказывает твое равнодушие. Финиковые косточки означают, что ты, подобно им, лишен сладости, ибо страсть, составляющая основу сердца, вполне отсутствует у тебя; зерна сладких рожков, плодов дерева Айюба[101], отца терпения, должны напомнить тебе об этой добродетели, столь драгоценной для влюбленных; что касается кости от бараньей ноги, то поистине она не подлежит объяснению!

Тогда я воскликнул:

— Но ты забываешь, о Азиза, о ноже и о двух серебряных драхмах!

При этих словах Азиза задрожала всем телом и сказала мне:

— О Азиз, мне страшно за тебя! Две серебряные драхмы означают ее глаза. И она хочет этим сказать тебе: «Клянусь обоими моими глазами: если ты вернешься сюда еще раз, чтобы заснуть здесь, я зарежу тебя ножом!» О сын моего дяди, страшно мне за тебя! Но я боюсь нагнать на тебя тоску и потому стараюсь подавить в себе страх и плачу в одиночестве в этом пустом доме. И нет у меня иного утешения, кроме моих рыданий!

Тогда сердце мое прониклось ее печалью, и я сказал ей:

— Если тебе дорога жизнь моя, о дочь моего дяди, скажи, как найти выход из этого? О, помоги мне избавиться от этого непредотвратимого несчастья!

Она же сказала:

— С любовью и должным почтением готова я сделать это, о сын моего дяди! Но ты должен внять словам моим, иначе все погибло!

Я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь! И клянусь тебе в этом головою моего отца!

Тогда, обрадовавшись моему обещанию, Азиза повеселела и поцеловала меня, говоря:

— Вот что я скажу тебе, о Азиз моего сердца! Ты должен спать здесь до вечера; тогда ты в состоянии будешь противостоять ночью искушению сна. И когда ты проснешься, я сама дам тебе есть и пить, и тогда тебе бояться нечего.

И вот дочь моего дяди заставила меня улечься и затем нежными движениями стала растирать мои члены, и под влиянием этого чудесного массажа я не замедлил уснуть; и вечером при моем пробуждении я увидел ее сидящей по-прежнему у моего ложа и обмахивающей меня веером. Вероятно, она много плакала, потому что я увидел на ее платье следы слез; и она поспешила дать мне поесть; и она сама клала мне куски в рот, и мне оставалось только проглотить их; и это повторялось до тех пор, пока я совершенно не насытился. Потом она дала мне выпить отвара ююбы[102] в подслащенной розовой воде, и этот напиток вполне освежил меня. Потом она вымыла мне руки и отерла их полотенцем, надушенным мускусом, и окропила меня душистой водой. После этого она принесла очень красивое платье и облачила меня в него; и она сказала мне:

— Если Аллаху будет угодно, эта ночь будет для тебя ночью твоих желаний! — Потом, проводив меня до самой двери, она прибавила: — Но особенно не забывай моей просьбы!

Я спросил:

— Какой?

Она сказала:

— О Азиз! Прочти ей то стихотворение, которое я заставила тебя заучить.

И вот я прибыл в сад и, как и в предыдущие ночи, вошел в залу с большим куполом и опустился на богатые ковры. И поскольку я был сыт, то смотрел равнодушно на подносы; и так просидел я до половины ночи. И я не видел никого и не слышал ни малейшего звука, и мне казалось, что эта ночь длиннее целого года, но я вооружился терпением и ждал дальнейшего. Однако прошло три четверти ночи, и послышалось уже пение петухов, встречавших зарю. И вот голод опять заговорил во мне, и мало-помалу он так усилился, что душа моя снова воспылала желанием отведать расставленных на подносах блюд; и я не мог противостоять влечению моей души; и я поднялся и приподнял большие шелковые платки, и наелся досыта, и выпил стакан вина, потом другой, и так до десяти. Тогда голова моя отяжелела, но я мужественно боролся и крепился и вертел головой во все стороны.

Но в ту минуту, когда я уже готов был поддаться сну, я услышал легкий смех и шелест шелковых материй. И я едва успел вскочить и вымыть руки и рот, как увидел, что занавес в глубине залы поднялся. И, улыбающаяся, окруженная десятью молодыми рабынями, прекрасными, как звезды, вошла она! И была она точно сама луна! И на ней было платье из зеленого атласа, все шитое красным золотом. И чтобы дать тебе понятие о ней, о господин мой, я прочту тебе стихи поэта:

О, вот она! С высокомерным взглядом,

Роскошная, пленительная дева!

Сияет грудь под легкою одеждой,

Рассыпалися кудри по плечам…

И если я, невольно ослепленный,

Ее спрошу об имени ее,

Она в ответ: «Я та, что зажигает

Огнем любви влюбленные сердца!»

А если я пожалуюсь на муки

Своей любви, она ответит:

«О, как ты прост! Ведь я — скала немая,

Лазурь без эха! Можно ль огорчаться

Безмолвием лазури и скалы?»

Но я сказал: «О женщина, коль сердце

Твое из камня, знай: рукой своею

Я, как Муса, сумею из скалы

Извлечь источник чистоты кристальной!»

И поистине, когда я произнес перед нею эти стихи, она улыбнулась мне и сказала:

— Это очень мило! Но как же удалось тебе на этот раз побороть сон?

И я ответил:

— Предчувствие твоего появления освежило мне душу!

Тогда она повернулась к своим рабыням и подмигнула; и они тотчас же удалились и оставили нас одних в зале. И она подошла ко мне и села рядом со мной, прижалась ко мне своей грудью и обвила мою шею своими руками. И я прильнул к ее губам, я сосал ее верхнюю губу, в то время как она сосала мою нижнюю губу; потом я обнял ее талию и привлек ее к себе; и мы вместе опустились на ковры. И я развязал шнурки ее одежд; и мы стали забавляться, и мы обнимались, и целовались, и ласкали, щипали и кусали друг друга, и бегали по всей зале; и в конце концов она упала в изнеможении в мои объятия, задыхаясь от желания. И эта ночь была сладостной ночью для моего сердца и праздником для моих чувств, как сказал поэт:

И ночь моя была полна восторгов,

Из всех ночей прекраснейшая ночь!

Был полон кубок влагою пурпурной!

О ночь любви! Я сну сказал: «Уйди!

Ужель тебя мои желают веки?..»

И я молил у серебристых членов:

«Придите вновь в объятия мои!»

Но когда наступило утро и я хотел проститься с моей подругой, она остановила меня и сказала мне:

— Подожди еще немного! Мне нужно передать тебе одну вещь…

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И молодой Азиз продолжал свое повествование в таких выражениях:

— Она остановила меня и сказала мне: «Подожди еще немного! Мне нужно передать тебе одну вещь и дать тебе добрый совет!»

Услыхав эти слова, я очень удивился и присел рядом с нею; и она развернула шелковый платок и вынула из него четырехугольный кусок парчи, на котором была вышита первая газель, та самая, которую ты видишь здесь, о молодой господин мой!

И она передала ее мне со словами:

— Береги хорошенько эту вещь! Это работа одной молодой девушки, моей приятельницы, принцессы Камфорных и Хрустальных островов. И знай, что этот предмет будет иметь невероятное значение в твоей жизни. И к тому же он всегда будет напоминать тебе ту, которая преподнесла тебе его в дар.

Тогда, о господин мой, охваченный изумлением, я стал горячо благодарить ее и, прощаясь с нею, совершенно забыл — до того я был ошеломлен всем тем, что произошло со мною, — прочесть ей те стихи, о которых говорила дочь моего дяди.

Когда я пришел домой, я застал мою бедную Азизу в ужасном состоянии: она лежала на постели, и черты ее носили печать серьезного страдания; но, увидев меня, она сделала усилие над собой и поднялась; и с глазами, полными слез, подошла она ко мне и поцеловала меня в грудь и долго прижимала меня к своему сердцу; и наконец она спросила меня:

— Сказал ли ты ей те стихи, о Азиз?

Тогда я смутился и отвечал:

— Ах, я совершенно забыл о них! И виноват в этом этот кусок шелковой материи!

И я развернул перед нею материю и показал ей эту газель. Тогда Азиза не могла более сдерживать себя и разразилась громкими рыданиями и произнесла следующие стихи:

О сердце, помни, что вослед любви

Всегда идет на смену утомленье,

Что всякой дружбе настает конец!

Потом она добавила:

— О сын моего дяди, умоляю тебя, не забудь в следующий раз, когда ты будешь у нее, прочесть ей эти строки!

Я отвечал:

— Повтори мне их еще раз, ибо я уже забыл их.

Тогда она повторила мне эти стихи, и я хорошо запомнил их; потом, когда наступил вечер, она сказала мне:

— Вот близится твой час, о Азиз! Да приведет тебя Аллах невредимым к желанной цели!

Придя в сад, я вошел в залу, где нашел уже мою возлюбленную, которая давно ждала меня; и она тотчас же привлекла меня к себе и поцеловала меня и усадила рядом с собою; потом, когда мы насытились яствами и напитками, мы овладели друг другом во всей полноте. И бесполезно описывать наши забавы, продолжавшиеся до самого утра. И на сей раз я не забыл произнести стихи Азизы:

Влюбленные! Аллахом вас молю я,

Скажите мне, когда б без перерыва

Пылала в сердце страстная любовь,

Где б нам тогда искать освобожденья?

Не могу передать тебе, о господин мой, какое действие произвели эти стихи на мою подругу; волнение ее было так велико, что ее сердце, бывшее тверже камня, как она говорила мне, смягчилось, и она залилась слезами и произнесла:

Хвала и честь душе великодушной

Соперницы! Она все знает тайны

И их хранит безмолвно. И, страдая

От дележа, безропотно молчит.

Известно ей достоинство терпенья.

И я постарался удержать в памяти эти строки, чтобы передать их Азизе. И когда я вернулся домой, я нашел Азизу, лежавшую на тюфяках, и возле нее сидела моя мать, ухаживая за нею. И лицо бедной Азизы было покрыто страшной бледностью, и она была так слаба, как будто была в обмороке; она печально взглянула на меня, но не могла сделать ни малейшего движения. Тогда мать моя окинула меня строгим взглядом и сказала мне:

— О Азиз, каким позором ты покрыл себя! Разве так обращаются с невестой?

Но Азиза взяла руку моей матери и поцеловала ее и сказала мне едва слышным голосом:

— О сын моего дяди, разве ты забыл мою просьбу?

Тогда я сказал ей:

— Будь спокойна, о Азиза! Я передал ей твои стихи, и она взволновалась до крайних пределов и произнесла следующие стихи.

И я повторил стихи, произнесенные моей возлюбленной. И, слушая их, Азиза тихо плакала и потом прошептала следующие слова поэта:

Кто не способен умолчать о тайне

Иль вынести с терпеньем испытанье,

Себе лишь смерти может ждать в удел.

И что ж, — увы! — всю жизнь лишь в отреченье

Я провожу, и все ж я умираю,

Лишенная речей желанных друга!

Когда умру я, мой привет пошлите

Вы той, кем жизнь загублена моя!

Потом она добавила:

— О сын моего дяди, прошу тебя, когда ты будешь у твоей возлюбленной, передай ей эти стихи! И да будет жизнь твоя легка и сладка, о Азиз!

И вот когда спустилась ночь, я вернулся в сад, по обыкновению, и нашел мою подругу, ожидавшую меня в зале; и мы уселись рядом, и ели, пили и всячески забавлялись, и наконец легли спать и спали обнявшись до самого утра. И я вспомнил обещание, данное мною Азизе, и передал моей подруге ее стихи.

Но едва только она услышала их, как испустила громкий крик и отстранилась от меня в ужасе и воскликнула:

— Клянусь Аллахом! Особа, которая произнесла эти стихи, в эту минуту уже не числится в списке живых! — Потом она добавила: Надеюсь ради тебя, что эта особа не родственница тебе, не сестра и не двоюродная сестра! Ибо, повторяю, она принадлежит теперь миру усопших!

Тогда я сказал ей:

— Это моя невеста, дочь моего дяди.

Но она воскликнула:

— Что говоришь ты, несчастный?! И зачем же прибегаешь ты ко лжи?! Это неправда! Если бы она действительно была твоей невестой, ты не так любил бы ее!

Я повторил:

— Это моя невеста Азиза, дочь моего дяди.

Тогда она сказала:

— Почему же ты скрыл это от меня? Клянусь Аллахом, я никогда не позволила бы себе похитить у нее жениха, если бы знала об этих узах! О, горе! Но скажи мне, знала ли она о наших свиданьях?

Я сказал:

— Разумеется! И она сама толковала мне знаки, которыми ты объяснялась со мною! И без нее я никогда не проник бы к тебе: только благодаря ее добрым советам и наставлениям я добился своей цели.

Тогда она воскликнула:

— Значит, ты причина ее смерти! Да пощадит тебя Аллах и не даст твоей юности разбиться так же, как ты разбил юность твоей бедной невесты! Поспеши же к ней и узнай, что случилось!

И я поспешно удалился, озабоченный этим печальным предсказанием. И когда я подходил к углу того переулка, где стоял наш дом, я услышал зловещие крики женщин, предававшихся печали. И я осведомился у соседок, входивших в наш дом и выходивших из него, и одна из них сказала мне:

— Азизу нашли распростертой на полу за дверью ее комнаты и без признаков жизни.

Тогда я бросился в дом; и первая, увидевшая меня, была моя мать, и она закричала мне:

— Ты ответишь перед Аллахом за ее смерть! И вся тяжесть ее крови будет отягчать твою шею! О сын мой, каким недостойным женихом ты был!

На этом месте своего повествования Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И моя мать собиралась осыпать меня бранью, когда вошел мой отец; тогда она умолкла, не желая бранить меня в его присутствии. И отец мой приступил к исполнению похоронных обрядов, и, когда собрались все друзья и все близкие и окончены были приготовления, мы отпраздновали похороны и исполнили все обряды, предписываемые при самых пышных погребениях; и мы провели три дня в палатках, на ее могиле, читая священную книгу.

И я вернулся домой к матери, и сердце мое было объято жалостью к несчастной покойнице. И вот мать моя подошла ко мне и сказала:

— Сын мой, я желаю наконец узнать, чем мог ты так огорчить нашу бедную Азизу, что у нее сделался разрыв печени? И знай, о сын мой, что я напрасно обращалась к ней с просьбой разъяснить мне причину ее болезни, — она ничего не хотела раскрыть мне, и я не слышала от нее ни одного горького слова по отношению к тебе; напротив, она до конца благословляла тебя. Итак, ради Аллаха, о Азиз! Расскажи мне, чем ты так поразил эту несчастную, что она умерла от горя?

Я отвечал:

— Я? Да ничем!

Но мать моя продолжала настаивать, и она сказала мне:

— О Азиз, когда Азиза собиралась покинуть землю, я сидела у ее изголовья; она повернулась ко мне, открыла на минуту глаза и сказала мне: «О жена моего дяди, молю нашего Господа не требовать ни от кого отчета в моей крови и простить тех, которые истерзали мое сердце! И вот я действительно покидаю этот бренный мир для другого — вечного — мира».

И я сказала ей: «О дочь моя, не говори о смерти! Да восстановит Аллах твои силы!»

Но она печально улыбнулась мне и сказала: «О жена моего дяди, прошу тебя, передай Азизу, твоему сыну, мое последнее наставление, умоляя его не забывать его! Когда он отправится в то место, где он обыкновенно бывает, пусть произнесет перед уходом следующие слова:

Как смерть сладка в сравнении с изменой!»

Потом она добавила: «Таким образом я буду охранять его и после моей смерти, как охраняла его, пока была жива!»

После этого она приподняла подушку и достала из-под нее вещь, которую она поручила передать тебе; но при этом она заставила меня поклясться в том, что я вручу тебе эту вещь лишь тогда, когда ты возвратишься к лучшим чувствам и будешь оплакивать ее смерть и искренно скорбеть о ней. И вот я буду хранить для тебя эту вещь, о сын мой, но вручу я ее тебе лишь тогда, когда увижу, что ты возвратился к лучшим чувствам.

Тогда я сказал моей матери:

— Пусть будет так! Но ты все-таки можешь показать мне эту вещь?

Однако мать моя отклонила мою просьбу и после этого оставила меня одного.

Ты видишь, о господин мой, насколько я в ту пору был предан легкомыслию и как неразумен; и я не хотел слушаться голоса моего сердца; и вместо того чтобы оплакивать бедную мою Азизу и носить в душе траур по ней, я думал лишь о том, как бы позабавиться и развлечься. И не было для меня в то время ничего более привлекательного, как свидания с моей возлюбленной. И как только спустились сумерки, я поспешил в ее дом; и я нашел ее охваченной желанием увидеться со мною и поджидавшей меня с таким нетерпением, как будто она сидела на горячих углях. И как только я вошел, она подбежала ко мне и повисла на моей шее и стала расспрашивать меня о моей двоюродной сестре Азизе; и когда я рассказал ей подробности ее смерти и ее похорон, ею овладела безмерная жалость, и она сказала мне:

— О почему не знала я раньше, при ее жизни, об услугах, оказанных ею тебе, и о ее удивительном самоотвержении! Я сумела бы поблагодарить ее и вознаградить ее разными способами.

Тогда я сказал ей:

— И особенно горячо просила она мою мать передать мне — для того чтобы я, в свою очередь, передал их тебе — последние слова, произнесенные ею:

Как смерть сладка в сравнении с изменой!

Когда молодая девушка услышала эти слова, она воскликнула:

— Да будет над нею милость Аллаха! Вот она даже после смерти охраняет тебя, о Азиз! Ибо знай, что этими простыми словами она спасает тебя от коварного замысла, которым я хотела погубить тебя, и от сетей, в которые я решила завлечь тебя.

При этих странных словах я изумился свыше меры и воскликнул:

— Что я слышу?! Как?! Мы были связаны такой пылкой любовью, а между тем ты решила погубить меня?!

Она отвечала:

— О дитя! О наивный! Вижу, что ты не догадываешься, на какие предательства способны мы, женщины! Но я не буду настаивать. Знай только, что ты обязан твоей двоюродной сестре освобождением из рук моих. И я должна покориться; но только под условием, что ты никогда не взглянешь ни на одну женщину, кроме меня, и не заговоришь ни с одной женщиной, будь она молода или стара. Не то — горе тебе! О да, горе тебе! И тогда некому будет вырвать тебя из моих рук, потому что та, которая поддерживала тебя своими советами, умерла. Смотри же не забывай этого условия! А теперь я хочу обратиться к тебе с одной просьбой.

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

А теперь я хочу обратиться к тебе с одной просьбой. Я сказал:

— Говори!

Она сказала:

— Проведи меня к гробнице бедной Азизы, я хочу посетить ее и написать на камне несколько сочувственных слов.

Я отвечал:

— Мы сделаем это завтра, если на то будет воля Аллаха!

Потом я лег с нею и провел с нею всю ночь до утра; но она каждый час просыпалась, и расспрашивала меня об Азизе, и говорила мне:

— Ах, почему не предупредил ты меня, что она была дочерью твоего дяди?

И я в свою очередь говорил ей:

— Кстати, я забыл спросить у тебя о значении этих слов:

Как смерть сладка в сравнении с изменой!

Но она ни слова не хотела сказать мне об этом.

Утром, на рассвете, она поднялась и взяла большой кошелек, наполненный динариями, и сказала мне:

— Ну, теперь вставай и проводи меня к ее могиле, ибо я хочу выстроить над ней купол.

И я отвечал:

— Слушаю и повинуюсь!

И я вышел и шел впереди ее; и она следовала за мною, раздавая нищим деньги, которые она черпала из кошелька; и каждый раз она говорила:

— Это за упокой души Азизы!

И таким образом мы дошли до могилы; и она бросилась на мраморную плиту и залилась слезами. Потом она вынула из шелкового мешочка стальные ножницы и золотой молоточек и красивыми буквами начертала на гладком мраморе следующие стихи:

Однажды я остановился грустно

Перед могилой, зеленью сокрытой;

Семь анемонов плакали над ней.

И я спросил: «Кто спит в могиле этой?»

И из земли мне голос отвечал:

«О человек, склони чело с почтеньем!

Здесь в мире спит влюбленная жена!»

И я вскричал: «О женщина, что здесь

В молчанье спишь, убитая любовью!

Пускай Аллах вознаградит тебя

За все страданья и тебя поставит

На высшую вершину Он в раю!»

Несчастные влюбленные, забыты

Вы даже в смерти; не придет никто

Развеять сор с могил забытых ваших!

Я уберу их розами, цветами

Влюбленных, и, чтоб еще пышней

Они цвели, их орошу слезами.

