Тюдоры. Любовь и Власть. Как любовь создала и привела к закату самую знаменитую династию Средневековья

1 Кретьен, графиня и капеллан: XII в.

На протяжении веков «королева былого и грядущего» появлялась в разных обличьях. Однако главный образ жены короля Артура, королевы Гвиневры, среди дошедших до наших дней был создан Кретьеном де Труа при дворе графа Шампани во второй половине XII века.

На ней были – описывает Кретьен в своем «Ланселоте» – «сорочка белого белей» и «короткий только плащ прекрасный, подбитый мехом, ярко-красный»[17]: вероятно, это эквивалент моих вожделенных перчаток из фильма «Камелот»! Ланселот похваляется, что, если королева позволит ему попасть в свои покои, его не удержит железная решетка на окне. И хотя железо рассекает плоть его пальцев, он не чувствует боли и вырывает мощные прутья из оконного переплета.

Странность этого пассажа бьет наотмашь, как пощечина. Замужняя женщина в пяти минутах от адюльтера – причем с лучшим другом мужа – подается как идеал красоты и чуткости? Масла в огонь подливает и абсурдность происходящего: любовь Ланселота к Гвиневре – куртуазная любовь – достигает такого градуса ослепления, что сегодня выглядит абсолютным сумасшествием.

Ранее по ходу истории Ланселот находит на обочине дороги гребень с прядью золотых волос королевы на зубьях и заводит песнь:

Кретьен пишет, что Ланселот не обменял бы прядь волос королевы и на целую телегу драгоценных камней. Он наблюдает за Гвиневрой в окно и, дождавшись, когда та исчезнет из поля зрения, пытается вылезти из окна и разбиться на смерть о землю. Потом ради ее любви он подвергает себя позору, забравшись в телегу для перевозки обычных преступников (отсюда альтернативный титул Ланселота – «Рыцарь телеги»). Гвиневра еще и винит его за то, что, прежде чем сделать это, он на мгновение помедлил. Дальше, чтобы спасти ее, он, окровавленный, ползет по мосту, состоящему из клинков мечей, и – самое сложное – подчиняется приказу королевы, чтобы угодить ей, изо всех сил стараться не победить, а проиграть на турнире[20].

Церковь считала женщин дочерьми грешной Евы: Тертуллиан называл их «вратами дьявола», а святой Иоанн Златоуст – самым опасным среди всех диких зверей. И все же Ланселот Кретьена, покидая покои Гвиневры, преклоняет перед ними колени, словно перед религиозным святилищем. Для средневекового общества, в котором командует церковь и доминируют мужчины, это выглядит крайне необычно и приводит в замешательство даже по современным меркам – ведь историю Ланселота и Гвиневры на протяжении многих лет рассказывали бесчисленное количество раз и продолжают пересказывать по сей день[21].

На протяжении более чем 800 лет тайны куртуазной любви не перестают очаровывать нас. Мы продолжаем впечатляться и некоторой абсурдностью происходящего (все-таки надо признать, что их губы рановато соединились в поцелуе), и центральной дихотомией «страсть против принципов» – или, скорее, того места, которое на самом деле занимали высочайшие принципы или долг. Однако во времена, когда в реальном мире у женщин было юридическое положение движимого имущества, а замужней даме, заводившей любовника, грозили роковые последствия, все международное аристократическое общество склонило голову и вдохнуло пьянящий запах этой причудливейшей фантазии.

Что же все-таки стояло в те времена за понятием «куртуазная любовь» – или куртуазия, куртуазность, галантная любовь? (Термин «куртуазная любовь» вошел в обиход только в XIX веке.) Социальный ритуал? Коллективная фантазия? Игра? В пользу последней свидетельствует распространенная среди современников аналогия культа любви с игрой в шахматы. Само это явление зародилось как устная литературная традиция трубадуров, которые с конца XI века буйным цветом расцвели на юге Франции, сочиняя на родных языках из группы ланг д’ок. До нас дошло около 450 имен поэтов-лириков – бунтарей и рок-звезд своего времени (в том числе около 20 женщин– трубадуриц (trobairitz)), которые нередко обретались в аристократическом обществе и осмеливались свободно комментировать принятые в нем порядки и религиозные догматы.

Вскоре в Северной Франции появились свои поэты – труверы, сочинявшие на языках ланг д’ойль; а через некоторое время те же идеи распространились по землям Италии и среди германских миннезингеров. Сочинение Кретьена де Труа было переведено не только на немецкий, но и на средненидерландский, древневаллийский и древненорвежский языки. Популярные песни о деяниях (chansons de geste) – эпические сказания о подвигах, рассчитанные на мужскую аудиторию, – приобретали более утонченные оттенки любовных песней (chansons d’amour) и романов, которые сочетали военные приключения, обожание дам и стремление к нравственной цели, а нередко и элементы сверхъестественного.

Куртуазная любовь развивалась в условиях того века, в котором зародилась. (Что интересно, отголоски части этих условий будут звучать и в эпоху Тюдоров.) Служение влюбленного даме сердца было построено по образцу феодального договора, который устанавливал, в чем состоит служение виллана своему господину или рыцаря – королю. К. С. Льюис указывал, что слово midons, которым влюбленный обращался к своей даме, «этимологически восходит к обращению „мой господин“, а не „моя госпожа“»[22]. Трубадур Бернарт де Вентадорн, сопровождавший Алиенору Аквитанскую в Англию, в одной из песен обещает служить своей даме «как служил бы доброму господину».

Но и сам феодализм не стоял на месте. Часть ученых считает, что к этому моменту он начал приходить в упадок: управление становилось все более централизованным, экономика – все более денежно-ориентированной, а главное – в рядах дворянства появлялись все новые люди. Новоиспеченная знать была кровно заинтересована в мировоззрении, утверждавшем, что благородство основывается не на происхождении, а на поступках. Именно это явление стало одной из основ эпохи Тюдоров.

Это был период, когда, по мнению медиевиста Д. Д. Р. Оуэна, у западной цивилизации «появилась потребность в переоценке». Происходил широкомасштабный сдвиг от общественного к частному, внимание постепенно смещалось на личные чувства, индивидуальный образ действий. Исследователь эпохи Возрождения Стивен Гринблатт назвал этот процесс формированием нового «я»[23]. Так называемый «ренессанс XII века» предвосхитил «перерождение» Европы несколько веков спустя, не в последнюю очередь благодаря новому пониманию текстов классической античности, получившему развитие в течение последовавших столетий.

