У каждой улицы своя жизнь

XVI

Все разошлись. Настало время обеда. 'Только Пресенсия по-прежнему сидела в кресле, да ее сын примостился на маленьком стуле возле гроба. Он то смотрел на конус света, проникавший сквозь створки окна, то на своего отца, то в пол. На нее он не смотрел.

"Он даже думать ни о чем не может. Совсем отупел. Слишком много ударов на него сразу обрушилось. Он тоже признал Агату. К тому же ему известно, что к четырем часам придут за телом отца. Бедный мой сын!"

Она поднялась с кресла и направилась в кухню. Служанка ела, опершись о стол.

— Вы ничего не приготовили?

Какой абсурд! До еды ли ей сейчас! Но Асису следовало бы подкрепиться. Самое страшное ждет его впереди. Еда придаст ему немного сил.

"До свидания", — сказал Фройлан. У Агаты очень хороший муж. Попадется ли Асису хорошая жена?

"Я приду к четырем часам". На похороны. Чьи похороны? Вентуры...

Она приложила ладони ко лбу. Невероятно. Еще только вчера, в это самое время, он вернулся домой, шел по коридору. Никто из нас и предположить бы не мог, что это будет последний полдень в его жизни. Что ему уже не суждено было дожить до следующего дня. О чем он говорил вчера? Какими были его слова? Она не помнила. Она сидела в столовой, когда он вошел.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

Гораздо легче вспоминаются слова, сказанные им когда-то, чем, те, которые он произнес вчера. Возможно, когда-нибудь потом память ее постепенно, по крупице, восстановит то, о чем он говорил вчера, когда пришел домой и рассеянно ее поцеловал или когда они обедали...

"Когда в тот вечер ты вошел, у меня возникло такое чувство, будто в мое горло вонзили острый нож. Уже ничто не могло бы продолжаться по-прежнему. Либо все должно было встать на свои места, либо оборваться. Обжигающий холод пронзил все мое существо при мысли, что я могу больше тебя не увидеть".

Что сказал Вентура вчера, поздоровавшись с ней и поцеловав в лоб? О чем он говорил, пока они обедали? Наверное, говорили об Асисе. Они всегда говорили о чем-то, связанном с ним.

Да, кажется он сказал что-то вроде:

— Уже становится тепло.

А Пресенсия невольно подумала: "Ты станешь свободнее. Будешь больше бывать дома".

Экзамены — самая докучливая пора. Но занятия в университете кончились, и Вентура использовал это время, чтобы писать и читать до самой зари. Он мало публиковался. Она сетовала:

— Почему ты не издашь свои лекции? Те самые, которые читал мне?

Вентура скептически улыбался.

—...Твои доклады. Они превосходны. Об этом говорят все, не только я.

Она понимала, что своей скептической улыбкой он отдаляет ее от себя.

—Ты должен опубликовать их. Ты должен это сделать в какой-то мере ради других.

Вентура раздражался, когда она вмешивалась в его дела, но вместе с тем был ей благодарен. Она научилась молчать. Мужчины проводят резкую грань между работой (призванием) и жизнью — жизнь и любовь (любовь как проявление страсти, а не сексуальной потребности) или любовь и семья. В ней же не было никакого раздвоения, потому что все ее помыслы устремлялись к основному стержню ее жизни — Вентуре.

Она пришла к этому выводу неожиданно для себя, когда этого меньше всего ожидала. То были тяжкие для него времена. В университете говорили:

—Ему нельзя преподавать. Против него собраны материалы для расследования.

Она остро переживала такую несправедливость. Не могла слушать лектора, который его заменил. "Почему?.." На лекциях царили шум и беспорядок. Она заметила, как его стали понемногу предавать те самые студенты и студентки, которые им восхищались, восторженно слушали его и бегали встречать у входа в аудиторию. "Девочки, знаете, что мне сказали?" — вопрошала та самая Валье, которая когда-то незаметно стащила у него в коридоре фотографию, а потом размножила ее и раздала подругам. Ей тогда даже в голову не пришло предложить эту фотографию Пресенсии, хотя вряд ли Пресенсия взяла бы ее. "Я в него вовсе не влюблена, да и они тоже. Глупые. Но для меня его лекции — настоящее откровение".

