Убийцы персиков: Сейсмографический роман

О белых гробах

Лето ли на дворе, зима ли — все едино.

Розалия Ранц может покидать кухню, только когда стемнеет. Пересекая двор замка, она снимает на ходу фартук и приглаживает волосы.

В свою комнату она попадает прямо со двора. Через темные, набитые всякой рухлядью сени она проходит к своей двери.

Окна ее комнаты смотрят на юг. Розалия видит большую поляну с фазаньим вольером и ель философов, что намного выше других деревьев. Потолок в комнате сводчатый. Обстановка простая.

Она садится на большую кровать из черного дерева. Одежду складывает на стуле.

Умываясь, она думает о фройляйн Винки, умершей прошлой ночью.

Винки жила в вилле по соседству с замком. Она была компаньонкой обеих дам.

Не успели девушки с Марией Ноймайстер, возившиеся на кухне, допеть свою песню, как вышел Макс Кошкодер и сказал, что фройляйн Винки умерла. Девушки не посмели дать волю ахам и охам. Они относились к покойной с глубоким почтением.

Лежа на кровати, Розалия Ранц видит прутья оконной решетки. По округлым граням сводов ползают тени. Лунный свет льется в окна.

За одной стеной — серебряная буфетная, за другой — комната детских игр.

Розалия часто помогала Цёлестину и Мандлю чистить серебро в буфетной. Приборы, посудины и тарелки раскладывали на черных скатертях. Острый запах чистящего средства, казалось, прокалывал голову.

В буфетной было много ларей. У стены стоял шкаф с засовом в виде железного стержня. Этот шкаф открывала только графиня.

В комнате для игр полагалось собираться каждую неделю. В присутствии Винки, одетой всегда в белое платье, графиня поучала девиц. Только те из них, кто следовал ее правилам и заповедям, могли оставаться в замке. Мужчины ничего не должны были об этом знать. Девушкам не позволялось упоминать об этих встречах.

В своей же комнате Розалия Ранц казалась себе какой-то чужой, поскольку была предоставлена самой себе. У нее возникало чувство, что она меньше, чем есть на самом деле. Она не смела и думать о том, что может понравиться какому-нибудь мужчине. Над ее комнатой находилась комната князя. Несмотря на могучие своды, Розалия часто слышала глухой звук его шагов.

Всяк живущий в замке живет для замка.

Комната охватывала Розалию Ранц подобно тесному обручу. Этот круг был заключен в более широкие круги. И каждому она принадлежала по-своему. После всякого пассажа, состоящего из нескольких связных фраз, графиня касалась белого платья фройляйн Винки и улыбалась. Фройляйн, говорила она, попала в замок еще ребенком и осталась им до сей поры. Она, графиня, воспитала ее так, как была воспитана сама. Графиня сызмала следовала заветам родителей и заповедям духовных сестер, а фройляйн — ее заповедям.

Сама она, еще будучи во Франции, научилась у своих духовных сестер молчанию и там познала науку закрывать глаза и забывать тело. Прежде всего вырабатывалось особое отношение к собственной голове. Она поняла, что не может видеть своей головы и, стоя перед зеркалом, была убеждена в том, что какая-то голова приставлена к какому-то другому телу. В зеркале она видела другое существо. Она избавилась от необходимости носить в себе собственное тело как представление, пусть даже лишь ту часть его, которую видишь. Она достигала этого тем, что представленное именно таким образом тело заставляла ходить по дорогам и лужайкам, как движутся тела других, сама не являясь телом. Для нее всегда было счастьем коснуться чьего-нибудь тела, ибо она не ощущала себя одновременно касающейся и касаемой. И поскольку это казалось ей большим преимуществом, она потратила немало усилий, чтобы отучить себя от ощущения касаемости. Таким образом, к ней уже нельзя было прикоснуться, и это помогло ей избежать определенных опасностей.

Когда она закрывала глаза, все вокруг исчезало, если и другие закрывали свои глаза, она чувствовала себя свободной и почти воздушной. Все это особенно удавалось ей, когда она носила белое платье.

