Убийца по прозвищу Англичанин

13 Рим

Через час после восхода солнца они пересекли границу Италии. Давно Габриель не был так счастлив, покидая какое-то место. Он повел машину в направлении Милана, пока Анна спала. Ей снились кошмары, она металась, ведя какие-то свои бои. Когда сон наконец окончился, она проснулась и широко раскрытыми глазами уставилась на Габриеля, словно напуганная его присутствием. Потом закрыла глаза и вскоре возобновила борьбу.

В придорожном кафе они молча поели, словно изголодавшиеся любовники, омлеты с хлебом, кофе с молоком. На протяжении последних миль перед Миланом они в последний раз договаривались о своих планах. Анна полетит в Лиссабон; Габриель оставит себе «мерседес» и поедет на нем в Рим. В аэропорту он подъехал к тротуару там, где оформляли вылет, и запарковал машину.

– Прежде чем мы продолжим, я хотел бы знать одну вещь, – сказал он.

– Вы хотите знать, почему я не сообщила цюрихской полиции о пропавших картинах.

– Совершенно верно.

– Ответ прост: я им не доверяю. Поэтому-то я и ответила на ваш звонок и показала вам место, где отсутствует коллекция. – Она взяла его за руку. – Я не доверяю швейцарской полиции, мистер Аллон, и вы не должны ей доверять. Я ответила на ваш вопрос?

– На данное время.

Она вышла из машины и исчезла в аэровокзале. Ее запах держался в машине до конца этого утра, как и простой вопрос, без конца крутившийся в его голове. Почему банда профессиональных воров потрудилась украсть коллекцию Рольфе и оставила Рафаэля висеть на стене гостиной?

В Риме пахло осенью – горьким кофе, чесноком, жаренным на оливковом масле, дымом от горящих поленьев и сухими листьями. Габриель остановился в маленькой гостинице на Корсо д'Италия, напротив виллы Боргезе. Окна его комнаты выходили в крошечный дворик с неработающим фонтаном и зонтами, свернутыми на зиму. Габриель залез в постель и сразу заснул.

Ему давно не снилась Вена, но что-то, виденное в Цюрихе, заронило искру в его подсознание, и Вена снова стала сниться ему. Сон начался, как всегда, с того, что Габриель пристегивал сына на заднем сиденье машины, не зная, что пристегивает его к бомбе, заложенной палестинцем, поклявшимся уничтожить его. Он целует жену, в последний раз желает ей спокойной ночи и отходит от нее. Тут машина взрывается. Он поворачивается и начинает бежать. Во сне у него уходит несколько минут на то, чтобы добежать до машины, хотя она стоит всего в двух-трех ярдах от него. Он обнаруживает, что бомба в клочья разорвала его сына. На переднем сиденье – обугленная женщина. Теперь вместо Леи это Анна Рольфе.

Наконец он вырвался из объятий сна. Проснулся среди мокрых простыней, посмотрел на свои часы. Он проспал двенадцать часов.

Габриель принял душ и оделся. На дворе было уже далеко не раннее утро, пышные белые облака мчались по лазурному небу, ветер гулял по Корсо д'Италия. Ночью была буря, и от порывов ветра на лужах остались крошечные белые гребешки. Габриель дошел до Виа Венето, купил газеты и стал читать их за завтраком в кафе.

По истечении часа он вышел из кафе, дошел до телефонной будки и набрал по памяти номер. Клик… ум-м… клик. Наконец послышался голос, слегка отвлеченный, похожий на эхо: «Да?»

Габриель назвался Стивенсом, одним из своих старых рабочих имен, и сказал, что хотел бы пригласить на ленч мистера Бейкера в «Иль Драппо». Пауза, снова клик, снова ум-м и словно разбился фарфор. Затем голос зазвучал снова:

– Мистер Бейкер говорит, что ленч в «Иль Драппо» его устраивает.

Затем связь прервалась.

Габриель ждал два дня. Каждое утро он рано вставал и бегал по тихим дорожкам виллы Боргезе. Затем шел на Виа Венето пить кофе у стойки, где работала хорошенькая девушка с каштановыми волосами. На второй день он заметил священника в черном одеянии, чье лицо показалось ему знакомым. Габриель напряг память, но не мог вспомнить, чье это лицо. Он попросил у девушки счет и обнаружил на обратной стороне номер ее телефона. Смущенно улыбнувшись, он, уходя, положил счет на стойку бара. А священник остался в кафе.

Днем Габриель долго проверял, нет ли за ним хвоста. Он бродил по церквям, изучая фрески и алтари, пока не заболела шея. Он чуть ли не чувствовал рядом с собой Умберто Конти. Подобно Ари Шамрону, Конти считал, что Габриель наделен особым даром, и, как и Шамрон, любил Габриеля. Иногда он заходил за Габриелем в его осевший pensione[7] и вытаскивал его в венецианскую ночь смотреть на произведения искусства. Он говорил о картинах, как иные мужчины говорят о женщинах. «Посмотри, какое освещение, Габриель. Посмотри, какая техника, а руки – Бог мой! – какие руки».

Соседом Габриеля в Венеции был палестинец по имени Саеб, тощий интеллигент, писавший взрывные стихи и огнедышащие трактаты, в которых сравнивал израильтян с нацистами. Он сильно напоминал Габриелю человека по имени Вадаль Адель Цвайтер, возглавлявшего организацию «Черный сентябрь» в Италии, которого Габриель убил на лестнице многоквартирного дома в Риме, на пьяцца Аннабальяно.

«Я был в составе особого подразделения, мисс Рольфе».

«Какого особого подразделения?»

«Контртеррористического отряда, выслеживавшего тех, кто совершил акты насилия против Израиля».

«Палестинцев?»

«По большей части – да».

«И как вы поступали с этими террористами, когда находили их?»

Молчание.

«Скажите, мистер Аллон. Что вы с ними делали, когда находили их?»

Поздно вечером Саеб, словно призрак Цвайтера, заходил в комнату Габриеля – всегда с бутылкой дешевого красного вина и с французскими сигаретами, – садился, скрестив ноги, на пол и читал Габриелю лекцию о несправедливостях, чинимых палестинскому народу. «Евреи! Запад! Коррумпированные арабские режимы! У них у всех руки в крови палестинцев!» Габриель кивал, попивая вино Саеба и беря очередную его сигарету. Время от времени он вставлял собственное осуждение Израиля. «Это государство долго не продержится, – заявил Габриель в одном из своих наиболее памятных изречений. – Со временем оно рухнет, как и капитализм, под грузом присущих ему противоречий». Саеб был настолько тронут, что включил вариант этого высказывания в свою очередную статью.

В период обучения Габриеля Шамрон разрешил Лее раз в месяц посещать его. Они неистово предавались любви, а потом она лежала рядом с ним на односпальной кровати и просила вернуться домой в Тель-Авив. Она выступала в качестве немецкой студентки из Гамбурга по имени Ева, изучавшей социологию. Когда Саеб пришел к ним с вином и сигаретами, она восторженно говорила о группе Баадер-Майнхоф и об Организации освобождения Палестины (ОПП). Саеб назвал ее чаровницей.

– Когда-нибудь ты должна приехать в Палестину, – сказал он.

– Да, – согласилась Лея. – Когда-нибудь.

Каждый вечер Габриель ел в маленькой траттории, недалеко от своей гостиницы. На второй вечер хозяин уже встречал его как завсегдатая, который вот уже двадцать лет раз в неделю бывает у него. Посадил его за особый столик возле кухни и навалил такое количество antipasti,[8] что Габриель начал просить пощады. За этим последовали макароны, потом набор dolci.[9] Вместе с кофе он подал Габриелю записку.

– От кого это? – спросил Габриель.

Хозяин поднял к небесам руки в принятом у римлян жесте, означающем растерянность.

– От какого-то мужчины.

Габриель взглянул на записку: простая бумага, неизвестный почерк, без подписи.

Церковь Санта-Мария делла Паче. В час.

Ночью стало холоднее, порывистый ветер трепал деревья на вилле Боргезе. Некоторое время Габриель шел пешком – по Корсо д'Италия, вниз по Виа Венето, потом остановил такси и поехал к Чентро-Сторико.

Минут двадцать он бродил по узким улочкам и тихим площадям, пока не уверился, что за ним нет слежки. Тогда он направился на пьяцца Навона. На площади, несмотря на холод, толпился народ, кафе были переполнены, уличные художники налетали на покупателей, стараясь продать убогие картины.

Габриель медленно обходил площадь – то останавливался полюбоваться нарядным фонтаном, то задерживался, чтобы бросить несколько монет в корзинку слепца, бренчавшего на гитаре, у которой было всего четыре струны. Кто-то шел за ним – он это чувствовал.

Он направился было к церкви, потом неожиданно повернул назад. Человек, преследовавший его, стоял теперь среди группки людей, слушавших гитариста. Габриель подошел и встал рядом с ним.

– Вы чисты, – произнес мужчина. – Заходите внутрь.

В церкви было пусто, в воздухе сильно пахло горящим воском и ладаном. Габриель прошел через неф и остановился перед алтарем. За его спиной открылась дверь, и церковь наполнили звуки шумной площади. Габриель обернулся, но это была всего лишь пожилая женщина, пришедшая помолиться.

Минуту спустя дверь снова открылась. На этот раз это был мужчина в кожаной куртке, с живыми черными глазами – Рами, личный охранник Старика. Он преклонил колени возле скамьи и перекрестился.

Габриель, подавив улыбку, отвернулся и стал смотреть на алтарь. Дверь снова отворилась, снова шум площади ворвался в тишину, но на этот раз Габриель не стал оборачиваться, так как сразу узнал специфическую, размеренную походку Ари Шамрона.

Минуту спустя Шамрон стоял рядом с ним и смотрел на алтарь.

– Чье это, Габриель? – нетерпеливо бросил он.

Шамрон не обладал способностью оценивать искусство. Он видел красоту лишь в отлично задуманной операции или в уничтожении противника.

– Эти фрески, кстати, написаны Рафаэлем. Он редко создавал фрески – только для пап или их ближайшего окружения. Эта часовня принадлежала влиятельному банкиру Агостино Чиджи, и когда Рафаэль представил ему счет за фрески, Чиджи был настолько возмущен, что пошел к Микеланджело, чтобы узнать его мнение.

– И как реагировал Микеланджело?

– Он сказал Чиджи, что запросил бы больше.

– Я принял бы сторону банкира. Давай прогуляемся. А то я начинаю нервничать в католических церквях. – И он удостоил собеседника сухой улыбкой. – Остатки моего польского детства.

Они стали обходить площадь, и бдительный Рами шел за ними тенью, словно виноватая совесть Шамрона, сунув руки в карманы, обегая окружающих глазами. Шамрон молча выслушал рассказ Габриеля о пропавшей коллекции.

– Она сообщила в полицию?

– Нет.

– Почему?

Габриель передал ответ Анны, когда он задал ей тот же вопрос.

– А почему старик держал в секрете свои картины?

– Такое бывает. Возможно, характер коллекции не позволял ему показывать ее публике.

– Вы подразумеваете, что он воровал картины?

– Нет, не воровал, просто иногда все бывает немного сложнее. Вполне возможно, что коллекция Рольфе не имела бумаг, подтверждающих чистоту ее происхождения. Ведь это, в конце-то концов, происходило в Швейцарии.

– Ну и что?

– В банковских сейфах и погребах Швейцарии полно накопившейся добычи, включая произведения искусства. Возможно, те картины даже и не принадлежали Рольфе. Мы можем предположить только одно: те, кто забрал их, сделали это по какой-то особой причине. Они же оставили Рафаэля, который стоит несколько миллионов долларов.

– А можно их вернуть?

– Думаю, возможно. Все зависит от того, проданы они или нет.

– Такого рода произведения могут быть быстро проданы на черном рынке?

– Тогда это породило бы шумиху. Но ведь это могло быть и заказное воровство.

– То есть?

– Кто-то заплатил за работу.

– А убийство Рольфе включалось в гонорар?

– Хороший вопрос.

Вдруг стало заметно, что Шамрон устал. Он присел на край фонтана.

– Я не так легко путешествую, как прежде, – сказал он. – Расскажи мне про Анну Рольфе.

– Будь у нас выбор, мы бы никогда с ней не связались. Она непредсказуема, капризна и курит больше, чем вы. Но на скрипке играет, как никто, – такой игры я не слыхал.

– Ты умеешь обращаться с такими людьми. Верни ее в норму. – Шамрон закашлялся – так сильно, что сотрясалось все тело. Через некоторое время он сказал: – Имеет она представление, почему ее отец вступил в контакт с нами?

– Она говорит, что нет. Они не были очень близки.

Это, казалось, болью отозвалось в Шамроне. Его дочь переехала в Новую Зеландию. Он звонил ей раз в месяц, но она никогда не звонила в ответ. Больше всего он боялся, что она не приедет домой на его похороны или не прочитает по нему каддиш.[10] Он долго раскуривал следующую сигарету.

– Есть у тебя какая-нибудь зацепка, чтобы идти дальше?

– Да, одна есть.

– Так что стоит продолжать?

– По-моему, да.

– Что тебе требуется?

– Ассигнования, чтобы провести операцию по наблюдению.

– Где?

– В Париже.

– А объект?

14 Рим

Миниатюрный ультракардиоидальный микрофончик, который держал человек в одежде священника, был не больше обычной авторучки. Созданный на электронной фирме в швейцарском промышленном городе Цуге, он позволял этому человеку следить за разговором двух мужчин, медленно круживших по пьяцца Навона. Второй человек, сидевший в кафе на противоположной стороне площади, был снабжен таким же оборудованием. Мужчина в одежде священника был уверен, что они вдвоем записали все, что было сказано.

Его предположения подтвердились двадцать минут спустя, когда, вернувшись в свой номер в отеле, он свел две ленты воедино на звуковоспроизводящем устройстве и надел пару наушников. Через две-три минуты он внезапно протянул руку, нажал кнопку «стоп», затем «перемотку», потом «воспроизводство».

«Где?»

«В Париже».

«А объект?»

«Торговец произведениями искусства Вернер Мюллер».

Стоп. Перемотка. Воспроизводство.

«Торговец произведениями искусства Вернер Мюллер».

Стоп.

Он набрал номер телефона в Цюрихе и передал содержание разговора мужчине на другом конце провода. Закончив разговор, он вознаградил себя за хорошо проделанную работу сигаретой и крошечной бутылочкой шампанского из мини-бара. В ванной он сжег в умывальнике странички из своего блокнота и смыл пепел.

15 Париж

Галерея Мюллера находилась в изгибе маленькой улочки между рю Фобур-Сент-Оноре и авеню Оперы. По одну ее сторону находился торговец мобильными телефонами, по другую – магазин элегантной мужской одежды, которую ни один мужчина не стал бы носить. На двери галереи висела табличка, на которой синими чернилами было четко написано: «Только по договоренности». За толстым для безопасности стеклом окна стояли две маленькие декоративные картины восемнадцатого века работы малоизвестных французских художников-флёристов. Габриель трижды соглашался отреставрировать картину этого периода. Каждый раз это было упражнением в изысканной нуди.

Для своих наблюдений Габриель избрал отель «Лоран», маленькую гостиницу на противоположной стороне улицы, в пятидесяти ярдах к северу от галереи. Он поселился под именем Хайнрих Кивер, и ему дали маленькую мансарду, где пахло пролитым коньяком и застоявшимся сигаретным дымом. Он назвался портье немецким сценаристом. Сказал, что приехал в Париж переписать сценарий к фильму, действие которого разворачивается во Франции во время войны. Что он будет допоздна работать в своей комнате и просит его не беспокоить. Он кричал на горничных, когда они хотели прибрать в его номере. Он выговаривал официантам, когда они недостаточно быстро приносили ему кофе. Скоро весь персонал и большинство гостей отеля «Лоран» знали о сумасшедшем боше[11] – писателе, живущем в мансарде.

По пути в Париж он остановился в аэропорту Ниццы, оставил арендованный «мерседес» и взял «рено». Агента, оформлявшего аренду, звали Анри, это был еврей из Прованса, чья семья выжила во время геноцида во Франции. В Конторе принято было называть таких, как Анри, саянами, то есть добровольными помощниками. В мире были тысячи таких саянов – банкиры, снабжавшие разъездных агентов Конторы деньгами, клерки в отелях, дававшие им жилье, врачи, тихонько помогавшие им в случае ранения или болезни. Анри не стал заполнять бумаг и выдал Габриелю «рено» так, чтобы его нельзя было выследить.

Вскоре после приезда в Париж Габриель нехотя установил контакт с начальником местной резидентуры по имени Узи Навот. Навот был розоватым блондином с фигурой борца. Он был одним из преданных сподвижников Шамрона и ревновал Старика к Габриелю. В результате он ненавидел Габриеля, как второй сын ненавидит старшего брата, и при первой возможности всаживал в спину Габриеля нож. Их встреча на скамейке у фонтана в Тюильри была холодно-формальной, как встреча двух генералов противоположных сторон для переговоров о прекращении огня. Навот дал понять, что, как он считает, парижская резидентура вполне может провести простейшее наблюдение без помощи великого Габриеля Аллона. Недоволен он был и тем, что Шамрон оставил его в неведении относительно того, зачем Конторе надо наблюдать за парижским торговцем искусством. Габриель проявлял стоическое спокойствие, выслушивая произносимую шепотом тираду Навота, бросал кусочки белой булки голубям и время от времени сочувственно кивал. Когда двадцать минут спустя Навот помчался прочь по гравийной дорожке сада, Габриель уже договорился с ним обо всем: о наблюдателях, о радиопередатчиках с надежными частотами, о машинах, аппаратуре подслушивания, 22-калиберном револьвере «беретта».

Два дня они следили за ним. Это не было особенно трудно: если Мюллер и был преступником, вел он себя не как преступник. Он приезжал в галерею каждое утро в девять сорок пять и к десяти готов был принимать посетителей. В час тридцать он закрывал галерею и шел все в тот же ресторан на рю де Риволи, останавливаясь по дороге один раз, чтобы купить газеты.

В первый день за ним следовал тупоголовый наблюдатель Одед. На второй – тоненький, как тростинка, парень по имени Мордехай, который сидел, съежившись, за холодным как лед столиком на тротуаре. После ленча он проводил Мюллера назад, до галереи, затем поднялся в номер Габриеля для доклада.

– Расскажи мне что-нибудь, Мордехай, – сказал Габриель. – Что он ел сегодня на ленч?

Наблюдатель сморщил свое тощее лицо в осуждающую гримасу.

– Ракушки. Огромное блюдо. Настоящее истребление.

– А ты что ел, Мордехай?

– Яйца и pommes frites.[12]

– И как это было?

– Неплохо.

По вечерам другой предсказуемый распорядок. Мюллер находился в галерее до шести тридцати. Перед уходом он выставлял на тротуар темно-зеленый полиэтиленовый мешок с мусором, чтобы его ночью забрали, затем шел не спеша среди толпы по Елисейским Полям к «Фуке». В первую ночь Одед забрал мусор и принес в номер Габриеля, а Мордехай шел за торговцем произведениями искусства к «Фуке». На вторую ночь наблюдатели поменялись ролями. Пока Мюллер пил шампанское с киношниками и литераторами, Габриель выполнял незавидную обязанность – разбирал мусор. Он был столь же обыденным, как и распорядок дня Мюллера: ненужные факсимиле на полудюжине языков, не имеющая значения почта, окурки, грязные салфетки и кофейная гуща.

После «Фуке» Мюллер прогуливался по тихим боковым улицам Восьмого округа, легко ужинал в бистро и направлялся к себе на квартиру. Проведя таким образом две ночи, Одед взбунтовался.

– Может, он просто швейцарский торговец искусством, у которого не слишком успешно идет торговля. Может, вы зря теряете свое время… и наше.

Но протесты Одеда и остальных членов маленькой команды Габриеля не могли повлиять на него. Вскоре после полуночи он увидел из окна своего номера в отеле «Лоран», как у галереи остановился непомеченный фургон. То, что за этим последовало, развернулось с плавностью хореографического танца. Из фургона вылезли двое мужчин. Двадцать секунд спустя они проникли в галерею и отключили систему тревоги. Работа в галерее заняла у них меньше минуты. Затем эти двое выскользнули из галереи и залезли обратно в фургон. Передние фары дважды вспыхнули, и фургон отъехал.

Габриель отошел от окна, взял телефонную трубку и набрал номер галереи. После пяти звонков включился автоответчик. Габриель поставил на стол рядом с телефоном приемник и повысил громкость на маленьком ручном радио. Через две-три секунды он услышал запись на автоответчике: голос Мюллера сообщал, что его галерея снова откроется утром в десять часов. «Пожалуйста, позвоните и договоритесь о встрече».

По лексикону Конторы «жучок», поставленный в галерее Мюллера, именовался «стекляшка». Он был спрятан в электронике телефона и передавал все звонки Мюллера, а также разговоры в комнате. Поскольку он брал подпитку из телефона, ему не требовалась батарейка и, следовательно, он мог бесконечно долго находиться на месте.

На следующее утро Мюллер не принимал перспективных покупателей и ему никто не звонил. Сам он звонил дважды: один раз в Лион, выясняя возможность приобретения одной картины, и второй раз – хозяину дома с жалобой на работу водопровода в квартире.

В полдень он слушал новости по радио. Он ел ленч в том же ресторане в то же время и поздно вернулся в галерею. В пять часов раздался телефонный звонок: женщина, говорившая по-английски со скандинавским акцентом, интересовалась скетчами Пикассо. Мюллер вежливо объяснил ей, что в его коллекции нет скетчей Пикассо – да и вообще нет работ Пикассо, и любезно дал ей фамилии и адреса своих конкурентов, с которыми ей, возможно, больше повезет.

В шесть часов Габриель решил позвонить сам. Он набрал номер галереи и на быстром бойком французском спросил герра Мюллера, нет ли у него натюрмортов с цветами Сезанна.

«К сожалению, мсье, у меня нет картин Сезанна».

«Странно. Я слышал из достоверного источника, что у вас есть ряд работ Сезанна».

«Ваш достоверный источник ошибся. Bonsoir, monsieur[13]».

Разговор был окончен. Габриель положил трубку на рычаг и присоединился к Одеду, стоявшему у окна. Минуту спустя торговец произведениями искусства вышел в сгущавшиеся сумерки и посмотрел вверх и вниз по улице.

– Ты это видел, Одед?

– У него явно сильно шалят нервы.

– По-прежнему думаешь, что это просто торговец произведениями искусства, который продает не так много картин?

– Он не выглядит чистеньким, но зачем было вызывать у него раздражение таким телефонным звонком?

Габриель улыбнулся и ничего не сказал. Шамрон называл это «подложить камушек в ботинок». Сначала он просто раздражает, но довольно скоро образует открытую рану. Оставьте там камушек достаточно долго, и у человека весь ботинок будет в крови.

Пять минут спустя Вернер Мюллер запер свою галерею на ночь. Вместо того, чтобы оставить свой пакет с мусором на обычном месте, он бросил его возле соседнего магазина одежды. Направляясь к «Фуке», он несколько раз оглядывался. Он не заметил тощую фигуру Мордехая, шедшего за ним по противоположной стороне улицы. «У Вернера Мюллера образовалась гноящаяся рана, – подумал Габриель. – Скоро его ботинок будет полон крови».

