Тюрки. Двенадцать лекций по истории тюркских народов Средней Азии

Лекция XII

Тимур при образовании своей империи не имел в виду, конечно, тюркских национальных целей. Целью Тимура было подчинить своей власти как можно большее число стран, по возможности весь мир. Нет указаний на то, чтобы Тимур знал историю Александра Македонского; но его историк приписывает ему те же слова, которые приписывались Александру и завоевателям его типа, в том числе самому могущественному представителю иранской династии Буидов в X веке Адуд ад-Даулу[219]: «Весь мир не стоит того, чтобы иметь двух царей». Как завершение своей завоевательной деятельности Тимур представлял себе завоевание Китая, как до него хорезмшах Мухаммед И, а после него Надир-шах[220], с той разницей, что для этих завоевателей поход на Китай был только отдаленной мечтой, тогда как Тимур успел собрать войско для похода, который был остановлен только его смертью; в Китае знали о военных приготовлениях Тимура и принимали меры для отражения нашествия. Есть даже известие, что начальники войска после смерти Тимура сперва хотели продолжать поход и только вследствие наступивших в царстве Тимура смут отказались от своего намерения.

Из всего этого видно, какое значение придавалось и в то время мусульманскими тюрками Китаю. Бабур говорит в своих записках, что всегда мечтал о путешествии в Китай, и некоторое время, когда ему казалось, что военные неудачи освободили его от всяких политических обязанностей, думал осуществить свою мечту, хотя он, конечно, мог бы быть в Китае только гостем, а не завоевателем, как Тимур. Самарканд оставался при Тимуре и его преемниках крупным торговым центром, куда проникали и китайские товары, хотя, насколько известно, в Туркестане в монгольский период не было таких научных сведений о Китае, какие мы находим в этот период в Персии, особенно в трудах Рашид ад-дина. Подробный рассказ о посольстве в Китай Шахруха[221] в 1419–1422 годах, в котором принимали участие и послы из Самарканда, принадлежит одному из персидских участников посольства.

Предметом завоевательных стремлений Тимура были прежде всего области иранской культуры — раньше других, по географическим причинам, Хорезм, область тюркская по составу населения, но в то время едва ли сколько-нибудь уступавшая в культурном отношении чисто иранским областям. Тимур вывез из Хорезма в Самарканд большое число ученых и художников; хорезмийские мастера построили для Тимура дворец в Шахрисябзе — Ак-сарай, остатки которого до сих пор производят сильное впечатление в художественном отношении, особенно по подбору изразцов; это здание стоит едва ли не выше самаркандских построек Тимура. Обстоятельства сложились так, что от войн Тимура больше всего пришлось пострадать Хорезму. Незадолго перед этим Хорезм освободился от подчинения Золотой Орде и находился под властью собственной династии, происходившей, как и династия Тимура, от отюреченных монголов; тем не менее хорезмийский владетель Хусейн Суфи[222] не допускал даже сравнения между вполне усвоившими мусульманскую культуру хорезмийцами и походившими по внешности и нравам на язычников чагатаями. После покорения чагатаями в 1379 году Хорезм несколько раз поднимал восстание; во время борьбы между Тимуром и золотоордынским ханом Тохтамышем Хорезм несколько раз переходил на сторону Тохтамыша и чеканил монеты с его именем. Поэтому Хорезм и в особенности его столица Ургенч подверглись более тяжкой участи, чем другие завоеванные Тимуром области.

Во время походов Тимура было много случаев избиения в большом числе жителей городов, но никаких мер не принималось к тому, чтобы эти города оставались пустыми и после. Те же города, где было перебито несколько десятков тысяч людей, потом снова имели большое число жителей и были местопребыванием сыновей и внуков Тимура. Только один Ургенч был совершенно уничтожен как город, и на его месте, чтобы выразить внешним образом уничтожение города, был посеян ячмень. Через три года было разрешено восстановить Ургенч, но только в размерах одного квартала. Хорезм после Тимура так и не вернул себе своего прежнего торгового и культурного значения, тем более что хорезмийская область, по своему географическому положению, более всего страдала от продолжительных войн между узбеками, то есть тюрками Золотой Орды, и чагатаями.

Сам Тимур, как мы видели, был воином чагатайского типа, и его тюрки-чагатаи были ему, конечно, гораздо ближе, чем его иранские подданные — таджики. В войске Тимура рядом с тюрками были иранцы; историк-хорасанец Хафиз-и Абру даже утверждает, что Тимур из всех отрядов своего войска более всего доверял хорасанцам; но в то же время Тимуру приписываются изречения, в которых военные качества признаются только за тюрками. Когда Тимур в 1404 году, незадолго до своей смерти, давал наставления своим сыновьям и внукам, он говорил им, что владевший прежде Западной Персией Султан-Ахмад Джалаир[223] (и эта династия вышла из отюреченных монголов) не внушает беспокойства как человек «с характером таджика». Но в то же время Тимур, как все тюрки, подчинился влиянию иранской культуры.