Потом она поднялась, бросила прощальный взгляд на гробницу Азизы и направилась со мною в обратный путь. И вдруг с нею произошла странная перемена, и она сделалась очень нежна ко мне и несколько раз повторила:

— Ради Аллаха, не оставляй меня никогда!

И я поспешил выразить ей мое послушание и повиновение. И я продолжал проводить с нею ночи, и она всегда встречала меня с радостным восторгом и не жалела ничего, чтобы доставить мне удовольствие. И таким образом, я не переставал есть и пить, и целовать мою подругу, и совокупляться с нею; и я носил великолепные платья, одно лучше другого, и тончайшие рубашки, одна тоньше другой; и я достиг пределов тучности и не знал ни горестей, ни забот; и я лишился даже воспоминания о бедной дочери моего дяди. И в этом состоянии блаженства я пробыл целый год.

И вот в начале второго года отправился я однажды в хаммам и облачился в самое роскошное из моих платьев, и, выходя из хамма-ма, выпил чашку шербета и с наслаждением вдыхал тонкий аромат, распространявшийся от моего платья, пропитанного благовониями; и был я в самом блаженном настроении и видел все в самом радужном свете; и ощущение бытия было особенно сладостно для меня в этот день, и настолько, что я был точно опьянен, не чувствовал тяжести собственного тела и бежал, точно человек, охваченный винными парами. И вот в этом-то состоянии мною овладело желание излить душу на груди моей подруги.

И я направился к ее дому и, переходя через глухой переулок Флейты, увидел старуху, которая шла навстречу мне, держа в руке фонарь, освещавший дорогу перед ней, и какое-то письмо в свертке. И я остановился; тогда она, пожелав мне мира, сказала…

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела приближение утра и скромно умолкла, не желая злоупотреблять данным ей разрешением.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Тогда она, пожелав мне мира, сказала:

— Сын мой, умеешь ли ты читать?

Я отвечал:

— Да, добрая женщина.

Она сказала мне:

— В таком случае прошу тебя, возьми это письмо и прочитай мне его!

И она протянула мне письмо; и я взял, развернул его и прочитал. И в нем говорилось, что отправитель письма находится в добром здравии и шлет поклоны и всякие пожелания сестре и родителям. И, услыхав это, старуха подняла руки к небу и пожелала мне всякого благополучия за добрую весть; и она сказала мне:

— Да избавит тебя Аллах от всех страданий, как ты избавил от тревоги мое сердце!

Потом она взяла письмо из моих рук и пошла своей дорогой. В эту минуту меня охватила срочная потребность помочиться, я подошел к стене по своей нужде, и, когда я закончил, и привел в порядок свое платье, и собирался уже удалиться, я увидел ту же старуху, которая возвращалась ко мне; и, подойдя ко мне, она взяла мою руку и поднесла ее к своим губам и сказала:

— Извини меня, господин мой! Я хочу попросить тебя об одной милости, и если ты соблаговолишь исполнить ее и завершишь свои благодеяния, то Всемилостивый Аллах вознаградит тебя за все! Прошу тебя, благоволи последовать за мной до дверей нашего дома, близехонько отсюда, чтобы прочитать еще раз, стоя за дверью, это письмо; ибо женщины, живущие в нашем доме, отнесутся с недоверием к моим словам, в особенности же дочь моя, которая очень привязана к своему брату, отправителю этого письма; и вот уже десять лет прошло с тех пор, как он отправился путешествовать, и это первая весточка от него, которого мы уже оплакивали как умершего. Прошу же тебя, не отказывай мне в этом! И тебе не нужно даже входить в дом, так как ты можешь читать письмо, стоя перед дверью. Впрочем, ведь ты знаешь слова пророка (да будет с ним мир и молитва!) относительно тех, кто помогает своим ближним: «Того, кто избавит мусульманина от какой-нибудь беды из бед этого мира, Аллах избавит от семидесяти двух бед будущего мира!»

Тогда я поспешил исполнить просьбу старухи и сказал ей:

— Иди вперед и посвети мне!

И старуха пошла вперед, и, пройдя несколько шагов, мы пришли к дверям какого-то дворца.

Это была монументальная дверь, вся покрытая украшениями из чеканной бронзы и красной меди. И я подошел вплотную к двери; и старуха закричала что-то на персидском языке. И тотчас же — раньше чем я успел опомниться, до того быстро все это произошло, — передо мною появилась за полуотворенной дверью стройная улыбающаяся молодая девушка с босыми ногами. Мраморный пол, очевидно, только что помыли, и он еще не просох; и она приподнимала руками складки своих шальвар, чтобы не замочить их, до самого верха бедер; и рукава ее также были приподняты до самых плеч и обнажали руки ослепительной белизны. И я не знал, чем мне больше восхищаться — ее бедрами, этими колоннами из алебастра, или ее дивными руками, точно выточенными из хрусталя. Изящные лодыжки ее были украшены золотыми бубенчиками, усеянными драгоценными камнями, а на руках блестели тяжелые браслеты, переливавшиеся огнями всех цветов; в ушах сверкали серьги с подвесками из чудесного жемчуга, а на шее — тройное ожерелье из бесподобных драгоценных камней; на голове красовался платочек из тончайшей ткани, усеянной алмазами.

Однако была одна деталь, которая заставила меня предположить, что она, должно быть, прежде чем открыть нам, занималась некоторыми довольно приятными упражнениями, ведь я заметил, что ее незастегнутая рубашка выскочила из ее шальвар, шнурки которых были развязаны. И красота этой молодой девушки, и в особенности ее дивные бедра, навела меня на глубокие размышления; и я невольно вспомнил слова поэта:

О девушка, чтоб угадать я мог

Сокровища красы твоей бесценной,

Открой ее моим влюбленным взорам!

Дай мне упиться чашей наслаждений!

Увидев меня, молодая девушка прикинулась чрезвычайно изумленной, и, повернув ко мне свое кроткое лицо с большими глазами, она спросила нежным голосом, который показался мне восхитительнее всего, что я слышал во всей моей жизни:

— О мать моя, так это он будет читать нам письмо?

И когда старуха ответила: «Да!» — молодая девушка протянула руку, чтобы передать мне письмо, которое она взяла из рук матери. Но в ту минуту, как я наклонился к ней, чтобы взять из ее рук это письмо, я неожиданно почувствовал толчок в спину, которым старуха втолкнула меня в прихожую, между тем как сама она быстрее молнии вошла вслед за мною, захлопнув за собой дверь. И вот я очутился пленником среди этих двух женщин, не зная даже, что они собираются сделать со мною. Но я недолго оставался в неведении. Действительно, не успел я…

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ НОЧЬ,

она сказала:

Действительно, не успел я дойти до середины коридора, как молодая девушка искусным толчком повалила меня на землю и, растянувшись на мне во весь свой рост, стала с неистовством душить меня в своих объятиях. И мне казалось, что настал последний час мой. Но это было совсем не то! После разных странных движений молодая девушка приподнялась, села на мой живот и рукой стала растирать меня с такой яростью и так долго, что я дошел до потери сознания и закрыл глаза как идиот. Тогда молодая девушка встала и помогла встать и мне; потом она взяла меня за руку и в сопровождении матери ввела меня, минуя семь коридоров и семь галерей, в свои покои. И я шел за нею как опьяненный, а опьянел я от действия ее пальцев, необыкновенно искусных в массаже. И вот она остановилась, приказала мне сесть и сказала:

— Открой глаза!

И я открыл глаза и увидел себя в обширной зале, освещенной четырьмя большими просветами со множеством стекол; и была она таких невероятных размеров, что могла служить скаковым полем для всевозможных упражнений всадников; и вся она была вымощена мрамором, и стены были покрыты накладными фигурами самых ярких цветов и тончайшей работы. И была она уставлена мебелью приятной формы, обитой парчой и бархатом, как и диваны и подушки. И в глубине этой залы был обширный альков, в котором виднелась большая кровать из золота с инкрустациями из жемчуга и драгоценных камней, вполне достойная служить ложем царя, подобного тебе, о принц Диадем!

И молодая девушка, к моему великому изумлению, назвала меня по имени и сказала мне:

— О Азиз, скажи, что ты предпочитаешь: жизнь или смерть?

Я сказал ей:

— Жизнь!

Она продолжала:

— В таком случае ты должен сделаться моим мужем!

Но я воскликнул:

— Нет, клянусь Аллахом! Уж лучше смерть, чем брак с такой развратницей!

Она сказала:

— О Азиз, послушайся меня! Женись на мне, и ты избавишься от дочери Далилы Пройдохи!

Я сказал:

— Кто же это дочь Далилы Пройдохи? Я никогда не слыхал о ней.

Тогда она засмеялась и сказала мне:

— Как, Азиз?! Ты не знаешь дочери Далилы Пройдохи? Но ведь она твоя любовница, и вот уже год и четыре месяца, как ты живешь с нею! Бедный Азиз, берегись, о, берегись козней этой проклятой — да сразит ее Аллах! Поистине, нет на земле более развращенной души! Сколько жертв погибло от ее руки! Сколько преступлений совершено ею над ее любовниками! И я крайне изумляюсь тому, что вижу тебя еще целым и невредимым!

При этих словах молодой девушки я дошел до пределов удивления, и я сказал ей:

— О госпожа моя, не можешь ли ты объяснить мне, как ты узнала эту особу и все эти подробности, совершенно неизвестные мне?

Она же отвечала:

— Я знаю ее так же хорошо, как знает рок свои собственные решения и бедствия, скрывающиеся в нем! Но прежде чем объяснить тебе все это, я желаю узнать из твоих уст историю твоих приключений с нею. Ибо, повторяю, я крайне удивляюсь тому, что ты мог выйти живым из ее рук.

Тогда я рассказал молодой девушке все, что было между мною и моей возлюбленной в саду ее дома, и все, что было с Азизой, дочерью моего дяди; и, услышав имя Азизы, она предалась искренней скорби и залилась горючими слезами; и в знак безнадежной скорби она несколько раз поднимала руки, ударяя одну о другую; и наконец она сказала мне:

— Да воздаст тебе Аллах Своими благодеяниями, о Азиз! Для меня не подлежит сомнению, что ты обязан своим спасением из рук этой дочери Далилы Пройдохи только вмешательству бедной Азизы! А теперь, когда ты лишился ее, берегись сетей этой коварной девушки… Но я не вправе открыть тебе больше этого, ибо нас связывает страшная тайна!

Я сказал:

— О да, все это было между мною и Азизой!

Она сказала:

— Ах, поистине, нет больше таких чудных женщин, какой была Азиза!

А я сказал:

— И знай еще, что перед смертью она повелела мне сказать моей возлюбленной — той, которую ты называешь дочерью Далилы Пройдохи, — эти простые слова:

Как смерть сладка в сравнении с изменой!

Не успел я произнести эти слова, как она воскликнула:

— О Азиз, вот именно эти слова и спасли тебя от верной смерти! Живая или мертвая, Азиза продолжает охранять тебя! Но оставим мертвых: да покоятся они в мире и милости Аллаха! Займемся теперь действительностью. Знай же, что я давно уже возгорела желанием овладеть тобою, и желание это терзало меня все дни и все ночи, и только сегодня мне удалось наконец завлечь тебя, как видишь!

Я отвечал:

— Да, клянусь Аллахом!

Она продолжала:

— Но ты молод, о Азиз, и не предполагаешь даже, на какие хитрости способна такая старуха, как моя мать!

Я сказал:

— Нет, клянусь Аллахом!

Она продолжала:

— Покорись же судьбе твоей и предоставь себя ее воле, и ты не нахвалишься своей женой! Ибо, повторяю, я хочу соединиться с тобой законным браком перед Аллахом и Его пророком (да будет с ним молитва и мир!). И все желания твои будут тотчас же исполнены свыше ожидания; и у тебя будут богатства, и великолепные ткани для платьев, и легкие тюрбаны, и все это без всяких затрат с твоей стороны; и никогда я не позволю тебе развязывать кошелек твой, ибо у меня ты всегда найдешь свежий хлеб и полный кубок. И в уплату за это я потребую у тебя только одного, о Азиз!

Я спросил:

— Чего же?

Она сказала:

— Чтобы ты делал со мной то же, что делает петух!

Я сказал с изумлением:

— Что же делает петух?

При этих словах молодая девушка залилась громким смехом, и смеялась она так долго, что повалилась на пол; и она стала топать ногами от восторга и захлопала в ладоши. Потом она сказала мне:

— Как?! Ты не знаешь, о Азиз, в чем заключается ремесло петуха?!

Я сказал:

— Нет, клянусь Аллахом! Я не знаю такого ремесла! И в чем же состоит оно?

Она сказала:

— Ремесло петуха, о Азиз, состоит в следующем: есть, пить и совокупляться.

Услыхав эти слова, я несказанно смутился и сказал:

— Клянусь Аллахом, я не знал, что это можно назвать ремеслом!

Она ответила:

— Это прекраснейшее ремесло, о мой Азиз, смелее! Встань, воспользуйся своим кнутом, сделай его твердым и длинным и займись делом! — И она закричала матери: — О мать моя, иди скорее!

И вот в комнату вошла ее мать в сопровождении четырех свидетелей; и каждый из них держал в руке зажженный факел; и после обычных приветствий они приблизились и уселись в круг.

Тогда молодая девушка поспешила, следуя обычаю своей страны, опустить вуаль на лицо и завернулась в изар[103]. И свидетели поспешили написать брачный договор; и она великодушно признала в этом договоре, что получила от меня десять тысяч динариев для покрытия всех сделанных и предстоящих расходов; и она заявила себя моей должницей перед Аллахом и своей совестью. Потом она раздала обычное вознаграждение свидетелям, и после установленных поклонов они направились в ту же дверь, откуда вошли к нам. И вслед за ними исчезла и старуха мать. И тогда мы остались одни в большой зале с четырьмя просветами.

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Мы остались одни в большой зале с четырьмя просветами.

Тогда молодая девушка поднялась и стала раздеваться, и она приблизилась ко мне в одной рубашке из тончайшей ткани. И какая это была рубашка! О бесподобные вышивки! И были на ней еще тонкие шальвары, но она поспешила сбросить их и, взяв меня за руку, повела меня в глубину алькова, и тут бросилась со мною на большую кровать из чистого золота и сказала мне, задыхаясь:

— Теперь это разрешено законом! И нет ничего постыдного в том, что законно!

И она растянулась рядом со мною, гибкая и стройная, и прижала меня к себе. Затем она горячо задышала и кокетливо-томно застонала, а потом задрала свою рубашку до шеи. Я едва уже мог сдерживать свои желания, и, в то время как она вытягивалась и моргала, я невольно проник в нее. И при этом я вспомнил, как очаровательно и точно об этом сказал поэт:

Когда прелестница рубашки край подняла,

Мой взгляд узрел ее террасы лоно.

О дивный сад! Для путника отрада!

Но вход в него был узок и непрост,

Как жизнь моя, превратностей полна.

Однако все ж с трудом я смог в него войти,

В то время как она вздохнула тяжело.

И я спросил ее: «О чем вздыхаешь ты?»

Она ж в ответ: «О сладостной утрате,

Любимый мой, отрада глаз моих!»

И в самом деле, как только я это сделал первым, она сказала мне:

— О, поступай со мной, как считаешь нужным, я твоя покорная рабыня! Давай, давай! Возьми меня! Еще! Еще! Так или иначе, да побыстрей! Ради жизни моей и собственного удовольствия, чтобы я могла успокоить и унять мою внутреннюю жажду!

И я не мог более противостоять ее желанию, и она заставляла меня делать то, отчего она посреди поцелуев издавала вздохи, и стоны, и вопли, и звуки наших ласк среди страстных движений и совокуплений наполнили весь дом и взволновали всю улицу.

А после этого мы уснули обнявшись, и спали мы так до утра.

И вот утром, когда я собирался удалиться, она подошла ко мне с хитрой улыбкой и сказала:

— Куда ты, Азиз? Неужели же ты думаешь, что выйти из этого дома так же легко, как легко было войти в него? Азиз, наивный Азиз, разочаруйся! И в особенности не смешивай меня с дочерью Далилы.

Пройдохи! Да, Азиз выбрось из головы это оскорбительное сравнение! Неужели же ты забываешь, что ты сочетался со мною законным браком, освященным Сунною? Если ты пьян, Азиз, протрезвись! И образумься! Смотри! Дверь этого дома открывается только один раз в год и на один только день! Впрочем, ты можешь и сам проверить мои слова.

Тогда, ошеломленный ее словами, я вскочил и бросился к входной двери; и, осмотрев ее, я убедился, что она заперта на запор, заколочена и забита наглухо. И я вернулся к молодой девушке и сказал ей, что действительно дело обстоит так, как она сказала. И она улыбнулась, счастливая и довольная, и сказала мне:

— О Азиз, знай, что у нас здесь имеется обильный запас муки, круп, свежих и сушеных плодов, гранатов с засохшей коркой, масла, сахару, варенья, баранов, цыплят и других подобных продуктов, которых хватит нам на несколько лет. И я теперь так же уверена в том, что ты останешься здесь целый год со мною, как уверена в том, что все это действительно существует. Покорись же твоей судьбе и прогони с лица это выражение досады и тоски!

Тогда я со вздохом сказал:

— Нет спасения и могущества без Аллаха!

Она же сказала:

— Но на что жалуешься ты, безумный?! И о чем вздыхаешь ты, раз ты уже представил несомненные доказательства твоего искусства в ремесле петуха, о котором мы вчера говорили?!

И она засмеялась, говоря это. И я тоже засмеялся. И мне не оставалось другого выхода, как повиноваться ей и подчиниться ее желаниям.

И остался я в этом доме, совершенствуясь в ремесле петуха; и я ел, пил и упражнялся в любви в течение целого года. И я так искусно справлялся со своей задачей, что жена моя скоро забеременела и в конце года благополучно родила ребенка. И только тогда я впервые услышал скрип входной двери; и в глубине души я воскликнул: «Йа Аллах!» — и возрадовался освобождению.

И когда дверь отворилась, я увидел множество слуг и носильщиков, нагруженных свежими припасами для будущего года: новыми запасами пирожных, муки, сахару и других припасов такого рода. И я вскочил с места и собирался поскорее выбежать на улицу и подышать на свободе. Но она удержала меня за полу моего платья и сказала мне:

— О Азиз, неблагодарный Азиз, подожди по крайней мере до вечера, до того самого часа, когда ты вошел ко мне год тому назад!

И я согласился ждать до вечера. Но как только надвинулись сумерки, я направился к двери. Тогда она встала и проводила меня до порога и не хотела отпустить меня, пока я не поклялся ей вернуться к ней раньше наступления утра, когда дверь снова запиралась. И мне не оставалось иного выбора, как покориться ей, ибо я поклялся мечом пророка (да будет с ним мир и молитва!), и священной книгой, и разводом!

Наконец я вышел на улицу и поспешно направился к дому моих родителей, но, проходя мимо сада моей возлюбленной, той, которую новая жена моя называла дочерью Далилы Пройдохи, я увидел, к своему крайнему изумлению, что сад по-прежнему открыт, а в глубине его светится огонь фонаря.

Тогда я почувствовал волнение и даже гнев; и я сказал в душе своей…

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что близится утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Я почувствовал волнение и даже гнев; и я сказал в душе своей: «Вот я отсутствовал целый год, и теперь я неожиданно прихожу сюда и нахожу все в прежнем виде! Нет, Азиз, прежде чем ты отправишься к своей матери, которая, вероятно, оплакивает тебя как давно умершего, ты должен узнать, что сталось с твоей прежней возлюбленной. Кто знает, что могло произойти тут с того времени!»

И я пошел быстрее, и, дойдя до залы с куполом из черного дерева и слоновой кости, я быстро вошел в нее. И я нашел мою подругу, сидевшую в печальной позе, наклонив голову вниз и подперев рукою одну щеку. И как изменился цвет ее лица! Глаза ее были влажны от слез, и лицо необыкновенно печально. И вдруг она увидела меня стоящим перед нею. Тогда она подскочила, потом попробовала встать, но снова опустилась от волнения. Наконец к ней вернулся дар речи, и она сказала мне с чувством:

— Хвала Аллаху, Который привел тебя сюда, о Азиз!

И вот, увидев это радостное волнение, не омраченное подозрением в моей неверности, я чрезвычайно смутился и опустил голову; но я тотчас же подошел к моей подруге и, обнимая ее, сказал:

— Как узнала ты, что я приду к тебе сегодня вечером?