– Принеси мне его мусор, Одед.

Конец недели Мюллер провел так же предсказуемо, как и рабочие дни. У него была собака, которая безостановочно лаяла. Одед, сидевший в фургоне за углом на прослушке «жучка», страдал хроническими головными болями. Он спросил Габриеля, не даст ли тот ему «беретту», чтобы пристрелить собаку и дело с концом. А когда Мюллер отправился с собакой гулять вдоль реки, Одед умолял разрешить ему бросить животину в воду.

Однообразие жизни нарушилось в субботу вечером с приездом дорогой проститутки по имени Вероника. Она ударила Мюллера. Он заплакал и назвал ее «мама». Пес заливался лихорадочным лаем. По прошествии двух часов Одед, считавший себя человеком многоопытным, вынужден был покинуть фургон наблюдения, чтобы глотнуть свежего воздуха и выпить в пивной на другой стороне улицы.

– Старческое траханье, – стал он потом рассказывать Габриелю. – Клиника бессилия. Такое надо слушать ребятам из Псих-операций на бульваре Царя Саула.

Никто так не радовался, как Одед, когда над Парижем занялась серая и мокрая заря понедельника. Мюллер, окончательно перессорившись с псом, хлопнул дверью своей квартиры и направился на улицу. Одед следил за ним сквозь затененное стекло фургона с выражением неприкрытой ненависти на лице. Затем он приложил приемник к губам, чтобы отметиться у Габриеля, находившегося в отеле «Лоран».

– Похоже, Ромео направляется в галерею. Теперь он ваш.

Тут пес снова залаял – несколько чавканий, точно треск снайперского огня, а потом заработала вся артиллерия. Одед снял наушники и обхватил голову руками.

16 Париж

Англичанин, подобно Габриелю, приехал в Париж с Лазурного Берега, перебравшись на ночном пароме Кальви–Ницца с Корсики на материк. Так получилось, что он тоже арендовал в Ницце машину – не в аэропорту, а на бульваре Виктора Гюго, в нескольких кварталах от моря. Это был «форд-фиеста», сильно кренившийся набок, что требовало от него как водителя большего напряжения, чем ему хотелось бы.

В часе езды до Парижа он остановился у придорожного кафе и бензоколонки и зашел в мужскую уборную. Там он переоделся, сменив бумажные брюки и шерстяной свитер на аккуратный черный костюм. С помощью театрального грима он превратил свои соломенные волосы в платиновые и надел очки с розовыми стеклами. Когда со всем этим было покончено, даже он сам не узнал мужчину в зеркале. Он достал из сумки канадский паспорт и посмотрел на фотографию – Клод Деверо, паспорт действителен еще два года. Он сунул паспорт в карман пиджака и пошел к машине.

День клонился к вечеру, когда он достиг пригородов Парижа, небо было низкое и набрякшее, моросил дождь. Он добрался до Пятого округа и поселился в маленькой гостинице на рю Сен-Жак. Начало вечера он провел у себя в номере, немного вздремнул, потом спустился в холл, оставил ключ от номера у портье и набрал кучу туристических карт и брошюр. Глупо улыбнулся клерку – мол, я впервые в Париже.

Снаружи шел сильный дождь. Англичанин выбросил карты и брошюры в контейнер для мусора и пошел по мокрым улицам Седьмого округа к Сене. К девяти часам он стоял под платаном, с которого капала вода, на Орлеанской набережной в ожидании Паскаля Дебрэ.

Мимо медленно проплыла баржа – в рубке и в кабине тепло светились огни. Невдалеке, на пирсе, трое мужчин пили вино из бутылки и занимались ночной рыбной ловлей при свете уличного фонаря. Англичанин подтянул рукав пиджака и взглянул на светящийся циферблат своих часов. Несколько минут после полуночи. Где, черт подери, этот Дебрэ? Дождь разошелся, шлепая по каменному молу. Англичанин провел рукой по волосам. Платина начинала смываться.

Минут через пять он услышал шаги на набережной. Он повернулся и увидел, что к нему идет мужчина – штаны из полиэстра, дешевые сапоги, короткая – до талии – кожаная куртка, блестевшая от дождя. Он встал рядом с Англичанином под деревом и протянул руку. Последних двух пальцев на ней не было.

– Ты выбрал чертовски скверное место для встречи в такую ночь, Паскаль. Какого черта ты так задержался?

– Я выбрал это место не из-за вида, дружище. – Он говорил с акцентом южанина. Двумя из оставшихся трех пальцев он указал на трех мужчин, распивавших вино на пирсе. – Видишь этих ребят? Они работают на меня. А баржа, что прошла тут? Она тоже на меня работает. Мы хотели быть уверенными, что за тобой никто сюда не пришел.

Дебрэ сунул руки в карманы. Англичанин окинул его взглядом.

– А где пакет?

– На складе.

– Ты же должен был принести его сюда.

– Парижская полиция всю ночь занимается проверками. Пригрозили где-то взорвать. Одна из арабских группировок. По-моему, алжирцы. Небезопасно было сейчас тащить с собой пакет.

Англичанин не заметил никаких проверок.

– Если идут проверки, то как же я пронесу пакет по городу?

– Это уж твоя проблема, дружище.

– А где склад?

– В доках, две-три мили вниз по реке. – Он кивнул в сторону Латинского квартала. – У меня есть машина.

Англичанин не любил изменений в плане, но выбора не было. Он кивнул и вслед за Дебрэ поднялся по каменным ступеням, затем перешел по мосту Святого Людовика. Над ними высился в свете прожекторов собор Нотр-Дам. Дебрэ посмотрел на волосы Англичанина и скривил губы в очень галльской мине неодобрения.

– Выглядишь ты нелепо, но должен сказать – результат отличный. Я едва узнал тебя.

– В том-то и дело.

– И одет хорошо. Очень модно. Будь осторожен – одевайся так, смотря куда идешь. А то ведь иные ребята могут составить о тебе неверное представление.

– Где же эта твоя чертова машина?

– Терпение, дружище.

Она стояла на набережной Монтебелло с включенным мотором. За рулем сидел крупный мужчина и курил. Дебрэ сказал:

– Садись впереди. Там будет удобнее.

– Вообще-то я предпочитаю сидеть сзади, и если ты снова попросишь меня сесть впереди, я буду убежден, что ты везешь меня в западню. А меньше всего ты хотел бы, чтобы меня поймали, Паскаль.

– Поступай как хочешь. Сиди сзади, если тебе так больше нравится. Я просто хотел быть вежливым. Иисусе Христе!

Они ехали двадцать минут – «дворники» неустанно работали, разгоняя дождь, шумел обогреватель. Огни центрального Парижа растаяли, и скоро они очутились в мрачном промышленном районе, освещенном желтым светом натриевых фонарей. Дебрэ подпевал американским мелодиям, звучавшим по радио. У Англичанина разболелась голова. Он опустил свое окошко, и влажный воздух пилой проходился по его щеке.

Хорошо бы Дебрэ заткнулся. Англичанин все знал про Паскаля Дебрэ. Ему не удалось построить свою жизнь так, как он рассчитывал, исходя из представлений о себе. Он хотел быть убийцей, как Англичанин, но завалил важное задание убить члена соперничающей криминальной группировки. Эта промашка стоила ему двух пальцев и серьезно повредила его карьере. Его перевели в вымогатели, где он стал известен своим жестким, но эффективным подходом: «Давай деньги, не то мы спалим твой бизнес. Если попытаешься обратиться в полицию, мы изнасилуем твою дочь, а потом разрежем ее на сто кусков».

Они въехали в ворота в железном решетчатом заборе, затем – на склад из прокопченного кирпича. Воздух здесь был тяжелый от запаха нефти и реки. Дебрэ провел Англичанина в маленькую контору и включил свет. Через минуту он появился, неся в здоровой руке большой чемодан.

Он бросил чемодан на капот машины и щелкнул замками.

– Устройство простое, – сказал Дебрэ, используя покалеченную руку в качестве указки. – Вот здесь таймер. Можно поставить его на одну минуту, на один час, на одну неделю. Как угодно. А это детонатор, вот это – маленький взрывной заряд. В этих канистрах горючее. Чемодан никак не может быть прослежен. Даже если он не сгорит, что крайне маловероятно, ничто в нем не приведет полицию к тебе или к нам.

Дебрэ закрыл крышку. Англичанин вынул конверт, набитый франками, и бросил его на машину рядом с чемоданом. Он потянулся к чемодану, но Дебрэ положил руку без двух пальцев ему на локоть.

– Боюсь, цена повысилась, дружище.

– Почему?

– Вини в этом непредвиденный скачок рынка.

Дебрэ вынул револьвер и наставил на грудь Англичанину. Шофер встал позади него. Англичанин полагал, что он тоже вытащил оружие.

Дебрэ улыбнулся:

– Ты же знаешь, дружище, как это бывает.

– Нет, по-настоящему не знаю. Почему бы тебе не объяснить мне?

– После того, как мы поговорили, я начал думать.

– Должно быть, это для тебя внове.

– Заткни свой чертов рот!

– Извини, что я прервал тебя, Паскаль. Продолжай, пожалуйста.

– Я задал себе простой вопрос. Зачем такому человеку, как мой друг, понадобилась такая штука? Ведь он всегда убивает ножом. Иногда с помощью револьвера, но обычно ножом. И тогда явился ответ. Ему понадобилось такое устройство, потому что его наниматели попросили об этом. И если я повышу цену, ему это будет безразлично, потому что он просто сообщит такую цену своему нанимателю.

– Сколько же ты хочешь?

– Две сотни.

– Мы же договорились об одной сотне.

– Договор изменился.

– А если я откажусь?

– Тебе придется искать это устройство в другом месте. Если ты так поступишь, мне, возможно, захочется позвонить одному из наших друзей в полиции – одному из тех, кого мы снабжаем вином и девочками. Я мог бы сказать этому другу, что ты работаешь в городе.

– Отлично, я заплачу тебе по новой цене, но после того, как я использую это устройство, анонимно позвоню в парижскую полицию и скажу, кто меня им снабдил. Благодаря твоей глупости я смогу даже сказать им, где я его получил. Они устроят сюда рейд, ты будешь арестован, а твои хозяева лишат тебя оставшихся пальцев.

Дебрэ занервничал, глаза у него выкатились, он облизывал губы, и револьвер дрожал в его левой руке. Он привык к тому, что у людей от его угроз появлялся страх. Он не часто имел дело с такими, как Англичанин.

– Ладно, ты выиграл, – сказал Дебрэ. – Вернемся к первоначальной цене. Сто тысяч франков. Забирай эту чертову штуку и убирайся.

Англичанин решил поднажать на него.

– А как же я доберусь обратно до Парижа?

– Это уж твоя проблема.

– Расстояние большое. Такси будет дорого стоить. – Он протянул руку и взял конверт. – Наверное, сто тысяч франков.

– Какого черта, что это ты затеял?

– Я забираю устройство и мои денежки. Если ты попытаешься остановить меня, я сообщу полиции про твой склад, и на этот раз твой босс в Марселе отнимет у тебя не только руку.

Дебрэ поднял револьвер. Англичанин слишком долго вел с ним игру. Пора было кончать. Его профессиональная подготовка взяла верх. Молниеносным движением – так, что француз не успел опомниться, – он схватил руку Дебрэ поверх локтя. И резко перекрутил руку, сломав ее в нескольких местах. Дебрэ вскрикнул от боли, и револьвер с грохотом упал на пол склада.

Тут включился компаньон Дебрэ. Англичанин вычислил, что он не станет стрелять из-за близости Дебрэ, поэтому оставалось одно: он попытается вывести из строя Англичанина ударом по затылку. Англичанин присел, и удар прошел над его головой. Затем он схватил револьвер Дебрэ и стал стрелять. Дублет попал великану в грудь. Он упал на пол, меж его пальцев струилась кровь. Англичанин еще дважды выстрелил ему в голову.

Дебрэ стоял, держа свою руку, прислонившись к капоту машины, – он потерпел полное поражение.

– Забирай эти чертовы деньги! Забирай чемодан! Только уходи отсюда.

– Не следовало тебе злить меня, Паскаль.

– Ты прав. Забирай все и уходи.

– Ты был прав в одном, – сказал Англичанин, незаметно переправив на ладонь из футляра под мышкой тяжелый окопный нож с зазубренным лезвием. Минуту спустя Паскаль Дебрэ уже лежал на полу рядом со своим компаньоном – лицо его было белым как полотно, а горло было перерезано чуть не до хребта.

Ключ от машины Дебрэ все еще торчал в зажигании. С его помощью Англичанин открыл багажник. Внутри был еще один чемодан. Он поднял крышку. Вторая бомба, дубль той, что лежала на капоте машины. Видимо, француз, решил Англичанин, планировал позже произвести еще одну операцию. По всей вероятности, Англичанин спас сейчас чей-то магазин. Он закрыл крышку чемодана, затем мягко опустил крышку багажника.

Пол был весь в крови. Англичанин обошел трупы и остановился у капота машины. Он открыл крышку чемодана и установил таймер на три минуты, затем закрыл крышку и поставил чемодан между трупами.

Он не спеша пересек склад и открыл дверь. Затем вернулся к машине и сел за руль. Повернул ключ, но мотор кашлянул и заглох. «Великий Боже, нет… это месть Паскаля». Англичанин повернул ключ во второй раз, и мотор взревел.

Он задом выехал со склада, свернул на подъездную дорогу и промчался сквозь ворота в цепной ограде. Когда бомба взорвалась, в его зеркальце заднего вида была такая яркая вспышка, что на миг он ослеп. Он ехал по дороге вдоль реки назад в Париж, борясь с красными пятнами, мелькавшими перед его глазами.

Десять минут спустя он запарковал машину Дебрэ возле станции метро – там, где запрещена стоянка машин, и вышел из нее. Вытащил чемодан из багажника и бросил ключи в контейнер для мусора. Затем спустился под землю и сел в поезд.

Ему вспомнилась старая синьядора в его селении на Корсике – как она предупредила его о таинственном незнакомце, которого ему следует избегать. И он подумал, не был ли этим человеком Паскаль Дебрэ.

Англичанин вышел на остановке «Люксембургский сад» и по мокрым улицам Пятого округа вернулся в свою гостиницу на рю Сен-Жак. Уже наверху, в своем номере, он подумал, что по дороге домой не встретил ни одного полицейского. Дебрэ явно наврал ему насчет проверок.

17 Париж

Габриель решил, что пора поговорить с Вернером Мюллером. На другое утро он позвонил в галерею.

– Мюллер. Bonjour.[14]

– Вы говорите по-немецки?

– Ja.[15]

Габриель перешел с французского на немецкий.

– Я видел в конце недели в витрине вашей галереи картину, которая заинтересовала меня.

– Это какая?

– Композиция из цветов Жан-Жоржа Ирна.

– Да, прелестная вещь, верно?

– Безусловно. Не мог бы я посмотреть ее сегодня?

– Боюсь, сегодня я довольно занят.

– О, в самом деле?

Габриель следил за всеми звонками в галерею на протяжении двух суток и был абсолютно уверен, что Мюллер мог найти время для встречи.

– Я только возьму мою книжку и взгляну на расписание. Можете минутку подождать?

– Конечно.

– Да, вот оно. Оказывается, одна встреча сегодня днем неожиданно отменилась.

– Как мне повезло!

– Как скоро вы можете у меня быть?

– Собственно, я сейчас недалеко от вас. Я могу приехать через десять – пятнадцать минут.

– Отлично. А ваше имя?

– Ульбрихт.

– Буду рад встретиться с вами, герр Ульбрихт.

Габриель отключился. Быстро собрал вещи, заткнул «беретту» за пояс брюк, затем в последний раз оглядел комнату, чтобы убедиться, что не оставил никаких следов. Прежде чем уйти, он подошел к окну и посмотрел вниз, на галерею. Какой-то мужчина звонил в дверь – среднего роста, брюнет, в правой руке «атташе». Может быть, та встреча у Мюллера не отменилась. Габриель быстро достал камеру и израсходовал всю пленку, фотографируя нежданного визитера. Затем вынул бобину, положил ее в карман, а камеру – в сумку.

Портье за стойкой велеречиво выразил сожаление, что герр Кивер так быстро уезжает. Он осведомился, удачно ли поработал герр Кивер, и Габриель сказал, что это скоро выяснится.

На улице лицо его мягко омыл дождь. «Рено» стоял на улице за углом гостиницы, под «дворником» к ветровому стеклу были прилеплены два уведомления о штрафе. Габриель сунул их в карман и бросил сумку в багажник.

Он посмотрел на свои часы. Прошло двенадцать минут со времени его разговора с Мюллером. Надо на несколько минут опоздать – как и ожидает немец. Он дважды обошел квартал, проверяя, не следует ли кто за ним, затем подошел к галерее и позвонил. Дверь открыл Мюллер.

– Доброе утро, герр Ульбрихт. А я уже начинал волноваться по поводу вас.

– По правде говоря, я немного заблудился – не сразу вспомнил, где это место.

– Вы живете не в Париже?

– Я, собственно, провожу здесь отпуск. А живу я в Дюссельдорфе.

– Понятно. – Мюллер театральным жестом сложил руки и хлопнул. – Значит, вы хотите поближе посмотреть Ирна. Я вас не осуждаю. Это совершенно великолепное полотно. Прекрасное добавление к любой коллекции. Разрешите, я сниму его с витрины. Одну минутку.

Пока Мюллер возился с Ирном, Габриель быстро оглядел зал. Заурядная галерея, заурядные картины. В глубине комнаты стоял стол Мюллера, старинная вещь ручной раскраски, а рядом со столом стоял «атташе».

Мюллер снял картину со стенда в витрине. Это была небольшая работа – дюймов восемнадцать на двенадцать, и Мюллеру не составляло труда держать раму. Он поставил ее на обтянутое войлоком возвышение в центре зала и включил дополнительный свет.

Передвигаясь по залу, чтобы лучше видеть полотно, Габриель бросил взгляд на витрину галереи. Что-то мелькнуло в кафе через улицу. Что-то знакомое, какая-то вспышка и только.

Он переключил внимание на полотно и пробормотал несколько добрых слов о качестве манеры письма и искусстве живописца.

– Похоже, вы кое-что понимаете в искусстве, герр Ульбрихт, – сказал Мюллер.

– Лишь настолько, чтобы тратить все деньги на картины, которые в действительности мне не по карману, – сказал Габриель, и оба мужчины добродушно рассмеялись.

Габриель посмотрел сквозь витрину на кафе. И снова у него возникло чувство, что он уже видел что-то или кого-то раньше. Он пробежал взглядом по столикам под навесом и увидел то, что искал. Мужчину, сложившего газету, вставшего и быстро уходившего. Мужчину, спешившего, опаздывавшего на важную встречу. Габриель видел раньше этого мужчину.

Мужчина этот недавно вышел из галереи…

Габриель повернулся и посмотрел на «атташе». Потом снова взглянул сквозь витрину, но мужчина уже обогнул угол и ушел.

– Что-то не так, герр Ульбрихт?

Габриель схватил Мюллера выше локтя.

– Уходите из галереи! Немедленно!

Торговец произведениями искусства вывернул руку и вырвался из пальцев Габриеля. Он оказался на удивление сильным.

– Уберите ваши руки, вы что, сумасшедший?!

Габриель снова схватил Мюллера выше локтя, но тот снова вырвался.

– Убирайтесь отсюда, или я вызову полицию!

Габриель мог легко сладить с Мюллером, но подозревал, что на это нет времени. Он повернулся и быстро пошел к двери. Когда он к ней подошел, Мюллер уже открыл запоры. Габриель вышел на улицу и направился к гостинице.

И тут взорвалась бомба – раздался оглушительный грохот, и Габриель упал на четвереньки. Он поднялся и снова пошел, а среди элегантных фасадов окрестных улиц звучало эхо взрыва. Затем вдруг обрушился тропический ливень, но это было всего лишь стекло, посыпавшееся на панель из тысячи разбитых окон. Габриель закрыл руками лицо, но через несколько секунд пальцы его стали красными от собственной крови.

Ливень стекла прекратился, эхо взрыва замерло в отдалении. Габриель удержался от желания оглянуться и посмотреть на руины. Он уже видел раньше, что получается от взрыва бомбы на улице, и мог представить себе зрелище за своей спиной. Горящие машины, почерневшие здания, разрушенное кафе, тела и кровь, потрясенные лица выживших. И, отняв руки от лица, он спрятал их в карманы пиджака и продолжал идти опустив голову, а в ушах звенело от страшной тишины.

18 Париж

Париж пострадал от выпавшего за годы на его долю чрезмерного количества террористических взрывов, и французская полиция, а также службы безопасности научились весьма эффективно разбираться с последствиями. Через две минуты после взрыва на место прибыли первые подразделения. Через пять минут окрестные улицы были перекрыты. Машина Габриеля оказалась внутри оцепления, так что он вынужден был уходить пешком. Почти стемнело, когда он добрался до большого железнодорожного депо на южной окраине города.

Теперь, укрывшись в погрузочном отсеке заброшенной фабрики, Габриель стал мысленно перебирать содержимое своего багажника. Чемодан, несколько предметов одежды, камера, магнитофон, радиоприемник, которым он пользовался для связи с командой наблюдения. Если машину быстро не забрать, полиция изымет ее, откроет багажник и начнет осматривать содержимое. Они прослушают звукозапись и выяснят, что галерея Вернера Мюллера и его телефоны подслушивались. Они проявят бобины пленки и выяснят, что там есть фотографии галереи извне. Они вычислят угол фотографирования и придут к выводу, что это было снято из окна гостиницы «Лоран». Они опросят персонал гостиницы и выяснят, что в интересующей их комнате жил неучтивый немецкий писатель.

Правую руку Габриеля начало дергать. Сказывалось напряжение. После взрыва бомбы он все время передвигался – проехал на десятке поездов метро, прошел несчетное число миль по многолюдным бульварам. С уличного телефона близ Люксембургского сада он позвонил Узи Навоту по аварийному каналу.

Сейчас Габриель поднял глаза и увидел, что по узкой служебной дороге, огражденной провисшим железным решетчатым забором, медленно едут две машины. С погашенными фарами. Машины остановились ярдах в пятидесяти от Габриеля. Он спрыгнул с погрузочной платформы – приземление вызвало боль, которая волнами прошла по рукам, – и направился к ним. Задняя дверца первой машины распахнулась. Навот сидел, развалясь, на заднем сиденье.

– Залезай, – буркнул Навот. Он явно смотрел слишком много американских фильмов про мафию.

Навот привез доктора, знакомого Ари Шамрона. Он сидел впереди. Превратив центральный подлокотник в операционный стол, он накрыл его стерильной салфеткой и включил лампочку в потолке. Доктор срезал бинт и осмотрел рану. Слегка надул губы: мол, не так худо. «Вы притащили меня сюда ради этого?»

– Дать болеутоляющее? – спросил он, но Габриель отрицательно покачал головой.

Доктор снова надул губы, снова наклонил голову к плечу: мол, как угодно.

Полив рану антисептиком, доктор принялся за работу. Габриель, реставратор, внимательно за ним наблюдал. Подцепить, дернуть, потянуть, отрезать. Навот закурил и сделал вид, будто смотрит в окно. Кончив зашивать рану, доктор тщательно ее забинтовал и кивком дал понять, что с этим покончено. Габриель положил правую руку на стерильную салфетку. Срезая грязные бинты, доктор чисто по-французски вздохнул от огорчения, словно Габриель заказал не то вино к рыбе под шафранным масляным соусом.

