У всякой драмы свой финал

5

Отец Романа снова злился на сына, потому что опять тот несколько дней подряд не отвечал на его телефонные звонки, сам не звонил и не появлялся у него в доме. Выведенный из терпения поведением сына, вновь поехал к нему, но дверь никто не открыл. Рисемский долго звонил, пока не сообразил, что в квартире никого нет.

На следующий день опять вернулся, и вновь получил тот же результат. Это обеспокоило его. Всякое могло случиться, тем более что характер сына иногда бывал непредсказуемым. Рисемский отдал распоряжение своей охране вскрыть дверь. Те стали возиться с замком. Возились долго, Рисемский уже хотел отдать приказ, взломать дверь, когда, наконец, замок поддался и умелец, который мучился над ним, с видом победителя распрямился и распахнул дверь.

Отец Романа вошел в квартиру, боясь, что может увидеть труп сына, но облегченно вздохнул, когда увидал обычный беспорядок и более ничего. По некоторым признакам сообразил, что Роман три-четыре дня не появлялся в квартире. Поручил своим людям разыскать сына. Довольно быстро ему принесли информацию, что машина Романа стоит у кафе «Оранжевое небо». Отец немедленно выехал туда.

Он думал, что увидит машину, в которой имеются какие-то следы, кои приведут его к Роману, но ничего подобного не произошло. Машина была снята с сигнализации, двери открывались свободно, словно Роман на минуту отошел куда-то и должен вот-вот вернуться.

Раскрутили работников кафе, выяснили, что одна из официанток обслуживала Романа и видела, как, рассчитавшись, тот подошел к машине, как на него сзади напали трое парней и затолкнули в свое авто.

Она же сказала, что перед этим за столик к молодому человеку подсаживался мужчина из машины черного цвета, у которого за спиной был охранник. Мужчина ничего не заказывал, но о чем-то говорил с Романом. И вышел из-за стола раньше молодого человека.

Рисемский по описанию девушки предположил, что это был Корозов. Вполне возможно, Роман нарушил обещание ему, и захотел сам вернуть кинжал. Рисемский не был лично знаком с Глебом, но после разговора с сыном намеревался встретиться с Корозовым, навел о нем справки и получил кое-какую информацию.

Ломая голову над тем, что произошло, предположил, как из-за кинжала могла произойти размолвка и что на Романа могли напасть люди Корозова.

Немного смущало, что все как бы лежало на поверхности, и было до ужаса просто, это заставляло сомневаться в правильности выводов. Но другой версии у него не было, поэтому он решил немедля надавить на Корозова.

От кафе сразу отправился в офис Глеба. Корозова на месте не было. Отец Романа решил подождать в машине. Ожидая, все больше распалял себя яростью. Нельзя было ошибиться, ошибка могла стоить жизни его сыну. Скоро увидал, как на парковку подкатил автомобиль Корозова, и как тот вышел из него. Рисемский вылез и направился наперерез Глебу.

Глеб не знал отца Романа так же, как и тот не знал его. Видел приближающегося человека с двумя охранниками сзади, приостановился. Рисемский, подходя, начальственно объявил:

– Я – Рисемский Олег! Ты – Корозов? – спросил для верности.

– Да, – подтвердил Глеб.

Отец Романа остановился перед ним, не протягивая руки для приветствия, широко расставил ноги и определенно ждал какой-то реакции от Глеба. Тот молчал, не догадываясь, чего хочет Рисемский. Его бычье поведение удивило Глеба, и он нахмурился.

Их взгляды ломали друг друга.

Олег был высок, под стать Глебу, с мощным лбом, о котором можно было сказать, что такой лоб способен прошибить любую стену, седеющими висками и такими же бровями. Императивным тоном он стал выкатывать из себя слова, словно чугунные болванки:

– Я задам тебе два вопроса, на которые жду правдивые ответы! Первый: где мой сын?!

Корозова этот вопрос поставил в тупик, он понятия не имел, где его сын и кто у него сын? Он не знал, что у Романа была та же фамилия.

– Почему я должен знать, где твой сын? – спросил он. – Ты меня ни с кем не путаешь?

– Я тебя ни с кем не путаю, – заиграл желваками Рисемский. – Мой сын – Роман, с которым ты встречался в кафе «Оранжевое небо», а потом подлейшим образом напал на него и похитил!

До Глеба дошло, почему Рисемский так себя вел с ним. Он напружинился, сдерживаясь:

– У тебя плохие источники информации, за них я бы не дал и горелой спички!

Олег пропустил мимо ушей сарказм Глеба, и все с тем же видом с напором потребовал:

– Отвечай на поставленный вопрос! И не юли! Я этого не люблю!

Но и Глеб не любил, когда с ним так разговаривали. И он мог схватить за глотку, когда этого требовали обстоятельства. Сейчас же он видел, что нужно рассеять нелепые подозрения Рисемского, а потому говорил как можно спокойнее, хотя все тело было напряжено:

– Да, я встречался с Романом, – сказал он. – И это все. Разговора у нас не получилось, потому что он отказался беседовать со мной! – Глеб смотрел прямо, ломая властный взгляд Олега. – Поэтому помочь тебе я ничем не могу! И кто напал на него – не знаю. Ты лучше меня должны знать, кто мог похитить сына? Если ты действительно его отец. Или ты хочешь, чтобы я поверил тебе на слово? Не стоит передо мной ломать комедию! Осади свой пыл и подумай, с кем он конфликтовал, кто угрожал ему? Кстати некоторое время назад, его пытались избить около драматического театра. Если бы я не вмешаться тогда, могла бы произойти поножовщина, и чем бы все закончилось, сказать трудно.