Она отвечала:

— Клянусь Аллахом! Я ничего не знала о твоем приходе. Но в течение целого года я ждала тебя здесь каждую ночь; и я плачу в одиночестве и предаюсь отчаянию и тоске. Смотри, как изменили меня эти бессонные ночи и это долгое ожидание! И поджидаю я тебя здесь с того самого дня, когда я дала тебе новое шелковое платье и взяла с тебя обещание, что ты вернешься. Ах, скажи мне, Азиз, что удерживало тебя так долго вдали от меня?

Тогда я, о принц Диадем, рассказал ей все подробности моего приключения и о моей женитьбе на молодой девушке с пышными бедрами. Потом я сказал ей:

— Впрочем, я должен предупредить тебя, что могу провести только часть этой ночи с тобою, ибо, как только займется заря, я должен вернуться к моей жене, которая заставила меня принести клятву во имя трех святых вещей.

Когда молодая женщина услышала, что я женат, она смертельно побледнела; потом она точно остолбенела от негодования и наконец, придя в себя, воскликнула:

— О презренный! Я первая принадлежала тебе, и ты не хочешь уделить мне даже одну ночь! И ты не думаешь о родной матери! Неужели же ты воображаешь, что я одарена таким же терпением, как несравненная Азиза, — да смилуется над нею Аллах! И не думаешь ли ты, что я так же, как и она, сделаюсь жертвой твоей измены? Ах, гнусный изменник! Теперь никто не спасет тебя от моих рук! И теперь мне незачем щадить тебя, потому что теперь ты не можешь служить мне, раз у тебя есть жена и ребенок! И знай, что я питаю отвращение к женатым людям; и забавляюсь я только с холостыми мужчинами! Клянусь Аллахом! Теперь ты больше не нужен мне; и ты не можешь принадлежать мне, но все-таки я не допущу, чтобы ты достался другой! Вот погоди немного!

При этих словах, сказанных страшным голосом, между тем как глаза молодой девушки пронизывали меня насквозь, мною внезапно овладело предчувствие того, что должно было случиться. И вдруг, прежде чем я успел опомниться, десять молодых рабынь, более сильных, чем самые сильные негры, бросились на меня и повалили на землю. И молодая девушка поднялась, взяла острый нож и сказала мне:

— Мы зарежем тебя, как похотливого козла! И таким образом я отомщу за себя и за бедную Азизу, которую ты свел в могилу! А теперь готовься к смерти!

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада увидела, что близится утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И я не сомневался в моей смерти, особенно когда увидел, что проделывают со мною молодые рабыни. Действительно, две из них сидели на моем животе, две другие держали мои ноги, и еще две прижимали всей своей тяжестью мои колени. И вот сама она встала и с помощью двух свободных рабынь принялась бить меня палкой по пяткам, и от боли я лишился чувств. Тогда им пришлось остановиться, и в это время я пришел в себя и воскликнул:

— Я тысячу раз предпочитаю смерть таким пыткам!

И тогда она, точно внимая моим словам, снова взяла в руки страшный нож, отточила его о свою туфлю и сказала своим рабыням:

— Натяните кожу на его шее!

В эту ужасную минуту Аллах в Своей бесконечной милости навел меня на последние слова Азизы, и я воскликнул:

Как смерть сладка в сравнении с изменой!

Услыхав эти слова, она испустила страшный крик и потом воскликнула:

— Да помилует Аллах твою душу, о Азиза! Ты только что спасла от неминуемой смерти сына твоего дяди! — После этого она посмотрела на меня и сказала: — Но ты, Азиз, обязанный своим спасением этим словам несравненной Азизы, не думай только, что ты отделался этим; ибо я непременно должна отомстить тебе и этой беспутнице, которая так долго не пускала тебя ко мне; и для этой двойной цели я прибегну к настоящему и единственному средству. Эй вы, девушки! Налягте хорошенько на него, чтобы он не мог двигаться, и свяжите ему покрепче ноги!

И это приказание было немедленно исполнено.

Тогда она поднялась и поставила на очаг кастрюлю из красной меди, в которую она положила масла и мягкого сыру; и она подождала, пока сыр разойдется в кипящем масле, и тогда вернулась ко мне, неподвижно распростертому на полу. И она наклонилась ко мне и развязала мои шальвары, и при этом прикосновении я задрожал всем телом от ужаса и стыда, ибо я догадался о ее намерении.

И она обнажила мой живот, схватила мои яйца и с помощью вощеного шнура связала их вместе с моим зеббом; затем она дала два конца шнура двум ее рабыням и приказала им тянуть его в стороны, а в это время сама она, схватив в руку бритву, одним ударом лезвия скосила мое мужское достоинство, на которое она была так сердита.

Тогда, о принц Диадем, я от отчаяния и боли лишился чувств, а когда пришел в себя, я увидел, что рабыни накладывают мне на рану кипящее масло с мягким сыром, и это сразу остановило кровотечение. После этого молодая девушка подошла ко мне и дала мне стакан сиропу, чтобы утолить мою жажду, и сказала с презрением:

— Теперь возвращайся туда, откуда пришел! Ты больше не нужен мне, и мне нечего делать с тобой, так как я взяла у тебя единственную вещь, которая могла служить мне. И желание мое теперь удовлетворено! — И она толкнула меня ногой и прогнала из своего дома, говоря: — Благодари Аллаха и за то, что голова еще держится на твоих плечах!

Тогда я, с отчаянием в душе и едва передвигая ноги, дотащился до дома моей молодой жены. И, дойдя до него и найдя дверь отворенной, я бесшумно скользнул в дом и грузно опустился на подушки в большой зале. И в ту же минуту прибежала моя жена, и, увидав бледность моего лица, она внимательно осмотрела меня и заставила рассказать обо всем, что приключилось со мной, и показать ей мою рану. Но я не мог перенести вида этой раны и опять лишился чувств.

Когда же очнулся, я увидел себя лежащим на улице, перед входной дверью, потому что и жена моя, увидев, кем я стал, выбросила меня из своего дома.

Тогда, полный отчаяния, я собрал остаток своих сил и направился к нашему дому; и я бросился в объятия моей матери, которая давно оплакивала меня, не зная, что сталось со мною. И, увидав меня таким бледным и обессиленным, она громко зарыдала…

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

И увидав меня таким бледным и обессиленным, она громко зарыдала. И тогда я вспомнил о моей бедной, кроткой Азизе, которая умерла от огорчения, не проронив ни одного слова упрека; и в первый раз я пожалел о ней и залился слезами раскаяния и безнадежного горя. Потом, когда я на минуту успокоился, мать сказала мне со слезами на глазах:

— Бедное дитя, несчастья преследуют дом наш; я должна сообщить тебе печальную весть: отец твой умер.

При этом известии рыдания сдавили мне горло и я точно остолбенел; потом я упал ниц и в этом состоянии оставался всю ночь.

Утром мать заставила меня подняться и села рядом со мною, но я был точно прикован к месту и не отводил глаз от того угла, где обыкновенно присаживалась моя бедная Азиза, и слезы тихо текли по моим щекам; и мать моя сказала мне:

— Ах, сын мой, вот уже десять дней прошло с тех пор, как я осталась одна в опустевшем доме: десять дней тому назад отец твой умер в милосердии Аллаха!

Я сказал:

— О мать моя, не говори пока об этом! Теперь вся душа моя полна мыслью о бедной Азизе; и я не могу посвятить мою скорбь другим воспоминаниям. Ах, бедная Азиза, покинутая мною, ты, любившая меня искреннею любовью, прости негодному, истерзавшему твое сердце, теперь, когда его постигло наказание свыше меры за все его прегрешения и его жестокую измену!

Мать моя замечала искренность и глубину моей печали, но она пока хранила молчание и старалась только облегчить мои страдания и восстановить мои силы. И она продолжала окружать меня нежной заботливостью и сидела у моего изголовья, повторяя:

— Да будет благословен Аллах, дитя мое, за то, что Он спас тебя от худших бед и сохранил тебе жизнь!

И так шли дни, пока я не поправился окончательно, хотя душою я не переставал страдать.

И вот однажды после обеда мать моя села рядом со мною и сказала мне проникновенным голосом:

— Сын мой, теперь, полагаю, наступило время вручить тебе ту вещь, которую передала мне для тебя перед смертью бедная Азиза; и она просила меня не отдавать тебе этой вещи, пока я не замечу, что ты искренно оплакиваешь ее смерть, и не приду к убеждению, что ты окончательно разорвал незаконные цепи, в которые ты попал.

Потом она открыла сундучок, вынула оттуда сверток и, развязав его, развернула кусок драгоценной парчи, на которой была вышита вот эта вторая газель, которую ты видишь, о принц Диадем. И ты видишь эти стихи, образующие тут чудесную кайму:

Ты сердце мне желанием наполнил,

Чтобы его безжалостно разбить;

Мои глаза ты бодрствовать заставил,

Пока ты сам так безмятежно спал.

И под удары сердца моего

И на глазах моих влюбленно грезил

Ты о другой, пока мои глаза

И сердце всё желанием томились.

Аллахом вас, о сестры, заклинаю,

Когда умру я, на моей гробнице

Вы напишите: «Ты, что здесь проходишь

Стезей Аллаха, пред тобой могила,

Где от любви раба любви почила!»

Тогда, о господин мой, при чтении этих стихов, я залился обильными слезами и бил себя по лицу от боли и, развернув материю, выронил листочек бумаги, на котором были начертаны рукою самой Азизы…

В эту минуту Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Я развернул сверток и выронил листочек бумаги, на котором были начертаны рукой самой Азизы следующие строки: «О возлюбленный сын моего дяди, знай, что ты был мне дороже моей собственной крови и моей жизни. И даже после смерти я буду молить Аллаха ниспослать тебе благополучие и успех у всех избранниц твоего сердца. И знаю я, что тебе не миновать несчастий, которые готовит тебе дочь Далилы Пройдохи. Пусть они послужат тебе уроком! И пусть вырвут они из твоего сердца злосчастную любовь к коварным женщинам и научат тебя не привязываться к ним в будущем! И да будет благословен Аллах, дозволивший мне уйти раньше из этого мира и не видеть твоих будущих страданий!

Береги, прошу тебя именем Аллаха, это подарок — кусок парчи, на которой вышита газель! Она утешала меня в моем одиночестве, когда ты был далеко от меня. Прислана она мне царской дочерью, Сетт Донией, принцессой Камфорных и Хрустальных островов.

Когда ты будешь удручен несчастьями, ты отправишься разыскивать принцессу Донию в царстве отца ее на Камфорных и Хрустальных островах. Но знай, о Азиз, что красота и несравненные прелести этой принцессы не предназначаются тебе. Не вздумай же воспламениться любовью к ней, ибо для тебя встреча с нею будет просто спасением от всяких дальнейших бед, и тогда кончатся все терзания души твоей.

Уассалам[104], о Азиз!».

При чтении этого письма Азизы, о принц Диадем, я был еще глубже потрясен любовью к ней и выплакал все слезы моих глаз; и мать моя плакала и печалилась вместе со мною, и так до наступления ночи. И в таком состоянии безнадежной печали я пробыл в течение целого года, будучи не в состоянии исцелиться от моей скорби.

И вот по истечении года я стал подумывать об отъезде, желая разыскать принцессу Сетт Донию на Камфорных и Хрустальных островах. И мать моя поощряла меня в этом намерении, говоря:

— Путешествие, дитя мое, развлечет тебя и рассеет твои печали. И кстати, в нашем городе стоит купеческий караван; и он готовится к отъезду; накупи здесь товаров и присоединись к нему. А через три года ты вернешься сюда с тем же караваном. И ты забудешь обо всем, что отягчает теперь твою душу. Я же буду счастлива, когда увижу, что грудь твоя снова расширится и ты вернешься к жизни.

Я последовал совету матери и, накупив ценных товаров, присоединился к купцам и всюду следовал за ними; но у меня не хватало духу расстилать, подобно им, мои товары. Напротив, каждый день я садился в уединенный уголок, брал эту материю — память бедной Азизы! — и расстилал ее перед собою и проливал слезы, глядя на нее. И это состояние длилось до тех пор, пока мы после целого года странствований не достигли наконец границы тех земель, где царствовал отец принцессы Донии. Это были семь Камфорных и Хрустальных островов.

Царя этих земель, о принц Диадем, зовут Шахраман. И он действительно отец той принцессы Сетт Донии, которая с таким искусством вышивает газелей на парче для своих подруг.

Но, прибыв в это царство, я подумал: «О Азиз, бедный калека, чем могут быть теперь для тебя все принцессы и все молодые девушки на свете, для тебя, у которого внизу живота гладкое место, как у женщины, о Азиз!»

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила приближение утра и остановилась, не желая злоупотреблять данным ей разрешением.

А когда наступила

СТО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Чем могут быть теперь для тебя все принцессы и все молодые девушки на свете, для тебя, у которого внизу живота гладкое место, как у женщины, о Азиз!

Однако, припоминая слова бедной Азизы, я решился навести необходимые справки и стал обдумывать, каким путем добиться свидания с царской дочерью, Сетт Донией. Но все мои старания ни к чему не привели, и я начинал уже отчаиваться, когда однажды, гуляя в садах, окружавших город, и переходя из одного в другой, я подошел к калитке одного сада, усаженного такими прекрасными деревьями, что один вид их мог успокоить изболевшуюся душу. У самого входа сидел сторож, почтенный шейх с добродушным лицом, на котором лежала печать благословения Аллаха. И я приблизился к нему и после обычных приветствий сказал ему:

— О шейх, кому принадлежит этот сад?

Он сказал:

— Дочери царя, Сетт Донии! И ты можешь, прекрасный юноша, войти и погулять в нем и насладиться ароматом цветов и растений.

Я сказал:

— Как благодарен я тебе! Но не разрешишь ли ты мне, о шейх, подождать здесь, за цветущими кустами, прихода царской дочери, Сетт Донии, чтобы я мог насладиться ее видом?

Он сказал:

— Клянусь Аллахом, это невозможно!

Тогда я тяжело вздохнул; и старик взглянул на меня с любовью и вошел со мною в сад.

И мы пошли рядом по аллеям сада, и он привел меня в восхитительное местечко, осененное влажной листвой; и он сорвал самые спелые и самые душистые плоды и сказал, подавая их мне:

— Услади себя ими, сын мой! Их вкус известен одной принцессе Донии! — Потом он сказал мне: — Садись, я же сейчас вернусь!

И он оставил меня на минуту и вернулся, неся жареного ягненка; и он пригласил меня разделить его трапезу, и подавал мне самые отборные куски, и угощал меня с видимым удовольствием. И я был чрезвычайно смущен его вниманием и не знал, как мне благодарить его.

И вот в то время, когда мы ели и дружно беседовали, мы услышали, что скрипнула калитка сада. Тогда шейх сказал мне шепотом:

— Скорее! Встань и спрячься в этих кустах! И смотри не двигайся!

И я исполнил его приказание. И как только я успел укрыться в кустах, я увидел у калитки сада голову черного евнуха, который спросил громким голосом:

— О шейх, есть ли кто-нибудь в саду? Принцесса Дония идет сюда.

Тот ответил:

— О начальник дворца, в саду нет никого! — И он поспешил к выходу и отворил настежь двери.

Тогда, о господин мой, я увидел принцессу Сетт Донию и подумал, что сама луна спустилась на землю! И красота ее такова, что я остался точно пригвожденный к месту, обезумев, неподвижный, полумертвый! И я следил за нею взглядом, но не мог даже вздохнуть от овладевшего мною волнения, несмотря на все мое желание поговорить с нею; и я оставался неподвижен во все время прогулки принцессы, напоминая собой изнуренного жаждой путника, который падает в изнеможении на самом берегу озера, не имея силы дотащиться до прозрачной воды.

И понял я тогда, о господин мой, что ни принцесса Дония, никакая другая женщина на свете не подвергнется ни малейшей опасности со стороны такого женоподобного существа, в какое превратила меня судьба.

И когда принцесса Дония удалилась из сада, я простился со старым сторожем и поспешил присоединиться к купцам каравана, говоря себе: «О Азиз, что сталось с тобой, Азиз! Женоподобное существо, неспособное покорять влюбленных красавиц! Иди же, вернись к твоей бедной матери и доживай в мире твои дни в доме, покинутом хозяином! И для тебя жизнь потеряла всякий смысл!»

И, несмотря на все жертвы, принесенные мной, чтобы прибыть в это царство, отчаяние мое было так велико, что я решил не думать больше о словах Азизы, уверившей меня, что принцесса Дония будет для меня источником счастья.

И я уехал с караваном, чтобы вернуться с ним на родину.

И вот я прибыл в эти земли, принадлежащие царю Сулейман-шаху, твоему отцу, о принц Диадем.

^{Тогда, о господин мой, я увидел принцессу Сетт Донию и подумал, что сама луна спустилась на землю!}

Такова моя история.

Когда принц Диадем услышал эту чудесную историю и…

Дойдя до этого места своего повествования, Шахерезада заметила приближение утра и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО ТРИДЦАТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Я слышала, о царь благословенный, что великий визирь, излагавший эту историю перед царем Даул Маканом во время осады Константинии, закончив рассказ о приключениях молодого Азиза, сообщил и продолжение этой истории, в которой Азиз играет немаловажную роль, участвуя во всех удивительных происшествиях, о которых я сейчас расскажу вам.

РАССКАЗ О ПРИНЦЕССЕ ДОНИИ И ПРИНЦЕ ДИАДЕМЕ

Когда принц Диадем услышал эту чудесную историю и узнал, насколько эта таинственная принцесса Дония привлекательна и красива и как искусна она в рисовании по шелку и вышивании, им в тот же час овладела страсть и сердце его невероятно забилось. И решил он сделать все, чтобы увидеть ее.

Он взял с собою молодого Азиза, с которым уже не хотел расставаться, сел на лошадь и направился к городу отца своего Сулейман-шаха, владетеля Зеленого города и Испаганьских гор.

И по возвращении своем он прежде всего предоставил другу своему Азизу прекрасный дом, в котором было всего вдоволь. И, убедившись таким образом, что у Азиза нет ни в чем недостатка, он вернулся во дворец своего отца и поспешил запереться в своих покоях, не желая никого видеть и проливая обильные слезы. Ибо то, о чем мы слышим, производит на нас такое же впечатление, как и то, что мы видим или чувствуем.

Когда царь Сулейман-шах заметил, как побледнел его сын, он понял, что на сердце Диадема лежит печаль и забота. А потому он спросил у него:

— Что же с тобой, дитя мое? Почему так изменилось лицо твое и что так огорчает тебя?

Тогда принц Диадем сказал ему, что влюблен в Сетт Донию, что влюбился в нее, никогда не видав ее, а только со слов Азиза, описывавшего ее пленительную походку, ее глаза, ее совершенства и ее изумительное искусство в рисовании цветов и животных.

При этом известии царь Сулейман-шах до крайности обеспокоился и сказал сыну:

— Дитя мое, эти Камфорные и Хрустальные острова лежат очень далеко от наших краев; и как ни прекрасна эта Сетт Дония, здесь, в нашем городе и во дворце твоей матери, есть много прекраснейших девушек и красивых невольниц со всех концов земли.

Войди же, дитя мое, в женские покои и выбирай всех тех, кто понравится тебе из пятисот невольниц, прекрасных, как луны. А если ни одна из них не придется тебе по вкусу, я возьму тебе в жены дочь одного из соседних царей, и уверяю тебя, что она будет гораздо красивее и искуснее самой Сетт Донии!

Сын же отвечал ему:

— Отец, я желаю взять себе в супруги только принцессу Донию, ту самую, которая так хорошо вышивает газелей на парче. Она необходима мне, и если мне придется отказаться от нее, то я покину родной край, друзей и дом свой и убью себя из-за нее!

Тогда отец увидел, что опасно противоречить юноше, и сказал ему:

— В таком случае, сын мой, потерпи немного, дай мне время послать посольство к царю Камфорных и Хрустальных островов и просить его, как водится, руки его дочери с таким же церемониалом, с каким я просил руки твоей матери, когда собирался жениться. Если же он откажет, я сотрясу землю под ним и разрушу все его царство, разорив его страну таким многочисленным войском, что, развернувшись, оно достигнет Камфорных и Хрустальных островов своими передовыми отрядами, между тем как задние будут еще стоять за Испаганьскими горами, границами моего царства!

И, сказав это, царь велел привести к себе друга Диадема, молодого купца Азиза, и сказал ему:

— Известен ли тебе путь, ведущий к Камфорным и Хрустальным островам?

Тот ответил:

— Да.

Царь же сказал:

— Мне было бы очень желательно, чтобы ты сопровождал туда моего великого визиря, которого я пошлю к царю этого края.

