У меня девять жизней

Дождь в Лицо

I

— Крокодилы! — оглушительно заорал попугай.

Андрей повернулся на левый бок и посмотрел вниз, туда, где полагается быть ночным туфлям. Между прутьями настила была видна вода — цвета хорошего крепкого кофе. За ночь вода поднялась еще на несколько сантиметров.

Оставались последние секунды ночного отдыха. Он вытянулся в мешке и закрыл глаза. Примус шипел за палаткой, и через клапан проникал запах керосиновой гари, а от Аленкиного мешка пахло Аленкой. Счастливые дни в его жизни. Вот они и наступили, наконец.

— Эй, просыпайся!

Через краешек сна он услышал сразу ее голос, и отдаленный шум джунглей, и шорох и скрипы Большого Клуба, и совсем еще сонный, полез из мешка и натянул болотные сапоги. Настил, сплетенный из тонких лиан, провис к середине и почти не пружинил под ногами. «Давно пора сплести новый, — подумал Андрей. Сегодня я натащу лиан».

Он знал, что все равно не сделает этого ни сегодня, ни завтра, и вспомнил, как в Новосибирске директор спал в кабинете на старой кровати с рваной сеткой, а когда ее заменили, устроил страшный скандал, и кричал: «Где моя яма?»

Посмеиваясь потихоньку, он оделся, спустился в воду — шесть ступеней, — и посмотрел на сапоги. Вода дошла до наколенников. Поднимается.

— Неважные дела. Надо бы к черту взорвать эти бревна. Запруду. Там полно крокодилов, — сказала Аленка сверху.

— Разгоним, — ответил Андрей. Он шел под палаткой, ощупывая дно ногами. Палатка стояла на четырех столбах, провисший настил был похож на днище огромной корзины. Прежде чем выбраться на мостки, он посмотрел в сторону деревни. Он смотрел каждое утро, и ничего не видел — только лес. Ни дымка, ни отблеска очага…

Примус шумел что было мочи, Аленка осторожно накачивала его хромированное чрево. Синие огни прыгали под полированным кофейником, на очаге лежали вычищенные миски, и Аленка сидела деловитая, чистенькая, как на пикнике — ловкие бриджи, свежая ковбойка, светлые волосы причесаны с педантичной аккуратностью.

— Как спалось? — спросил Андрей.

— Ты что–то говорил? Ничего не слышно. Как в метро. Кстати, что ты вчера говорил о дисках, когда возвращался? В лодке?

Андрей открыл рот и несколько секунд так и стоял, соображая.

— Тебя же не было в лодке… Как ты узнала, что я сам с собой говорил?

— Всю жизнь мне не верят, что я читаю мысли, — сказала Аленка, отмеряя кофе десертной ложкой. — И ты тоже, никто мне не верит. Лентяи все недоверчивые, хоть пистолет бы почистил.

— Он в палатке, — машинально сказал Андрей.

— Ты ведь сам говорил, что он осекается.

— Почищу после завтрака.

— Возьми, лентяй, — она просунула руку в клапан, и достала тяжелый пистолет. В левой руке она держала ложку с кофе.

— Все равно не буду, — сказал Андрей, расстегивая кобуру. Он разложил детали на промасленной тряпке, и, гоняя шомпол в стволе, соображал, как бы к Алене подступиться. Если она заупрямилась — ищи обходной маневр. Это он усвоил.

Он собрал пистолет, вложил обойму, и заправил в ствол восьмой патрон. Пистолет поймал солнце, — багровый край, беспощадно встающий над черной водой, среди черных стволов. В чаще ухнула обезьяна–ревун.

— Готово, — сказала Аленка.

— И это не первый раз? — спросил Андрей, принимая у нее миску.

— Говорю тебе — всю жизнь.

Помолчали.

— Это фокусы Большого Клуба, — неожиданно сказала Аленка. — Он же совсем рядом.

— Может быть. А часто это бывает? И как ты это слышишь?

— Я веду дневник, — сказала Аленка. — По всем правилам, уже пятнадцать дней. Иногда я слышу тебя оттуда. Как будто ты говоришь за моей спиной, а не возишься у Клуба или в термитниках. В дневнике все записано.

— Брось, — сказал Андрей. — Оттуда добрый километр. — Он положил Ложку и смотрел на Аленку сквозь темные очки. — И ты все время молчала?

— Тебе этого не понять. Ешь кашу. Ты ужасный трепач, «только и всего».

— Покажи дневник.

— Вечером, вечером. Солнце уже встало.

— Нет, это невозможно! Какие–то детские фокусы, — Андрей бросил миску и встал с ложкой в руке.

— Каша остынет, — кротко сказала Алена.

— Какая каша? — завопил Андрей. — Ты понимаешь, что надо ставить строгий эксперимент?

— «Строгий заяц на дороге, подпоясанный ломом», — тонким голосом пропела Алена. — Эксперимент достаточно строгий. Ешь кашу.

— Хорошо. Я доем эту кашу.

— Вот и молодец. «И кому какое дело, может волка стережет!»

— Аленка!

— Я же слушаю твои магнитофонные заметки. Слово в слово с моим дневником. Понял? И все. Пей кофе, и пойдем.

Комбинезоны висели на растяжке. Андрей молча влез в комбинезон, застегнул «молнию», молча нацепил снаряжение: кинокамеру, термос, запасная батарея, фотоаппарат по кличке «Фотий», ультразвуковой комбайн, набор боксов, инструменты. Магнитофон. Теперь все. Он натянул назатыльник, заклеенный в воротник комбинезона, и надел шлем. Плексигласовое забрало висело над его мокрым лицом, как прозрачное корытце.

— Включи вентилятор, ужасный ты человек, — сказала Аленка. — На тебя страшно смотреть. И возьми пистолет.

Под комбайном зашипел воздух, продираясь через густую никелевую сетку, и вентилятор заныл, как москит.

— Родные звуки, — сказала Аленка. — Я тоже пойду, после посуды.

— Мы же договорились. Я иду к Клубу.

— Андрейка, они мне ничего не сделают. Я знаю слово. Ну, один разок сходим вдвоем.

— Не дурачься. Клуб начнет нервничать и пропадет рабочий день. У тебя хватает работы. Сиди и слушай.

Он уже сошел с мостков, взял шестик, прислоненный к перилам и посмотрел на жену — все еще с досадой. Аленка улыбнулась ему сверху.

— Ставь в дневнике точное время, часы сверены. Я пошел.

— Очень много крокодилов. Ты слышал, сегодня один шнырял под палаткой?

— Тут везде полно этой твари. Будь осторожна.

— Я ужасно осторожна. Как кролик. Сейчас я их пугну. Поспорим, что я попаду из пистолета вон в того, большого? — Аленка достала из–под палатки свой пистолет, и положила его на локоть. — Нет, лучше с перил. Вот смотри.

Солнце уже поднялось над черной водой, и ровная, как тротуар, дорожка шла к палатке, и по ней ползли черные пятна треугольниками, и рядом, и еще подальше. За пятнами по тихой воде тянулись следы, огромным веером окружая палатку. Выстрел и удар пули грянули разом, палатка дрогнула, и крокодил забил хвостом, уходя под воду.

— Вечная память, — сказала Аленка. — Вечная память, сейчас мы вам добавим, вечная…

Палатка снова качнулась, и зазевавшийся крокодил щелкнул пастью над водой и скрылся в темной глубине, и вот уже над поляной тишина, гладкая маслянистая вода отражает солнце. Андрей бредет по вешкам к берегу, ощупывая дно шестиком и обходя ямы. Кинокамера сверкает на поворотах. Хлюп–хлюп–хлюп, — он идет по вязкому дну, а вот и шагов не слышно. Андрей подтянулся на руках, прошел по сухому берегу и исчез. Обезьяна снова заорала в джунглях. День начался.

— Сегодня день особенный, — сказала Аленка, обращаясь к примусу. — Понял, крикун? Ну то–то…

Она сидела под тентом, придерживая пистолет, и прислушивалась, хотя почему–то была уверена, что теперь ничего не услышит — с сегодняшнего дня. После еды ей стало совсем нехорошо. Она достала щепотку кофе из банки, пожевала и плюнула в воду.

— Все ученые — эгоисты, — сказала Аленка. — Завтра все равно пойду в муравейник. Я тоже стою кой–чего, только я очень странно себя чувствую. И еще это. Когда–нибудь это должно было получиться. И все равно, завтра я пойду.

Она попробовала представить, что он там видит, продвигаясь по пружинистой тропке, и как всегда увидела первую атаку муравьев, первый выход в муравейник три месяца тому назад.

Они шли вдвоем по главной тропе, Потея в защитных костюмах, и в общем, все было довольно обыденно. Как в десятках муравьиных городов по Великой Реке. Они осторожно ставили ноги, чтобы не давить насекомых, хотя много раз объясняли друг другу, что это — чепуха, сентиментальность — этим не повредишь муравейнику, который занимает десятки гектаров. Они часто нагибались, чтобы поймать муравья с добычей и посадить его в капсулу, иногда смахивали с маски парочку–другую огненных солдат, свирепо прыскающих ядом.

На повороте тропы Андрей обнаружил новый поток рабочих — они тащили в жвалах живых термитов, — и сказал: «Ого, смотри!..»

Это было немыслимое зрелище — огненные муравьи, свирепые «аракара», тащили живых термитов, держа их поперек толстого белого брюшка, а живые термиты покорно позволяли беспощадному врагу нести себя неизвестно куда…

— Ну и ну! — сказала Аленка. — Если в джунглях встретишь неведомое…

— Оглянись по сторонам, авось увидишь что–нибудь еще.

Сидя на корточках, они рассовывали термитов по боксам, и вдруг она сказала:

— Ой, Андрей. Мне страшно.

— Кажется, мне тоже… — пробормотал Андрей.

Они встали посреди тропы, спина к спине, и Аленка услышала щелчок предохранителя, и новая волна ужаса придавила ее, даже ноги обмякли. Маленький тяжелый пистолет сам ходил в руках, — набитый разрывными снарядами в твердой оболочке — оружие бессильных.

— Смех, да и только, — пробормотал Андрей. — Как будто рычит лев, а мы его не слышим.

— Откуда здесь львы?

— Откуда хочешь, — ответил Андрей совершенно нелепо, и тут страх кончился, как проходит зубная боль, и они увидели алый полупрозрачный диск, неподвижно висящий метрах в двадцати от них, над низкими деревьями, как летящее блюдце. Так они и подумали оба, таращась на него сквозь стекла масок. Наконец, Андрей поднял стекло и посмотрел в бинокль:

— Крылатые, только и всего…

Именно с этого момента и началась игра в «только и всего». Когда они добрались до Большого Клуба, Аленка сказала: «только и всего», и когда в первые дни разлива огромный муравьед удирал от Огненных, Андрей вопил ему вслед: «Только и всего!», — а муравьед в панике шлепал по воде, фыркал и вонял от ужаса.

…Андрей смотрел, а она подпрыгивала от нетерпения, и канючила «Дай бинокль, дай–дай бинокль», пока их не укусили муравьи — сразу обоих, — и тогда пришлось опустить стекла, и они сообразили, что диск надо заснять. Огненный укусил ее в нос, было ужасно больно, и нос распух, пока она меняла микрообъектив на телевик, стряхивая муравьев с аппарата. Андрею было лучше — он просто повернул турель кинокамеры. Она сделала несколько кадров, тщательно прокручивая пленку, потом диск пошел к ним и повис прямо над головами, — в шести метрах, по дальномеру фотоаппарата — и в фодесе можно было различить, как мелькают и поблескивают слюдяные крылья, и весь диск просвечивает на солнце алым, как ушная мочка…

— Ты встречал что–нибудь в этом роде? — спросила Аленка.

— Не припоминаю.