– На это уйдет две-три минуты, так? – Навот нетерпеливо повел рукой.

Доктора не волновало, как это воспринимает Навот, и он не спешил. На этот раз он не спросил у Габриеля, не хочет ли он, чтобы ему дали что-нибудь болеутоляющее. Он просто подготовил шприц и ввел анестетик в руку Габриеля. Он работал медленно, безостановочно почти полчаса. Потом поднял глаза.

– Я сделал все как можно лучше, учитывая условия. – Враждебный взгляд в сторону Навота: мол, я делаю это бесплатно, молодой человек. Шамрону будет это доложено. – Необходимо сделать настоящую операцию. А то мышцы, сухожилия… – Пауза, покачивание головой. – Нехорошо это. Вам скорее всего трудно будет ею шевелить, вы не сможете ее сгибать, как прежде.

– Оставьте нас, – сказал Навот. – Пойдите в другую машину и подождите там. – Навот отпустил и шофера. Когда они остались одни, он посмотрел на Габриеля: – Какого черта, что случилось?

– Сколько погибло людей? – спросил Габриель, пропустив мимо ушей вопрос Навота.

– Пока что трое. Еще четверо в тяжелом состоянии.

– Ты что-нибудь слышал от остальной команды?

– Они уехали из Парижа. Шамрон возвращает всех домой. Это может плохо кончиться.

– А машина?

– Наш человек наблюдает за ней. Пока что полиция к ней не приближалась.

– Со временем приблизится.

– Что они могут там найти?

Габриель сказал ему. Навот закрыл глаза и покачался, словно ему только что сообщили о чьей-то смерти.

– А как насчет квартиры Мюллера?

– Там есть «стекляшка» на телефоне.

– Вот чертовщина.

– Есть возможность проникнуть внутрь и все подчистить?

Навот отрицательно покачал головой:

– Полиция уже там. Если они найдут твою машину и установят, что Мюллер был под наблюдением, они разберут его квартиру по кирпичику. Им не потребуется много времени, чтобы найти «жучок».

– Есть какие-нибудь друзья в полиции, которые могли бы нам помочь?

– Не в таком деле.

– Этот «жучок» – он как визитная карточка.

– Я знаю, Габриель, но не я его там ставил.

Габриель нашел в кармане ролик пленки и протянул его Навоту.

– У меня тут снят мужчина, который оставил бомбу в галерее. Передай это сегодня ночью на бульвар Царя Саула. Скажи троглодитам из Исследовательского отдела, чтобы поискали в базе данных. Может, они найдут имя для этой физиономии.

Пленка исчезла в большой лапе Навота.

– Свяжись с Шамроном и скажи ему, что надо немедленно послать охрану на виллу Анны Рольфе. – Габриель открыл дверцу машины и поставил ногу на землю. – Которая машина моя?

– Шамрон хочет, чтобы ты приехал домой.

– Я не смогу найти человека, подложившего эту бомбу, если буду сидеть в Тель-Авиве.

– Ты не сможешь его найти, и если будешь сидеть в камере французской тюрьмы.

– Какая машина моя, Узи?

– Ладно! Бери эту. Но на свой страх и риск.

– Когда-нибудь я попытаюсь отплатить за эту услугу.

– Приятного времяпрепровождения, Габриель. Я остаюсь тут расхлебывать чертову кашу, которую ты заварил.

– Только передай пленку в Тель-Авив. Будь доброй псиной.

На Коста-де-Прата Анна Рольфе опустила скрипку и выключила метроном. Комната, где она репетировала, была затенена, из открытого окна дул прохладный влажный бриз с Атлантического океана. С хромированной покрашенной стойки над ее высоким табуретом свисал профессиональный микрофон. Он был подсоединен к сделанному в Германии магнитофону. Сегодня Анна записала большую часть своей репетиции. Она прослушала запись, пока укладывала в футляр свою скрипку Гварнери и убирала ноты.

Ей всегда было неловко слушать собственную игру, но сейчас она это сделала по определенной причине. Ей хотелось в точности знать, как она звучит, – какие пассажи пьесы приемлемы, а какие требуют дополнительного внимания. Большая часть из услышанного ей понравилась, но она выделила три или четыре куска во второй и третьей частях, где ее критически настроенное ухо уловило последствия долгого бездействия. Вечером, на второй репетиции, она обратит внимание исключительно на эти места. А сейчас ей необходимо прочистить мозги.

Она прошла в спальню, достала из ящика комода бледно-желтый свитер и накинула на плечи. Затем спустилась вниз. Через минуту она выскользнула из калитки своей виллы и пошла по извилистой дороге вниз, в селение. Где-то на полпути она заметила сквозь деревья маленький микроавтобус «фиат», ехавший вверх по дороге. В нем сидело четверо мужчин. Это были не португальцы. Анна отступила к краю дороги, чтобы дать машине проехать, но она вместо этого остановилась, и из нее вышел мужчина, сидевший на пассажирском сиденье впереди.

– Мисс Рольфе?

– А кто спрашивает?

– Вы мисс Анна Рольфе, верно?

Она кивнула.

– Мы друзья Габриеля.

В Марселе Англичанин оставил машину возле аббатства Святого Виктора и по темным улицам направился к паромному терминалу. Когда судно заскользило по гладким водам порта, Англичанин спустился в свою каюту. Он лег на узкую койку и стал слушать новости по марсельскому радио. Главной темой был взрыв бомбы в галерее Мюллера в Париже. Бомба Паскаля Дебрэ привела к гибели невинных людей, отчего Англичанин почувствовал себя в большей мере террористом, чем профессионалом. Завтра он отправится к старой синьядоре, и она, как всегда, своими обрядами и молитвами прогонит оккью и избавит его от прегрешений.

Он выключил радио. Несмотря на усталость, он хотел женщину. Так бывало всегда после выполнения задания. Он закрыл глаза, и перед его мысленным взором появилась Элизабет – Элизабет Конлин, хорошенькая девушка-католичка из жилого района Баллимерфи, что в Западном Белфасте, на севере Ирландии. У нее был инстинкт хорошего профессионала. Когда не было опасности для встречи, она вывешивала лиловый шарф в окне спальни и Англичанин залезал в окно, а затем к ней в постель. Они занимались любовью мучительно медленно, чтобы не разбудить остальных членов ее семьи. Англичанин прикрывал ее рот ладонью, чтобы не было слышно вскриков. Однажды она так укусила его большой палец, что пошла кровь. И запачкала простыни. А потом он лежал рядом с ней в темноте и она снова говорила ему, как ей хочется уехать из Белфаста – уехать от бомб, и от английских солдат, и от террористов ИРА, и от военизированных протестантов. А когда она считала, что он заснул, читала шепотом молитву, каясь в том, что уступила соблазнам тела Англичанина. Англичанин же никогда не давал себе заснуть в постели Элизабет Конлин.

Однажды, когда он ночью пролез в окно к Элизабет Конлин, его встретили там ее отец и два блюстителя ИРА. Каким-то образом они узнали правду об Англичанине. Его привезли на глухую ферму, по-видимому для долгого и мучительного допроса и последующей расправы. В противоположность многим, оказавшимся в подобной ситуации, Англичанин сумел живым уйти с фермы. А четверо иравцев не сумели.

Через несколько часов Англичанин уже благополучно выбрался из этой глуши. Элизабет Конлин не была такой удачливой. Ее тело на следующее утро было обнаружено на белфастском городском кладбище с обритой головой и взрезанным горлом – в наказание за то, что она спала с британским агентом.

С тех пор Англичанин не верил ни одной женщине. Антон Орсати понимал его. Раз в неделю он приводил на виллу Англичанина девицу – не корсиканку, а только французских девчонок, которые специально прилетали, чтобы обслужить Англичанина. А Орсати ждал со старым паэсану на ведущей в долину дороге, пока Англичанин не усладится. Для Англичанина любовные утехи с девицами Орсати были таким же хладнокровным и клиническим занятием, как и убийство, но он терпел, так как не доверял себе в выборе любовницы и еще не был готов жить как монастырский затворник.

Мысли его перекинулись на заказ, выполненный в Париже. Что-то не давало ему покоя – мужчина, который вошел в галерею перед взрывом бомбы. Англичанин принадлежал к элитарному отряду и был способен подметить в других присущие таким людям черты: легкость походки; сочетание полнейшей уверенности в себе и постоянной бдительности. Тот человек в свое время был солдатом, а может быть, и кем-то более хитроумным.

Но тут было еще кое-что. Англичанина не покидало чувство, что он где-то видел этого человека раньше. И вот в течение нескольких часов он лежал в каюте, перебирая в памяти бесчисленное множество лиц в поисках этого человека.

19 Лондон

Взрыв галереи Мюллера не только создал проблему для безопасности Габриеля в Париже. Он уничтожил единственную имевшуюся у него нить, которая могла распутать убийство Рольфе. Теперь надо было начинать все сначала, поэтому в конце следующего утра он и направился по Мейсон-Ярд к галерее Ишервуда под накрапывавшим дождем.

На кирпичной стене рядом с дверью была панель и на панели – две кнопки: «Туры ЛОКУС» и «ИЗЯЩНОЕ ИСКУССТВО ИШЕРВУДА». Габриель нажал вторую кнопку и стал ждать. Раздалось жужжание, он толкнул дверь и стал подниматься по лестнице: все тот же вытертый коричневый ковер, все то же пятно на третьей ступеньке от «Роршаче», где Ишервуд с похмелья пролил утром кофе после пьяной гулянки в «Мирабели» на дне рождения Оливера Димблби. На верхней площадке было две двери – одна вела в галерею, а вторая – в маленькое туристическое агентство, где невзрачная женщина сидела за директорским столом в окружении плакатов, обещавших бездну удовольствий в экзотических местах. Она взглянула на Габриеля, печально улыбнулась и вернулась к своему вышиванию.

Если Джулиан Ишервуд вопреки разуму держался за картины, значившиеся в его инвентаре, то о девушках, отвечавших на телефонные звонки и занимавшихся его умопомрачительным архивом, нельзя было этого сказать. Он регулярно каждый сезон набирал их и потом отсылал. Поэтому Габриель с удивлением увидел, что Айрина, не девушка, а черноволосый леопард, которую Ишервуд нанял полгода назад, все еще сидит за столом в приемной.

Дверь, отделявшая приемную от кабинета Ишервуда, была слегка приоткрыта. У Ишервуда находился клиент. Габриелю видна была картина, стоявшая на черном, обитом войлоком, пьедестале. Судя по всему, один из итальянских Старых мастеров – не из тех, кого знал Габриель. Ишервуд медленно прохаживался по ковру позади картины, зажав в руке подбородок, словно барристер, дожидающийся ответа от свидетеля противоположной стороны.

– Он хотел бы, чтобы вы подождали его наверху, в демонстрационном зале, – промурлыкала девица. – Я полагаю, вы знаете, как туда пройти.

Габриель вошел в крошечный лифт и поехал наверх. В демонстрационном зале царили тени и было тихо – лишь дождь стучал по застекленной крыше. На всех стенах висели большие полотна старых мастеров: «Венера» Луини, «Рождение Христа» дель Ваги, «Крещение Христа» Бордоне, пейзаж, освещенный ярким солнцем, Клода. Габриель не стал зажигать свет и тяжело опустился на обитый бархатом диван. Он любил это помещение. Оно всегда было для него святилищем, островком спокойствия. Он однажды предавался любви со своей женой в этой комнате. А годы спустя задумывал здесь покончить с мужчиной, который увел ее от него.

Дверца лифта отворилась, и вошел Ишервуд.

– Бог мой, Габриель, ты адски выглядишь.

– Это что – комплимент?

– Что, черт возьми, происходит? Почему ты не в Цюрихе?

– Владельца картины, которую ты отправил меня почистить, зовут Аугустус Рольфе. Слышал о таком?

– О великий Боже, это тот, кого убили на прошлой неделе?

Габриель закрыл глаза и кивнул:

– Я обнаружил его труп.

Ишервуд заметил забинтованную руку.

– А что случилось с твоими руками?

– Ты слышал о взрыве, который произошел в парижской галерее вчера?

– Конечно… здесь все только об этом и говорят. Но ты ведь не был в этом замешан?

– Нет, я просто оказался не в том месте не в то время. Я все тебе расскажу, Джулиан, но сначала мне нужна твоя помощь.

– Помощь в чем? – осторожно осведомился Ишервуд.

– Ничего похожего на то, какую ты оказывал мне в прошлом. Мне просто нужно, чтобы ты объяснил мне, почему пожилой швейцарский банкир держал весьма внушительную коллекцию французских импрессионистов и современных художников в подземном сейфе, пряча ее от мира.

Ишервуд нажал кнопку переговорного устройства.

– Айрина, будь душенькой и принеси в демонстрационный зал кофе. И немного тех бисквитов тоже. Тех, что с орешками. И не соединяй меня, пожалуйста, ни с кем. Вот умница.

Габриель знал в общих чертах о том, что нацисты во время Второй мировой войны прибрали к рукам европейские сокровища искусства. Адольф Гитлер мечтал соорудить Führermuseum[16] в своем родном городе Линце и наполнить его лучшей в мире коллекцией Старых мастеров и искусства Северной Европы. В 1938 году он задумал провести тайную операцию под кодовым названием Sonderauftrag Linz – Особая операция Линца – по приобретению произведений искусства для музея в Линце любыми методами, какие будут необходимы. В последние месяцы мирной жизни его агенты тайно обследовали в Европе музеи, галереи и частные коллекции, выбирая произведения для будущего музея. Когда разразилась война, гитлеровские воры искусства следовали по пятам за вермахтом. Сотни тысяч полотен, скульптур и objets d'art[17] быстро исчезли – многие из них принадлежали евреям. Тысячи работ, оцениваемых грубо в 30 миллиардов долларов, все еще неизвестно где находятся.

Габриель знал, что Джулиан Ишервуд сможет восполнить для него недостающие детали. Ишервуд был средним торговцем искусством, имевшим на своем счету достаточно побед, но в вопросе о разграблении нацистами Европы он был эксперт. Он написал десятки статей для газет и профессиональных публикаций, а пять лет назад создал с соавтором книгу на эту тему, получившую хорошие отзывы. Невзирая на уговоры своего издателя, он решительно отказался сообщить, по какой причине занимается этой темой. Габриель был в числе людей, которые знали, почему Ишервуд пережил все это.

– В тысяча девятьсот сороковом году Лондон и Нью-Йорк не имели значения, – начал Ишервуд. – Центром мира искусств был Париж, а центром искусства в Париже была рю де-ля-Боэти в Восьмом округе. Знаменитый Поль Розенберг держал там свою галерею в доме номер двадцать один. Пикассо жил через двор в доме номер двадцать три со своей женой русской танцовщицей Ольгой Хохловой. На другой стороне улицы была галерея Этьена Бинью. Галерея Жоржа Вильденштайна была в доме номер пятьдесят семь. Поль Гийом и Жосс Эссель тоже были там.

– А твой отец?

– «Изящное искусство Исаковича» находилось рядом с галереей Поля Розенберга. Мы жили в квартире над главными демонстрационными залами. Я звал Пикассо «дядя Пабло». И часами сидел у него в квартире. Иногда он позволял мне смотреть, как он пишет. А Ольга кормила меня шоколадом и пирожными, пока меня не начинало тошнить. Это была не жизнь, а сказка.

– А когда пришли немцы?

– Ну, все рухнуло, верно? Оккупация Нидерландов началась десятого мая. К четырнадцатому июня немцы уже были в Париже. На Эйфелевой башне развевалась свастика, и германский генеральный штаб устроился в отеле «Крильон».

– А когда начался грабеж?

– Через два дня после того, как Гитлер объехал Париж, он приказал все произведения искусства, принадлежащие евреям, передать в руки немцев для так называемой сохранности. А на самом деле началось ограбление Франции.

– Если память мне не изменяет, Гитлер создал организацию, которая наблюдала за разграблением Франции.

– Их было несколько, но главным было подразделение, именуемое ЭРР – Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg.[18] Это было внушительное предприятие. Оно располагало собственной разведкой, выискивавшей произведения искусства, ударным отрядом для проведения рейдов и захватов и целым штатом искусствоведов и оценщиков. Бог ты мой, у них были даже собственные плотники, которые сколачивали ящики для упаковки украденных вещей и переправки их в Германию.

– Рю де-ля-Боэти, очевидно, была первой их остановкой?

– ЭРР нацеливалась на торговцев искусством и на коллекционеров. Коллекции Ротшильдов были захвачены вместе с их резиденциями. Как и коллекции магната-еврея банкира Давида Давид-Вейла, а также Жака Стерна. На все принадлежавшие евреям галереи на рю де-ля-Боэти были совершены налеты, и содержавшиеся в них коллекции захвачены, включая инвентарные списки «Изящных искусств Исаковича».

– Твоему отцу удалось спасти некоторые из своих работ?

– Большинство торговцев, включая моего отца, пытались уберечь принадлежавшие им наиболее важные произведения. Они прятали их в удаленных особняках или в банковских сейфах или отправляли из страны. Но незащищенные работы немцы быстро хватали. До оккупации, во время drôle de guerre,[19] мой отец арендовал виллу в Бордо и перевез туда свои наиболее ценные полотна. Когда немцы окружили Париж, мы бежали туда. А когда Францию разделили на Оккупированную зону и Неоккупированную зону, мы осели в зоне, принадлежавшей Виши. Но осенью тысяча девятьсот сорокового года ударный отряд ЭРР в сопровождении французской полиции взломал дверь на вилле и забрал полотна моего отца.

– Как немцы нашли его коллекцию?

– Он совершил ошибку, сказав одному торговцу-французу, что собирается сделать с картинами. Француз сообщил эту информацию ЭРР в обмен на пять процентов от стоимости коллекции моего отца. C'est la vie.[20]

Габриель знал, что было потом, и не собирался давать возможность Ишервуду все это снова рассказать. Вскоре после того, как немцы вошли в Неоккупированную зону в конце 1942 года, эсэсовцы и их союзники в вишистском правительстве начали производить облавы на евреев и депортировать их в лагеря смерти. Отец Ишервуда нанял пару басков, чтобы они провели Джулиана через Пиренеи в Испанию, где он мог найти убежище. А мать его и отец остались во Франции. В 1943 году они были арестованы и отправлены в Собибор, где их тут же умертвили.

Ишервуда пробрала дрожь.

– Боюсь, пора выпить. Вставай, Габриель. Немного свежего воздуха нам обоим полезно глотнуть.

Они завернули за угол, дошли до винного бара на Джермин-стрит и сели возле шипящего газового огня в камине. Ишервуд заказал бокал «Медока». Глаза его смотрели на пламя огня, а мысленно он был во Франции военного времени. Габриель, подобно ребенку, входящему на цыпочках в комнату родителей, осторожно вторгся в его воспоминания.

– Что же произошло с картинами после того, как они были отобраны?

– ЭРР реквизировала музей Жё де Помм и использовал его как хранилище и сортировочную. Большой штат работал там день и ночь, каталогизируя и оценивая великое множество произведений искусства, попадавших в руки немцев. Работы, сочтенные подходящими для личной коллекции фюрера, для музея в Линце или для других немецких музеев – главным образом Старые мастера и произведения художников Северной Европы, – упаковывали в ящики и морем отправляли на родину.

– А остальное? Импрессионистов и современное искусство?

– Нацисты считали это дегенеративным искусством, но не собирались выпускать из рук, не получив чего-то взамен. Большинство работ девятнадцатого и двадцатого веков были проданы, чтобы пополнить казну, и отложены для обмена.

– Какого обмена?

– Возьми, к примеру, Германа Геринга. У него был большой охотничий дом к югу от Берлина, названный Каринхолл в честь его покойной жены, шведской аристократки по имени Карин фон Фок. В нем находилась одна из крупнейших частных коллекций в Европе, и Геринг, пользуясь своей чрезвычайной властью, значительно расширил ее во время войны. Он использовал хранилища Жё де Помм как свое личное место для отдыха и развлечений.

Ишервуд опустошил свой бокал и заказал еще.

– Геринг был жадный мерзавец: он забрал свыше шестисот картин в одном только музее Жё де Помм, но он очень старался обставить это так, чтобы его приобретения – по крайней мере на бумаге – выглядели законно купленными, а не украденными. Если он желал приобрести какую-либо работу, ее давали особо отобранному fonctionnaire,[21] который оценивал ее до нелепости низко. После чего Геринг немедленно забирал полотно и обещал прислать деньги на специальный счет ЭРР. На самом же деле он не заплатил ничего за картины, вывезенные из Парижа.

– И очутившиеся в Каринхолле?

– Некоторые, но не все. Геринг разделял презрительное отношение Гитлера к современному искусству и импрессионистам, но он знал, что такие картины можно продать или обменять на полотна, больше соответствующие его вкусу. Одно такое дельце было обстряпано агентами Геринга в Италии. В обмен на семь картин итальянских Старых мастеров и несколько objets d'art Геринг отдал девять картин, вывезенных из Жё де Помм. Ван Гог, Дега, Сезанн, Ренуар и Моне – это лишь несколько имен, все они были украдены из коллекций и из галерей, принадлежавших евреям. Геринг провел несколько других аналогичных обменов через торговцев искусством в Швейцарии.

– Расскажи мне о швейцарских покупателях.

– Нейтралитет поставил торговцев и коллекционеров Швейцарии в уникальное положение: они могли наживаться на разграблении Парижа. Швейцарцам разрешалось путешествовать по большей части Европы, и швейцарский франк был единственной общепризнанной в мире валютой. Не забудь, что такие места, как Цюрих, утопали в прибылях от сотрудничества с Гитлером. В Париже покупали награбленные произведения искусства, и они прибывали в Цюрих, Люцерну и Женеву.

– И оседали там?

– Конечно. Законы, охраняющие тайны банковских операций, сделали Швейцарию естественным отстойником для похищенных произведений искусства. Равно как и законы, прикрывающие получение краденой собственности.

– Расскажи мне об этих законах.

– Это блестяще составленные и чисто швейцарские по своей изощренности законы. Например, если человек честно приобрел какой-то предмет и оказывается, что этот предмет был украден, он по закону через пять лет становится его собственностью.

– Как удобно.

– Обожди, слушай дальше. Если у торговца искусством оказывается украденная работа, настоящий владелец обязан вознаградить торговца, чтобы получить у него свою картину.

– Таким образом торговцы и коллекционеры могут принимать украденные произведения, не страшась закона и не тратя денег?

– Совершенно верно.

– А что было после войны?

– Союзники отправили искусствоведа по имени Дуглас Купер в Швейцарию, чтобы он попытался докопаться до правды. Купер установил, что сотни – если не тысячи – украденных работ осели в Швейцарии за время войны. Он был убежден, что многие из них хранятся в банковских сейфах и на таможенных складах, не облагаемых пошлиной. Поль Розенберг отправился в Швейцарию, чтобы самому осмотреться. В одной галерее в Цюрихе ему предложили Матисса, увезенного из его собственной коллекции.

– Замечательно, – сказал Габриель. – И как повело себя швейцарское правительство, получив такую информацию?