Азиз ответил:

— Слушаю и повинуюсь, о царь времен!

Тогда царь Сулейман-шах велел позвать своего великого визиря и сказал ему:

— Устрой это дело сына моего, как найдешь нужным, но для этого ты должен отправиться на Камфорные и Хрустальные острова просить у царя его дочь в супруги Диадему.

Визирь выслушал и повиновался, между тем как нетерпеливый принц Диадем удалился в свои покои, повторяя такие стихи поэта о муках любви:

И всю ночь сидел он в задумчивости, отказываясь от пищи и сна.

Но как только рассвело, отец поспешил прийти к нему и увидел, что лицо его стало еще бледнее, чем накануне, и весь он еще сильнее изменился; и чтобы утешить его и придать ему бодрости, он велел Азизу и великому визирю поторопиться с отъездом и не забыл дать им богатые подарки для царя Камфорных и Хрустальных островов и его приближенных.

И тотчас же пустились они в путь.

И шли они дни и ночи до тех пор, пока не показались перед ними те острова. Тогда они разбили палатки свои на берегу потока; а визирь послал гонца к царю, чтобы возвестить о своем прибытии. И день еще не успел склониться к вечеру, как вышли навстречу к визирю и Азизу придворные и эмиры царя, предоставившие себя в их распоряжение после обычных поклонов и приветствий и проводили их до царского дворца.

Тогда Азиз и визирь вошли во дворец и явились пред царем, которому вручили подарки господина своего Сулейман-шаха; и он поблагодарил, говоря:

— Принимаю от всего сердца в знак дружбы, клянусь головой моей и глазами!

И сейчас же Азиз и визирь по обычаю удалились и оставались пять дней во дворце, отдыхая после утомительной дороги.

Но на пятый день утром визирь оделся в почетную одежду и пошел представляться царю, на этот раз один. И передал он царю свое поручение и почтительно умолк в ожидании ответа.

Выслушав слова визиря, царь вдруг задумался, опустил голову, озабоченный, и долго молчал, не зная, что ответить послу могущественного царя Зеленого города и Испаганьских гор.

Он знал ведь по опыту, как ненавистна была его дочери мысль о браке и что предложение царя будет отвергнуто с негодованием, как и все другие предложения со стороны соседей-царей и владетелей соседних земель, ближних и дальних.

Наконец царь поднял голову, позвал к себе старшего евнуха и сказал ему:

— Ступай тотчас же к госпоже твоей Сетт Донии, передай ей привет визиря и подарки, им принесенные, и повтори ей в точности то, что ты только что слышал из уст его!

И евнух поцеловал землю между рук царя и исчез.

По прошествии часа он вернулся, но лицо его было вытянуто до самых ног, и сказал он царю:

— О царь времен, я явился к госпоже моей Сетт Донии; но едва успел я вымолвить предложение господина визиря, как глаза ее исполнились гнева; и поднялась она, и схватила палицу, и подбежала ко мне, чтобы проломить мне голову!

Тогда я бросился бежать, но она гналась за мною по всем комнатам и кричала: «Если отец, несмотря ни на что, хочет во что бы то ни стало выдать меня замуж, пусть знает, что супруг мой не успеет увидеть лицо мое, — я убью его своими руками, а потом убью и себя!»

При этих словах старшего евнуха…

На этом месте рассказа своего Шахерезада увидела, что наступает утро, и, скромная, по обыкновению, не захотела продолжать повествование свое.

А когда наступила

она сказала:

И узнала я, о царь благословенный, что при этих словах старшего евнуха царь, отец Сетт Донии, сказал визирю и Азизу:

— Вы слышали это собственными ушами. Передайте поклон от меня царю Сулейман-шаху и скажите ему, что дочь моя с отвращением смотрит на замужество. И пусть Аллах даст вам благополучное возвращение в страну вашу!

Потерпев неудачу в возложенном на них поручении, визирь и Азиз поспешно возвратились в Зеленый город и передали царю Сулейман-шаху все, что сами слышали.

При таком известии царь сильно разгневался и хотел немедленно приказать своим эмирам и военачальникам собрать войско и вторгнуться в пределы Камфорных и Хрустальных островов.

Но визирь попросил слова и сказал:

— О царь, этого не следует делать, потому что отец нисколько не виновен, а виновата его дочь; она одна препятствует этому. И отец ее так же раздосадован ее отказом, как и мы. К тому же я ведь передал тебе ужасные слова, сказанные ею перепуганному старшему евнуху!

Царь Сулейман-шах выслушал и одобрил мнение своего визиря и очень испугался за сына своего, узнав об угрозе принцессы. И сказал он себе: «Если бы даже я занял со своим войском их край и сделал бы молодую девицу невольницей, это ни к чему бы не послужило, так как она поклялась убить себя».

Тогда он велел позвать принца Диадема и, заранее сетуя на огорчение, которое причинит ему, рассказал ему обо всем. Но принц Диадем не только не пришел в отчаяние, но твердым голосом сказал отцу:

— О отец мой, не думай, что я так и оставлю это дело: клянусь Аллахом, Сетт Дония будет моей супругой, или я перестану быть сыном твоим Диадемом! Не щадя жизни моей, дойду я до принцессы!

Царь спросил:

— Но каким же образом?

А сын отвечал:

— Я поеду туда в качестве купца!

А царь сказал:

— В таком случае возьми с собою визиря и Азиза.

И тотчас же велел он купить богатых товаров на сто тысяч динариев и отдал сыну и велел даже упаковать драгоценные вещи из собственных шкафов. И дал ему тысячу динариев золотом, и лошадей, и верблюдов, и мулов, и роскошные палатки, подбитые шелком приятных цветов.

Тогда Диадем поцеловал руку у отца и нарядился в дорожное платье, и пошел к матери и поцеловал у нее руки; и мать дала ему сто тысяч динариев, и много плакала, и призывала на него благословение Аллаха, и желала ему радости, счастья и благополучного возвращения домой. И пятьсот женщин, находившихся во дворце, принялись плакать, окружив мать Диадема, и смотрели на него с почтением и нежностью.

Но Диадем недолго оставался в покоях матери; он увел друга своего Азиза и старшего визиря и велел собираться в путь. А так как Азиз плакал, то он сказал ему:

— Почему плачешь ты, о брат мой Азиз?

А тот ответил:

— Брат мой, я чувствую, что не в силах уже расстаться с тобою, но я так давно расстался с моей бедной матерью! А теперь, когда мой караван вернется в наши края, что станет с моей матерью, когда она не увидит меня вместе с другими купцами?

Диадем же сказал ему:

— Будь спокоен, Азиз! Ты вернешься к себе, как только угодно будет Аллаху, после того как Он облегчит нам достижение нашей цели.

И пустились они в путь. И ехали они вместе с мудрым визирем, который, чтобы развлечь их и успокоить Диадема, рассказывал дивные повести. Азиз также читал Диадему чудные поэмы и импровизировал пленительные стихи о томлениях любви и о влюбленных, такие как, например, это:

И вот после месяца пути прибыли они в столицу Камфорных и Хрустальных островов, и, когда они выезжали на большой базар, Диадем почувствовал, как спадают с него заботы и тревоги, и сердце его затрепетало от радости.

По совету Азиза они остановились в большом хане и наняли для себя все лавки внизу и все комнаты наверху, между тем как визирь отправился нанимать дом в городе. В лавках они разместили тюки с товарами и, отдохнув в хане четыре дня, пошли навестить торговцев шелковыми материями.

По дороге визирь сказал Диадему и Азизу:

— Я думаю, что прежде всего нам следует сделать нечто, без чего мы никогда не достигли бы нашей цели.

И они ответили ему:

— Мы слушаем тебя, потому что старики — мастера на выдумки, особенно когда они так опытны в делах, как ты.

Он же сказал им:

— Я думаю, что, вместо того чтобы оставлять наши товары запертыми в хане, где покупатели не могут их видеть, лучше было бы открыть для тебя, принц Диадем, как купца, большую лавку на самом шелковом базаре. И ты сам будешь стоять у входа в лавку, чтобы показывать и продавать товар, между тем как Азиз останется внутри, чтобы передавать тебе ткани и развертывать их. И таким образом, так как ты прекрасен собою, а Азиз не менее того, в скором времени покупателей у вас будет больше, чем у кого бы то ни было на базаре.

И Диадем отвечал:

— Это превосходная мысль!

Потом в великолепном платье богатого купца он пошел на большой шелковый базар вместе с Азизом, визирем и всеми своими служителями.

Когда купцы на базаре увидели проходящего мимо Диадема, они были совершенно ослеплены его красотой и перестали заниматься своими покупателями; и те, кто резал ткани, остановились, держа ножницы в воздухе, а те, кто покупал, забывали о своих покупках. И все спрашивали себя: «Не забыл ли привратник Ридван[105], хранящий ключи райских садов, запереть калитку и не через нее ли спустился на землю этот небесный юноша?»

А другие на его пути восклицали:

— Йа Аллах! Как прекрасны Твои ангелы!

Придя на середину базара, они спросили, где можно видеть старшину купцов, и направились в лавку, которую им поспешили указать. Когда они вошли, все сидевшие встали из уважения к ним и подумали: «Этот почтенный старик, верно, отец этих двух прекрасных юношей!»

И визирь после обычных поклонов спросил:

— О купцы, кто из вас великий шейх на этом базаре?

Они же отвечали:

— Вот он!

И визирь взглянул на купца, которого ему указали, и увидел, что это был высокий старик почтенного вида, с седой бородой и улыбающимся лицом; он поспешил приветствовать их, поздравил с приездом и пригласил сесть на ковер, рядом с собой, сказав им:

— Я готов оказать вам всякую услугу!

Тогда визирь сказал:

— О приветливый шейх, вот уже несколько лет, как я с этими двумя детьми езжу по городам и разным краям, чтобы показать им, как живут народы, пополнить их образование, научить их продавать, покупать, извлекать выгоды из нравов и обычаев жителей. С такою целью мы и прибыли сюда на некоторое время, чтобы мои дети порадовали глаза свои видом всего прекрасного, находящегося в этом городе, и научились бы от живущих в нем мягкости обращения и вежливости. Поэтому мы просим тебя нанять для нас просторную лавку на хорошем месте, чтобы мы могли выставить в ней товары нашего далекого края.

На эти слова шейх отвечал:

— Разумеется! Мне очень приятно исполнить ваше желание!

И он повернулся в сторону юношей, чтобы получше разглядеть их, и с первого взгляда был несказанно поражен их красотою, ибо этот базарный шейх до безумия любил прекраснооких юношей, и он предпочитал их юным девушкам, и чем моложе они были, тем более удовлетворяли его вкус. И подумал он: «Слава и хвала Тому, Кто создал их и из безжизненного праха сотворил такую красоту!»

И стал он прислуживать им лучше всякого невольника, служащего господам, и полностью отдал себя в их распоряжение. И поспешил он увести всех троих для осмотра свободных для найма лавок и наконец выбрал для них одну в самой середине базара. Эта лавка была лучшая из всех, самая светлая, обширная и расположенная на хорошем месте; она была красивой постройки, украшена на фасаде деревянной резьбой и снабжена полками из слоновой кости, черного дерева и хрусталя; улица в этом месте была хорошо выметена и полита; а по ночам базарный сторож чаще всего стоял у дверей этой лавки. Как только сторговались, шейх вручил ключи от лавки визирю и сказал:

— Да благословит эту лавку Аллах и даст счастье под покровом этого белого дня в руки детей Своих!

Тогда визирь велел принести и разложить в лавке ценные товары, прекрасные ткани, парчу и все неоценимые драгоценности, взятые из шкафов царя Сулейман-шаха. И, покончив с этой работой, он повел обоих юношей мыться в хаммам, находившийся в двух шагах от того места, у больших базарных ворот, и славившийся своею опрятностью и своим гладким мрамором. Туда входили по пяти ступеням, на которых стояли в порядке деревянные туфли.

Вымывшись в хаммаме, оба друга не захотели дожидаться визиря, который еще не закончил своего мытья, — так спешили они занять свои места в лавке. Они весело вышли, и первым встретившимся им человеком был шейх, с нетерпением ожидавший их выхода из хаммама.

А вышли они из него еще более свежими и прекрасными и…

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

А вышли они из хаммама еще более свежими и прекрасными; и старик мысленно сравнил их с двумя молодыми оленями, стройными и миловидными. И заметил он, как порозовели их щеки, и как потемнели глаза, и как посветлели лица; и походили они на две нежные ветви, расцвеченные плодами, или на две нежные, молочно-белые луны; и вспомнил он слова поэта:

И подошел он к ним и сказал:

— Дети, надеюсь, что вам было хорошо в хаммаме! И пусть Аллах никогда не лишит вас этого удовольствия и постоянно возобновляет его!

А Диадем ответил с чарующею приветливостью:

— Мы хотели бы разделить с тобою это удовольствие!

И оба почтительно окружили его и из уважения к его летам и званию базарного шейха пошли вперед, расчищая ему дорогу, по направлению к своей лавке.

И в то время как они шли впереди, шейх замечал, как грациозна их походка и как ниже спины подрагивают формы их тел от движения их ног. И наконец, будучи не в силах сдержать свое волнение, с блистающими глазами, задыхаясь и сопя, он продекламировал следующие двусмысленные строки:

Слушая эти стихи, юноши далеки были от того, чтобы распознать их смысл и заподозрить распутство старого шейха. Напротив, им казалось, что в стихах этих заключалась лишь тонкая похвала по отношению к ним; они были тронуты ею, благодарили и захотели непременно увлечь его с собою в хаммам, чтобы доставить ему удовольствие, так как это — величайший знак дружбы. И шейх после некоторого сопротивления и отнекиваний согласился и снова направился с ними к хаммаму.

Когда они вошли, визирь, обсушивавшийся в одном из отдельных помещений, увидел их; а заметив, что с ними шейх, вышел им навстречу и, подойдя к центральному бассейну, у которого они остановились, стал убедительно приглашать шейха в свое помещение; но старик уверял, что не хочет злоупотреблять таким вниманием, тем более что Диадем и Азиз держали его за руки и тащили в залу, которую для себя выбрали. Тогда визирь перестал настаивать и вернулся обсушиваться в свое помещение.

Когда они остались одни, Азиз и Диадем раздели почтенного шейха и сами разделись и принялись усердно растирать его, между тем как он украдкой взглядывал на них; потом Диадем стал уверять, что ему одному должна принадлежать честь его намылить, Азиз же клялся, что на его долю достается удовольствие обливать его водой из маленького медного таза. И между ними двумя старый шейх блаженствовал, чувствуя себя перенесенным в рай.

И они не переставали растирать его и обливать водой до тех пор, пока, к великому огорчению шейха, не вошел к ним визирь. Тогда они обтерли его большими нагретыми полотенцами, потом другими, свежими и ароматичными, одели и посадили на подиум, где предложили шербета с мускусом и розовой водой.

Тогда шейх притворился интересующимся разговором с визирем, на самом же деле все его внимание и взоры обращены были только на двух юношей, которые ходили вокруг него и услуживали ему. Когда же по обычаю визирь пожелал ему всяких благ после хаммама, он ответил:

— Какое благословение вошло с вами в наш город! И какое счастье ваше прибытие к нам!

И он прочел им следующие стихи:

И все трое благодарили его за его утонченную вежливость; он же говорил:

— Да ниспошлет вам всем Аллах приятнейшую жизнь и предохранит, о именитый купец, детей твоих от дурного глаза!

А визирь сказал:

— И пусть хаммам милостью Аллаха удвоит твои силы и здоровье! Потому что, о почтенный шейх, не вода ли истинное благо земной жизни, а хаммам — место наслаждения?!

Шейх же сказал:

— Клянусь Аллахом, это так! И вот почему хаммам внушил поэтам столько дивных стихов! Не известны ли вам некоторые из них?

Диадем первый вскричал:

— Еще бы! Слушайте, вот эти стихи:

Когда же он закончил, Азиз воскликнул:

— Я тоже знаю стихи о хаммаме!

А шейх сказал:

— Порадуй нас ими!

И Азиз продекламировал:

Проговорив эти стихи, Азиз сел рядом с Диадемом. Восхищенный их дарованиями и обаянием, базарный шейх воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Вы сумели соединить в себе красноречие с красотою! Позвольте же теперь и мне прочесть вам несколько пленительных стихов. Или лучше я спою их вам, так как только в пении выражается красота этих рифм.

И базарный шейх оперся щекою на руку, полузакрыл глаза и, покачивая головой, пропел:

Потом он посмотрел на юношей, с минуту полюбовался их красотою и, вдохновившись ею, прочел следующие посвященные им строки:

Слушая его пение и стихи, они были восхищены и удивлены искусством шейха. Поэтому они горячо благодарили его, а так как уже наступал вечер, проводили его до дверей хаммама и, несмотря на то что он очень упрашивал их принять приглашение на трапезу в его доме, отказались и, распрощавшись с ним, удалились, между тем как шейх продолжал стоять и смотреть на них.

Возвратясь домой, они ели и пили и, счастливые и довольные, легли спать до утра. Потом встали, совершили омовения и молитвы; когда же открылись ворота базара, они направились к своей лавке, которую и открыли в первый раз.

Слуги же их уже все хорошо убрали, так как у них был вкус, и задрапировали лавку шелковыми занавесами, и, где следовало, разостлали два роскошных ковра, из которых каждый мог стоить тысячу динариев, и положили две подушки, вышитые золотом, каждая из которых могла стоить сто динариев. А на полках из слоновой кости, черного дерева и хрусталя разложены были в порядке ценные товары и неоценимые сокровища.

Тогда Диадем сел на один из ковров, Азиз же — на другой, а визирь разместился между ними, по самой середине лавки; слуги окружили их, наперерыв стараясь угодить и исполняя их приказания.

И скоро все заговорили о чудной лавке, и покупатели стекались в нее со всех сторон, и всем хотелось купить вещь из рук юноши по имени Диадем, красота которого кружила всем головы и сводила с ума. Визирь же, убедившись, что дела идут превосходно, еще раз посоветовал Диадему и Азизу соблюдать величайшую осторожность и спокойно вернулся отдыхать домой.

Так шло дело некоторое время, по прошествии которого Диадем, ничего не узнав о принцессе Донии, начал терять терпение и даже отчаиваться так, что потерял сон, как вдруг однажды, в ту минуту, как он изливал свои огорчения Азизу, сидя у входа в лавку…

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

А однажды, в ту минуту, как он говорил с Азизом о своем огорчении, сидя у входа в лавку, какая-то старуха, степенно закутанная в большое черное атласное покрывало, проходила по базару; дивная лавка и красота молодого купца, сидевшего на ковре, не замедлили обратить на себя ее внимание. Она обомлела так, что чуть не обмочилась, а потом впилась глазами в молодого человека и подумала в душе своей: «Это, наверное, не простой человек, а ангел или какой-нибудь царь из сказочной страны».

Тогда она подошла к лавке и поклонилась молодому купцу, который ответил на ее поклон. И она заметила знаки, делаемые ей Азизом из глубины лавки, а Диадем встал в знак почтения и улыбнулся ей приятнейшей из своих улыбок. Потом он пригласил ее сесть на ковер и сел рядом с ней и махал веером до тех пор, пока она не отдышалась от жары.

Тогда старуха сказала Диадему:

— Дитя мое, ты, соединяющий в себе все совершенства и все чары, здешней ли страны?

И Диадем ответил своим пленительным, чистым и милым говором:

— Клянусь Аллахом, о госпожа моя, впервые ступил я на эту землю, а приехал я в эти края для развлечения. А чтобы чем-нибудь заняться, я продаю и покупаю.

Старуха сказала на это:

— Привет прекрасному гостю нашего города! А что привез ты из дальних стран, какие товары? Покажи мне самое лучшее, потому что прекрасное тянется к прекрасному!

Диадем был тронут этими изысканными словами, улыбнулся и сказал:

— В моей лавке только такие вещи, которые могут тебе понравиться, так как они достойны царских дочерей и таких особ, как ты!

Старуха сказала:

— Я именно хотела бы купить очень хорошую ткань для платья принцессе Донии, дочери нашего царя Шахрамана.

При этом имени Диадем не мог совладать со своим волнением и закричал Азизу:

— Азиз, принеси скорее самое лучшее из наших товаров!

Тогда Азиз открыл потайной шкаф в стене и вынул только один сверток; но чего в нем только не было! Обертка с золотыми кистями была из дамасского бархата, на котором легким рисунком разбегались цветы и птицы, а посередине танцевал опьяненный слон, и от всего этого свертка исходил аромат, восхищавший душу. Азиз принес его Диадему, который распаковал и вынул материю, приготовленную только для одного платья, предназначенного для какой-нибудь гурии или сказочной принцессы.