Однажды графиня привела в комнату детских игр Винки некоего мужчину. С рябым лицом. Он был очень низок ростом и тощ. Глубоко запавшими глазами он буравил служанок. Как только он присел, графиня приказала девушкам закрыть глаза и обнажить руку выше локтя. Когда они сделали это, графиня объяснила, насколько недопустимо ложное отождествление тела с собственным «Я». Сейчас им сделают инъекцию в плечо, которая убережет их от зол, нетерпимых для нее здесь, в этом замке. Эта инъекция должна оказать определенное влияние и на тела. «Я» принадлежит замку и тому всеобщему, к которому она, графиня, приготовляет воспитуемых. Девушки избавлены от заботы об «Я». Даже она в этом отношении полагалась на заботу сестер. То, что они называют своим «Я», когда приходят к ней и говорят: Я хочу то-то или не хочу того-то, «есть воображение силы», способной к воображению. Они не исключение, все такие. Они должны доверить ей упорядочение того, что пробуждается в них как желание, желаемое и вожделенное. Только в том случае, если они будут полагаться на ее помощь, она объяснит им, что надлежит девушкам понимать под словом «Ты». Если же они этого не поймут, ничего страшного, ибо им может помочь уже то, что они слушают. Ни одна из них не должна переступать границы того, к чему тяготеет, будучи ее, графини, «Я», и помышлять о чем-либо чуждом, недозволенном и ею никогда не упоминаемом.

Надо также отказаться от убеждения, что им необходимо чем-либо владеть. Их имущество составляет лишь то, что дает им она.

Даже стремление к обладанию — пустая мечта. Надо научиться ожиданию грядущего, не надеясь на то, что оно непременно наступит. А коль скоро в них возродится желание, то это будет не чем иным, как скоропалительной попыткой зацепиться за нечто эфемерное и не поддающееся определению. Она возведет над ними кров, дабы на них не свалилось ничего ненужного.

«Ты» — всего лишь то, что они видят. А то, чем могло бы быть «Ты», есть чужедальняя сторона, которую даже она не может толком постичь. Когда она вернулась с чужбины домой, она не могла осмыслить, что есть чужая, а что родная сторона, она лишь испытывала ужас, стоя между обеими.

Глубокая пропасть разделяет представления, возникающие в девичьих головах, и тем, что девушки собой представляют. Она видит их иначе, чем они видят себя, ибо в самом строгом смысле они себя вовсе не видят. А потому им следует также закрыть глаза, дабы не видеть все, что касается их тела, и предстать ее взору, как только оба — «Я» и тело укоренятся в мире представлений графини. Ничей больше взгляд не должен их касаться, иначе их будет столько, сколько взглядов на них брошено. И, на свою беду, они могут выпасть из всеобщего единства и раздробиться на тысячи осколков, а этого она не пожелала бы ни одной девушке.

— Я вижу вас так, как хочу вас видеть, — сказала графиня, — и нелепо думать, что вы якобы не зависите от этого.

В то время, когда графиня произносила свою речь, девушки едва ли замечали, что с ними происходит. Они почувствовали только легкую колющую боль в плече и слышали звук переливаемой из сосуда в сосуд жидкости Они слышали также звякающие удары металла по стеклу, шуршание ваты и дыхание мужчины, бесцеремонно прикасавшегося к их рукам выше локтя.

Графиня разрешила им открыть глаза. Винки спустила рукав своего белого платья и застегнула пуговицу.

Мужчина встал, уложил в саквояж свои приборы и поклонился графине. Когда он вышел, графиня воскликнула вслед: «Дотторе! Дотторе!»

Розалию Ранц разбудил колокол на башне замка. Было еще рано, в комнате чуть рассеялся мрак. Розалия Ранц надевает белое платье. В полдень девушкам предстояло молиться у гроба фройляйн Винки. Прощание с покойницей происходило на втором этаже виллы. Она лежала в белом гробу, усыпанная камелиями, которые Цёлестин принес из оранжереи. Мертвое лицо безмятежно, руки сложены на груди. Когда Розалия Ранц переступила порог, девушки уже были возле гроба. Они преклонив колена стояли на разостланных вышитых платочках.

Рядом с гробом в кресле сидела графиня. Руки лежали на красных бархатных подлокотниках, ладонь к ладони.