Тимур был неграмотен, но не был чужд культуре, хорошо играл в шахматы, находился в постоянном общении с учеными и из бесед с ними вынес основательные познания в нескольких науках; своими познаниями в истории он удивил одного из величайших арабских историков того времени — Ибн Халдуна[224]. Тимур заботился не только о военных успехах, но и о привлечении в свое государство и в свою столицу ученых, об увековечении своей славы грандиозными постройками и оросительными работами; во всем этом он находился в зависимости от людей иранской культуры и, по крайней мере большею частью, иранского происхождения.

Только в последние годы жизни Тимура, в связи с задуманным походом на Китай, мы видим с его стороны те действия, к которым правитель нашего времени приступил бы с самого начала. Принимаются меры к прочному подчинению тех тюркско-монгольских народностей, против которых до тех пор предпринимались только набеги; в степи строятся крепости, причем передовым пунктом была крепость на Иссык-Куле; вообще проявляется забота о восстановлении земледелия и городской жизни. Все, что в этих отношениях было достигнуто перед походом Тимура на Китай, было утрачено тотчас после смерти Тимура, и попытки его преемников вновь подчинить кочевников не имели почти никакого успеха.

Тимур не был так счастлив в своих сыновьях и внуках, как Чингисхан, и после его смерти не могло быть и речи о сохранении границ империи, не говоря уже о дальнейшем расширении их. Очень скоро после смерти Тимура его династия лишилась всех своих владений, кроме Туркестана и восточных и частью южных областей Ирана; но на этом ограниченном пространстве, благодаря установлению сравнительного спокойствия и уменьшению размеров военных предприятий, могла происходить более оживленная культурная работа, чем при Тимуре. Главным городом империи вместо Самарканда сделался Герат, местопребывание того сына Тимура, Шахруха, к которому после некоторых междоусобий перешла верховная власть над всеми областями, оставшимися под властью династии Тимура; но и Самарканд, где сорок лет (1409–1449) правил старший сын Шахруха Улугбек, оставался блестящим городом, и постройки Улугбека по прочности, размерам и внешнему великолепию даже превзошли постройки его деда. Ни в гератских, ни в самаркандских постройках не было ничего национально-тюркского. Кроме мечетей и медресе строились также здания общеполезного назначения, как бани, караван-сараи и т.п., но и среди них, по-видимому, не было ничего подобного единственной из построек Тимура, имевшей национальное значение, — зданию над гробницей Ахмада Ясеви с его огромным котлом для угощения местных дервишей и приезжих гостей. Эта принадлежность здания соответствовала мусульманским понятиям о назначении обители дервишей — ханегаха (в документах встречается выражение «ханегах — убежище странников») и вместе с тем тюркским представлениям об обязанности начальника заботиться о щедром угощении своих подчиненных. Зато при потомках Тимура получила значительное развитие тюркская литература, о которой в истории самого Тимура почти ничего не говорится. Тюркская поэзия была в чагатайском государстве и раньше; дервиш Кабул-шах, провозглашенный ханом в 1366 году и скоро после этого низложенный, писал стихи, пользовавшиеся известностью еще в XV веке; как хан, он должен был считаться потомком Чингисхана; очевидно, что его язык был тюркским; на этом же языке им, по всей вероятности, сочинялись стихи. Один из сподвижников Тимура, эмир Сейф ад-дин, барлас, писал стихи персидские и тюркские. Но после смерти Тимура появляются более популярные поэты Секкаки^{35} и Лутфи[225]; за последним признавал поэтические достоинства и классический поэт Алишер Навои. Секкаки прославлял в своих стихах уже внука и ближайшего преемника Тимура в Самарканде Халиль-Султана[226], впоследствии еще более прославлял Улугбека; в стихах, посвященных Улугбеку, автор говорит также о себе как тюркском поэте: «Небо еще много лет должно совершать свой кругооборот, прежде чем оно вновь создаст такого тюркского поэта, как я, и такого ученого царя, как ты». Лутфи также говорит, что Улугбеку известны достоинства его стихов, не уступавших, по его мнению, популярным в то время стихам персидского поэта XIV века Сельмана из Савы[227].

В самом конце эпохи Тимуридов, в конце XV и в начале XVI века, писал сочинения на тюркском языке потомок Мираншаха[228], Бабур; из слов Бабура мы знаем, что популярным поэтом был также его двоюродный брат, Байсункар[229], владевший некоторое время Самаркандом. Всех других чагатайских поэтов затмил во второй половине XV века Алишер Навои. Только произведения Навои пережили своего автора и получили широкую известность далеко за пределами владений Тимуридов; даже произведения Бабура, несмотря на их несомненные достоинства, сохранились только в небольшом числе списков и были настолько забыты, что должны были быть вновь открыты европейскими учеными. Алишер был человеком персидской культуры, вводил в тюркскую поэзию персидские сюжеты, даже написал историю древне-персидских царей. Нет известий, чтобы он интересовался, например, сочинением Рашид ад-дина, вообще историей тюрок и монголов. В то же время он придавал значение тюркской поэзии и тюркскому языку; в одном из своих сочинений, написанных в самом конце его жизни, он даже старается доказать преимущества тюркского языка перед персидским, на что не решался, насколько известно, ни один из других тюркских писателей, по крайней мере в Средней Азии.