— Но ты предвидел, да? Только и всего, и великий Шовен!

Они захохотали, с торжеством глядя друг на друга. Никто и никогда не видел на Земле, чтобы муравьи роились диском правильной формы.

Никто и никогда! Значит, не зря они угрохали три года на подготовку экспедиции, не зря клеили костюмы, парафинили двести ящиков со снаряжением и притащили сюда целую лабораторию, и обшарили десять тысяч квадратных километров по Великой Реке…

— Я тебя люблю, — сказал Андрей, как всегда не к месту, и Аленка процитировала из какой–то летописи:

— «Бе бо женолюбец, яко ж и Соломон».

На Андрея напал смех. Они хохотали, а диск висел над головами, слегка покачиваясь, сильно и неприятно жужжа. Они до того развеселились, что второй приступ страха перенесли легко — не покрываясь потом и не вытаскивая пистолетов. Но хохотать они перестали. И когда колонны Огненных двинулись к ним, шурша по тропе и между деревьями, они сначала не особенно удивились.

Но только сначала.

«Наверно, так видна война с самолета», — подумала Аленка, и заставила себя понять — почему появилась эта мысль. Муравьи шли колоннами, рядными колоннами, и наклонившись, она увидела сквозь лупу в забрале, что сяжки каждого Огненного скрещены с сяжками соседа. Скульптурные панцири светились на солнце, ряды черных теней бежали между рядами Огненных — головы подняты, могучие жвалы торчат, как рога на тевтонских шлемах. Крупные солдаты до двух сантиметров в длину двигались с пугающей быстротой, но Аленка наклонилась еще ниже и увидела в центре колонны цепочку, ниточку рабочих с длинными брюшками и толстыми антеннами. Она сказала: «Андрюш, ты видишь?», а он уже водил камерой над самой землей и свистел.

Они снимали сколько хватило пленки в аппаратах, потом пытались переменить кассету кинокамеры, и в это время их атаковали сверху крылатые — другие, не из диска, — и сразу покрыли забрала, грызли костюмы, и вентиляторы завыли, присасывая муравьев к решеткам, а снизу поднимались пешие, и Аленка испугалась. Она увидела, что Андрей судорожно чистит забрало, и он был весь шуршащий, облепленный Огненными, как кровью облитый, — и тогда она выхватила контейнер из–за спины и нажала кнопку.

…Аленка закрыла глаза. Это был великолепный и страшный день, когда они поняли, что найден «Муравей разумный». Иной разум. После наступило остальное: работа–работа–работа, и умные мысли и суетные мысли… Но тогда, на тропе, было великолепно и страшно. Контейнеры стали легкими, а земля густо–красной, и по застывшим колоннам бежали другие, не ломая рядов, и тоже застывали слоями, как огненная лава. Когда ее контейнер уже доплевывал последние капли аэрозоля, муравьи ушли. Все разом — улетели, отступили, сгинули, бросив погибших на поле боя…

Под настилом послышалось сопение, скрежет. Аленка посмотрела сквозь люк и сморщила нос. Здоровенный крокодил медленно протискивался между угловой сваей и лестницей. По–видимому, он воображал, что принял все меры предосторожности — над водой торчали только глаза и ноздри, и он явно старался не сопеть и деликатно поводил хвостом в бурой воде. Над палаткой. раздалось оглушительное: «Кр–р–рокодилы! Кр–р–рокодилы!» — попугай Володя орал, что было мочи, сидя на коньке палатки и хлопая крыльями. Крокодил закрыл глаза и рванулся вперед. Звук был такой, как будто провели палкой по мокрому забору — это пластины панциря простучали по свае. Он не успел нырнуть — Аленка навскидку всадила в него две пули, а Володя неуверенно повторил: «Кр–р–рркодилы?».

— Позор! — сказала Аленка. — Какой ты сторож, жалкая ты птица?

Попугай промолчал. Он не любил стрельбы.

— А я не люблю мыть посуду. Тем не менее дисциплина нам необходима как воздух. И еще я не хочу работать. Как ты на это смотришь?

— Иридомирмекс[17], — оживленно сказал попугай. Он почесал грудку и приготовился к интересной беседе, но Аленка сказала ему:

— Цыц, бездельник. Давно известно, что это не Иридомирмекс, а Эцитон Сапиенс Демидови. Вот как. Остается только выяснить, Сапиенс он, или не Сапиенс.

Она бросила в воду ведерко на веревке, залила грязную посуду, и снова села. Третье утро ее мутит, как проклятую. Пусть Андрюшка сам трет жирные миски. И кроме того, ей хотелось подумать. «Эцитон разумный Демидовых» разумен ли он на самом деле? Они с Андреем знали, что, вне зависимости от разума, их Огненные — истинное чудо природы. В два счета супруги Демидовы станут знаменитостями, и их пригласят к академику Квашину, на знаменитый пирог с вишнями, а их будущим деткам придется играть на Гоголевском бульваре. С няней, говорящей на трех языках.

Шум будет потрясающий, потому что Андрей предсказал все заранее, и имел наглость выступить на ученом совете. Он прочел доклад, замаскированный под сугубо–математическим названием. А в конце, исписав обе стороны доски уравнениями, он сказал: «Выводы». И пошел…

Алена засмеялась. Концовка этого доклада и скандал, разразившийся потом, она помнила слово в слово.

«Я заканчиваю, — говорил Андрей. — Был дан анализ возникновения разумного целого из муравьиной семьи. Целое, в котором нервные узлы отдельных особей собраны в единую систему… Поскольку наиболее специфической функцией муравейника является инстинктивное управление наследственным аппаратом… необходимо ожидать разумного управления этим аппаратом в разумном муравейнике. И далее, ожидать активного процесса самоусовершенствования разумной системы. Я кончил». После этого он начал аккуратно вытирать руки тряпкой и перемазался, как маляр. По сути, он очень нервный и возбудимый, и слава ему ни к чему. Дача, о господи!

Она бросила попугаю кусочек галеты.

— Мы пронесем бремя славы с честью, Володя, или уроним на полпути, но как насчет разума? У тебя его не очень–то много.

Попугай ничего не ответил.

— Гордец. Я с тобой тоже не разговариваю. — Она запустила руку в палатку, наощупь открыла цинку, стоящую у изголовья, и вытянула свои дневник. Вот они, проклятые вопросы, выписанные столбиком.

Первое. Могут ли считаться признаком разумной деятельности термитные фермы, на которых муравьи выращивают термитов как домашний скот, для пищи?

— Ни в коем случае, — ответила Елена Демидова, и покачала головой. — Ни под каким видом. Другие мурашки откалывают номера поинтересней. Пошли дальше.

Любопытно, — подумала она, — что вдвоем с Андрюшкой мы не продвинулись дальше первого пункта. Он упирает на свой мистический тезис — что муравьи враждебно относятся к термитам, а Огненные преодолели древнюю вражду и прочее. Вопрос второй снимается сам собой — о рисовых плантациях, о грибных плантациях — все это умеют другие виды. А вот вопрос мудреный — инфразвуковой пугач, рассчитанный на млекопитающих, это дельце новенькое, и Андрей утверждает, что львиный рык содержит схожие частоты.

Попугай захихикал — он поймал шнурок от левого кеда.

— Молодчага ты, парень, — сказала Алена. — Львиный рык — не признак разума. Дальше. Летающий диск — ультразвуковая антенна. Содержание передач неизвестно, но можно полагать, что… Стоп. Этого мы не знаем. Возможно, что диск наблюдает окрестности, передает сообщения Большому Клубу и его команды исполнителям. Может быть и так, но факты… Факты не строгие. Мы знаем только, что диски сопровождают колонны солдат, а рабочие группы меняют поведение, когда диск задерживается над ними.

— Может быть принять за основу? — спросила Елена Демидова — докладчик.

Председательница разрешила:

— Валяйте.

— Итак, опыты: в сторону диска посылается ультразвуковой сигнал, и колонна меняет направление или рассыпается…

— Что вы там бормочете, кандидат Демидов? — спросила Аленка. Голос Андрея тонко–тонко запищал в глубине леса. — Вот еще тоже феномен — как его понимать?

Она перелистала страницы, быстренько записала число, время и, записывая слова, повернула голову в сторону муравейника. Голос смолк. Она прочла запись: «Черт. Надо было взять контейнер».

Аленка кинулась в палатку, — хлипкое сооружение ходило ходуном. Натягивая комбинезон, она оступилась в дыру настила, упала и больно ушибла спину.

— Ах, сволочи, — с восхищением сказал Андрей, и вдруг выругался. Она никогда на слышала от Андрея ничего подобного и, шипя от боли, бросилась вытаскивать из–под мешков карабин, и уже повесив его на шею, сообразила, что делает глупость. Андрей что–то бормотал в страшной дали. Комбинезон был уже мокрый изнутри, ковбойка прилипла к животу и сбилась складками. Не оглядываясь, Аленка спрыгнула в воду, подтянула к себе лодку и забралась в нее. Вода как будто еще поднялась с рассвета, но все равно — Аленка никак не могла дотянуться до ящика с аэрозолью.

— Ученый идиот, — сказала Аленка, подпрыгнула, ухватилась за настил, и рывком подтянулась к ящику. Скользя ногами по свае, она достала один контейнер, другой, сбросила их в лодку, снова спрыгнула в воду, и снова залезла через борт. Пирога зачерпнула бортом.

На все это ушло не меньше пятнадцати минут вместе с переправой. Она топала по муравьиной дороге, ничего не слыша за своим дыханием.

Андрей внезапно выскочил из леса. Он бежал грузной рысью, нелепо обмахиваясь веткой. Крылатые вились над ним столбом, а диск плыл в своей обычной позиции — метрах в десяти сбоку.

Она бежала навстречу, нащупывая кнопку контейнера. Когда Андрей остановился и поднес руку к лицу, Аленка подняла контейнер, но расстояние было слишком велико. Она через силу пробежала еще несколько шагов, и выронила контейнер.

Крылатые улетели. Только диск жужжал над тропой. Улетели… Она села на тропу, сжимая в руках контейнер. Она плохо видела, глаза съело потом, и все в мире было потное и бессильное.

Андрей нагнулся и поднял ее за локти.

— Пойдем, — у него был чавкающий, перекошенный голос. — Пойдем. Они прогрызли костюм, сволочи летучие.

II

Удары пистолета и гром кордитных зарядов отразились от воды, а потом заглохли и рассеялись в горячем тумане. В дом вождя влетел неясный рокочущий звук, но Тот Чье Имя Нельзя Произносить и Многоязыкий услышали все это, и еще многое — щелчки пуль по костяной спине, эхо от дальнего края поляны и тишину, сменившую крики птиц.

Тот Чье Имя Нельзя Произносить смотрел поверх согнутой спины Многоязыкого.

Под резной перекладиной у входа сидел на корточках старшина Бегущих, прислонившись спиной к автоматическому карабину. Бегущие сидели в тени по всей площадке перед домом и ждали.

Потом вождь посмотрел на Многоязыкого, на его тощие плечи, седые длинные волосы и кожаные ботинки на пуговицах. Многоязыкий надевал их в торжественных случаях. Он всегда приходил в дом вождя обутым. Тот Чье Имя Нельзя Произносить погладил рукоятку метательного ножа. Многоязыкого приходилось терпеть, хотя он был плохим советником и называл вождя запретным именем «Дождь в Лицо», когда поблизости не было других людей. Он умел торговать с белыми.

Вождь махнул рукой. Старшина Бегущих вскочил. Топот сотни босых ног прокатился по деревне и стих у воды.

Многоязыкий разогнул спину.

— Вода поднимается.

Тот Чье Имя Нельзя Произносить молчал.