По другую сторону гроба на обитой голубым бархатом скамеечке для молитв стояли на коленях две дамы, с которыми Винки делила покои виллы. Букли обеих дам сияли лоском свежей укладки. Бархатки были черные, как и у графини, а платья белые.

Графиня же одета в черное.

К стене прислонена белая крышка гроба, вот и все, что было в комнате. Графиня велела вынести мебель и утварь. На стенах, с которых сняли картины, выделялись темные прямоугольники.

Графиня начала молиться, подавая пример остальным.

Перебрав четки, она встала, затворила открытую дверь, заперла ее и сказала девушкам и обеим дамам, которые продолжали тихо молиться, шурша страницами молитвенников, что тело есть кожух, наполненный ветром. Наши деяния сопровождают нас как тени, будь то добрые или дурные поступки. И вот теперь фройляйн, утопающая в цветах камелий, тоже тень, и эта тень, которой уже не дано ощущать себя, сияет, однако, такой белизной, что им уже никогда не забыть ее, и это чувство они должны хранить в себе всегда. Смерть ничего не разрушила в ней, ибо в ней не было ни единой червоточины.

Покойница не имела поползновений что-либо отвергать. Она знала лишь чувство благодарности и жила им. Она радовала своим смехом парк, гуляла, размахивая широченной шляпой, и пела. На острове посередине пруда у нее была своя скамейка. Там находила она отдохновение, слушая журчание источника, изливавшего свою чистую воду для господ. Она никогда не пила из этого источника, хотя под палящим солнцем набирала там воду, чтобы отнести господам. Не было случая, чтобы у нее повернулся язык спросить: почему эта водица не для всех. Она делала лишь то, чему выучилась. Она стояла на узкой подкове моста, перекинутого на остров, и любовалась водяными лилиями и радовалась этим белым цветам, которые так быстро теряют красу и жизнь, когда их вырывают из родной стихии и уносят, душа их длинные черные стебли. Фройляйн, подобно этим цветам, оставалась в своей стихии, которую переняла у них. И она сторонилась всего чуждого. Ее окутывала некая вуаль, отделявшая от мира и служившая ей защитой. Она была настолько инородна всему твердому и грубому, что ее близость даже не ощущалась. В своем обособлении она была едина со всем сущим, была кротким человеком, в силу великого знания. У нее не было необходимости молиться, она могла бы жить вне церкви, однако никогда не забывала исповедаться перед священником Иоганном Вагнером...

Розалия Ранц слышала слова графини. Их поток превращался в поток образов, которые вырывали Розалию из молитвенной сосредоточенности. Она видела какие-то пространства и не знала, зачем они и откуда. Она видела саму себя в этих картинах и чувствовала, что и ее разглядывают на них. Она видела себя в добрых и дурных образах. Вот она плачет в своей комнате, завидуя красивым белокурым волосам Лукреции и оттого, что самой так хочется быть дочерью Марии Ноймайстер. Она видела каких-то незнакомых людей, чьи лица были закрыты для нее.

После речи графини молящиеся прочитали литанию. Графиня открыла одну из дверей и впустила священника Иоганна Вагнера. Он явился благословить усопшую. Он обмакнул кропило в серебряный сосуд со святой водой, который держал в руках один из причетников, и взмахнул им над лицом покойной. Напечатлев на гробе свой долгий взгляд, он покинул комнату.

Девушки встали и двинулись вслед за графиней, которая подошла к стоявшей на помосте стеклянной вазочке с веткой туи. Графиня взяла ветку и совершила ею крестное знамение над головой фройляйн. Затем передала ветку девушкам. Они последовали ее примеру.

Ночью Розалия Ранц думала о камелиях. Она вздрогнула, услышав короткий раскат смеха там, наверху, в комнате графа. Она видела фройляйн Винки, гулявшую со старыми дамами по парку. Они часто останавливались и поглядывали на башенные часы. Они всегда выбирали свои маршруты так, чтобы часы были на виду. Князь всегда сворачивал, завидев Винки.

Розалия Ранц прикрыла глаза ладонью, будто хотела тем самым прогнать привидевшиеся картины.