— Должно быть, плохо себя вел во время войны.

— Наверное, был на стороне красных.

— Да, храбрым его никак не назовешь...

По-моему, в нем есть что-то от приспособленца.

— Как вы можете так говорить?

Подруги любили Пресенсию за улыбчивость, рассеянность, простоту. Почему же она сердилась?

Они собирались группками вокруг самых осведомленных в коридорах и в дверях аудитории.

— Спроси об этом у кого хочешь.

— А кто говорил мне, что он был на фронте с националистами?

— Не может быть. На фронте...

И действительно — это никак не вязалось сего отсутствующим видом.

—...Вероятно, преследовал какие-то свои цели.

"Как они могут так жестоко судить его? Ведь вчера еще они его любили, мчались навстречу, чтобы взять его портфель, когда он шел по этому самому коридору, с точно таким же непостижимым выражением лица, а какая-нибудь из них подкарауливала его у входа на факультет, чтобы проводить до аудитории, и окидывала нас победоносным, самодовольным взглядом. Я ждала его в аудитории. Их поведение казалось мне недостойным, несерьезным".

Однажды Пресенсия спросила Вентуру о чем-то во время лекции, и, хотя встала со скамьи, ее почти не было видно из-за спины студента, сидевшего впереди.

— Как вы сказали? Говорите громче!

Все обернулись к ней, улыбаясь. Она повторила громче, заглатывая окончания слов еще больше, чем обычно. Вентура, казалось, напряг весь свой слух, чтобы услышать ее.

— У него очень богатая жена. Потрясающая женщина. Мои родители с ней знакомы.

Юнцы, которые чувствовали себя ущемленными от того, что все красавицы курса были влюблены в профессора и с ними обращались как с молокососами, теперь оказались отомщенными. И обрели уверенность в том, что будущее за ними, а не за этим пожилым мужчиной, да к тому еще лишенным мужества.

— Неужели тебе нравится мужчина, неспособный сражаться с оружием в руках?

— Он не из тех людей, у кого душа нараспашку. Наверняка путался с красными.

— Как вы можете так говорить? — возмущалась Пресенсия.

— За что купили, за то и продаем.

— Без всяких доказательств, без фактов... Он выше всего этого.

— Не скажи, милочка. Никто не остается в стороне. Что посеешь, то и пожнешь.

— Пока убивали моего брата, он систематизировал свои соразмерности.

— Да откуда ты знаешь?

— А ты знаешь, что это не так?

— Еще одна сторонница нашлась. Чем он вас заворожил?

Кровь прилила к щекам Пресенсии. Она негодовала:

— Ну уж нет, — ответила она, — нечего делать из меня дурочку. Я не верю всем этим россказням.

Раскаркались, как вороны... Считаете ложью то, что еще вчера...

— Пеке, не будь такой несносной. Одна из девушек поддержала ее:

— Пресенсия права.

— Да хватит вам. Не заводись так, дорогая. Пресенсия не собиралась плакать. Просто испытывала презрение и отвращение к ним, да еще интересовалась судьбой изгнанного профессора. И спросила его адрес у педеля.

— Вряд ли он теперь сюда вернется.

— Я должна вернуть ему кое-какие записи... Вооружившись адресом, она отправилась к нему, не зная еще, как объяснит свой приход.

Ее подгоняла мысль: "Я иду повидать его. Ей хотелось бы, чтобы он увидел, узнал, до какой степени его лекции... "Я в долгу у него. И обязана сказать ему об этом".

На сей раз она не просто брела по улицам абы куда, а шла с определенной целью.

"Я дернула за позолоченное кольцо звонка холодными, потными руками. Отозвались не сразу. Никто не спускался по лестнице. Дверь была мрачной, высокой, темно-зеленого цвета. Я дергала за кольцо, но звонка не слышала. Вероятно, дом был древним и уходил далеко вглубь. Я звонила все решительнее и решительнее, видя, что мне никто не открывал. Разве пути господни исповедимы? Наконец какая-то девушка отворила мне двери и впустила в дом.

— ...Да, он у себя. Подождите минутку, я узнаю, сможет ли он вас принять. Как вас представить?

— Студентка первого курса. По поводу занятий.