Но описать его, перечислить драгоценные камни, которыми оно было украшено, или вышивки, под которыми исчезла сама ткань, могли бы только поэты в стихах, ниспосланных Аллахом. И по меньшей мере оно должно было стоить, без покрывала, сто тысяч золотых динариев.

Тогда Диадем медленно развернул материю перед старухой, которая не знала, на что смотреть — на красоту платья или на дивную красоту черноокого юноши. И, глядя на юное обаяние торговца, она почувствовала, как ее старая плоть возбудилась, а бедра затряслись, словно в лихорадке; и у нее промеж них возникло нечто вроде сильного зуда. Когда же она была в состоянии заговорить, глаза ее были влажны от страсти, и она сказала Диадему:

— Материя годится. Сколько стоит она?

Он же отвечал с поклоном:

— Я вознагражден чрезмерно тем, что познакомился с тобою!

А старуха воскликнула:

— О дивный юноша, счастлива женщина, которая может лежать у тебя на коленях и обнимать тебя за талию своими руками! Но где найти женщину, которая бы тебя стоила? Я знаю только одну такую на земле. Но скажи мне, о юный олень, как твое имя?

Он ответил:

— Меня зовут Диадемом.

Тогда старуха сказала:

— Но такое имя дают только царским сыновьям! Можно ли назвать купца Царской Короной?

При этих словах Азиз, до той минуты не сказавший ни слова, вмешался, чтобы выпутать друга из этого затруднения. И он ответил старухе:

— Друг мой — единственный сын у родителей, которые так любят его, что захотели дать ему царственное имя.

Она же сказала:

— Конечно, если бы красоте пришлось избирать царя, она выбрала бы Диадема! Ну хорошо, Диадем, знай, что старуха отныне твоя раба! И Аллах свидетель в ее преданности твоей особе! Скоро ты узнаешь, что сделает она для тебя. И пусть хранит тебя Аллах и избавит от злой судьбы и от любопытного глаза!

Потом она взяла драгоценный сверток и удалилась. И явилась она, еще вся взволнованная, к Сетт Донии, у которой была кормилицей и которой заменяла мать. Войдя к ней, она степенно держала под мышкой сверток. Тогда Дония спросила:

— О кормилица, что еще принесла ты мне? Покажи!

А та сказала:

— О госпожа моя Дония, возьми и посмотри! — И она быстро развернула материю.

Тогда глаза Донии засветились счастьем, и она воскликнула:

— Добрая моя Дуду, о, какая прекрасная материя! Она не из наших краев!

Старуха же сказала:

— Да, конечно, материя хороша! Но что сказала бы ты, если бы увидела молодого купца, который дал мне ее для тебя? О Аллах, как он хорош собой! Верно, привратник Ридван забыл запереть двери рая, чтобы выпустить его на радость всех живущих на земле! О госпожа моя, как желала бы я, чтобы этот лучезарный юноша уснул на груди твоей и…

Но Дония закричала:

— О кормилица, довольно! Как смеешь ты говорить мне о мужчине и какой дым затмил твой рассудок?! Ах, замолчи! И дай мне это платье, чтобы я могла видеть его вблизи и потрогать его!

И взяла она материю и стала гладить ее и примерять на себя, повернувшись к кормилице, которая сказала ей:

— Госпожа, ты очень хороша, но насколько пара прекрасных существ предпочтительна одному! О Диадем!..

Сетт Дония же закричала:

— Ах ты, одержимая шайтаном Дуду! Изменница! Ни слова более! Однако ступай к этому купцу и спроси его, не желает ли он чего, не нужно ли ему чего, — и отец мой тотчас же исполнит все!

Старуха засмеялась и, подмигивая, сказала:

— Не желает ли чего? Еще бы, клянусь Аллахом! У кого нет желаний?

И она поспешно встала и побежала в лавку к Диадему.

Увидав ее, Диадем почувствовал, что сердце его улетает от радости; и он взял ее за руку и велел подать ей шербетов и варенья. Тогда старуха сказала:

— Я принесла тебе хорошую весть! Госпожа моя Дония кланяется тебе и велит сказать: «Ты почтил наш город своим приходом и озарил его. И если у тебя есть какое-нибудь желание, то выскажи его».

При этих словах радость Диадема не знала пределов, и душа его растрогалась от удовольствия и счастья, и он подумал: «Дело сделано!»

И сказал он старухе:

— У меня только одно желание: чтобы ты передала Сетт Донии письмо, которое напишу ей, и принесла мне ответ.

Она же ответила:

— Слушаю и повинуюсь!

Тогда Диадем закричал Азизу:

— Дай мне медную чернильницу, бумагу и калям!

И когда Азиз принес ему все это, он написал такое письмо в стихах:

А внизу вместо подписи написал:

Потом перечитал он свое письмо, посыпал песком, сложил, запечатал и передал старухе, сунув ей в руку кошелек с тысячей динариев за ее услуги. И, пожелав ему успеха, она поспешно вернулась к своей госпоже, которая спросила:

— Так скажи, добрая моя Дуду, о чем попросил этот купец, чтобы я могла сейчас же просить отца удовлетворить эту просьбу.

Старуха сказала:

— Поистине, о госпожа, я не знаю, о чем он просит, вот его письмо, и мне неизвестно его содержание. — И она передала ей письмо.

Когда принцесса Дония ознакомилась с содержанием письма, она вскричала:

— О бесстыдный купец! Как смел он поднять глаза свои на меня? — И, взбешенная, она ударила себя по щекам и сказала: — Мне бы следовало велеть повесить этого негодяя у дверей его лавки!

Тогда старуха с невинным видом спросила:

— Что же такого ужасного в этом письме? Разве купец запросил какую-нибудь чрезмерную цену за то платье?

Она ответила:

— О, позор! В письме говорится только о любви и страсти!

Старуха заметила:

— Это действительно дерзко, поэтому, о госпожа, тебе следовало бы ответить этому нахалу и пригрозить ему, если он будет продолжать.

Она сказала:

— Да! Но я боюсь, что это придаст ему еще больше смелости!

Старуха отвечала:

— Напротив, это образумит его!

Тогда Сетт Дония сказала:

— Дай мне чернильницу и калям!

И написала она в стихах так:

Потом, запечатав письмо, она отдала его старухе, а та побежала передавать его Диадему, сгоравшему от нетерпения. И, поблагодарив старуху, Диадем распечатал письмо, но, пробежав его глазами, он крайне огорчился и печально сказал старухе:

— Она грозит мне смертью, но я не боюсь смерти, потому что жизнь для меня еще тягостнее. И, хотя бы рискуя жизнью, я хочу ответить ей!

Старуха сказала:

— Клянусь дорогою для меня жизнью твоею! Я хочу помогать тебе всеми силами и разделять с тобою опасности! Пиши же письмо свое и отдавай его мне!

Тогда Диадем закричал Азизу:

— Дай нашей доброй матери тысячу динариев! И будем уповать на Всемогущего Аллаха!

И написал он на бумаге такие стихи:

И со слезами на глазах он передал это письмо старухе и сказал:

— Мы напрасно беспокоим тебя, увы! Я чувствую, что мне остается только умереть!

Она же ответила:

— Не предавайся таким печальным и ложным предчувствиям и взгляни на себя, о прекрасный юноша! Разве ты не само солнце?! И разве она не луна?! И неужели ты думаешь, что я, проведшая всю жизнь в любовных интригах, не сумею соединить вашу красоту? Успокой же свою душу и отбрось огорчающие тебя заботы! Скоро я принесу тебе радостные вести!

И, сказав это, она удалилась.

Тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

И ушла она, запрятав письмо себе в волосы, и явилась к своей госпоже. Войдя к ней, она поцеловала у нее руку и села, не говоря ни слова. Но по прошествии нескольких минут она сказала:

— Возлюбленная дочь моя, мои старые волосы спутались, и у меня нет сил заплести их. Прикажи, прошу тебя, одной из своих невольниц расчесать их!

Но Сетт Дония воскликнула:

— Милая моя Дуду, я сама расчешу их, ты так часто расчесывала мои!

И расплела принцесса Дония седые косы своей кормилицы и собралась их расчесывать, а записка тотчас же выпала из них на ковер.

Тогда Сетт Дония, удивившись, хотела поднять ее, но старуха воскликнула:

— Дочь моя, отдай мне эту бумажку! Она, верно, пристала к моим волосам у молодого купца. Я побегу к нему и отдам.

Но Дония поспешно развернула записку и прочитала ее; и нахмурила она брови и закричала:

— Злодейка Дуду, это все твои хитрости! Но кто же послал ко мне этого несчастного и дерзкого купца и из какой страны осмелился он явиться ко мне? И как мне, принцессе Донии, решиться взглянуть на этого человека чужого народа и чужой крови? Ах, Дуду, не говорила ли я тебе, что этот нахал сделается еще более дерзким?

Старуха же сказала:

— Поистине, это настоящий шайтан! И его дерзость — адская дерзость! Но, о дочь и госпожа моя, напиши ему еще один только раз, и я ручаюсь за его покорность твоей воле! А если нет, то пусть он гибнет, и я вместе с ним!

Принцесса Дония сейчас же взяла калям и начертала следующие стихи:

Потом, сложив и запечатав письмо, она отдала его старухе, которая на следующее же утро поспешила отнести его Диадему.

Читая эти жестокие слова, Диадем понял, что никогда уже надежда не оживит его сердце, и, обращаясь к Азизу, сказал:

— Брат мой Азиз, скажи, что делать мне теперь? У меня уже нет более вдохновения для решающего ответа ей!

Азиз сказал:

— Я попробую написать вместо тебя и от твоего имени! Диадем сказал:

— Да, напиши ей, Азиз, и воспользуйся всем своим искусством! Тогда Азиз взял бумагу и начертал следующие стихи:

Потом Азиз подал Диадему бумагу, на которой начертал свое стихотворение. И, прочитав его вслух, чтобы оценить его благозвучность, Диадем объявил, что доволен его общим тоном, и сказал Азизу:

— Это превосходно!

И отдал письмо старой кормилице, которая тотчас же поспешила передать его Сетт Донии.

Когда принцесса прочитала послание, она закипела гневом и закричала старухе:

— Проклятая кормилица, зловещая Дуду, ты одна виновница всех унижений, которые мне приходится переносить! Ах ты, приносящая несчастье старуха, ступай долой с глаз моих! Убирайся, или я прикажу изорвать в клочья твое тело под ремнями невольников! И я сама переломаю тебе кости моими пятками!

Тогда старая кормилица поспешила уйти, так как Дония действительно собиралась позвать невольников; и пошла она рассказать о своей неудаче обоим друзьям и отдать себя под их покровительство.

При этом известии Диадем очень расстроился и сказал старухе, ласково касаясь ее подбородка:

— Клянусь Аллахом! О мать наша, мое огорчение удваивается при мысли, что тебе приходится переносить последствия моей ошибки!

Но она ответила:

— Не беспокойся, сын мой, я еще не потеряла надежды, так как никто никогда не услышит, что я хоть раз в жизни не сумела соединить влюбленных. А трудности только побуждают меня пустить в ход всю мою изобретательность, чтобы ты достиг своей цели.

Тогда Диадем спросил:

— Но скажи же, наконец, о мать наша, по какой причине возненавидела всех мужчин принцесса Дония?

А старуха ответила:

— Это по причине сна, который ей привиделся.

Он же воскликнул:

— Только по причине сна, не более?

Она же сказала:

— Ну да, только от этого. И вот каков был ее сон.

Однажды ночью принцесса Дония увидела во сне птицелова, расставлявшего силки на лесной поляне. Рассыпав хлебные зерна вокруг, он отошел и притаился, поджидая добычу.

Скоро со всех концов леса слетелись птицы и опустились на сети. И среди всех этих птиц, клевавших хлебные зерна, было два голубя, самец и самка. Самец клевал зерна и время до времени прохаживался гоголем[106] вокруг своей подруги, не обращая внимания на силки, поэтому лапка его запуталась в петлях, которые стянулись и взяли его в плен. Птицы же испугались, когда он стал биться, и все с шумом улетели.

А самка бросила клевать и храбро принялась освобождать своего друга. Клювом и головой работала она так успешно, что изорвала силки и в конце концов освободила неосторожного самца, раньше чем птицелов успел схватить его. И улетела она с ним, полетали они немного и вернулись клевать зерна вокруг силков.

Снова стал прохаживаться самец вокруг самки, которая, отступая, чтобы избежать его беспрестанных ухаживаний, подошла слишком близко к силкам, в которых и запуталась, в свою очередь. Тогда самец, вместо того чтобы озаботиться участью своей подруги, вспорхнул и улетел вместе с другими птицами; а птицелов подбежал, схватил пленницу и сейчас же свернул ей шею.

После этого сна принцесса Дония проснулась вся в слезах, позвала меня, чтобы рассказать мне этот сон, и сказала в заключение: «Все самцы таковы, а мужчины, должно быть, хуже животных, и женщина не может ждать ничего хорошего от их себялюбия! Поэтому клянусь перед Аллахом, что никогда не допущу к себе мужчину!»

Когда принц Диадем услышал эти слова из уст старухи, он сказал ей:

— Но разве, о мать наша, ты не сказала ей, что не все мужчины похожи на того голубя-предателя и что не все женщины такие, как его верная и несчастная подруга?

Она ответила:

— Ничто с тех пор не могло поколебать ее; и живет она одиноко, любуясь на свою красоту!

Диадем сказал:

— О мать моя, прошу тебя, я должен, хотя бы ценою жизни, увидеть ее и насытить душу мою одним только взглядом! О благословенная старуха, сделай это для меня; пусть изобретательный ум твой придумает какое-нибудь средство.

Тогда старуха сказала:

— Знай, о свет очей моих, что у дворца, в котором живет принцесса Дония, есть внизу сад, где никто не гуляет, кроме нее, и куда она приходит только раз в месяц со своими служанками, проходя через потайную дверь, чтобы не подвергаться любопытству прохожих. Ровно через неделю наступит день прогулки принцессы. И я сама проведу тебя к той, кого ты любишь. И я уверена, что, несмотря на все ее предубеждения, как только увидит тебя принцесса, ее покорит твоя красота, потому что любовь есть дар Аллаха и является она, когда Ему бывает угодно!

Тогда Диадем вздохнул немного свободнее, поблагодарил старуху и пригласил ее остаться у него в доме, так как она не решалась вернуться к своей госпоже. И запер он лавку, и пошли они все трое домой.

По пути Диадем обратился к Азизу и сказал ему:

— Брат мой Азиз, так как мне некогда будет ходить в лавку, я уступлю ее тебе. Делай с ней что хочешь!

И Азиз согласился.

Между тем они пришли домой, и поспешили передать визирю обо всем, и рассказали ему также о сне принцессы и о саде, в котором попытаются ее встретить, и спросили его мнение об этом.

Тогда визирь подумал, потом поднял голову и сказал им:

— Я придумал, что делать! Прежде всего пойдем в сад, чтобы осмотреть местность!

Оставили они старуху дома, а визирь с Диадемом и Азизом направились к саду принцессы. И когда они подошли к воротам, то увидели старика сторожа, которому поклонились и который ответил на поклоны. Тогда визирь прежде всего сунул в руку старика сто динариев и сказал ему:

— Почтеннейший, нам хотелось бы войти в этот прекрасный сад освежить душу и закусить среди цветов, у воды! Мы чужеземцы и ищем красивые места для своего развлечения!

Старик взял деньги и сказал:

— Войдите, гости мои, и отдохните, пока я сбегаю купить для вас чего-нибудь поесть.

И ввел он их в сад, а сам отправился на базар и принес жареную баранину и пирожные. И сели они в кружок на берегу ручейка и поели досыта. Тогда визирь сказал сторожу:

— О шейх, этот дворец, который перед нами, по-видимому, приходит в разрушение. Почему же ты не исправляешь его?

А сторож воскликнул:

— Клянусь Аллахом! Это дворец принцессы Донии, которая желает лучше видеть его разрушенным, чем заняться им; она живет так одиноко, что не обращает на окружающее ни малейшего внимания.

Визирь сказал:

— Как жаль, о почтенный шейх! По крайней мере, нижний этаж следовало бы побелить хотя бы ради твоих собственных глаз. Если хочешь, я возьму все эти расходы на себя.

Сторож ответил:

— Да услышит тебя Аллах!

А визирь сказал:

— Так возьми эти сто динариев себе за труды и сходи за каменщиками, а также за искусным живописцем.

Тогда сторож поспешил отправиться за каменщиками и за живописцем, которым визирь дал все необходимые указания. Когда же все исправили, как следует, и выбелили большую залу в нижнем этаже, живописец принялся за дело и по приказанию визиря нарисовал лес, а в середине его — расставленные силки, в которые попался голубь и отчаянно бил крыльями. И когда это было закончено, визирь сказал живописцу:

— Теперь нарисуй то же самое с другой стороны, но изобрази голубя-самца, прилетевшего освободить свою подругу, но схваченного птицеловом и погибшего жертвою своего самоотвержения.

И живописец исполнил все это, после чего его щедро вознаградили и он удалился.

Тогда визирь, двое молодых людей и сторож присели на минуту, чтобы посмотреть, хорошо ли все исполнено. Но Диадем, несмотря на все это, был печален; и смотрел он на все в задумчивости; и он обратился к Азизу:

— Брат мой, прочти мне еще какие-нибудь стихи, чтобы отвлечь меня от терзающих меня дум!

И Азиз прочел:

Тогда Диадем сказал Азизу:

— Поэт, быть может, прав. Но как это трудно, когда воля отлетела!

Потом они встали, поклонились сторожу и вернулись домой к старой кормилице.

По прошествии недели Сетт Дония, по своему обыкновению, захотела пойти прогуляться в сад. Но тогда почувствовала она, как недостает ей ее старой кормилицы, и стало ей очень горько, и оглянулась она на себя и заметила, как была безжалостна к той, которая заменила ей мать. И тотчас же послала она невольника на базар, а другого — ко всем знакомым Дуду, чтобы разыскать ее и привести. И как раз в это время Дуду после различных наставлений Диадему по поводу этого дня, назначенного для встречи, шла одна к дворцу, а один из невольников, почтительно подойдя к ней, просил ее от имени своей госпожи, плакавшей о кормилице, вернуться во дворец для примирения. После некоторого колебания — ради приличия — они наконец примирились: Дония поцеловала ее в щеку, Дуду поцеловала у нее руки, и обе в сопровождении невольниц прошли чрез потайную дверь и вошли в сад.

Диадем же, со своей стороны, сообразовался с наставлениями своей покровительницы. После ухода Дуду визирь и Азиз надели на него великолепное, поистине царское одеяние, которое, наверное, стоило не менее пяти тысяч динариев, опоясали его золотым поясом филигранной работы, изукрашенным драгоценными камнями и изумрудною пряжкою, а на голову надели ему тюрбан из белой шелковой материи с тонким золотым узором и бриллиантовым пером; потом призвали на него благословение Аллаха и, проводив до ворот сада, вернулись, чтобы он свободно мог войти.

У ворот сада Диадем увидел старого сторожа, который, заметив его, встал и ответил на его поклон почтительно и дружественно. А так как ему не было известно, что принцесса Дония вошла в сад чрез потайную дверь, то он и сказал Диадему:

— Сад этот — твой сад, я же — раб твой!

И отворил он ему двери, приглашая войти. Потом он снова запер двери и сел на свое обычное место, славя Аллаха и Его творения.

Диадем же поспешил все сделать так, как советовала ему старуха: он спрятался в чащу, которую она указала ему, и ждал там появления принцессы.

Вот что было с Диадемом.

А с Сетт Донией случилось вот что.

Старуха, гуляя с ней, сказала ей:

— О госпожа моя, я хочу сказать тебе нечто такое, что даст тебе возможность полнее наслаждаться видом этих прекрасных деревьев, этих плодов и этих цветов.

Дония сказала:

— Я готова выслушать тебя, добрая моя Дуду.

А та сказала ей:

— Ты, право, должна бы отослать во дворец всех этих служанок, которые мешают тебе свободно наслаждаться воздухом и этой дивной свежестью. Они только стесняют тебя.

Дония сказала:

— Ты говоришь правду, о кормилица!

И сейчас же Сетт Дония знаком отослала всех служанок. И таким образом, с одною только кормилицей, принцесса Дония подошла к чаще, где укрывался Диадем. И Диадем увидел принцессу Донию; с одного взгляда мог он судить о ее красоте и так был поражен ею, что тотчас же лишился чувств.