Из комнаты она вышла еще на рассвете. С девушками встретилась в церкви, где священник Иоганн Вагнер читал утреннюю проповедь. Для своей короткой речи он выбрал какую-то притчу, но не упомянул покойницу, чьи похороны должны были состояться утром.

Подходя к вилле, девушки увидели столпившихся у входа людей. Возле узкой лестницы томились ожиданием певчие церковного хора во главе с Иоганном Кеглем.

Девушки поднялись в комнату. Графиня велела им встать справа и слева от гроба и держать в руках свечи, извлеченные из жирандолей.

Лицо покойной уже не было таким бледным, как днем раньше.

Анна Хольцапфель появилась вместе с Иоганном Вагнером. Она встала на колени и начала читать молитву, ей вторили остальные. Священник еще раз благословил усопшую, а затем они с Анной покинули комнату. Анна Хольцапфель плакала.

Когда пришли Каргель и Эбли, Розалия Ранц поняла, что видит фройляйн в последний раз. Каргель и Эбли подняли крышку и закрыли гроб.

Графиня накинула на лицо вуаль.

Желтые язычки свечей беспокойно трепетали, так как у девушек дрожали руки. Каргель и Эбли заколотили гроб. Затем разгладили ажурное кружевное покрывало на крышке. Цёлестин и Мандль помогли им поднять гроб с помоста. Все вчетвером они подставили под него плечи и вынесли из комнаты. За ними двинулась и потянулась белая вереница девушек. Они на ходу задули свечи и положили их на столик в холле. Снаружи, на лестнице, топтались Макс Кошкодер и Генрих Цветочник. Гроб поставили на черный траурный помост. Когда запел хор, все, кроме священника и Анны Хольцапфель, преклонили колена. Пели «Господь к тебе уже близко».

Можно было различить низкий голос Марии Пеер, звонкое сопрано Мими Пруч, голоса Франца Отнера, Густава Карнершнайдера, Энгельберта Пеера и Германа Керна, который в этот день прощался с хором, поскольку в кармане уже лежал билет на корабль, отплывающий в Америку. Песнопение смолкло. Иоганн Кегль опустил руки.

По прилегающему к вилле двору подкатили похоронные дроги. Пара лошадей была убрана белыми розами. Шестеро мужчин налегли на гроб, переместив его на повозку, и повесили венки, которые были прислонены к помосту. За дрогами выстроилась похоронная процессия. Впереди шла графиня с двумя дамами. За ними белая стайка девушек, далее — женщины в черном и шестеро гробоносцев в черных цилиндрах. Больше никто из мужчин к процессии не присоединился. Перед замком стояла карета, ее заняли князь Генрих, граф и священник Иоганн Вагнер. Как только лошади тронулись и похоронная процессия уже в полном составе двинулась в путь, с задка и боковых стенок повозки посыпалась известь, которой красили похоронные дроги. Кладбище было в часе ходьбы от замка.

В дубовой аллее, ведущей от замка к четырехколонным воротам с тяжелой железной решеткой, Розалия Ранц не могла за густой листвой разглядеть неба. Розалия искала под ногами белые лепешки извести и старалась на ходу втереть их в землю. У нее было такое чувство, будто она виновата перед фройляйн. Еще она боялась людей, которые могли повстречаться похоронному шествию за парком на большаке. Перед каждым встречным ее обжигал стыд. Она ненавидела этот внезапный стыд, когда кто-нибудь снимал шляпу или слезал с велосипеда. Когда миновали парк, Анна снова начала молиться. Поскольку шествие сильно растянулось, не все могли молиться одновременно и в лад. Розалия, шедшая сразу же за графиней, слышала, как где-то за спиной только начинают фразы, которые здесь, впереди, уже произнесли.

Похоронная процессия остановилась у придорожного креста. Кристина Вагнер, чей дом стоял напротив, поднялась по ступеням и упала на колени перед крестом. Затем встала, поднялась еще на несколько ступеней и прочитала написанное ею стихотворение. Она сравнивала фройляйн Винки с челном, который в одиночку достиг берега. Ее голос дрожал от волнения, и она заплакала, договаривая концовку. В руке у нее был букет, и, спустившись, она возложила его на похоронные дроги. Затем подошла к женщинам в черном, пристроилась позади них и вместе с ними начала читать молитву, как только процессия продолжила путь.