— Вонючие собаки рубят лес. Хотят, чтобы вода поднялась и Огненные утонули в воде. Вонючие собаки, — повторил Многоязыкий, сплюнул жвачку и аккуратно растер ее ботинком.

Вождь молча смотрел поверх его головы.

— Твои воины ждут, — сказал Многоязыкий. — Прикажи. Мы убьем белых в доме на высоких столбах и взорвем запруду.

Он взглянул на советника; Многоязыкий опустил голову. Вождь думал. Он стар, а его советники глупы. Когда орел попадает в силок, он не ждет помощи и совета. Сейчас надо думать. В одном Многоязыкий прав. От белых всегда воняет. Они рубят лес в верховьях, а здесь бревна скучиваются в запруду. У его порога, в его деревне. Здесь родился Дождь в Лицо, отсюда его увез мусульманин–работорговец и продал на гасиенду. Он не хотел работать и его били плетьми.

— Еще двадцать, — сказал гасиендадо. Мальчишка молчал, прижавшись к деревянной кобыле.

— Он сдохнет, — сказал управляющий. — Он еще мальчишка. Он не выдержит. «Еще двадцать» — повторил гасиендадо.

Он это запомнил. Белые звали его Бембой, но он помнил. Он — Дождь в Лицо. Сын Большого Крылатого Муравья. Через год он убил гасиендадо и ушел, унося с собой ремингтоновский карабин и двуствольный Холланд–Холланд. Но патронов было мало. Тогда он и встретил Многоязыкого, угрюмого юнца в джутовой рубахе до колен. Многоязыким его стали звать потом, много лет спустя. «Ты и заряжать умеешь? — спросил человек в рубахе. Смотри. Так; так; щелкнуло. Заряжено». Человек в рубахе взял ружье: «Целиться я умею. Главное уметь заряжать». Дождь в Лицо покачал головой: «Главное — патроны. Патронов мало».

Так он стал вождем. С тех пор он постоянно заботился о патронах. Побеждает тот, у кого много патронов и надежное убежище. Его деревня была надежным местом. Сюда никто не мог приблизиться со стороны большой протоки, где живут Огненные. А в малой протоке нужно. знать дорогу среди тростников, извилистую и узкую, как ход термита в дереве.

Здесь он дома, и муравьи дают ему зрение. Под защитой Огненных брошенная деревня его отца разрослась как большой муравейник, и на столбе вождя теперь вырезан крылатый муравей.

Отца звали Большой Крылатый Муравей, он обладал зрением и научил сына видеть. Только отсюда, от столба вождя. Джунгли видны сверху, — плывут и качаются, проносятся ветви мимо. Все ближе откос берега, вода, и виден враг, и Огненные кидаются на врага, как воины из засады, и он убегает. Враг бежит быстро, но зрение летит за ним, и Огненные преследуют врага до поворота протоки. Четырежды солдаты пытались высадиться на острове Огненных и много раз пробовали проплыть по большой протоке, но Дождь в Лицо видел, как пароход поспешно разворачивался, убегал вниз, исчезал за поворотом. Только отсюда, от столба вождя, можно видеть через Огненных. Кому он передаст зрение? Его сыновья погибли в походах.

«Наступили новые времена, — думал Тот Чье Имя Нельзя Произносить. — Белые летают по воздуху, бросая на деревни огонь, а Муравьи бессильны против летающих машин. Теперь патроны нужны еще больше чем раньше. Крупнокалиберные патроны для пулеметов. Скоро большой поход. Но сначала Бегущие должны взять патроны».

Многоязыкий оглянулся. В дом вбежал старший воин из отряда Змей и сел на землю за спиной Многоязыкого.

— Белый ушел к Огненным, женщина осталась в доме.

Три месяца ему доносили о каждом шаге белых, о том, что они едят, в кого стреляют. Он знал, как они выглядят — светловолосые, светлоглазые люди, прилетевшие на военном вертолете. Очень большой мужчина, лицо белое и широкое, как пресная лепешка. Женщина — маленькая, быстрая, стреляет без промаха. Воины рисовали их лица на дощечках, обводя светлые глаза кружками.

Тот Чье Имя Нельзя Произносить поднял веки.

— Скажи старшине. Я поплыву в пироге.

Воин попятился к выходу, побежал. Выгоревшие солдатские штаны болтались вокруг тощих бедер. Карабин он держал в руке. «Я не люблю убивать, — думал вождь. — Только если нельзя по–другому».

Он лукавил сам с собой и знал, что лукавит. Ему было все равно.

…Большая пирога вождя невидимо кралась вдоль берега поляны под воздушными корнями. Весла бесшумно отталкивали воду, роняли капли, пирога ровно шла по воде, извиваясь длинным телом, как сороконожка.

Из сумрака, из–под завесы корней была видна поляна, белая и сверкающая от солнца, и бледнооранжевая палатка с черным квадратом тени под столбами.

Днем джунгли разделены на два мира — солнечный и сумрачный. Живое прячется в сумрак как может, потому что солнце убивает тех, кто не спрячется. На солнце деревья пахнут смолой, густым белым соком, а животные — потной шерстью или мертвенной сухостью чешуи. Только от муравьев пахнет всегда одинаково–сильно; кислой слюной, горьким ядом и пылью подземных хранилищ. Они не боятся солнца, не скрываются в черную тень.

«Мир сложен», — думал вождь. Из этой сложности он должен вылущить ясную цель и сплести вокруг свои планы, как резьбу вокруг древка копья.

Древко должно быть резным, а лезвие — гладким и острым.

…Поход! Ворваться в город, сжечь дома и склады каучука и серебряные шары бензохранилищ. Напомнить белым — кто здесь хозяин… Поход…

Пока Бегущие не возьмут патронов, светлоглазых нельзя трогать. У них есть радио. Если радио замолчит, на розыски прилетят солдаты, и придется убить солдат и уходить. Вместо похода придется драться в джунглях, далеко от городов, и гарнизоны успеют получить подкрепления.

Пирога подошла к запруде. Тот Чье Имя Нельзя Произносить жестом остановил гребцов, посмотрел вдоль запруды. В коричневой тени под бревнами проскользнул водяной удав. От высокого берега к пироге неторопливо поплыли крокодилы.

Вождь поднял руку, пирога вышла на солнце, чтобы развернуться и снова уйти в тень. Дождь в Лицо уже увидел и понял то, чего не заметил советник.

Многоязыкий умеет торговать, но он лишен мудрости. Даже он не понял, что сделает вода, если взорвать запруду. Она помчится как раненый ягуар и затопит Огненных. Мы отведем воду вбок. Выроем канал, как белые — решил вождь. Но сначала Бегущие должны принести патроны. Следующей ночью Многоязыкий убьет светлоглазых. Стрелой, из духовой трубки, двухжальной стрелой, с наконечником из змеиных зубов. Я не позволю трогать их вещи, даже ружья и патроны. А утром воины выроют канал и к ночи начнется поход. Через две ночи. Когда прилетят солдаты, мы будем уже далеко. Солдаты решат, что светлоглазых убила змея.

«Все–таки придется, — думал Тот Чье Имя Нельзя Произносить. — Как только вернутся Бегущие. Почему–то мне не хотелось их убивать».

Он неподвижно сидел в середине пироги, младший воин отстранял корни и лианы, чтобы они не задели вождя, а Дождь в Лицо сидел неподвижно, только зеленая фланелевая рубаха поднималась на выпуклой груди. Он был стар, а его советники — глупы. Ни один из них не понимал, что племя держится чудом, и храбростью воинов, и его мудростью.

Он вышел на берег, медленно пошел к своему дому. Младшая жена сидела на корточках у порога и чистила старое боевое копье. Когда вождь входил в дом, с поляны опять донеслись выстрелы.

III

Андрей лежал в мешке и стучал зубами — три десятка укусов даром не проходят, несмотря на сыворотку. Аленка положила его голову себе на колени. Его трясло, но он был очень доволен и, как всегда, начал от удовольствия дерзить.

— Думаешь, мне удобно? У тебя жесткие колени.

— Давай, давай, — сказала Аленка.

— И зачем ты примчалась? Пока мы хороводились, они куснули раз двадцать или еще больше.

Он смотрел на нее, и видел ее шею, нежный треугольник подбородка и внимательные глаза. И ковбойку, мокрую насквозь, и соски под мокрой тканью.

— Я тебя очень люблю, вообще–то.

— Подумаешь. Тебя просто лихорадит. Молчи, а то вкачу еще сыворотки. Растяпа.

Он сел, придерживая мешок изнутри, и прислонился к стенке палатки:

— Что ты напугалась, собственно? Я мог убежать сразу. Просто не захотел.

Аленка пожала плечами.

— Я пойду переоденусь.

Она осторожно прошла в палатку, и зашуршала пластмассовыми чехлами.

— Ладно. Зато я провел опыт.

— Какой?

— Ультразвук прямо на Большой клуб.

— Поделом вору и мука.

— Э–хе–хе, — сказал Андрей. — Ничуть не бывало. Если бы не это, они бы напали еще раньше.

Аленка вылезла из палатки, натягивая рубашку на ходу.

— Бедняга Клуб ничего не понял, — сказал Андрей. — Он временно прекратил полеты, пока я не выключил звук. Слушай. Вот что главное: диск сегодня раза три облетел меня кругом.

— Только и всего?

— Он присматривался. Где их любимый синий контейнер.

— Не верю, — сказала Аленка.

— Завтра повторим. Но это не все еще.

— Погоди, Андрей. Есть у тебя уверенность, что мы ни разу не ходили без контейнера?

— В том–то и дело! Пока мы ходили с контейнерами, которые они видели в работе один–единственный раз — атак не было. — Он выдержал паузу. — Это тебе не условные рефлексы, это разум. Рефлекс не вырабатывается с одного раза.

— Спешишь, — сказала Аленка.

— Повторим. Сама увидишь. Только вода мне не нравится. А как ты думаешь, почему они улетели?

— Я вот и думаю — почему бы. Неужели все–таки из–за контейнера?

— И даже более того, — сказал Андрей. — Слушайте меня все. Я был ровно в трехстах метрах от Клуба, по прямой. Сколько времени ультразвук идет туда и обратно? Отвечаю — две секунды. Так вот. Крылатые улетели через три секунды после того, как ты подняла контейнер. По секундомеру. Лишняя секунда ушла на промежуточные преобразования сигнала, их было восемь. Увидеть, передать доклад, получить, выдать команду, получить ответ, и три исполнительных действия. Восемь операций в течение секунды. Убедительно?

— Молодец, — сказала Аленка. — Ты ужасный молодец.

— Угу, Все это сделал я. А что ты услышала?

— Равным счетом ничего. — Она прыснула. — Ни–чего–шень–ки.

— Понятно, — сказал Андрей. — С этого момента слышимость стала отличной, да?

— Я не люблю, когда ты распускаешься. Кандидат наук, а ругается, как…

— Доктор наук, — быстро сказал Андрей. Аленка засмеялась, и Андрей в том же темпе спросил: — Сначала ты ничего не слышала. Когда ты начала слышать?

— Смотри сам. — Она подняла дневник с очага — пластины нержавеющей стали, привинченной к мосткам. Дневник валялся там, где она его бросила, когда ринулась к Андрею. «Черт. Надо было взять контейнер», — прочел Андрей.

— То есть, за считанные секунды до начала атаки появилась слышимость… Почему?

— Не знаю, — сказала Аленка.

— Я сегодня сочинил сто гипотез про твое дальнеслышанье, и чую, — все они ложные. Ох, беда мне… — он рывком повернулся набок. — И я имею мистическое убеждение: этот самый эффект дальнослышанья мы объясним последним, а может быть, никогда не объясним.

Андрей вздохнул и закрыл глаза. Аленка крутила на пальце свою любимую игрушку — большой пистолет Зауэра.

— Ты бы положила пистолет… — не открывая глаз, сказал Андрей.