Тюркские поэты писали преимущественно в Самарканде и Герате, то есть в городах, где огромное большинство населения составляли таджики и где тюркский элемент был представлен династией и войском. Политическое господство тюрок должно было придать некоторое значение их языку; мы знаем, что даже в Египте, где тюрок, вне военного элемента, вероятно, не было совсем, в эпоху мамлюков образовалась некоторая тюркская литература, преимущественно переводная. Разумеется, не все представители династии чувствовали себя тюрками и дорожили традициями своего народа; к тому же чисто тюркские традиции были вытеснены тюркско-монгольскими. Тюркское военное устройство того времени было наследием империи Чингисхана, и кроме тюркских военных терминов употреблялись монгольские, впоследствии забытые, например слово хошун в смысле «военный отряд». Степень преданности государя тюркским национальным традициям определялась тем значением, которое придавалось законам Чингисхана по сравнению с нормами мусульманского права — шариата. Шахрух в Герате хотел быть только мусульманским султаном и халифом и решительно отказывался признавать законы Чингисхана, тогда как в то же самое время Улугбек в Самарканде старался соблюдать, по крайней мере в военных делах, все законы, связывавшиеся с именем Чингисхана, назначая, по примеру Тимура, подставных ханов; он вообще старался править в духе своего деда.

Улугбек, однако, не имел возможности вернуться к тем планам, которые были у Тимура в последние годы его жизни; мечты Улугбека не шли дальше возведения на престол своих ставленников из местных царевичей. Он не унаследовал, по-видимому, военных талантов своего деда и не обладал темпераментом завоевателя; даже самое крупное из военных предприятий Улугбека, его поход в Моголистан в 1425 году, осталось без всяких результатов. Владения Улугбека к концу его правления были менее обширны, чем в начале; моголы отняли у него области к востоку от Сайрама, узбеки — области по Сырдарье ниже Туркестана. Могущество узбеков в то время усилилось под властью хана Абулхайра[230], сыновьям и внукам которого было суждено впоследствии положить конец государству Тимуридов. Абулхайр зимой 1430–1431 годов захватил на некоторое время северную часть Хорезма с городом Ургенчем; осенью 1448 года, когда Улугбек после смерти Шахруха старался подчинить своей власти Хорезм, Абулхайр совершил набег на Мавераннахр и разграбил окрестности Самарканда; в 1451 году Абулхайр вмешался в происходившие в Мавераннахре междоусобия среди Тимуридов; с его помощью потомок Мираншаха Абу-Саид[231] победил потомка Шахруха Абдуллу[232], племянника Улугбека. Победа Абу-Саи-да была в то же время победой ходжи Ахрара[233], стоявшего во главе среднеазиатского дервишизма и религиозной оппозиции против Улугбека и его системы управления. Почитатель своего деда Тимура, Улугбек в то же время был приверженцем тюркско-монгольских военных традиций и до некоторой степени тюркским патриотом. На это указывают монеты, чеканенные им в Герате и Самарканде в течение тех двух лет (1447–1449), когда он стоял во главе государства Тимуридов (до 1447 года монеты и в Самарканде, где фактически управлял Улугбек, чеканились с именем Шахруха). Улугбек едва ли не единственный из Тимуридов (среди монет самого Тимура такие монеты есть), чеканивший монеты и надписи на тюркском языке. Надпись монет Улугбека: «По духовному благословению эмира Тимура гургана слово наше Улугбека гургана» (гурган — монгольское слово «зять», как называл себя Тимур и некоторые из его потомков, породнившиеся, по его примеру, с домом Чингисхана).

Тюркский патриотизм не мешал Улугбеку усвоить еще в большей степени, чем Тимур, иранскую культуру. Улугбек не только беседовал, как Тимур, с учеными, но сам занимался наукой, особенно астрономией, и представлял редкий в истории ислама пример ученого на престоле; современники сравнивают Улугбека в этом отношении только с Александром, учеником Аристотеля, очевидно не находя подходящего примера в мусульманской истории.

Отношение Улугбека к науке наглядно показывает, какой прогресс представлял Самарканд Улугбека по сравнению с Самаркандом Тимура. Среди приближенных Тимура были как ученые, так и представители тюркского военного сословия, но между теми и другими не было ничего общего; не было примера, чтобы тюркский приближенный Тимура сделался ученым. Улугбек не только сам сделался ученым-астрономом, но создал себе ученика и преемника среди своих приближенных тюрок — Аль-Кушчи[234]. Прозвание Кушчи показывает, что он занимал должность, соответствующую сокольничьему русских царей; на этой почве, вероятно, произошло первоначально его сближение с Улугбеком, который был большим любителем охоты, так что Бабур называет его «кушчи падишах». По примеру своего государя Аль-Кушчи увлекся астрономией и принимал участие в трудах по сооружению самаркандской обсерватории Улугбека и составлению астрономических таблиц.

