У каждой улицы своя жизнь

XV

Фройлану хотелось, чтобы его жена почувствовала сострадание к покойному. Но это было совсем не так просто, потому что она имела ложное представление обо всем, что произошло, и в течение долгих лет питала к нему сначала безразличие, а потом глухую злобу. Он видел ее профиль — молодой, изящный профиль Агаты. Она выглядела суровой, погруженной в себя, но ни разу не склонилась к гробу, не посмотрела на отца.

"Хотелось бы знать, о чем она думает. Что скрывается за ее лбом?" Лоб у нее был узкий, слегка заостренный у пробора посредине. "Упрямая".

Эта молодая, коленопреклоненная женщина — как будто бы это ее сестра, наслаивающееся на нее отражение где-то в глубине колодца, — больше походила на Агату, чем сама Агата.

Еще только вчера вечером они отправились вместе со всеми друзьями повеселиться.

Танцуя с Агатой, он ощущал под своей рукой оголенное плечо жены. Они поздно легли спать.

Возможно, даже в тот самый час, когда Пресенсия возвращалась домой из больницы. Ничто не подсказало Агате, что умер ее отец. У нее не было никакого предчувствия, никакого зова сердца.

Он хорошо помнил ее улыбку во время танца.

Однако Агата могла быть и такой: суровой, непреклонной. Он, который всегда считал ее слабой, податливой, понял, что глубоко заблуждался на ее счет. А может быть, он невольно приписывал ей те черты, которые ему хотелось бы видеть в ней. И в глубине души Агата была вот такой. Более достойной, более сложной. Интересно, исчезнет ли эта, теперешняя Агата, когда снова настанут счастливые дни? "Мне бы хотелось, чтобы она оставалась такой, какой я ее знаю, какой была всегда, и только наедине, в особо важные минуты жизни, вот такой незнакомой, какая она есть на самом деле. Она всегда была целомудренной. Помню, когда мы поженились, в первую брачную ночь она поразила меня своей первозданной чистотой. По ее фривольному поведению можно было бы предположить совсем другое..."

Она испытывала животный страх перед физической близостью. И между этим страхом и этим ее новым образом, без сомнения, существовала некая связь. Тогда он подумал: "Какая холодная. На моем месте любой предположил бы совсем обратное, видя ее столь пылкой, и, наверное, почувствовал бы разочарование. Когда мы еще были женихом и невестой, она без конца целовала меня. Разжигала во мне страсть и сама казалась пылкой. Насколько мне помнится, я не сразу решился на этот шаг, потому что побаивался: эта девушка такая страстная, так беззастенчиво обнимает меня... К тому же она не стала отрицать, что до меня ее уже целовали.

Отвела взгляд в сторону и неистово захохотала:

— Если хочешь, брось меня...

Только и сказала она. Но я сразу догадался, что нужен ей. Она смеялась надо мной, потому что, как она говорила, видела во мне увальня.

— Не будь старомодным.

Теперь-то я знаю, что она именно поэтому вышла за меня замуж. Она сама рассказала все о своем отце, но настолько отвлеченно, что я подумал: "Как можно быть такой легкомысленной?" Но так мне казалось тогда. Должно быть, она испытывала танталовы муки, рассказывая об отце. Это произошло в загородном клубе. Мы еще не были женихом и невестой. Она томно развалилась под парусиновым тентом оранжевого цвета и казалась огненным отражением. Свой рассказ она то и дело прерывала хихиканьем. И говорила так, словно речь шла о чем-то само собой разумеющемся:

— Он бросил нас, когда мне было пять лет.

Но я не посмел пожалеть ее, догадываясь, что ей это будет неприятно. Только сказал:

— Какое несчастье!

А она, быстро отвернувшись от меня, отрезала:

— Зато у меня замечательная мать. Ты не знаком с ней?

И прикрыла глаза рукой. Я еще подумал, что ей мешало солнце. На ней было платье без рукавов с большой проймой, и я загляделся на прелестный изгиб ее руки.

— Я выйду замуж за мужчину намного старше меня. Совсем старого. Седого.

Она искала себе отца! Того, кто заменил бы ей отца... Но во мне не было ничего отеческого.

Почему ее выбор остановился на мне? У нее было много поклонников...

"Не будь старомодным, Фройлан". И глаза ее смеялись надо мной. Она называла меня старомодным, потому что мне не нравились некоторые ее подруги и потому что я слегка отстранял ее от себя, когда мы танцевали. А если она проводила рукой по моей спине и я чувствовал прикосновение ее пальцев к своему затылку, то говорил:

— Не надо, Агата. Только не здесь.

А она смеялась надо мной... Старомодный, потому что перестал видеться с ней, поцеловав впервые. Она сама позвонила мне:

— Что с тобой стряслось? Ты жив?

И я рассердился на нее за то, что она так беззаботно относится к моему разочарованию. Но она не была беззаботна. Она любила меня. И, должно быть, содрогалась при мысли, что я мог бы так же непростительно бросить ее.

Тот нескладный подросток с красными от слез глазами — брат Агаты — оперся о край гроба, чтобы встать. Должно быть, он долго простоял на коленях и суставы его затекли. Ему пришлось сделать усилие, чтобы подняться. Он был еще совсем юн. Агата обернулась на него, заметив рядом движение, и они едва взглянули друг на друга. (Пресенсия сжала свои руки.)

