VI СМЯТЕНИЕ СЕРДЦА

Когда она ступает по траве, не шелохнется ни единая былинка

Лафонтен

Бурное веселье, царившее в кухне, сменилось гнетущей тишиной. Николя первым нарушил молчание.

— В городе совершается много преступлений, — задумчиво произнес он. — Всегда возможны совпадения.

— Маловероятно. Я был в мертвецкой, куда, как и положено, доставили тело, и присутствовал при первичном осмотре. Сансон, прибывший после допроса с использованием испанского сапога, любезно согласился помочь мне. Он долго размышлял, потом исчез, но вскоре вернулся, неся четверть фунта гипса. Приготовив смесь, он направился к трупу из особняка Сен-Флорантен…

Марион вскрикнула от ужаса.

— Катрина, — произнес Ноблекур, — мне кажется, Марион пора отдохнуть. Сегодня ей пришлось изрядно поволноваться. В ее возрасте долгие посиделки вредны, они хороши только для такого молодого человека, как я. Отправляйтесь на покой, и да будет сон ваш сладок.

— На поле боя я еще и не такое фидала, — проворчала Катрина, сгорая от желания услышать продолжение рассказа Бурдо; однако она подчинилась.

Проводив Марион, Катрина вернулась.

— Что побудило Сансона вновь обследовать труп Маргариты Пендрон? — спросил Николя. — Что он хотел узнать?

— Он сделал гипсовый слепок раны на шее. Навроде посмертной маски.

— А я думал, эти маски делают из желтого воска.

Лукаво улыбаясь, в разговор вступил Ноблекур.

— Оба правы. Прежде чем покупка должности позволила моей семье столь удачно влиться в ряды дворянства мантии, мои предки занимались изготовлением восковых фигур…

Сотрапезники Ноблекура изумленно вскрикнули.

— Теперь мне понятно ваше пристрастие к картинам разложения, представленным в вашем кабинете редкостей[20], — произнес Николя.

— Когда в 1559 году наш бедный повелитель Генрих II скончался, не выдержав удара копья Монтгомери, один из моих предков помогал изготовлять его посмертную маску. Он не любил вспоминать об этой работе, ибо на лице, маску с которого стали снимать сразу после смерти, со всей отчетливостью отразились страдания, пережитые несчастным государем перед кончиной. Однако вернемся к тому, с чего начали. Для снятия маски берут толстые полотняные бинты, плотно обматывают ими овал лица, чтобы не отвисала челюсть, и закрепляют на черепе. Затем покрывают лицо гипсовым тестом и ждут, когда оно возьмется и превратится в слепок, а уже со слепка делают восковую маску.

— А куда потом деваются эти маски?

— Ах, господа! Вы забыли, что тела наших королей выставляют на всеобщее обозрение? Последний монарх явился исключением, так как все боялись заразиться оспой. Но на самом деле выставляют не тело, а манекен, облаченный в королевские одежды, со всеми регалиями и восковой маской вместо лица; этому манекену народ и воздает почести, которые положено посмертно воздавать монарху. Маски хранятся в Сен-Дени, где ими можно полюбоваться: там их целая коллекция[21]. Однако мы отклонились от темы.

— Ваш опыт, сударь, поистине бесценен: всегда найдется, чему поучиться.

Качая головой, Ноблекур стащил с поставленной на стол Катриной тарелки несколько кусочков айвового мармелада, только что вынутого из формочек и положенного на маленькие ромбики из пресного хлеба.

— Он пользуется тем, что его не видит Марион! — пробурчала Катрина.

— Вернемся к нашим трупам, — проговорил Бурдо. — Сделав слепок с раны Маргариты, Сансон примерил его к ране девушки, найденной на улице Глатиньи. Сомнений не осталось. Помните, Николя, эту ужасную воронку? Так вот, слепок полностью вошел в нее, повторив и разорванные края, и сплющенные мягкие ткани. А сам слепок очертаниями своими напоминает сжатую в кулак руку.

— Вы полагаете, орудие то же самое?

— Да.

— Жертва напоминает Маргариту Пендрон. То есть я хочу сказать, это тот же тип молодой женщины. Разумеется, они не похожи как две капли воды.