«Ренессанс XII века», помимо строительства величественных готических соборов, ознаменовался развитием письменности на местных языках, которое породило новый рынок читательниц, не владевших латынью. Большая игра куртуазной любви была частью общего смягчения нравов, характерного для периодов, когда люди начинают жить лучше, больше читать и путешествовать. В эту эпоху церковь и зарождающиеся национальные государства стремились направить ничем не стесненный класс конных воинов либо в крестовые походы на Святую землю (похожие на походы рыцарей Камелота), либо на более безопасные и регулируемые рыцарские турниры. Нетрудно догадаться, насколько полезны для пропаганды могли оказаться истории о короле Артуре. Еще одним источником компенсаторной фантазии о куртуазной любви стало социальное устройство аристократического общества, которое характеризовалось огромным дисбалансом между полами[24]. В средневековом замке, где даже домашнюю работу в основном выполняли мужчины, их численность могла превосходить количество женщин даже в десять раз. В XII веке это явление усугублялось походами на Святую землю, когда женщины оставались управлять хозяйством за мужчин. Этот дисбаланс продолжал наблюдаться и при королевском дворе, а позже стал особенно заметен при Елизавете I, которая, несмотря на собственную принадлежность к женскому полу, предпочитала, чтобы ее придворные не объединялись в пары.

Вопреки всем предписаниям церкви и феодального общества о сексе и браке, куртуазная любовь стала своего рода жестом против того, что сегодня принято называть «суровым авторитарным миром с мужским доминированием». Причем доминированием как политическим, так и внутрисемейным. Возможно, неслучайно мечта о куртуазной любви зародилась как раз в тот момент, когда обществом все сильнее завладевал институт брака, соседствовавший с культом безбрачия. Лишь к концу XI века брак стал священным таинством, которое мог отправлять только священник, а безбрачие – обязательным требованием ко всему духовенству. В результате женщины все больше лишались прав и возможностей. Главное событие их жизни – брак – попадало под контроль церкви, которая считала их агентами греховной сексуальности. К тому же у женщин становилось все меньше возможностей получать образование и заниматься наукой, которые теперь сосредоточились в новых, исключительно мужских университетах.

Согласно догматам церкви, Ева была слабой, греховной стороной Адама. В куртуазной литературе, напротив, дама превозносилась как арбитр, третейский судья и даже повелительница, морально превосходящая мужчину. Возможно, такую реакцию вызывало неприятие любой сексуальности, которое церковь проявляла с XII века. В XIII веке монах Винцент из Бове напишет, что «мужчина, очень сильно любящий жену свою, есть прелюбодей»[25]: да, конечно, прелюбодеяние было злом, но не меньшим злом считались и радости брачного ложа. Неудивительно, что люди, которым, как известно, свойственно ошибаться, узнали, что любое удовольствие от секса греховно, и решили, что в таком случае один грех ненамного хуже другого.

Кроме того, куртуазная любовь рассматривалась как мирской эквивалент культа Девы Марии – ее называли «религией мирской любви». (Исследователь Роджер Боуз считал трубадуров «предвестниками Реформации».) В XII–XIII веках культ почитания Богоматери становился все популярнее, причем в персонифицированных, почти эротических выражениях его насаждали писатели-мужчины. Святой Бернард Клервоский, основатель-реформатор цистерцианского ордена, ратовал за более чистую веру, в которой Мария призвана быть заступницей человека перед Богом, а рыцарей святого Бернара величали «рыцарями Марии».

Согласно еще одной теории, куртуазная любовь «выросла из катарской и альбигойской ереси». Движение катаров достигло расцвета на юге Франции как раз во времена зарождения куртуазных идей и терпело все бо́льшие гонения, когда они достигли своего апогея. Катары, как и трубадуры, выступали против папства и ратовали за возвращение к «простоте и чистоте» апостольской церкви. По мнению Боуза, катары «проповедовали половое воздержание и в идеальном мире отказались бы от брака, который узаконивал половую жизнь». Куртуазная любовь, «будучи целомудренной и прелюбодейной» одновременно, идеально отвечала их требованиям.

Часть верований катаров, например отрицание верховенства папы римского, чтение молитв за умерших и вера в чистилище, перекликается с доктринами реформаторского протестантизма. Во многом движение катаров обязано поддержке знатных дам, которые сыграли не менее важную роль в движении за церковную реформу в начале XVI века.

Куртуазная любовь даже рассматривалась (хотя свидетельства этому весьма скудны) как один из пережитков языческого культа Кибелы и дохристианской матриархальной традиции Северной Европы, предписывавшей почитать женщину за божественную силу. Еще одна версия гласит, что куртуазная любовь произошла от народных традиций и ритуальных танцев Европы, особенно тех, что были связаны с ритуалами весны. Песни трубадуров о кельтском празднике костров, отмечавшемся первого мая, традиционно высмеивали брак. Ассоциация с весной все еще лежит в основе наших представлений о любви. Как мы очень скоро убедимся, та же ассоциация характерна и для периода династии Тюдоров – хоть это и походило порой на заевшую пластинку.

Однако самая распространенная теория происхождения куртуазной любви утверждает, что ее завезли на юг Франции из мавританской Испании, находившейся под сильным влиянием культуры, поэзии и философии арабов, которые долгое время правили на большей части полуострова. Явные переклички можно заметить в музыке и музыкальных инструментах, рифмах и поэтических формах – даже в том самом использовании формы мужского обращения к даме, в акценте на «патологической природе любви», в возвеличивании дамы и подчинении поэта, а также в особой тяге к таинственности. Даже сам глагол trobar («сочинять стихи»), от которого происходит слово «трубадур», по одной из версий, происходит от арабского tarab («музыка» или «песня»). Влиятельный персидский мыслитель Ибн Сина, известный на Западе под именем Авиценна, заявлял в XI веке: если человек «любит благую форму по умственным соображениям» – в противоположность «животному желанию», – «то это следует расценивать как приближение к высшему благу и преумножение доброты». А его современник Ибн Хазм в трактате «Кольцо голубя» изображает не только веру в облагораживающую силу любви, но и безрассудные требования дамы, подобные тем, что Гвиневра предъявляет Ланселоту.

Между маврами и христианами существовала масса точек соприкосновения, проложивших путь изустному обмену идеями, – вплоть до династических браков. В 980 году король Наварры выдал свою дочь замуж за аль-Мансура, и она «впоследствии стала ревностной последовательницей ислама». Ричард I Львиное Сердце пытался выдать свою сестру за брата Саладина. К тому же Ричард I был автором проникновенной поэзии. Однако в Аквитании его обвиняли в том, что он похищал жен и дочерей подданных «силой и делал их наложницами», а потом передавал их своим людям. Так что у рыцарства была своя темная сторона. В каждую княжескую свиту входили мавританские музыканты, а целых два выходца из христианских королевских семей отпраздновали свадьбу во дворцах арабских принцев. В следующие столетия мавры и христиане часто оказывались в состоянии военных конфликтов, достигших кульминации в конце XV века, когда Фердинанд и Изабелла изгнали арабов из Испании. Тем не менее дочь Фердинанда и Изабеллы Екатерина Арагонская выросла среди садов, наполненных звуками журчащих фонтанов и чарующей мавританской поэзии, которую оставили после себя арабы, – садов Альгамбры.

Все эти теории вовсе не противоречат друг другу. Чтобы породить столь необычайное общественное явление, потребовалось стечение самых разных обстоятельств. Куртуазная любовь возникла из противоречий и парадоксов[26]. Как ни странно, именно эта гибкость наших представлений о куртуазной любви позволяет ей не терять актуальность по сей день.