Едва войдя в дом, она сразу успокоилась. Дом был большой, фундаментальный и находился в квартале Херонимос. На дверях не висело никакой вывески, которая удостоверяла бы, что здесь был пансион.

— Проходите.

Она шла, прижимая к груди студенческую сумку. "Кто меня посылал сюда? Какая глупость!" Она мысленно готовилась к этой встрече, сто раз репетировала ее про себя с утра.

От комнаты Вентуры повеяло чем-то близким, целомудренным, потому что он был тут и уже шел навстречу. Просторная неприхотливая комната: никелированная кровать, столик; справа, за ширмой, скрывался умывальник с водопроводным краном, у окна плетеное кресло и придвинутый к стене стол, заваленный ворохом рукописей. Шкаф, книжные полки. Книги, сложенные штабелями на полу, поверх шкафа. Красные, вязанные крючком занавески.

Он узнал ее.

— Садитесь.

И пододвинул к ней плетеное кресло, а сам сел на стул. Он не выглядел ни печальным, ни расстроенным. И по-видимому, ни в ком не нуждался. Молчаливый, глубокомысленный человек, совсем не похожий на тех юношей, которые мнили себя мужчинами и самоутверждались с помощью тщеславного апломба, громких высказываний, кулаков и похотливых ухаживаний. Это был настоящий мужчина. Недосягаемый... Она не смогла ему сказать ничего из того, что заранее придумала. А произнесла первое, что пришло ей на ум:

— Частные уроки... Я очень отстала...

Он украдкой покосился на исписанные листки. Должно быть, собирался использовать свое свободное время — а времени у него сейчас было предостаточно — для своих сочинений. "Я ему мешаю". Он обернулся к ней:

— В какой час вам удобнее?

"Откуда я возьму деньги? Что скажу тете и дяде? У меня язык не повернется спросить, сколько я ему буду должна".

Так начались занятия. Пресенсия приходила к шести часам через день. Познакомилась с хозяйкой дома. Ее звали донья Анита. То была солидная сеньора, бездетная вдова, которая обожала Вентуру. Других постояльцев она не имела. "Он поручился за моего брата, и благодаря ему. ."

Иногда она разговаривала с девочкой. Донья Анита называла ее "девочкой", потому что Пресенсия, хоть ей и было двадцать лет, выглядела значительно моложе. Пресенсия непроизвольно пользовалась тем, что к ней относятся как к девочке. Исподволь разузнала, какое она имеет отношение к Вентуре. Донья Анита любила поговорить, а Пресенсия умела молча слушать.

— Возьми яблоко, девочка. Как сегодня прошли занятия?

Они разговаривали, стоя у двери. Как прошли занятия? Пресенсия не могла твердо ответить на этот вопрос. Знала только, что уходит, заполненная до предела. Она так никогда и не призналась Вентуре, о чем тогда мечтала.

Однажды она застала его за пишущей машинкой. Он печатал довольно прилично, но одним пальцем. И когда она вошла, даже не обернулся. Пресенсия постояла минутку в ожидании, решив, что он, вероятно, не заметил ее прихода. Как вдруг он сказал, кивнув подбородком в сторону кресла:

— Садитесь. Я сейчас закончу.

— Если хотите, я могу это напечатать. Я быстро печатаю на машинке.

— А я медленно.

С некоторой нерешительностью, но он все же принял ее предложение, увидев, что она по-прежнему стоит, испытывая неловкость. Пресенсия села за машинку и положила пальцы на реестр.

Ей казалось, что кончики ее пальцев пульсируют от прикосновения к клавишам. Он походил по комнате. Потом склонился над только что исписанным листком и наконец, взяв его в руки, произнес:

— Диктую...

Он диктовал, расхаживая по комнате. Пресенсия печатала легко. "Только бы успеть за ним!"

Ты сказал:

— Спасибо.

— Если хотите, я приду завтра и перепечатаю все начисто.

— Но завтра у нас нет занятий.

— Ну и что же?

Ты посмотрел на меня и, должно быть, понял, что можешь располагать мною, как тебе заблагорассудится.

— Завтра меня здесь не будет. У меня в это время дела. Не знаю, как быть...

С тех пор я ходила в дом на улице Эспалтер каждый день: раз — чтобы заниматься, другой — чтобы печатать на машинке. Так я расплачивалась с тобой за уроки. Ты сам мне это предложил.

