Тюха

Рыжик

Пастух Емеля принёс пойманного им лисёнка. Мы договорились о цене, и зверёныш из сумы пастуха перебрался в мою избу. За две недели перед этим у меня ощенилась легавая собака Зента. Из шести щенков четыре подохли. Молока у роженицы было достаточно. Я подсадил к ней лисёнка.

Приёмыш сразу потянулся к сосцам. Зента обнюхала его, зарычала. Я погладил собаку, приласкал. Она успокоилась, допустила Рыжика пососать. Он сладко зачмокал, засопел от удовольствия и, наевшись, заснул у тёплого брюха Зенты, рядом с её сыновьями.

Всё пошло хорошо. Лисёнок рос, носился по избе, играл, с молочными братьями. Зента облизывала Рыжика с такой же заботливостью, как родных сыновей.

Через два месяца я подарил щенков друзьям. Всю свою материнскую любовь Зента перенесла на приёмыша. Её заботы о нём были трогательны.

Рыжик свободно ходил по саду, выбегал на улицу греться на солнышке. Деревенские шарики и барбоски пытались было погонять лисёнка. Зента быстро отучила их обижать её приёмного сына.

Лисёнок был до крайности сметлив. Дрессировать его — одно наслаждение.

Осенью Рыжик задавил цыплёнка. Я подвёл его к этому цыплёнку, погрозил плёткой, сказал «нельзя». Рыжик понял слово «нельзя» раньше, чем понимают его щенки в таком возрасте.

Немного спустя он опять вздумал пошалить. Забрался на колхозную птицеферму, задушил курицу и принёс её домой. Это уже разбой! Я задумался. Как теперь быть? Держать лисовина в клетке, на привязи?

Ко мне пришла заведующая птицефермой Анна Михайловна. Добрая женщина была в гневе.

Рыжик смотрел на неё и на меня виноватыми, испуганными глазами.

— Что с тобою делать, охальник? — строго вопрошала Анна Михайловна, размахивая у него под носом мёртвой курицей. — Станешь по одной в день таскать, за год что от фермы останется?

Помолчав, она добавила:

— Посажу-ка его к петухам Прошке и Антошке. Они злые-презлые. Они ему живо глаза выклюют!

— Придётся, видно, к петухам, — сказал я.

Рыжик махал хвостом:

«Простите, больше не буду!»

Я уплатил за курицу и, проводив Анну Михайловну, решил: «Ещё раз повторится такая история — приму крутые меры».

Мер не потребовалось, потому что с того дня навсегда кончились «шалости» Рыжика с домашними и колхозными курами.

Мне пришла мысль, приспособить лисёнка для охоты. «Удастся опыт, — думал я, — получу собаку исключительную. Не удастся — беда не велика. Чем я рискую?»

В июле я стал натаскивать Рыжика по перепелам и серым куропаткам. Лисёнок работал превосходно. Какая потяжка! Причуяв дичь, он не бежал прыжками, как молодые собаки, и даже не шёл, а почти полз по траве. И не ковырялся в набродах, чтоб распутать следы. Великолепное верхнее чутьё вело его прямо к затаившейся птице.

Стойку он делал накоротке, прыгал на птицу без команды. Я удлинил стойку, приучил его поднимать дичь по команде «вперёд». Одного не удавалось добиться от способного ученика: после взлёта Рыжик нёсся за птицей, гонял её долго. Это собакам не положено. Впрочем, я не терял надежды, что удастся отучить лисёнка от гоньбы.

Открылась охота по перу. Мы пошли на озеро. Я ударил по табуну высоко летящих чирков. Утка упала в воду, Зента поплыла за птицей. Рыжик беспокойно метался на берегу и повизгивал. Несколько раз он пытался войти в воду, но, замочив передние лапки, поворачивал обратно.

Когда была убита третья утка, я придержал Зенту и послал Рыжика. Неохотно прыгнул он в озеро, поплыл и подал мне добычу. В награду я дал ему кусочек, мяса, приготовленный заранее, чтобы поощрить хорошую работу.

Дело пошло на лад. После выстрела Рыжик и Зента наперегонки плыли за птицей и дружно возвращались.

Я глядел на них и радовался.

Иные наши охотники имеют дурную привычку выходить на утиную охоту с гончей собакой. Это мне ужасно мешало. Гончаки приметят Рыжика — завопят, зальются как оглашенные:

«Лисица на заливе! Ай-ай-ай! Какое безобразие! Ай-ай-ай! Хватай, братцы-сестрицы! Ай-ай-яй!»