Рисемский выслушал молча. И, кажется, пыл его начал угасать, между тем, с прежними нотками повелительности, спросил:

– Тогда второй вопрос: где кинжал?

– Сначала докажи мне, что ты – отец Романа! – отсек Глеб.

Олег на мгновение замешкался, как будто наткнулся на непреодолимую стену, но тут же нашелся:

– Не вижу смысла доказывать бесспорное! Наведи справки, если не веришь моему слову! Советую немедленно вернуть кинжал! Это семейная реликвия.

– Я тебя не знаю, чтобы верить твоему слову! – сдержанно ответил Глеб. – Вот когда наведу справки, а ты мне представишь доказательства о принадлежности кинжала тебе, тогда и поговорим!

Рисемский видел, что легко смять Корозова, как ему недавно представлялось, не получится, тот оказался тертым перцем и твердым мужиком, сломать такого ему оказалось не по силам. Он забуксовал. Сжал зубы. Лицо вытянулось, на лбу собрались морщины, голова загудела, как глиняный горшок, звук которого забил уши. Щеки стали бледными. С острасткой выдавил:

– Ты играешь в плохую игру, если хочешь присвоить кинжал! – повторил. – Это семейная реликвия!

– Я не играю, – сказал Глеб. – Роман отказался от этой семейной реликвии. Поэтому я верну кинжал настоящему владельцу. А тебя прошу, когда найдешь Романа, устрой нам встречу.

Олег округлил глаза и зло пообещал:

– Я устрою тебе голгофу! – хлестнул по лицу Глеба недовольным взглядом, развернулся и большими шагами двинулся к своей машине, на ходу что-то говоря охранникам.

Корозов смотрел ему в спину, может быть, он был не прав, что не отдал кинжал отцу Романа, между тем, что-то внутри останавливало его и говорило, что спешить с этим не следует.

Через полчаса Глеб отдал распоряжение Исаю, чтобы тот навел справки о Рисемском.

А Рисемский распорядился своим людям, чтобы, кровь из носа, притащили к нему Блямбу и Кума. Надеялся через них выяснить, где находится Роман? Подозревал, что они причастны к его похищению.

Поздно вечером того же дня, когда после окончания спектакля из театра выходили актеры, и вместе со всеми вышла Нарлинская, к ней подошел парень, вежливо взял под локоть и показал на стоявшую у тротуара белую автомашину, приглашая пройти в нее.

Нарлинскую сегодня никто не должен был встречать, поэтому просьба незнакомца удивила. Очередной поклонник, что ли? Как они все ей надоели. Прохода от них нет. К тому же в машины незнакомых поклонников она никогда не садилась. Посему никакие просьбы не могли на нее подействовать. Она выдернула локоть из руки незнакомца и быстро пошла к своему автомобилю.

Парень хмуро посмотрел ей вслед, ничего больше не сказал, не стал преследовать, неторопливо отправился к белой машине.

Ева села в автомобиль, прижала затылок к подголовнику, прикрыла веки, расслабилась, успокаиваясь. По телу разлилось умиротворение. Тихо подышала. Потом встрепенулась, вставила в замок зажигания ключ, завела мотор и авто медленно отъехало. Девушка видела, как следом за нею тронулся белый автомобиль. Нарлинская любила ездить быстро. Включила фары и одним духом выехала на дорогу. Живо перестроилась в крайний левый ряд и выжала педаль газа до отказа. Машина понеслась так, словно была на взлетной полосе.

Когда приходилось притормаживать, подпирая впереди идущий транспорт, Ева недовольно бурчала себе под нос слова упрека в адрес водителя, чья машина оказывалась у нее перед глазами.

Увлеченная гонками, в зеркало заднего вида посматривала лишь тогда, когда притормаживала, но видела сзади только свет фар. Не отслеживала белый автомобиль, да уже и забыла о робком поклоннике, который сразу ретировался, получив резкий отказ. Мало ли их было таких, которые вздыхали со стороны и застенчиво краснели, когда она их одергивала. Их лица мелькали, как отражения в калейдоскопе.

Ева свернула в переулок, белый автомобиль последовал за нею. Она подъехала к дому, в полумраке припарковалась недалеко от подъезда. Белый автомобиль застопорился неподалеку. Нарлинская усмехнулась, хлопнула дверью, пискнула сигнализацией и легко юркнула в подъезд.

Поднялась на свой этаж, с кем-то на лестничном марше поздоровалась, а с кем и сама не поняла, просто ответила на приветствие какого-то жителя подъезда, спускавшегося сверху.

Ей нравилось, когда ее узнавали в подъезде, на улицах, на дороге, вообще везде, это было приятно, в такие моменты она чувствовала себя звездой, хоть и губернского масштаба, но все-таки звездой. Приятно быть звездой и слышать у себя за спиной: «Вон, вон, идет Нарлинская. Посмотрите, это Нарлинская. Да неужели это Нарлинская? Какая красивая».

И тогда Ева сожалела, что она не столичная актриса, и думала, что в столице быть узнаваемой, куда приятнее, хотя Дорчаков всегда охлаждал ее пыл, напоминая, что лучше в деревне быть первой, чем в городе последней, намекая, что в столице она могла оказаться на самом последнем плане. И тогда она думала, что Антон просто старался удержать ее около себя, потому что не хотел потерять хорошую любовницу.

Ей было страшно думать, что она не хватала звезд с неба, что звезду из нее вылепили три влиятельных человека. Между тем, именно это Ева крепко зарубила себе на носу, потому что хорошо знала, как сама упорно способствовала, чтобы усилия этих людей не ослабевали, а двигали и двигали ее вверх.