А Дония продолжала свою прогулку и приблизилась к тому месту, где находилась зала, в которой визирь велел нарисовать сцену с птицеловом; и по настоянию Дуду она вошла туда в первый раз в своей жизни, так как никогда ранее не интересовалась помещением, предназначенным для дворцовых служителей.

При виде живописи на стенах Сетт Дония пришла в беспредельное волнение и воскликнула:

— О Дуду, о, взгляни! Это мой тогдашний сон, но совершенно наоборот! Аллах! Йа Рабби![107] Как потрясена душа моя! — И, стараясь умерить биение своего сердца, она села на ковер и сказала: — О Дуду, неужели я ошиблась? Неужели это просто только злой Иблис насмеялся над моей легкомысленной верой в сны?

А кормилица сказала:

— Бедное дитя мое! Однако моя старческая опытность предупреждала тебя, что ты заблуждаешься! Пойдем же погулять еще теперь, когда солнце садится и свежесть мягче в благоухающем воздухе.

Тем временем Диадем пришел в себя и, как советовала ему Дуду, медленно прогуливался с равнодушным видом, как будто любуясь только красотой вида.

На повороте одной из аллей Сетт Дония увидела его и воскликнула:

— О кормилица! Видишь ли ты этого молодого человека? Посмотри, как он хорош собой! Быть может, ты знаешь, кто он, скажи мне!

Та же отвечала:

— Я не знаю его, но, судя по его наружности, это, должно быть, царский сын. Ах, госпожа моя, как он дивно хорош! Ах, как хорош! Ах, душа моя, как хорош!

А Сетт Дония сказала:

— Он прекрасен! Это совершенство!

А старуха:

— Совершенство! Счастлива его возлюбленная!

И украдкой она сделала знак Диадему, давая понять, что он должен уйти из сада и вернуться к себе. И Диадем понял и пошел к выходу, между тем как принцесса Дония следила за ним взглядом и говорила своей кормилице:

— Чувствуешь ли ты, Дуду, какая перемена совершается во мне? Возможно ли, что я, Дония, могу испытывать такое волнение при виде мужчины?! О кормилица, я сама чувствую, что это захватило меня и что теперь я сама буду просить тебя о помощи!

Старуха же сказала:

— Да смутит Аллах проклятого искусителя! Вот, о госпожа моя, ты и попалась в сети! Но как же прекрасен самец, который освободит тебя!

А Дония сказала:

— О Дуду, добрая моя Дуду, ты непременно должна привести ко мне этого красивого молодого человека! Я хочу принять его только из твоих рук, кормилица, милая кормилица! Беги за ним скорее, молю тебя! И вот тебе тысяча динариев и одежда в тысячу динариев! А если ты откажешь мне, я умру!

Старуха ответила:

— Возвращайся же во дворец и предоставь мне действовать по моему разумению. Обещаю тебе устроить этот дивный союз.

И тотчас же оставила она Сетт Донию и вышла за Диадемом, который встретил ее радостно и начал с того, что дал ей тысячу золотых динариев. А старуха сказала ему, что случилось то-то и то-то, и рассказала ему, в каком волнении была Сетт Дония и о чем они говорили.

А Диадем спросил:

— Но когда же мы соединимся?

А она ответила:

— Завтра непременно.

Тогда он подарил ей еще платье и другие вещи на тысячу золотых динариев, а она приняла, говоря:

— Я сама приду за тобою в удобный час.

И поспешила она вернуться к своей госпоже Донии, которая ждала ее с тоской и нетерпением, и сказала ей:

— Какие же вести принесла ты мне, Дуду, от друга?

А та ответила:

— Мне удалось напасть на его след и поговорить с ним. Завтра же приведу его к тебе.

Тогда Сетт Дония почувствовала себя на вершине счастья и дала кормилице тысячу динариев и подарков на другую тысячу. И в эту ночь все трое уснули, с душою, напоенною сладкой надеждой и удовольствием.

Едва успело наступить утро, как старуха была уже у поджидавшего ее Диадема. Она развязала сверток, принесенный ею с собой, и вынула женское платье, в которое одела Диадема, а потом завернула его всего в большое покрывало и завесила лицо его густым хиджабом[108]. Потом она сказала ему:

— Теперь подражай движениям женщин, покачивающим бедрами вправо и влево, и делай маленькие шаги, как молодые девушки. А главное, предоставь мне одной отвечать на вопросы людей и ни под каким видом не подавай голоса!

И Диадем обещал повиноваться.

Тогда они вышли оба и шли, пока не добрались до ворот дворца, сторожем которого был сам старший евнух. Увидав незнакомку, старший евнух спросил старуху:

— Кто же эта молодая особа, которую я никогда не видел? Вели ей подойти ко мне, чтобы я осмотрел ее. Приказ точен, и я должен всю ее ощупать, а если нужно, то и обнажить, как всех новых невольниц, за которых обязан отвечать. Эту я не знаю, дай же мне ощупать ее везде и рассмотреть своими глазами!

Но старуха воспротивилась, говоря:

— Что такое ты говоришь, о начальник дворца! Разве тебе неизвестно…

Но тут Шахерезада увидела, что наступает утро, и, скромная, как всегда, не продолжала своего повествования.

А когда наступила

она сказала:

Что такое ты говоришь, о начальник дворца! Разве не знаешь ты, что за этой невольницей послала сама Сетт Дония, так как она искусная вышивальщица? И разве тебе неизвестно, что это одна из тех, которые вышивают на шелковых материях дивные рисунки для принцессы?

Но евнух нахмурился и сказал:

— Мне нет дела до вышиваний! Я непременно должен ощупать новопришедшую и осмотреть ее спереди, сзади, сбоку и сверху донизу.

При этих словах старуха пришла в крайнее бешенство и, став перед евнухом, сказала ему:

— А я еще всегда считала тебя образцом вежливости и хорошего обращения! Что же такое вдруг случилось с тобой? Или ты хочешь, чтобы я велела выгнать тебя из дворца?

Потом, обращаясь к переодетому Диадему, она закричала ему:

— Дочь моя, извини нашего начальника! Он, верно, шутит! Проходи же без боязни!

Тогда Диадем прошел в двери, покачивая бедрами и улыбаясь из-под хиджаба старшему евнуху, который остолбенел при виде его красоты, сквозившей через плотную ткань. И под руководством старухи он вошел в коридор, потом очутился в галерее, потом в других коридорах и других галереях, пока не дошел в конце седьмой галереи до залы, выходившей во двор семью дверями с опущенными занавесами.

И старуха сказала ему:

— Считай двери одну за другой, и ты найдешь, о юный купец, то, что дороже всех богатств земли, девственный цветок, молодое тело и сладость, носящую имя Сетт Дония!

Тогда переодетый в женское платье Диадем сосчитал двери и вошел в седьмую. И, опустив за собою занавес, он приподнял покрывало, скрывавшее его лицо. В эту минуту Сетт Дония лежала на диване и спала. И одеждой ей служила лишь ее белая, как жасмин, кожа. И веяло от нее призывом к неведомым ласкам. Тогда Диадем быстрым движением освободился от стеснявших его одежд и, гибкий и стройный, бросился к дивану и обнял спавшую принцессу. И крик испуганной, внезапно пробужденной девушки заглушен был пожиравшими ее губами. Так произошла первая встреча прекрасного принца Диадема и принцессы Донии посреди бедер, которые обнимали друг друга, и дрожащих ног. И так продолжалось целый месяц, и с обеих сторон не прерывались звонкие поцелуи и смех, благословлявшие Создателя всего прекрасного на земле.

Вот все, что было с ними.

Что же касается визиря и Азиза, то они до самой ночи с тоскою и тревогой ждали возвращения Диадема. А когда увидели, что он не возвращается, еще более встревожились. Когда же и утром не получили никаких вестей о смельчаке, то перестали и сомневаться в его гибели и не знали, что им делать. И Азиз сказал глухим голосом:

— Никогда уже не отворятся двери дворца и не выйдет из них господин наш! О, что нам делать теперь?

Визирь ответил:

— Ждать еще и не трогаться с места!

И они ждали целый месяц, не спали и не ели и оплакивали непоправимое несчастье. А когда месяц подошел к концу и никаких вестей о Диадеме не было, визирь сказал:

— Дитя мое, какое горестное и трудное положение! Я полагаю, что все-таки лучше возвратиться в страну нашу и сообщить царю о несчастье; если же мы не сделаем этого, то он может упрекнуть нас за то, что не сообщили ему обо всем.

И тотчас же собрались они в путь и уехали в Зеленый город, столицу царя Сулейман-шаха. Как только они прибыли туда, сейчас же отправились во дворец и рассказали царю обо всем и о несчастном конце приключения. И умолкли они и разразились рыданиями.

При этом ужасающем известии царь Сулейман-шах почувствовал, что весь мир рушится под ним, и сам упал без чувств. Но к чему теперь слезы и сожаления? Поэтому царь Сулейман-шах, подавляя свое горе, которое грызло ему печень, и затемняло душу, и заслоняло весь мир от его глаз, поклялся отомстить за смерть сына своего Диадема неслыханной местью. И тотчас же велел он глашатаям созвать всех людей, способных владеть мечом или копьем, и все войско с его военачальниками; и велел он приготовить все принадлежности войны, палатки и слонов; и, сопровождаемый всем своим народом, чрезвычайно любившим его за щедрость и справедливость, он пустился в путь к Камфорным и Хрустальным островам.

А в это самое время во дворце, в котором сияло счастье, Диадем и Дония продолжали любить друг друга все сильнее и сильнее и поднимались с ковра лишь для того, чтобы вместе пить и петь. И так продолжалось шесть месяцев. Однажды, когда любовь к подруге восхитила его до беспредельности, Диадем сказал Донии:

— О обожаемая всем существом моим, нам недостает только одного, для того чтобы любовь наша была совершенна!

Она же с удивлением сказала:

— О Диадем, свет очей моих, можешь ли ты еще чего-нибудь желать?! Разве у тебя нет моих губ и моей груди, моих бедер, и всей моей плоти, и моих рук, которые обнимают тебя, и моей души, которая желает тебя?! Если ты желаешь еще каких-нибудь мне неизвестных знаков любви, почему же не скажешь ты? И тогда увидишь, сумею ли исполнить твое желание.

Диадем сказал:

— Ягненок мой, дело не в том. Позволь же поведать тебе, кто я. Знай, о принцесса, что я царский сын, а не базарный купец. И отец мой — царь Сулейман-шах, властитель Зеленого города и Испаганьских гор. И он сам прислал своего визиря к отцу твоему Шахраману просить для меня руки твоей. Помнишь ли, что ты отказалась от этого брака и грозила смертью евнуху, заговорившему об этом с тобою? Приведем же теперь в исполнение то, в чем отказало нам прошедшее, и поедем затем вместе в зеленый Испагань![109]

В ответ на эти слова принцесса Дония еще радостнее обняла прекрасного Диадема и выразила ему самым несомненным образом свою покорность и повиновение. Потом оба в эту ночь заснули в первый раз, между тем как в течение прошедших десяти месяцев утренний свет заставал их обнимающимися, целующимися и предающимися подобным занятиям.

В то время как влюбленные спали, солнце уже встало и весь дворец был на ногах, а отец принцессы, царь Шахраман, сидел на подушках своего трона, окруженный эмирами и вельможами своего царства, и принимал в тот день членов ювелирного цеха с их старшиною во главе. И старшина этот поднес царю удивительный футляр, заключавший более чем на сто тысяч динариев бриллиантов, рубинов и изумрудов.

И царь Шахраман был чрезвычайно доволен подарком и позвал старшего евнуха и сказал ему:

— Вот, Кафур, отнеси это госпоже твоей Сетт Донии. И вернись сказать мне, пришелся ли по вкусу ей этот подарок.

И тотчас же евнух Кафур пошел в отдельный флигель дворца, в котором жила одна только принцесса Дония.

Подойдя к комнате принцессы, Кафур увидел у дверей, на ковре, кормилицу Дуду, охранявшую двери своей госпожи; а все другие двери были заперты, и занавесы спущены. И евнух подумал: «Что это значит, что они спят до такого позднего часа, тогда как обыкновенно этого с ними не бывает?»

Потом, не желая возвращаться к царю без ответа, он перешагнул чрез старуху, растянувшуюся у дверей, толкнул дверь и вошел в комнату принцессы. Каково же было его изумление, когда он увидел Сетт Донию спящей обнаженною в объятиях молодого человека!

Увидев это, Кафур вспомнил о наказании, которым грозила ему Сетт Дония, и евнух подумал в душе своей: «Так-то ненавидит она мужской пол! Теперь мой черед, если будет на то воля Аллаха, отомстить за мое унижение!»

И он тихонько вышел, затворив дверь, и явился к царю Шахраману. А царь спросил его:

— Что же сказала твоя госпожа?

Евнух сказал:

— Вот ящичек.

И удивленный царь спросил:

— Так дочь моя не хочет ни драгоценных камней, ни мужей?

Но негр сказал:

— Уволь меня, о царь, от ответа при всем этом собрании.

Тогда царь велел очистить залу и оставил при себе одного визиря; и евнух сказал:

— С госпожой моей Сетт Донией так-то и так-то! Но поистине, молодой человек очень хорош собою!

При этих словах царь Шахраман ударил одной рукой о другую, широко раскрыл глаза и воскликнул:

— Это уж слишком! — А потом прибавил: — Ты видел их, о Кафур?

Евнух ответил:

— Собственными глазами!

Тогда царь сказал:

— Это ни на что не похоже!

И приказал он евнуху привести в тронную залу обоих виновных. И евнух немедленно исполнил приказание. Когда любовники явились к царю, он сказал им, задыхаясь от гнева:

— Так, значит, это правда?!

И больше ничего он не мог сказать, а схватил обеими руками свою большую саблю и хотел броситься на Диадема. Но Сетт Дония обняла своего милого и прильнула к его устам и потом закричала отцу своему:

— Если так, убей нас обоих!

Тогда царь снова сел на свой трон и приказал евнуху отвести Сетт Донию в ее покои. И сказал он Диадему:

— Негодяй и развратитель! Кто ты? И кто отец твой? И как смел ты явиться к моей дочери?

Тогда Диадем сказал:

— Знай, о царь, что если ты желаешь смерти, то и твоя смерть последует за моей немедленно, а царство твое будет уничтожено!

И закричал царь вне себя от гнева:

— Это каким образом?

А тот сказал:

— Я сын Сулейман-шаха! И как было написано, я взял то, в чем мне отказали! Подумай же, царь, прежде чем решиться на мою гибель!

При этих словах царь смутился и стал советоваться со своим визирем. Но визирь сказал:

— Не верь, о царь, словам этого обманщика! Одна лишь смерть может служить достойным наказанием за вероломство такого ублюдка! Да смутит и проклянет его Аллах!

Тогда царь приказал меченосцу:

— Отруби ему голову!

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и, по обыкновению, скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Тогда царь приказал меченосцу:

— Отруби ему голову!

И погиб бы Диадем, если бы в ту минуту, как меченосец занес уже меч, не объявили царю о прибытии двух послов от царя Сулейман-шаха, просивших о допущении их в залу. Эти же два посла предшествовали самому Сулейман-шаху, шедшему во главе всего своего войска. А послами были не кто иные, как визирь и молодой Азиз. Когда же их допустили и они узнали сына своего царя, принца Диадема, то едва не лишились чувств от радости, и бросились к его ногам, и обняли их. А Диадем велел визирю и Азизу встать, обнял их и в нескольких словах объяснил им, в чем дело; и они также рассказали ему обо всем случившемся и объявили царю Шахраману о скором прибытии царя Сулейман-шаха и всего его войска.

Когда царь Шахраман понял, какой опасности подверг бы себя, если бы казнил Диадема, тожество которого было теперь очевидным, он поднял руки к небу и благословил Аллаха, остановившего руку меченосца. Потом он сказал Диадему:

— Сын мой, извини старика, не знавшего, что хочет сделать. Но виноват мой бедовый визирь, которого я сейчас же велю посадить на кол.

Тогда принц Диадем поцеловал у него руку и сказал ему:

— О царь, ты отец мне, и скорее мне следовало бы просить у тебя прощения за причиненное тебе волнение!

Царь же сказал:

— Виноват этот проклятый евнух, которого я велю распять на гнилой доске, не стоящей и двух драхм!

Тогда Диадем сказал:

— Что касается евнуха, то он того заслуживает! Но визиря следует казнить в следующий раз, если он опять провинится.

Тогда Азиз и визирь стали ходатайствовать о прощении и евнуха, который не помнил себя от страха; и из уважения к визирю царь простил евнуха Кафура.

Тогда Диадем сказал:

— Самое важное — это успокоить тревогу дочери твоей Сетт Донии, которую я люблю, как душу свою!

И царь сказал:

— Я сейчас же иду к ней сам!

Но прежде он распорядился, приказав своему визирю, эмирам и придворным вельможам, сопровождать принца Диадема в хаммам и мыть его самим, чтобы привести его в приятное расположение духа. Потом он поспешил в покои Сетт Донии, которую увидел в ту минуту, как она собиралась поразить себя в сердце острием меча, рукоятка которого упиралась в пол. При таком зрелище царь почувствовал, что разум готов покинуть его навеки, и закричал дочери:

— Он спасен! Сжалься над отцом своим, дочь моя!

Услышав это, Сетт Дония бросила меч, поцеловала руку отца своего, а отец рассказал ей обо всем только что случившемся. Тогда она сказала:

— Я успокоюсь лишь тогда, когда увижу моего милого!

И царь поспешил, как только вернулся Диадем из хаммама, отвести его к принцессе Донии, которая бросилась к нему на шею; и в то время как влюбленные обнимались, царь скромно притворил за ними двери. Потом он вернулся к себе во дворец, чтобы велеть сделать необходимые приготовления к прибытию царя Сулейман-шаха, к которому поспешил отправить визиря и Азиза, чтоб объявить о благополучном положении дел, и в то же время не забыл послать ему сто великолепных коней, сто одногорбых верховых верблюдов, сто юношей, сто девушек, сто негров и сто негритянок.

И только после всего этого царь Шахраман вышел сам навстречу царю Сулейману-шаху и взял с собой принца Диадема; в сопровождении многочисленной свиты они вдвоем вышли из города. И, увидев их, царь Сулейман-шах пошел им навстречу и воскликнул:

— Слава Аллаху, дозволившему моему сыну достигнуть цели!

Потом оба царя дружески обнялись; а Диадем бросился на шею к отцу своему, плача от радости; и отец тоже плакал. Потом стали есть, пить и беседовать в полном удовольствии. А затем позвали кади и свидетелей и тут же составили брачный договор Диадема и Сетт Донии. По случаю бракосочетания щедро одарили воинов и народ, и сорок дней и сорок ночей город оставался украшенным и освещенным. И среди всех этих радостей и празднеств Диадем и Сетт Дония отныне могли беспрепятственно и бесконечно любить друг друга.

Но Диадем не забывал услуг друга своего Азиза; и после того как отправил целый конвой с Азизом к давно оплакивавшей его матери, он уже не хотел более расставаться с ним. А по смерти царя Сулейман-шаха, когда Диадем в свою очередь вступил на престол и сделался царем Зеленого города и Испаганьских гор, он назначил Азиза великим визирем своим; а старого сторожа — главным управителем своего царства, а базарного шейха — старшиною всех ремесленных обществ. И жили они все в счастье до самой своей смерти, единственного бедствия, которое непоправимо.

Когда визирь Дандан закончил историю Азиза и Азизы, Диадема и Донии, он попросил позволения у царя Даул Макана выпить стакан шербета на розовой воде. А царь Даул Макан воскликнул:

— О визирь мой, есть ли кто другой на всей земле столь же достойный, как ты, общества царей и государей?! Поистине, этот рассказ восхитил меня чрезвычайно, так прелестен он и приятен для слушателя!

И царь Даул Макан подарил своему визирю прекраснейшее из почетных одеяний за счет царской казны.

Но что касается осады Константинии…

В эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Но когда наступила

она сказала:

Что же касается осады Константинии, то уже четыре года тянулась она без всяких решающих последствий; и воины и военачальники начали сильно страдать от разлуки с родными и друзьями; и возмущение среди них было неизбежно.

Поэтому царь Даул Макан принял немедленные меры; он призвал трех военачальников — Вахрамана, Рустема и Тюркаша — и в присутствии визиря Дандана сказал им:

— Вы свидетели того, что происходит, и всего утомления, причиняемого этой несчастной осадой, и неизбежных бедствий, которые посылает на наши головы старуха Зат ад-Давахи, хотя бы только взять смерть брата моего, героического Шаркана. Подумайте же о том, что нам следует теперь делать, и ответьте мне, как должны ответить!