— Интересное замечание! А что говорят относительно времени ее смерти? Хотелось бы знать. В деле об убийстве в особняке Сен-Флорантен у нас уже много подозреваемых. А тут еще одно убийство тем же самым предметом, и вдобавок жертвы похожи друг на друга, так что есть основания предполагать, что среди подозреваемых в первом преступлении вполне может находиться автор второго. Когда мы узнаем время смерти, надо будет сопоставить его с показаниями тех, кого мы успели допросить, дабы уточнить, где они пребывали в час, когда было совершено убийство.

— Боюсь, Николя, здесь нам надеяться не на что, — ответил Бурдо. — Тело сильно изуродовано, причем не столько из-за воды, периодически покрывавшей его: над ним основательно поработали собаки, крысы и вороны. Единственное, что смог установить Сансон, — что смерть наступила самое позднее двадцать четыре часа назад. Осмотр тела производился в час пополудни.

— А не могла ли река выбросить тело на ступени, где оно и зацепилось? — поинтересовался Ноблекур.

— Не думаю. Я был на том месте. Грязные следы, а точнее, полосы заставляют думать, что тело притащили на берег с острова, а может, и вовсе из города. Берег острова, что напротив набережной Пеллетье, ночью в основном пустынен.

— И больше ничего, никаких улик? — спросил Николя. — Следов, отпечатков подошв?

— Следы, конечно, есть, до прихода караула там успела собраться толпа зевак. На всякий случай я обыскал все. Грязь жирная, и волны, расходящиеся от барж и лодок, ничего не смывают.

Он порылся в карманах.

— Вот это я нашел на ступенях, спускавшихся к реке.

Он протянул Николя маленький камешек, засверкавший в пляшущем свете свечи. Комиссар поднес его к глазам.

— Пуговица от фрака из драгоценного камня или…

— Из фальшивого драгоценного камня, — уточнил Бурдо. — Я проверил у ювелира. Цветное стекло. Возможно, она не имеет отношения к нашему делу.

— Ну, это как сказать. Посмотрим.

И Николя положил пуговицу в карман.

— Я провел небольшое расследование и узнал, что между одиннадцатью вечера понедельника и шестью часами сегодняшнего утра тела на берегу не было, — продолжил Бурдо, — следовательно, преступление было совершено в ином месте…

— Откуда вы знаете?

— Не было следов крови, а те, что были, ничтожны. Это дает нам… погодите… Понедельник, от четырнадцати до двадцати трех часов; в эти часы берег был пуст.

— Кто вам это сказал?

— Рантье, проживающий напротив; он каждый вечер ходит туда гулять с собакой. Вне всяких подозрений, я навел справки.

— А кто жертва?

— Трудно сказать. У нее нашли платок, ключ, костяной гребень. Похоже, девушка из народа. В кармане я обнаружил двадцать пять ливров и шесть су.

— Черт побери, для девушки из народа это очень неплохая сумма! На ней были туфли?

— Нет, мы их не нашли. Впрочем, вокруг трупа вертелось столько народу, что их вполне могли украсть.

— Кто нашел тело?

— Старый садовник из приорства Сен-Дени-де-ла-Шарт. Он пришел к реке за водой.

— В саду нет колодца?

— Он недавно обрушился.

— Жертва была красива?

— Если судить по тому, что осталось от лица, то да.

— Девица?

— Жертва была скромна, но кокетлива.

— Пустите по следу всех наших агентов, — приказал Николя. — Поговорите с Сортирносом. Он постарел и сам ходит все реже и реже, однако его собственной сети осведомителей, поистине, нет равных. Мне надо знать все об этой девице, и как можно скорее! В остальном, Пьер, я полагаюсь на вашу прозорливость. А еще я сваливаю на вас всю рутинную работу по проверке алиби наших подозреваемых; работу сию надобно сделать в разумные сроки. А я с утра отправляюсь в Версаль.

— Повидаться с его величеством? — спросил Ноблекур.

— С королем — если сумею, с королевой — если окажется необходимым, и с двумя садовниками. И засвидетельствую свое почтение Морепа.

— То есть всем нынешним власть предержащим. Вот вы уже и «молодой двор»!

Бурдо снисходительно улыбнулся.