— Положила уже. Ты знаешь, Андрей, мне странно. Даже низший разум, зачаточный — все равно. Зачем ему нападать, если мы не приносим вреда?

— Почему низший? Дай бог какой… — сонно сказал Андрей.

— Ладно. Ты поспи, мудрец. Пожалуй, я тебя прощу. В будущем, уже недалеком.

— Легко нам все дается, Аленушка. Чересчур легко… Не люблю я… легкости.

— Ты спи, — сказала Аленка. — Ты совсем одурел в этих джунглях. Спи.

…Она сидела над Андреем и прислушивалась к его дыханию — больному, тяжелому и все равно знакомому до последнего звука. Она сидела гордая и счастливая, охраняла его сон, и знала, что ничем его не возьмешь — ни славой, ни деньгами. Он все равно будет самим собой. И все равно будет такой же беспомощный — даже удивительно, рабочий парень, золотые руки, и в сути — совершенно беспомощный, но это знает только она, потому что Андрей не отступает — ни за что. В его уверенности что–то есть от большой машины, от трактора, или танка. Ведь Он все предсказал заранее, и хотя ему никто не верил, кроме Симки Куперштейна, он добился своего. «А Симка — молодец; тоже настоящий ученый», — подумала Аленка. Ей вспомнилось, как Лика устроила вечеринку в своей шикарной генеральской квартире и Андрей все испортил. Лика сказала обиженно: «Твой сибирский стеклодув просто невыносим», потому что она была влюблена в Симку, и на вечеринке он робко попытался ухаживать, но Андрей все испортил.

Андрей сидел в кабинете с Костей. Поначалу они спорили тихо, и пили «Спотыкач», а потом Андрей захмелел и стал орать.

Симка потихоньку встал и пошел в кабинет.

— Что он орет? — спросила Лика, глядя вслед Симке. Тогда Аленка тоже пошла в кабинет. Симка грустно смотрел на Андрея, приложив два пальца к губам — знак высшего внимания. Костя презрительно улыбался.

— Модель мозга в муравьиной семье, — говорил Андрей, не сводя глаз с Симкиных пальцев. — Допустим, что двести тысяч муравьев соединили свои головные ганглии.

— Ты выпей, — сказал Костя, но Симка только повел ресницами.

— Вопрос, — сказал Андрей. — Как это может произойти, ага? Я думаю, так: бивуачный клуб Эцитонов почему–то не распался.

— Почему? — тихо спросил Симка.

— Мутация. Вывелся очередной расплод, должен быть сигнал — идти в поход, понятно? Предположим, что в результате мутации этот расплод не принимает сигнала…

— Понятно. — Симка опустил пальцы. — Мутанты останутся на месте: стационарный клуб…

— Ага, а в клубе у них непрерывный контакт через сяжки. Правдоподобно, ага?

Она долго не могла отучить его от сибирского «ага»…

— Вот и добился своего, ага? — сказала Аленка, и осторожно дернула Андрея за ухо.

— Это ты, — пробормотал Андрей, — а я сплю.

— Вот и просыпайся теперь, — сказала Аленка. — Поешь и спи дальше.

— Нет…

Так он и не проснулся. Алена заставила его перебраться в палатку и он проспал весь день — свой день победы — и проснулся только следующим утром.

IV

Еще один рассвет, а за ним еще один день. Невыносимо парит, наверно, днем прольется гроза. Ковбойки мокрые, по палатке бегут капли — влажность девяносто пять, температура тридцать. С утра. И солнце еще не вышло из–за леса.

Очень жарко и душно, и тяжко на сердце, как всегда в такие дни.

Андрей, распухший, как резиновая подушка, пьет кофе и пишет план опытов на сегодняшний день. Он страшно возбужден, у него токсическая лихорадка после укусов. Завтракать не хочет. Попугай Володя сидит на перилах и смотрит на стол то одним, то другим глазом, — клянчит. Время от времени он произносит: «сахаррррок».

Крокодилов не видно.

Так начинался самый важный, решительный день. Среди глухих джунглей, в затопленных лесах, трипанозомных, малярийных и бог еще знает каких.

Аленка думала обо всем этом и крутила свою утреннюю карусель. Завтрак, посуда, снаряжение. Сверх этого она нашла чехлы для контейнеров, яркооранжевые, как переспелые апельсины; прижгла Андрею укусанные места — двадцать восемь укусов. Потом забралась в палатку и записала в дневнике: «Очень вялое самочувствие, неровный пульс. Испытываю тревожные опасения. Когда пытаюсь их сформулировать, получается, что О. создают какое–то биополе, враждебное мне и вызывающее тяжелое настроение. Хотя возможно, это обусловлено моим состоянием и жарой».

— И все, — бормотала Аленка, пряча дневник на самое дно ящика. — И кончено. Теперь ни пуха, ни пера. В самом деле, ей стало легче, когда она влезла в комбинезон и выставила на солнце термобатареи. Вентилятор гнал по мокрому телу прохладный воздух, и с непривычки было знобко, пошла гусиная кожа. Андрей с кряхтеньем шагал по тропе, жужжал над головой диск, листорезы сыпали па комбинезон дождь шинкованных листьев, и ей стало спокойно и уютно, как у себя в прихожей.

— Сейчас начнут, — сказал Андрей. — Давай пока проверку слуха.

Они включили магнитофончики и Андрей принялся шепотом наговаривать цифры. Алена повторяла то, что слышала. Цифры Андрей заранее выписал на бумажку из таблиц случайных чисел. С расстоянием становилось слышно не хуже, а лучше. На дистанции тридцать метров Алена четко–четко слышала комариный голос с подвыванием: «ноль–ноль–девять–четыре…»

И внезапно муравьи начали второй опыт.

Атака.

Крылатые обрушились на шлем из–за спины, совершенно неожиданно и сразу закрыли забрало. Аленка вслепую сдернула чехол с контейнера, включила секундомер и замерла, глядя на стекло. Противно заныли виски — стекло кипело муравьями у самых зрачков.

…Пунцовая каша на забрале — кривые челюсти скользят, срываются, щелкают, как кусачки, и кольчатые брюшки изогнуты и жала юлят черными стрелочками.

«Не жалят, берегут яд, — подумала Аленка, берегут, берегут, для дела берегут», — и ей стало жутко при одной мысли о деле. Под маской было красно, как на пожаре, Огненные скребли челюстями везде, кругом, у груди и подмышками, и внезапно забрало очистилось. Секундомер — стоп. Несколько крылатых еще бегали по стеклу, мешали видеть Андрея. Она смахнула их — ступайте, недисциплинированные. Пешие колонны, не успевшие вступить в бой, разворачивались на тропе.

Алена, вздрагивая, прошла по муравьям к Андрею.

— Сколько? — спросил Андрей.

— Три и семь.

— У меня четыре секунды ровно.

— Неважная у тебя реакция, — сказала Аленка. — Посмотри на свое стекло.

— Чистое.

— «Только и всего», — сказала Аленка.

— Не понял.

— Яда нет. Грызли, но не жалили, только и всего.

— Ой, — сказал Андрей. — Половина Нобелевской твоя.

— Моя. А почему они знают, где тело, а где костюм?

— Ведает о том господь, — сказал Андрей.

— Ну вот. Поздравляю тебя, они разумные.

— Еще бы, — сказал Андрей. — Умней иного человека.

— Поздравляю, — сказала Аленка и посмотрела на его счастливое лицо, они повернули к Клубу, держась в тени деревьев.

Солнце стояло уже на полпути к зениту, над обрывистым берегом старицы, и всей мощью обрушивалось на стену джунглей, окружающих поляну полукольцом. Солнце отражалось от глянцевых листьев, от светлой коры и озаряло до дна глубокий грот. Большой Клуб был похож на большой костер, или лесной пожар, иди на стекло, раскаленное горелкой.

Люди осторожно пересекли поляну, не подходя к гроту. Целая туча крылатых жужжала в воздухе, просвечивая, как ягоды красной смородины, а из грота выдвинулись боевые колонны и замерли у края тени.

— А здорово, — сказала Аленка. — Я поняла теперь, на что он похож. Как будто вылили цистерну смородинного варенья, и оно застыло потеками.

— Да, — сказал Андрей. — Образ. Трехметровые потеки варенья. Он похож на извилины мозга, раскаленного мыслью.

…Вот он. Шорох и скрипы в огненной глубине. Огненные сталактиты, спускающиеся с потолка и полированных стен. Сколько их здесь? Полмиллиона — говорит Аленка, миллион — считает Андрей, но разве их сочтешь? Живые фестоны из малоподвижных слепых муравьев, сцепившихся ножками. Они скрыты под сплошным бегущим слоем рабочих, как под мантией. В неукротимом беге мчатся рабочие, завихряясь на выступах Клуба, и чистят его, и кормят, и приносят ему тепло и влагу. Вот что такое — Клуб… Мозг, составленный из миллиона единиц. Мозг, который нельзя обмерить и взвесить. Его охраняют не лейкоциты и антитела, а беспощадные солдаты, вооруженные челюстями и ядовитым жалом. Вот они стоят, выровняв ряды, как павловские гренадеры, и отсвечивая, как дифракционная решетка, а за ним сияет Клуб и вся поляна розовеет в отраженном свете.

Каждый раз Андрей смотрел на него с восторгом и отчаяньем. Даже человеческий мозг поддается исследованию. Можно мерить биопотенциалы, подавать искусственные раздражения, — чего только не делают с мозгом! А к этому не подступиться. Прошло три месяца, они работали, как черти, а что им известно? Ничего… Как передаются сигналы по Клубу? Ультразвуком, электрическим полем? Неизвестно… Шестисантиметровые муравьи с длиннейшими антеннами — что они такое? Только матки, или одновременно нервные узлы? Опять неизвестно. Каким путем Клуб осуществляет самоэволюцию, как он усиливает полезные признаки, отбрасывает вредные? Есть только рабочая гипотеза, которую невозможно проверить. Ничего нет, одни домыслы. Остается снимать и записывать, снимать и записывать, покуда хватит пленки.

— Или убить Клуб и анатомировать, — пробормотал Андрей и оглянулся, как будто Клуб мог его понять. — Так и это ничего не даст…

Андрей включил кинокамеру. Горбатый никелированный пистолет зажужжал на штативе — очередями с минутными интервалами. Приходилось смотреть, чтобы муравьи не царапали объектив, — челюсти у них слишком крепкие. Он поднял контейнер угрожающим жестом. «Ничего себе, первый жест взаимопонимания», — подумал Андрей.

Алена тоже поставила штатив и нацелила фотия. Она взяла в визир верхний край Клуба — акустическую ультразвуковую группу, но вспомнила и перевела аппарат направо вниз. Месяц назад они уловили усиленное движение во время эволюций летающих дисков, и с тех пор снимали это место ежедневно. Каждый раз, когда в поле зрения разрывалась мантия, она нажимала спуск, и взвизгивала про себя — так сонно и мудро шевелились под мантией длинноусые муравьи с гладкими выпуклыми спинками. В центре кадра был здоровенный узловой муравей, толстобрюхий, совершенно неподвижный. На нем одновременно помещались штук пять неистовых рабочих.

— Кадр, — сказала Аленка. Рабочий сунул в челюсти толстобрюхому какой–то лакомый кусочек. Кадр, еще один, еще… Ей показалось, что могучая антенна, мелькнувшая в пяти примерно сантиметрах от толстобрюхого — его антенна. Так же как Андрей, она подумала, что здесь все спорно и зыбко, что они не знают даже, куда тянутся антенны под неподвижными ножками. Все скрыто… Кадр — это был шикарный снимок — толстый барин отогнул брюшко, на нем мелькнуло белое–белое яичко, и хлоп! — все закрылось, как шторный затвор аппарата. Нечего было и мечтать — проследить путь рабочего с этим яичком.

