У любви четыре руки

Существование Анны Ивановны

Лида Юсупова.

Оргазм был японским. Анна Ивановна видела ясные прямые линии и прямые углы цвета молодой коры дуба. Любовник Орхидея исчез, она была только сама с собой.

Анна Ивановна мыла посуду. Анна Ивановна думала: «У меня есть несколько вариантов изменить свою жизнь. Я могу развестись с мужем… Или я могу развестись с мужем и выйти замуж… Или я могу не разводиться, а просто уехать… Все, что я хочу, это изменить свою жизнь, пока есть время. Я не могу застывать в этих обстоятельствах, потому что тогда у меня будет меньше времени на другую возможную лучшую жизнь».

Анна Ивановна лежала в постели, ее муж только что вернулся от своей любовницы и лег рядом, совсем не боясь разбудить Анну Ивановну, которая притворилась, что спит. Анна Ивановна думала: «Если бы можно было что-то изменить в моем прошлом, если бы вдруг это стало возможным — изменить что-то только одно, я бы попросила, чтобы у меня не случилось того выкидыша. Это было так несправедливо. Мой бедный ребенок — аллегория несправедливости, на том своем единственном ультразвуковом фото. Милый… Сколько бы ему сейчас уже было?»

Анна Ивановна сидела рядом с любовником, любовник спал, возложив ладони на свой набухший хуй, головка которого высовывалась и как бы улыбалась Анне Ивановне. Анна Ивановна думала: «Когда он должен был родиться? Три месяца назад… Так легко его представить… Я вижу его, я буду видеть его всю жизнь, он будет расти и изменяться в моем воображении. Что было бы сейчас, если бы он родился? Вот сейчас… Я бы видела его, и я бы не видела любимого, потому что мой любимый работал бы, полный мотивации. Жизнь была бы совсем другой. Она как-то настоящее. Та жизнь. И очень сильное чувство, что она случится. Однажды. Но ничего не изменить. Как грустно. Я целую тебя. Зато у меня есть ты, мой любимый. Играет грустный джаз, как в кино, на фоне моих мыслей. Откуда эта музыка? У соседа открыты окна, это радио».

Анна Ивановна ехала на велосипеде позади грузовика, из выхлопной трубы в лицо Анне Ивановне летела удушливая вонь, Анна Ивановна никак не могла обогнать грузовик, грузовик ехал с непредсказуемо неравномерной скоростью. Анна Ивановна думала: «Как я могу уехать отсюда? А любимый? Он не хочет никуда уезжать. Я не хочу терять любимого. Я не хочу становиться одинокой. Жизнь без любимого — она представляется мне вся в каких-то сгущенно-бурокоричневых тонах… Я вижу себя в полуподвальной квартире, ночью, верхний свет выключен… Слабый свет настольной лампы, мой темный силуэт, замотанный в какую-то шаль — холодно — сгорбленный, за письменным столом… Может быть, это я переговариваюсь с кем-то в интернете, ищу любви… Я не хочу такой другой жизни, я хочу другой жизни счастливой. А значит, в ней должен быть любимый. Я не хочу жизни, в которой нет любимого».

Анна Ивановна закрывает глаза, тихий мир вокруг, шум волн, ее дом у моря, шелест пальмовых листьев, этот остров, на который вынесла Анну Ивановну судьба, так прекрасен, и она чувствует себя в полной зависимости от его красоты, день похож на день, в неизменной прекрасности флоры и ландшафтов, и в радости фауны, и в ласковом дружелюбии людей, по качеству галлюцинаторный мир, покинуть его — вернуться к жизни, где счастья растут из причин.

А с неба падает парашютист-самоубийца.

Через два часа после его падения Анна Ивановна открывает глаза. Она спала и проснулась.

Возникновение любовника у нее перед глазами. Это он разбудил ее, приблизив свое лицо к ее лицу, Анна Ивановна проснулась от его дыхания. «Я тебя хочу, — говорит любовник. — Давай сделаем ребенка, сына». И он начинает снимать с нее одежду. Он продолжает: «Только что с неба упал небесный ныряльщик, его парашют не раскрылся, теперь его ищут в море». Анна Ивановна не слышит всей фразы — она думает о будущем ребенке. Она слышит слова: только что, небесный ныряльщик, парашют. Анна Ивановна решает, что ее любовник только что прыгнул с неба, она восхищенно восклицает: «Да? Правда? Как здорово!»