Графиня никогда не приводила Кристину Вагнер в комнату детских игр, хотя та уже давно работала в замке. Она часто беседовала с Генрихом Цветочником в оранжерее и сопровождала его по пути на остров, когда он высаживал кусты, цвет которых стал потом отрадой для фройляйн. Несмотря на то что графиня не запрещала девушкам общаться с Кристиной Вагнер, они сами не шли на это. Только в тех случаях, когда Кристина заговаривала с ними, а они видели, что графиня ничего не имеет против, они поддерживали разговор с ней и были тому рады.

Розалия Ранц знала, что Кристина Вагнер дала особый обет. Она отказалась есть мясное по воскресным и праздничным дням, покуда Генрих Цветочник не избавится от тяжелого недуга, который на несколько лет приковал его к постели. Она отбросила все мысли о замужестве, только бы он выздоровел. Когда же он встал на ноги и начал снова выращивать цветы, она, верная своему слову, покинула замок.

Розалии Ранц часто доводилось видеть Кристину и Генриха в лодке на пруду замка, покуда графиня не запретила эти катания. Но девушки знали, что по большим праздникам Кристина Вагнер приходила в замок и поднималась наверх, в господские покои. В дни рождения графини Кристина читала поздравительные стишки.

Процессия остановилась у большого храма, за которым начиналось кладбище. Шестеро мужчин подняли гроб и через главный портал внесли его в церковь, где он был установлен на белый помост. Справа и слева от него встали девушки. У каждой в руке был букет цветов.

Иоганн Кегль играл на органе реквием. Пеппо К., игравший на альте, стоял перед горсткой певчих и заодно дирижировал ими. Пока звучал реквием, девушки в белых платьях и с камелиями в прическах собирали деньги для заупокойной мессы.

Господа сидели на хорах. Князь Генрих смотрел на гроб. Каменные плиты под ногами напоминали Розалии Ранц о поварне. Каждая из плит была для нее кем-то. Оставаясь на кухне одна, Розалия осмысленно двигалась по клеткам пола, переходила от Анны Хольцапфель к Лукреции, от Лукреции к Цёлестину, от Целестина к Шаумбергер, от Шаумбергер к учителю Алоису Фауланду, от графини к фройляйн. На некоторых плитах задерживалась подольше.

Князь Генрих был тем камнем в углу, что напротив очага, на котором готовила Мария Ноймайстер.

До окончания реквиема девушкам надо было приблизиться к алтарю и возложить на ступени цветы. Графиня преклонила колена на первой ступени и приняла дароприношение.

Девушки обошли алтарь и вернулись к белому гробу. За ними следовали женщины в черном. Все бросали монеты в корзину — на поминовение новопреставленной. Священник Иоганн Вагнер читал отходную, не упуская из виду руки дающих.

Несмотря на торжественность настроения, Розалия Ранц не чувствовала подобающей печали. Ей было холодно. И как-то не по себе. Отчего — сразу и не скажешь. Может быть, чересчур слепила белизна гроба? Или это отголоски страха при виде осыпавшейся известью повозки, казалось, она вот-вот развалится. Розалии хотелось отогнать картины, мешавшие молитвенному настрою. Сценам Страстного пути, изображенным на стенах, как бы подыгрывала графиня, стоявшая на коленях у гроба, но Розалия не понимала сути символики. Она искала взглядом предметы, которые могли бы интересовать просто как таковые. Она не хотела, чтобы они о чем-то говорили и напоминали.

Алтарный ковер усыпан розами. Алтарный образ сверкал. Дверь ризницы приоткрыта. Ступени, ведущие к кафедре, не выметены. На самой кафедре облупилась краска. Позолота фигур потускнела. Шнур, на котором висела Неугасимая лампада, раскачивался. Священник закрыл свою книгу. Столы с подсвечниками стояли косо. Спинки сидений на хорах местами засалены до черноты. Труба, в которую дул ангел, даже не касалась губ.

Розалия Ранц с благодарностью подумала о том, что у нее есть графиня.