Я дую в свисток. Зента схватится с одним дурнем, а два-три скачут к Рыжику. С гончими шутки плохи. Рыжик летит ко мне, прядает ушками, машет хвостом: «Спасай!» Я посажу его в заплечный рюкзак; отбиваюсь от гончих прикладом.

Рыжик сидит в мешке, как в крепости. Высунет морду в дырочку, посмеивается над злыми собаками:

«Чудаки лопоухие! Разве хозяин даст меня в обиду!»

Отбив нападение, мы снова принимаемся за своё дело.

Однажды на утиной охоте случилось маленькое происшествие, о нём стоит сказать. Раненая утка шилохвость упала очень далеко, почти на середине большого озера, где возвышался крохотный островок.

Я послал Рыжика. Он подплыл к утке, взял её в зубы, выбрался на островок и принялся завтракать. Он спокойно уплетал сбитую мной утку. Сущее мародёрство, неуважение к хозяину! А главное, чревато последствиями. Ведь лиха беда начало. Если Рыжик пристрастится лопать добычу, что из него выйдет? Возмущало меня ещё и то: лисовин не был голоден — утром я накормил его и Зенту до отвала. Чего же ради он польстился на шилохвостую утку?

Я свистел, вызывая Рыжика на берег. Он слышал позывные, но продолжал грызть утку. Я послал за ним Зенту. Она подплыла к островку, отняла у лисовина остатки птицы и прыгнула в воду. Рыжик поплыл за ней.

На берегу я долго распекал Рыжика за мародёрство. Он виновато помахивал пушистым хвостом, просил прощения, лизал мне руки. Всем своим поведением он говорил: «И сам не понимаю, как это случилось, хозяин! Больше не буду!» Я простил его, и это, действительно, не повторилось.

Рыжик постепенно осваивал «технику» утиной охоты, становился таким же дельным помощником, как Зента.

Первые успехи вскружили мне голову. Мысль моя вознеслась высоко. Я уже предвидел день, когда приглашу специалистов-собаководов и покажу им работу Рыжика:

«Новая порода охотничьей собаки. Прошу любить и жаловать».

Надо было испытать Рыжика на боровой дичи. Я начал с уток, потому что там вся работа лисовина была на виду, в лесу же труднее следить за поиском и стойкой. Теперь, казалось мне, совершенно безопасно пустить лисовина по тетеревам.

Мы отправились в лес. Сперва Рыжик бегал рядом с Зентой, затем куда-то исчез. Я давал позывные. Лисовин не шёл на свисток.

— Зента, Рыжик пропал! Ищи Рыжика!

Собака знала эту команду — так мы часто играли на усадьбе. Лисёнок прятался в копнах соломы или в бурьяне, и Зента отыскивала его.

…Минут через десять послышался лай Зенты. Я зашагал на голос. Собака, стоя у входа в жилую лисью нору, отрывисто и сердито тявкала. Временами лай переходил в растерянный визг.

«С ума спятил, дурашка! — корила она приёмыша. — Выходи скорее!»

Мне всё стало ясно: зов предков увлёк Рыжика в подземное логово. Он слышал голос «матери» и не отзывался. Ему было хорошо и уютно в норе. Значит, то древнее, что проснулось в нём, было сильнее привязанности к собаке-воспитательнице, к человеку- хозяину.

На всякий случай я дунул в свисток. Лисовин не выходил. Со мною не было ни топора, ни лопаты, чтобы откопать предательскую нору. Да и какой смысл копать! Разве поправишь непоправимое?

Я отозвал собаку и двинулся к дому. Зента дважды поворачивала назад, жалобно тявкала там, где остался её непутёвый «сын». Как не хотелось ей возвращаться без него в деревню!

Была ещё маленькая надежда: Рыжик опомнится и, проголодавшись, вернётся на второй или третий день.

Рыжик не вернулся…

Мы с Зентой попрежнему охотимся в том лесу. Иногда я даю резкие позывные, останавливаюсь. Мне думается, лисовин выбежит из кустов и радостно прыгнет на грудь. Зента стоит рядом и ждёт. В добрых глазах её — напряжение, боль.

— Рыжик! — зову я.

Никто не отзывается. Тишина.