Возвеличивание женщин в куртуазной литературе не привело к реальному улучшению их положения – юридического, экономического или физического. Мужчины, самодовольно внимавшие куртуазным историям, похоже, не чувствовали никакого побуждения перевести свои моральные принципы на язык неудобной действительности. За одним лишь исключением…

К чему привели эти истории – так это к осознанию своих возможностей: если не в представлениях рыцаря, то хотя бы в представлениях дамы.

По мере распространения куртуазной любви по свету в ее русло вливались разнообразные течения: одним из самых широких оставался пласт легенд о короле Артуре – не только о Камелоте, но и о Тристане и Изольде[27].

История короля Артура сама по себе была известна задолго до версии Кретьена де Труа, хоть он и добавил ей романтического звучания. Легенды о короле Артуре восходят к кельтскому военачальнику V или VI века, защищавшему Британию от саксонских завоевателей. Но валлийский священник Гальфрид Монмутский в своем труде «История британских королей» (Historia Regum Britanniae) придал им гораздо больше убедительности для эпохи Средневековья. Вероятнее всего написанный в 1130-е годы, труд Гальфрида сегодня по большей части читается как художественное произведение. Но в то время он воспринимался как первая авторитетная и исторически правдивая версия истории короля Артура.

Произведение Гальфрида Монмутского стало настоящим бестселлером. До наших дней оно дошло примерно в 200 средневековых рукописях, тогда как большинство текстов тех времен дошли только в двух-трех сохранившихся списках – даже «Кентерберийские рассказы», написанные столетия спустя, сохранились всего в 84. Гальфрид нечасто упоминает жену короля Артура Гвиневру, несмотря на то, что ее измены и бесплодие сыграли важную роль в падении его королевства. Однако в самых ранних текстах она все же появляется довольно часто: в основном в образе волшебницы, чудотворицы или персонажа, символизирующего ярость или могущество. Большой перечень имен жены короля Артура фигурирует в средневековых рукописях валлийских триад[28]: дочь Гурыта Гента Гвенвивар, дочь Утыра, сына Грейдьяула, Гвенвивар, дочь Огрвана Гавра Гуенхивар. Но лишь в романе Кретьена де Труа Гвиневра обретает тот самый образ романтической героини, к которому стремилась любая средневековая дама. И только Кретьен выводит на сцену возлюбленного Гвиневры – Ланселота, а также впервые описывает Камелот. С самых первых легенд Гвиневру вновь и вновь похищают – с ее согласия или без такового: то потусторонний правитель «летней страны» Мелвас, то племянник Артура Мордред. (В самых ранних легендах о Гвиневре ей приписывают адюльтер не с Ланселотом, а именно с Мордредом. В одной особенно жуткой истории Мордред окажется заперт в камере с разлагающимся трупом Гвиневры до тех пор, пока его не заставят им отобедать.) Если Гвиневра соглашается на свое похищение или соблазнение, ее осуждают как жену-изменницу, представляющую опасность для королевства. В романе Кретьена Гвиневру тоже похищают, но лишь затем, чтобы ее спас величайший рыцарь собственного мужа. И поскольку это была игра по новым правилам куртуазной любви, Гвиневра и Ланселот не считаются виновными в последующем прелюбодеянии, а напротив, превозносятся за особое любовное рвение.

Конечно, зачастую остается неясным, приводила ли страсть куртуазных влюбленных к реальному, физическому прелюбодеянию. Один из первых трубадуров, знатный Джауфре Рюдель, известен тем, что придумал концепцию любви на расстоянии (дословно: издалека, amor de lonh), но при этом ему принадлежат строки: «Я предпочту любить и трепетать за ту, / Что не откажется от своей награды». В этом вопросе куртуазная литература существенно отличается на разных территориях, от практических любовных руководств у французов до более поздних образцов духовных высот у итальянцев. Противоречия по этому вопросу могут встречаться даже в рамках одной и той же истории.

Вновь и вновь в легендах о короле Артуре дама, находящаяся в опасности, обращается к рыцарю за защитой и получает ее. При этом дамы одновременно фигурируют в легендах в качестве рыцарского трофея и предмета обмена. Явление куртуазной любви представляло и опасность, и возможность для женщин – точнее, для дам, поскольку женщинам из низших слоев общества в нем не уделялось практически никакого внимания.

Любопытно, что образ дамы, составляющей предмет одержимости для куртуазного сочинителя, временами бывает до странного неопределенным, будто свидетельствуя о том, что автора больше занимают свои проблемы и эмоциональное состояние. Еще один знатный трубадур, Раймбаут Оранский, сравнивает себя с Нарциссом, который влюбился в собственное отражение, будто почет, который он мог заслужить одним фактом любви, не был в конце концов важнее самой возлюбленной дамы…[29]

Однако история куртуазной любви никогда бы не обрела своего воплощения без покровительства одной знатной дамы и ее семьи.

Многое в тексте Кретьена остается туманным, но предельно ясно одно. В предисловии к «Ланселоту» он заявляет, что «сюжет и замысел сказанья»[30] ему подсказала его покровительница Мария, графиня Шампанская, дочь Алиеноры Аквитанской от первого мужа, Людовика VII Французского. В прологе к «Ланселоту» в образцовом куртуазном стиле Кретьен изображает самого себя послушным исполнителем приказаний Марии («владычицы Шампани») «как раб усердный госпожи»[31].

Родившаяся в 1145 году, Мария Французская еще в детстве осталась на попечении отца после расторжения брака родителей. Потребность Людовика заручиться союзом с могущественным графством Шампань привела к тому, что Марию обручили с графом Генрихом Щедрым, чья территория приобретала все большее значение в товарообмене тканями, красителями и предметами роскоши, такими как меха, специи, лекарства, монеты – и идеи. Сначала Марию отправили в аббатство шампанского городка Авене учиться, а в 1164 году она стала графиней Шампани.

Двор графской резиденции в Труа становился одним из важных литературных центров. Мария, как и ее муж, была покровительницей литературы, однако если граф предпочитал религиозные тексты на латыни, то Марию больше интересовали сочинения на местном языке. Именно при дворе графа Шампани работал Гас Брюле, один из первых и самых известных труверов, воспевших куртуазную любовь.

Незадолго до того, как в 1179 году муж Марии, Генрих, отправился паломником на Святую землю, двор посетил валлиец Вальтер Мап. Он прибыл из Англии, где ему приписывали авторство «Ланселота» в прозе – или его перевод по заказу короля. Мап, несомненно, мог быть одним из распространителей артуровских сюжетов. В отсутствие мужа Мария была назначена регентом: ту же роль она впоследствии исполнит вновь от имени малолетнего сына (Генрих умер вскоре после своего возвращения в 1181 году).