Шестеро мужчин подняли гроб и понесли его на кладбище. Теперь графиня шла в окружении девушек. Уже перед проемом ворот Розалия могла видеть кладбищенскую часовню господ, двери которой были открыты. Приметно белела мраморная доска с именем герцогини. Траурная процессия проследовала мимо часовни. У скорбного ангела над склепом не было правой руки. Мужчины поставили гроб на деревянные брусья, под которыми темнела могильная яма. Девушки и графиня встали у переднего края могилы. Остальные обступили ее. Священник Иоганн Вагнер произнес краткую вариацию на тему: «Прах ты и в прах возвратишься». Пока мужчины опускали гроб, Розалия Ранц успела разглядеть за надгробным камнем соседней могилы фройляйн Кати, которую в замке звали Кати большеротая. Она вместе с Винки долгое время прислуживала двум дамам, но однажды, после того как графиня обследовала ее комнату и прежде всего платяной шкаф, девушку уволили. Ей было запрещено когда-либо появляться в парке и в замке. Розалия Ранц так и не узнала, что послужило причиной такой немилости. Анне Хольцапфель пришлось красить белое платье служанки, а потом подарить его цыганам, которые часто плясали под музыку во дворе замка.

Графиня взяла лопатку и, не запачкав рук, бросила в могилу три горсти земли. Лопатка пошла по кругу, те, кто исполнил этот обряд, поочередно отходили от могилы. Только девушки оставались на месте.

На Кати была широкая шляпа с пестрыми цветами. Графиня отступила в сторонку, когда пришел черед Кати. Девушки опустили глаза. Кати ни на кого не смотрела. Когда у могилы остались только служанки и графиня, запел хор. Розалия Ранц знала эту песню. Она была рада вновь услышать ее. Ей казалось, что она сливается и уносится с ней, покидая тесные, как гроб, пространства.

Новый день брезжил, как и все дни от века, в небе таяла последняя звезда, за надгробиями исчезала Кати. И как встарь, колокола возвещают утро нового дня, в который зовет ликующий Христос, а рядом слышен голос графини, который каждый божий день вторгается в ее, Розалии, жизнь. Высокое солнце уже в зените. Белые платья полны света.

Они вышли с кладбища. У ворот графиню ждала черная карета.

Служанки и господа, певчие, гробоносцы и женщины в черном собрались на поминки в трактире «У солнца».

Розалия Ранц отправилась туда кружным путем.

Она любила ходить одна. На днях графиня послала ее во второй замок. Перед ним расстилалась большая поляна, всклокоченная кое-где зарослями ольшаника и приютившая маленькие рощи. С берегов норовистого петляющего ручья свешивались к воде ольховые ветви.

Дорожная глина холодила ступни. В воздухе носились стаи скворцов. От деревни, лежавшей у подножия замковой горы, по дороге к замку тянулась похоронная процессия. Звонили колокола. Северный ветер доносил до нее вздохи духового оркестра с неправдоподобной ясностью. Она остановилась, дожидаясь, когда покажется процессия. Музыка приближалась к замку, южную сторону которого пришлось огибать идущим за гробом. Музыка становилась все громче.

Музыка стала стихать, как только процессия исчезла, оказавшись по ту сторону замка.

Теперь поляна показалась ей еще обширнее. Розалия стояла между двумя замками и видела порхающих в воздухе красных и голубых мотыльков. Доставив письмо во второй замок, она навестила старуху Пеер, сестру Липп, живущую в деревенской гостинице. Муж старухи носил остроконечную бородку. Он не был похож на других деревенских. Он произносил речи перед господами, стоя на бочках в большом винном погребе замка, и считал свою жену величайшей мастерицей выпечки, не было случая, чтобы ей не удавались пышки. Он говорил на языке, незнакомом жителям деревни. Его губы казались какими-то чужими, словно он поменялся ими с кем-то другим. Глаза выдавали в нем изгнанника. Голос звучал хрипло. Быть может, ему и нужен был иной голос, так как его голос что-то значил лишь там, где этот человек не был своим. Он восхищался Розалией Ранц, ведь она жила в замке. Гостиница у входа в замок была его заточением.

Возвращаясь домой, Розалия не упускала из виду башню своего замка. Вечерело, над поляной тянулся туман. Белые волокна стелились по земле. Луга щетинились после второго покоса. Издалека доносился шум лесопилки.

