У любви четыре руки

В фартуке дворника

Маргарита Меклина.

Левое и правое полушария у меня развиты одинаково; алгебра с информатикой мне нравятся не меньше, чем изобразительное искусство и музыка, и поэтому каждый раз, когда я в кого-то влюблялась в России, я тут же старалась найти научное описание и объяснение своих чувств. Под рукой всегда была мамина «Медицинская энциклопедия» с вопиюще красноречивыми иллюстрациями, но там «гомосексуализм» соседствовал с неаппетитными «педерастией» и «мужеложеством», и практически ничего не было сказано о женском поле. Статьи же про гетеросекс вызывали отторжение фразами типа «мужчина возбуждается, видя обнаженную любимую женщину». У меня все было не так и никого возбуждать не хотелось; более того, это слово казалось мне грубоватым. Мне было тогда десять, двенадцать, четырнадцать лет.

Мою первую любовь звали Маргарита Васильевна; она работала воспитательницей в детском саду, и, когда все дети уже засыпали, она начинала шушукаться со своей сменщицей, указывая на меня: «посмотри, какие у нее офигенно длинные ресницы, ты посмотри!» И после тихого часа я просыпалась и, пока все остальные играли друг с другом, подбегала к Маргарите Васильевне и садилась рядом с ней на ковре. Не помню, о чем мы говорили, но уверена, что наши речи были полны смысла, а чувства взаимны. Мою следующую любовь звали Татьяна Алексеевна, и она была классной руководительницей параллельного класса, так что, видясь с ней только на переменах, когда первоклассники ходили, взявшись за руки, по вечному кругу, я чувствовала, что изменяю Пал Палычу, нашему классному, к которому все мечтали попасть, так как он был мужчиной, а детям, как считали родители, нужна железная мужская рука. Затем мне исполнилось шестнадцать и появилась Кристина Денисовна, но, поскольку я так и не нашла нигде описаний своих чувств — ни в психологической литературе, ни в медицинской — я к тому моменту решила, что в прошлой жизни была красивым, страстным мужчиной.

Уже тогда я стала задумываться о переезде в Америку, где даже на зарплату дворника можно было прилично прожить. Так как я полагала себя красивым страстным мужчиной, я видела себя уходящим каждое утро на службу в деловом строгом костюме или хотя бы в фартуке дворника, и возвращающимся к ожидающей меня терпеливо жене. Поскольку мои родственники перебрались в Сан-Франциско, я тоже приехала в этот город, не подозревая, что очутилась в гейской столице. Поэтому, когда мой дядя предупредил, что на улицах «нужно быть осторожными по причине присутствия сумасшедших и геев», я сразу воодушевилась. Я узнала, что теперь смогу найти описание своих чувств в сан-францисских гейских газетах, в библиотечной коллекции, собранной специально для квиров филантропом Хормелем, а также в разнообразных лекциях в местном колледже: «Гейское кино», «Гейская культура и общество», «Сексуальные отношения между партнерами одного пола предпенсионного возраста» и многих других.

Едва затронув в своем творчестве тему гендера, я поняла, что литературный текст может служить волшебной защитой: ведь даже описывая в малейших подробностях свою личную жизнь, всегда можно сказать родственникам-гомофобам и слишком любопытным читателям, что «это же литература, все выдумано, все взято из головы». У литературы есть еще один плюс: в отличие от жизни, где надо вписываться в «гетеросексуальную матрицу» и быть либо замужней матроной, либо бучем в обуви типа «сабо» и обязательно с собачьим поводком в мускулистой руке, либо чопорной фем, в литературе можно воплощаться и в ту, и в другую, и даже в того или в «то». Начав с романа про союз двух мужчин, живущих в Питере на Парке Победы, я продолжила свое литературное «я» рассказами про замужнюю женщину, вожделеющую других женщин в ортодоксальной синагоге, разделенной на мужские и женские половины; про однополую пару, у которой чудесным образом рождаются друг от друга прекрасные дети, или про незатухающую любовь молодой девушки к знаменитому пожилому артдилеру, который умер четыре года назад.

Сходную всеядность я неожиданно для себя обнаружила в тонкой блондинке, у которой на юзерпике на руках был крокодил, а на лице — загадочная улыбка Джоконды. Лида Юсупова пришла в мой Живой Журнал с заявлением, что ей нравится моя проза; ее произведений я тогда не читала, но уже, через ее посты в сетевом дневнике, ощущала похожесть, которая затем переросла в сестринство, поддержку, деятельный, порой додекафонный дуэт. Лида с негодованием относилась к малейшему проявлению несправедливости — будь то несправедливость по отношению к бездомным, к меньшинствам, к животным. Ее сексуальная ориентация оставалась скрытой под платьем, за дрожащим экраном компьютера — в то же время, оставаясь неуловимой, расплывчатой и неясной, как романтичная фотография, она точно знала, какие у квиров должны быть права; что нужно делать и чего добиваться, чтобы в обществе наконец можно было, не скрывая своей ориентации, спокойно и свободно вздохнуть. Освободившись сама от предубеждений, Лида своими текстами — про испытывающих отцовские чувства транссексуалов, про ярких, как драгоценность, драгквинов, просто про обольстительных женщин — освобождала меня. Так сложился союз.

Между отчаянием и оргазмом

Лида Юсупова.

Я с детства хотела быть писательницей. Скорее всего, из-за боязни исчезнуть без следа.