– Оно обещало союзникам сотрудничать с ними в проведении тщательного дознания. Оно обещало заморозить все германские капиталы, поступившие в страну во время войны, и произвести опись таких вкладов по всей стране. Ни то ни другое сделано не было. Дуглас Купер предложил временно отобрать лицензию у всякого торговца, продающего украденные произведения искусства. Швейцарское правительство отказалось на это пойти. А Швейцарская федерация торговцев произведениями искусства велела своим членам не сотрудничать с союзниками. Словом, швейцарское правительство поступило так, как поступает всегда. Оно заслонило свой бизнес и своих граждан от глаз чужеземцев.

– А торговцы вроде Поля Розенберга пытались вернуть свои картины через суд?

– Человека два-три пытались, но игра с ними велась краплеными картами. Швейцарцы тянули время, и иностранцу, пытавшемуся вернуть свою собственность, находящуюся у швейцарского гражданина, надо было выложить немалые деньги. Швейцарцы обычно прятались за ширму добропорядочности. И помни, что большинство произведений искусства, о которых мы сейчас говорим, были украдены нацистами в сороковом году. Так что в сорок пятом году – согласно швейцарскому закону о пяти годах – настоящие владельцы по закону не имели больше права ничего требовать. Нечего и говорить, что большинство из них так и остались с пустыми руками.

– А ты думаешь, кое-что из этого все еще там?

– По-моему, Габриель, большая часть украденных вещей все еще там. И из того немногого, что ты мне рассказал, похоже, что некоторые из этих картин могли быть в руках Аугустуса Рольфе.

– Они уже больше не у него.

Ишервуд допил вино, и взгляд его снова обратился к огню.

– По-моему, теперь твой черед рассказывать, Габриель. Расскажи мне все. И не ври на этот раз. Я слишком для этого стар.

На улице снова шел дождь. По пути назад в галерею они укрылись под зонтом Ишервуда, словно плакальщики на кладбище. Габриель рассказал Ишервуду все, начиная с того, как он обнаружил тело Рольфе, и кончая взрывом в галерее Вернера Мюллера. Ишервуд выпил еще два бокала «Медока», и это сказалось на его неровной походке.

– Шамрон, – тихо произнес Ишервуд голосом, полным презрения. – Мне бы следовало понимать, что мерзавец имеет к этому какое-то отношение. Я считал, что они наконец-то уж по-настоящему отправили его на отдых.

– Они всегда находят причину, чтобы вернуть его.

– Говорят, что она настоящая примадонна, эта Анна Рольфе.

– Моментами. Если я могу тебе, милый мальчик, дать один совет, не забывай, что она знает больше о своем отце и его коллекции, чем говорит тебе. Дочери склонны защищать отцов, даже когда считают их мерзавцами.

– Постараюсь это запомнить.

– Возможно, это был просто обычный грабеж картин.

– Они оставили картину Рафаэля на стене в гостиной и взорвали галерею, принадлежавшую человеку, который осуществлял надзор за коллекцией. Я не считаю это чем-то обычным.

– Понял, – сказал Ишервуд. – Вообще мне кажется, что единственное, в чем можно не сомневаться, – это в отсутствии картин.

– Мне неприятно говорить это тебе, Джулиан, но ведь картины ничего не расскажут. К тому же коллекция исчезла.

– Картины ничего не могут рассказать, а то, откуда они, может стать известным. Аугустус Рольфе явно очень серьезно относился к коллекционированию. Даже если он приобретал картины не в идеальных обстоятельствах, он непременно настаивал на том, чтобы были бумаги о происхождении каждой из них. В конце концов, это главное.

– А если я сумею добыть такие бумаги?

– Тогда я смогу тебе сказать, был ли он законным коллекционером или же старый мерзавец сидел на сейфе, набитом украденными полотнами.

Габриель предполагал расстаться с ним на Дьюк-стрит, но Ишервуд взял его за локоть и потащил на Мейсон-Ярд.

– Пойдем со мной. Есть еще кое-что, что мне нужно тебе показать.

Когда они вошли в галерею, Айрина сразу увидела следы ленча, обильно политого алкоголем. Она вручила Ишервуду стопку оставленных по телефону сообщений и отправилась готовить кофе. У себя в кабинете Ишервуд открыл свой личный сейф и достал два предмета – скетч мальчика и фотокопию старого документа на нескольких страницах. Он поднес скетч Габриелю, чтобы тот посмотрел.

– Похоже на что-то знакомое?

– Не могу этого сказать.

– Это я. А художник – Пабло Пикассо. Я привез его из Франции, когда переехал.

– А документ?

– Я тоже его привез. Отец дал мне его как раз перед тем, как я поселился у басков. Это подробное описание всех картин его частной коллекции и профессиональная опись, сделанная им лично. Это, конечно, копия. Оригинал – в жутком состоянии.

Он протянул документ Габриелю.

– Не знаю, насколько ты планируешь ввязаться в это дело, но если тебе случится увидеть что-либо из здесь перечисленного, дай мне знать, хорошо, милок?

Габриель сунул список в нагрудный карман пиджака.

– Куда ты теперь направляешься? – спросил Ишервуд.

– Не знаю.

– Есть человек в Лионе, с которым тебе следовало бы поговорить. Он помог мне, когда я готовился написать мою книгу. Если у Аугустуса Рольфе была грязь под ногтями, этот человек знает об этом.

Ишервуд пролистал свой «ролодекс» и дал Габриелю номера телефонов.

20 Лондон

За углом «Изящного искусства Ишервуда», на Джермин-стрит, за рулем «лендровера» сидел светловолосый мужчина и слушал радио. Вот уже пять дней он следил за торговцем произведениями искусства. Он ездил за ним на пьяные ленчи. Вечером ехал за ним к его дому в Саут-Кенсингтон. Он даже изобразил потенциального покупателя, чтобы поставить пару крохотных передатчиков в кабинете торговца. Передатчик посылал слабый сигнал по обычной волне FM. Мужчина пользовался радио в «ровере» для прослушивания. Десять минут спустя, когда разговор в галерее окончился, он вынул свой мобильный телефон и набрал номер в Цюрихе.

– Наш друг едет в Лион для встречи с профессором.

21 Лион

Профессор Эмиль Якоби был самоназначенной нечистой совестью Швейцарии. Он был убежден, что для спасения страны должен сначала разодрать ее в клочья, и посвятил свою жизнь выявлению и разоблачению неприглядных моментов в швейцарской истории. Его разоблачительная книга «Миф», словно огненная буря, высветила подробности широких экономических и торговых связей, существовавших между нацистской Германией и Швейцарией на протяжении Второй мировой войны. Якоби обрисовал, как швейцарские банки принимали награбленное золото, а также золотые зубы евреев, которые выдирали, отправляя их в газовые камеры, как это золото превращали в твердую валюту, на которую Гитлер покупал сырье, необходимое для того, чтобы работала его военная машина. Сделанный профессором Якоби вывод шокировал страну и превратил его в национального парию. Так, он писал:

Вскоре после выхода в свет «Мифа» профессору Якоби стало все более и более неуютно жить в Швейцарии. Он начал получать угрозы, телефоны его прослушивались, и офицеры службы безопасности Швейцарии следили за его передвижениями. Опасаясь за свою безопасность, он отказался от поста профессора в Лозанне и принял приглашение исторического факультета Лионского университета.

Большая часть следующего дня ушла у Габриеля на то, чтобы его найти.

Он оставил два сообщения на автоответчике Якоби у него дома и еще два у его на редкость нелюбезной секретарши в университете. В половине второго Якоби позвонил Габриелю по его мобильному телефону и согласился с ним встретиться.

– Приходите ко мне на квартиру в шесть часов вечера. Тогда и поговорим. – Затем он отбарабанил адрес и быстро повесил трубку.

Таким образом, Габриелю надо было теперь убить несколько часов. В книжном магазине близ университета он нашел экземпляр «Мифа» на французском языке и остаток дня провел среди студентов в кафе недалеко от плас дэ Терро за чтением.

В шесть часов профессор ждал его в холле своего многоквартирного дома на рю Лантерн. На нем был выношенный твидовый пиджак, и его очки со стеклами без оправы были сдвинуты на непокорную седую шевелюру. Брюки его были схвачены клипсами, чтобы отвороты не попали в колеса велосипеда.

– Приветствую вас в изгнании, – сказал он, устало шагая впереди Габриеля по лестнице к своей квартире на пятом этаже. – Мы, швейцарцы, уважаем право на свободу слова. Но только если в высказываниях не содержится критики Швейцарии. Я совершил смертный грех, с точки зрения хорошего швейцарца, и вот очутился здесь, в золоченой клетке Лиона.

На площадке у двери профессор долго рылся в своей переметной суме среди бумаг и потрепанных блокнотов, ища ключи от квартиры. Когда он наконец нашел их, они вошли в маленькую, плохо обставленную квартирку. На всех плоскостях лежали горы книг, документов и газет. Габриель улыбнулся. Он пришел туда, куда нужно.

Габриель закрыл дверь и повесил сумку на засов.

– Значит, вас интересует убийство Аугустуса Рольфе? Так вышло, что я внимательно следил за этим делом.

– Я так и полагал. И я подумал, не могли бы мы сравнить наши записи?

– Вы тоже историк, мистер Аллон?

– Я, собственно, реставратор произведений искусства, но в этом деле я работаю на правительство Израиля.

– Что ж, вечер обещает быть интересным. Освободите это кресло и садитесь. А я побеспокоюсь о кофе.

Профессор Якоби несколько минут перерывал свои горы бумаг в поисках папки по Аугустусу Рольфе. Она оказалась совсем тоненькой.

– Герр Рольфе был частным банкиром в истинном смысле этого слова, мистер Аллон. Многое из того, что я вам расскажу, боюсь, основано на предположениях и слухах.

– Я часто обнаруживал, что можно много узнать о человеке исходя из слухов, какие ходят о нем.

– Когда имеешь дело со швейцарским банкиром, особенно с частным банкиром, каким был Аугустус Рольфе, только на слухи порой и можно опереться. – Профессор спустил очки на глаза и раскрыл папку. – В Цюрихе есть совсем маленькие частные банки и есть очень большие. Гиганты вроде «Юнион-банк» Швейцарии и «Креди суисс» оба имеют частные банковские отделения, однако обслуживают они только очень богатых клиентов.

– Насколько богатых?

– Обычно минимальный депозит – приблизительно пять миллионов долларов. Были сведения, что разведслужбы вашей страны пользовались услугами частных банковских отделений «Креди суисс». – Профессор взглянул поверх папки на Габриеля: – Но я уверен, вы ничего об этом не знаете.

Габриель пропустил это мимо ушей.

– Из того, что я знаю об Аугустусе Рольфе, он попадает в первую категорию.

– Совершенно верно. Банк у Рольфе был маленький: сам Рольфе и с полдюжины служащих. Если вы хотели, чтобы кто-то спрятал свои деньги или свое достояние в Швейцарии, вашим лучшим другом был Аугустус Рольфе. Он был одним из самых дискретных и самых влиятельных банкиров в Цюрихе. И имел очень влиятельных друзей. Поэтому убийство его так меня и озадачивает.

– Что еще вам известно о нем?

– Он принял управление семейным бизнесом от своего отца в начале тридцатых годов – это было плохое время для банков Швейцарии. В мире царила депрессия, в Германии – паника, в Австрии – валютный кризис, от которого шли волны на Цюрих. Швейцарские банки рушились как домино. Многие частные банки вынуждены были слиться с более крупными конкурентами, чтобы выжить. Рольфе сумел удержаться на волоске. – Якоби лизнул палец и перевернул страницу. – Затем в Германии к власти приходит Гитлер и начинает травить евреев. Деньги и ценности евреев потекли в частные банки Цюриха, в том числе и в банк Рольфе.

– Вам это известно как факт?

– Абсолютно. Аугустус Рольфе открыл свыше двухсот номерных счетов для германских евреев. – Якоби перевернул две-три страницы из папки. – На этом факты кончаются и начинаются слухи. В конце тридцатых годов в Цюрих начинают приезжать агенты гестапо. Они ищут деньги евреев, которые были выкачаны из Германии и положены в швейцарские банки. Судя по слухам, Рольфе в нарушение швейцарских банковских законов сотрудничал с агентами гестапо и сообщил им о существовании в его банке номерных счетов, принадлежавших евреям.

– Зачем он это сделал?

– Хотите знать мою теорию?

– Конечно.

– Так как он знал, что лежавшие у него деньги нескольких евреев – это ничто по сравнению с богатствами, которые ждут его, если он будет сотрудничать с нацистской Германией.

– А есть доказательство того, что он на это шел?

– Безусловно, – сказал Якоби, вскинув брови выше края очков. – Факт, что Аугустус Рольфе в течение войны часто ездил в нацистскую Германию.

– А с кем он там встречался?

– Это неизвестно, но его поездки вызвали достаточно удивления, так что после войны было проведено расследование деятельности Рольфе.

– И что дало это расследование?

– Ровно ничего. Рольфе растворился в цюрихском банковском мире, о нем слышно не было, пока неделю назад некто не зашел в его виллу на Цюрихберге и не выстрелил ему в голову. – Якоби закрыл папку и посмотрел на Габриеля: – Не хотите теперь вы продолжить рассказ, мистер Аллон?

Когда Габриель умолк, профессор Якоби долго полировал стекла своих очков толстым концом галстука. Затем он сдвинул очки на лоб и налил себе еще кофе.

– Похоже, что вы столкнулись с великим заговором молчания.

– Что вы имеете в виду?

– Когда имеешь дело со Швейцарией, мистер Аллон, лучше всего помнить одно. Швейцария – это не настоящая страна. Это бизнес, и живет она по законам бизнеса. Это бизнес, который все время обороняется. Так было семь сотен лет.

– Какое это имеет отношение к убийству Рольфе?

– В Швейцарии есть люди, которые немало потеряют, если будут вытащены на свет грехи прошлого и отстойники Банхофштрассе будут промыты, как они того заслуживают. Эти люди являются невидимым правительством, и к ним нельзя легкомысленно относиться, потому-то я и живу здесь, а не в Лозанне. Если вы решите продолжать в этом разбираться, я советую соблюдать осторожность.

Через десять минут Габриель спускался по лестнице с экземпляром «Мифа» под мышкой. Он на минуту приостановился в вестибюле и прочел то, что профессор нацарапал на титульном листе:

В таком виде Габриель был запечатлен с помощью цифровой камеры дальнего действия мужчиной, который стоял у окна многоквартирного дома на противоположной стороне улицы. Часом раньше он сфотографировал прибытие Габриеля. В фотографиях не было необходимости – они были просто профессиональной добавкой. Вся беседа Аллона с Эмилем Якоби была уловлена парой чувствительных передатчиков, которые этот мужчина установил в квартире профессора полгода назад. Аллон пошел прочь, и наблюдатель, творческая натура, нащелкал еще несколько снимков. Затем он сел перед своим проигрывателем и прослушал пленку. Через полчаса упорного труда он завершил подробную запись встречи. Еще десять минут он проверял запись, затем закодировал отчет и отослал его по надежно защищенной электронной почте в Цюрих вместе с фотографиями Аллона.

Через тридцать секунд эта информация появилась на экране Герхардта Петерсона, который тотчас снял телефонную трубку и попросил о срочной встрече с герром Гесслером. Герхардт Петерсон не любил Эмиля Якоби, не любил его и герр Гесслер. Крестовый поход, предпринятый Якоби в одиночку против финансовой олигархии Швейцарии, стал утомительным и дорогостоящим. Оба решили, что пора разобраться с въедливым профессором.

На следующее утро, прежде чем уехать на работу, Герхардт Петерсон позвонил по телефону из своего уединенного кабинета. Разговор продолжался не более двух минут. Судьба Эмиля Якоби, нечистой совести Швейцарии, была решена с помощью перевода двухсот тысяч долларов в Женеву, на номерной счет, принадлежащий Антону Орсати. Герхардт Петерсон счел это очень правильным.

22 Коста-де-Прата, Португалия

На другое утро, подъехав к вилле Анны Рольфе, Габриель с удовольствием обнаружил, что она охраняется по крайней мере четырьмя людьми: один стоит у калитки, второй – внизу, у окончания виноградников, третий – на уровне деревьев и четвертый торчит на вершине холма. Шамрон послал Рами, своего мрачного личного охранника, командовать этой группой. И Рами встретил Габриеля на подъездной дороге. Когда Габриель спросил, как Анна относится к появлению охраны, Рами закатил глаза: мол, скоро увидите.

Габриель вошел в дом и стал подниматься по лестнице, идя на звук скрипки Анны. Затем он постучал в дверь ее репетиционной комнаты и вошел, не дожидаясь разрешения. Она круто повернулась к нему лицом и обругала за то, что он прервал ее, а потом закричала, что он превратил ее дом в вооруженный лагерь. Она кричала все громче, а Габриель стоял, глядя вниз и щупая свои повязки. Они пропитались свежей кровью. Анна заметила это тоже. И, тотчас умолкнув, повела его к себе в спальню, чтобы сделать перевязку. Он не мог не смотреть на нее, пока она им занималась. Кожа на ее шее была влажной; струны скрипки проложили крошечные долинки на кончиках пальцев ее левой руки. Такой красивой он ее еще не видел.

– Отличная работа, – сказал он, осматривая свежие повязки.

– Я знаю, как бинтовать руки, мистер Аллон. У вас есть что рассказать мне о моем отце?

– Тут больше вопросов, чем ответов, и, пожалуйста, зовите меня Габриель.

Она улыбнулась:

– Мне пришла в голову одна мысль, Габриель.

Анна упаковала в нейлоновый рюкзак хлеб, сыр и холодную курицу для пикника. В последнюю минуту она добавила охлажденную бутылку вина, которую завернула в шерстяное одеяльце, прежде чем положить в мешок. Рами дал Габриелю «беретту» и пару мальчишек-охранников. Шагая по затененным дорожкам сосновой чащи с отряженными Рами спутниками, Габриель рассказал Анне про Париж. Он ничего не сказал ей о своих разговорах с Джулианом Ишервудом и Эмилем Якоби. Это подождет.

Деревья кончились и появились руины, прилепившиеся к крутому склону. Дикая коза прыгнула на большой осколок гранита, поблеяла на них, затем исчезла среди утесов. Габриель, взвалив на плечи рюкзак, шагал за Анной вверх по дорожке.

Он смотрел на ее ноги, на которых с каждым шагом наливались и растягивались мускулы, и думал о Лее. Вот так шагали и они в погожий осенний день двадцать пять лет назад – только горы были Голанские, а развалины – от крестоносцев. Лея рисовала, а Габриель только что вернулся из Европы, и призраки убитых им мужчин прогнали его желание заниматься творчеством. Он оставил Лею за мольбертом и полез на вершину холма. Над ним высились военные укрепления вдоль сирийской границы; внизу простиралась Верхняя Галилея и холмы южного Ливана. Он так погрузился в свои мысли, что не услышал, как подошла Лея.

«Они все равно придут, Габриель, ты можешь просидеть до конца своей жизни, глядя на них, но они рано или поздно все равно придут».

И, не поворачиваясь к ней, Габриель произнес: «Если бы я раньше жил тут, в Верхней Галилее, а теперь жил бы там, наверху, в лагере в Ливане, я бы тоже пришел сюда».

Хлопок развернутой Анной подстилки для пикника нарушил воспоминания Габриеля. Анна разостлала подстилку на залитой солнцем траве, как в тот день сделала это Лея, пока Габриель по обычаю открывал бутылку вина. Охранники Рами заняли свои позиции: один – на развалинах, другой – на дорожке ниже их. Когда Анна стала обгладывать кости курицы, Габриель показал ей фото мужчины, который оставил «атташе» с бомбой в галерее.

– Вы когда-нибудь его видели?

Она отрицательно покачала головой.

Габриель отложил фотографию.

– Мне нужно больше знать о вашем отце.

– Что именно?

– Любой факт, который поможет мне найти, кто убил его и забрал его коллекцию.

– Мой отец был швейцарским банкиром, Габриель, я знаю его как человека, но я почти ничего не знаю о его работе.

– Так расскажите мне о нем.

– С чего начать?

– Например, с его возраста. Вам тридцать восемь?

– Тридцать семь.

– Вашему отцу было восемьдесят девять. Это довольно большая разница в возрасте.

– Это легко объяснимо. Он был женат на другой женщине до моей матери. Она умерла от туберкулеза в войну. Он и моя мать познакомились десять лет спустя. Она была талантливой пианисткой. Она могла бы играть профессионально, но мой отец и слышать об этом не хотел. Музыканты, по его мнению, были чуть выше эксгибиционистов. Иногда я удивляюсь, что могло свести их вместе.

– А были дети от первого брака?

Анна отрицательно покачала головой.

– А самоубийство вашей матери?

– Это я нашла ее тело. – Она с минуту помедлила, затем произнесла: – Такое не забывается. Потом отец сказал нам, что у нее была депрессия. Я горячо любила маму, Габриель. Мы были очень близки. И мама вовсе не страдала от депрессии. Она не принимала никаких лекарств, не была под наблюдением психиатра. У нее менялись настроения, она была женщиной темпераментной, но не из тех, кто совершает самоубийство без причины. Что-то или кто-то вынудил ее лишить себя жизни. Только отец знал, что это было, и держал это в тайне от нас.

– Она оставила записку о самоубийстве?

– Согласно расследованию, никакой записки не было. Но я видела, как отец что-то забрал с ее тела – это было очень похоже на записку. Он никогда не показывал ее мне и, судя по всему, никогда не показывал ее полиции.

– А смерть вашего брата?

– Это произошло год спустя. Отец хотел, чтобы он работал в банке и продолжил семейные традиции, а Макса интересовали гонки на велосипеде. Этим он и занимался – и вполне хорошо. Он был одним из лучших велосипедистов Швейцарии и числился среди лучших профессионалов Европы. С ним произошел несчастный случай во время соревнования. Отец был сражен, но в то же время, по-моему, он считал это своеобразным возмездием. Словно Макс был наказан за то, что посмел ослушаться его.

– А вы?

– Я жила с ним одна. Два человека, которых я любила больше всего на свете, ушли, а я осталась с человеком, которого терпеть не могла. Я с головой ушла в работу со скрипкой. Такое положение дел, казалось, устраивало нас обоих. Пока я занималась музыкой, мой отец мог не обращать внимания на меня. Он был свободен заниматься своим любимым делом.

– Каким же?

– Накоплением денег, конечно. Он считал, что богатство отпускает ему грехи. Он был так глуп. С самого начала моей карьеры люди считали, что я играю с необычайным огнем. Они не понимали, что этот огонь был вскормлен ненавистью и болью.

Габриель осторожно переменил тему:

– Что вам известно о деятельности вашего отца во время войны?

– Деятельности? Интересное слово. Что вы под этим подразумеваете?

– Я ничего не подразумевал. Мне просто необходимо знать, не было ли в прошлом вашего отца чего-то такого, что могло привести к его убийству.

– Мой отец во время Второй мировой войны был банкиром в Швейцарии. – Голос ее неожиданно стал холодным. – Это автоматически не делает из него монстра. Но честно говоря, я абсолютно ничего не знаю о деятельности моего отца во время войны. Он об этом никогда с нами не говорил.

А Габриель подумал о сведениях, которые сообщил ему Эмиль Якоби в Лионе: частые поездки Рольфе в нацистскую Германию; слухи о связи Рольфе с высокопоставленными членами нацистской иерархии. Неужели Рольфе действительно сумел утаить все это от дочери? И Габриель решил немножко поднажать – осторожно.