Тимур, несмотря на свою близость к тюркским военным кругам, стоял к своим иранским подданным настолько близко, что даже придумал для своего царствования персидский девиз — расти русти — «в справедливости сила». Улугбек, по-видимому, был еще более тюрком, чем его дед, но, конечно, владел и персидским языком и, вероятно, на этом языке говорил с представителями местной богословской науки, среди которых были и наследственные шейх аль-исламы Самарканда, потомки жившего в XII веке автора «Хи-даи» Бурхан ад-дина Маргинани[235]. Замечательно, что этих шейх аль-исламов, наравне с самим Улугбеком (при жизни Тимура такие обвинения против государя громко не могли высказываться), обвиняли в нарушении предписаний ислама и в увлечении запрещенными религией удовольствиями. Действительно, такой факт, как устройство шейх аль-исламом пира с приглашением певиц, с точки зрения ислама представлялся совершенно необычным и недопустимым; в то же время этот факт наглядно показывает, как мало жизнь Самарканда при Тимуре и Улугбеке стеснялась предписаниями религии.

Разумеется, возможностями, открывавшимися этой свободой и культурным прогрессом, преимущественно пользовались представители правящего богатого класса, но и народные массы не были устранены от участия в этой жизни. Из рассказа Клавихо о пирах Тимура видно, что во время этих пиров заботились также об угощении народа. По свидетельству историка Ибн Арабшаха, дворцы Тимура с их обширными садами в то время, когда сам Тимур там не жил, были доступны всем жителям Самарканда, богатым и бедным. Замечателен также обычай по случаю больших праздников в царской семье объявлять жителей столицы тарханами, то есть освобождать их от податей и повинностей.

Для кочевых завоевателей масса населения была податным сословием, обязанным платить деньги и работать в пользу кочевников, как в мусульманском государстве податным сословием были иноверцы. Эти условия не могли измениться и после принятия кочевниками ислама, несмотря на противоречие с мусульманскими традициями; во время народного движения в Самарканде в 1365 году против тюркских владетелей их обвиняли в том, что они берут подушную подать (джизью) с мусульман. Тем не менее освобождение от этой незаконной с точки зрения ислама подати происходило не на почве подчинения мусульманскому праву, но на почве применения к оседлым жителям нормы кочевого права — тарханства. Пожалование отдельному лицу тарханства было исключением данного лица из податного сословия и возведением его в дворянство; такие тарханные грамоты сохранились в числе документов, издававшихся от имени хана в государствах, на которые распались монгольские государства; в Поволжье возведение в тарханство продолжалось и при русской власти, до времени Александра II. Массовое тарханство жителей целого города, конечно, первоначально не имелось в виду кочевым правом, но тем не менее этот способ освобождения жителей столицы от податей и повинностей применялся и даже впоследствии — при узбеках. В конце XVIII века Шахмурад[236], или эмир Масум, ревностный приверженец шариата, в начале своего царствования объявил тарханами жителей Бухары.

Государству Тимуридов, как и другим государственным образованиям в Средней Азии, не было предоставлено достаточно времени, чтобы на прочных основаниях создать культурную жизнь на национальной почве; смуты переходного периода вызвали кризис, которым воспользовались иноземные завоеватели. Торжество ходжи Ахрара и дервишизма не было связано с национальной борьбой иранцев против тюрок. Сам ходжа Ахрар был из горных таджиков, и среди его ближайших приверженцев, насколько известно, не было тюрок; но дервишизм всегда имел успех и среди тюркских кочевников, и Абу Сайд своим союзом с ходжой Ахраром не порывал с национальными традициями. На это указывает и легенда, что Абу Сайд видел во сне Ахмада Ясеви и ходжу Ахрара, причем первый указывал ему на второго. Как правитель Абу Сайд продолжал традиции Тимуридов; на монетах изображался герб Тимура — три кружка.

Тимуриды погибли в борьбе с другими тюрками, вышедшими из степи, — узбеками. Узбеки гораздо менее чагатаев были затронуты иранской городской культурой и потому в большей степени сохраняли кочевые нравы. Узбекским ханам не приходилось, как Тимуру и Улугбеку, искусственно возбуждать среди своих кочевников тюркский военный патриотизм; легенды о военных подвигах богатырей слагались в степи совершенно независимо от ханов, часто против них. Легенды о военных событиях XIV–XV веков в узбекском освещении включались даже в сочинения тимуридских историков и отличались гораздо большей жизненностью, чем придуманные для Тимура легенды о его предках.

Национальным тюркским патриотом был и для узбеков, как для тюрок государства Тимуридов, Ахмад Ясеви. Город, где был похоронен Ахмад Ясеви и где на некоторое время утвердили свою столицу узбеки, получил название Туркестан, чем особенно красноречиво доказывается значение культа Ахмада Ясеви для тюрок и значение тюркской национальной идеи для узбеков. В здании, построенном Тимуром над могилой Ахмада Ясеви, находятся могилы многих узбекских ханов и ханш. Сюда же, в город Туркестан, удалились узбеки, когда они на короткое время, после поражения и смерти Шейбани в войне с персами (1510 год), лишились Самарканда, Бухары и прочих своих завоеваний.

Шейбани, внук Абулхайра, завоеватель государства Тимуридов, и был и чувствовал себя тюрком, но в своих завоевательных устремлениях руководствовался не тюркскими национальными целями. Как все кочевые завоеватели, он овладевал одной областью после другой, останавливаясь только перед непреодолимыми препятствиями. По словам одного из своих персидских историков, он прославился военными подвигами и в Туране, и в Иране; он завоевал Хорасан и, конечно, не ограничился бы одной этой иранской областью, если бы не его поражение в войне с Исмаилом Сефевидом[237], основателем новоперсидского государства.