Вероятно, поэма Кретьена была написана во время паломничества Генриха или незадолго до него. Мы многого не знаем о Кретьене, в том числе о его отношениях с Марией. Именно она поручила ему создать роман о «Ланселоте», однако, написав около 6000 строк, он прекратил работу и предоставил другому сочинителю дописать еще тысячу, вероятно, сочтя тему непристойной. Однако гипотетически этому может быть еще одно объяснение.

У Марии был сводный брат – англичанин Генрих, сын от второго брака ее матери Алиеноры с Генрихом II Английским. Он умер, не успев взойти на английский престол, и остался в исторической памяти под именем «Молодой король»[32]. Запомнился он главным образом как яркая звезда новомодных рыцарских турниров и как герой сноски на полях истории о величайшем рыцаре Уильяме Маршале, которого его биограф Томас Эсбридж называл Ланселотом во плоти, а другие авторы, постоянно балансирующие между фактами и вымыслом, – источником вдохновения всех остальных Ланселотов, которые скоро появятся на этих страницах.

Безземельный младший сын мелкого дворянина, Маршал поднялся, как и герои множества артуровских сюжетов, благодаря своей доблести, чести и, что немаловажно, амбициям, которые позволили ему стать правой рукой целых пяти королей. Поговаривали, что у Маршала были интимные отношения с женой Молодого короля, королевой Маргаритой. Об этом не сохранилось никаких свидетельств: эта история дошла до нас только благодаря ее гневному опровержению в биографии, написанной по заказу потомков Маршала. Однако между Молодым королем и его давним другом действительно возникла неприязнь, а Маргариту весной 1183 года, незадолго до преждевременной смерти мужа, отправили обратно во Францию.

Мог ли Кретьен отказаться от продолжения романа (или отредактировать текст и выдумать коллегу, на которого можно было возложить вину) не столько из-за своего неудовольствия, сколько из-за того, что тема вдруг стала для него слишком щекотливой? В дальнейшем он написал еще несколько книг об Артуре, и в двух из них Гвиневра предстает в высшей степени обходительной и уступчивой королевой, лишенной каких-либо сомнительных прелюбодейных устремлений. Книгу Кретьена «Ивен, или Рыцарь со львом», в которой герой покидает, а потом вновь завоевывает жену, можно интерпретировать как ниспровержение представлений о куртуазной любви; а в его романе о короле Артуре «Клижес» содержится явное неприятие супружеской неверности.

Тем не менее любовники в «Ланселоте» Кретьена думают и говорят образами из песен трубадуров, а за действиями Ланселота стоит сила моральной правоты. Спасая Гвиневру от (ложного) обвинения в адюльтере и одновременно – из неволи в королевстве Логрес, этим действием он символически освобождает всех подданных Артура.

Но не указывает ли Кретьен читателю еще и на ловушку для женщин? Хотя в Логресе многое делается для защиты дам, по обычаю этой земли любой рыцарь может взять – то есть изнасиловать! – любую даму, если победит сопровождающего ее рыцаря. И, опять же, уровень преданности, который Кретьен изображает в «Ланселоте», настолько низок, что критики до сих пор задаются вопросом, чем же занимался Кретьен: возвеличивал куртуазную любовь или скорее высмеивал ее.

То же сомнение возникает в отношении еще одного великого певца куртуазной любви, чья карьера тоже зависела от графини Марии Шампанской.

Девять хартий 1182–1186 годов, выпущенных при дворе Марии, заверены подписью некоего придворного чиновника Андреаса. Мы не можем быть стопроцентно уверены, что это тот самый Андрей Капеллан, автор труда, известного под названием «О любви» или «О науке учтивой любви», однако в пользу этой версии говорят частые отсылки в книге к Марии и ее окружению, а также тот факт, что в течение нескольких следующих веков автора регулярно называли королевским капелланом, и несколько поколений ученых склонны придерживаться именно этой версии.

Андрей повествует о том, что Мария с матерью Алиенорой и другими видными дамами председательствуют в настоящих «судах любви». В чуть более позднем романе «Мерожис де Портлегез», вышедшем из-под пера другого автора[33], Гвиневра скажет своему мужу: «Все суждения в вопросах любви принадлежат мне».

Вероятно, знаменитые суды любви существовали лишь в форме литературной причуды: не существует никаких свидетельств того, что в это время Алиенора встречалась с Марией. Однако в фантазии Капеллана дамы-судьи призваны выносить решения по таким запутанным вопросам, как, например, возможность любви между мужем и женой по нормам куртуазного кодекса. Мария считает, поскольку истинная любовь должна даваться человеку свободно, а не принуждаться долгом, любовь между мужем и женой невозможна. А вот Эрменгарда Нарбоннская, вынося суждение по другому делу, более тактично отмечает, что «супружеская привязанность и солюбовническая истинная нежность»[34] – это попросту две разные вещи.

Эрменгарде приписывается целых пять приговоров «суда любви». Наследница виконтства Нарбонна, она стала могущественной фигурой политической и культурной жизни, а одним из ее поклонников был правитель викингов Рёгнвальд II, впоследствии провозглашенный святым. Кроме прочего, Рёгнвальд был поэтом, и ему принадлежат такие строки о виконтессе:

Еще одной судьей была Изабель, племянница Алиеноры Аквитанской, графиня Фландрии и Вермандуа, правившая в тандеме с мужем Ральфом. Однако сама судьба Изабель демонстрирует разное отношение к адюльтеру в литературе и в жизни.

Один из хроникеров XII века повествует о том, как, обнаружив неверность Изабель, Ральф приказал забить ее любовника до смерти и захватил контроль над ее землями – и это всего за несколько лет до вероятной даты написания произведения Андрея Капеллана. Не кроется ли сила куртуазной литературы именно в попытке воздать женщинам в фантазиях то, что было недоступно им в реальности?

Первые две части сочинения Капеллана основаны на труде «Искусство любви», написанном древнеримским поэтом Овидием почти за 1200 лет до этого. На протяжении всего Средневековья, вплоть до эпохи Тюдоров, Овидия очень часто цитировали, копировали и комментировали. На самом деле используемые им любовные образы – стрелы, раны, пламя желания – до сих пор в ходу. Однако, дивясь актуальности и здравому смыслу его любовных советов (например, он советует читателям-мужчинам: не спрашивайте, сколько женщине лет, и никогда не забывайте о ее дне рождения), мы должны помнить, что Овидий известен как писатель-циник, умеющий в нужный момент придать написанному комичность. Что касается Андрея Капеллана, его советы настолько радикальны, а дилеммы, которые он ставит, настолько замысловаты, что, как и в случае с Кретьеном де Труа, его серьезность тоже можно подвергнуть сомнению. Быть может, на самом деле он пытался высмеивать и критиковать крайности, к которым может приводить любовь?