Но мои тексты живут отдельно от меня; в них — я, но они — не я, и я отдам всё, и тексты, и свою жизнь за любимых людей, и, прежде всего, за моих приемных детей, с которыми мы однажды, весной 1992 года, нашли друг друга в детдоме под Петербургом (подарок моей судьбе от судьбы одного великого поэта: в детдом я пришла по его делам) — Рината и Диму. Да, я бы все отдала, но никто не взял, и Димы уже нет — он покончил жизнь самоубийством 5 августа этого года. Рассуждать здесь о себе, о своих «творческих путях» после этой трагедии я не могу. Поэтому рву на мелкие кусочки написанную до Диминой смерти «Творческую биографию», и кидаю сюда лишь некоторые из них.

Прошло несколько месяцев. Книга готовится к печати, и у меня еще есть возможность вернуться сюда, в это послесловие-автобиографию, войти в то свое состояние — в те слова, которые я писала здесь, находясь в глубочайшем потрясении от трагедии, самой страшной трагедии в моей жизни. Когда я писала это, Димочка (словно) еще стоял рядом со мной — сейчас же я ощущаю пустоту, и эта пустота — заживляющая. И мне хочется сказать всем читающим нашу книгу: главное — это пережить боль; время вынесет вас из отчаяния, и жизнь снова будет вся ваша — с ее легкостью, светом и наслаждениями. Между отчаянием и оргазмом — давайте будем жить под лозунгом: «Никогда не сдаваться!» и выживем, вопреки всему.

1987… Я решила, что никогда не смогу больше писать по-старому, а буду писать так, как будто только что родилась, или как будто мир только что родился. Свобода — чистота, пустота, огромный вдох, обновление, счастье, эйфория. Я буду принимать слова — напрямую — такими, какие они есть, и они сами раскроют свои значения, я открою себя вам такой, какая я есть. Меня удивляет эта простота свободы. Освобождаться от пут и путаницы чужого, и хотеть только правды от слов, сюжетов, себя, мира.

30 декабря 1995 года, всего за несколько дней до моего отъезда в Иерусалим, из печати вышла первая моя книга — сборник стихотворений «Ирасалимль». Я успела отдать несколько экземпляров в магазин «Борей» на Литейном — никаких презентаций, никаких рассылок никуда… Уехала… Через 7 лет эта книжка оказалась в руках Дмитрия Кузьмина — так началась моя творческая биография. Я ему очень благодарна. Дмитрий Кузьмин опубликовал мои стихи в нескольких антологиях, и внезапно я стала видимой, меня стали печатать… Это совпало с одним странным событием — я переехала жить в тропическую страну, в рай на земле под названием Белиз.

Белиз — жаркая страна, и в этой жаре все буйствует — и природа, и люди. Природа прекрасна, и кажется чрезмерно любвеобильной, что очень опасно, особенно для очарованных ею туристов; каждый год кто-нибудь из них обязательно тонет в нашем ласковом море. Люди восторженно-приветливы, смотрят прямо в глаза, ничего о себе не скрывают и постоянно друг о друге сплетничают, при этом считая для себя слишком обременительным менять хорошее мнение о как бы то ни было отрицательных героях своих сплетен. Иногда, приближаясь друг к другу и выпуская все свои чувства и мысли наружу, люди переступают какие-то невидимые черты, как кому-то из них, чаще очень пьяному (а пить в Белизе любят, но, правда, не так повально, как в России) вдруг кажется, и тогда они взрываются, теряют голову — и убивают или калечат друг друга. Ровно в полдень о том, кто кого убил или побил, можно посмотреть в белизских теленовостях. О любви и сексе в новостях, конечно, не говорят, но это всегда самые главные события в жизни белизцев. Не зря на государственном флаге изображены два прекрасных полуголых мужчины — в руках один держит топор, другой — весло, но я знаю, что они не хотят бить или убивать друг друга, или работать, или просто так красоваться, они жаждут любви и секса. Друг с другом или с такими же прекрасными, как они, женщинами — я не знаю точно, но, скорее всего, эти два государственных мужа бисексуальны.

Однажды в 2001 году в Торонто (где я жила после Иерусалима) я стала писать в прозе то, что было только моим, не ориентируясь ни на кого и ни на что, и получилась повесть «Недосягаемый Сулейман». И я не могла ее нигде напечатать, потому что она была «неформатной». Но после «Сулеймана» я уже знала, как я хочу писать прозу. Прежде всего, надо быть предельно откровенной — не в смысле, исповедоваться, рассказывать все о себе, а откровенной с самой собой, и со своими героями. Это значит не только устранить так называемую самоцензуру, но и не сдерживать своих героев в приближении к самому сокровенному — доверять им, и, как ненамеренное следствие, доверять и читателям. Вот еще одно слово, которое для меня ключевое, — доверие.

16 июля 2006 года моя повесть «Суд, или Ее женское тело было центром моей души» появилось на сайте гей. ру — и мне это событие кажется очень важным, прежде всего, тем, что я впервые так близко подошла к своим читателям. В интернете я нахожу упоминание и даже цитирование моей повести на тематических форумах — это как раз то признание, которое дороже любого.

…я осознанно пишу для квир-аудитории. То есть, открывая себя, я всегда ясно представляю — кому и для кого; не ограничиваю кругозор, а просто первыми вижу тех, кто ближе ко мне, или такими мне кажутся.

…я осознанно пишу для квир-аудитории. То есть, открывая себя, я всегда ясно представляю — кому и для кого; не ограничиваю кругозор, а просто первыми вижу тех, кто ближе ко мне, или такими мне кажутся.