Перед гостиницей «У солнца» стояли карета и коляска. Розалия Ранц вошла в холл. На каменном столе лежали шляпы. Она зашла на кухню, к старухе Липп. Помогать ей было для Розалии привычным делом. Она повязала поверх белого платья пестрый фартук. На деревянной колоде сидела Анна Хольцапфель. «Белая домовина. Белая домовина», — повторяла она.

Старуха стояла у плиты и занималась стряпней. Она не слушала Анну. Замок стал для нее прошлым. Она жила в ином пространстве. Большим черпаком она перегружала в овальные тарелки гуляш, поглядывая на кастрюлю с бурлящей водой. Наполнив тарелки, которые у нее приняла девушка, прислуживавшая гостям, она бросила в кастрюлю лавровый лист. Потом покрошила в кастрюлю петрушку и лук, добавив тмина. Макс Кошкодер и Цёлестин принесли и поставили у плиты корзину. В корзине была крапива, под ней шуршали раки.

Как всегда, когда в замке кто-нибудь умирал, и в соответствующее время года, господа ели на поминках раков.

В кухню вошел князь Генрих, он бросил в кастрюлю раков. И как только первый из них покраснел, князь велел старухе Липп вынуть его из воды. Затем взял его двумя пальцами и направился к Розалии Ранц. Он поднес рака к ее лицу. Она закрыла глаза, так как вспомнила графиню. Ей казалось, что она слышит шаги князя над потолком своей комнаты. Ей было стыдно оттого, что на ней белое платье. Однако она не осмелилась попросить князя покинуть помещение. Она только слышала, как князь что-то говорил старухе Липп.

Когда она открыла глаза, к ней подошла Липп с листиком лавра, ветви которого лезли в окно. Она сунула лавровый лист в вырез на платье. Это князь приказал Липп передать лист.

Она с испугом смотрела на ребра сводов над головой. Она замерла, услышав смех Анны Хольцапфель и старухи Липп. Она вздрогнула, когда послышались удары шаров кегельбана и смех мужчин. Она узнала голоса певчих.

— Шар аж до Америки долетел, — сказал Герман Керн.

Она испугалась, встретившись взглядом с Кристиной Вагнер и Генрихом Цветочником. Розалия вздохнуть не смела. Нельзя допустить, чтобы вздымалась грудь, это казалось ей чем-то запретным. Она отвернулась. Она подумала о том, что собирается дождь, и не могла поверить, что когда-либо видела дождь. Шары, катившиеся по кегельбану, казались ей подобием дождя, кромсаемого ветром. Она боялась своих ощущений. Она не хотела, чтобы ее «Я» подало голос. Ей хотелось быть свободной от этого. Она подумала о том, что ее отец был свободен, когда пьянствовал и пропадал где-то целыми днями. Когда мать плакала, Розалия удивлялась тому, как велика власть отца. Она знала, что он мог стоять под дождем.

Анна Хольцапфель протянула ей тарелку с вареными раками.

— Черного кобеля не отмоешь добела, — сказала Анна.

Розалия Ранц выбежала из кухни. Она двинулась назад к замку. Когда она проходила мимо кладбища, стало накрапывать. Она сунула поглубже лавровый лист, лежавший за пазухой.

Ворота кладбища стояли открытыми. Ночь была черна.

Проселками Розалия побежала к замку. Она не боялась, что фройляйн в белом платье может вернуться. Она чувствовала, как ее омывает дождь. Теперь ей не грозил смех Анны Хольцапфель. Собаки брехали впустую. Фройляйн лежала в гробу. Она обрела покой, к которому стремилась графиня. Чего же еще? Чего еще желать Розалии Ранц? Когда работа закончена, ворота закрывают. Их закрывают люди, запирающие самих себя.

Розалия подошла к замку. Она открыла ворота. Закрыв их за собой, она поняла, что захлопнула самое себя. Промокшая до нитки одежда липла к телу, и она ощутила его. Она увидела в зеркале ареолы грудей. Лавровый лист она вставила в щель под рамой зеркала и легла спать.

Спала она дольше обычного. Проснувшись, услышала доносившийся с птичника голос князя Генриха.

О белом гробе фройляйн она уже не думала.