Нарлинская подошла к двери квартиры, настроение было хорошее, ее опять сегодня зрители встречали на «ура», хотя она уже начинала пресыщаться этим. Еве уже было мало, чтобы ей рукоплескали и выносили на сцену цветы, Еве уже хотелось, чтобы ее носили на руках. Возможно, очень многим актрисам хочется этого, но не у всех получается подобное.

За спиной все громче раздавалось шипение завистников, а иногда откровенно оглушительные восклицания: «Бездарность. Подстилка». Все труднее было делать вид, что она ничего не слышала. И тогда Ева утихомиривала себя мыслями, что «подстилкой» тоже непросто быть, к этому тоже надо иметь талант. Она очень сомневалась, что каждая из тех, которая в спину ей произносила похожие слова, сама отказалась бы от такой роли. Но не каждой это предлагают и не всякой это удается.

Как бы ей хотелось, забить кляпами рты тем, кто шипел ей в спину, но таких было много и всем рты не заткнешь, потому она играла свою роль не только на сцене, но и за кулисами.

Она не хотела верить Дорчакову, что в столице не смогла бы пробиться. Это три-четыре года назад она была «славной золушкой», как он ее тогда называл, но теперь она сумела бы подобрать ключики к любому главному режиссеру и другим влиятельным личностям. Таким даром актриса тоже должна обладать. И такой талант, Ева верила в это, у нее был.

Бросить бы сейчас всю эту периферию и помчаться в столицу, выбрать театр, чтобы главным режиссером непременно был мужчина, и войти туда милой девушкой, а потом разворошить сложившийся порядок и развернуться во всю мощь своего истинного предназначения.

Погруженная в свои мысли, Ева вставила ключ в замок. У нее была новая квартира, которая появилась не так давно благодаря ее таланту быть изумительной любовницей, которую при расставании щедро одаривают и потом помнят о ней очень долго. Ева открыла дверь. Но не успела переступить через порог, как в спину сильно подтолкнули мужские руки, и она услыхала дыхание над самым ухом.

Нарлинская резко обернулась, перед нею был тот парень с улицы, который предлагал пройти в белую машину. Он дыхнул ей в лицо запахом табака:

– Тихо, кукла, к тебе разговор имеется!

Ева возмутилась, отступая в глубину квартиры, потянулась рукой к выключателю:

– Кто ты такой, черт побери?

Парень, опережая ее, щелкнул выключателем:

– Одна живешь? Никого больше нет? – спросил, оглядывая освещенную прихожую.

Девушка снова хотела громко возмутиться, но в это время увидала на пороге другого человека, и слова застряли у нее в горле. Она проглотила слюну вместе с невысказанными словами, и даже не заметила, как парень пробежал по комнатам, проверяя, нет ли еще кого-нибудь в квартире.

В дверях стоял Рисемский, отец Романа. Нарлинская часто моргала, смотрела на него с внутренним страхом, наконец, едва пошевелила губами:

– Ты? Что тебе надо?

Парень доложил Рисемскому, что в квартире пусто и выскользнул за порог.

Ева постепенно пришла в себя и вновь, уже другим тоном, который обрел более твердое звучание, повторила вопрос:

– Зачем ты здесь? У тебя другая машина? Ты всегда ездил на черной.

Его взгляд властно охватил всю ее фигуру, как будто опутал с ног до головы паутиной:

– Где Роман? – спросил, пропустив мимо ушей ее слова.

Ева отступила на шаг, стараясь разорвать эту паутину, но она удерживала ее, сдавливала со всех сторон своими нитями, парализовала:

– Почему ты меня об этом спрашиваешь? – тихо спросила девушка вдруг осипшим голосом.

Олег расставил ноги, не отрывая от нее глаз, второй раз хлестко стеганул тем же вопросом:

– Повторяю! Где Роман?

Нарлинская сжималась под его взглядом, словно еще больше запутывалась в паутине. Испуганно выставила вперед маленькую ладонь, как бы защищаясь, пролепетала:

– Я давно не видела его.

– Врешь! – решительно и холодно отрубил Рисемский. Шагнул вперед и захлопнул за собой дверь. – Что тебе от него надо?

Ее ладонь уперлась Олегу в грудь, хотя это была довольно слабая защита.

Он легко отвел ее руку от своей груди, сдавил так, что Ева вскрикнула от боли.

– Я тебя предупреждал, никогда не ври мне! – сказал он. – Это ты наняла Блямбу и Кума? Зачем ты это сделала?

– Кто это? – спросила она после того, как он отпустил ее руку. Ева старалась убедить Рисемского, что не понимает, о ком тот говорит.

Но его слова, как тяжелые чугунные болванки придавили ее:

– Я придушу тебя прямо здесь, если еще услышу твое вранье!

Девушка, пытаясь остановить дрожь в теле, попробовала перестать мямлить и начала защищаться более агрессивно, выкрикнув фистулой:

– Ты сошел с ума! Никого я не нанимала! И не знаю, где Роман! Он непредсказуем, от него можно ждать, чего угодно! Он такой же, как его отец! Он весь в тебя!

Олег тряханул ее за плечи так, что ее голова замоталась из стороны в сторону:

– Впредь не смей к нему приближаться! Иначе для тебя это плохо закончится! Я раздавлю тебя, как букашку!

Голос Нарлинской задрожал, и эту дрожь вызывал не страх, а упрямство, злость и непокорство. Она глянула прямо в яростные глаза Олегу:

– Я люблю его!