Сначала ты уходил из дома в те дни, когда я печатала на машинке. В этой работе выражалась моя любовь к тебе. Но потом ты привык диктовать мне и уже поджидал моего прихода.

— Начнем, Пресенсия.

Ты улыбался. Мы никогда не обсуждали с тобой, почему тебе пришлось уйти из университета и как шли твои дела. Ты не расспрашивал меня о моей жизни. На занятиях ты стал говорить мне о Всевышнем. А я сказала тебе, что ни во что не верю. Стала рассказывать о том, что чувствую, а ты удивился: "Как можно?" И пристально посмотрел на меня. И стал внушать мне мысль о Творце.

— Ну, а ваши родители?..

— У меня их нет. Я живу у тети с дядей. Он рентгенолог. И утверждает, что ни разу не столкнулся с душой.

Я знала, что говорила пошло и глупо, не имея на то оснований, но в тот день я чувствовала себя усталой и во мне пробудилось тайное желание вывести тебя из терпения. Какой-то миг ты молча вглядывался в меня. (Твои глаза смотрели на меня так внимательно, так проникновенно, что во мне вспыхнуло пламя. Разгорелся огромный костер, который жег меня своими огненными языками. А я прыгала через него: чудовищное сальто-мортале над костром. Лицо мое разрумянилось от огня, а не само по себе. Я повисла над костром на невероятной высоте — ноги как факелы, юбка вздулась колоколом, — и языки пламени, не касаясь моего тела, очищали меня, очищали...)

Мне казалось, что ты должен был видеть биение моего сердца сквозь свитер. А ты по-прежнему смотрел на меня, и мои губы горели и дрожали.

— Итак, мы остановились на Копернике. Такова тема наших сегодняшних занятий.

Время от времени ты снова спрашивал меня с любопытством и интересом относительно моего неверия.

— Но вы же не против, вы же не отрицаете понятия бога: просто оно вам неведомо. Все требует подготовки, формирования, применения. У вас была очень одинокая, беспризорная жизнь...

— Моя мама все время молилась.

— Одно дело вера, а другое — вера истинная. Истинная вера требует разумения и полного доверия к богу. Легковерие хорошо для легковерных. Оно не может вас удовлетворить. Сейчас мы говорим о вере применимо к вам. К тому же при жизни вашей матери вы были еще совсем маленькой девочкой. Разве не так? И слишком предоставленной самой себе. Вы не приемлете послушания.

Она слабо возразила:

— Все считают меня послушной.

— Это совсем иное. Вы можете покоряться, но не душой. Безверная среда, в которой вы выросли... Вы выросли, не задумываясь об этом. Вера едва лишь наметилась в вашем сознании, как вы оказались предоставленной самой себе. Я не хочу сказать этим, что веры в вас вообще нет.

Но она упрямо повторила:

— Я ни во что не верю.

Мне до боли, нестерпимо хотелось, чтобы он сочувствовал мне, изучал меня, выслушивал, словно врач.

Вся ее юность рухнула здесь. Она почувствовала себя совершенно беззащитной и вместе с тем прозревшей. Перестала быть скованной и отводить взгляд в сторону. Нашла в себе небывалое мужество и героическим усилием преодолела в себе замкнутость. Своей тонкой женской интуицией она угадывала, что время ее отрочества прошло. "Ты нужна ему". И, сбросив с себя тонкую пелену отчужденности, приходила к нему домой и с пылкой готовностью, улыбаясь от самых дверей, шла к машинке и печатала под диктовку, слушая его голос.

Только время от времени откидывала со лба непослушную прядь волос, которая застилала ей глаза.

— Устали?

Он стоял возле нее. И видел безграничную девичью нежность в ее глазах.

— Нет. .

Он отходил от нее и вновь принимался расхаживать по комнате.

"В тот раз я сидела на стуле, а ты чуть ниже, в кресле, спиной к окну. С приходом весны ты не включал электрический свет, потому что дни стали длиннее".

Время занятий кончалось, но они продолжали вести размеренную беседу. Он расспрашивал ее о чем-нибудь, или же они сидели молча. В такие минуты ей было покойно, и вместе с тем она испытывала восторг. Когда она потом выходила на улицу, у нее в ушах еще долго звучал его голос, а в голове вертелись его слова. Она не задавалась вопросом: "Любит ли он меня?" Так как знала, что это невозможно, он был слишком недосягаем... Но знала также, что ему нелегко не обращать на нее внимания.