Именно с этим соображением в уме нам следует читать «правила» Капеллана, которые больше напоминают учебное пособие. Так, в книге первой читаем:

В конце концов именно Андрей постановил:

При этом возлюбленной, которой дозволено самой распоряжаться своим телом, могла быть только дама, занимавшая определенное положение в обществе. Если куртуазному любовнику, пишет Капеллан, довелось влюбиться в женщину низшего сословья, следует «не колеблясь, взять ее силой… используя умеренное насилие в качестве надлежащего лекарства от ее бесчувственности». Наряду с концепциями любви с первого взгляда, облагораживающей любви и любви-болезни, идея о том, что есть люди (женщины), которые чего-то стоят, и те, что не стоят ничего, – это еще одна установка, закрепленная куртуазным кодексом и передаваемая из поколения в поколение с молоком матери. Однажды открыв эту дверь, общество уже не могло закрыть ее снова. В более поздней средневековой литературе, одновременно исследующей и разоблачающей куртуазную традицию (например, в текстах, вошедших в манускрипт Carmina Burana[35]), встречаются случаи, когда даже счастливая влюбленная, однажды принужденная к сексу через сопротивление, утверждала, что на самом деле она получила удовольствие.

Именно Андрей Капеллан впервые прямо задал вопрос, подразумевает ли куртуазная любовь секс как таковой. «Чистая любовь, – пишет он, – доходит лишь до поцелуев в губы, объятий и целомудренного контакта с раздетым возлюбленным, но последнего контакта положено избегать, ибо он не дозволен тем, кто желает любить целомудренно». «Смешанная любовь» – тоже достойная, но стоящая на ступеньку ниже чистой любви, – напротив, дозволяла выход «всякому удовольствию плоти, обретая завершение в последнем акте любви».

Вполне возможно, что Андрей Капеллан во второй половине XII столетия так же ловко скомпрометировал общепринятую идею, как либреттист мюзикла «Камелот» Алан Джей Лернер – во второй половине столетия XX. В этом и состоит часто упоминаемый и всегда достойный повторения тезис, что для удачной сатиры требуется высмеять любое общепринятое убеждение. Если же никто не в силах распознать, что именно поднимается на смех, шутку попросту никто не поймет. Кроме того, легенды о короле Артуре, которые шли рука об руку с мечтой о куртуазной любви, вот-вот должны были обрести новое воплощение, став инструментом во вполне реальном деле пропаганды и восславления династии Плантагенетов.

В 1190 году монахи, проводившие раскопки на территории аббатства Гластонбери в Сомерсете – «летней стране» из артуровских легенд, – сообщили, что нашли могилу короля Артура и королевы Гвиневры. Внутри могилы был якобы найден большой каменный крест, который летописец Джеральд Уэльский, как он уверял, «видел собственными глазами». На кресте было вырезано: «Здесь, на острове Авалон, покоится прославленный король Артур вместе со своей второй женой Гвиневрой». Свидетели утверждали, что мужской скелет был гигантского размера, а женский хранил следы былой красоты. Джеральд также повествует о том, что в могиле был найден локон золотых волос, но, «когда один из монахов жадно схватил его и поднял над головой, локон тотчас рассыпался в прах».

Здесь не обойтись без предыстории. С одной стороны, именно в Авалоне (название происходит от имени кельтского полубога Аваллока, правившего подземным миром), по некоторым легендам, Гвиневру заключил в свой замок на холме Гластонбери-Тор король Мелвас. Отвесно возвышаясь над Сомерсетскими равнинами, замок все еще довлеет над местом, где, по легенде, Иосиф Аримафейский закопал святой Грааль. Здесь же издревле отправлялся кельтский языческий культ, поэтому место стало целью первых христианских миссионеров и до сих пор притягивает всех, кто любит благоговейно порассуждать о силовых линиях и энергетических точках земли.

С другой стороны, если перейти к прозе жизни, в 1184 году в Гластонбери сгорело норманнское аббатство. От великолепного сооружения, построенного всего за несколько десятилетий до этого, теперь остались только один предел и колокольня, возвышавшиеся среди пепла. Монахи срочно нуждались в деньгах на восстановление аббатства.

По свидетельству Джеральда, незадолго до своей смерти в 1189 году сам Генрих II указал монахам место для раскопок, основываясь на «свидетельствах из своих книг». Генрих был вторым мужем Алиеноры Аквитанской и первым королем новой английской династии Плантагенетов. Трудно представить лучший пропагандистский ход для его династии, чем связь с самым долговечным мифом Англии. (Три века спустя те же выгоды привлекут Генриха VII.) Да и вечно беспокойным валлийцам, живущим по ту сторону реки от Гластонбери, небесполезно было узнать, что «король былого и грядущего», которым они похвалялись, благополучно умер и никоим образом не собирается оспаривать трон Генриха II[36].

Позже сын Генриха и Алиеноры Ричард Львиное Сердце придумал еще один способ извлечь выгоду из этой истории. В могиле был обнаружен меч короля Артура. В 1191 году, остановившись на Сицилии по пути на Святую землю, Ричард обменялся дарами с правителем Сицилии Танкредом. Тот подарил ему пятнадцать галер и четыре грузовых корабля. Ричард же подарил Танкреду тот самый меч – Экскалибур. Современники явно сочли обмен равноценным. Это был, безусловно, один из ярчайших примеров того, что художественный вымысел мог быть воспринят как неоспоримый политический факт – и поставлен на службу.

В дальнейшем эту игру, в свою очередь, мастерски освоит династия Тюдоров.

2 Реальная политика и «Роман о Розе»: XIII в.

На страницах книги уже несколько раз появлялось имя этой королевы – в качестве матери, жены, святой покровительницы, тетки и даже героини фантазий Андрея Капеллана. Однако Алиенора Аквитанская, безусловно, заслуживает большего, чем простое упоминание в контексте чужой истории. Еще за четверть века до того, как Кретьен де Труа стал придворным поэтом графини Шампани Марии Французской, нормандский поэт с острова Джерси по имени Вас преподнес свой перевод хроники Гальфрида Монмутского на нормандский язык матери Марии, Алиеноре, которая по уровню известности превосходила дочь. Считается, что именно Алиенора «завезла» в Англию идею куртуазной любви, а еще – что она стала источником вдохновения для создания известного образа возлюбленной короля Артура, Гвиневры. В ранних работах Кретьена прослеживаются четкие параллели с реалиями английского двора.

Дед Алиеноры, герцог Аквитании Гильом IX, был одним из первых трубадуров и слагал песни о том, что его Прекрасная Дама в гневе может убивать, а в радости – излечивать больных. (Ему же принадлежат строки: «Жизнь продли мне Бог, я б держал руки лишь под ее плащом»[37], – позволяющие поставить крест на идее о том, что куртуазная любовь всегда была целомудренной и не имела плотских проявлений. В XIII веке его биограф писал, что это был «один из самых галантных мужчин в целом мире, а также один из величайших обманщиков женщин».)