Тот в ответ взорвался, схватил ее за горло и сдавил, отчего она засипела, и глаза вылезли из орбит. Но он не слышал ее сипа, он сам дико хрипел:

– Ты поняла меня? – спрашивал он, исказив лицо. – Ты поняла, что я тебе сказал? Не смей, не смей! Я вырву твою глотку за Романа! Забудь о нем! – он отпустил ее горло, оттолкнул от себя, с удовлетворением наблюдая, как она ошалело хватала ртом воздух.

Его пальцы Еве показались железными обручами, которые в одно мгновение перехватили не только ее горло, но всю ее жизнь, перед глазами пролетело многое из того, что было у нее связано с этим человеком, и о чем знали только они двое.

Нарлинская разумела, как сильно он должен ее ненавидеть и он, уверена была, ненавидел ее по-настоящему. Это была ненависть, связанная с прошлой любовью. Ева когда-то была его любовницей, он любил ее страстно. Но она обманула его, бросила, ничего не объясняя, скрылась.

Это происходило в самом начале ее взлета. Ей было необходимо бросить его. Он тогда уже сильно мешал ей. Не хотел, чтобы она занималась актерским мастерством. Смеялся над этим. Однако после того как она покинула его, он не искал ее. Хотя Ева не сомневалась, что он затаил в себе зло.

Когда Ева стала звездой губернского масштаба, вдруг ниоткуда возник молодой человек, ее обожатель, Роман, который оказался сыном Рисемского. Она поздно узнала об этом.

И вот тогда, первый раз после их разрыва, Олег вновь возник перед нею, потребовал, чтобы она немедленно прекратила все контакты с Романом. Но это было уже не так просто сделать, хотя понимала, что должна выполнить требование Рисемского. А теперь отец Романа снова появился с прежним своим требованием.

Ева потерла пальцами горло и шею, несколько раз глубоко вздохнула, приходя в себя, сказала:

– Тебе нравится пугать меня, тебе всегда это нравилось. Пройди в комнату и растолкуй, в чем дело? Налетел, как бешеный! Ничего не объяснил!

Олег прошел через прихожую в комнату, молчком без всякого интереса провел по ней глазами, обронил раздраженно:

– Роман пропал.

Девушка прореагировала на это известие спокойно, как будто ничего особенного не услышала:

– Я не удивляюсь, – сказала тихо. – Ведь это не первый раз, – попыталась успокоить Олега, – он всегда куда-нибудь исчезает, а потом вдруг возвращается. В тебя пошел.

Рисемский отрицательно крутнул головой, тяжеловесно сказал:

– На этот раз все не так. Его похитили. Есть свидетели его похищения. На него напали, насильно посадили в машину и увезли.

Ева показала ему на диван, предлагая сесть, и спросила:

– Что тебе приготовить, кофе либо чай?

– Чай, – отозвался он, направляясь к дивану.

– Хорошо, чай, – она вышла на кухню, наполнила электрочайник водой, включила, и через некоторое время из кухни раздался ее голос. – Он давно не появлялся у меня. Я звонила, но он не отвечал и сам не звонил мне. Тебе крепкий чай сделать? – спросила и прислушалась.

Из комнаты послышалось шуршание кожи дивана, а потом раздался недовольное ворчание Олега:

– Ты должна помнить, что я любил пить только очень крепкий чай, очень крепкий. И незачем об этом спрашивать лишний раз. У меня вкусы не меняются. Это ты, как кукушка прыгаешь из гнезда в гнездо.

Нарлинская вынесла чай. Рисемский сидел на диване и смотрел на нее все тем же недружелюбным отталкивающим взглядом. У нее снова побежал холодок между лопатками:

– Даже не знаю, что тебе сказать. Ума не приложить, кто бы мог такое сотворить, – сказала она. – Я никогда не слышала от Романа, что у него есть враги. Он ничего не говорил. Да ты же его знаешь, он никогда ничего не рассказывает. – Она попыталась сделать шаг к сближению. – В этом он похож на тебя.

Но Рисемский не принял ее попытку к примирению. Сердитый голос не стал мягче. Она поставила чай на стол и вышла в кухню за своей чашкой, а оттуда снова подала голос:

– Я несколько раз пыталась порвать с Романом, – оправдывалась Ева, – но Роман не давал мне прохода, ходил на все спектакли, забрасывал цветами.

– Тебе всегда это нравилось.

Ева вышла из кухни с чашкой чая, вздохнула, мол, какому артисту это не понравится? Олег пересел с дивана на стул к столу, придвинул к себе чай, и пренебрежительно хмыкнул, дескать, знаю я, какая ты артистка, хорошо представляю. Она опустилась на стул по другую сторону стола, поставила бокал перед собой и раздосадовано сказала:

– А ты так и не побывал на моих спектаклях. Увидал бы, какими аплодисментами меня встречают и провожают.

По лицу Олега пробежало отторжение:

– Знаю я, что это за аплодисменты и что это за цветы! – покривился с отвращением. – Кто теперь у тебя спонсор? Что-то он жмотничает последнее время! Мало рекламы на щитах висит, столбы не все обклеены, по телевизору стали редко твою физиономию показывать. Смотришь, так скоро о тебе и забудут. Только Роман, дурачок, не понимает этого.

Рисемский не намерен был идти с нею на примирение. А она никак не могла пробить защитную стену, которую он поставил между ними. Упрекнула его, стараясь, как можно сильнее уязвить:

– Ты слишком приземлен! Нет в тебе полета. Скучно с тобой.