Тогда трое военачальников опустили головы и долго думали, а потом сказали:

— О царь, визирь Дандан опытнее нас всех и состарился в своей мудрости!

А царь Даул Макан обратился к визирю Дандану и сказал ему:

— Мы все ждем твоих речей!

Тогда визирь Дандан приблизился к царю и сказал:

— О царь времен, знай, что оставаться долее под стенами Константинии вредно для всех нас. Прежде всего тебе самому должно быть желательно увидеться с молодым сыном твоим Канмаканом и с племянницею Кудаей Фаркан, дочерью нашего покойного принца Шаркана, которая живет в Дамаске, в своем дворце. И все мы страдаем вдали от родного края и домов наших. Поэтому мне кажется, что мы должны вернуться в Багдад, с тем чтобы позднее возвратиться сюда и разорить этот город неверных так, чтобы осталось от него только место для ястребов и коршунов!

А царь сказал:

— Поистине, о визирь мой, ты ответил согласно с моими собственными видами! — И тотчас же велел он глашатаям объявить всему лагерю, что отъезд назначен через три дня.

И действительно, на третий день при развернутых знаменах и под звуки труб все войско поднялось и направилось к Багдаду. И после десяти дней и десяти ночей оно прибыло в Город мира, где его с великою радостью встретили все жители.

Царь же Даул Макан прежде всего пожелал увидеть и обнять сына своего Канмакана, которому только что минуло семь лет, а во-вторых, велел призвать старого друга своего, истопника хаммама. И, увидев его, поднялся он с трона, обнял его и посадил рядом с собой и чрезвычайно хвалил его пред эмирами и всеми присутствующими. За это время истопник хаммама стал неузнаваем, так как много ел, пил и отдыхал; шея у него была толста, как шея слона, живот стал как у кита, а лицо лоснилось, как только что вынутый из печи круглый хлеб.

Он стал отказываться от чести сидеть рядом с царем и сказал:

— О господин мой, да хранит меня Аллах от такого злоупотребления! Давно прошли те дни, когда я мог осмелиться сидеть в твоем присутствии!

Но царь Даул Макан сказал ему:

— Эти дни могут вернуться для тебя, о отец мой! Ты ведь спас мне жизнь!

И заставил он истопника сесть рядом с собою на подушках трона. Тогда царь сказал истопнику:

— Я хочу, чтобы ты попросил у меня милости, так как готов дать тебе все, что бы ты ни пожелал, хотя бы и полцарства моего! Говори же, — и Аллах услышит тебя!

Тогда старый истопник сказал:

— Мне хотелось бы попросить у тебя одну вещь, о которой давно мечтаю, но боюсь показаться притязательным!

И царь огорчился и сказал:

— Ты непременно должен сказать мне, что это такое!

Истопник сказал:

— Твоя воля над головою моею! Вот в чем дело: мне бы хотелось, о царь, получить из рук твоих патент, по которому я назначался бы главным начальником истопников всех хаммамов в родном городе моем, в святом городе!

При этих словах царь и все присутствующие чрезвычайно много смеялись; а истопник подумал, что просьба его показалась слишком притязательной, и огорчен был до крайней степени огорчения. Но царь сказал ему:

— Клянусь Аллахом! Проси у меня что-нибудь другое!

А визирь Дандан тихо подошел к истопнику, ущипнул его за ногу и подмигнул ему, как будто желая сказать: «Да проси же что-нибудь другое!»

И сказал истопник:

— В таком случае, о царь времен, мне бы хотелось быть главным шейхом всех подметающих нечистоты в моем родном городе, в святом городе!

При этих словах царь и присутствующие так расхохотались, что замахали ногами в воздухе. Потом царь сказал истопнику:

— Брат мой, ты непременно должен просить меня чего-нибудь достойного тебя и стоящего!

Истопник сказал:

— Боюсь, что ты не мог бы даровать мне это.

Царь же ответил:

— Нет невозможного для Аллаха!

Истопник сказал тогда:

— Назначь меня султаном в Дамаск, на место покойного принца Шаркана.

И царь Даул Макан ответил:

— Клянусь моими глазами!

И в тот же час он велел написать бумагу о назначении истопника дамасским султаном и присвоил ему имя Муйяхед эль-Заблакан.

Потом поручил он визирю Дандану сопровождать нового султана с великолепным конвоем до самого Дамаска, а затем вернуться и привезти оттуда дочь покойного Шаркана, Кудаю Фаркан. И перед отъездом он простился с истопником, обнял его и посоветовал быть добрым и справедливым по отношению к своим новым подданным; потом, обращаясь к присутствующим, сказал:

— Пусть все, кто привязан ко мне и почитает меня, выразят свое удовольствие султану эль-Заблакану и поднесут ему подарки!

И тотчас же подарки стали притекать во множестве к новому султану, на которого Даул Макан сам надел царское платье. И когда были окончены все приготовления, царь Даул Макан дал ему в качестве собственной стражи пять тысяч молодых всадников и носильщиков, которые должны были нести царский паланкин из красной ткани и золота. И таким образом, истопник хаммама, сделавшийся султаном Муйяхедом эль-Заблаканом, в сопровождении визиря Дандана, эмиров Рустема, Тюркаша и Вахрамана, выступил из Багдада и прибыл в столицу свою Дамаск.

Первою заботой нового султана было немедленно же собрать великолепный конвой для сопровождения в Багдад молодой восьмилетней принцессы Кудаи Фаркан, дочери покойного принца Шаркана; и дал он ей для услуг десять молодых девушек и десять негров, и передал ей много подарков, а именно: чистое розовое масло, варенье из абрикосов в больших запечатанных — для предохранения — коробках, не забыл и украшений, вплетаемых в волосы, прелестных, но таких хрупких, что, по всей вероятности, они не могли бы доехать в целости до Багдада; и дал он ей двадцать больших банок, наполненных обсахаренными финиками, облитыми ароматическим сиропом из гвоздики, и двадцать ящиков печенья слоеного, и двадцать ящиков разнообразных лакомств, специально заказанных у лучших дамасских торговцев сластями. И все это было навьючено на сорок верблюдов, не считая больших тюков с шелковыми материями и тканями из золотых нитей работы лучших шамских ткачей, и дорогого оружия, кованых медных и золотых сосудов, и вышивок.

Когда все приготовления были окончены, султан эль-Заблакан пожелал сделать дорогой денежный подарок визирю Дандану, но визирь не захотел принять его, сказав:

— О царь, ты еще новичок в этом государстве, и тебе придется сделать из этих денег лучшее употребление, чем дарить их мне.

Затем караван пустился в путь, делая небольшие переходы; и через месяц волею Аллаха они все благополучно прибыли в Багдад.

Тогда царь Даул Макан встретил юную Кудаю Фаркан с большою радостью и передал ее на руки матери ее Нозхату и супруга ее, старшего придворного. И велел, чтобы ее обучали те же учителя, которые занимались с Канмаканом; и двое детей сделались таким образом неразлучными, и между ними развивалась дружба, которая с годами только росла. И так шло дело восемь лет, в течение которых царь Даул Макан не терял из вида вооружений и приготовлений к войне с неверными — румами.

Но вследствие утомления и огорчений, испытанных в молодости, царь Даул Макан с каждым днем терял силы и здоровье. И положение его заметно ухудшалось, так что однажды он призвал к себе визиря Дандана и сказал ему:

— О визирь мой, я призвал тебя для того, чтобы сообщить тебе о плане, который желаю привести в исполнение. Ответь же мне с полною искренностью.

Визирь сказал:

— Что же это такое, о царь времен?

А он сказал:

— Я решил отказаться от престола и возвести на него сына моего Канмакана, чтобы еще при жизни моей порадоваться его славному царствованию. Что думаешь ты об этом? Скажи мне, о напоенный мудростью визирь мой!

При этих словах визирь Дандан поцеловал землю между рук царя и сильно взволнованным голосом сказал ему:

— Намерение твое, о царь благословенный, одаренный благоразумием и справедливостью, не подлежит осуществлению и несвоевременно по двум причинам: во-первых, потому, что сын твой Канмакан еще очень молод, а во-вторых, потому, что дни царя, возводящего сына своего на престол при жизни своей, сосчитаны в книге судеб!

Но царь возразил:

— Что до моей жизни, поистине я чувствую, что она кончена, а что касается сына моего Канмакана, если он еще очень молод, то я назначу его опекуном для управления царством старшего придворного, супруга сестры моей Нозхату.

И тотчас же царь собрал своих эмиров, визирей и всех вельмож царства, назначил старшего придворного опекуном сына своего Канмакана и завещал им как последнюю волю свою сочетать браком Кудаю Фаркан и Канмакана по достижении ими совершеннолетия. И старший придворный ответил:

— Я осыпан твоими благодеяниями и утопаю в безмерной твоей доброте.

Тогда царь Даул Макан обратился к сыну своему Канмакану и сказал ему с полными слез глазами:

— О сын мой, знай, что после моей смерти старший придворный будет твоим опекуном и советником, но великий визирь Дандан заменит тебе отца. Я же чувствую, что начинаю переходить из этого тленного мира в вечное жилище. Но перед смертью, о сын мой, я хочу сказать тебе, что только одно земное желание есть у меня: отомстить той, которая была причиной смерти твоего деда Омара аль-Немана и дяди твоего Шаркана, зловещей и проклятой старухе, именуемой Зат ад-Давахи.

И молодой Канмакан ответил ему:

— Да будет мир в душе твоей, о отец мой! Аллах отомстит за всех через мое посредство!

Тогда царь Даул Макан почувствовал, что на душе у него прояснело и посвежело, и он спокойно потянулся на том ложе, с которого ему не суждено было встать.

Действительно, через некоторое время царь Даул Макан, как и всякое создание Бога, ушел и растворился в бездонной пучине неземной жизни, как будто его никогда не существовало. Ведь время косит всех и вся и не помнит ни о чем.

На этом месте своего повествования Шахерезада увидела, что наступает утро, и по скромности своей ничего более не рассказала в эту ночь.

Но когда наступила

она сказала:

И он ушел, как будто его никогда и не существовало. Ведь время косит всех и вся и не помнит ни о чем. И это для того, чтобы тот, кто желает знать, какая участь постигнет его в будущем, научился узнавать судьбу тех, кто жил и умер до него!

Такова история царя Даул Макана, сына царя Омара аль-Немана и брата принца Шаркана, — да будет над ними бесконечное милосердие Аллаха!

Но с того дня в оправдание пословицы, гласящей: «Тот, кто оставил потомство, не умирает!» — начались

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЛОДОГО КАНМАКАНА, СЫНА ДАУЛ МАКАНА

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МОЛОДОГО КАНМАКАНА, СЫНА ДАУЛ МАКАНА

Действительно, что касается молодого Канмакана и двоюродной сестры его Кудаи Фаркан, то как стали они прекрасны! По мере того как они подрастали, гармоничность их черт становилась утонченнее, а совершенства их развернулись во всей своей полноте; и поистине, их можно было сравнить с двумя ветвями, отягченными плодами, или с двумя великолепными лунами. А если говорить о каждом из них в отдельности, то следует сказать, что Кудая Фаркан обладала всем, что может свести с ума: в своем царственном уединении, вдали от всех взоров она приобрела изумительную белизну, стан ее сделался настолько тонок, насколько следовало, а держалась она так же прямо, как буква «алеф»; бедра ее были божественны своею пышностью; а вкус слюны… О молоко! О вина! О сладости! Что вы в сравнении с нею?! А чтобы сказать слово о ее губках цвета гранатов, о вы, прелести спелых плодов, заговорите! Но что касается щек ее, — сами розы признали их превосходство.

А потому так справедливы слова о ней поэта:

Возрадуйся, о сердце, и танцуй!

Вы, очи, поглядите, — вот она!

Та самая, что создал сам Господь.

Ее зрачки бросают вызов ночи,

Пронзая сердце мне вернее, чем кинжал

Иль меч в руке эмира правоверных

На поле битвы. А эти губы!

Когда целую, в них капающий сок

Лозы, созревшей перед тяжким прессом.

А волосы ее! Колышутся плакучею листвой,

Подобно кроне пальм, подвластных ветру!

Такова была молодая принцесса Кудая Фаркан, дочь Нозхату. Что же касается ее двоюродного брата, молодого Канмакана, то это было совсем другое дело. Телесные упражнения, охота, верховая езда, бой на копьях и дротиках, метание стрел и скачки придали гибкость его телу и закалили его душу; и он сделался лучшим всадником мусульманских стран и самым храбрым из воинов городов и племен. И вместе с тем цвет кожи его остался таким же свежим, как у девушки, а лицо его было прекраснее роз и нарциссов; и как сказал о нем поэт:

Почти дитя он, но, как легкий шелк,

Пушок окутал нежный подбородок,

Чтобы с годами, словно черный бархат,

Его ланиты резко оттенить.

Перед глазами всех людей плененных

Он гарцевал, как молодой олень,

Что следует за матерью степенной.

Все, кто за ним внимательно следил,

Пленялися румянцем нежных щек,

Окрашенных столь благородной кровью,

Как благовонный мед его слюны.

Но я, что жизнь всю положил безмолвно

На обожанье прелестей его, —

Зеленым цветом его шальвар широких

Я восхищен был более всего!

Но следует сказать, что уже в течение некоторого времени старший придворный, опекун Канмакана, несмотря на все наставления супруги своей Нозхату и все благодеяния, которыми он был осыпан отцом Канмакана, закончил тем, что захватил всю власть в свои руки и даже велел части народа и войска провозгласить себя преемником Даул Макана. Что же касается другой части народа и войска, то она осталась верна потомку Омара аль-Немана и руководилась в том старым визирем Данданом. Но под угрозами старшего придворного визирь Дандан удалился наконец из Багдада и поселился в соседнем городе в ожидании поворота судьбы в пользу сироты, права которого были нарушены.

Поэтому старший придворный, не боясь уже никого, заставил Канмакана и его мать запереться в их покоях и запретил даже дочери своей Кудае Фаркан видеться отныне с сыном Даул Макана. И таким образом, мать и сын жили вдали от людей в ожидании того времени, когда Аллаху будет угодно возвратить кому следует законные права.

Однако, несмотря на бдительность старшего придворного, Канмакану удавалось порой видеть двоюродную сестру свою Ку-даю Фаркан и говорить с нею, но только украдкой. И вот однажды, когда видеться с нею было невозможно, а любовь терзала его сердце сильнее, чем обыкновенно, он взял лист бумаги и написал своей подруге такие страстные стихи:

Среди служанок шла ты, дорогая,

Вся залита своею красотой!

Все розы вяли на твоем пути

От зависти, увидев, как теряют

Они в сравненье с цветом их сестер —

Твоих ланит; все лилии мигали,

Ослеплены твоею белизной;

Ромашки же пленялися улыбкой

Жемчужных зубок. О, когда ж настанет

Конец изгнанью моему и сердце

Излечится от горечи разлуки?

Когда мои счастливые уста

Сольются вновь с возлюбленной устами?

Узнаю ль я, возможен ли союз

Для нас с тобой хотя бы ночь одну?

Поймешь ли ты, разделишь ли то счастье,

Что наполняет существо мое?

О, да дарует мне Аллах с терпеньем

Сносить разлуку, как больной выносит

С терпеньем боль горячего железа,

Чтобы скорей поправиться потом!

^{Телесные упражнения, охота, верховая езда, бой на копьях и дротиках, метание стрел и скачки придали гибкость его телу и закалили его душу.}

И, запечатав письмо, он передал его дежурному евнуху, который тотчас же вручил его старшему придворному. При чтении этого объяснения в любви старший придворный пришел в бешенство и поклялся наказать молодого человека за такую дерзость. Однако вскоре он решил, что лучше всего не давать делу огласки и сообщить о нем одной только супруге своей Нозхату. Поэтому он отправился в ее покои и, отослав молодую девушку Кудаю Фаркан в сад подышать свежим воздухом, сказал своей супруге…

Но в эту минуту Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

Когда же наступила

СТО ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Старший придворный сказал супруге своей Нозхату: — Тебе известно, что молодой Канмакан давно уже достиг зрелости и имеет влечение к дочери твоей Кудае Фаркан. Поэтому следует навеки разлучить их, так как весьма опасно приближать огонь к дереву. Отныне дочь твоя не должна выходить из женского отделения и открывать лицо свое, потому что она уже не в том возрасте, когда девушка может выходить с открытым лицом. А главное, не допускай никакого общения между ними, так как я намерен при малейшем поводе лишить навсегда этого молодого человека возможности следовать внушениям похоти.

При этих словах Нозхату не могла сдержать слез и, как только супруг ее вышел, поспешила предупредить племянника своего Канмакана о гневе старшего придворного. А потом сказала:

— Знай, однако, о сын брата моего, что я сумею устроить тебе тайные свидания с Кудаей Фаркан, но только из-за двери! Имей же терпение до той поры, когда Аллах сжалится над тобою!

Но Канмакан почувствовал, как вся душа его возмущается при таком известии, и воскликнул:

— Я не останусь ни одной минуты в этом дворце, где один я должен бы властвовать! Отныне я не потерплю, чтобы его камни были свидетелями моего унижения!

Потом он немедленно сбросил с себя одежду, надел на голову головной убор бедняков, накинул на плечи старый плащ, какой носят кочевники, и, не прощаясь с матерью и теткой, поспешно направился к городским воротам, имея в мешке вместо всяких дорогих запасов один только хлеб, испеченный три дня назад. И как только отворились городские ворота, он первым вышел из города; и пошел он большими шагами и стал читать стихи, в которых прощался со всем, что покидал:

Тебя я больше не боюсь, о сердце!

В моей груди ты можешь разорваться,

И все ж глаза мои не прослезятся,

И состраданье душу не смягчит.

О сердце, отягченное любовью,

Мою сломить ты волю не сумеешь,

И не унижусь я перед тобой,

Хотя б все тело таяло от муки!

Прости меня! Но, пожалев тебя,

Свою всю бодрость я утрачу, сердце!

Тот, кто идет за жгучими очами,

Потом не должен жаловаться горько,

Хотя б он насмерть ранен ими был!

По всей земле промчусь я вихрем диким,

По всей широкой матери-земле,

Всегда родной для путников бездомных, —

Чтобы спасти свою живую душу

Ото всего, что сил ее лишает!

Разить я буду племена, героев,

Обогащусь добычею врагов,

И, упоен могуществом и славой,

Вернусь назад — и предо мной широко

Ворота все раскроются тогда!

Наивное, неопытное сердце!

Ведь для того, чтоб ценные рога

Себе достать, сперва должны поймать мы

Или убить оленя самого!

И в то время как молодой Канмакан бежал из города и от родных, мать его, не видевшая его в течение целого дня, повсюду напрасно искала его. А потом села и заплакала и стала ждать его возвращения, предаваясь самым мучительным мыслям. Но прошел второй, третий, четвертый день, а между тем никто ничего не слышал о Канмакане. Тогда мать его заперлась в своем покое, плакала, жаловалась и говорила с глубокою скорбью:

— О дитя мое, где искать тебя? В какой край бежать за тобою? И что могут сделать слезы, которые проливаю над тобою, дитя мое? Где ты? Где ты, Канмакан?

Потом бедная мать отказалась от пищи и питья; и весь город узнал о ее печали, и все жители разделяли эту печаль, так как все любили молодого человека и его покойного отца. И все восклицали:

— Где ты, бедный Даул Макан, о царь, который был так добр и справедлив к твоему народу? Теперь пропал и сын твой, и никто из осыпанных твоими благодеяниями не умеет найти его следа! Ах, несчастное потомство Омара аль-Немана, что сталось с тобой?

Что же касается Канмакана, то он шел целый день и отдохнул лишь с наступлением глубокой ночи. И на другой день, и в следующие дни он продолжал свое странствие, питаясь корнями растений и запивая водою источников и ручьев. И через четыре дня он пришел в долину, поросшую лесом, по которой протекали ручьи и в которой пели птицы.

Тогда он остановился, совершил омовение по обычаю, а потом и молитву и, совершив предписанные обязанности, с наступлением вечера лег под большим деревом и заснул. И спал он до полуночи. Тогда среди безмолвия долины из соседних скал раздался голос, который и разбудил его. Голос пел:

Людская жизнь! Какая бы цена

Тебе была без ласковой улыбки

Любимых уст, без нежного бальзама

Прекрасных черт спокойного лица?