— Не смейтесь, — произнес Ноблекур, — это мудрый поступок. Хорошо, что вы напомнили мне о Морепа. Мы были с ним знакомы. В тридцатые годы, когда и я, и мои друзья — шевалье д'Орлеан, законный сын регента и графини д'Аржантан, воинственный д'Аржансон[22], Кейлюс и Морепа — были молоды, мы вместе, надев рединготы из грубого сукна и круглые шляпы, шли на ярмарку в Сен-Жермен — смотреть представления в балагане…

Ноблекур наполнил свой стакан вином и залпом опорожнил его.

— Особенно нравились нам спектакли, составленные из отрывков пьес, шедших в то время в театрах, — мечтательно продолжал он. — Ах, как пикантно и легко балаганные шуты высмеивали тогдашних драматических актеров! Как искренне веселились на этих спектаклях и исполнители, и зрители! С каким задором, с какой свежестью шуты передразнивали академическую декламацию, корежа и текст, и произношение! Хи-хи-хи!

Молчи! К Тесею приставать ты прекрати!

И гнусненьких причин тут не ищи! О нет,

Давно забыл он про грешки из юных лет.

И Федре нечего к нему цепляться!

Боже, как мы хохотали! Во все горло, расстегнув пуговки на штанах…

Но Николя поспешил вернуться ко второму убийству.

— Еще что-то, Пьер?

— Я решил составить подробную таблицу, чтобы яснее представить себе, где вышеозначенные подозреваемые находились в ночь убийства.

Высвободив из-под передника полы фрака, он вытащил из кармана свиток, составленный из листов, скрепленных облатками для наложения печатей. При виде длиннющего списка Николя встал и, заключив Бурдо в объятия, к великому удивлению присутствующих, облобызал его в обе щеки. От столь редкого и неожиданного проявления чувств начальника инспектор зарделся от удовольствия.

— Вот, я же вам говорил! — воскликнул Николя. — Наш Бурдо незаменим, ибо он не только превосходно готовит паштеты и пулярок, но и не имеет себе равных в поисках преступников! А сейчас он сделал то, что я еще только собирался ему поручить!

— Пятнадцать лет совместной работы сковали их одной цепью… — выразительным голосом произнес Ноблекур.

— В первой колонке, — начал Бурдо, — вы найдете имена жертвы и подозреваемых, включая…

Он понизил голос.

— …герцогиню и герцога де Ла Врийер.

— Похвально, что вы и про них не забыли, — отметил Николя. — Из надежных источников мне известно, что в воскресенье вечером герцог не был в Версале, как он это утверждает, а провел ночь в Париже.

— У «прекрасной Аглаи»?

— Маловероятно, ведь ее отправили в ссылку.

Бурдо понимающе кивнул.

— Во второй колонке указано, кто и где находился в воскресенье с десяти вечера до полуночи. В третьей колонке — кто и чем занимался в понедельник утром. В четвертой я поместил замечания и высказывания каждого подозреваемого, в пятой — свои собственные соображения, в шестой содержатся замечания относительно места происшествия, в седьмой — высказывания о жертве, а в восьмой и последней — медицинское заключение о состоянии Жана Миссери и его раны.

Николя надолго погрузился в изучение документа.

— Поистине, захватывающее чтение! Какие выводы вы успели сделать?

— Ничто ни с чем не согласуется, ни часы, ни показания свидетелей. Где граница между истинным неведением, правдой и ее сознательным сокрытием? Похоже, все без исключения хотят нас запутать.

— Такой же оценки заслуживают и показания монахини, сестры покойной супруги дворецкого, — добавил Николя. — Я бы никогда не выписал ей свидетельство об исповеди; она говорила правду только для того, чтобы получше соврать. Так вот, она, возможно, даже не ночевала в монастыре и скрывает это; вдобавок сегодня утром она имела беседу с герцогиней де Ла Врийер. Сами посудите, какова особа!

— Она принадлежит к ордену кармелитов? — спросил Ноблекур.

— Нет, она эвдистка, из монастыря Сен-Мишель. А почему вы спрашиваете?

— Однажды великий король сказал своему брату месье, что он не сомневался в том, что кармелитки — мошенницы, интриганки, болтуньи и сплетницы, но он никогда бы не подумал, что они способны стать отравительницами. А ведь они и в самом деле чуть не погубили его племянницу своими лекарствами!