Факт завоевания Мавераннахра новым тюркским народом, притом почти совсем не затронутым персидской культурой, должен был способствовать дальнейшему развитию литературы на тюркском языке, особенно переводной; говорится о целом ряде таких трудов, написанных для первых узбекских ханов. Еще около 1530 года о самаркандском хане Абу Сайде, двоюродном брате Шейбани, говорится как о тюрке, совершенно не знавшем по-персидски. Но такое отчуждение завоевателей от покоренного населения не могло долго продолжаться. Умерший в 1539 году племянник Шейбани бухарский хан Убайдулла[238] считался идеальным правителем не с точки зрения кочевых традиций, но с точки зрения мусульманского права — шариата. В таком же духе старался править самый знаменитый из узбекских ханов XVI века бухарский хан Абдулла[239], умерший в 1598 году, объединивший под своей властью, кроме Мавераннахра, Хорезм и Хорасан. При провозглашении Абдуллы ханом в 1583 году (фактически вся власть была в его руках и раньше) был совершен старый монгольский обряд поднятия хана на куске белого войлока, но за четыре угла этого куска держались не главари кочевых родов, как требовалось кочевыми традициями, а главы бухарских дервишских орденов; в этом мы видим любопытный пример, как старались примирить чисто языческий обряд с духом мусульманской государственности.

Абдулла достиг своих целей такими же средствами, как другие монгольские и тюркские государи в Средней Азии. Его правление было благодетельным преимущественно в глазах оседлого населения, для которого было выгодно существование сильной власти; его имя до сих пор прославляется в Туркестане как насадителя порядка и культуры; ему приписываются все общеполезные сооружения: проведение новых каналов, постройка в степи караван-сараев и т. п. Но кочевники так же мало, как прежде, нуждались в объединении под сильной властью, и победы Абдуллы были куплены кровавым истреблением всех его противников. Истреблялись не только члены враждебных владетельных родов, до грудных младенцев включительно, но и народные массы, особенно во время походов Абдуллы на север, в степь. Рассказывают, что во время одного из таких избиений нарочно погнали толпу избиваемых мимо хана, чтобы этим вызвать его жалость и побудить его остановить избиение, но хан остался неумолим и избиение было доведено до конца. К тому же это кровопролитие оказалось бесцельным. Несмотря на понесенные потери, казахи еще до смерти Абдуллы снова произвели нашествие на Мавераннахр и дошли до Самарканда. После смерти Абдуллы и его сына Абд аль-Мумина[240] государство, основанное Абдуллой, быстро распалось, все завоевания были утрачены, в самой Бухаре власть перешла к новой династии, которая владела только частью бывших владений хана. Ни один из последующих ханов не объединял под своей властью такого числа областей, как Абдулла.

Отсутствие среди узбеков политического единства и стремления к нему особенно ясно сказалось в судьбе Хорезма, который при последних Тимуридах входил в число владений султана, правившего в Герате совершенно независимого от султана, правившего в Самарканде. Шейбани завоевал Хорезм уже после Самарканда, почти одновременно со своим походом на Хорасан, и при жизни Шейбани Хорезм вошел в состав того же узбекского ханства, что Самарканд и Бухара. Но после битвы 1510 года победитель, персидский шах Исмаил, предоставил Самарканд и Бухару последнему Тимуриду — Бабуру, а в Хорезм послал наместников от себя. Бабур был вытеснен из Мавераннахра родственниками Шейбани; персидских наместников вытеснили из Хорезма другие узбеки, тоже вышедшие из потомков Шибана, но из той ветви, что Абулхайр. В XVI веке Хорезм два раза, при Убайдулле и Абдулле, на короткое время подчинялся бухарским ханам; но в конце концов династия потомков Шибана в Хорезме оказалась долговечнее, чем узбекская династия в Самарканде и Бухаре, и правила почти до конца XVII века, тогда как господство дома Абулхайра прекратилось уже в конце XVI века. Хорезмийский историк хан Абулгази (умер в 1663 году) склонен считать гибель дома Абулхайра наказанием за произведенное Абдуллой избиение представителей хорезмийской династии; вообще он видит в действиях Абдуллы в Хорезме признаки «недомыслия», хотя в общем высоко ставил Абдуллу как правителя, упоминает и о высокой ценности на международном денежном рынке чеканившейся при Абдулле монеты. Между тем сам Абулгази первым из хорезмийских ханов стал производить набеги на Бухару; при сыне и преемнике Абулгази Ануше[241] Бухара находилась короткое время во власти хорезмийцев.

С тех пор начались кровавые междоусобия среди тюркских народов Средней Азии, продолжавшиеся до завоевания Туркестана русскими и китайцами. Борьба происходила не только между отдельными государствами, но и между отдельными элементами каждого государства. В XVI–XVII веках под властью тюрок находилось огромное пространство от Каспийского моря на западе до Хами на востоке, от Гиндукуша и Куньлуня на юге до границ русских владений в Сибири на севере. Все эти области находились в состоянии, указывающем на упадок культуры по сравнению с недавним прошлым.