Откуда-то сверху, оглушенный звоном в ушах, словно находился на огромной высоте, Асис равнодушно посмотрел на нее, хотя ему показалось странным присутствие здесь этой роскошной женщины с чуть надменным, бесстрастным лицом, которая скользнула по нему глазами. Кое-кто из соседей уже ушел, а те, что остались, перешептывались у окна между собой или же перебирали четки. Эта молодая женщина стояла на коленях и вместе с тем нет. Она лишь сохраняла позу — по-видимому, не молилась и не страдала, даже не делала вид, что молится или страдает. "Зачем она здесь?" Она не принадлежала к их кругу. Пришла в сопровождении молодого сеньора, а мать не спускала с него, с Асиса, настороженного взгляда, слегка приподнявшись в кресле. "На очень богатой сеньоре. У них была дочь..." Он направился к двери. Ноги не повиновались ему, суставы затекли. Унижение осушило его слезы.

Он пошел на кухню, налил себе стакан воды. (У них была дочь.) Смотрел, как льется вода из крана. "Носил ли ее отец на руках? Как часто видел ее? Он никогда о ней не говорил". Агата проводила его взглядом, когда он выходил, и догадалась, что он спасался бегством. Его длинные руки торчали из рукавов, ставших ему короткими. Она подумала: "Благородный. У него хорошее лицо". И помимо воли опустила глаза на покойника. Фройлан заметил, как она резко вскинула голову и отвернулась к окну, на мгновенье закрыв глаза, и задышала часто-часто, будто ей недоставало воздуха. И в ту минуту, как он склонился к ней, чтобы поддержать, обратила к нему свое бледное лицо и иссиня-черные глаза и спросила (голос ее прозвучал громко, безжалостно, отчетливо):

— Когда мы уйдем?

Он помог ей встать на ноги. Что-то взволновало ее, встревожило. Она провела рукой по коленям, слегка приподняв юбку. Прошла мимо Пресенсии, которая больше не смотрела на нее, а устремила взор на пол и у ее губ залегла скорбная складка. Фройлан замедлил шаг возле Пресенсии и, склонившись к ней, печально прошептал:

— До свидания. Я приду к четырем.

(Вернись. Вернись! Скажи что-нибудь своему отцу. Прикоснись к его савану. Поцелуй маленький крестик четок... У него такие же пальцы, как у тебя, с такими же четко очерченными суставами. Только почернели и разбиты. Больно ли ему было?.. Вернись. Вернись! Какая разница, что об этом скажут! Склонись к нему. . Даже если бы он никогда не любил тебя, не уходи так. Ты будешь раскаиваться. Тебе же будет хуже. Вернись, Агата!)

Как быстро кончился коридор. Он слишком короткий. Мальчик появился в дверях слева.

"Он плакал. Он может плакать, потому что его любили. Маленькой я попросила, чтобы мне принесли брата. И вот он родился, при жизни моей матери..."

Она выпрямилась. Перед ней была дверь.

(Обращаясь к пресвятой деве Росарио: "Прости!")

"О чем думает Фройлан? Он удивительно вел себя. По отношению к моему отцу. . Чего-то ждет от меня. Нет. Кто вернет мне то, что было утрачено?.. Вернись".

Они вышли из темной прихожей на светлую площадку широкой лестницы. Позади нее слышались шаги Фройлана. Если бы она была одна... Если бы никого не было... Она, не задерживаясь, спустилась по лестнице, твердо ступая, чтобы слышать стук своих каблуков, ударявшихся о влажное дерево недавно вымытых ступенек.

Солнце заливало своими лучами тротуар перед домом. Они перешли на другую сторону улицы. Агата посмотрела на свои часы и сказала:

— Скоро уже два.

Фройлан взял ее под руку, и они спустились по наклонной улице. Земля уходила у нее из-под ног, словно была мягкой... (Но она ни за что не призналась бы ему в этом. Звездочки, искорки, золотистые, ослепительно голубые.)

"Нет, ей не кажется. Она еще не совсем была уверена, но вроде бы..."

И вдруг подумала: "Впервые я почувствовала головокружение возле моего отца". Но тут же возникла другая мысль: "Возле покойника. Не принесло бы это несчастья".

Она шла, опершись о руку мужа, но Фройлан, должно быть, приписывал ее слабость совсем другой причине. В ней что-то разрывалось, что-то зрело. Она захотела ребенка. Захотела неистово, всеми фибрами своей души.

"Пусть будет сын. Хочу сына".

Она не искала защиты у Фройлана. Впервые после замужества она вдруг поняла, что дети — это не куклы, а человеческие существа, которые являются плодом всей нашей жизни, с самого детства.

"Он будет самым счастливым в мире. Все, чего не имела я..."

И с этой самой минуты она страстно захотела родить ребенка. И чтобы он был непременно мальчиком.

"Хочу стать матерью", — подумала она, потому что знала: на сей раз все будет по-другому.

Жизнь. Маленькую жизнь, идущую от нее к этому зарождающемуся существу, — вот что она давала взамен смерти.