– Но у вас есть какие-то подозрения, верно, Анна? Вы никогда не повезли бы меня в Цюрих, если бы у вас не было подозрений относительно прошлого вашего отца.

– Я знаю только одно, Габриель: моя мать сама вырыла себе могилу, залезла в нее и застрелилась. Это был акт ненависти, отмщения. И она совершила это по какой-то причине.

– Он был близок к смерти?

Этот последний вопрос, заданный в лоб, казалось, был для нее неожиданностью, так как она вдруг бросила на Габриеля взгляд, словно ее ткнули в бок чем-то острым.

– Мой отец?

Габриель кивнул.

– Вообще говоря, Габриель, да, мой отец был близок к смерти.

Когда еда кончилась, Габриель, разлив остатки вина, спросил Анну насчет бумаг о происхождении картин.

– Они заперты в письменном столе в кабинете отца.

– Я боялся, что вы именно это скажете.

– Почему вы хотите посмотреть их?

– Я хочу увидеть, кому принадлежала ранее каждая картина. Эти бумаги могут подсказать нам, кто эти картины взял и почему был убит ваш отец.

– Или могут ничего вам не сказать. И запомните одно: мой отец купил все эти картины законно. Они принадлежали ему независимо от того, что может обнаружить какой-нибудь чудак в бумагах.

– И все же я хотел бы их посмотреть.

– Я покажу вам, где они.

– Нет, вы скажете мне, где они лежат, я возьму их и привезу сюда. Вы не можете ехать сейчас со мной в Цюрих.

– Почему это?

– Потому что это небезопасно. И это подводит меня к следующей проблеме.

– Какой именно?

– К вашему концерту в Венеции.

– Я не стану его отменять.

– Выступление на публике теперь небезопасно для вас.

– У меня нет выбора. Если я пропущу этот ангажемент, моей карьере конец.

– Люди, убившие вашего отца, достаточно ясно дали понять, что они готовы на все, лишь бы помешать нам выяснить, кто они. Это включает и убийство вас.

– В таком случае вы должны обеспечить провал их затеи, но на будущей неделе я выступлю с концертом, и ничто не остановит меня.

Колонны облаков металлического цвета появились над океаном и начали подвигаться к земле. Холодный ветер завыл в развалинах. Анна задрожала от пронизывающего холода и, скрестив руки под грудью, смотрела на приближающуюся непогоду. Габриель упаковал остатки их ленча, и в сгущающихся сумерках они стали спускаться с холма в сопровождении двух молчаливых охранников. Когда они дошли до тропинок в сосновой роще, хлынул дождь.

– Опоздали! – крикнула Анна, перекрывая грохот дождя. – Мы пойманы. – Она взяла Габриеля под руку и повела под высокую сосну. – Нельзя, чтобы ваши бинты намокли, – сказала она с ноткой озабоченности в голосе.

Достав смятый нейлоновый анорак из кармана рюкзака, Анна растянула его над их головами – так они прятались следующие двадцать минут, точно пара беженцев, а охранники Рами молча стояли с обеих сторон, словно железная подставка для дров в камине. Пока они ждали, чтобы прошла непогода, Анна сообщила Габриелю коды для входа в виллу и местонахождение бумаг в папках ее отца. Когда дождь наконец перестал лить, Анна завернула руки Габриеля в анорак и они осторожно пошли по мокрой тропинке к вилле. У ворот Габриель передал ее на попечение Рами и залез в свою машину. Отъезжая, он в последний раз оглянулся через плечо и увидел, как Анна Рольфе гонит Рами по подъездной дороге, крича:

– Паф-паф, паф-паф, Рами! И ты мертвец!

23 Лиссабон

Моцкину нравилось в Лиссабоне. Он побывал в разных шикарных местах. Был в Лондоне. Был в Париже и Брюсселе. Провел без всякой пользы целый год в Каире, выступая в качестве журналиста оттавской газеты. А сейчас в Лиссабоне было тихо, и это вполне устраивало Моцкина. Время от времени работа по наблюдению, немножко работы по связям. Словом, достаточно, чтобы не рехнуться. Здесь у него было время на книги и почтовые марки и на долгие встречи со своей девушкой в «Альфаме».

Он только вернулся с ее квартиры, когда на его столе тихо зазвонил телефон. Моцкин снял трубку и осторожно поднес ее к уху. В это время Ари Шамрон обычно выглядывал из своей лисьей норы и портил жизнь своим katsas,[22] но, по счастью, это не был Шамрон – всего лишь охранник из холла. Оказывается, явился какой-то посетитель, человек, знавший Моцкина по имени.

Моцкин повесил трубку и нажал в своем компьютере на кнопку камеры наблюдения за холлом. Резидентура регулярно просеивала посетителей всех видов и размеров. Обычно достаточно было одного взгляда, чтобы решить, следует ли принять данного человека или отослать назад.

Когда на экране появилась картинка, Моцкин пробормотал:

– Черт побери. – Вы только представьте себе: он – живая легенда – вошел в посольство с таким видом, точно его извлек на свет фокусник из шляпы. Последнее, что Моцкин о нем слышал, – это то, что он живет отшельником в Англии в каком-то коттедже со своими картинами и своими демонами. – Черт побери, – повторил он, стремительно спускаясь по лестнице. – Это в самом деле вы?

В аппаратной Моцкин установил надежную связь с кабинетом Шамрона на бульваре Царя Саула в Тель-Авиве. Затем закрыл звуконепроницаемую дверь и стал наблюдать сквозь стекло за Габриелем. Разговор был явно не из приятных – это Моцкину было ясно. Впрочем, в их организации было мало людей, которые не скрестили бы шпаги в то или иное время со Стариком, а сражения между Шамроном и великим Габриелем Аллоном вошли в легенду. Двадцать минут спустя, когда Габриель бросил трубку на рычаг и вышел из комнаты, лицо его было мертвенно-бледным.

– Старик через тридцать минут пришлет один доклад. Мне необходимо знать некоторые вещи.

Моцкин повел Габриеля наверх, в резидентуру, и разрешил ему принять там душ и сменить одежду. Затем он договорился о билетах на самолет и о машине и дал Габриелю две тысячи долларов из денег на мелкие расходы.

Когда они вернулись в аппаратную, из надежного факса выскальзывали листы с докладом. Он был составлен Исследовательским отделом на бульваре Царя Саула исходя из информации, полученной благодаря соглашениям с британской и французской разведками.

Предметом доклада был человек по имени Кристофер Келлер.

Габриель забрал страницы с подноса, сел за стол и начал читать.

Кристофер Келлер, родившийся в Лондоне, единственный сын двух преуспевающих врачей с Харли-стрит, уже с ранних лет дал понять, что не имеет намерения идти по стопам своих родителей. Он увлекался историей, особенно военной историей, и хотел стать солдатом. Родители запретили ему поступать в военное училище, и он уступил их пожеланиям, по крайней мере на время. Он поступил в Кембридж и начал изучать историю и восточные языки. Он блестяще учился, но на второй год ему это надоело, и однажды ночью он исчез без следа. Через два-три дня он объявился в доме своего отца в Кенсингтоне с обритой головой и в тускло-оливковой форме. Келлер записался в британскую армию.

Пройдя основную подготовку, он был зачислен в пехотный полк, но благодаря своему интеллекту, физической силе и отваге и привычкам одинокого волка быстро выделился из окружающих. Вскоре к нему постучался вербовщик из Специальных воздушных сил. Он видел досье Келлера и беседовал с его начальством. Келлеру предложили прибыть в штаб полка в Херефорде для прохождения боевой подготовки.

Его успехи были необычайны. Инструкторы по рукопашному бою написали, что никогда еще не видели человека, который обладал бы такой инстинктивной хваткой, чтобы быстро прикончить человека. В «убойном доме» – злачном месте, где рекрутов учат ближнему бою, спасению заложников и выкуриванию террористов под названием «очистка помещения», – Келлер получил самые высокие оценки. В последний день занятий он пронес пятидесятипятифунтовый рюкзак и десятифунтовое штурмовое орудие на марше в сорок миль по пронизываемым ветрами болотам, известным под названием Брекон Биконс, – это была проверка на выдержку, от которой умирали люди. Келлер выполнил задание на тридцать минут раньше всех, кто когда-либо это делал. Он был принят в полк и направлен в роту кавалеристов, специализирующуюся на мобильной войне в пустыне.

Затем в его карьере неожиданно произошел резкий перелом. Появился некий человек, на сей раз из военной разведки. Он искал уникального солдата, способного вести ближнее наблюдение и проводить другие специальные операции в Северной Ирландии. Он сказал, что на него произвели большое впечатление лингвистический талант Келлера и его способность импровизировать и думать на ходу. Интересует ли Келлера его предложение? В тот же вечер Келлер упаковал свои вещи и перебрался из Херефорда на секретную базу в Шотландских высотах.

Во время обучения Келлер проявил замечательные способности. Многие годы британская разведка сражалась с мириадами акцентов в Северной Ирландии. В Ольстере противостоящие группы населения могли определить друг друга по звуку голоса. Акцент католиков Западного Белфаста отличается от акцента протестантов Западного Белфаста; акцент обитателей дороги Верхних Водопадов отличается от тех, кто живет на Нижних Водопадах. То, как человек произнесет несколько простых фраз, может стоить ему жизни и смерти. У Келлера была способность идеально подражать интонациям. Он мог в один момент изменить акцент: одну минуту быть католиком из Армы, а в следующую – протестантом с Шенкил-роуд в Белфасте, затем – католиком из микрорайонов Баллимерфи. Он работал в Белфасте свыше года, выслеживая членов ИРА, собирая в окружающих районах полезные сведения. Он работал один, почти без наблюдения со стороны своего куратора из военной разведки.

Его работа в Северной Ирландии однажды вечером неожиданно оборвалась, когда его похитили в Западном Белфасте и увезли на уединенную ферму в графстве Арма. Там его обвинили в том, что он британский шпион. Келлер понимал, что попал в безнадежную ситуацию, и решил выбраться из нее силой. К тому времени когда он покинул ферму, четверо закоренелых террористов из Провинциальной ирландской республиканской армии были мертвы. Двое из них – буквально изрезаны на куски.

Келлер вернулся в Херефорд для длительного отдыха. В наказание он устраивал марши по Брекон Биконс и тренировал новобранцев в умении тихо убивать. Но командирам полка и психологам было ясно, что Белфаст изменил Келлера.

Затем в августе 1990 года Саддам Хусейн оккупировал Кувейт. Пятью месяцами спустя Келлер и его команда бродили по западной пустыне Ирака, выискивая и уничтожая ракетные установки «Скад», сеявшие страх и ужас в Тель-Авиве. В ночь на двадцать восьмое января Келлер и его команда обнаружили ракетную установку в пустыне в ста милях к северо-западу от Багдада. Келлер передал координаты своим командирам в Саудовской Аравии. Через девяносто минут звено бомбардировщиков коалиции пролетело низко над пустыней, но, на беду, они атаковали роту парашютно-десантных частей вместо ракетной установки «Скад». Британские чиновники пришли к выводу, что потеряли целый взвод, хотя никаких останков так и не нашли. Дальнейшее состояло из догадок, опять-таки основанных на докладах разведки. Через несколько месяцев после несчастного случая в иракской пустыне начали поступать сообщения о появлении в Европе нового высокопрофессионального убийцы. Информаторы полиции сообщали о человеке, по прозвищу Англичанин. Никто не был в состоянии представить ничего, кроме весьма туманного описания этого человека. На данный момент таинственного убийцу подозревали по крайней мере в двадцати нераскрытых убийствах. Британская разведка подозревала, что Кристофер Келлер и Англичанин – одно и то же лицо.

К докладу были приложены две фотографии. Первая была сделана Габриелем – на ней мужчина заходил в Париже в галерею. На второй – группа мужчин на безлюдной болотистой местности. Одно из лиц было обведено карандашом. Габриель долго сравнивал две фотографии. Затем снял телефонную трубку и позвонил Шамрону в Тель-Авив.

– У меня странное впечатление, что я встречал этого человека раньше, – сказал Шамрону Габриель.

Он ожидал, что Шамрон удивится. Вместо этого Старик велел ему не отходить от факса и повесил трубку.

В 1988 году Габриель Аллон осуществил одну из самых знаменитых операций в истории израильской разведки – убийство Абу Джихада, второго человека в ООП. Он провел долгую и опасную операцию по наблюдению на вилле палестинцев в Тунисе и обучил свою убойную команду в пустыне Негев. Затем теплой апрельской ночью он привел свою группу, состоявшую из бойцов саярет,[23] в дом и застрелил Абу Джихада в присутствии его жены и детей. Вспоминая об этой ночи сейчас, он все еще видел, какая ненависть светилась в их черных глазах.

Через полтора года после убийства группа британских разведофицеров и офицеров парашютно-десантных частей особого назначения, занятых борьбой против террора, насаждаемого ИРА, приехала в Тель-Авив для изучения тактики израильтян. Ари Шамрон вызвал Габриеля в академию и заставил его прочесть за завтраком лекцию о тунисской операции. Одним из тех, кто присутствовал на лекции, был лейтенант парашютно-десантных частей.

Из факса выползла фотография. Снимок был сделан после завтрака на память о духе сотрудничества между теми, кто ведет тайную войну в обеих странах. Габриель, вечно стеснявшийся сниматься, был в солнечных очках и панаме, скрывавших его внешность. А мужчина рядом с ним смотрел прямо в камеру. Габриель тщательно изучил его лицо.

Это был Кристофер Келлер.

24 Мюнхен. Цюрих

В Мюнхене курьер ждал Габриеля у выхода из самолета. У него были волосы цвета жженого сахара и опознавательный знак со словами: «Мистер Крамер – предприятия Хеллера». Габриель пересек вслед за ним аэровокзал, а затем – парковку, сквозь летевший снег, пока они не подошли к темно-синему «мерседесу».

– В отделении для перчаток лежит «беретта», а на заднем сиденье разная мелочь.

– Вы думаете обо всем.

– Мы существуем, чтобы служить людям. – Он протянул Габриелю ключи от машины. – Bon voyage.[24]

Габриель сел за руль и включил мотор. Десять минут спустя он уже мчался по шоссе Е-54 назад в Цюрих.

Швейцарцы – люди замкнутые и держащиеся своего племени – обладают почти животным чутьем на чужеземцев. Все, не соответствующее обычному распорядку, сообщается полиции, независимо от того, сколь это малозначительно. Собственно, швейцарские граждане настолько бдительны, что иностранные разведки, работающие в стране, рассматривают их как дополнительную службу безопасности. Учитывая это обстоятельство, Габриель старался вести себя как завсегдатай, шагая от машины к вилле Аугустуса Рольфе.

Он вспомнил об операции, которую проводила Контора года два-три назад. Группа агентов была направлена в Швейцарию, чтобы поставить «жучки» в квартире араба, подозреваемого в терроризме и жившего в маленьком городке неподалеку от Берна. Пожилая женщина заметила эту группу у дома, где жил араб, и позвонила в полицию, сообщая, что поблизости от ее дома появилась группа подозрительных мужчин. Через несколько минут группа была арестована, и об этом провале узнал весь мир.

Габриель поднялся вверх по Розенбюльвег. Знакомый силуэт виллы Рольфе с ее башенками и высоким портиком возник перед ним. Проехала машина, оставив в свежем снегу две черные ленты.

Габриель набрал у входа код на безключевом замке. Зажужжал зуммер, и засов отодвинулся. Габриель открыл калитку и пошел вверх по ступенькам. Через две минуты он уже был в вилле Рольфе и глухо шагал по темному холлу с маленьким фонариком в одной руке и «береттой» в другой.

В коридоре второго этажа царила кромешная тьма. Габриель пошел вперед, следуя за тоненьким лучиком своего фонарика. Анна сказала, что кабинет находится слева, окнами на улицу, это первая дверь после бюста. Габриель повернул ручку. Заперто. Ну конечно же. Он вынул из кармана пару маленьких металлических инструментов. Господи, как давно такое было? Академия, сто лет назад. Он был зеленым рекрутом, и Шамрон все время стоял над ним, громко ругаясь ему в ухо. «У тебя пятнадцать секунд. Твои товарищи умрут, если ты не откроешь эту дверь, Габриель!»

Он опустился на одно колено, всунул инструмент в замок и, держа фонарик в зубах, принялся за работу. Через минуту Под старательным напором Габриеля старый замок сдался. Габриель поднялся на ноги, вошел в комнату и закрыл за собой дверь.

В комнате пахло древесным дымом, собакой и слегка табаком. Габриель поднял фонарик и провел им по комнате. Лужица света была такой маленькой, что ему пришлось обследовать комнату по два-три метра. В ней стояли кресла восемнадцатого века. Дубовый письменный стол эпохи фламандского Ренессанса. Книжные полки поднимались с паркета до лепного потолка.

Письменный стол Аугустуса Рольфе.

Странно, но он не казался столом могущественного человека. Это был захламленный стол ученого: куча бумаг, выцветший кожаный бювар, чашка со скрепками, стопка старинных книг. Габриель приподнял указательным пальцем обложку и ощутил запах старой бумаги и пыли. Он направил свет на первую страницу. Гёте.

Когда он закрывал книгу, свет фонарика упал на большую пепельницу из хрусталя. С десяток окурков лежали в беспорядке, точно отстрелянные гильзы на подстилке из пепла. Он внимательно оглядел окурки. Два разных сорта. По большей части это были «Бенсон-энд-Хеджес», а три были другие – «Силк катс». Старик, по всей вероятности, курил «Бенсон-энд-Хеджес», а вот кто курил «Силк катс»? Анна? Нет, Анна всегда курила «Житан».

Габриель снова занялся поисками бумаг о происхождении картин. Анна сказала, что Рольфе держал их в нижнем ящике с правой стороны, в папке с надписью «Личная корреспонденция». Этот ящик, как и вход в кабинет Рольфе, был заперт. Но на этот раз у Габриеля был ключ. Он открыл ящик и начал листать личные бумаги Аугустуса Рольфе.

Ему попалась папка, озаглавленная «Максимилиан». Он взял ее большим пальцем и указательным, затем приостановился. Имеет ли он право? Это ведь все равно что заниматься подглядыванием. Все равно что, прогуливаясь вечером по городу, смотреть в освещенное окно и видеть, как ссорится пара. Или как пожилой мужчина сидит один перед телевизором. Но что могла бы открыть ему эта папка? Что хранил этот человек о своем сыне? Что может узнать Габриель из этой папки о человеке по имени Аугустус Рольфе?

Он вытащил папку, положил ее на открытый ящик, раскрыл. Фотографии, вырезки из спортивных страниц европейских газет, похвальные отзывы товарищей по команде, большой материал из цюрихской газеты о несчастном случае с велосипедистом в Альпах:

Тщательно сложена, старательно датирована и озаглавлена. Аугустус Рольфе, возможно, не был согласен с тем, что сын выбрал такую профессию, пришел к выводу Габриель, но он как отец гордился им.

Габриель закрыл папку, положил ее на место и возобновил поиск «Личной корреспонденции». Еще одна папка привлекла его внимание: «Анна». Он снова помедлил, а потом вытащил папку. В ней были детские фотографии Анны, играющей на скрипке, приглашения на выступления и концерты, вырезки из газет, отзывы об ее исполнении и ее пластинках. Габриель особенно тщательно просмотрел фотографии. Он явственно увидел двух Анн – до самоубийства матери и после. Разница в ее внешности была поразительная.

Габриель закрыл папку и положил ее назад в ящик. Пора все-таки приниматься за дело. Он перебрал папки, пока не нашел той, на которой значилось: «Личная корреспонденция». Он вынул ее из ящика, положил на стол Рольфе и открыл. Письма – одни написанные от руки, другие напечатанные на профессиональных бланках. На немецком, французском, итальянском, английском языках – лингвистическое лоскутное одеяло, каким является Швейцария. Габриель быстро пролистал их, пока не дошел до конца. Тогда он вернулся к началу и медленно повторил процедуру. Результат был тот же.

Бумаги о происхождении картин исчезли.

Водя лучом фонарика по кабинету, Габриель вспомнил об учебной подготовке, которую проходил в академии. Инструктор привел его в комнату, обставленную как гостиничный номер, вручил ему документ и дал минуту на то, чтобы он нашел пять подходящих мест, где его спрятать. Если бы ему дали такое задание в кабинете Рольфе, а не в лжегостиничном номере, он мог бы найти сотню мест, чтобы спрятать документ. Под ложной доской в паркете, в большой книге, под ковром или под паркетом, в какой-нибудь мебели, в скрытом стенном сейфе. И такие возможности имелись в одном только кабинете. В хаотично построенной вилле Рольфе были тысячи мест, где можно спрятать коробку с документами. Этот человек построил подземный бункер для своей тайной коллекции картин. Если Рольфе хотел что-то спрятать, у Габриеля было очень мало шансов это найти.

Мысль о том, что придется уезжать из Цюриха с пустыми руками после столь тяжелого и опасного путешествия, была невыносима Габриелю. Отсутствие документов могло объясняться двумя причинами. Во-первых: они были изъяты Рольфе или кем-то вроде Вернера Мюллера. Во-вторых: Рольфе почему-то их переложил. Конечно же, это было возможно. Он же старик. А старые люди совершают ошибки. Память подводит. Названия на папках становится все труднее читать.

Габриель решил тщательно обследовать письменный стол.

В нем было четыре больших ящика – по два с каждой стороны, и Габриель начал с верхнего левого. Пошла монотонная рутина: вынуть папку, тщательно обследовать содержимое, вернуть ее на место, перейти к следующей.

У Габриеля ушло полчаса на то, чтобы обследовать все четыре ящика.

Ничего.

Он вытащил средний ящик: ручки, карандаши, обрывки бумаги, бутылочка клея, скоросшиватель. Миниатюрный магнитофончик. Габриель взял его и осмотрел при свете фонарика. Ленты внутри не было. Он тщательно обследовал ящик. Магнитофон есть, а лент нет. Странно.

Он закрыл ящик, откинулся в кресле Рольфе и устремил взгляд на письменный стол. Средний ящик… что-то не так. Он открыл его, заглянул внутрь, снова закрыл. Открыл, закрыл. Открыл, закрыл…

Сам ящик был четыре дюйма глубиной, а места в нем было меньше. Дюйма на два, прикинул Габриель, – возможно, даже еще меньше. Он попытался вытащить ящик совсем, но что-то мешало. Потянул сильнее. Безрезультатно.

Он посмотрел на свои часы. Он находился в вилле сорок пять минут – наверное, так долго находиться тут было неразумно. Теперь он стоял перед выбором: уйти или довериться интуиции.

Он встал, ухватил ящик обеими руками и потянул как можно сильнее. Помеха была устранена, и ящик упал на пол, рассыпав все свое содержимое.

Габриель поднял пустой ящик и перевернул его. Крепкий, хорошо сработанный, ненормально тяжелый. Габриель внимательно оглядел дно. Оно было очень толстым – пожалуй, в дюйм толщиной.

Уйти или довериться интуиции?

Выполнить все аккуратно было невозможно – во всяком случае, если он хотел быстро получить ответ. Он прислонил ящик к боку стола. Затем поднял ногу и изо всей силы ударил в ящик. Раз, два, три, пока дерево не треснуло.