Многое в истории Алиеноры вызывало противоречия еще при ее жизни. Так, во время ее путешествия на Святую землю с первым мужем, королем Франции Людовиком VII, появились слухи о том, что по дороге у нее случился роман с собственным дядей. Ее пагубную страсть (да и само присутствие Алиеноры) считали причиной провала всего крестового похода – подобно тому, как любая женщина, которая оказывалась вовлечена в поиски Грааля, подвергала их серьезной опасности. Когда Алиенора присоединилась к сыновьям в восстании против второго мужа, короля Англии Генриха II, архиепископ Руанский предупредил ее, что она «станет причиной всеобщего краха», подобно тому, как Гвиневру считали виновницей смуты в Камелоте. Профессор Оуэн отмечает, что «на фоне того, как репутация Алиеноры в обществе становилась хуже, постепенно ухудшался и характер Гвиневры [в художественных изложениях]». Но лишь после смерти Алиеноры в 1204 году (последовавшей за 16-летним заточением и другими «приключениями», которые сопровождали ее до глубокой старости) начала по-настоящему складываться окружающая ее имя «черная легенда».

Примерно в 1260 году с легкой руки одного менестреля из Реймса Алиеноре приписали роман с мусульманским лидером Саладином. (Согласно более правдоподобным версиям, она имела любовную связь с Готфридом, отцом ее мужа Генриха.) Одна из легенд елизаветинской эпохи даже гласила, что именно у нее, а не у ее невестки, был роман с Уильямом Маршалом, «заклятым другом» ее сына Генриха.

Еще одна вымышленная история – об убийстве Алиенорой любовницы мужа Розамунды де Клиффорд по прозвищу Прекрасная Розамунда – впервые упоминается в XIV веке, однако наиболее известная ее версия появилась не ранее чем два столетия спустя. В ней Алиенора гонится за Розамундой по лабиринту в небольшом английском городке Вудсток и в конце концов предлагает ей выбор: погибнуть от кинжала или яда. Однако Розамунде из этой легенды еще крупно повезло. Согласно другой версии, опубликованной в XIV веке во французской Chronicle of London, ее обнаженной поджарили между двух костров, а потом положили в кипящую ванну истекать кровью с ядовитыми жабами на груди. Весьма любопытно, что вымышленная Гвиневра подвергается в народном предании примерно такому же изощренному насилию.

Вероятно, именно Алиеноре Аквитанской принадлежит заслуга первоначального покровительства созданию большого французского цикла прозаических романов об Артуре, написанного в начале XIII века анонимным автором или авторами и дошедшего до нас под названием «Вульгата» (Vulgate Cycle).

К тому моменту у артуровской королевы были два лика: темный и светлый. «Вульгата» решала эту дилемму, допуская существование двух Гвиневр: «истинной» и «ложной». Причем ложная приходилась истинной Гвиневре незаконнорожденной сводной сестрой. Ложная Гвиневра соблазняет короля и выдвигает ложные обвинения против настоящей королевы, которую должен защищать Ланселот.

Обвинения, выдвинутые против ложной Гвиневры, в итоге приведут к тому, что реальную королеву приговаривают к сдиранию кожи с головы:

Когда Гвиневру и Ланселота застают вместе, Артур приговаривает ее к казни на костре. Однако этот суровый приговор встречает всеобщее неодобрение: в конце концов, раньше сам Артур заявлял, что вместо того, чтобы разрешить Ланселоту покинуть двор, он лучше позволит ему любить королеву. Истинная добродетельная Гвиневра, si douce, si debonnaire, et si franc[38], всегда прощает Артуру его суровость и грубое обращение. И хотя разные легенды из цикла «Вульгата» не всегда демонстрируют единодушие по этому вопросу, именно прелюбодеяние с Гвиневрой мешает Ланселоту достичь Грааля и в конце концов приводит к краху Камелота.

Идея куртуазной любви – а может, тень Гвиневры – преследует английских королев. Еще одна невестка Алиеноры, Изабелла Ангулемская, жена короля Иоанна Безземельного, который известен составлением Великой хартии вольностей, возможно, стала покровительницей цикла «Вульгата» в более позднее время. О прекрасной Изабелле ходили мрачные слухи: хотя, как и во множестве других случаев, связанных с молодыми королевскими невестами, несложно представить, что любым ее мнимым прегрешениям имелось оправдание.

Выйдя замуж за Иоанна в 1200 году (в возрасте от 9 до 15 лет), она была вынуждена поселиться в доме то ли одной из его любовниц, то ли его бывшей жены Изабеллы Глостерской, которую он бросил под предлогом необходимости нового политического союза[39]. Неудивительно, что и новая Изабелла нуждалась в поддержке. Во время первой беременности она потребовала присутствия в Англии своего старшего сводного брата Пьера де Жуаньи. Ходили слухи, что у них был роман.

Один из хронистов, современник Изабеллы, утверждал, что ее «часто обвиняли в инцесте, колдовстве и прелюбодеяниях, так что король-муж приказал казнить ее любовников, пойманных с поличным, посредством удушения веревкой прямо в ее постели». Это описание событий следует воспринимать не столько как указание на несомненный адюльтер Изабеллы (реальных доказательств которого не существует), сколько как характерное для описаний такого рода стирание границ между фактом и вымыслом. Или скорее как способ придать факту чаще всего вымышленный, но всегда правдоподобный оттенок женской вины. Тем не менее в 1216 году, после смерти Иоанна, Изабелла не только сбежала обратно во Францию, но и вышла там замуж за человека, который был помолвлен с ее дочерью…

Далеко не последней в ряду королевских жен, обвиненных в чрезмерном продвижении родственников и обогащении, была невестка Изабеллы, жена ее сына Генриха III Элеонора Прованская. Однако, несмотря на ненависть со стороны множества подданных ее мужа и колоссальное недовольство народа во время восстаний 1260-х годов, она пользовалась достаточным доверием короля, который даже назначал ее регентом, когда уезжал за границу.

Благодаря хорошему образованию Элеонора была с детства знакома с литературой провансальских трубадуров, которым покровительствовал ее отец, и сама нередко покупала недешевые тома романистов. Ее невестка и преемница в качестве королевы Англии – еще одна Элеонора, в этот раз Кастильская, – тоже выросла при дворе, славившемся глубоким интересом к литературе, и стала покровительницей и популяризатором книг, в том числе романов о короле Артуре. (Впрочем, это была еще одна королева, любившая деньги сильнее легенд.) Ее муж Эдуард I по прозвищу Молот шотландцев, отвоевавший у Шотландии реликвийный Скунский камень, тоже проявлял большой интерес к Артуру. Он даже обращался к папе римскому с требованием поддержать свою претензию на управление всеми британскими островами по аналогии с «предком». В качестве доказательства он приводил цитаты из Гальфрида Монмутского.

В 1278 году Эдуард и Элеонора отправились в Гластонбери, чтобы еще раз вскрыть многострадальную могилу Артура и Гвиневры и перенести ее поближе к высокому алтарю главной часовни аббатства. Кроме того, Эдуард отвоевал «корону Артура» у поверженного валлийского правителя Лливелина и опирался на связь с королем Артуром, чтобы удерживать Уэльс в подчинении и возводить там свои замки.

С приходом к власти его сына Эдуарда II в 1307 году и бракосочетанием нового короля с Изабеллой Французской интерес королевской семьи к легенде о короле Артуре, как и английская королевская жизнь в целом, примет новый, более драматический оборот.