Любовник телесно проникает в Анну Ивановну. За два часа до этого парашютист Зелинский выпрыгнул из белого длиннокрылого самолетика над невозможной красоты морем и внезапно — за мгновение до этого он вовсе не планировал умереть — решил влететь в эту красоту навсегда. Он не раскрывает свой парашют, он просто летит вниз — стремится слиться, он счастлив своему выбору видеть самую любимую красоту — море — перед тем, как закрыть глаза навсегда.

Когда он был конспиратором, мы тогда подружились. И я была единственная — кроме его тайного Мужа — кто знал о том, что он гей. Хоть мы и жили в стране, где вся брачная дискриминация была упразднена. Но мы жили в русском районе. И они были вместе восемь лет. Но об этом семь лет и шесть месяцев никто — кроме них самих — не знал. Нет, семь лет и семь месяцев, потому что он и от меня скрывал это целый месяц — хоть с самой нашей первой встречи мы и рассказывали друг другу все-все-все, душеизливались, — и с каждым душеопустошением мы все больше и больше породнялись. Расставаясь, мы целовались, мы сцеплялись, мы не хотели расставаться. Мы полюбили друг друга — основательно, то есть любовь легла на наши души тяжело и твердо, как земля, и навсегда. Мы могли бы стать прекрасными родителями, если бы захотели. Или нет? Ведь был тайный Муж. Он парил где-то далеко-высоко, как воздушный змей.

Сразу после врача, после той бессердечной новости, Анна Ивановна перестала чувствовать себя беременной, телесно: груди уже не болят, уменьшились, но не до размера до, усталость осталась, но изменилась — это уже не усталость действия, а усталость уныния. В то же время она заметила, что когда специально думаешь, что беременна, экспериментируя собой, то все ощущения собственного тела идут изнутри, из живота, из нутра буквально, то есть все они там, внутри нутра, она вся — там, и им определяется. Но это только когда она специально обманывает себя, а так, сейчас, она уже ощущает свое тело снаружи, она уже от него удалена — беременность не только приближала Анну Ивановну к ее телу, беременность Анну Ивановну в тело погружала. Анна Ивановна говорит себе: «Я беременная», — и она чувствует тело животом, потом она говорит себе: «Больше я не беременная», — и она чувствует его плечами, лицом.

Какое стечение обстоятельств вынесет Анну Ивановну за железное кольцо трамвая, в переулочек по имени волчьей реки, к тяжелой обшарпанной двери городского КВД — чтобы там ей сказали, есть ли у нее ВИЧ? Анна Ивановна лучше будет жить с тихим сомнением, чаще забытым, разрастающимся в своей трагичности только во время неожиданных простуд, она лучше будет утешать себя, что каждый следующий день в незнании — это продолжение счастливой жизни, тогда как, если она окажется заражена, дни приобретут отрицательное число, станут отсчитываться задом наперед, с конца к сейчас. И она понимала, что это неправильно. Неправильно — бояться, неправильно — бояться! И Анна Ивановна представляла, как, если окажется, что у нее есть инфекция, она будет открыто об этом говорить, станет активисткой, и у нее начнется новая, намного интереснее, чем сейчас, жизнь — она наполучает грантов от разных заграничных фондов, будет путешествовать, посещать конференции, сама их организовывать, встречаться с интересными людьми, у нее появится куча друзей, ее телефон будет не умолкать. Она станет знаменитой, войдет в историю, и однажды на ее похороны соберутся люди со всего мира, будут плакать, нести трепещущие свечки в бумажных стаканчиках и называть ее героиней. От этих мечтаний становилось очень тепло, уютно, волнения пропадали, и путь… ах, путь… за железное кольцо трамвая, в переулочек по имени волчьей реки, к тяжелой обшарпанной двери городского КВД казался Анне Ивановне уже воспоминанием, а значит, короче, потому что пройденные пути всегда короче предстоящих, узнанное всегда быстрее неведанного, и Анна Ивановна чувствовала, что она готова, завтра же, отправиться в этот вчерашний путь.