Дно ящика состояло не из одной панели, а из двух, одинаковых по размеру, наложенных одна на другую. Между ними лежал большой квадратный конверт, пожелтевший от времени, с клапаном, закрепленным обтрепанной бечевкой. Бумаги о происхождении картин? Очень уж сложно задумал Рольфе скрыть эти бумаги. Габриель сбросил рассыпавшиеся куски дерева и взял конверт. Пальцы у него дрожали, когда он вскрывал его.

Он достал содержимое – пачку старых тоненьких бумажек и выложил их на стол. Он осторожно их перелистал, словно боялся, что они могут рассыпаться от прикосновения. Кроны… песеты… эскудо… фунты… Документы были копиями переводов в валюте и банковских счетов времен войны. Габриель посмотрел на даты. Первый перевод – нескольких тысяч швейцарских франков стокгольмскому «Юнион-банк» – был произведен в феврале 1942 года. Последний – перевод средств Банку Лиссабона – был произведен в июне 1944 года.

Он отложил в сторону тоненькие бумажки. За ними был лист простой белой бумаги без герба или фирменного знака. С левой стороны листа шел перечень имен – все немецкие. С правой стороны – перечень двенадцатизначных цифр. Габриель прочел несколько строчек:

Габриель собрал все тоненькие бумажки и поднял клапан на конверте. Он уже собирался положить туда бумаги, когда почувствовал, что в нижнем углу конверта что-то есть. Он просунул туда пальцы и вытащил содержимое.

Две фотографии.

Он посмотрел на первую: Аугустус Рольфе, молодой, красивый, богатый, сидит в ресторане. Судя по состоянию стола, выпито много вина. Рядом с ним сидит полный, нездоровый на вид мужчина в гражданском платье, со шрамами на щеках. Габриель не признал его.

Он переключил внимание на вторую фотографию. Терраса в альпийском доме – Рольфе стоит у балюстрады и любуется великолепным видом, с ним – двое мужчин в форме. Габриель узнал обоих.

Одним был Генрих Гиммлер. Другим – Адольф Гитлер.

Габриель вложил фотографии и документы обратно в конверт. Конверт был для документов, слишком большой, чтобы поместиться в кармане, поэтому Габриель засунул его спереди за брюки и для большей безопасности застегнул молнию своей кожаной куртки. Он окинул взглядом стол. С ящиком ничего уж не поделаешь – он разбит на куски. Габриель засунул ногой обломки под место для сидения и прикрыл их креслом Рольфе. «Беретта» лежала на кожаном бюваре Рольфе. Габриель сунул ее в карман и повернулся к выходу.

Он медленно продвигался по дороге, которую прокладывал слабый свет фонарика в виде авторучки. Снова у него было такое впечатление, что он осваивает комнату по кускам – на сей раз в обратном порядке. С каждым перемещением света появлялось что-то новое: дубовый письменный стол, кресла восемнадцатого века, кожаная оттоманка…

В дверях стоял мужчина с револьвером, нацеленным в сердце Габриеля.

25 Цюрих

Габриель швырнул фонарик через комнату, вытащил свою «беретту» и упал плашмя на пол. Мужчина, стоявший в дверях, выстрелил. Оружие было с глушителем, но вспышка выстрела была видна и в темноте. Пуля разрезала воздух над головой Габриеля и разбила окно за письменным столом Рольфе. Прежде чем мужчина мог снова выстрелить, Габриель встал на одно колено и выстрелил в направлении вспышки. Пули попали в цель – Габриель понял это, услышав, как они раздирают тело и крушат кости. Он вскочил и побежал, стреляя на ходу, как его учили в академии. Как он это делал столько раз прежде. Очутившись над лежавшим мужчиной, он опустил руку, приложил дуло к его уху и в последний раз выстрелил.

Тело содрогнулось и застыло.

Габриель встал на колени и обыскал карманы покойника: ни бумажника, ни ключей, ни денег. В нескольких футах от тела лежал девятимиллиметровый револьвер «глок». Габриель положил его в карман и вышел в коридор.

Рядом с центральной лестницей была ниша, в которой несколько высоких окон выходили на улицу. Габриель посмотрел вниз и увидел двух мужчин, топавших по лестнице к главному входу. Он перебежал через коридор к окнам, выходящим в задний сад. Там другой человек с пистолетом в руке стоял, расставив ноги, и говорил по рации.

Спускаясь по винтовой лестнице, Габриель выбросил из своей «беретты» пустые патроны и вставил запасную обойму. Он шел тем путем, который показала ему Анна в ту ночь, когда водила его к тайному сейфу: через большую столовую, через кухню, вниз по задней лестнице, через винный погреб в подсобку.

Он подошел к двери со стеклянным верхом, которая вела в сад. Габриель открыл на несколько дюймов дверь и выглянул. Мужчина с рацией и пистолетом крался по заснеженной террасе. Остальные были в доме – Габриель слышал топот ног по первому этажу над ним.

Он вышел наружу и пошел через сад прямо на человека с пистолетом.

– Эй ты там! Ты не видел, куда пошел этот болван? – произнес он быстро по-немецки.

Мужчина посмотрел на него в недоумении. А Габриель продолжал идти.

– Что с тобой, дядя? Ты что, оглох? Отвечай же!

Мужчина поднес рацию ко рту, Габриель поднял руку и стал стрелять. Пять выстрелов, последний – в грудь мужчины с расстояния в три фута.

Габриель посмотрел вверх на дом. Он увидел лучи фонариков, игравшие на задернутых портьерах. Затем портьеры раздвинулись и появилось лицо. Послышался крик. Застучали по стеклу.

Габриель повернулся и побежал через сад к стене – семи футов высотой по его прикидке, с рядом железных шипов по верху. Оглянувшись, он заметил, что двое мужчин выбежали из дома. Один стоял на коленях над мертвецом, второй обозревал сад при свете мощного фонаря.

Габриель подпрыгнул и ухватился за металлические шипы на верху стены. Луч света упал на него, и кто-то закричал по-немецки. Он подтянулся, отталкиваясь ногами от стены. Пуля ударила в штукатурку, затем другая. Габриель почувствовал, как на руках у него появились рваные раны.

Он перебросил ногу через стену и попытался перевалиться на другую сторону, но куртка зацепилась за шип, и он повис, ослепленный, – голова его была отчетливо видна в свете фонаря. Он изо всей силы дернулся, так что шип отпустил его, и рухнул в соседний сад.

Конверт выскользнул из его куртки и упал в снег. Габриель подобрал его, снова засунул в брюки и бросился бежать.

Вспыхнули галогеновые лампы, затопив ночь электрическим белым светом. Где-то зазвучала «тревога». Габриель бежал вдоль виллы, пока не добрался до другой стены – эта стена ограждала виллу от улицы. Он быстро взобрался на нее и спрыгнул на другую сторону.

Он оказался в узкой улице. В соседних виллах зажглись огни – швейцарцы со своей легендарной бдительностью. Он бежал по улице, а в голове звучала одиннадцатая заповедь Ари Шамрона: «Да не попадись им!»

Он добрался до Крэбюльштрассе, широкого бульвара, где была запаркована его машина. И бегом спустился по слегка отлогой улице, пока не заметил своей машины. Поскользнулся и упал на тротуар. Двое мужчин заглядывали в его машину, светя фонариками.

Он с трудом поднялся на ноги, и в этот момент фонарики мужчин осветили его. Он повернул в противоположном направлении и побежал вверх по холму. «Да предпримешь ты все, что угодно, лишь бы избежать ареста!»

Габриель вытащил «глок», который забрал у мужчины в кабинете, и продолжал бежать. Начинала сказываться усталость. Холодный воздух обжигал ему легкие, а во рту был вкус чего-то ржавого и крови. Пробежав немного, он увидел фары, спускающиеся с холма, – большой автомобиль «ауди», колеса его прокручивались в недавно выпавшем снегу.

Габриель оглянулся и посмотрел вниз. Двое мужчин бежали за ним. Никаких боковых улиц, никаких проулков – он в западне. «Да прольешь ты невинную кровь, если нужно!»

«Ауди» мчался прямо на него. Он остановился и вытянул руки, державшие «глок». Когда машина затормозила и, поскользив немного, остановилась в нескольких футах от него, он прицелился в силуэт за рулем. Но прежде чем он успел выстрелить, дверца со стороны пассажира распахнулась.

– Габриель, залезайте! – крикнула Анна Рольфе. – Быстро.

Она ехала так же стремительно, как играла на скрипке. Одна рука на руле, другая вцепилась в рычаг переключения передач. Вниз по Цюрихбергу, через Лиммат, на тихие улицы в центре города. Габриель внимательно смотрел через плечо.

– Теперь можно поехать и потише.

Она сбавила скорость.

– Где вы научились так водить машину?

– Я ведь жила в Цюрихе, и у меня была куча денег. Когда я не занималась на скрипке, я носилась вокруг Цюрихзее в одной из машин отца. К тому времени когда мне исполнился двадцать один год, я разбила три машины.

– Поздравляю.

– Вам не идет злопыхательство, Габриель. Мои сигареты в отделении для радиоприемника. Окажите услугу – раскурите одну для меня.

Габриель открыл консоль и вынул пачку «Житан». Он поднес к сигарете зажигалку с приборной доски. Дым попал в горло, и он чуть не задохнулся.

Анна рассмеялась:

– Нет, вы только представьте себе некурящего израильтянина.

– Какого черта вы тут делаете?

– И это все, что вы можете мне сказать? Ведь если б я не появилась, вас бы арестовали.

– Нет, если б вы не появились, я был бы мертв. Тем не менее я по-прежнему хочу знать, какого черта вы тут делаете. Рами разрешил вам уехать из виллы?

– Я подозреваю, что к этому времени он, наверное, обнаружил, что меня там нет.

– А как вы сбежали?

– Я поднялась наверх, в мою студию, позаниматься. Поставила пленку с особенно длинной пьесой. Об остальном, полагаю, вы можете догадаться.

– И как же вы выехали?

– Карлос сказал Рами, что он едет в деревню за покупками. Я лежала на заднем сиденье под одеялом.

– Надо полагать, несколько десятков сотрудников моей службы заняты сейчас отчаянным и бессмысленным поиском вас. Это было очень глупо с вашей стороны. А как вы добрались до Цюриха?

– Конечно, прилетела.

– Прямиком из Лиссабона?

– Да.

– И сколько же времени вы здесь?

– Около двух часов.

– Вы заходили в дом отца?

Она отрицательно покачала головой.

– Подъехав, я увидела двух мужчин, сидевших в припаркованной машине. Сначала я решила, что это частная охрана. А потом поняла: что-то не в порядке.

– Как же вы поступили?

– Я решила, что небезопасно ждать в машине, поэтому стала ездить по окрестностям в надежде встретить вас до того, как вы попытаетесь туда войти. Я, конечно, вас упустила. А потом услышала вой «тревоги».

– Вы кому-нибудь говорили, что едете сюда?

– Нет.

– Вы уверены?

– Конечно, уверена. А что?

– Потому что это многое объясняет. Это значит, что вилла находится под постоянным наблюдением. Это значит, они знают, что мы сюда возвращались. Это значит, что они следовали за мной в Рим. И следуют за мной все время с тех пор.

– А что произошло в доме отца?

Когда Габриель закончил свой рассказ, Анна спросила:

– Вы по крайней мере добыли бумаги о происхождении картин?

– Они исчезли.

– Этого не может быть.

– Кто-то, должно быть, добрался до них раньше нас.

– А вы нашли еще что-нибудь?

«Я нашел фотографию вашего отца с Адольфом Гитлером и Генрихом Гиммлером, любующимися видом из Бергхофа в Берхтесгадене».

– Нет, – сказал Габриель. – Я ничего не нашел.

– Вы в этом уверены? Вы не воспользовались возможностью порыться в личных бумагах моего отца?

Габриель пропустил это мимо ушей.

– Ваш отец курил?

– Какое это имеет теперь значение?

– Пожалуйста, ответьте на мой вопрос. Ваш отец курил?

– Да, мой отец курил!

– Какие сигареты?

– «Бенсон-энд-Хеджес».

– Он никогда не курил «Силк катс»?

– Он очень твердо держался своих привычек.

– А кто-нибудь другой в доме курил такие?

– Мне об этом не известно. А почему вы спрашиваете?

– Потому что кто-то недавно курил в кабинете вашего отца «Силк катс».

Они подъехали к озеру. Анна подвела машину к тротуару.

– Куда мы едем?

– Вы возвращаетесь в Португалию.

– Нет, ничего подобного. Мы будем заниматься этим вместе или не будем вообще. – Она включила скорость. – Куда же мы едем?

26 Лион

Есть люди, которых оскорбила бы установка в их доме звукозаписывающей аппаратуры, включающейся от звука голоса. Профессор Эмиль Якоби не принадлежал к их числу. Вся его жизнь была в работе, и у него не было времени ни на что другое – и, уж безусловно, ни на что такое, что могло доставить ему неприятность, если бы попало на видеопленку.

В его квартиру на рю Лантерн непрерывным потоком шли визитеры – люди с малоприятными воспоминаниями из прошлого; с рассказами, услышанными про войну. Как раз на прошлой неделе пожилая женщина рассказала ему о поезде, остановившемся около ее деревни в 1944 году. Она играла с группой подружек на лугу возле железнодорожной колеи, и они услышали стоны и поскребывания, доносившиеся из товарных вагонов. Подойдя к поезду, они увидели, что там люди, – жалкие несчастные люди, которые просили есть и пить. Теперь-то эта женщина поняла, что то были евреи и что ее страна позволила нацистам везти этот человеческий груз по железной дороге в лагеря смерти на востоке.

Если бы Якоби попытался записать ее рассказ от руки, он не сумел бы все передать. Если бы он поставил перед ней магнитофон, она могла бы застесняться. Якоби по опыту знал, что большинство пожилых людей нервничают перед магнитофонами или видеокамерами. Поэтому они сидели в его уютной тесной квартире, точно старые друзья, и пожилая женщина рассказывала свою историю, не отвлекаясь тем, что перед ней блокнот или магнитофон. А потайная система Якоби тем временем записывала каждое ее слово.

Сейчас профессор слушал пленку. Машина, по обыкновению, была поставлена на большую громкость. Он считал, что это помогает сосредоточиться, перекрывая шум улицы и голоса студентов, живущих в соседней квартире. Из его машины звучал не голос пожилой женщины. Это был голос мужчины – того, что приходил накануне. Габриеля Аллона. Удивительная история – рассказ об Аугустусе Рольфе и его пропавшей коллекции картин. Якоби обещал израильтянину никому не говорить об их разговоре, но когда эта история всплывет на свет – а Якоби понимал, что она со временем всплывет, – он будет готов об этом написать. Он поставит еще один синяк под глазом своих смертельных врагов – финансовой олигархии Цюриха. Его популярность в родной стране упадет еще ниже. Это радовало его. Мыть нужники – грязная работа.

Эмиль Якоби был всецело поглощен этой историей – не меньше, чем в первый раз, когда слушал ее, поэтому не заметил, что в его квартиру проник некто… пока не стало слишком поздно. Якоби открыл было рот, чтобы позвать на помощь, но мужчина железным захватом заглушил его крик. Профессор заметил, как блеснуло лезвие направленного на него ножа, и почувствовал острую боль у основания горла. Последнее, что он увидел, – это как убийца взял магнитофон, опустил его в карман и направился к выходу.

27 Вена

На западной окраине Вены Габриелю пришлось крепко вцепиться в руль, так как руки у него тряслись. Он не был в этом городе с того вечера, когда взорвалась бомба, – с того вечера, когда были пожар и кровь и была произнесена тысяча лживых слов. Он услышал вой сирены и не был уверен, происходит это в действительности или в воспоминаниях, пока синие огни «скорой помощи» не засверкали в его зеркальце заднего вида. Он съехал на обочину – сердце так и стучало о ребра. Он вспомнил, как ехал в «скорой помощи» с Леей и молился, чтобы она избавилась от боли ожогов, какую бы цену ни пришлось за это заплатить. Он вспомнил, как сидел возле раздробленного тела своего сына, а в это время в соседней комнате начальник австрийской службы безопасности кричал на Ари Шамрона, ругая его за то, что он превратил центр Вены в зону войны.

Габриель вернул машину в поток транспорта. Необходимость вести машину помогла утихомириться его взбунтовавшимся чувствам. Пятью минутами позже он остановился в квартале Стефансдом у магазина сувениров. Анна открыла глаза:

– Куда вы?

– Подождите меня здесь.

Он вошел в магазин и через пару минут вернулся к машине с полиэтиленовым пакетом в руке. Он протянул его Анне. Она вынула оттуда пару больших солнечных очков и бейсбольное кепи со словом «Вена» на тулье.

– А что прикажете мне с этим делать?

– Вы помните, что произошло в Лиссабонском аэропорту в тот вечер, когда вы показали мне место, где находилась отсутствующая коллекция вашего отца?

– Это был долгий вечер, Габриель. Освежите мою память.

– Женщина остановила вас и попросила автограф.

– Это случается постоянно.

– Именно это я и имею в виду. Так что наденьте их.

Она надела солнечные очки и заткнула волосы под кепи. Оглядела себя в зеркальце пудреницы и, повернувшись, посмотрела на него:

– Как я выгляжу?

– Как знаменитость, которая пытается спрятаться с помощью пары больших очков и дурацкой шапки, – устало произнес он. – Но пока сойдет.

Он подъехал к отелю «Кайзерин Элизабет» на Вайбурггассе и зарегистрировался под фамилией Шмидт. Им дали номер с полами медового цвета. Анна упала на кровать, как была – в кепи и очках.

Габриель прошел в ванную и долго рассматривал свое лицо в зеркале. Он поднес правую руку к носу, ощутил запах пороха и огня и увидел лица двух мужчин, которых он убил на вилле Рольфе в Цюрихе. Открыл кран горячей воды, вымыл руки и шею. Внезапно ванная наполнилась призраками – бледными безжизненными мужчинами с пулевыми отверстиями на лице и на груди. Габриель опустил глаза и увидел, что раковина полна крови. Он вытер руки о полотенце, но без толку: на них по-прежнему была кровь. Потом комната завращалась, и он упал на колени перед стульчаком.

Когда он вернулся в спальню, Анна лежала с закрытыми глазами.

– Вы в порядке? – пробормотала она.

– Я пойду на улицу. А вы никуда не выходите. И не открывайте двери никому, кроме меня.

– Вы ненадолго, верно?

– Не слишком.

– Я буду вас ждать, – сказала она, впадая в сон.

– Как скажете.

И она тут же заснула. Габриель накрыл ее одеялом и вышел.

Спустившись вниз, в холл, Габриель сказал услужливому портье по-венски, чтобы фрау Шмидт не тревожили. Портье кивнул с таким видом, словно хотел создать впечатление, что готов отдать жизнь, лишь бы никто не помешал отдыху фрау Шмидт. Габриель подтолкнул к портье несколько шиллингов и вышел из отеля.

Он погулял по Штефансплац, проверяя, нет ли за ним «хвоста», запоминая лица. Затем вошел в собор и прошел сквозь скопления туристов к боковому алтарю. Посмотрел на запрестольную икону, изображавшую мученичество святого Штефана. Габриель как раз закончил реставрацию этого полотна в тот вечер, когда взорвали машину Леи. Его работа хорошо сохранилась. Только наклонив голову, чтобы посмотреть на полотно при косо падающем свете, он смог увидеть разницу между нанесенным слоем краски и оригиналом.

Он повернулся и оглядел лица людей, стоявших позади. Он не признал никого. Но нечто другое поразило его. Все они были точно в трансе от красоты запрестольной иконы. По крайней мере хоть что-то хорошее появилось в результате его пребывания в Вене. Он в последний раз взглянул на полотно, затем вышел из собора и направился в Еврейский квартал.

Варварская мечта Адольфа Гитлера избавить Вену от евреев была в значительной мере осуществлена. До войны тут жило что-то около двухсот тысяч евреев, многие – в муравейнике улиц вокруг Юденплац. Теперь же там осталось всего несколько тысяч, главным образом вновь прибывшие с востока, и старый Еврейский квартал превратился в ряды магазинов, ресторанов и ночных клубов. Среди венцев он был известен как Бермудский треугольник.

Габриель прошел мимо закрытых баров на Штернгассе, затем свернул в извилистый проулок, который привел его к каменной лестнице. Наверху лестницы была тяжелая, утыканная гвоздями дверь. Рядом с дверью – маленькая медная дощечка: «Претензии военного времени и запросы. Только по договоренности». Он нажал на звонок.

– Что вам угодно?

– Я хотел бы увидеть мистера Лавона, пожалуйста.

– Вам назначено?

– Нет.

– Мистер Лавон не принимает без назначения.

– Боюсь, у меня чрезвычайные обстоятельства.

– Могу я узнать ваше имя, пожалуйста?

– Скажите ему, что это Габриель Аллон. Он меня вспомнит.

Комната, в которую провели Габриеля, была классически венской по своим пропорциям и обстановке: высокий потолок, натертый деревянный пол, блестевший в лучах света, падавшего из высоких окон, книжные полки, провисшие под тяжестью бесчисленных томов и папок. Лавон выглядел тут затерянным. Но сливаться с фоном было особым даром Лавона.

Однако в данный момент он рискованно балансировал наверху библиотечной лесенки, листая содержимое объемистой папки и что-то бормоча про себя. Свет из окон освещал его в зеленоватых тонах, и тут Габриель понял, что стекла здесь пуленепробиваемые. Внезапно Лавон поднял глаза от своих бумаг и слегка наклонил голову, чтобы видеть поверх пары заляпанных очков для чтения с полукруглыми стеклами, которые сидели на кончике его носа. На папку упал пепел с сигареты. Он, казалось, этого не заметил, так как закрыл папку, поставил ее на место и улыбнулся:

– Габриель Аллон! Ангел-мститель Шамрона! Бог ты мой, что ты тут делаешь?

Он спустился по лесенке, как человек, у которого от старости все болит. Как всегда, он, казалось, надел на себя всю имевшуюся у него одежду: голубую рубашку на пуговицах, бежевый свитер, шерстяную кофту, обвисший пиджак «в елочку», который выглядел на размер больше, чем нужно. Лавон был небрежно побрит, и на ногах у него были носки без ботинок.

Он взял Габриеля за руки и поцеловал в щеку. «Как же давно это было? Двадцать пять лет назад», – подумал Габриель. По лексикону операции «Гнев Господень», Лавон был филер. Археолог по образованию, он выслеживал членов «Черного сентября», изучал их привычки и придумывал, как их убить. Он был блестящим наблюдателем, хамелеоном, который мог меняться в зависимости от окружающей среды. Эта операция потребовала от всех них невероятного физического и психологического напряжения, но Габриель помнил, что Лавон пострадал больше всех. Работая один, на периферии, подолгу находясь среди врагов, он стал страдать хроническим заболеванием желудка, снявшим тридцать фунтов с его и без того худой фигуры. Когда все было кончено, Лавон стал заместителем профессора в Ивритском университете, а выходные дни проводил на раскопках на Западном Берегу. Вскоре он услышал другие голоса. Подобно Габриелю, он был сыном родителей, переживших геноцид. Поиски древних реликвий показались ему пустяками, ведь столько было всего нераскопано о ближайшем прошлом. Он обосновался в Вене и употребил свои немалые таланты на работу другого рода: стал выслеживать нацистов и награбленное ими добро.