О смерть, тебя желал бы я как друга,

Когда бы дни влачилися мои

Вдали от милой, — ведь забыть ее

Меня ничто на свете не заставит!

О счастие собравшихся друзей,

Что на лугу душистом отдыхают

И тешат душу сладостным вином!

Весна, весна! Цветов твоих гирлянда

На платье милой мне врачует душу

От всех былых жестокостей судьбы!

Весна, весна! Цветы твоих полей!..

А ты, о друг, что пьешь напиток сладкий

И золотистый, посмотри вокруг:

Цветет земля, пышна и плодородна,

Пестреют красок нежных переливы,

Свежо журчат кристальные ручьи!

При звуках этого дивного пения, раздававшегося среди ночной тишины, Канмакан поднялся в восхищении и пытался разглядеть что-нибудь в темноте с той стороны, с которой слышался голос;

но там ничего не было видно, кроме смутных очертаний стволов деревьев за рекой, протекавшей в глубине долины. Тогда он сделал несколько шагов в том же направлении и дошел до самого берега реки. Голос послышался отчетливее, и пел он среди ночи:

Любовная нас связывает клятва, —

Вот почему так безопасно мог

Я в племени родном ее оставить!

Богаче всех мое родное племя

Красавицами с черными очами

И быстрыми конями. Это племя —

Бану Тамим![110] Теплый ветерок

Летит оттуда, душу опьяняя

И мир вливая в существо мое.

Скажи же мне, невольница Саада,

На чьей ноге сребристый колокольчик

Звенит так нежно, помнит ли она

Всю силу клятв, что говорит она?

О мякоть сердца, ядовитым жалом

Тебя пронзает скорпион тоски!

Приди, мой друг! Противоядьем нежным

Душистых уст и сладостной слюны

И свежестью твоею излечусь я!

Когда Канмакан вторично услышал эту песнь невидимого певца, он еще раз попытался разглядеть что-нибудь в темноте; но так как и на этот раз он ничего не увидел, то взобрался на верхушку одной из скал и закричал всеми силами своего голоса…

Но тут Шахерезада заметила, что наступает утро, и скромно умолкла.

А когда наступила

СТО СОРОКОВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Вторично услышав эту песнь невидимого певца, Канмакан еще раз попытался разглядеть что-нибудь в темноте; но так как и на этот раз он ничего не увидел, то взобрался на верхушку одной из скал и закричал всеми силами своего голоса:

— О прохожий, поющий во тьме ночи! Подойди ко мне, сделай милость, расскажи мне о себе, твоя судьба, наверное, похожа на мою! И мы попытаемся развлечь друг друга!

Потом он умолк.

Несколько секунд спустя голос певшего ответил:

— О ты, зовущий меня, кто же ты такой? Человек ли ты или дух подземный? Если ты дух, иди своим путем! Но если ты человек, жди здесь рассвета! Потому что ночь полна ловушек и предательства!

Услышав такие слова, Канмакан сказал себе: «Наверное, это человеческий голос, и судьба этого человека по какой-то непонятной случайности должна быть сходна с моею».

И продолжал он стоять неподвижно до наступления утра. И тогда увидел он между деревьями человека в одежде бедуина пустынь, высокого ростом и вооруженного мечом и щитом; он встал и поклонился ему; бедуин ответил поклоном на его поклон и после обычного обмена приветствиями спросил, удивляясь его молодым летам:

— О незнакомец, кто же ты? Какому племени принадлежишь ты? И кто из арабов твои родственники? Поистине, ты так молод, что в этом возрасте не странствуют без провожатых ночью и в таком крае, где кишат вооруженные шайки. Расскажи же мне о себе.

Канмакан сказал на это:

— Моим дедом был царь Омар аль-Неман, отцом — царь Даул Макан, сам же я Канмакан, сгорающий любовью к благородной сестре своей Кудае Фаркан.

Тогда бедуин сказал ему:

— Но почему же, будучи царем и сыном царей, ты одет как бедняк и путешествуешь без достойного твоего звания конвоя?

Он же ответил:

— Отныне я сам служу себе конвоем и начну с того, что тебя первого попрошу присоединиться к нему!

При этих словах бедуин рассмеялся и сказал ему:

— Ты говоришь, о юноша, как будто ты уже настоящий воин или герой, прославившийся в двадцати битвах. Но чтобы доказать тебе, как недостаточны твои силы, я сейчас же схвачу тебя и обращу в своего слугу и раба. И тогда, если действительно родные твои — цари, у них хватит богатства, для того чтобы тебя выкупить.

При этих словах Канмакан преисполнился гнева и сказал бедуину:

— Клянусь Аллахом, никто, кроме меня, не будет платить за меня выкупа! Берегись, о бедуин! Слыша твои стихи, я думал, что ты человек благовоспитанный.

И Канмакан бросился на бедуина, который стоял улыбаясь и полагал, что ему ничего не будет стоить справиться с этим ребенком.

Но как он ошибался! В схватке с бедуином Канмакан уперся в землю ногами, которые были более тверды, чем горы, и более прямы, чем минареты. Потом, утвердившись, он сжал бедуина руками так, что у того затрещали кости и сжались внутренности. И вдруг поднял его и большими шагами пошел к реке. Тогда бедуин, еще не оправившийся от изумления при виде такой силы у этого ребенка, закричал:

— Что же ты хочешь сделать, неся меня к воде потока?

А Канмакан отвечал:

— Я брошу тебя в реку, и она унесет тебя в Тигр, Тигр унесет тебя до Нахр-Исы[111], Нахр-Иса понесет тебя до Евфрата, а Евфрат донесет тебя до твоего племени! И тогда твои соплеменники будут судить о твой доблести и о твоем геройстве, о бедуин!

Тогда ввиду неминуемой опасности в ту минуту, как Канмакан поднял его повыше в воздухе, чтобы швырнуть в реку, бедуин воскликнул:

— О юный герой, заклинаю тебя глазами возлюбленной твоей Кудаи Фаркан, пощади мою жизнь! И отныне я буду покорнейшим из твоих рабов!

И тотчас же Канмакан быстро отступил и осторожно положил его на землю, говоря:

— Ты обезоружил меня этим заклинанием!

И сели они оба рядом на берегу реки, и бедуин вынул из своего мешка ячменный хлеб, который разломил, и отдал половину Канмакану, прибавив немного соли; и с той минуты закрепилась между ними искренняя дружба.

Тогда Канмакан спросил его:

— Товарищ, теперь, когда тебе известно, кто я такой, не скажешь ли ты мне и сам твое имя и имя твоих родных?

А бедуин отвечал:

— Я Сабах ибн Ремах бен-Гемам из племени Бану Тамим в пустыне Шам. И вот в кратких словах моя история.

Я был еще маленьким ребенком, когда умер мой отец. Меня взял к себе дядя и воспитал вместе с дочерью своею Нехмой. Я полюбил Нехму, а она полюбила меня. И когда я достиг брачного возраста, я пожелал взять ее себе в жены; но отец ее, зная, что я беден и не имею никаких средств, не соглашался на наш брак. Однако вследствие увещеваний главных шейхов нашего племени дядя обещал отдать за меня Нехму, но при условии, что я добуду для нее приданое, состоящие из пятидесяти коней, пятидесяти чистокровных верблюдиц, десяти невольниц, пятидесяти грузов разного зерна и пятидесяти грузов ячменя, и скорее больше, чем меньше этого. Тогда я рассудил, что единственный способ добыть такое приданое для Нехмы — это покинуть мое племя отправиться в далекие края, чтобы нападать на купцов и грабить караваны. И вот по какой причине я находился сегодня ночью в том месте, откуда и слышалось тебе мое пение. Но, о товарищ, что это пение в сравнении с красотою Нехмы! Потому что если кто один только раз увидит Нехму, то душа его наполнится благословениями и счастьем на всю оставшуюся жизнь!

И, произнеся эти слова, бедуин умолк.

Тогда Канмакан сказал:

— Я знал, товарищ, что твоя судьба должна быть сходна с моей! Поэтому мы будем биться рядом и завоюем наших возлюбленных при помощи плодов наших подвигов!

И не успел он сказать это, как вдали появилось облако пыли, которое быстро приблизилось к ним, а когда оно рассеялось, они увидели перед собою всадника, лицо которого было желто, как лицо умирающего, а одежда пропитана кровью; и вскричал он:

— О правоверные, дайте немного воды, чтобы омыть мою рану! И поддержите меня, я умираю! Помогите мне, а если умру, моя лошадь достанется вам!

Лошадь же его не имела себе равных среди лошадей всех племен, и красота ее смущала всех глядевших на нее, так как это было совершенство, соединение всех лучших качеств коня пустыни. И бедуин, знавший толк в лошадях, как и все арабы, воскликнул:

— Поистине, о всадник, конь твой один из тех, которых редко можно видеть в наше время!

А Канмакан сказал:

— Но, всадник, дай мне руку, и я помогу тебе слезть! — И взял он умиравшего всадника и тихонько положил его на траву, и сказал ему: — Но что с тобою, брат, и какая у тебя рана?

Бедуин же приоткрыл одежду свою и показал свою спину, представлявшую одну сплошную рану, из которой кровь лилась рекой.

Тогда Канмакан присел на корточки около раненого и старательно омыл рану и осторожно прикрыл ее свежей травой; потом он подал пить умирающему и сказал ему:

— Но кто же так изранил тебя, несчастный брат мой?

А человек ответил:

— Знай, о ты, чья рука оказала мне помощь, что прекрасный конь, которого ты видишь, был причиной моего несчастья. Этот конь принадлежал самому царю Афридонию, властителю Константинии; и мы все, арабы пустыни, знали его качества. Но такого рода конь не должен оставаться в конюшнях царя неверных; и вот меня-то и назначили для похищения коня из рук денно и нощно стороживших его и ходивших за ним людей. И я немедленно отправился, ночью подъехал к палатке, где стоял конь, и завязал знакомство с его сторожами, потом я воспользовался минутой, когда они спрашивали моего мнения о его совершенствах и просили попробовать сесть на него, вскочил на него и пустил в галоп. Когда сторожа опомнились, они кинулись в погоню за мной на лошадях, пуская в меня стрелы и копья, из которых некоторые, как видишь, попали мне в спину. Но конь мчал меня быстрее падучей звезды, и им не удалось догнать меня. И вот три дня скачу я без остановки. Но кровь моя истекла, и сил у меня нет; и я чувствую, что смерть смыкает мне веки. А так как ты оказал мне помощь, то после моей смерти конь должен быть твой. Его зовут Катуль эль-Мажнун, и это лучший образец из породы кохейлан Аджуз![112]

Но прежде всего, о молодой человек, одежда которого так бедна, а лицо так благородно, окажи мне услугу, возьми меня на лошадь с собою и отвези к моим соплеменникам, чтобы я мог умереть в палатке, в которой родился!

При этих словах Канмакан сказал:

— О брат пустыни, я также принадлежу к роду, в котором привычны красота и доброта сердца! Я готов исполнить твою просьбу, хотя бы и не достался мне этот конь!

И подошел он к арабу, чтобы поддержать его, но араб глубоко вздохнул и сказал:

— Подожди еще немного! Быть может, душа моя улетит сейчас! Я исповедую свою веру! — Он закрыл глаза наполовину, простер руку, обратив ее ладонью к небу, и сказал: — Исповедую, что нет иного Бога, кроме Аллаха! Исповедую, что господин наш Мухаммед — посланник Аллаха!

Потом, приготовившись таким образом к смерти, он запел свою последнюю песнь:

По свету я промчался на коне,

Повсюду сея ужас и несчастья.

Потоки, горы — всё мне не преграда

Для воровства, разврата, грабежей!

Я умираю, как и жил: один

И на дороге; раненный врагами,

Которых сам я грозно победил!

Плоды трудов своих я оставляю

На берегу мне чуждого потока

И так далёко от родных небес!

И все же знай, о путник, ты, что ныне

Сокровище получишь бедуина,

Что я б о смерти сожалеть не стал,

Когда бы знал, что мой Катуль любимый,

Мой верный конь, найдет в тебе, о путник,

Наездника, достойного себя!

И, едва успев окончить эту песнь, араб судорожно открыл рот, захрипел и навеки закрыл глаза.

Тогда Канмакан и его товарищ, вырыв яму, в которой схоронили мертвеца, и помолившись по обычаю, пустились вместе по предназначенному им Аллахом пути.

На этом месте своего рассказа Шахерезада увидела, что наступает утро, и отложила его продолжение до следующей ночи.

А когда наступила

СТО СОРОК ПЕРВАЯ НОЧЬ,

она сказала:

Они вместе пустились по предназначенному Аллахом пути. Канмакан сел на своего нового коня Катуля, а бедуин Сабах довольствовался тем, что смиренно шел за ним пешком, так как поклялся ему в дружбе и покорности и признал его навеки своим господином, причем клялся святым храмом Кааба, домом Аллаха.

И началась для них тогда жизнь, полная подвигов и приключений, борьбы с хищными зверями и разбойниками, охоты и странствий, ночей, проводимых в выслеживании зверей, и дней — в битвах с разными племенами и в накоплении добычи. И таким путем, ценою многих опасностей накопили они несметное количество скота, и с пастухами, коней и невольников, палаток и ковров. И Канмакан поручил товарищу своему Сабаху надзор за всем накопленным имуществом их, которое следовало за ними во всех их беспрестанных набегах. А когда оба они отдыхали, то всегда сообщали друг другу о своих огорчениях и надеждах, причем один говорил о двоюродной сестре своей Кудае Фаркан, а другой — о двоюродной сестре своей Нехме. И такую жизнь вели они два года.

И вот один из тысячи подвигов молодого Канмакана.

Однажды Канмакан верхом на коне своем Катуле ехал наудачу, предшествуемый своим верным Сабахом. Сабах держал в руке меч наголо и по временам испускал дикие крики, таращил глаза, хотя в пустыне не было ни души, вопил:

— Гей! Дорогу! Правей! Левей!

Они только что закончили свою трапезу, съев вдвоем целую газель, зажаренную на вертеле, и запив ее свежею и легкою водою из источника. Через некоторое время подъехали они к горе, у подошвы которой паслись верблюды, бараны, коровы и лошади; а поодаль, под палаткою, спокойно сидели на земле вооруженные невольники. Увидев это, Канмакан сказал Сабаху:

— Оставайся здесь! Я один захвачу все стадо вместе со всеми невольниками!

И, сказав это, он помчался галопом с высоты холма, подобно внезапному удару грома из разверзшейся тучи, и бросился на людей и скот с воинственной песнью:

Из рода мы Омара аль-Немана,

Из племени великих и героев.

Владыки мы, что властною рукою

Племен враждебных поражаем мощь,

Когда день битвы грозной наступает.

Мы защищаем слабых против сильных

И украшаем копья боевые

Мы головой сраженного врага.

Эй, берегите головы свои!

Сюда идут великие герои

Из племени Омара аль-Немана!

Охваченные ужасом невольники громко кричали, призывая к себе на помощь и думая, что все арабы пустыни внезапно напали на них. Тогда из палаток вышло трое воинов, которым и принадлежали стада; они вскочили на своих коней и бросились навстречу Канмакану, крича:

— Это вор, укравший Катуля! Вот он, наконец! Держите вора!

На это Канмакан отвечал:

— Это действительно Катуль, но воры вы сами, о сыны блудницы!

^{Через некоторое время подъехали они к горе, у подошвы которой паслись верблюды, бараны, коровы и лошади.}

И наклонился он к ушам Катуля и стал говорить ему слова одобрения; и Катуль ринулся, как людоед, на добычу, а Канмакан со своим копьем шутя одержал победу, так как с первого же удара вонзил свое оружие в живот первому встретившемуся всаднику и вынул это оружие с почкой на конце. То же сделал он и с двумя остальными всадниками — и за их спинами торчало пронзающее копье с почкой на конце. Потом он обратился к невольникам. Но когда они увидели, какая участь постигла их господ, то все бросились лицом на землю и молили о пощаде. А Канмакан сказал им:

— Ступайте! И, не теряя времени, гоните эти стада в такое-то место, где находится моя палатка и мои невольники!

И, предшествуемый стадами и рабами, он продолжал свой путь, и скоро догнал его и товарищ его Сабах, который, исполняя его приказание, не двигался с места во время битвы.

Между тем как они ехали шагом, гоня перед собою невольников и стада, вдруг поднялось облако пыли, и, когда оно рассеялось, они увидели сто всадников, вооруженных по обычаю румов из Константинии.

Тогда Канмакан сказал Сабаху:

— Присмотри за стадом и за невольниками и оставь меня одного справляться с этими неверными!

И бедуин отдалился тотчас же за холм, чтобы исполнить приказание, и Канмакан один поскакал навстречу румским всадникам, которые и окружили его со всех сторон; тогда начальник их, подъехав к нему, сказал:

— Кто же ты, прелестная молодая девушка, так хорошо управляющая боевым конем, между тем как глаза твои так нежны, а щеки так сладки и румяны? Приблизься ко мне, и я поцелую тебя в губы; а потом посмотрим! Приди! Я сделаю тебя царицей всех земель, по которым бродят арабские племена!

Услышав такие речи, Канмакан почувствовал, как краска стыда бросилась ему в лицо, и он закричал:

— За кого же ты принимаешь меня, собака, собачий сын? Если щеки мои не обросли волосами, то рука моя, которую ты почувствуешь, докажет тебе твою ошибку, о слепой рум, не умеющий отличать воинов от молодых девушек!

Тогда начальник сотни воинов приблизился к Канмакану и удостоверился, что, несмотря на белизну его кожи и бархатистость щек, лишенных жестких волос, это, судя по огню глаз, воин, осилить которого было нелегко.

И начальник сотни закричал Канмакану:

— Чье же это стадо и куда едешь ты сам с такою дерзостью и задором? Отдайся в наше распоряжение, или смерть тебе!

Потом он приказал одному из своих всадников подъехать к молодому человеку и взять его в плен. Но не успел подъехать всадник, как тот одним ударом меча перерубил ему пополам тюрбан, голову, тело, а также седло и живот лошади. Затем второй, третий, четвертый всадники подверглись той же участи, когда приблизились к Канмакану.

Увидев это, начальник сотни приказал своим людям отступить, сам же подъехал к Канмакану и закричал ему:

— Ты хорош собой, воин, и доблесть твоя равняется красоте! Я же, Кахрудаш, геройство которого славится во всей Румской стране, я именно за твою храбрость желаю даровать тебе жизнь! Ступай же с миром, потому что ради твоей красоты я прощаю тебе смерть моих людей!

Но Канмакан закричал ему:

— Что ты Кахрудаш, это меня не интересует! Важно только одно: чтобы ты оставил все эти речи и испытал силу моего копья! И знай также, что если ты Кахрудаш, то я — Канмакан ибн Даул Макан бен-Омар аль-Неман!

Тогда христианин сказал ему:

— О сын Даул Макана, я узнал в битвах доблесть твоего отца! Но ты, ты сумел соединить доблесть отца с совершенным изяществом! Уходи же и уводи всю свою добычу! Таково мое желание!

Канмакан же закричал ему:

— Не в моем обычае, о христианин, поворачивать лошадь обратно! Берегись!

И, сказав это, он погладил коня своего Катуля, который понял желание своего господина и, опустив уши и подняв хвост, бросился вперед.

И тогда начался бой между двумя воинами, и кони их сталкивались лбами, как бодаются два барана или как дерутся рассвирепевшие быки. Несколько страшных схваток осталось без последствий. Потом вдруг Кахрудаш изо всех сил метнул копье свое в грудь Канмакану, но Канмакан ловко повернул коня и, вовремя избежав удара, внезапно повернулся и вытянул руку с копьем. И сразу проколол он насквозь живот христианину, так что сверкающее железо вышло из его спины. И навеки исчез Кахрудаш из рядов воинов неверных!

Увидав это, всадники Кахрудаша вверили себя быстроте бега коней своих и исчезли вдали в закрывшем их облаке пыли.

Тогда Канмакан, вытерев копье свое о распростертые на земле тела, продолжал путь свой, сделав знак Сабаху, чтобы он гнал вперед стада и невольников.

И как раз после этого подвига Канмакан встретил негритянку, бродившую по пустыне и переходившую от племени к племени, рассказывая были в палатках и сказки при свете звезд. Канмакан, так много слышавший о ней раньше, попросил ее зайти отдохнуть в палатку и рассказать что-нибудь веселящее ум и радующее сердце. И старуха-бродяга ответила:

— Расскажу в знак дружбы и уважения!

Потом она села рядом с ним на циновку и рассказала