Николя рассказал, что ему удалось сделать за день и какие открытия принесла ему поездка в Попенкур.

— Небо избрало вас для распутывания не только самых сложных, но и самых опасных дел, — промолвил Ноблекур. — Это говорит вам одинокий старец, живущий вдалеке от людей…

Бурдо перебил почтенного магистрата.

— А значит, как утверждает Руссо, вы имеете меньше возможностей проникнуться их предрассудками.

Второй раз за вечер инспектор краснел под одобрительными взглядами обоих друзей.

— Так вы читаете и цените Жан-Жака? — воскликнул Ноблекур.

— Скажу честно, я просто влюблен в него. Поверьте, его идеи изменят наш мир. У него есть гражданский пафос: «Великий становится малым, богатый становится бедным, монарх становится подданным. Мы приближаемся к кризису, за которым грядет век революций»[23].

— Прекрасно, — воскликнул Ноблекур, — однако философ Бурдо не должен забывать: когда человек, способный возбуждать страсти, рассуждает дурно, он всего лишь противоречит законам логики, безумец же, черпающий у него доводы, не тратит время на рассуждения, а совершает поступки. Дети мои, я благодарен вам за этот вечер, но сон одолевает меня.

Он встал и, сопровождаемый Сирюсом и Мушеттой, направился к лестнице. На последней ступеньке он обернулся.

— Помните, в вашем деле вам придется столкнуться с явлениями непривычными, выходящими за рамки обычной жизни. Доброй ночи, господа, доброй ночи…

Как только знакомый силуэт исчез, Бурдо с тревогой в голосе обратился к Николя:

— Вам не кажется, что сегодня он несколько странен? Это падение… его последняя фраза…

— Не волнуйтесь, все в порядке, — с улыбкой ответил Николя. — Просто вы не знаете его так же хорошо, как я. Он обладает удивительной способностью пронизывать внутренним взором мрак и высвечивать таящуюся в нем истину; я не раз полагался на прозорливость Ноблекура и никогда об этом не жалел. Вряд ли он сам может объяснить, отчего у него наступает озарение. В урочное время он произносит несколько назидательных фраз, смысл которых от нас зачастую ускользает, но в которых всегда спрятана истина, открывшаяся ему совершенно неведомым образом. А сегодня он под шумок уговорил бутылочку вашего шинонского, иначе говоря, выпил больше, чем обычно. Отсюда его постоянные улыбки и избыток красноречия.

Они еще немного посидели, выдвигая гипотезы и тут же опровергая самих себя. Версии рушились словно карточные домики. У плиты, на низеньком стульчике с плетеным сиденьем, напоминавшем, скорее, скамеечку для молитв, нежели какой-либо иной предмет мебели, сидела Катрина и что-то штопала. Она давно клевала носом, однако уходить не собиралась. Николя знал, что с недавних пор она снова страдает от ломоты в костях, напомнившей ей о ледяных дождях во время долгих бивуаков в разных уголках Европы. Но слух у нее был по-прежнему острым, и, поглядывая, как кипит бульон из трех сортов мяса и кореньев, предназначенный для приготовления соуса, она внимательно слушала разговор обоих сыщиков. Наконец Бурдо попрощался; Николя вывел инспектора, обремененного корзиной со снедью, на улицу Монмартр, и, несмотря на сопротивление, вручил ему фонарь. В поздние часы мародеры обычно подкарауливали одиноких прохожих на улицах, где не было фонарей; удержать грабителей на расстоянии могли только караул и яркий свет.

Поднявшись к себе, Николя обнаружил, что Мушетта ретировалась: плутовка имела обыкновение делить свое внимание между ним и Сирюсом, так что сейчас она наверняка устроилась в длинной шерсти спаниеля, где моментально принялась мурлыкать, словно заведенный механический автомат. Сравнение напомнило Николя, что он обещал Сартину навести справки о Бурдье, изготовителе шкафа для хранения париков и изобретателе новой шифровальной машины. С этой мыслью он разделся и лег спать.