Он брезгливо выпятил губы, как будто учуял неприятный запах:

– А тебя ветром высоко задуло. Смотри, ветер может скоро кончиться или подуть в другую сторону. Не упусти момент, не рухни вниз, падать будет больно, не сверни шею, можешь так удариться, что уже не поднимешься! Кто тебя тогда подберет? – он взял чашку с чаем и сделал первый глоток. – Или ты думаешь, что это может случиться с кем угодно только не с тобой? Заблуждаешься. Все так думали, когда были на пике славы, а кончали зачастую, как никому не нужные бомжи. Мельпомена непостоянна. Муза не только приходит, но и уходит. Не забывай об этом. Не думай, что ты избранница богов на все времена. Боги изменчивы. Все гораздо прозаичнее. Опустись на землю.

Нарлинская также отпила из своей чашки чай и недоверчиво улыбнулась:

– Не переживай за меня, не сомневайся, я сумею спланировать.

Олег в этом не сомневался, поэтому недобро предупредил, отодвинув чай на середину стола:

– Только планируй не к Роману, а ближе к кладбищу, чтоб недалеко нести было. Ева попыталась вернуть его к воспоминаниям, надеясь, что это хоть как-то смягчит его настроение. Напомнила, что он не всегда был с нею резок. То, что произошло между ними, уже произошло, зачем теперь ворошить прошлое, его надо забыть.

Он отверг ее попытку, не хотел воспоминаний, он чутьем чуял, каким запашком от нее тянуло. Девушка поднялась, преодолевая внутренний страх, пересиливая собственное нежелание, подошла к Олегу, как будто хотела, чтобы он уловил ее прежний запах, вспомнил, как ему нравился он раньше, захотел вновь окунуться в него.

Рисемский испытал внутреннее волнение, и отодвинул ее, словно вдохнул в себя давно забытое и захлебнулся этим. Но Ева упрямо потянулась к нему и стала стаскивать с плеч пиджак, приговаривая:

– Ты неисправим. Но я чувствую, что ты до сих пор продолжаешь любить меня. И мне это приятно. – Заглядывая ему в глаза, наклонилась, попыталась прижаться и шепотом проворковала. – Забудь о Романе. Он уже взрослый мальчик, пора перестать опекать и контролировать его, – потянулась губами к его губам, слегка коснулась их.

Олег ощутил их мягкость и уловил тепло, которое исходило от ее тела, и запах, который он и, правда, когда-то так сильно любил, ударил в нос.

Однако все это было из прошлого, все из прошлого. А прошлое безвозвратно. Не стоит открывать заплесневелый сундук и ворошить полусгнившее тряпье. Не стоит. Уже никогда не будет так, как было тогда. Никогда.

Прошлое может больно бить и может ласкать мозг. Каждому достается то, что он заслуживает. Вот только часто понимание приходит слишком поздно и раскаяние уже никак не помогает. Всяк уверен, что сегодня и сейчас важнее, чем вчера. Увы, мудрость или есть, или ее нет.

Ева все сильнее прижималась к Олегу и шепотом вползала в душу. Ей казалось, что вот еще немного, и она уже достигнет своей цели, и ей уже мерещилось, что стена между ними рушится, не остается камня на камне, все превращается в песок, потому что красивой женщине никакой мужчина неспособен отказать. Она была уверена в этом, уверена в себе, ибо научилась завоевывать место под солнцем.

Тем не менее, он резко оттолкнул ее, и даже не оттолкнул, а решительно отбросил, как собачонку, как кошку, вскочил, крикнув:

– Фу! Брысь!

Ее лицо вспыхнуло обидой и недовольством. Как он смеет так оскорбительно прогонять ее, когда она уже возбудилась и сама предлагает себя? Это мгновенно привело ее в ярость, с ее языка посыпались язвительные восклицания:

– Ты уже ни на что не способный импотент! Постарел и завял! – в глазах полыхнула злая ирония.

– Я сказал, брысь! – повторил Олег. – Если я узнаю, что ты приложила руку к похищению Романа, лучше тебе было бы не рождаться на этот свет! Я вытяну из тебя все жилы, прежде чем выпотрошу кишки! Твоя красивая мордашка не поможет тебе.

Ева пожала плечами и ничего не ответила, как бы показала, что все это пустое, не относится к ней.

Рисемский завершил разговор:

– Надеюсь, больше я тебя не увижу, но если мне еще придется к тебе вернуться, то не жди ничего хорошего для себя! – он вышел из комнаты, миновал прихожую и громко хлопнул входной дверью.

Ева облегченно вздохнула, сбрасывая с себя напряжение, расслабилась. Почувствовала, как по ее кровеносным сосудам с новой силой стала пульсировать кровь, оживляя все тело.

Нарлинская выключила в комнате люстру и подошла к окну, увидела в блеклом свете фонарей, как из подъезда вышел Рисемский с охранником и подошел к своей машине. Остановился около авто, обернулся на ее окно, и Ева отступила вглубь комнаты, как будто он мог увидеть ее.

Она не слышала, как он сквозь зубы сказал своему охраннику, что не верит ни одному ее слову. Поручил выяснить, с кем она теперь кружится? Он чувствовал, что Романа надо искать где-то рядом с нею.

– А может ее сразу придушить, как дворовую сучку? – спросил охранник, выслушав поручение. – У меня не заржавеет! Управлюсь в два счета!

Олег помолчал, глядя на окно, отвернулся и задумчиво произнес:

– Возможно, потребуется и это, но не сейчас. Сначала надо найти Романа.

Они сели в машину. Рисемский знал наверняка, что Ева следила за ним из окна. Опустил стекло и погрозил пальцем. Нарлинская у окна вздрогнула, ее обдало жаром, и она сжала кулаки.

Плюхнулась на диван, минуту посидела, приходя в себя, затем снова бросилась к окну, но машины Олега уже не было. И только тут девушка вздохнула полной грудью, будто ей открыли кислород, и она хватала его, и все никак не могла надышаться. Однако душа все равно не успокаивалась, куда-то рвалась, и чего-то требовала.