Впоследствии Изабеллу Французскую будут критиковать за жестокость и нарекут Французской Волчицей, однако существует версия, что она была вынуждена прибегать к насилию из-за влияния на ее мужа целой череды его фаворитов. Ее выдали замуж в 12-летнем возрасте за Эдуарда, которому было едва за 20. В дальнейшем она обнаружила, что причитавшиеся ей имущество и положение были дарованы Пирсу Гавестону, звезде рыцарского турнира, который организовал Эдуард, чтобы продемонстрировать доблесть Гавестона.

В 1312 году, когда Гавестон был убит разъяренными баронами ее мужа, казалось, больше нет никаких препятствий тому, чтобы Изабелла заняла свое законное место. Она подарила Эдуарду сына, была живым залогом его отношений с Францией и дипломатом между страной, где родилась, и страной, в которой вступила в династический брак. Но когда Эдуард попал под влияние могущественных и жестоких отца и сына Диспенсеров, Изабелла вновь оказалась не у дел: у нее конфисковали земли и забрали детей из-под опеки.

Затем Эдуард совершил стратегическую ошибку, отправив несовершеннолетнего сына, наследника Англии, с посольством во Францию в сопровождении Изабеллы. Из Франции Изабелла написала Эдуарду необыкновенное письмо: «Я считаю, что брак – это союз мужчины и женщины, твердо намеренных жить вместе. [Но] кое-кто встал между мужем и мной и пытается разрушить нашу связь»[40]. Изабелла начала носить роскошный вдовий траур и заявила, что из-за действий мужа их браку пришел конец так же бесповоротно, как если бы он умер. Призвав на помощь французскую семью, Изабелла – от имени сына – предложила стать представителем всех, кто был возмущен правлением Диспенсеров. В этом деле ее поддержал лишь недовольный лорд Роджер Мортимер, который, как вскоре выяснилось, стал ее любовником.

От имени юного принца Изабелла и Мортимер пронеслись по всей Англии, сметая все на своем пути. Как отмечается в прозаической хронике Брута, «народ сей страны был вынужден подчиниться ее воле». Увы, вскоре после заключения Эдуарда II в тюрьму (сообщалось, что его приговорили к казни раскаленной кочергой) стало ясно, что правление Изабеллы и Мортимера будет не менее разбойническим, чем правление Диспенсеров. В конце концов спокойствие в стране было восстановлено, лишь когда 17-летний Эдуард III устроил собственный переворот против любовника матери. Мортимер отправился на виселицу в Тайберн, а Эдуард заявил, что его мать просто стала жертвой коварства Мортимера. А Изабелла продолжала вести экстравагантный образ жизни еще более 30 лет, до самой смерти в 1358 году.

Хронист Джеффри Ле-Бейкер увековечил Изабеллу как ferrea virago – «женщину, которая подражает мужчине», отказавшись от женских добродетелей, чтобы стать твердой, как железо. Однако вполне вероятно, что этот образ совершенно не совпадает с тем, как она сама воспринимала себя в реальности и в фантазиях. Изабеллу очаровывали артуровские сюжеты: в парижской библиотеке ее матери было несколько романов и целый том легенд о короле Артуре, переплетенный в изысканную белую кожу. Много лет спустя она даже пожалует два романа – о святом Граале и о сэре Ланселоте – французскому королю. Не менее очарован Артуром был и любовник Изабеллы Мортимер: за год до своей гибели он сыграл короля Артура в паре с Изабеллой, исполнявшей роль Гвиневры, на зрелищном рыцарском турнире, после которого устроили пир за круглым столом. Однако поклянется основать новое братство Круглого стола не Мортимер, а сын Изабеллы, Эдуард III, который в 1348 году учредит рыцарский орден Подвязки.

В действительности романтические увлечения членов семьи Изабеллы имели ужасные последствия. Поговаривали, что сама Изабелла во время своего визита в Париж в 1313 году сообщила королю-отцу, что обнаружила признаки адюльтера у жен двух ее братьев. Жену третьего брата действительно уличили в тайных свиданиях с любовниками, которые она устраивала в Нельской башне. Двум королевским дамам обрили головы и заточили их в подземных темницах. Любовников кастрировали, потом заживо содрали с них кожу, колесовали и обезглавили. Следует признать, что после дела Нельской башни доверие французского общества к женщинам резко упало – и, как следствие, популярность куртуазной литературы тоже.

К этому моменту куртуазную любовь уже начинали высмеивать в комических и часто непристойных песенках фаблио, которые исполняли не трубадуры в замках, а жонглеры на рыночных площадях. Женщины в этих песенках изображались подчас развратными, ленивыми, похотливыми… Эти обвинения, может, и не столь серьезные, как церковные, но не менее стойкие.

Однако в XIII веке на поле появился еще один игрок – не просто важный, а поистине великий, если судить по популярности среди современников. «Роман о Розе», превосходивший по распространению даже «Историю британских королей» Гальфрида Монмутского, дошел до нас примерно в 300 экземплярах на разных языках (часть из них была издана уже с появлением книгопечатания, в эпоху Тюдоров). Это внушительная по размеру поэма объемом около 20 000 строк. Первые 4000 или около того написал некий Гийом де Лоррис в 1230 году, а остальные 16 000 – Жан де Мён в 1270-е, более 40 лет спустя. По крайней мере, так сообщает в тексте Жан де Мён. Другой информации о де Лоррисе нет – даже никаких свидетельств того, существовал ли он на самом деле.

Повествование ведется от первого лица и представляет собой пересказ сна, который рассказчик видел в мае месяце несколько лет назад. Прогуливаясь по прекрасному саду, он набредает на источник любви и видит в нем отражение идеального бутона розы. Пока он разглядывает бутон, в него вонзается стрела Амура, «что, в глаз войдя, попала в сердце». Отдавшись власти любви, он становится одержим идеей сорвать розу. Аллегория, очевидно, олицетворяет одержимость куртуазного любовника своей дамой.

Однако после того как нить повествования подхватывает де Мён, на столь легковесный каркас навешивается толстый слой рассуждений по целому ряду тем, от науки до философии. Объем информации настолько велик, что читатели могли использовать «Роман» чуть ли не как энциклопедию. Среди прочего, он охватывает и тему женской природы, к которой де Мён относится более спокойно, чем его куртуазные предшественники. Сновидец обращается за советом к Природе и к Гению; ему помогает Прекрасный Прием; препятствия на его пути учиняют Отпор, Страх и Стыд. Последняя часть поэмы даже включает в себя частичный перевод труда «Об утешении философии» христианского теолога VI века Боэция (позднее переведенного также Елизаветой I). Как напишет три столетия спустя Томас Миддлтон в пьесе «Оборотень», «Любовь умна по-своему. Она / Из всех наук дотошных выбирает / По капле знанья… / И сносит все в заветный свой тайник…»[41].