Среда, 5 октября 1774 года


Стремительно менявшийся в лице Сартин стоял возле любимого механического шкафа и манипулировал клавишами из слоновой кости и черного дерева. Вместо веселой музыки Рамо шкаф издавал монотонное хрипение, напоминавшее натужное исполнение Dies Irae. Вдруг ящик с сухим стуком открылся, и Сартин, вцепившись в его рукав, в ужасе уставился в недра шкафа. Проследив за его взглядом, Николя увидел окровавленное женское тело. Обернувшись, он обнаружил, что министр исчез, а на пол сыплются срезанные цветы. Пока он стоял в растерянности, откуда-то возник человек и стал рубить топором толстый ствол дуба, двигая руками, словно марионетка, какими торгуют на Новом мосту. У дровосека было бесстрастное лицо Бурдо. Внезапно сверкнул клинок и ударил его в грудь, но вместо удара он ощутил мягкое прикосновение. Открыв глаза, он увидел Мушетту: киска разгуливала у него по кровати, время от времени любовно толкая его носом в подбородок.

Пока он приводил себя в порядок, ночной кошмар, смысл которого остался для него непонятен, не отпускал его. Он достал складной дорожный чемодан, проверил ружья, подаренные ему Людовиком XV, почистил сменную одежду, придворный костюм и костюмы для охоты. Лишившись должности, Лаборд утратил право на комнаты во дворце, и теперь Николя, приезжая в Версаль, вынужден был останавливаться в гостинице, что изрядно раздражало его. Необходимость возить с собой оружие и костюмы раздражала его вдвойне, хотя он и старался не подавать виду. Не желая никого будить, ибо в доме спали все, включая Катрину, он отправил на поиски экипажа мальчишку-подмастерье из булочной. Тот быстро справился со своей задачей, и когда Николя сел в карету, ночной сумрак еще не рассеялся. Вскоре закапал дождь; возле заставы Конферанс дождь окончательно разошелся, а через короткое время к нему добавился порывистый ветер.

Обуреваемый мрачными мыслями и нехорошими предчувствиями, Николя размышлял о недуге Ноблекура. Он понимал, сколь многим он обязан старому прокурору и как сильно он к нему привязан. Тревожные мысли о здоровье старшего друга плавно перешли в рассуждения об эфемерности человеческого бытия. Как много людей, сыгравших большую роль в его жизни, уже отошли в мир иной! Его опекун каноник Ле Флок, нежной любви и вниманию которого он обязан своими нравственными убеждениями. Его отец маркиз де Ранрей, образец человека умного и отважного. Комиссар Ларден, преподавший ему основы ремесла и ставший для него не только придирчивым, но и умелым и требовательным начальником. И хотя комиссар совершил немало ошибок, Николя был рад, что отомстил за его смерть[24]. Холодное и хмурое лицо Лардена часто всплывало у него в памяти.

Экипаж ехал по Елисейским Полям; в тусклом свете надвигавшейся грозы они выглядели пустынными и зловещими. Своей благожелательностью покойный король укрепил его врожденную преданность тому, чей профиль, отчеканенный на золотом луидоре, он запомнил с детства. Сартин, Бурдо и Семакгюс внесли свою лепту в формирование того Николя, каким он стал сейчас; немалая заслуга в этом принадлежит также Ноблекуру. С трепетом, близким к священному, он понимал, что каждый из тех, кого он сейчас вспомнил, щедро поделились с ним своим опытом, окружили его отеческой заботой и с головы и до ног вооружили против жизненных невзгод. Мысль о том, сколь многим он обязан этим великодушным людям, прогнала его мрачное настроение, и, призвав на помощь Господа и святую Анну, он вновь утвердился перед лицом судьбы, на службе короля.