Ева кинулась в спальню, раскидала постель и, не раздеваясь, забралась в нее. Но сердце билось учащенно, и лежать не хотелось. Она вскочила и заходила по спальне. Душу что-то томило и мучило.

И вдруг Ева поняла, что ее возбуждение вызвано боязнью, что ей после посещения Олега сделалось страшно. Ужасно быть одной в квартире. Она металась по сторонам, пока, наконец, дрожащими руками не схватила телефон и не набрала номер:

– Ты дома? К тебе можно приехать? – спросила встревоженно и, получив утвердительный ответ, схватила сумочку и выскочила за дверь.

С опаской выглянула из подъезда, словно проверяла, не поджидает ли ее там Рисемский, продолжая грозить своим пальцем. Никого не увидела, быстро выскочила и прыгнула в свою машину.

Уже была ночь.

Ева завела мотор, включила фары и сорвала машину с места быстро, как будто за нею гнались.

Подъехав к нужному дому, несколько успокоилась, припарковалась и пошла к подъезду без особой торопливости. В лифт садиться не стала. Было страшно очутиться в замкнутом пространстве. Взбежала на этаж по лестнице. Запыхалась. Сердце билось сильно. Отдышалась. Нажала кнопку звонка, и давила на нее до тех пор, пока дверь не открылась. В дверях возникла высокая фигура Думилёвой в дорогом домашнем халате. Полы распахнуты, открывая голое тело.

– Ты что, с головой не дружишь? – спросила она. – Я не глухая. Входи!

Ева оторвала побелевший палец от кнопки, посмотрела на него, потом виновато глянула на Евгению, не смысля, как у нее это получилось. Думилёва запахнула халат, загнала улыбку в уголки губ, коротко и сухо бросила:

– Чего тебе не спится? Спектакль давно закончился. Уже спать должна, как убитая. Вижу, какая-то возбужденная ты! Говори, что случилось!

Нарлинская торопливо вошла, забыв закрыть за собой дверь:

– От тебя ничего не утаишь, – сказала.

– Только двери надо закрывать после себя!

Ева обернулась и захлопнула дверь.

Прихожая была огромная. Вся в зеркалах. Две дорогие люстры над головой отражались в них, заливая светом все уголки. Ева увидала в каждом зеркале свое лицо и показалась себе многоликой и неуловимой. Попробуй, поймай отражения в зеркалах. Но такой же многоликой была и Евгения. И она не казалась Еве неуловимой. Напротив, ее отражения будто нависали над девушкой, пугая мужскими чертами лица, а прыгающие по нему улыбки отражались зловеще, повергая в трепет.

– Таить от меня ничего не советую! – сказала Думилёва жестким тоном, в котором не было угрозы, но не было и обнадеживающих ноток. – Даже не думай об этом, – предупредила. – Я все равно все узнаю и по голове за это не поглажу.

Ева капризно сморщила лицо, при этом ее нос, губы и даже маленькие уши, едва прикрытые волосами, пошевелились. Она ничего не сказала вслух, но как будто выражением лица уверила Евгению, что ей абсолютно нечего таить от нее.

Думилёва крепко по-мужски обняла Нарлинскую, поцеловала в щеку, подтолкнула в спину, чтобы та не стояла истуканом на месте:

– Где болталась? – спросила. – Спектакль закончился четыре часа назад. Поздно вспомнила обо мне!

– Заезжала домой, – пролепетала Ева, оправдываясь.

– С кем? Чего молчишь? С кем кувыркалась после спектакля? – оглушила Евгения так, что в ушах девушки зазвенело.

– Ни с кем. Ей-богу ни с кем не кувыркалась! – сказала дрожащим голосом.

В глазах у Думилёвой стояло недоверие и недовольство, взгляд съедал Еву, вытягивал из нее жилы. Ее испугало лицо Евгении, в девушке вспыхнул страх, который был гораздо сильнее, чем недавний страх перед Олегом. Она поспешила заверить, что говорит правду. Голос уже не только дрожал, но захлебывался, терялся, переходил на писк и шепот. Улыбка была виноватой. Ева заглядывала в глаза Евгении, и говорила, говорила, говорила, пытаясь вызвать расположение той.

Думилёва показала на дверь кухни, взглядом спрашивая, будет ли Ева ужинать, хотя это был бы уже не ужин, сказать вернее, это был бы ночевник, хотя такого слова не существует в русском языке.

Нарлинская отрицательно закрутила головой, боже мой, какая еда, она ничего не хотела, у нее сейчас совершенно не было настроения на еду, на посиделки за столом, глубоко на душе у Евы скребли кошки.

Евгения скомандовала и отступила, освобождая проход к двери ванной комнаты:

– Тогда лезь под душ!

Девушка сначала прошмыгнула в спальню, раздеваясь на ходу, побросала одежду на пол, и только потом побежала под душ. Думилёва окинула ее суровым взглядом, ничего не сказала, стала после нее неторопливо подбирать вещи с пола и укладывать на стул.

Спальная комната была большой, с огромным ковром на полу, с минимумом мебели. Только функционально необходимым. Вся мебель была резная, под старину. Кровать широченная с изящными спинками. Платяной шкаф, комод, косметический столик с зеркалами – все безумно дорогое, тонкой работы, штучные экземпляры. На стенах – картины маслом в красивых дорогих рамах, известных московских и местных художников.

Нарлинская в ванной комнате нырнула под струи воды и только тут стала ощущать, как ее душа постепенно утихомирилась, страхи куда-то подевались, отступили, будто их и вовсе не было никогда.