"Боже мой, какая я лицемерка!" — думала она, потому что, выходя из его комнаты, норовила встретиться с доньей Анитой, чтобы улыбнуться ей, прикидываясь девочкой и тем самым оправдывая себя.

— Дон Вентура очень любит тебя. Он мог иметь дочь твоего возраста.

Однажды Вентура, диктуя ей, склонился над машинкой, чтобы проверить, так ли она напечатала, а она в ту же минуту подняла голову вверх и коснулась его своими волосами. Он замер. И какой-то миг не шевелился, касаясь ее волос губами, но не смотрел на нее. "Он не читает.

Пусть не делает вид, что читает".

Когда она стала собирать свои вещи перед уходом, он спросил ее:

— Вы идете домой?

— Да.

— Я провожу вас. Пойдемте вместе.

Она хотела сказать: "А как же донья Анита..." Они вышли вместе. Донья Анита улыбнулась по-матерински.

— Правильно. Надо немного размяться. Весь день взаперти...

Они направились совершенно молча вниз по улице Прадо к троллейбусу. Ему не нашлось свободного места, и он ехал стоя, слегка покачиваясь, когда троллейбус тормозил. Сошли вместе на площади Орьенте и направились по улице Байлен к Виадуку. Она сморозила глупость, сказав:

— Отсюда кончали жизнь самоубийством.

Вентура склонился над балюстрадой, заглядывая вниз. Там виднелись трамвайные рельсы, глубокая улица, безропотно состарившиеся в котловане деревья и крутые, неровные лесенки.

Они перешли через Виадук, оставляя по правую руку Семинарию, квартал Эстремадуры, имевший вид урбанизированного села — села-сателлита для рабочих. И ровное пространство земли медового цвета... Которое потом им суждено было увидеть из дома. Но ничто не подсказало им тогда, что этот вид будет открываться им всю жизнь и что ей придется когда-нибудь увидеть его из окна комнаты, в которой будет лежать мертвый Вентура.

— Я много раз приходила сюда одна и простаивала часами.

И неожиданно для себя стала рассказывать ему о своих уединенных прогулках:

— Я бродила... бродила по ним... Поглощая, как черешню. Одну улицу за другой. Мне казалось, что однажды мне должно было что-то встретиться, что меня ждало какое-то чудо...

Разговор прекратился.

"Мне не хотелось бы, чтобы он провожал меня до самых дверей. Зачем вмешивать в это дядю и тетю?"

— Завтра я приготовлю вам рукопись, но меня дома не будет. Завтра я не смогу.

(Ты не солгал мне. Не сказал: "У меня дела", а просто: "Не смогу". Но я знала, что в действительности нам становится все невозможнее с каждым днем встречаться по-прежнему и преодолевать это взаимное притяжение. "А что, если мне прекратить брать у него частные уроки..." Однако я не могла лишиться их. Я была еще слишком молода, чтобы отречься от тебя или даже подумать, что ты мог бы с радостью принять этот мой отказ.

В течение получаса я не садилась за работу, а ходила по комнате, разглядывая все не столько из любопытства, сколько из желания приобщиться хотя бы немного к твоей жизни. Я смотрела на твою кровать, умывальник — впервые заглянув за ширму и увидев там в зеркале отражение своего пылающего лица, — на твои книги. Мне хотелось расплакаться. Если бы ты вошел в ту минуту. . Ты наверняка бы все понял. Я чувствовала себя такой смущенной и униженной, словно ты разглядывал на свет мои ребра, мои выпирающие кости, мои девичьи груди, мои тощие ноги, не соприкасающиеся наверху друг с другом. Пусть это было глупо с моей стороны, но я уже не смогла бы вести себя по-прежнему и быть такой, как раньше... Я села за машинку. Перепечатывала твои слова, не вникая в их смысл, чисто механически. Мною владели чувства, а не мысли. Что будет завтра? Занятия... Будешь ли ты искать повод, чтобы прервать их?