Глядя в визир правым глазом, левым она увидела Андрея — он воткнул в землю плакатик на стержне, открыл плоскую баночку. Мед с сахаром. Это был ежедневный трюк — Андрей втыкал значок, ставил баночку и засекал время, и диск педантично делал круг над значком, и все. Муравьи не трогали мед, хотя на дорожках в стороне от Клуба они подбирали с земли все — хоть пуд вылей. Самое было смешное, что мед все–таки исчезал: его съедали случайные муравьи, неспособные почему–то принимать команду от дисков. Это было проверено — рабочие с одной обстриженной антенной сейчас же кидались к чашке, и теперь Андрей собирал с меда отдельную коллекцию уродов, не слышащих команды.

— Поняли, дурни? — сказала Аленка. — Нас не перехитришь. Воздержание — не всегда благо.

Андрей помахал ей и поднял на штатив комбайн. Аленка подключила кабель от комбайна к кинокамере. Началась синхронная запись ультразвука со съемкой акустической зоны и дисков.

В тот самый момент, когда кинокамера нацелилась на круглые выступы акустической зоны, муравьи мантии кинулись в стороны, и поверхность Клуба очистилась довольно большим пятном. Аппарат застрекотал как бешеный — Алена водила по пятну телеобъективом, стараясь работать строчками, как телевизионная развертка, а пленки было мало, как всегда в таких случаях.

В середине пятна началось движение. Между мозговыми муравьями протискивались небольшие рабочие — не больше сантиметра в длину, и суетливо стекались к центру пятну, карабкались друг на друга, собирались в трубку, и она росла на глазах, тянулась к ним, темнела в середине…

Прошло две минуты — Андрей бормотал в магнитофон, не отрываясь от кинокамеры, Алена меняла катушку. Трубка перестала наращиваться — странное образование, не слишком правильной формы, сантиметров пять в диаметре, около десяти в длину. С фронта было трудно оценить длину.

— Волновод, — убежденно сказал Андрей. — Смотри, какие они светленькие. Юнцы. Сегодня раскуклились, держу пари.

…Колокол грянул, разрывая череп и сердце, и все стало фиолетовым, и сразу тяжко ударило в спину и затылок. Копошась в земле, она разрывала землю острой головой, извиваясь всем телом, проталкиваясь сквозь землю кольчатым телом. В землю, пока бешеный свет тебя не ожег, вниз, вниз, вниз…

…Свет ударил в глаза. Она лежала на земле, глядя в фиолетовое небо. Андрей снял с ее груди штатив, обрызгал маску аэрозолью и поднял стекло. Алена села.

— Как червь. Они превратили меня в червя. В дождевого червя.

— Ничего, маленькая, ничего, — бормотал Андрей. — Ну все и прошло, они больше не посмеют, ничего…

Ее вырвало. Потом она заплакала, и все отошло, как отходит дурной сон после первых минут пробуждения.

— Как ты… это перенес?

— Да что там… — сказал Андрей. — Не знаю. Ничего, в общем. Голова так закружилась, и все.

— Ничего себе, — сказала Аленка.

— Да чего там… — Андрей придерживал ее двумя руками, как вазу. — Индивидуальное воздействие…

Он бормотал что–то еще, вглядываясь в нее перепуганными глазами.

— Ничего, — сказала Аленка. — Все прошло. Я себя лучше чувствую, чем утром. Что у тебя в руке?

— Изотопчик. — Андрей показал ей свинцовую трубку с пластмассовой рукояткой — кобальтовый излучатель. — Я вчера еще брал с собой — кое–что проверить.

— Ну и что?

— Когда ты упала, я сбил крышку, и резанул по акустике, один раз. Ты сразу перестала корчиться, я резанул еще раз, и трубка разбежалась.

— Так им и надо, — сказала Аленка.

…В лодке они сразу потащили с себя комбинезоны. Не было сил терпеть на теле мокрую толстую ткань, Андрей дышал с тяжким присвистом. Вымыть бы его в ванне, с хвоей. Но где там — ванна… Лучше об этом и не думать…

Она посмотрела вдоль берега. Воздушные корни переплетались диковинным узором, — как на японских гравюрах. Под самым берегом дважды ударила рыба, побежали по воде, пересекаясь, полукруглые волны. «Это было уже, — подумала Аленка. — Гравюра, черные корни и два звонких удара». И еще она вспомнила, как в самый первый выезд, когда вертолет еще стоял посреди поляны, она почувствовала, что много–много раз увидит эти корни, и берег, и поляну.

Андрей протянул ей тяжелую фляжку, обшитую солдатским сукном. Чай был холодный и свежий на вкус, потому что фляжка все утро стояла на солнце; Аленка сидела, опираясь на борт, и пила маленькими глотками. Уплыть, и больше никогда не видеть — ни Клуба, ни берега, ничего. Лежать в домашних брюках на ковре и читать. Какую–нибудь дрянь, Луи Буссенара, или «Маленькую хозяйку большого дома». Она знала, что это пройдет, но ближайшие два дня им не стоит ходить в муравейник. Она не могла бы вспомнить, что с ней было, когда она корчилась там, перед Клубом. Даже если бы захотела. Все это было где–то внизу, под человеческим, и сейчас она была сухая и шершавая, как сукно, и чудное дело, все это подействовало на Андрея больше, чем на нее.

Он и торжествовать не в состоянии. День торжества. «Сегодня — день победы и вчера был день победы, — подумала Аленка. — Но тебе не до побед». Андрей сидел, опустив распухшие руки.

— Ну–с, можешь плясать, — сказала Аленка. — Гипотеза муравьев разумных получила экспериментальное подтверждение.

— Да, — ответил Андрей и отвернулся. Аленка почувствовала, как сердце остро подпрыгнуло — тук–тук — и отозвалось в животе. Палатка одиноко маячила вдали над поляной.

— Пошли домой. Надень–ка шляпу, сейчас же.

Андрей надел шляпу. «Плохо; Плохо ему совсем».

— Что это было, Андрей? Инфразвук?

— Не знаю. Наверно. Как ты себя чувствуешь?

— Отменно я себя чувствую.

— Не врешь? — вяло спросил Андрей.

— Чудак, — сказала Аленка. — Я прекрасно себя чувствую.

— Посчитай пульс.

— Брось, ей–богу. Не больше восьмидесяти.

— Гребем в рукав.

Аленка опустила весло.

— В какой рукав?

— К запруде.

— Никакой запруды. Обедать и спать.

— Хорошо, — ватным голосом сказал Андрей. Оставайся обедать, а я пойду к запруде.

— Ты же помрешь.

Андрей посмотрел на нее и надел черные очки, которые она ненавидела. Лодка повернулась на месте и двинулась к рукаву.

— Они–то мыслят, и заботятся о будущем, — бормотал Андрей, — зато мы думать перестали… — Это почему?

— Сейчас увидишь.

«Ладно, я тебя разговорю», — подумала Аленка.

— А почему… — она хотела спросить, почему она забеременела здесь, а не дома, в Москве, в тишине и покое.

— Что — почему?

— Каким образом они заботятся о будущем?

— Пытаясь нас уничтожить.

— Вот это — да… — сказала Аленка. — По–моему, совсем наоборот.

— Ну, конечно, конечно… Разум — всегда гуманен… Ты об этом спрашиваешь?

— Ну, примерно, так.

Андрей, как спросонья, почесал голову под шляпой, вздохнул, и, наконец, посмотрел на Алену сквозь очки.

— Предположим, это логичный вопрос, если говорить о человеческом разуме. Который, м–м–м, ну, прошел определенную школу эволюции. В какой–то мере логичный. А насчет Клуба — это зряшный вопрос.

Он опять замолчал, но Алена знала его хорошо, и она уже почувствовала себя в силе — пирога ходко шла под веслом, и с каждым взмахом дышалось все глубже, и голова становилась яснее.

— Излагай, — сказала Алена. — Давай, давай, я слушаю.

— Хорошо. Гуманность — продукт эволюции, и продукт достаточно поздний. Это ощущение человечества как единого целого, — сказал Андрей, и Алена увидела, что он готов. Голова заработала.

— Каждый человек — член человечества. Но мы едины. Убить человека–значит убить самого себя. Это сущность гуманности.

— Теория, а? — сказала Алена.

Андрей фыркнул — удовлетворенно:

— Вот и я про то… Ощущая другого человека как брата своего, мы все равно с охотой его убиваем. За примерами ходить недалеко, — он кивнул через плечо в сторону деревни. — А крокодилов уж ты решительно отказываешься считать братьями меньшими, сколько я тебя ни уговаривал…

— Сначала ты их уговори, — сказала Алена.

— Ну, пока ни один крокодил тебя не скушал… А вот муравьеды очень охотно жрут эцитонов, а мы с точки зрения Клуба очень похожи на муравьедов. Гигантские, бессмысленные, жадные твари… Скажешь, у нас есть орудия? У муравьеда тоже есть, и тоже убийственные — когти и язык… в метр длиной… Лазим к ним, лазим; Сколько мы уже перебили солдат? Тысячи…

— Андрюш, ну опять ты за свое… Они же на нас нападают.

— Лазим, как крокодилы под палаткой, — не унимался он — Муравьеда тоже укусами не прогонишь… пока не гукнешь в морду инфразвуком. Гуманность, гуманность… С его точки зрения, — теперь он кивнул в сторону Клуба — гуманно было бы оставить его в покое.

— Сегодня он мог убедиться, что мы неагрессивные, а?

— Крокодилы тебя сто раз убеждали… Ну, поглядим, вдруг он действительно что–то поймет.

— И окажется умнее меня, — сказала Алена.

— Ах черт, руки так трясутся… Давай я погребу.

Он греб одним веслом, по–индейски, стоя на колене, лицом к носу пироги. Аленка не видела его лица, но знала, какое оно: отрешенное и вытаращенное: смотрит как будто очень внимательно, но ничего не видит и про себя свистит. Ей приходилось подруливать.

— Когда ты свистишь про себя, ты воздух не выдуваешь, а втягиваешь, да? — спросила она и добавила: — О, мудрейший!

— Что? — спросил Андрей. Он отрешенно взглянул через плечо и вдруг ухмыльнулся, щеки пошли складками.

— Я думал, что летучие мыши тоже дают ультразвук. Его ультразвуком не удивишь.

Пирога развернулась, и там, где сидела Алена, теперь был нос. Она сняла пистолет с комбинезона и повернулась вперед. За спиной плескало весло, нос пироги резал застойную воду, как студень. Болото лопалось пивными пузырями — гнилые коряги, серые столбы москитов над водой, а слева от берега — гигантский фиолетово–розовый цветок. От него тоже пахнет гнилью. И похоже, что впереди — целое стадо крокодилов.

— Жутко здесь жить, — сказала Алена не оборачиваясь. — Отвернулась от тебя, и сразу одиночество такое, как Робинзон. А если они не убедились? Еще одна такая атака…

— Будем осторожней, только и всего, — сказал Андрей с кормы. Удивительно приятно звучал его рассудительный голос. — Атаки будут, ты не сомневайся. Он убежден в своей исключительности, ибо он одинок в своей Вселенной. Таков его эволюционный опыт. Коллектив, необходимый для эволюции разума, он содержит внутри себя, а все внешнее — враждебно. Высшая гордыня. Сам себе отец, и сын, и любовь… Здорово, да?

— И жутко.

— Аленушка, — позвал Андрей.

— Что?

— Тебе страшно? Взаправду?

— Взаправду, — сказала Аленка. — И противно. Мне было противно, — поправилась она. — Сейчас ничего.

— Почему–то трубку он направил на тебя. Потом еще дальнослышанье, — ты слышишь, а я нет.