Ева смотрела на свое тело и думала, что оно еще молодо и у нее еще есть время, чтобы пользоваться им полной мерой, а поэтому нельзя терять ни единого момента, пока оно не стало стареть.

Тело – это ее инструмент в этой жизни, как, впрочем, инструмент всякого артиста, разница разве лишь в том, кто как пользуется этим инструментом, как употребляет его. Всякий актер должен содержать свое тело с особой тщательностью, ибо оно кормит его, впрочем, не во всяком теле душа способна проявить себя.

Девушка любовалась своим телом, она открыла двери душевой кабины и смотрела в большое зеркало, висевшее на стене напротив. Все в ее теле было прекрасно и соразмерно. Идеальность пропорций поражала даже ее саму.

Сейчас Ева не хотела думать, что с нею может стать тогда, когда ее тело начнет стареть, и им перестанут любоваться другие глаза. Такие думы не придавали ей бодрости. Она хорошо понимала, что многие аплодисменты в зрительном зале получала не она, а ее молодое тело. Но будет ли получать аплодисменты именно она, когда ее тело состарится? Об этом тоже не хотелось думать.

Хотя вот именно тогда, наверно, это и будет называться ее талантом.

Но что такое талант? Мимолетные удачи. Делать так, чтобы другим нравилось. Ты всегда должна нравиться. Ты всем должна нравиться. Однако это не может быть бесконечно. Жизнь коротка. Даже очень коротка. И к ее концу надо суметь получать зрительские аплодисменты ей самой, а не ее телу, которое уже не будет таким, как сейчас. Увы! Не будет! Как страшно об этом думать. Это наводило на нее грусть.

Боже мой, но зачем сейчас об этом думать? Сейчас от жизни нужно брать все. Грустить сейчас повода не было.

Нарлинская помылась и вошла в спальню. Чистая, пышущая здоровьем, сверкающая красотой.

Евгения уже лежала в постели, укрывшись легким одеялом.

Ева потянулась к выключателю, но Евгения остановила ее, она не любила заниматься любовью без света. Заниматься любовью в темноте, считала она, это все равно, что мышью скрестись в темном чулане. В темноте можно только спать, сопеть, храпеть. А любовь это любование тем, кого любишь. И это возможно только при полном свете, чтобы душа пела.

Девушка убрала руку от выключателя, пальцами прошлась по бедрам, разворачиваясь телом и вправо и влево, показывая его красоту Евгении.

Спать ей совсем не хотелось, она была возбуждена. Она хотела нравиться, она хотела всегда нравиться. Улыбаясь, сделала шаг к кровати.

Евгения отбросила край одеяла. Она была полностью раздета, приготовилась встретить Еву. Похлопала ладонью по простыне, показывая Нарлинской место, на которое та должна лечь.

Ева продолжала поглаживать пальцами свои красивые бедра, ощущая приятное тепло, разливающееся между ними. Приблизилась к кровати, ловя жадный взгляд Евгении на изящных формах своего прекрасного тела, проворковала, что ей будет жарко под одеялом, и юркнула под бок Думилёвой. Легла на спину на то самое место, куда показывала Евгения.

Та привстала на локте, полностью откинула от себя одеяло, открывая все тело, и провела рукой по животу Евы. Нарлинская слегка потянулась, расслабляясь и чувствуя ласкающее прикосновение:

– Тебе нравится мое тело? – томно спросила, смотря в потолок невидящими глазами.

– Оно безупречно, – сухо и коротко отозвалась Думилёва, и это походило на скупую мужскую оценку.

– А мне нравится твое! – все так же томно протянула девушка. – В нем есть сила, которой нет у меня, я так люблю эту силу! – Ева дотронулась до груди Евгении. – Мне с тобой очень хорошо.

– Твоя сила в красоте, – отозвалась Думилёва и неторопливо заскользила рукой к бедрам Евы.

– А мой ум? – спросила девушка. – Ты никогда не говоришь о моем уме. Ты считаешь его недостаточным? Скажи, он тебе нравится? – Нарлинская повернула к Евгении лицо с вопросительным выражением на нем.

Думилёва усмехнулась и грубовато заметила:

– Ума у тебя достаточно, чтобы не быть дурой.

Ева сомкнула веки, ей была понятна такая оценка Евгении, но она не хотела соглашаться с ее унизительным мнением, однако противиться Думилёвой не решалась, и, более того, просто боялась возражать. Торопливо тут же сменила тему разговора, подставляя Евгении свои губы для поцелуя.

– А вот губки эти целовать приятно. И ум тут не при чем! – сказала Думилёва, сначала коснувшись их пальцами, а потом наклонилась над девушкой и крепко продолжительно поцеловала.

Ева цепко обхватила Евгению руками.

Потом, когда прекратились любовные игры, они обе тихо лежали. Нарлинская снова смотрела в потолок:

– Я не верю тому, что говорят наши друзья.

– И что они говорят? – не открывая глаз и не отрывая головы от подушки, почти не раскрывая рта, едва шевельнула губами Думилёва, при этом оставаясь совершенно неподвижной: руки, не двигаясь, лежали вдоль тела, ноги так же вытянуты на матраце. Только грудь при вдохе поднималась, а при выдохе опускалась.

Ева взволнованно произнесла то, что ее особенно беспокоило после разговора с Дорчаковым:

– Они обратили внимание, что в ресторане ты какой-то особенный интерес проявляла к Ольге Корозовой, уделяла ей слишком много внимания.

Думилёва, оставаясь лежать все в том же положении, минуту помолчала, прежде чем ответить:

– Они дураки! – сказала категорично и жестко.

– Я тоже не поверила! – поспешно подхватила Ева и повернула оживившееся и обрадованное лицо к Евгении.