При объяснении этого явления историк, как во многих других случаях, находится в затруднении, что признавать причиной и что следствием. Завоевание значительной части Средней Азии таким отсталым в культурном отношении народом, как узбеки, должно было уменьшить значение Средней Азии для международной торговли; деятельность купцов еще более затруднялась отсутствием в отдельных государствах единства политической власти; так, в Хорезме каждый представитель династии старался взимать с товаров пошлину в свою пользу. Вместе с тем, однако, эти затруднения, вероятно, были бы преодолены легче и быстрее, если бы караванный путь через Среднюю Азию сохранял то значение, которое он имел еще в первой половине XV века при Тимуре и Улугбеке и которое он постепенно утрачивал со второй половины XV века — со времени открытия европейцами Америки и морского пути в Индию, когда преобладающее значение перешло к морской торговле, находившейся в руках европейцев. Кроме того, утверждение русской власти в Сибири создало и на суше новый торговый путь из Европы на Дальний Восток. Еще во второй половине XVII века сибирские купцы принимали участие в караванной торговле с Китаем через Среднюю Азию и пограничный китайский город Сучжоу; в первой половине XVIII века договорами между Россией и Китаем была создана кяхтинская торговля; образовался новый путь в Китай — Сибирский тракт, в начале XX века закрепленный железной дорогой, и значение Туркестана для мировой торговли еще более уменьшилось. Господство в Средней Азии культурно отсталого народа — узбеков — могло способствовать изменению торговых путей, но еще более само изменение торговых путей способствовало культурной отсталости живущих здесь народов. При этом нет никакого основания утверждать, чтобы узбеки и другие среднеазиатские тюрки XVI и XVII веков были менее способны к усвоению культуры, чем средневековые тюрки.

Самым западным из тюркских владений в Средней Азии был Хорезм. Население его состояло, кроме узбеков, из сартов и туркмен. При узбеках слово сарт уже не употреблялось, как при Тимуридах, в значении «иранец», в противоположность слову «тюрок»; в Хорезме в это время сартами называли городских жителей, говоривших, как и узбеки, на тюркском языке, но резко отличавшихся от них в бытовом и культурном отношении. Узбеки, например у Абулгази, противополагаются сартам не только как кочевники, сохранявшие племенной и родовой строй, но и как сельские жители, земледельцы. В военной и политической истории Хорезма сарты в это время не играли роли; зато между туркменами и узбеками много раз возобновлялась кровавая борьба; несколько раз сами хорезмийские ханы борьбе с узбекской родовой аристократией призывали туркмен и с помощью их устраивали кровавое избиение среди узбеков.

Какое значение придавалось туркменам, видно из того, что хорезмийский историк хан Абулгази, кроме сочинения по истории тюрок, в котором главное место было отведено истории узбеков, написал также особое сочинение по истории туркмен. Туркмены в большей степени, чем узбеки, сохраняли свой воинственный быт и свою поэзию; из всех тюркских народностей только туркмены имели своего национального поэта — Махтумкули[242].

В глазах туркмен хорезмийские узбеки были не тюрками, а татами, как еще при Махмуде Кашгарском называли культурное население в противоположность тюркским кочевникам. Туркмены жили в это время в том же состоянии политической анархии, как на всем протяжении своей истории; характерно, что народ, из среды которого вышли основатели самых могущественных тюркских империй, сельджукской и османской, никогда не имел собственной государственности. С XVI века отдельные части туркмен подчинялись то хорезмийским узбекам, то бухарским, то персам; во время войн между этими государствами они присоединялись то к одной, то к другой стороне, боролись и между собой и тем не менее одерживали победы над своими врагами; даже русские встретили со сторон туркмен более упорное сопротивление, чем со стороны всех других, и только в борьбе с туркменами были случаи потери русскими войсками знамен и пушек[243].

Узбеки Хорезма сохраняли свою государственность, несмотря на крайне неблагоприятные условия. Во второй половине XVI века Хорезм постигло стихийное бедствие: река Амударья на некоторое время совершенно перестала питать свой левый рукав, орошавший главный город области, Ургенч, и все течение ее направилось к Аральскому морю. Образовались новая столица Хива и новые города в дельте Амударьи, где некоторое время даже существовала особая, независимая от Хивы политическая власть. Менее подвергаясь влиянию персидской культуры, хорезмийцы более дорожили своим языком и преданиями, чем бухарские ханы; в XVI веке для одного из ханов, Дост-хана[244], был составлен свод народных преданий; в XVII веке хан Абулгази написал свой замечательный исторический труд, в котором старался писать так, чтобы его мог понять и пятилетний мальчик, и избегать не только арабских и персидских выражений, но и чагатайских.

Абулгази провел десять лет в Персии и потому был гораздо образованнее своих соплеменников; он высоко ставил ханскую власть и для оправдания идеи деспотизма проводил такую же теорию, как его английский современник Гоббс[245]: для сохранения порядка в обществе необходимо, чтобы все члены общества отказались от своей воли в пользу одного лица. Преемник Абулгази, Ануша, увлекся идеей персидского деспотизма и после завоеваний Мешхеда принял титул шах; проведенному им новому большому каналу хан дал название Шахабад, из чего видно, как он дорожил своим новым титулом. Для создания блестящего престола в небольшом Хорезме, однако, не было подходящих условий; вскоре после смерти Ануши династия прекратилась, вся власть перешла в руки главарей кочевых родов, причем, однако, сохранялся принцип, что право на престол имеют только потомки Чингисхана; возводились на престол подставные ханы, чаще всего призывавшиеся из казахских степей; историки говорят об этом обычае как об «игре в ханы».