— Эх, ты, логик, — сказала Аленка. — Ясно, что трубка целилась на кинокамеру. Камера на штативе — треногая цапля, которая гуляет с муравьедами. Как будем работать? Он придумывает новые штуки. Предположим, он увеличит дальность действия нового… пугача. Увеличит угол захвата и накроет обоих. Что предпримем?

— Представления не имею, — озабоченно сказал Андрей. — Аленка, тебе не кажется, что мы спим?

— Нам бы сейчас третьего… Чтобы стоял с изотопом в сторонке… Пока Клуб не сообразит, зачем он стоит…

Андрей внезапно захохотал:

— Экспериментальный объект, экспериментирующий над исследователями! Вот дожили! Собрать большую экспедицию, чтобы охранять друг друга от насекомых, а?

— Тихо…

Алена выстрелила. Поставив ногу на сиденье, она послала две пули в воду.

— Подбирался снизу, из тени…

Они подплывали к запруде. Река совсем обмелела в этом месте, подстреленный крокодил шипел и колотился об отмель, как паровой молот.

В Аленке что–то содрогнулось. Ящер хотел уйти, зарыться, спрятаться от смерти. Алена стала смотреть в сторону. Слева темнели затопленные джунгли, справа солнце слепило глаза, а прямо возвышалась беспорядочная куча бревен — запруда.

Андрей повел лодку вдоль нее, осматривая ошкуренные разбухшие бревна, бесчисленные водопадики, зигзагами текущие по стволам, а Аленка надвинула на брови беленькую кепочку и смотрела в воду, держа наготове пистолет.

— Стой, — сказала Алена. — Табань.

Пирога закачалась и встала.

— Что там?

— Змеюка. Еще ненавижу змей. Андрей, это водяной удав. Вон, у самых бревен.

— Большой? — равнодушно спросил Андрей.

— Ушел, все, — соврала Алена. Ей больше не хотелось стрелять сегодня. — Метров десять в длину.

— Ничего себе, — сказал Андрей. — Пошли домой.

Запруда, мокро блестящая на солнце, стала отходить, и где–то под ней плыл удав, который не боится никого, даже крокодилов.

— Прошляпили; — сказал Андрей. — Ты видишь, сколько там воды? Наверху?

— Ну, вижу.

— Там метров шесть. Если взорвать, пройдет волна и захлестнет старицу.

Аленка недослышала. Она думала про удава, которого боятся даже крокодилы, и о том, что они с Андрюшкой устали, ничему уже не удивляются. Даже Клубу.

V

Бегущие вернулись. Они шли по деревне и женщины молча выбегали из домов. Было тихо, как всегда, но Тот Чье Имя Нельзя Произносить проснулся. Он сел на коврике из сухих лиан и протер гноящиеся глаза. За домом вполголоса распоряжался старшина Змей. Воины, тяжело ступая под грузом, носили ящики с патронами.

Вождь толкнул пяткой младшую жену, свернувшуюся на его коврике. Женщина выскользнула наружу, а старшина Бегущих вошел в дом.

— Мы взяли водяную машину.

— Хорошо, — сказал вождь. — Будет праздник.

Старшина подал ему палочку с зарубками и он посчитал их, загибая пальцы, и махнул рукой: «Иди».

Он долго сидел, неподвижно глядя на светлое пятно у входа, курил и думал. Жена подавала ему трубки. «Теперь можно нападать, — думал вождь, — каждый воин может убить четырежды столько солдат, сколько пальцев на руках».

Он сидел, курил, и в голове у него вились, как змеи, изгибы Великой Реки, и воины выпрыгивали из лодок и перебегали по тайным тропинкам, и пулеметы трещали из–под корней на каучуковых плантациях.

Светлое пятно отползло от входа направо, в глубину дома, а вождь все думал и курил трубку за трубкой. Потом вошел старшина Змей.

— Белые плавали к запруде. Они опять готовятся в путь. Садятся в пирогу.

«Много беспокойства, — подумал вождь. — Сейчас надо быть осмотрительными и мудрыми, как крокодилы». Он решил. Поход открывается завтра после захода солнца.

— Иди, — произнес вождь. Это значило, что старый приказ остается в силе. Следить, не выдавая себя, но если белые увидят воинов или заплывут в протоку, их надо схватить.

Воин подхватил карабин и, пригнув голову, помчался к воде. Отшелестели легкие шаги Змей, простучали по воде днища пирог, и все стихло.

VI

— Другого выхода нет. И они прилетят моментально. Вот увидишь.

Андрей сидел на корточках у ящика радиостанции.

— Послушай, что ты делаешь?

— Вызываю этих сволочей. Мелкие диктаторы обожают меценатство. Перуэгос завтра же пришлет взвод саперов.

«Столица слушает Демидови, — говорило радио, — слушает Демидови».

Аленка вырвала микрофон и зажала его ладонью.

— Скажи, что проверяешь связь, слышишь? Передай что–нибудь, не смей вызывать, слышишь?

— В чем дело?

— Бемба, — сказала Алена шепотом. — Бемба. Забыл?

— Ах ты, черт, — сказал Андрей. Он взял микрофон. — Столица, столица, на связи Демидов. Все благополучно, проверка связи, проверка связи. Конец. Конец.

Он выдернул микрофонный штекер из гнезда. Лег на мешки.

— Ах ты, черт. Это конец.

— Андрей. С каких пор ты принимаешь такие решения в одиночку?

— Мы же договорились по дороге, — сказал Андрей.

— Что–о–о?

Андрей сел. Они смотрели друг на друга во все глаза. Попугай подпрыгивал над головой и скреб лапами по коньку палатки.

— Я тебе сказал по дороге.

— Ты молчал всю дорогу.

— Дела… — сказал Андрей. — Твоя правда, биополе. Я же все рассказал очень подробно.

— Ты сказал, что если взорвать запруду, пройдет волна и захлестнет старицу. Потом всю дорогу помалкивал. Здесь ты объявил, что нужно двадцать саперов и включил рацию.

— Биополе, — сказал Андрей. Он потер лицо грязными ладонями.

— Объясни насчет саперов, — сказала Алена.

— Да не только саперы… Ты права, вдвоем опасно. Неплохо бы вызвать дона Сантоса.

— Объясни насчет саперов…

— Да сейчас… — Он вытащил из пакета рабочий журнал и открыл крок местности. — Вот остров Огненных, вот рукав и запруда. Рукав проходит в лессовом коридоре. Сейчас вода поднялась метров на пять над прежним уровнем, вот здесь, над запрудой. Над коридором огромный запас воды. Теперь смотри. Клуб опущен на полтора метра в сухую старицу, у ее берега вода стоит всего на полметра от гребня. Если она пойдет через верх, Клуб окажется под водой.

Алена потянула к себе журнал.

— Сейчас, — сказал Андрей. — Слушай. Мы боялись, что его захлестнет, если вода пойдет через край коридора, вот сюда. Мы считали, что взрыв спасет положение. Сегодня до меня дошло, что после взрыва обрушатся все пять, то есть шесть метров воды и до муравейника докатится волна метра в два. Я даже посчитал чуть–чуть. Его накроет… с головой. Ждать нельзя, взрывать нельзя, следовательно, надо отвести воду в главное русло, вот сюда. Надо прорыть канал. Вот зачем саперы.

— Клуб, — сказала Аленка, — почему Клуб не принимает свои меры?

— О, господи, — Андрей начинал злиться. — Его эволюционный опыт не содержит наводнений, он же неподвижен. Вероятнее всего, он и сохранился потому, что в старице гигроскопичная почва. Откуда ему знать, что люди спустили по реке больше леса, чем она может пропустить?

Он помолчал, посмотрел на Алену и спросил с отчаянием:

— А вдруг это не Бемба?

…Они увидели деревню два месяца тому назад, случайно. Аленка забралась на дерево, чтобы осмотреть ферму червецов, и в мглистой дали увидела крышу из пальмовых листьев. Она сбросила шнурок, Андрей привязал к нему бинокль, и через пять минут они уже знали, что рядом живет Бемба. Старый Бемба, великий повстанец, за голову которого обещано целое состояние. В столице говорили, что можно обещать вдесятеро больше — Бембу никто, не поймает, никогда. Никто не знает, где он отсиживается между походами и смолит свои пироги, пока города зарастают травой, а гарнизонные комманданте пересчитывают живых.

Почему они были уверены, что за протокой — деревня Бембы? Пилот вертолета, — лейтенант жандармерии, — говорил, что ближайшее поселение в пятидесяти милях отсюда. Второе. Деревню не видно ни с воздуха, ни с суши. Единственное немаскированное направление — на муравейник, где заведомо не бывает людей. Наконец — полная тишина. Собаки не лают, дети не подают голоса, не промелькнет по воде пирога. Но в бинокль видны люди с ружьями, и внизу, у самой воды, пулеметчик сидит на корточках за треногой.

Аленка тогда сказала: «Забыть». И они забыли, хотя Аленка иногда стонала про себя от любопытства. Рядом, в километре всего, отсиживался настоящий повстанец, и нельзя никак проявить участие. Они старались не смотреть в ту сторону, проплывая мимо протоки — на этом настоял рассудительный Андрей. Он, в отличие от жены, понимал, что нельзя проявлять любопытство: если там действительно хоронится Бемба, он любопытства не потерпит…

Она устала за этот день. Отвратительно устала, тошно, расслабленно. Андрей смотрел чужими глазами, лежа на мешках. Как тюк.

— Это Бемба, — сказала Алена.

— Ты что, допустишь, чтобы Клуб погиб?

— Будем копать канал.

— Чепуха. Придется месяц валить деревья, а саперы пойдут с мотопилами, и пророют канал двумя направленными взрывами.

— Саперов вызывать нельзя, — сказала она. — Я. думала на днях, что дневники придется засекретить. Пока не скинут этого Перуэгоса. Экспедиции помчатся толпами.

Андрей сел рядом с ней. Алена не отодвинулась и не смотрела на него.

— Ах, черт, — сказал Андрей. — Идем в космос, чтобы найти разумных, а они здесь, вот они. Мы ничего не знаем, мы сотой доли не знаем, и. в самом начале познания мы, могучая цивилизация, своими руками его убьем… Что он, виноват, — закричал Андрей, — что мы в своем доме порядок навести не можем?!

Аленка молчала.

— Бемба уйдет, — говорил Андрей. — Сорок лет его ловят, он их бьет, как хочет, и уходит, когда хочет. У него есть еще деревни. Думаешь, у такого тигра одно логово?

Алена молчала, крутя на пальце пистолет.

— С одной стороны — некоторое беспокойство, причиненное крохотной частице человечества. С другой стороны — гибель целого разума, обрыв эволюционной ветви. Нечто эквивалентное гибели человечества… Аленка, что ты молчишь?

— Красно говоришь, — сказала Аленка. — И врешь. Лезешь в космос за человечностью.

— Ты что предлагаешь конкретно? Сидеть сложа руки? В конце–то концов, не наше дело. Мы могли не знать о деревне, и…

— Краснобай, — сказала Аленка.

— А, к черту! — пробормотал Андрей и затих. Тогда Аленка вышла из палатки и стала смотреть на тени, далеко протянувшиеся по воде. Попугай, нахохлившись, сидел на перилах. Сейчас некогда было соображать, что случилось, и как теперь будет с Андреем. Будь что будет. Она вернулась в палатку, подобрала микрофон и положила в карман. Андрей протянул руку, но Аленка выскочила на мостки и спрыгнула в пирогу. Все–таки руки тряслись, когда она отвязывала жесткий шнур, и Андрей спрыгнул в воду, и взялся за борт пироги.

— Убирайся вон, — сказала Аленка. — Пришел сообщить, что лес рубят — щепки летят? Тебе еще орденок подкинут: От благодарного Перуэгоса.