Ты печатал на машинке, когда я вошла. Взглянул на меня совершенно спокойно. Добрый вечер, Пресенсия. Как я могла думать, что ты был смущен, что тебя влекло ко мне, что я тебя чем-то притягивала? Как могла поверить в то, что твое стремление проникнуть в мои мысли было чем-то иным, нежели обычным проявлением интереса к любому человеку? "Очевидно, он меня изучает для своих будущих исследований. Как подопытного кролика". Я зло иронизировала над собой, и это помогло мне сохранить холодность. Ты держал исписанный листок в руке. Ты всегда заранее готовился к нашим занятиям и делал кое-какие наброски. Как раз этим ты и занимался, когда я вошла. Ты дважды повторил: Вы еще совсем девочка... Такое дитя, как вы... И во мне поднялось невыразимое негодование.

— Пресенсия, если не возражаете, мы можем отложить наши занятия до октября.

Разумеется, если у вас появится желание возобновить их в октябре... Вам, вероятно, известно, что меня восстановили в университете на кафедре. Так что мы сможем продолжить наши занятия там.

Несколько дней меня не будет дома, а вам следует получше подготовиться к экзаменам.

Мне хотелось сказать тебе: "Я не уйду. Не гони меня". Но я не посмела. Только спросила:

— А как же машинка?

— У меня сейчас нет настроения. Я ведь... Ты слегка наклонился ко мне и произнес:

— Я ведь женат, Пресенсия. У меня есть дочь. По моим глазам ты увидел, что я об этом знала.

— Моя дочь больна, и я очень обеспокоен этим.

Ни о чем другом и думать не могу.

И я поняла: "Так вот, оказывается, в чем дело... В тот вечер он нуждался в чьем-то обществе. Он волновался из-за дочери. И чувствовал себя особенно одиноким. А мне-то почудилось, будто он испытывал такие же чувства, как я. Тогда..." Мне легче было разговаривать с тобой, когда твое смущение и твои слова проистекали из этой грусти. Мне сразу же стало спокойно, и я спросила тебя:

— Сколько лет вашей дочери?

И ты впервые заговорил со мной об Агате. С мучительной нежностью. "Мать девочки хочет увезти ее в горы".

Мать девочки, твоя жена. Видитесь ли вы? Судя по твоим словам, нет. Я узнала об этом через несколько дней после того, как подруга твоей жены поведала тебе обо всем.

— Раз так, то, если вы не возражаете, я буду приходить печатать на машинке, как раньше.

Вы можете оставлять мне готовую работу. А занятия отложим. Я прекрасно понимаю, что вам сейчас не до этого.

(Не сжигать мостов!) Ты посмотрел на меня и увидел такой, какой я выглядела: немного подросшей, улыбчивой девушкой. И я заметила, что ты успокоился. Боялся ли ты потом?

И я снова начала тебя видеть через день. Ты являлся перед самым моим уходом, но еще заставал меня. То был период моего внутреннего самоуспокоения. Занятый мыслями о жене и дочери, ты отдалился от меня. Я чуть ли не предпочитала оставаться одна в твоей комнате, но ты являлся до моего ухода, просматривал то, что я напечатала, а я спрашивала тебя:

— Как девочка?

Казалось, ты только дожидался этого вопроса, чтобы заговорить о ней. И я стала относиться к тебе, как к маленькому ребенку. Лицо твое приобретало мученическое и целомудренное выражение. Я испытывала к тебе величайшее сострадание. "У него нехорошая жена. Вся его жизнь заключена в дочери..." Что произошло между вами? Почему вы разошлись?

— Совсем необязательно, чтобы в жизни происходили какие-то страшные события.

Маленькие, ежедневные стычки способны уничтожить нас.

Позже я догадалась, что привело тебя в мои объятия. Ты еще не раз говорил с той подругой твоей жены, и я заметила, что ты стал больше внимания уделять своей внешности и даже помолодел. Я подумала: "Ему нравится эта Рейес". После свиданий с ней от тебя пахло терпкими дорогими духами. Господи, как я могла, будучи столь молодой, так лицемерить и лукавить? Я выуживала у тебя все, что мне хотелось знать. Рейес заезжала за тобой на своей машине. Однажды я выглянула в окно как раз в тот час, когда ты обычно возвращался. И увидела, как притормозила у дома роскошная маленькая машина. Ты вышел из нее и склонился в поклоне, держа шляпу в руке, пока машина не тронулась с места. Но я была женщиной и тут же догадалась о намерениях другой женщины: "Слишком уж затягивается эта болезнь". Но я ничего не сказала. Когда ты вошел, уши у тебя горели, губы были влажными, а лицо твое выглядело помолодевшим и озабоченным.