– Так что же привело тебя в Вену? Дела? Развлечения?

– Аугустус Рольфе.

– Рольфе? Банкир? – Лавон наклонил голову и уставился на Габриеля поверх очков. – Габриель, ты же не был из тех, кто… – Он изобразил из своей руки револьвер.

Габриель расстегнул молнию на куртке, достал конверт, который он забрал из ящика в письменном столе Рольфе, и протянул его Лавону. Тот вскрыл конверт с такой осторожностью, словно у него в руках был кусок античной керамики, и достал содержимое. Он посмотрел на первую фотографию, потом на вторую – на его лице не отразилось ничего. Потом поднял глаза на Габриеля и улыбнулся:

– Ну и ну, герр Рольфе хранил чудесные фотографии. Где ты их нашел, Габриель?

– В письменном столе старика в Цюрихе.

Лавон взял пачку документов.

– А эти?

– Там же.

Лавон снова просмотрел фотографии.

– Фантастика.

– То есть?

– Мне надо достать несколько папок. Я попрошу девочек подать тебе кофе и чего-нибудь поесть. Мы тут пробудем какое-то время.

Они сели напротив друг друга за квадратный большой стол – между ними лежала кипа папок. Габриель подумал о людях, приходивших сюда до него: пожилые люди, убежденные, что мужчина, живущий в квартире рядом, один из их мучителей в Бухенвальде; дети, старающиеся вскрыть номерной счет в Швейцарии, где их отец держал свои сбережения, прежде чем его отправили на восток, в архипелаг смерти. Лавон выбрал одну из фотографий – Рольфе сидит в ресторане рядом с мужчиной, у которого двойные шрамы на щеках, – и поднес ее к Габриелю.

– Узнаешь этого человека?

– Нет.

– Его звали Вальтер Шелленберг, бригаденфюрер СС. – Лавон взял из кипы верхнюю папку и раскрыл ее на столе перед собой. – Вальтер Шелленберг был главой Четвертого отдела Главной конторы по безопасности рейха. Четвертый отдел занимался разведкой за границей, что делало Шелленберга международным шпионом нацистской партии. С ним связаны некоторые наиболее драматичные эпизоды из истории разведки во время войны: инцидент с Венло, попытка выкрасть герцога Виндзорского и операция «Цицерон». На Нюрнбергском процессе он был осужден как член СС, но получил маленький срок – всего шесть лет тюрьмы.

– Шесть лет? Всего? Почему?

– Потому что в последние месяцы войны он добился выпуска нескольких евреев из лагерей смерти.

– Как это ему удалось?

– Он их продал.

– Тогда почему же величайший шпион нацистской партии ужинал с Аугустусом Рольфе?

– У разведок во всем мире есть одно общее: все они существуют на деньги. Даже Шамрон не смог бы выжить без денег. Но когда Шамрону нужны деньги, он просто кладет руку на плечо богатому другу и рассказывает ему, как он захватил Эйхмана. У Шелленберга была особая проблема. Его деньги ходили только в Германии. Ему нужен был банкир в нейтральной стране, который мог снабжать его валютой, а потом переправлять эти деньги через подставную компанию или как-либо иначе его агентам. Шелленбергу нужен был такой человек, как Аугустус Рольфе.

Лавон взял документы, которые Габриель вынул из письменного стола Рольфе.

– Возьмем вот этот перевод. Полторы тысячи фунтов перечислены со счетов «Пиллар энтерпрайзис лимитед» на счет мистера Айвана Эдберга в «Энскильде банк» в Стокгольме 23 октября тысяча девятьсот сорок третьего года.

Габриель внимательно просмотрел документ, затем вернул его через стол.

– Швеция была, конечно, нейтральной страной и рассадником для разведки в военное время, – сказал Лавон. – У Шелленберга наверняка находился там агент, если не целая сеть. Я подозреваю, что мистер Эдберг был одним из этих агентов. Возможно, глава команды и казначей сети.

Лавон положил ордер на перевод средств назад в папку и вынул другой документ. Он проглядел его сквозь свои очки для чтения, щурясь от дыма сигареты, которую держал в губах.

– Еще один ордер на перевод: тысяча фунтов стерлингов со счета «Пиллар энтерпрайзис лимитед» мистеру Хосе Суаресу на Лиссабонский банк. – Лавон опустил бумагу и посмотрел на Габриеля. – Португалия, как и Швеция, была нейтральной страной, и Лиссабон был местом развлечений для шпионов. Шелленберг сам действовал оттуда во время истории с герцогом Виндзорским.

– Значит, Рольфе был тайным банкиром Шелленберга. Но как это объясняет фотографию, на которой Рольфе находится в Берхтесгадене вместе с Гиммлером и Гитлером?

Лавон с благоговением истого венца приготовил следующую чашку кофе: точное количество густых сливок и ровно столько сахара, чтобы убрать горечь. Габриель подумал о том, как Лавон жил на конспиративной квартире в Париже и пил минеральную воду и слабый чай, потому что его больной желудок не переносил ничего больше.

– Все изменилось в Германии после Сталинграда. Даже те, кто действительно верил Гитлеру, понимали, что настал конец. Русские продвигались с востока, оккупация была неизбежна с запада. Все, кто за время войны накопил богатства, отчаянно хотели удержать их. И к кому, ты думаешь, они обратились?

– К банкирам Швейцарии.

– И Аугустус Рольфе был единственным в своем роде, кто имел возможность нажиться на изменениях в приливах войны. Судя по этим документам, похоже, что он был важным агентом Вальтера Шелленберга. Я подозреваю, что нацистские шишки питали глубочайшее уважение к герру Рольфе.

– Как к человеку, которому можно было доверить свои деньги?

– Свои деньги. Свои украденные сокровища. Все.

– А что ты скажешь насчет этого списка, где стоят имена и банковские счета?

– По-моему, вполне можно предположить, что это его германские клиенты. Я сверю эти фамилии с нашими данными и посмотрю, не соответствуют ли они известным членам СС и нацистской партии, но я подозреваю, что это псевдонимы.

– В банковских архивах могут быть другие записи, связанные с этими счетами?

Лавон отрицательно покачал головой:

– Обычно настоящие фамилии владельцев номерных счетов известны только банковскому начальству. Чем знаменитее вкладчик, тем меньше народу знает фамилию обладателя счета. Если эти счета принадлежали нацистам, я сомневаюсь, чтобы кто-либо знал о них, кроме Рольфе.

– Коль скоро он хранил этот список после стольких лет, значит ли это, что счета до сих пор существуют?

– Я полагаю, это возможно. Это зависит в значительной степени от того, кому они принадлежали. Если владелец счета был в состоянии выбраться из Германии по окончании войны, тогда я сомневаюсь, чтобы такой счет все еще существовал. Если же владелец счета был арестован союзниками…

– …тогда вполне возможно, что его деньги и ценности все еще находятся в сейфе банка Рольфе.

– Возможно, но едва ли. – Лавон собрал документы и фотографии и положил их обратно в конверт. Затем посмотрел на Габриеля и сказал: – Я ответил на все твои вопросы. Теперь настало время тебе ответить на мои.

– Что ты хочешь узнать?

– Вообще-то всего одну вещь, – сказал Лавон, держа в руке конверт. – Мне хотелось бы знать, какого черта ты занимаешься секретными бумагами Аугустуса Рольфе.

Лавон ничего так не любил, как хорошую историю. Это всегда было так. Во время операции, связанной с «Черным сентябрем», они с Габриелем оба не спали – Лавон из-за желудка, Габриель из-за угрызений совести. Габриель вспомнил сейчас, как Лавон сидел на полу, худющий, скрестив ноги, и спрашивал Габриеля, каково это убить человека. И Габриель рассказывал ему, потому что ему нужно было кому-то об этом рассказать.

«Значит, нет Бога, – сказал тогда Лавон. – Существует только Шамрон. И Шамрон решает, кто будет жить, а кто умрет. И он посылает таких, как ты, парней осуществлять его страшную месть».

Сейчас, как и тогда, Лавон не смотрел на Габриеля, пока тот говорил. Он смотрел вниз, на свои руки и вертел зажигалку ловкими маленькими пальцами, пока Габриель не кончил.

– У тебя есть список картин, которые были взяты из тайного хранилища?

– Есть, но я не уверен, насколько он точен.

– В Нью-Йорке есть один человек. Он посвятил свою жизнь произведениям искусства, украденным нацистами. Он знает содержимое всех коллекций, всех денежных переводов, всего, что было найдено и возвращено, всего, что все еще неизвестно где. Если кто-то и знает что-либо о том, как Аугустус Рольфе собирал свою коллекцию, – это он.

– Спокойно, Эли. Очень спокойно.

– Дорогой мой Габриель, другого пути я не знаю.

Они надели пальто, и Лавон проводил его через Юденплатц.

– А дочь знает что-нибудь об этом?

– Пока еще нет.

– Я тебе не завидую. Я позвоню тебе, когда услышу что-либо от моего друга в Нью-Йорке. А пока иди к себе в отель и отдохни. Вид у тебя не очень хороший.

– Не помню, когда я в последний раз спал.

Лавон покачал головой и положил маленькую руку на плечо Габриелю.

– Ты снова убил кого-то, Габриель. Я это вижу по твоему лицу. Мету смерти. Пойди к себе в номер и вымой лицо.

– А ты будь умницей и почаще смотри, что происходит за твоей спиной.

– Когда-то я следил, что происходит за твоей.

– Ты был лучшим из лучших.

– Я доверю тебе одну тайну, Габриель. Я по-прежнему самый лучший.

С этими словами Лавон повернулся и растворился в толпе на Юденплатц.

А Габриель направился в маленькую тратторию, где он ел последний раз со своими Леей и Дани. Впервые за десять лет он стоял там, где взорвалась машина. Он посмотрел вверх и увидел шпиль Святого Штефана, словно плывший над крышами домов. Внезапно подул ветер – Габриель поднял воротник пальто. Чего он ожидал? Что на него нахлынет горе? Ярость? Ненависть? К большому своему удивлению, он не чувствовал ничего. Он повернулся и под дождем пошел назад к своему отелю.

Просунутая под дверь его номера «Ди прессе» лежала на полу в нише. Габриель поднял газету и вошел в спальню. Анна все еще спала. В какой-то момент она разделась, и в приглушенном свете он увидел светящуюся кожу ее плеча. Газета упала из рук Габриеля на кровать рядом с ней.

На него навалилась усталость. Ему необходимо было поспать. Но где? На кровати? Рядом с Анной? Рядом с дочерью Аугустуса Рольфе? Как много она знала? Какие тайны скрывал от нее отец? Какие тайны скрыла она от Габриеля?

Он вспомнил слова Джулиана Ишервуда, который сказал ему в Лондоне: «Всегда считай, что она знает о своем отце и его коллекции больше, чем говорит тебе. Дочери склонны защищать своих отцов, даже когда они думают, что их отцы полнейшие мерзавцы». Нет, подумал Габриель, он не ляжет рядом с Анной Рольфе. В чулане он обнаружил дополнительное одеяло и подушку и постелил себе на полу. Впечатление было такое, что он лежит на холодном мраморе. Он протянул руку и вслепую пошарил по покрывалу в поисках газеты. Тихонько, чтобы не разбудить Анну, он раскрыл газету. На первой странице был рассказ об убийстве в Лионе швейцарского писателя Эмиля Якоби.

28 Вена

Уже стемнело, когда Эли Лавон позвонил Габриелю в номер. Анна пошевелилась и снова погрузилась в тревожный сон. Днем она сбросила одеяла и лежала без них, подставив тело холодному воздуху, проникавшему в приоткрытое окно. Габриель накрыл ее и спустился вниз. Лавон сидел в зальце и пил кофе. Он налил немного кофе Габриелю и протянул ему чашку.

– Сегодня я видел по телевизору твоего приятеля Эмиля Якоби, – сказал Лавон. – Похоже, кто-то вошел в его квартиру в Лионе и перерезал ему горло.

– Я знаю. А что ты услышал из Нью-Йорка?

– Считают, что между тысяча девятьсот сорок первым и сорок четвертым годами Аугустус Рольфе приобрел большое число картин импрессионистов и современных художников из галерей Люцерны и Цюриха, – картин, которые за несколько лет до того висели в галереях и домах, принадлежавших евреям в Париже.

– Вот это сюрприз, – пробормотал Габриель. – Большое число? Сколько?

– Неясно.

– Он купил их?

– Не совсем. Считают, что картины, приобретенные Рольфе, были частью крупных обменов, которые проводили в Швейцарии агенты Германа Геринга.

Габриель вспомнил, что говорил ему Джулиан Ишервуд о том, как алчно коллекционировал рейхсмаршал. Геринг имел неограниченный доступ в Жё де Помм, где собирались конфискованные во Франции произведения искусства. Он захватил сотни произведений современных художников, которые использовал в качестве бартера для обмена на произведения предпочитаемых им Старых мастеров.

– Ходят слухи, что Рольфе разрешено было приобретать картины за минимальные суммы, – сказал Лавон. – За такие, что были намного ниже их стоимости.

– В таком случае согласно швейцарскому законодательству его приобретения были абсолютно законны. Рольфе мог сказать, что покупал их честно. И даже если картины были краденые, по закону он не обязан был их возвращать.

– Похоже, что так. Но следует задать такой вопрос: почему Агустусу Рольфе разрешали покупать картины, прошедшие через руки Генриха Геринга, по заниженным ценам?

– У вашего приятеля в Нью-Йорке есть ответ на этот вопрос?

– Нет, но у тебя есть.

– О чем ты, Эли?

– А фотографии и банковские документы, которые ты нашел в столе Рольфе. Его связь с Вальтером Шелленбергом. Семья Рольфе занималась коллекционированием на протяжении поколений. У Рольфе были хорошие связи. Он знал, что происходит по ту сторону границы Франции, и хотел получить свой кусок.

– А Вальтеру Шелленбергу нужно было как-то вознаградить своего банкира в Цюрихе.

– Совершенно верно, – сказал Лавон. – Плата за услуги.

Габриель откинулся на спинку стула и закрыл глаза.

– Что теперь, Габриель?

– Пора поговорить о том, чего я опасался.

Когда Габриель поднялся наверх в свой номер, Анна только начинала просыпаться. Он тихонько потряс ее за плечо, и она, вздрогнув, села, словно ребенок, еще не понимающий, где он находится. Она спросила, который час, и Габриель сказал ей, что дело близится к вечеру.

Когда она полностью пришла в себя, он пододвинул стул к концу кровати и сел. Он не включал свет: ему не хотелось видеть ее лицо. Она сидела выпрямившись, скрестив ноги, в накинутом на плечи одеяле и смотрела на Габриеля – даже в полутьме Габриель видел, как она впилась взглядом в его лицо.

Он рассказал ей о происхождении тайной коллекции ее отца. Он рассказал о том, что узнал от Эмиля Якоби, и о том, что профессора убили предыдущей ночью в его квартире в Лионе. Под конец он рассказал ей о документах, которые нашел в письменном столе ее отца, – документах, связывавших его с главным шпионом Гитлера – Вальтером Шелленбергом.

Окончив свой рассказ, он положил фотографии на кровать и прошел в ванную, чтобы дать ей возможность побыть одной. Он услышал щелчок включаемой у кровати лампы и увидел свет под дверью в ванную. Он открыл воду над раковиной и мысленно стал медленно считать. Когда прошло достаточно времени, он вернулся в спальню. И обнаружил, что Анна лежит, свернувшись в комок, тело ее тихо подрагивает, а рука сжимает фотографию отца, любующегося с Адольфом Гитлером и Генрихом Гиммлером видом из Бертесгадена.

Габриель выдернул фотографию из ее пальцев, прежде чем она успела ее уничтожить. Затем положил руку на ее голову и стал гладить по волосам. Анна громко зарыдала. Она задохнулась и закашлялась тяжелым кашлем курильщицы, после чего стала ловить ртом воздух.

Наконец она подняла глаза на Габриеля.

– Если мама когда-либо видела этот снимок… – она помедлила, раскрыв рот, слезы струились по ее щекам, – она бы…

Но Габриель прижал ладонь Анны к ее губам, прежде чем она закончила фразу. Он не хотел, чтобы она это произнесла. Не было необходимости. «Если бы ее мать увидела эту фотографию, она покончила бы с собой, – подумал он. – Она вырыла бы себе могилу, приложила бы револьвер ко рту и убила бы себя».

На этот раз Анна исчезла в ванной. Вернулась она спокойная, но глаза были красные, а кожа мертвенно-бледная. Она села на край кровати, держа фотографии и документы в руке.

– Что это?

– Похоже, перечень нумерованных счетов.

– Чьих нумерованных счетов?

– Фамилии немецкие. Мы можем лишь догадываться, кто эти люди.

Она внимательно, сдвинув брови, изучила список.

– Моя мать родилась в Рождество тысяча девятьсот тридцать третьего года. Я вам это когда-либо говорила?

– Дата рождения вашей матери никогда не возникала в разговоре между нами, Анна. Почему она вдруг возникла сейчас?

Она протянула ему список:

– Посмотрите на последнюю фамилию.

Габриель взял из ее рук документ. Его взгляд остановился на последней фамилии и номере: Алоис Риттер 251233126.

Он поднял глаза:

– Ну и что?

– Разве не любопытно, что мужчина с теми же инициалами, что и у моего отца, имеет счет с номером, где первые шесть цифр соответствуют дню рождения моей матери?

Габриель снова посмотрел на список: «Алоис Риттер… А.Р…251233… – Рождество, 1933…» Он опустил бумагу и посмотрел на Анну:

– А последние три цифры? Они что-то для вас значат?

– Боюсь, что нет.

Габриель посмотрел на цифры и закрыл глаза. 126… Где-то и когда-то он, безусловно, видел эти цифры в связи с данным делом. Он был обречен иметь безупречную память. Он никогда ничего не забывал. Мазки кистью при реставрации картины «Святой Штефан» в соборе. Мелодия, которую передавали по радио ночью, когда он бежал из отеля «Нидердорф», убив Али Хамиди. Запах оливок в дыхании Леи, когда он в последний раз поцеловал ее на прощание.

Затем – буквально через минуту – место, где он видел число 126

Анна всегда носила с собой фотографию брата. Это была его последняя фотография – лидера на одном из этапов «Тур Де Суисс» в день его смерти. Габриель видел эту фотографию на письменном столе Аугустуса Рольфе. Он взглянул на номер на велосипеде и на спине велосипедиста: 126.

Анна сказала вдруг:

– Похоже, что придется нам ехать назад, в Цюрих.

– Надо кое-что сделать с вашим паспортом и с вашей внешностью.

– А что не в порядке с моим паспортом?

– Там стоит ваше имя.

– А с моей внешностью?

– Абсолютно ничего, в том-то и проблема.

Он снял телефонную трубку и набрал номер.

Девушка по имени Ханна Ландау пришла в номер в десять часов вечера. На руках у нее были браслеты, и от нее пахло жасмином. На плече висел ящик, похожий на тот, в котором Габриель хранил свои кисти и краски. Она немного поговорила с Габриелем, затем взяла Анну за руку, повела в ванную и закрыла дверь.

Через час Анна вышла оттуда. Ее светлые волосы по плечи были коротко острижены и выкрашены в черный цвет; зеленые глаза стали голубыми от косметических линз. Она поразительно изменилась. Словно стала другой женщиной.

– Одобряете? – спросила Ханна Ландау.

– Снимите ее.

Израильтянка сделала «Полароидом» полдюжины фотографий Анны и разложила снимки на кровати, чтобы Габриель посмотрел их. Когда они кончили проявлять снимки, Габриель сказал:

– Вот этот.

Ханна отрицательно покачала головой:

– Нет, я думаю, – этот.

Она схватила снимок, не дожидаясь одобрения Габриеля, и вернулась в ванную. А Анна села перед зеркалом и долго рассматривала свое отражение.

Минут через двадцать Ханна снова появилась. Она показала свою работу Габриелю, затем пересекла комнату и положила ее на туалетный столик перед Анной.

– Поздравляю, мисс Рольфе. Вы теперь гражданка Австрии.

29 Цюрих

На полпути между Центральным вокзалом и Цюрихским озером находится центр банковского дела – Параденплац. Главные управления двух близнецов – «Креди суисс» и «Юнион-банк» Швейцарии – смотрят друг на друга свирепым взглядом через широкий простор серого булыжника. Это два гиганта швейцарского банковского дела, которые входят в число самых могущественных в мире. В их тени, вверх и вниз по Банхофштрассе, стоят другие большие банки и влиятельные финансовые организации с блестящими вывесками и начищенными стеклянными дверями. А по тихим боковым улочкам и переулкам между Банхофштрассе и рекой Силь разбросаны банки, которые мало кто замечает. Это приватные часовни швейцарских банкиров, места, где втайне люди молятся и исповедуются. Швейцарский закон запрещает этим банкам домогаться вкладов. Они могут именоваться банками, если хотят, но не обязаны это делать. Их трудно найти, легко пройти мимо, они заткнуты среди современных офисов или в комнатах городских домов, простоявших не одно столетие. В одних работают несколько десятков сотрудников, в других – всего горстка. Это во всех отношениях частные банки. Вот среди них-то на следующее утро и начали свои поиски Габриель и Анна Рольфе.

Она просунула руку Габриелю под локоть и потащила его по Банхофштрассе. Это был ее город, так что теперь руководство взяла в свои руки она. А Габриель всматривался в лица прохожих в поисках признаков узнавания. Если Анну где-то в мире и заметят, то это здесь. Но никто не обращал на нее внимания. Похоже, что макияж, быстро проведенный Ханой Ландау, срабатывал.

– С чего начнем? – спросил Габриель.

– Подобно большинству швейцарских банкиров, мой отец имел профессиональные счета в других швейцарских банках.

– Корреспондентские счета?

– Совершенно верно. Начнем с тех, с которыми, как мне известно, он имел дело в прошлом.

– Что, если счет не в Цюрихе? Что, если он в Женеве?

– Мой отец был цюрихцем до мозга костей. Ему никогда и в голову не пришло бы доверить свои деньги или свои ценности французу в Женеве.

– Если даже мы найдем счет, нет никакой гарантии, что мы получим доступ к нему.

– Это правда. Банкиры засекречивают счета в такой мере, в какой хочет владелец счета. Нам могут дать доступ лишь к номеру. Нам может потребоваться пароль, Нам могут указать на дверь. Но стоит попытаться, верно? Давайте начнем вот с этого.

И, изменив без предупреждения направление, она побежала через Банхофштрассе прямо перед быстро ехавшим трамваем, таща за руку Габриеля. Она повела его на маленькую улочку – Бэренгассе и остановилась у простой двери. Над дверью была сторожевая камера, а на каменной стене рядом с ней – медная табличка, такая маленькая, что ее можно и не заметить: «ХОФФМАН и УЭК, Бэренгассе, 43».

Анна нажала на звонок и стала ждать. Через пять минут они уже были снова на улице и направлялись в следующий по списку Анны банк. Там процедура заняла немного больше времени – семь минут по подсчету Габриеля, – но результат был тот же: снова на улице с пустыми руками.