Он молча влез в лодку и начал вычерпывать воду. Взял весло, встал на левое колено, и сказал:

— Вылезай. Я пойду сам.

Страшное было у него лицо. Распухшее, грязное, отчаянное. На голой груди — черные пятна укусов. И Аленка опять с тоской посмотрела кругом, и снова увидела те же джунгли, и столбы, и москитов, цыкнула на себя, как на кошку, и начала грести.

…Они шли по деревне. Конвоиры шли сзади, и стволы карабинов, горячие, как пыточные прутья, обжигали спину при каждом шаге.

— Не смотреть, — сказал Андрей. Они видели только серую землю, плотную, влажную, пружинящую под их подошвами и под босыми ногами конвоиров. От конвоиров пахло ружейной смазкой и жевательным табаком. Где–то поблизости ревун ухал басом. Конвоиры остановились и разошлись полукругом. «Не смотреть!» Кто–то шел навстречу. Он медленно переступал ногами, кривыми и жилистыми от старости, обутыми в солдатские ботинки на пуговицах. На ходу он спросил что–то по–испански.

— Не понимаю по–испански, — сказал Андрей. Тогда старик ломано заговорил по–английски.

— Кто есть?

— Мы русские, — сказал Андрей.

Старик переспросил монотонно:

— Кто есть?

— Русские.

— Почему идете?

— Мы пришли просить, — сказал Андрей. — Нам нужна помощь. Мы друзья. Пришли просить помощи.

— Белая собака, — сказал старик по–испански, и Андрей понял его и поднял голову. Старик смотрел с ненавистью. Из–под тяжелых морщинистых век. Так смотрят на змей. С безразличной ненавистью. На людей так не смотрят. «Неужели это Бемба?» — подумал Андрей и сказал, чтобы не тянуть больше:

— Я буду говорить с вождем. — Он смог сказать это медленно и раздельно, и пока старик молчал, Андрей чуть двинулся вправо и Аленка прижала к нему плечо и шепнула «ничего».

— Я вождь, — безразлично сказал старик, но Аленка сейчас же сказала «Нет!». Андрей покачал головой.

— Я буду говорить с вождем.

Старик медлительно повернулся и повел их к большой круглой хижине.

Внутри было прохладно и полутемно. У срединного столба сидел человек. В полутьме белела его голова; он сидел неподвижно, а они стояли шагах в десяти, не видя его лица, и только чувствовали на себе его взгляд. Потом глаза привыкли к полумраку.

Человек был стар. Он был древний, как резьба на столбе, но в его лице не было выражения старческой мягкости. Он сидел очень прямо. Седые волосы, перехваченные через лоб шерстяной лентой, опускались на плечи прямыми прядями.

…Тот Чье Имя Нельзя Произносить смотрел на молодых белых, стоящих у входа в его дом. За их спинами светило заходящее солнце и сидели на корточках Змеи. Белые смотрели на него непонятно. Женщина смотрела с любопытством, а мужчина — с тревогой, и еще с каким–то выражением, которого он не сумел понять.

— Зачем они пришли?

— Он говорит, что им нужна помощь, что они друзья, что они просят помощи.

«Они смотрят приветливо, — понял Бемба. — Агути приветливо смотрят на крокодила».

— Кто они?

— Рашен, — сказал Многоязыкий. — Так он себя называет.

— Что это означает?

— Не знаю. Это язык северных белых.

…Он хотел бы спросить, что они делают среди Огненных в своих зеленых одеждах. Как они узнали о его деревне, и на каком языке они говорят. Знает ли белый, что он привел беременную жену на смерть.

Он не спросил ничего. «Если ты должен убить хороших людей, не заводи с ними дружбы».

Он понимал, что это неразумно. Белые могут знать многое о солдатах, их привезла военная летающая машина, но Дождь в Лицо не может их спрашивать. Еще несколько мгновений он колебался, потом приказал:

— Пусть они уснут, и во сне их смерть будет легкой. Отвези их обратно, положи в доме. Ничего не трогайте и не оставляйте следов.

Он произнес это, не глядя на Аленку и Андрея, — тихо, даже равнодушно, но они поняли.

«Вот как это, оказывается, — подумал Андрей, — и страха нет. Ничего нет».

Нельзя было смотреть на Аленку.

— Андрей! — сказала Аленка, и вдруг он начал хохотать, и корчась от хохота, чувствуя слезы на глазах, он все время видел Бембу, неподвижно сидящего под резным столбом, и черно–белую ленту над его седыми бровями.

Его толкнули в спину, стянули локти, свет остро ударил в глаза. Аленка крикнула: «Старый идиот! Идиот!». Потом они шли по улице и он говорил Аленке какие–то слова, а она смотрела на него ясными спокойными глазами, только брови были подняты и лицо спеклось, как опаленное сухим жаром.

— Сядьте, — сказал старик в ботинках. Оказалось, что трудно сесть на землю со связанными руками. Они. сели в тени, старик что–то приказал конвоирам.

— Вот старый идиот, — сказала Аленка.

— Смешно, — сказал Андрей. — Один против мира. Что он знает о мире? Как большой Клуб.

— Да, — сказала Аленка.

…Тусклым голосом пропела за спиной птица. Старик повернул узкое лицо и посмотрел назад из–под руки, в прошлое. Птица пропела еще раз. Старик сплюнул коричневую слюну к их ногам и проговорил с ненавистью:

— Встать.

Их снова ввели к вождю и развязали руки.

Теперь Бемба смотрел на Аленку. Андрей отвечал, старик в ботинках переводил, но, задавая вопросы, вождь смотрел только на Аленку.

— Что кричала? Она?

— То, что кричала.

Бемба покачал головой — чуть заметное движение.

— Что она кричала? — повторил переводчик.

— Что вождь поступает неправильно, — угрюмо сказал Андрей. Пауза. Старик что–то говорит Бембе и трясет головой. Бемба тихо шамкает одно длинное слово. Старик покорно сгибает спину.

— Кто пришел за помощью, человек или женщина?

— Женщина и человек.

«До чего противно, — думал Андрей. — Как будто я виноват, что по–английски «мужчина» и «человек» — одно и то же».

— Какую помощь вы хотите?

— Надо прорыть канал, чтобы спала вода.

— Зачем?

— Чтобы муравейник не залило водой.

— Ха! — сказал Бемба.

— Объяснять? — спросил Андрей. Аленка кивнула.

— Это особые муравьи, — сказал Андрей. — Почти как люди.

Когда старик перевел, вождь тоже кивнул головой и произнес: «Солдадос».

— Нет, нет, — сказала Аленка. — Они думают. Как вы или вы. — Она показала пальцем на Бембу и старика. Бемба внимательно посмотрел на ее палец, и заставил старика повторить перевод.

— Они знают, кто я?

Аленка кивнула, и Бемба опустил ладонь на рукоятку ножа.

— От кого они знают?

— Мы видели деревню из муравейника.

Бемба жестом приказал им сесть и произнес одно длинное слово.

Многоязыкий с кряхтеньем опустился на колени, вытащил из металлической коробки карту, заклеенную в прозрачный пластик, и развернул ее на полу.

Аленка подошла, чтобы посмотреть карту. Очень подробная военная карта, прекрасной печати. Алена присела на корточки, поддернув бриджи. Бемба что–то спрашивал, глядя на нее запавшими глазами. Замолчал. Старик–переводчик зашипел, как змея, и вдруг Алена увидела, что вместо карты, покачиваясь, плывут внизу под ногами деревья, все быстрей, быстрей, и еще быстрей — в глазах рябит, а по берегу неровными прыжками скачет кошка. «Ягуар, — подумала Аленка, — какой он странный сверху… Они зажалят его до смерти». Огненные летели над ягуаром — крошечные искры заходящего солнца, и зверь, яростно мяукая, бросился в воду, мордой вниз…

Аленка, сидела на корточках у карты. От реки несся хриплый кошачий вой, круглый потолок над головой был совсем темный. Пахло крепким табаком и оружием. Она даже не успела шевельнуться и никто не обратил на нее внимания. Андрей показывал на карте, старик переводил и только Бемба смотрел на Аленку и чуть заметно качал головой.

…Было совсем темно, когда воины столкнули пироги на воду и взяли на буксир их лодку. Ночные звуки гулко летели над берегом. В воде отражались огромные звезды и факел, установленный на передней пироге. Бемба как деревянный стоял у воды, ни на кого не глядя.

Наверное, это была великая честь — воины ходили согнувшись, мелкими смешными шагами. Рулевой левой пироги протянул Аленке руку, но уже ступив в лодку, Аленка прыгнула обратно на берег, подбежала к Бембе и подала ему свой пистолет, рукояткой вперед. Старик взял пистолет и она вытащила из кармана две запасные обоймы.

Андрей смотрел, стоя в пироге. Бемба забрал обоймы в горсть, наклонился, что–то сказал, снова выпрямился как деревянный.

Факел погас, и в полной темноте пироги понеслись по протокам. Резко пахло потом, шумно дышали гребцы, и Аленка посвистывала ему со второй пироги, а Многоязыкий сидел перед ним и с ненавистью смотрел в темноту.

Было непонятное время, непонятное место, и была глухая ночь, когда они выбрались на мостки. Пироги бесшумно ускользнули в темноту, только голос Многоязыкого сказал с ненавистью: «Мы придем утром к дамбе».

— Давайте, давайте, — сказал Андрей. Спотыкаясь, он осветил палатку, обдул ее инсектицидом, и открыл мешки.

…Он заснул сразу, и бормотал черными губами, когда Аленка стягивала с него ковбойку и прижигала укусы. Она залезла к нему в мешок и заплакала — во второй раз за этот день, а он повернулся и, не просыпаясь, обнял ее.

VII

Вода текла по мостовой. Рваные волны ударяли в стены домов, мутная вода потоком скатывалась по откосу и заливала бульвар, старые липы и стриженые газоны. Крокодилы скатывались вниз, на дорожки, и плескались в грязной воде, щелкая зубами. — «Это Гоголевский бульвар, — понял Андрей. — Это во сне». Он проснулся. Была еще ночь. «Э–а–а–а!» — тянула вдалеке ночная птица. Алена дергала его за ухо. Он помигал и сел вместе с мешком.

— Просыпайся. Пошла вода.

…Фонари болтались под палаткой, освещая днище пироги, мокрые сваи и черные зеркала водоворотов вокруг свай. В лодке можно, было стоять, только согнувшись. Андрей опустился на колени и начал разгружать ящики с герметичными упаковками, хранящиеся под водой. Алена принимала и складывала вещи на мостки. Он старался быть рассудительным, но провисшее брюхо палатки безысходно качалось над самой головой. Как будто его затопило мутной водой, и он видит, как она качается над головой.

Он вытащил из глубины ящика ручной прожектор, который им не понадобился до сих пор. Все идет в дело. Прожектор светит на полную силу, батареи совершенно не сели за три месяца.

— Все? — спросила Алена.

— Одевайся. Берем съемочные и боксы. Побольше боксов. Сачок и лопатку. Контейнеры в пироге. — Он с усилием повернул струбцину, залитую защитной смазкой, укрепил прожектор на носу пироги и выбрался на мостки. Скверная тишина стояла кругом. Только птица тянула: «Э–аа–а»…

Алена подала ему комбинезон.

— Оружие и эн–зе? — спросил Андрей.

— Все здесь.

Так. Теперь не спрыгнешь в лодку — зальет вентиляцию. Он перевел пирогу к лестнице.

— Садись.

Так. Теперь он передавал вещи сверху вниз, бормоча про себя, чтобы ничего не забыть. Он подумал было — взять с собой отснятые пленки. Ни к чему. Пирога мала, а, ящики герметичные, не утонут.

— Наладь прожектор, — сказал он Алене.