Но Думилёва открыла глаза, посмотрела перед собой, и неожиданно для Евы холодно произнесла:

– И ты дура!

Ева приподняла голову, глянула обиженно, растерялась, часто заморгала оторопелыми глазами:

– Почему я – дура? – сконфуженно завозилась, не находя никаких других слов для ответа.

– Потому что не поверила! А ведь Ольга очень красивая, ею вполне можно залюбоваться! – сказала Евгения и медленно стала прерывать свою неподвижность, постепенно ощущать части тела. Когда все оно ожило, глянула на Еву рассеянным взглядом, словно не замечая ее рядом с собой.

– И ты любовалась? – испуганно пролепетала Нарлинская, она вся сразу насторожилась и поникла, руки лихорадочно забегали по кровати, в этот миг она напрочь забыла о собственной красоте.

– А как же? – громче и более оживленно утвердительным тоном произнесла Думилёва.

У Евы от этих слов вмиг перехватило дыхание, будто ощутила петлю на собственной шее. Глотками взяла в себя воздух, как густую медовую массу, и затем едва слышно выдохнула:

– Больше, чем мной?

– Ты дура и вопрос твой дурацкий! – мгновенно отбросила Евгения ее вопрос, как несусветную глупость, от которой могло стошнить.

– Ты хочешь бросить меня? – потерянно прошептала Нарлинская, всем телом поворачиваясь к Думилёвой, сжалась в комочек, почувствовав в эти мгновения себя полной сиротой.

Евгения отвернула лицо от Евы, боже, какой иногда бывает наивной человеческая глупость, и поморщилась от этого. Ева явно проявляла отсутствие достаточного ума, и это не нравилось Думилёвой.

Нарлинская подтянула к себе ноги, совсем не чувствуя их, щеки и уши у нее покраснели:

– Ты пугаешь меня! – умоляюще глянула на Евгению. – Не бросай меня! – немного подумала и закончила. – Я умру без тебя.

– Конечно. Я это знаю, – спокойно согласилась Думилёва, как будто это было естественно, как все, что окружало их, и не было ничего особенного, в конце концов, все на свете когда-то заканчивается.

Ева перепугалась еще больше, показалось, что Евгения не поняла, о чем она только что сказала:

– Я по-настоящему умру, – уточнила девушка.

Думилёва насмешливо покрутила головой:

– По-настоящему ты не умрешь! – проговорила. – На панель пойдешь, там тоже платят неплохие бабки. Ты же любишь хорошие бабки. За твое тело можно валюту пощипывать.

– Что ты говоришь? Это безумие! Этого не может быть! Я не верю тебе! – Ева рывком села и в ужасе расширила глаза.

Евгения сделала долгую паузу, прежде чем произнести:

– Ты сама начала, потому что ты – дура! – повернулась набок. – Зачем же мне бросать тебя, когда я в тебя столько вложила? – помолчала, опять легла на спину, потянулась. – Ты – это мои нереализованные мечты! Я всегда хотела блистать на сцене, иметь кучу поклонников и поклонниц, купаться в цветах, когда была молодой и была на сцене. Но я жила в другое время и у меня не было покровителя. А потом мне надо было родиться мужчиной, а не женщиной, поскольку с моими повадками и внешностью трудно иметь все это. Поэтому я отыскала тебя и сделала то, что сделала. Я вылепила тебя. Я отдала тебя в руки Антошке и потребовала реванша!

Дрожь в теле Евы прекратилась, страх стал отступать и медленно исчез совсем. Наконец, она почувствовала приятную легкость в душе и выдохнула, дождавшись, когда Думилёва умолкла:

– Но почему ты так рано ушла со сцены?

У Евгении не было желания распространяться на эту тему, она вообще никогда не любила никому рассказывать о себе, а тем более о своем наболевшем. Но какая-то внутренняя потребность заставляла ее высказаться, и она произнесла, говоря все это больше для себя, нежели для Евы:

– Я быстро поняла, что мне всю жизнь придется тащиться в обозе. А зачем тащиться в обозе, когда знаешь, что ты способна на большее? Теперь я имею деньги, и сама диктую тем, от кого зависела раньше!

– Но ты могла бы еще вернуться на сцену, и сделать себе имя! – Ева вставила это в тот момент, когда Думилёва сделала глубокий грустный вздох.

– Ты наивная дурочка, – услышала в ответ. – Всему свое время, всему свой час и даже минута. Мое время ушло, а смешной я не хочу быть! – кашлянула, не довольствуя собой, чертова сентиментальность, она ей совсем не к лицу, ей нельзя быть сентиментальной, она должна быть жесткой и уверенной в себе. Нахмурилась, взяла себя в руки. – Я без того достаточно известна сейчас! Правда, благодаря моему бывшему мужу. Но все мы в этой жизни становимся известными благодаря кому-то и чему-то. И если кто-то думает иначе, тот дурак! Никто в этой жизни не пробивает себе дорогу сам! Не верь тому, кто говорит, что талант сам пробьется! Для этого столько понадобится каши съесть, что никакого брюха не хватит, чтобы всю ее вместить. Всегда есть кто-то, который заметит, потянет за уши, подставит плечо, и, может, даже станет трамплином. Беда только в одном, в нашей человеческой подленькой сути. Если ты когда-нибудь услышишь, как кто-нибудь из наших сегодняшних блистающих известностей говорит во всеуслышание, что он всего добился сам, так и знай, что это подлец, и он нагло врет, потому что дурак. Значит, он втоптал в грязь всех тех, кто помогал ему. Всего сам на своем острове достиг только Робинзон Крузо, да и то потом у него появился помощник Пятница. Люди не помнят добра, и ты такая же дура, как все!