Хорезмийские узбеки в глазах бухарских были своевольными людьми, не склонными подчиняться произвольным распоряжениям своих властей. Анархия достигла высшего предела во второй половине XVIII века, и даже город Хива совершенно опустел. С 1770 года порядок постепенно был восстановлен под властью новой кунгратской династии, представители которой потом приняли и ханский титул и с успехом старались установить в своей стране сильную власть. Еще около 1840 года хивинский хан владел обширным государством от Мургаба до низовьев Сырдарьи; впоследствии пределы этого государства значительно уменьшились под влиянием восстаний туркмен и казахов (казаков). После завоевания Хивы русскими (1873 год) хивинскому хану был оставлен Хорезм, хотя и в значительно уменьшенных пределах; при национальном размежевании 1924 года Хорезм как государство был совершенно уничтожен, большая часть его вошла в состав Узбекистана, остальная — в состав Туркменистана. Можно спорить, было ли это правильно; Хорезм не имел уже с XI века своей национальности, но по своим историческим традициям, бытовым и экономическим особенностям оставался вполне жизненным и своеобразным организмом, и уничтожение этого организма, существовавшего с древнейших времен, может быть, не пройдет бесследно.

Менее сложной была жизнь других государств. Во владениях бухарского хана различались, по-видимому, только узбеки и таджики; политическое господство находилось в руках узбеков; во время ослабления ханской власти во второй половине XVII века отдельные местности перешли во власть главарей отдельных узбекских родов, и установилась та удельная система, которая была в Туркестане в XIV веке в конце монгольского периода, до установления власти Тимура. Кроме того, приходилось отражать нашествия казахов, совершенно разоривших Самарканд, на некоторое время переставший существовать, тогда как Бухара, в противоположность Хиве, не подвергалась вражескому нашествию, и даже в эпоху величайших неудач в борьбе с внешними и внутренними врагами власть бухарских ханов в конце XVIII века при новой династии Мангытов, принявших титул эмиров, в их столице не подвергалась колебаниям. Эмиры из династии Мангытов вступили в беспощадную борьбу с узбекской родовой аристократией, или, по выражению ученого Ханыкова[246], с бухарским феодализмом; борьба не привела к полному успеху, но власть бухарского эмира значительно усилилась; некоторым эмирам удавалось на короткое время подчинить себе даже Коканд. Эмирами производились оросительные работы для восстановления пришедшего в упадок земледелия; вновь орошенные земли в равнинной части долины Зеравшана были заняты перешедшими к оседлости узбеками; в руках таджиков оставались, за немногими исключениями, только горные селения. Тем не менее население главных городов, Самарканда и Бухары, оставалось таджикским и сами эмиры были более таджиками, чем узбеками; хивинские историки называли даже бухарское войско таджикским, хотя военным элементом и в Бухарском ханстве оставались узбеки.

В Фергане, где тюркский элемент еще в монгольскую эпоху проник и в города, в эпоху кокандских ханов таджики были оттеснены в горы. Здесь, как в Хорезме, от узбеков и таджиков отличались сарты, как, по-видимому, называли в это время говорившее по-тюркски городское население. Сарты в Фергане представляли даже политическую силу и вели вооруженную борьбу с узбеками, особенно с захватившим на некоторое время власть родом кипчак. В ином значении, вероятно, употреблялось слово сарт казахами; в их поговорках постоянно сопоставляются слова казах в смысле «кочевник» и сарт в смысле «оседлый житель» городской и сельский, на каком бы языке он ни говорил. Кокандские ханы XIX века увеличили культурную площадь Ферганы грандиозными оросительными работами, содействовавшими развитию городской жизни; кроме того, они вели войну с Бухарой и с успехом распространяли свои владения на северо-запад, вниз по Сырдарье, и на северо-восток в Джетысуйской области. Для этого они старались подчинить себе кочевников — казахов и киргизов.

В русской литературе эти два народа, совершенно отличные один от другого, получили одно и то же название — киргизы; настоящих киргизов, чтобы отличить их от казахов, стали называть кара-киргизами. Мы видели, что казахский народ образовался только в XV веке из части узбеков, ушедших из-под власти хана Абулхайра; киргизы упоминаются издавна, хотя нельзя установить, когда и как они заняли южную часть Джетысуйской и восточную часть Сырдарьинской области, где мы находим их теперь. В известиях о походах Тимура и Улугбека нет ни слова о киргизах; они впервые упоминаются в Джетысуйской области в начале XVI века. В XVI веке киргизы часто находились под властью казахских ханов и вместе с ними вели борьбу с монгольскими ханами, в то время уже отюреченными, владевшими Кашгарией; в XVII–XVIII веках они одновременно с казахами, но отдельно от них вели войны с новыми монгольскими пришельцами — калмыками, на некоторое время подчинившими себе Среднюю Азию. Ими в XVIII веке были завоеваны принадлежавшие тогда казахам города Ташкент, Сайрам и Туркестан, и в зависимости от них находился даже бухарский хан. Среди калмыков прочно утвердился буддизм, и потому калмыки не могли, подобно потомкам монголов Чингисхана, принять ислам; мусульманами сделались только немногие калмыки, потомки которых известны теперь под названием «сарт-калмак». Могущество калмыкской державы было сокрушено скоро после 1758 года китайцами, причем благодаря жестокому способу ведения войны погибла и значительная часть калмыцкого народа; новый удар был нанесен этому народу казахами во время ухода части калмыков, против воли русского правительства, из бассейна Волги на восток. После уничтожения калмыцкого государства китайцы старались подчинить себе казахов и киргизов; против китайских притязаний выступила Россия, в конце концов одержавшая верх в этом споре.