— Я не знаю, как ты, но я не понимала взглядов их глаз, не понимала… Ну, кто выдумал такую глупость про Еву! Может ли женщина прочитать свои желания и возможности, пока ей не передадут эстафетный язык, Лесбоса ли, не Лесбоса ликбез, но баба нема одна, да, то есть до, после уже не нема. Мне нужно было дожить до тридцати лет, чтобы понять про их взгляды, про глаза, глядящие из воспоминаний: бледная Люба в котельной склада-церкви на Невском, она включает электрический чайник, она смотрит на меня внимательно-просяще, сиротски, мы разговариваем, но дорожки наши не соединены, ее — как трамплин — качается над пропастью, я чувствую себя напряженно в этой непонятности… Девушка за стойкой странного, мрачного в яркости наружного дня, бара, странного еще и потому, что обнаружен мною он был за обычной дверью в полуобитаемом переулочке, где я оказалась в поисках поликлиники Центрального района, — она обрадовалась, меня увидев, красивая, жгучая, переглянулась с барменшей, улыбнувшись сентиментально — ослепляюще и, в смущении, быстро… А потом — Наташа… Улыбаясь тонкими губами и глядя холодно и изучающе, она открывала мне дверь в полной наготе очень белого, ночного белого тела, юного, идеального. Взгляд, раскрывшийся на все тело. Куда уж больше обнажаться этому взгляду? Но я не понимала, я ничего не поняла…

— А что бы ты сделала, если бы ты поняла? Тогда… Что бы ты сделала? — спросила Наташа. — Ведь и я недоговаривала, нет, не то что недоговаривала, я молчала. Голая, но молчала. Как растение, просто обращала к тебе, раскрывала в лицо тебе цветы, но молчала. Ожидающе. Боясь. Я боялась заговорить.

Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах… Она думает о своем теле, прежде всего. Каким оно было легким, тонким, пустым… Пояс, затянутый на талии, и жесткие соски, трущиеся о ткань одежды и обнажающие своей тихой болью все тело… и волосы, дико распущенные по спине и плечам… Анна Ивановна царствовала в своем теле. Тем не менее, была постоянная грусть, и жизнь казалась тяжелой. Анна Ивановна могла заплакать от чего угодно. Она заплакала в булочной однажды, в новогодний вечер, куда, усталая, после работы, пошла купить бублики — худенький темноволосый юноша с щедрой вежливостью открыл ей дверь и отступил назад, пропуская ее внутрь, и на лице его Анна Ивановна разглядела искреннюю доброту, предназначенную всем людям, а не только ей, и именно это Анну Ивановну и шокировало — то, что она так легко, неоценивающе, была включена в число всех людей в добром мире этого юноши.

И еще она заплакала, неслышно зарыдала, спрятав лицо в ладони, когда в набитом утренними пассажирами поезде метро кто-то случайно ударил ее по лицу — чья-то расслабленная, но тяжелая ладонь, соскользнув с поручня, шлепнулась не нее, Анна Ивановна вскрикнула, и резкая боль в носу… Но крови не было, были только слезы, которые не останавливались, Анне Ивановне как будто надо было выплакать всю обиду до самого дна. Она слышала мужской извиняющийся голос, снисходящий на нее с высоты — Анна Ивановна сидела, ей в то утро посчастливилось поймать сидячее местечко…

Когда Анна Ивановна думает о тех нескольких годах, она думает о своей комнате — о том, как в узкое окно лился белый ночной свет и доверчивый шелест огромных тополей. Жизнь была — поэтической… Анна Ивановна как будто застывала в ней порой, онемевшая, как будто она была просто дух, без тела и вообще без себя всей, и, странно, эти моменты исчезновения себя были для Анны Ивановны моментами смысла жизни. Поэтому, когда в старости Анна Ивановна лежала на своем диванчике в этой комнате — белая скорлупа стен, белая скорлупа потолка и желток ковра… — и прощалась с жизнью, она плакала только об этом — о теле, открытом и пустом, и о комнате, где она была сама собой у себя или исчезала.