Так оно и шло. Всякий раз процедура лишь слегка отличалась от предыдущей. После осмотра по охранной камере их впускали в вестибюль, где их встречал настороженный сотрудник банка. Переговоры вела Анна, всякий раз быстро, но вежливо, на Züridütsch. Наконец их вели в святая святых – внутренний офис, где хранятся тайные счета, и усаживали на стулья перед столом банкира. После нескольких пустопорожних любезностей банкир осторожно прочищает горло и вежливо напоминает, что это потеря времени, а на Банхофштрассе время – это, безусловно, деньги.

Затем Анна говорила:

– Я хотела бы иметь доступ к счету герра Алоиса Риттера.

Пауза, несколько ударов по клавиатуре компьютера, долгий внимательный взгляд на светящийся экран.

– Извините, но у нас нет счета на имя Алоиса Риттера.

– Вы уверены?

– Да, абсолютно.

– Благодарю вас. Извините, что мы отняли у вас ваше ценное время.

– Нисколько. Возьмите нашу карточку. Быть может, вам понадобятся наши услуги в будущем.

– Вы очень любезны.

Побывав в одиннадцати банках, они выпили кофе в маленьком ресторанчике под названием «Кафе Бриошь». Габриель начинал нервничать. Они болтались вокруг Банхофштрассе почти два часа. Их не могли не заметить.

Следующая остановка была у «Беккер и Пул», где их встретил сам герр Беккер. Он был весь накрахмаленный, и суетливый, и очень лысый. Кабинет у него был унылый и совсем голый, точно операционная. Когда он смотрел на экран своего компьютера, Габриель видел, как в протертых стеклах его очков призраками отражаются бегущие фамилии и номера.

Через минуту внимательного просмотра он оторвал взгляд от экрана и сказал:

– Номер счета, пожалуйста.

Анна по памяти произнесла:

– Двадцать пять-двенадцать-тридцать три-сто двадцать шесть.

Беккер отстучал на клавишах.

– Пароль?

Габриель почувствовал, как сжало грудь. Он поднял глаза и увидел, что герр Беккер смотрит на него поверх компьютера.

Анна слегка прочистила горло и сказала:

– Адажио.

– Прошу следовать за мной.

Маленький банкир провел их из своего кабинета в зал для просмотра с высоким потолком, стенами, обшитыми деревянными панелями, и квадратным столом с дымчатой стеклянной крышкой.

– Вам лучше уединиться тут, – сказал он. – Пожалуйста, устраивайтесь поудобнее. Я принесу вам содержимое вашего счета через несколько минут.

Когда Беккер вернулся, в руках у него был металлический ящик-сейф.

– Согласно условиям хранения данного счета всякому назвавшему правильно номер счета и пароль разрешается доступ к сейфам, – сказал Беккер, опуская ящик на стол. – Все ключи у меня.

– Я поняла, – сказала Анна.

Насвистывая что-то немелодичное, Беккер достал из кармана тяжелую связку ключей и стал искать нужный ключ. Найдя его, он поднял ключ вверх, проверяя гравировку, затем вставил в замок и поднял крышку ящика. В воздухе мгновенно запахло гниющей бумагой. Беккер отошел на почтительное расстояние.

– Есть еще один ящик-сейф. Боюсь, он слишком большой. Вы его тоже хотите посмотреть?

Габриель и Анна переглянулись через стол и одновременно произнесли:

– Да.

Габриель подождал, когда Беккер выйдет из комнаты, и тогда открыл крышку. Их было шестнадцать, аккуратно свернутых, накрытых защитной пленкой: Моне, Пикассо, Дега, Ван Гог, Мане, Тулуз-Лотрек, Ренуар, Боннар, Сезанн, потрясающая «Обнаженная на отдыхе» Вюйяра. Даже Габриель, человек, привыкший работать с бесценными произведениями искусства, был потрясен количеством того, что оказалось перед ним. Сколько людей искали эти полотна? И сколько лет? Сколько слез было пролито по поводу их утраты? А они лежали тут, в ящике-сейфе под Банхофштрассе. Как и следовало. Как вполне логично.

Анна возобновила осмотр меньшего ящика. Она подняла крышку и стала извлекать из ящика содержимое. Сначала наличность – швейцарские франки, французские франки, доллары, фунты, марки, с которыми она легко расправилась, как человек, привыкший к деньгам. Затем появилась складная, как аккордеон, папка с документами и наконец кипа писем, перетянутых голубой резинкой.

Она сняла резинку, положила ее на стол и начала перебирать конверты своими длинными ловкими пальцами. Указательный палец, средний палец, четвертый палец, средний палец, передышка… Четвертый палец, средний палец, четвертый палец, средний палец, передышка… Она вытащила один конверт из кипы, проверила, по-прежнему запечатан ли он, затем поднесла к Габриелю.

– Вам, возможно, это будет интересно.

– А что это?

– Не знаю, – сказала она. – Но это адресовано вам.

Это была почтовая бумага человека из другого времени – светло-серая, размером А-4, наверху в центре – Аугустус Рольфе, никакой другой информации – ни номера факса, ни номера электронной почты. Только дата – накануне приезда Габриеля в Цюрих. Написано по-английски, от руки, человеком, уже не способным удобочитаемо писать. Так что письмо могло быть написано на любом языке и любым алфавитом. В присутствии Анны, смотревшей через его плечо, Габриель умудрился разобрать текст.

Маленький банкир ждал их в приемной. Габриель подал ему знак через стеклянную дверь, и он вошел в зал для просмотра.

– Чем могу быть полезен?

– Когда в последний раз вынимали содержимое этого счета?

– Извините, сэр, но это закрытая информация.

Анна сказала:

– Нам надо вынуть некоторые вещи. Нет ли у вас какой-нибудь сумки?

– К сожалению, у нас этого нет. Мы банк, а не универсальный магазин.

– Можем мы взять ящик?

– Боюсь, за это придется заплатить.

– Отлично.

– Весьма основательную сумму.

Анна указала на груду денег на столе:

– В какой валюте вы предпочитаете?

30 Цюрих

В булочной, в пяти милях к северу от Цюриха, Габриель позвонил по телефону и купил хлеб. Вернувшись в машину, он застал Анну за чтением письма, которое написал ее отец вечером, перед своим убийством. Руки ее тряслись. Габриель включил мотор, и машина влилась в поток транспорта на шоссе. Анна сложила письмо, сунула его обратно в конверт и положила конверт в ящик-сейф. Ящик этот, хранивший полотна, лежал на заднем сиденье. Габриель включил «дворники». Анна прижалась головой к окошку и смотрела, как по стеклу стекает вода.

– Кому вы звонили?

– Нам нужна будет помощь, чтобы выбраться из страны.

– Зачем? Кто может нас остановить?

– Те же, кто убил вашего отца. И Мюллера. И Эмиля Якоби.

– Как же они нас найдут?

– Вы въехали вчера в страну по вашему паспорту. Затем вы арендовали эту машину на ваше имя. Город-то ведь маленький. Так что нам следует действовать исходя из того, что им известно о нашем пребывании в стране и что кто-то видел нас на Банхофштрассе, хотя вы и изменили внешность.

– Кто эти они, Габриель?

Он вспомнил письмо Рольфе. «Есть в Швейцарии люди, которые хотят, чтобы прошлое осталось таким, как есть, – погребенным в банковских сейфах на Банхофштрассе, и они не остановятся ни перед чем, чтобы это было так».

Что, черт возьми, он хотел этим сказать? «Есть в Швейцарии люди…» Рольфе знал в точности, кто они, но даже в смерти любящий тайны старый швейцарский банкир не мог раскрыть слишком много. Однако ключи к разгадке и косвенные доказательства были налицо. С помощью предположений и догадок Габриель, пожалуй, сможет заполнить пустоты, оставленные стариком.

Инстинктивно он подошел к решению проблемы, словно это была картина, требующая реставрации, – картина, которая, к сожалению, немало пострадала на протяжении веков. Он подумал о картине Тинторетто, которую однажды восстанавливал, – варианте «Крещения Христа», который венецианский художник написал для приватной часовни. Это была первая работа Габриеля после взрыва в Вене, и он намеренно выбрал работу потруднее, чтобы забыться. Картина Тинторетто была как раз такой. За столетия исчезли большие куски оригинальной живописи. Собственно, на полотне было больше пустых мест, чем тех, где были краски. Габриелю, по сути, пришлось написать всю картину вокруг пятнышек оригинала. Наверное, так надо поступить и в данном случае – переписать всю историю вокруг нескольких пятнышек известных ему фактов.

Возможно, все происходило так…

Аугустус Рольфе, известный цюрихский банкир, решает раздать свою коллекцию картин импрессионистов – коллекцию, в которой, как он знает, содержатся работы, конфискованные у евреев во Франции. В соответствии со своим характером Рольфе хочет произвести передачу тихо, поэтому он вступает в контакт с израильской разведкой и просит, чтобы в Цюрих она прислала своего представителя. Шамрон предлагает Габриелю встретиться с Рольфе на его вилле, используя в качестве «крыши» реставрацию Рафаэля.

«К сожалению, им стало известно о моих планах раздать коллекцию…»

Рольфе где-то совершает ошибку, и об его плане передать картины Израилю узнает кто-то, кто хочет этому помешать.

Они считают себя патриотами, хранителями идеала Швейцарии – ее нейтралитета и ее жесткой независимости. Они крайне враждебно настроены к посторонним, особенно к тем, кто, по их мнению, угрожает их выживанию…

Кто может почувствовать угрозу себе от того, что некий швейцарский банкир передаст не совсем честно созданную коллекцию картин Израилю? Другие швейцарские банкиры, у которых есть такие же коллекции? Габриель попытался посмотреть на это их глазами, с точки зрения этих «хранителей идеала Швейцарии – ее нейтралитета и ее жесткой независимости». Что произошло бы, если бы публика узнала, что Аугустус Рольфе обладает таким количеством картин, считавшихся навсегда утраченными? Крик поднялся бы оглушительный. Еврейские организации по всему миру накинулись бы на Банхофштрассе, требуя, чтобы банки открыли свои сейфы. Ничто меньше систематического поиска по всей стране не было бы приемлемо. Если бы вы были одним из этих так называемых хранителей идеала Швейцарии, вам было бы легче убить человека и украсть его коллекцию, чем отвечать на неприятные вопросы о прошлом.

«Они подослали ко мне человека из службы безопасности, чтобы попугать меня…»

Габриель вспомнил о сигаретах «Силк катс», которые он обнаружил в пепельнице на письменном столе в кабинете Рольфе.

«…человека из службы безопасности…»

Герхардта Петерсона.

Они встретились в Цюрихе в тихом кабинете Рольфе и стали обсуждать ситуацию как разумные швейцарские джентльмены – Рольфе курил свои «Бенсон-энд-Хеджес», Петерсон – свои «Силк катс».

«Зачем передавать картины сейчас, герр Рольфе? Прошло столько лет. Сейчас уже ничто не может изменить прошлого».

Но Рольфе неумолим, и тогда Петерсон устраивает так, чтобы Вернер Мюллер украл картины.

Рольфе знает, что на следующий день приезжает Габриель, тем не менее он настолько обеспокоен, что пишет ему письмо и оставляет его на секретном номерном счете. Затем оставляет фальшивый след. По телефону, который, как он знает, прослушивается, он назначает встречу в Женеве на следующее утро. Затем делает все необходимое, чтобы Габриель мог войти в виллу, и ждет.

Но в 3 часа ночи система охраны виллы внезапно отключается. Команда Петерсона входит в дом. Рольфе убивают, картины забирают. Шестью часами позже Габриель приезжает на виллу и обнаруживает тело Рольфе. В процессе допроса Петерсон выясняет, как старик собирался передать свою коллекцию. Он понимает также, что план Рольфе пущен в ход в большей мере, чем он представлял себе. Он выпускает Габриеля, предупреждает, чтобы тот не появлялся больше на швейцарской земле, и ставит его под наблюдение. Возможно, он и Анну ставит под наблюдение. Когда Габриель начинает свое расследование, Петерсон узнает об этом. Он устраивает подчистку. Вернера Мюллера убивают в Париже, а его галерею уничтожают. Засекают встречу Габриеля с Эмилем Якоби в Лионе, и тремя днями позже Якоби убит.

Анна отломила кусок от хлеба.

– Кто это – «они»? – повторила она.

А Габриель подумал: сколько времени он молчал, сколько миль за это время проехал.

– Я не уверен, – сказал он. – Но возможно, все происходило так…

– Вы в самом деле думаете, это возможно, Габриель?

– Собственно, это единственное логическое объяснение.

– Господи, кажется, меня сейчас стошнит. Я хочу выбраться из этой страны.

– Я тоже.

– Словом, если вы правы в своей теории, есть еще один вопрос, на который надо найти ответ.

– А именно?

– Где теперь эти картины?

– Там, где они всегда были.

– Где, Габриель?

– Здесь, в Швейцарии.

31 Барген, Швейцария

В трех милях от границы с Германией, в конце узкой долины, усеянной лесозаготовительными деревушками, стоит унылый маленький городок Барген, знаменитый в Швейцарии лишь по одной причине, а именно: это самый северный город в стране. Возле шоссе находится газоколонка и рынок с гравиевым паркингом. Габриель выключил мотор, и они с Анной стали ждать в стальном свете дня.

– Сколько им надо времени, чтобы добраться сюда?

– Не знаю.

– Мне надо в туалет.

– Придется потерпеть.

– Я всегда думала, какая у меня была бы реакция в такой ситуации, как сейчас, и теперь нашла ответ. При наличии опасности, в ситуации жизнь-или-смерть, у меня возникает неодолимое желание помочиться.

– Вы обладаете невероятной силой и умением сосредоточиться. Используйте их.

– Вы бы так поступили?

– Я никогда не мочусь.

Она сжала ему руку выше локтя, но осторожно, чтобы не причинить боли поврежденной руке.

– Я слышала ваши звуки в ванной в Вене. Я слышала, как вас рвало. А ведете вы себя так, точно ничто вас не тревожит. Но вы же человек, в конце-то концов, Габриель Аллон.

– Почему бы вам не выкурить сигаретку? Возможно, это поможет вам переключить мысли на что-то другое.

– Что вы чувствовали, когда убивали тех людей в доме моего отца?

Габриель подумал об Эли Лавоне.

– У меня не было времени размышлять о морали или о последствиях моих действий. Если бы я не убил их, они убили бы меня.

– Я полагаю, вполне возможно, это они убили моего отца.

– Да, возможно.

– В таком случае я рада, что вы убили их. Это плохо, что я так думаю?

– Нет, это вполне естественно.

Она последовала его совету и закурила.

– Вот теперь вы знаете все грязные тайны моей семьи. А я сегодня поняла, что на самом деле ничего не знаю о вас.

– Вы знаете обо мне больше, чем многие.

– Я знаю немного о том, что вы делаете… но ничего не знаю о вас.

– Так оно и должно быть.

– Да перестаньте, Габриель. Неужели вы действительно такой холодный и неприступный, как делаете вид?

– Мне говорили, что моя проблема – чрезмерная озабоченность.

– А-а! Это уже кое-что. Расскажите мне дальше.

– А что вы хотите знать?

– У вас на пальце кольцо. Вы женаты?

– Да.

– Вы живете в Израиле?

– Я живу в Англии.

– У вас есть дети?

– У нас был сын, но он погиб от бомбы террориста. – Он холодно посмотрел на нее: – Что еще вам хотелось бы узнать обо мне, Анна?

Он полагал, что действительно обязан ей кое-чем после всего, что она выложила ему о себе и своем отце. Но было тут и еще кое-что. Он вдруг обнаружил, что действительно хочет, чтобы она узнала больше. И он рассказал ей о вечере в Вене десять лет назад, когда его враг, палестинский террорист по имени Тарик аль-Хурани, подложил бомбу под его машину – бомбу, которая должна была уничтожить его семью, так как палестинец знал: это причинит Габриелю куда большую боль, чем собственная смерть.

Произошло это после ужина. Лея нервничала на протяжении всего ужина, так как по телевизору, установленному над баром, показывали, как на Тель-Авив сыплются ракеты «Скад». Лея была хорошей израильтянкой: ей невыносима была мысль, что она ест пасху в милом маленьком итальянском ресторанчике в Вене, тогда как ее мать сидит в своей квартире в Тель-Авиве с заклеенными окнами и с противогазом на лице.

После ужина они прошли сквозь летевший снег к машине Габриеля. Он посадил Дани в детское креслице и пристегнул его, затем поцеловал жену, сказав ей, что будет занят допоздна. Это было задание от Шамрона: речь шла об иракском офицере безопасности, который строил планы убийства евреев. Этого он Анне Рольфе не сказал.

Когда он повернулся и пошел прочь, мотор в машине заработал не сразу, а зачихал, так как бомба, которую поставил Тарик, питалась от батареи. Он повернулся и крикнул Лее, чтобы она выключила мотор, но она, должно быть, не слышала его, так как вторично повернула ключ в замке.

Какой-то первобытный инстинкт, повелевающий защищать маленьких, побудил его кинуться сначала к Дани, но он был уже мертв – тельце его было разорвано на куски. Тогда Габриель бросился к Лее и вытащил ее из пылавшей машины. Она выжила, хотя лучше было бы, если бы этого не произошло. Теперь она жила в психбольнице на юге Англии, страдая от посттравматического синдрома – стресса и психотической депрессии. С той ночи в Вене она ни разу не разговаривала с Габриелем.

Этого он тоже Анне Рольфе не сказал.

– Вам было, наверное, трудно… вернуться в Вену.

– В первый раз – да.

– Где вы познакомились с вашей женой?

– В школе.

– Она была тоже художницей?

– Она была много лучше меня.

– Она была красивая?

– Очень красивая. Теперь она вся в шрамах.

– У нас у всех есть шрамы, Габриель.

– Не такие, как у Леи.

– Почему палестинец поставил бомбу под вашей машиной?

– Потому что я убил его брата.

Прежде чем она смогла задать еще вопрос, в паркинге появился грузовик «вольво» и помигал фарами. Габриель включил мотор и последовал за ним на край сосновой рощи за городом. Шофер выскочил из кабины и быстро открыл заднюю дверь. Габриель и Анна вышли из своей машины: Анна держала маленький ящик-сейф, Габриель – тот, в котором были картины. Он приостановился и швырнул ключи от машины далеко между деревьями.

Грузовик был заполнен мебелью для офиса: письменные столы, стулья, книжные полки, шкафчики для бумаг. Шофер сказал:

– Пройдите вперед, сядьте на пол и накройтесь дополнительными багажными покрышками.

Габриель пошел первым, перелезая через мебель, держа в руках ящик с картинами. Анна последовала за ним. В голове, у кабины, было ровно столько места, чтобы они могли сесть, подобрав ноги и упершись подбородком в колени. Когда Анна уселась, Габриель накрыл их обоих покрышкой. Тьма была абсолютная.

Грузовик, покачиваясь, выбрался на дорогу, и в течение нескольких минут они мчались по шоссе. Габриель чувствовал, как в дно машины летит из-под колес снег. Анна принялась тихонько напевать.

– Что вы делаете?

– Я всегда напеваю, когда мне страшно.

– Я не допущу, чтобы с вами что-то случилось.

– Обещаете?

– Обещаю, – сказал он. – А что вы напевали?

– Мелодию Лебедя из «Карнавала животных» Камиля Сен-Санса.

– Сыграете мне ее когда-нибудь?

– Нет, – сказала она.

– Почему нет?

– Потому что я никогда не играю для моих друзей.

Через десять минут – граница. Грузовик встал в очередь машин, дожидавшихся переезда в Германию. Он полз, покрывая по нескольку дюймов за раз, – включил скорость, затормозил, включил скорость, затормозил. Головы и Анны, и Габриеля качались туда-сюда, точно они были куклами. Всякий раз как нажимался тормоз, раздавался оглушительный взвизг; всякий раз, как включалась скорость, вырывались ядовитые дизельные выхлопы. Анна приложилась щекой к плечу Габриеля и прошептала:

– Вот теперь, боюсь, меня таки вырвет.

Габриель сжал ее руку.

По другую сторону границы их ждала другая машина – темно-синий «форд-фиеста» с мюнхенским регистрационным номером. Шофер грузовика Ари Шамрона высадил их и продолжил свой вымышленный путь неизвестно куда. Габриель переложил ящики-сейфы в багажник и поехал – по Е-41 в Штутгарт, затем по Е-52 в Карлсруе, затем по Е-35 во Франкфурт. В течение ночи он однажды остановился, чтобы экстренно позвонить по телефону в Тель-Авив, и коротко поговорил с Шамроном.

В два часа ночи они прибыли в голландский торговый город Дельфт, в двух-трех милях от побережья. Габриель не мог дальше ехать. У него жгло глаза, в ушах звенело от усталости. Через восемь часов паром отправится из Хок-ван-Холланд в английский порт Харвич и Габриель с Анной будут на нем, а пока ему необходимо лечь в постель и несколько часов отдохнуть, так что они поехали по улицам старого города в поисках отеля.

Габриель нашел отель на Вондельштраат, из окон которого был виден шпиль кирхи Ньюве. Анна занялась регистрацией у портье, а Габриель с двумя ящиками-сейфами ждал ее в крошечном зальце. Через минуту их провели по узкой лестнице в жарко натопленную комнату с остроконечным потолком и заостренным окном, которое Габриель тотчас открыл.

Он поместил ящики в шкаф, затем снял ботинки и растянулся на кровати. Анна проскользнула в ванную, и через минуту Габриель услышал приятный звук воды, плещущейся по эмали. В открытое окно дул холодный ночной воздух. Пропахший Северным морем, он ласкал лицо Габриеля. Он позволил себе закрыть глаза.

Через несколько минут из ванной вышла Анна. Ее появлению предшествовал сноп света; затем она протянула руку и выключила свет, и комната снова погрузилась во тьму, если не считать слабого отблеска уличных фонарей, светивших в окно.

– Вы не спите?

– Нет.

– Вы не поспите на полу, как в Вене?

– Я не могу пошевелиться.

Она откинула одеяло и залезла в постель рядом с ним.

Габриель спросил:

– Откуда вы знали, что пароль – «адажио»?

– «Адажио» Альбинони было первой вещью, которую я научилась играть. По какой-то причине оно стало любимым музыкальным произведением моего отца. – В темноте вспыхнула ее зажигалка. – Мой отец хотел получить прощение за свои грехи. Он хотел отпущения грехов. И готов был обратиться за этим к вам, но не ко мне. Почему отец не попросил у меня прощения?

– Он, наверное, не думал, что получит его.

– Это так прозвучало, словно вы говорите исходя из опыта. Ваша жена когда-либо прощала вас?

– Нет, не думаю.

– А как насчет вас? Вы когда-либо прощали себя?

– Я бы не назвал это прощением.

– А как бы вы это назвали?

– Приспособляемостью. Я приспособился к себе.

– Мой отец умер, так и не получив отпущения грехов. А он, наверное, заслуживал этого. Но я хочу закончить то, что он начал. Я хочу получить эти картины и отослать их в Израиль.

– Я тоже.

– Но как это осуществить?

– Спите, Анна.

Она и заснула. А Габриель лежал без сна, дожидаясь зари, прислушиваясь к крикам чаек на канале и ровному дыханию Анны. Никаких демонов в эту ночь, никаких кошмаров – невинный сон ребенка. Габриель не присоединился к ней. Он еще не был готов заснуть. Когда картины будут лежать под замком в сейфе у Джулиана Ишервуда, вот тогда он заснет.