Кроме того, можно утверждать, хоть и с меньшей уверенностью, что в Средние века само сексуальное желание рассматривалось как шестое чувство. Так, в цикле шпалер «Дама с единорогом», созданных около 1500 года, наряду с пятью сценами, изображающими аллегории чувств, есть шестая, которая многие годы вызывает немало споров. Сцена изображает даму у входа в шатер, увенчанный девизной лентой с надписью Mon Seul Desir[42]. На самом деле вся традиция куртуазной любви – и ее ценность – обретает больше смысла, если рассматривать ее как один из способов взглянуть на мир под другим углом.

Ученые не могут прийти к единому мнению об истинном значении «Романа о Розе». Был ли Гийом де Лоррис автором однозначно куртуазного текста? Можно ли считать, что, создавая вторую часть поэмы, Жан де Мён просто продолжил путешествие влюбленного в более мирском духе последующих десятилетий? Или он на самом деле хотел выразить своим текстом протест против самой концепции куртуазной любви, подрывая основы более ранней части произведения, несмотря на все свои заявления о том, что продолжает дело де Лорриса?

Более того, быть может, и сам де Лоррис решил немного поразвлечься, сочинив экстравагантно-наглядные рекомендации для влюбленного – не менее наглядные, чем рекомендации Андрея Капеллана, и, как и у Капеллана, восходящие к Овидию:

Де Лоррис повествует, как его герою, поэту-мечтателю, бросает вызов дама Разум, спустившаяся из своей башни, чтобы защитить идею целомудрия и попытаться убедить мечтателя вообще не срывать розу. В XIII веке тема целомудрия вызывала оживленную дискуссию. Церковные ученые постоянно спорили о том, нужно ли непременно считать блуд грехом, – ведь без него человечество бы попросту вымерло. Можно ли считать блуд допустимым только в целях продолжения рода – или все-таки позволительно, как выразился теолог XIII века Ричард Мидлтон, «умеренное удовольствие»? В «Романе о Розе» Природа жалуется на то, что человек не смог использовать данные ему «инструменты» для поставленной ею цели: рожать детей для продолжения человеческого рода. Все противоречия дискуссии церковников здесь налицо. «Любовь есть мир, вражду таящий, / Враждебность с нежностью горячей… Греховное в любви прощенье, / Прощеное в ней прегрешенье»[44].

Если де Лоррис пишет о том, как завоевать любовь дамы, то де Мён переходит к тому, как получить от дамы то, что нужно (то есть секс), не попав при этом в любовную ловушку. Вероятно, значение имеет и то, что Амур с самого начала изображается не пухлым младенцем, а юношей-охотником, чьи стрелы таят в себе большую опасность. Возможно, разница между двумя частями «Романа» на самом деле отражала недоверие к женщинам и сексу, нараставшее в обществе в течение всего XIII века.

Любовь Гвиневры сделала Ланселота тем, кем он стал, – рыцарем. Но она же помешала ему достичь высшей рыцарской цели. В одной из книг цикла «Вульгата», посвященной поиску Грааля, женщины, искушавшие целомудренных рыцарей Персиваля и Борса, в итоге оказываются дьяволицами. Будучи отвергнутыми, они исчезают в клубе дыма. Галахад, самый чистый рыцарь из всех, встречает на своем пути только девственниц – тех, кого он спасет, и ту, которая указывает ему правильный путь. Есть версия, что они олицетворяют добродетель души и даже фигуру самого Христа. (Что ж, авторами «Вульгаты», вероятнее всего, были монахи: это последний раз, когда легенды о короле Артуре попали в руки религиозных деятелей.) Единственной добродетельной женщиной, в противоположность морали более ранних времен, теперь оказывалась девственница. В последние десятилетия XIII века папа римский предписал провести расследование опасных взглядов, а парижский епископ Этьен Тампье выпустил ряд «Осуждений» с официальным выступлением против сочинений Андрея Капеллана.

Расширение свобод, характерное для XII века, сменилось все более суровым климатом века XIII с его мрачным представлением о самой природе человека. Историк Йохан Хёйзинга в каноническом труде 1919 года «Осень Средневековья» характеризует «Роман о Розе» как «бревиарий [то есть молитвенник] аристократии»[45], добавляя: остается лишь удивляться, что церковь, столь нетерпимая к инакомыслию, в течение стольких лет позволяла разрастаться его влиянию на умы. Не потому ли пресыщенный взгляд де Мёна на женщину – непостоянную, недостойную, одновременно лживую и легко поддающуюся обману – все больше совпадал со взглядами церкви? Вероятно, тема куртуазной любви могла иссякнуть уже тогда, растворившись в скуке схоластических споров (посвященных, в частности, тому, могут ли несколько ангелов находиться в одном и том же месте одновременно, а то и сколько ангелов может танцевать на булавочной головке).

Однако совсем скоро из Италии начнет пробивать себе дорогу совершенно другой импульс для переосмысления старого идеала. Ошеломляющий эффект гуманистических наук, появившихся в эпоху, которую мы называем Ренессансом, вдохнет новую жизнь в литературу о куртуазной любви – и придаст ей новое нравственное измерение.

3 Комедия, Чосер и Кристина: XIV в.

Новый поворот в истории куртуазной любви относится к последним годам XIII века: в 1284 году во Флоренции один 18-летний поэт стоял на перекрестке и смотрел, как мимо проходит девушка его мечты. Его звали Данте Алигьери, и он был отпрыском мелкой флорентийской знати. Впервые он увидел ее на майском празднике девятью годами ранее, когда ей было восемь (юный ангел, облаченный «в благороднейший алый цвет, скромный и пристойный»[46]), а ему – всего на год больше. Ее личность позднее установил первый биограф Данте, Джованни Боккаччо: это была Биче Портинари, и происходила она из гораздо более знатной семьи, чем он. Данте назвал ее Беатриче. «Ее образ, постоянно пребывавший со мной, давал Любви силу, чтобы властвовать надо мной»[47].

И вот, облаченная в белое, Беатриче в сопровождении двух дам постарше идет по одной из улиц Флоренции, примыкающей к мутным водам Арно. Взгляд ее падает на оробевшего поэта, она любезно приветствует его – «столь благостно, что мне показалось тогда, будто вижу я предел блаженства»[48]. Уединившись в своей комнате, он уснул, и ему приснился дивный сон.

К нему приближалась гигантская фигура Повелителя Любви, который нес на руках обнаженную женщину, прикрытую алой тканью. Это была Беатриче. В одной руке Повелитель держал какой-то предмет, полностью охваченный огнем. Он обратился к Данте: «Взгляни на сердце свое». Затем он разбудил Беатриче и понудил ее съесть пылающий предмет, который держал в руке. Современные литературные критики до сих пор пытаются разобраться в значении этого сна – как при жизни Данте его пыталась разгадать группа друзей-поэтов, которых он называл Fedeli d’Amore – «Верные Любви». Несомненно одно: с этого момента Данте и Беатриче отправились в путешествие, в котором им предстояло вознестись в Дантов «Рай» – и навсегда попасть в историю литературы.