Желтый луч ушел к берегу и. закачался впереди, выскакивая над верхушками леса, в черное небо, потом опустился и осветил черную воду.

…Деревья поднимались все выше, закрывали небо вместе с бледными звездами, и вдруг они въехали в муравейник, прямо на пироге, и в желтом луче завертелись искры, как багровые светляки.

…Великий город Огненных погибал. Глинистые потоки хлестали по дорогам, вода возникала из–под земли и перекатывалась через ряды солдат и стволы деревьев, источенные термитами.

Первыми погибли рабочие на грибных плантациях, замурованных в глубоких подземельях. Потом вода поднялась в камеры термитных маточников и поглотила маток, которые роняли последние яички в воду, и бесчисленные поколения белых термитов и охрану. Этого было достаточно, чтобы муравейник погиб от голода, но вторая волна, как отзвук грохота бревен, хлынула в следующие этажи города. Тонули в казармах рабочие–листорезы, и рабочие–доильщики тлей, и муравьи–бочонки в складских пещерах, а по мутным водоворотам катились живые шары, свитые из большеголовых солдат. Крылатые солдаты носились в темноте, не слыша команды — тысячи воинов, которым теперь было нечего охранять.

…Рассвет застал людей у Клуба. Большой Клуб, мозг гигантского муравейника, уходил под воду. Пещеры под ним были уже затоплены. Отсюда поднимались и уносились по течению трупы крылатых — не бесполых солдат, а самцов. Это были первые самцы, которых удалось увидеть — странные существа, с короткими декоративными крыльями. Может быть из–за того, что они погибли, Большой Клуб, состоящий из самок и бесполых рабочих, на какое–то время выключился, замер. С отчетливым шелестом носились по извилинам рабочие, но мозг был неподвижен и диски–информаторы сидели по верху грота, как огромные красные глаза.

— Ах, черт, — сказал Андрей. — Сибирского бога черт… — и, разрывая застежки, стал дергать кинокамеру из чехла.

— Сиб–бирского бога… — Диски всегда держались в воздухе, и шли злые споры — рассыпаются они для отдыха, или так и живут скопом.

Прошла третья волна. Волна захлестнула нижний откос грота, и внезапно диски взлетели и с жужжанием двинулись в разные стороны.

— Смотри! — крикнула Аленка.

Большой Клуб заработал. Всюду, где можно было что–нибудь разглядеть, хаос сменялся порядком. Шары сцепившихся муравьев, бестолку перекатывающихся по воде, направлялись к ближним деревьям и высыпались на кору огненными потоками. Над главной тропой кружились алые смерчи — крылатые солдаты поднимали на воздух тонущих рабочих, выбирая их из хаоса веточек и насекомых, с вентиляционных холмиков, даже с бортов пироги. Спасалась ничтожная часть, горстка, но Большой Клуб сражался, как мог, а вода поднималась, и уже нижние края фестонов ушли под воду.

Андрей снимал. Алена меняла кассеты, держа на коленях запасной аппарат и подавала ему, и он снимал на самой малой скорости, снимал все. Как рабочие потащили корм через верх, по гребню, как ушли под воду солдаты охраны, как верхние узлы начали стремительно откладывать яйца, и несколько минут мантия потоком тащила их кверху.

Это было ужасно — обратный поток скатывался под воду, в слепом стремлении к беспомощным мозговым, еще шевелящимся внизу.

Это было ужасно — живой мозг погибал у них на глазах, а они, как стервятники, крутились рядом. Пирога поднималась вместе с водой и Аленка говорила в магнитофон, меняла кассеты, и снимала, и следила по секундомеру — в какую секунду Большой Клуб перестал принимать информацию, когда погибли двигательные центры и диски неподвижно повисли в мокром воздухе.

Всего полметра Клуба оставалось над водой, когда он попытался создать инфразвуковую трубку. Это был спазм, судорога памяти — в трубку свивались и крошечные «минимы», и молодые рабочие, и старые, в тусклом, почти коричневом хитине. И вдруг они разбежались, не достроив трубки. Все. С потолка грота поползли рабочие — кто куда — и все кончилось. Комочки жирной земли падали в воду, просвеченную красным, и по бортам пироги бестолково носились длинноногие солдаты.

Андрей не оглядывался. Алена сунула ему сачок, всхлипнула, подвела лодку к гребню, и под ветками деревьев, спустившимися к самой воде, он опустил сачок и, поддав коленом, вырвал кусок из того, что было Клубом. И еще раз. Потом Аленка двинула веслом, лодка пошла над тропами, и снова он взялся за гладкое древко сачка, стряхнул с него мусор и трупики муравьев, и накрыл диск, тихо жужжащий над самой водой. Щелкнула крышка бокса.

Домой. «Вернулся домой моряк, домой вернулся он с моря, и охотник пришел с холмов». Лодка качалась, проходя поляну наискось, впереди маячила палатка, и Андрей смотрел вперед, вперед, — и только бы не оглянуться. Теперь там пировали рыбы и ныряли в мутной воде крокодилы, не брезгающие ничем.

Аленка перестала всхлипывать и тихо возилась на корме, приводя себя в порядок. Вздохнула глубоко и сказала сиплым решительным голосом:

— Сейчас будем есть. Ты не ел со вчерашнего утра. Рация в порядке?

«Верно, — подумал Андрей. — Уходить. Нечего делать на кладбище». Он посмотрел на свои руки в грубых защитных перчатках — в петельках на запястьях еще торчали пинцеты. Снял перчатки. Пинцеты слабо звякнули. Андрей нагнулся к рации, грубые складки комбинезона врезались в воспаленную кожу. Тогда он поднял руки к горлу, крепко ухватился за воротник, рванул. С пронзительным треском лопнула ткань, Андрей выдернул ноги из сапог, отшвырнул комбинезон от себя к рыбам.

Лодка пристала к мосткам. Андрей вылез и включил рацию. Через два–три часа вылетит вертолет.

Задраивая ящики, они видели, что комбинезон еще поворачивался на воде — то ли его гонял вентилятор, то ли крокодил принял за тонущего человека,

VIII

Никто не знал, что делает вождь. Ночью, когда всех поднял на ноги грохот, похожий на далекие орудийные выстрелы, Тот Чье Имя Нельзя Произносить оставался в доме. Рано утром женщины и телохранители ушли в малый дом. Вождь остался один, и весь день он был один в большом доме. Днем прилетела летающая машина, долго висела над поляной. Рев, свист и запах гари заполнили джунгли, но вождь никого не послал на разведку и никто не решался заглянуть под резную балку, узнать, что он делает.

Зато сотни глаз смотрели из–за деревьев на поляну. Белая машина висела над оранжевой палаткой, по воде бежала мелкая рябь. Светлоглазый качался на веревочной лестнице, передавая что–то наверх, в черный люк. Палатка качнулась, упала, потом полотнище втянули на веревке в машину, как огромную рыбу, и машина задвигалась, пошла прямо от деревни и скрылась за лесом.

Бело–красная пирога осталась привязанной к столбу. Когда вода пошла на убыль, лодка повисла на столбе, кормой в воду. После захода солнца Бегущий бесшумно проскользнул в один дом, в другой и тогда все поняли.

Поход!

Старшины бегут по деревне, и в каждом доме начинается торопливая возня. Поход! Женщины спешат к берегу, следом за воинами, к пирогам, и стоят в темноте, не решаясь заплакать. Только что они сидели у очагов с мужьями, а дети тихо посапывали в гамаках, и вот уже удаляются хриплые выдохи гребцов.

Женщины расходятся по домам, но Змеи, оставшиеся охранять деревню, сидят на берегу до самого рассвета.

На рассвете две пироги переплывают поляну и осторожно углубляются в бывшие владения Огненных.

— …Одни утонули, другие ушли, — сказал пулеметчик.

— …Да, теперь они снова «солдадос», бродячие, — подтвердил старшина Змей. — Пулемет поставим здесь.

На высоком берегу над пещерой пулеметчик присел на корточки, повернул ствол и показал рукой — лианы закрывали вход в протоку. Воины начали рубить лианы, а старшина заглянул вниз и сплюнул. Из пещеры поднималась кислая вонь.

— Многие умерли, — важно произнес старшина.

— Плохая примета, — сказал пулеметчик. — Говорили, что они–последние во всех джунглях.

— Лгут, — сказал старшина. — На Великой реке я видел других. Они убили Маленького Удава.

— Я думал, он убит в сражении, — пулеметчик посмотрел в прицел. — Хорошо. Теперь я вижу реку.

Воины подошли к старшине и тоже заглянули вниз.

IX

Самолет был свой, советский — с огромной надписью «Аэрофлот», и красным флагом на стабилизаторе. И экипаж был свой, советский, и странно было слышать русские слова от других людей, и где–то в далекой дали остались ночные звуки джунглей, утренний вопль ревуна, и хриплый рев крокодилов.

Они сидели в самолетных креслах с высокими спинками, держали на коленях советские журналы. Багаж был надежно запрятан в грузовых отсеках, чемодан с дневниками лежал в ящике над Аленкиной головой. На тележке привезли еду: жареный цыпленок, картофель фри, что–то в баночках.

— Прибереги аппетит, — сказала Аленка. — Ты разоришь Аэрофлот, старый крокодил джунглей.

— Не буду. Наберегся, — нагло сказал Андрей и улыбнулся стюардессе. — Я бы съел чего–нибудь еще, посущественней.

— Попробуем вас накормить, — сказала стюардесса.

Горы уже были далеко позади, и за круглыми оконцами перекатывался гул моторов, и необозримая, синяя, замерла внизу Атлантика, и над ней висели круглые облака. Огненные облака. Раскаленные рассветом круглые облака.

«Возвращение с победой. С Пирровой победой», — думала Алена, а Андрей уже достал блокнот и писал формулы — строчка за строчкой. Пиррова победа…

Давным–давно, когда ей было лет шесть или семь, они с братом набрели на полянку, в лесу, под Москвой. Полянка была красная от земляники. Аленка заглянула под листья, обмерла, и много лет спустя, стоило ей только захотеть, она могла увидеть эту полянку, услышать ее запах и ощутить вкус переспелой земляники на языке.

Теперь она может летать над джунглями и видеть джунгли, как видел их Большой Клуб. Она закроет глаза и увидит, как мелькают огромные листья и мчится темным силуэтом ягуар. Мчится по берегу и сигает в воду…

Алена не успела рассказать Андрею об этой галлюцинации, а сейчас почему–то нельзя. Она простила его, вычеркнула, тот позорный разговор начисто и все–таки они молчат.

Вот почему они молчат. Она возвращается с победой, а он — с поражением. Для него не бывает побед, его битва никогда не кончится, и он всегда будет помнить о том, что. Большой Клуб погиб непознанным. Будет помнить и казниться. Что он сейчас делает, Андрей? Может быть, он думает о том же и вводит в свои формулы критерий «пирровости всех побед»?

Вернулась стюардесса, поставила перед ними обоими по подносику.

— Изумительно, — сказал Андрей. — Восхитительно. — Он стал жевать, глядя в блокнот красными глазами. За сборами было некогда спать, а в самолете Андрей никогда не спал.

— Я уверена, — сказала Алена, — что есть еще Огненные. И не один Клуб. Есть.

— Не надо, Аленушка.

— Есть, — сказала Алена.

Наверное, у нее было несчастное лицо. Стюардесса посмотрела издали и подошла снова.

— Почему вы не кушаете?

— Так, — сказала Алена. — Спасибо.

Андрей крошечными значками, как муравьями, заполнял страницу за страницей, иногда смотрел в оконце, но когда солнце поднялось выше, задернул занавеску.

Аленка хмурилась во сне. Воины шли по ночным дорогам под звездами, и на их пути в джунглях вспыхивали бесшумные пожары.

Москва: 1964–1989