В первой половине XIX века русскими была уничтожена среди казахов ханская власть; у киргизов своих ханов не было, и, как мы видели, сами киргизы не обращали внимания на эту сторону своего быта. Киргизы позже, чем казахи, подчинились русским и потому дольше сохраняли свое военное устройство; борьба с калмыками оставила след в киргизском народном эпосе, особенно в цикле сказаний о Манасе. Борьба в этом эпосе изображается как религиозная война, хотя киргизы и в XIX веке, как в XVI, очень мало были знакомы с догматами и обрядами ислама.

В XVII веке калмыки завоевали и Восточный Туркестан, где в то время господствовали ханы отюреченных монголов, называвших себя «моголами». Мы видели, что это название, как название «чагатай» в государстве Тимура и Тимуридов, относилось не ко всему населению страны, но только к военному сословию; после изменения политических условий и это название, как слово «чагатай» в Западном Туркестане, постепенно вышло из употребления. Под властью калмыков и потом под властью китайцев тюрки Восточного Туркестана не имели своего народного названия и не нуждались в нем; отдельные части народа называли себя по городам и местностям, где они жили (кашгарлык, турфанлык и т. п.) Местные мусульманские князья часто носили китайский титул ван; кроме того, политическое значение начиная с эпохи монгольских ханов имели духовные вожди, ходжи, происходившие из Ферганы, из ее северной, таджикской части.

В Западном Туркестане некоторые действия ходжей, может быть, носили национально-таджикский характер, направляясь против узбеков и казахов. В Восточном Туркестане, где отюречение было более полным, ходжи примыкали к тюркам и носили тюркские названия. Ходжей иногда называли распространителями ислама в Восточном Туркестане; в источниках на это указания нет; напротив, господство ислама вполне установилось еще в XV веке, и монгольские ханы сами усердно распространяли его, даже насильно; ханы заставляли своих монголов носить чалму, а непослушным прибивали ее к голове гвоздями.

Культурное состояние Восточного Туркестана было еще печальнее, чем состояние государства узбеков. Сюда еще менее проникало влияние Европы и Передней Азии, хотя и тут языком культуры отчасти был персидский язык; на персидском языке написан и исторический труд Мухаммед-Хайдара (в середине XVI века) — по отзыву европейских ученых единственный замечательный литературный труд, написанный в Кашгарии; потом этот труд был несколько раз переведен на тюркский язык. С XVIII века литературным языком был исключительно тюркский, но замечательных произведений больше не появлялось. Картину крайней дикости представляет и политическое движение 1860-х годов, благодаря которому Восточный Туркестан именно в то время, когда Западный Туркестан был завоеван русскими, на короткое время вернул себе свою политическую самостоятельность. Все это движение представляет картину кровопролитной и часто бессмысленной борьбы местного населения не только с китайцами, но и между собой; по признанию местного мусульманского историка, мусульманское население могло только радоваться восстановлению китайской власти^{36}.

Восточный Туркестан остался под властью Китая и после свержения маньчжурских императоров и учреждения Китайской республики, но, под влиянием событий в России, должна была явиться потребность в национальной автономии, по крайней мере культурной. Интеллигенция Восточного Туркестана теперь склонна называть свой народ уйгурами, хотя владения уйгуров никогда не заходили до западной части Кашгарии и хотя еще теперь гораздо дальше на восток, уже в пределах собственного Китая, существуют остатки уйгуров, до сих пор сохраняющие верность буддизму, пользовавшиеся уйгурским шрифтом, окончательно забытым мусульманскими тюрками после XV века, и имевшие религиозную литературу, по крайней мере переводную, на своем языке; теперь уйгурская грамотность среди них совершенно вытеснена тибетской.

Будущность среднеазиатских тюрок, как всякого другого народа, в значительной степени зависит от их участия в мировом культурном общении. Нет основания ожидать проведения железной дороги через Восточный Туркестан и восстановления таким образом средневекового торгового пути из Передней Азии в Китай, хотя об этом проекте и говорилось в печати; при существовании железнодорожного пути в Китай через Сибирь маловероятно создание второго, к тому же связанного с большими техническими трудностями. Гораздо более вероятно, что для Туркестана, особенно Западного, будет иметь значение европейско-индийский железнодорожный путь, когда вопрос о нем, давно уже поставленный, будет наконец решен. Известно, что русские уже в XVII веке через Туркестан искали пути в Индию.