— Рейес сказала мне... Девочка ничего не знает.

Сейчас Рейес поехала навестить ее. Она ездит туда каждый день, чтобы потом рассказать мне о ней.

Я чуть было не рассмеялась. "Какая наивность!" Мне стало жаль тебя: ты был так беззащитен перед коварством и хитростью. А может быть, беспокойство за дочь не давало тебе разглядеть истинные намерения Рейес? Нет. Иначе ты не придавал бы такого значения своему внешнему виду и в твоем облике не было бы той настороженности и напряженности. "Он влюбляется в другую женщину. Прямо у меня под носом. Я для него девочка. Какая из себя Рейес?"

И вдруг, слушая, как ты доверительно рассказываешь мне о своей дочери, о своей жизни, о самом своем сокровенном, личном, я неожиданно для себя обрела чудесную уверенность: он во мне нуждается. Та женщина не создана для того, чтобы его выслушивать. Все же остальное скоротечно.)

Она не знала, откуда пришла к ней такая уверенность, такая полная убежденность. Но смогла стать великодушной, выслушивать его. Ей хотелось предостеречь Вентуру. "Не имею права.

Буду молчать". Ну и ладно. Если даже у него и была другая женщина — а она вполне допускала такую возможность, — то она существовала для него лишь в физическом смысле. Что-то Вентура оставлял неприкосновенным, доступным только ей, Пресенсии. Он не скрывал того, что ему нравилось заставать ее в своем доме. Рассказывал ей о себе. Их объединяли общие вкусы, склонности (а возможно, она была лишь отражением его вкусов и склонностей). "Большего не хочу. Большего мне не нужно".

В тот день она печатала на машинке. Время ее работы уже истекло, прошел еще час, а Вентура все не приходил. Она встревожилась. Выглянула в дверь.

— Донья Анита, Вентура ничего не велел мне передать? Я должна спросить у него кое-что по работе. Работа очень спешная. Она лгала не задумываясь.

— Если хотите, можете побыть со мной, пока его дожидаетесь...

— Нет, спасибо. Я еще поработаю.

Настал вечер. Она совсем потеряла голову. Зачем ей было дожидаться его здесь? Она уже не печатала.

(Я открыла окно и выглянула наружу, подкарауливая ваш приезд. "Эта фурия..." Не знаю, сколько времени прошло. "Еще немножко, и я уйду. ." Наконец подъехала машина. Я вернулась в комнату. Сердце мое колотилось звонко, безумно... "Он будет недоволен. Зачем я его ждала? Что я ему скажу?")

Она стояла у двери, когда он вошел. Вид у него был смущенный, глаза лихорадочно блестели. Он взглянул на нее. Возмущение или отчаяние? Выдержка изменила ему. Пресенсия невольно отступила к окну. "Что с ним произошло? Уж не выпил ли он?" Это было не лицо Вентуры. Вернее, это было его лицо: лицо мужчины, которого она никогда не видела.

— Что вы здесь делаете?

Она не смогла солгать в такую минуту.

— Зачем вы меня ждали?

Он подошел к ней и заставил взглянуть в глаза. Она не ответила. В том не было необходимости. Только прижала руки к груди, словно сдерживаясь. Он немного смягчился. Взял ее руку своей, нервной, сильной. И сказал мягким, покорным голосом:

— Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?

Девочка...

(Ты пахнешь другой женщиной. Ты желаешь другую женщину. Ты отступился от нее — подруга Эсперансы, снова вернуться к прошлому, — и идешь ко мне от нее. Ну и пусть. Ты испытываешь унижение, потому что отступаешься... Я почему-то стояла в темноте. В темноте, наполненной ночным благоуханием, струившимся в раскрытое окно... О, ты берешь лишь то, что тебе уже давно принадлежало. Не сомневайся. Не бойся.)

Он слегка отстранил ее от своих губ.

— Ты отдаешь себе отчет?

Пресенсия ответила:

— Да.