Когда на подъезде к Версалю экипаж медленно продвигался по лесу Фос Репоз, непогода окончательно разъярилась: стеной хлынул холодный осенний дождь, сопровождаемый шквалистыми порывами ветра; обнажив землю, ветер вколачивал в нее крупные тяжелые капли. Завороженный зрелищем разбушевавшейся природы, Николя не отрывал взор от окна. Неожиданно взгляд его упал на предмет, брошенный на обочине дороги. Из-за струившегося по стеклу дождя очертания его расплывались, и он не сразу разобрал, что это человек. Стукнув в переднюю стенку кузова, он велел кучеру остановиться; тот послушался, экипаж вильнул в сторону, колеса прокрутились по грязи и остановились; раздались окрики и конское ржание. Выскочив под дождь, он увидел лежащую на земле женщину; она была без сознания. Склонившись над бедняжкой, он взял ее на руки и бегом вернулся к карете. Неожиданная ноша оказалась легкой как пушинка; одним движением он закинул ее на сиденье. Закрыв дверцу, он сел и вгляделся в бледное тонкое лицо, обрамленное длинными каштановыми кудрями, разметавшимися по корсажу. От девушки исходил запах вербены, который не сумели перебить ни резкие запахи осени, ни горьковатый аромат мокрой земли и листьев. Достав носовой платок, он вытер ее исцарапанные гравием руки. Встрепенувшись, она застонала и, прижавшись к нему, уткнулась губами в его подбородок. Он вспомнил Мушетту, чьи прикосновения отличались такой же нежностью. Постепенно девушка пришла в себя, лицо ее порозовело. Открыв глаза, оказавшиеся серыми с синими крапинками, она с нескрываемым любопытством посмотрела на него и, поправив на груди кружевную косынку, высвободилась из его объятий.

— Сударь, я в смущении. Что со мной случилось?

Николя разжал объятия и аккуратно усадил ее на скамью.

Теперь, когда он окончательно разглядел ее, он решил, что ей немногим более двадцати.

— Сударыня, увидев, как вы упали, я велел кучеру остановиться, выскочил из кареты и оказал вам помощь.

Она улыбнулась, и он убедился, что у нее ослепительная улыбка.

— Кого я должна благодарить, господин спаситель?

— Николя Ле Флок, комиссар Шатле.

Он мог бы и не называть своей должности, но, как показывал опыт, умолчание быстро влекло за собой неприятности.

— О! — с нескрываемым интересом произнесла она. — Наш дорогой Ранрей!

Николя помрачнел. Любого, кто без предупреждения вторгался на его личную территорию, он воспринимал как непрошеного гостя. Это прозвище он расценивал как своего рода нить, соединявшую его с королевской семьей. Покойный король и его фаворитки, дочери покойного короля и король нынешний называли его так, когда хотели оказать ему уважение. Девушка искоса смотрела на него. Заметила ли она его раздражение? Накрутив на палец локоны, она принялась выжимать из них воду, тотчас закапавшую ей на платье.

— У нас есть общий друг, господин де Лаборд, — объяснила она. — Его жена — моя ближайшая подруга. Он не устает восторгаться вами. Он поет вам хвалы и, похоже, готов переложить их на музыку!..

Чуть-чуть приподнявшись, она изобразила некое подобие реверанса и произнесла:

— Эме д'Арране, к вашим услугам.

Он с облегчением вздохнул. Раздражение исчезло, уступив место блаженной легкости. Девушка устроилась в уголке экипажа. Воцарилась тишина. Он чувствовал исходящую от неожиданной попутчицы беззаботность и нежность и не уставал ею восхищаться. Он ощущал себя помолодевшим.

— А что вы искали при такой грозе?

— Сударь, вы задаете нескромные вопросы. Но я окажусь неблагодарной, если не удовлетворю ваше любопытство…

Она открыла висевшую у нее на поясе сумочку.

— Я собирала каштаны, и меня застала гроза.

— В такую рань?

Она скорчила недовольную гримаску.

— Однако, вы назойливы! Я вышла ранним утром и, отвечая на ваш вопрос, господин комиссар, признаюсь, что сначала я намеревалась искать грибы. Разве вы не знаете, что грибы лучше всего собирать ранним утром, пока роса не сошла?

Рассуждения о дарах осени вели в тупик, и он решил сам завершить разговор. Похоже, его собеседница моложе, нежели он предположил. Но тогда откуда взялись эта уверенность, умение владеть собой, очарование, собранность движений, легкость в общении… Он наслаждался, не думая о том, куда его может завести столь неожиданное знакомство. Давно, с печально памятного концерта в доме Бальбастра[25], он не испытывал подобного чувства. На него нахлынули воспоминания о Жюли де Ластерье, пленительные и горькие одновременно.

— Сударь, отчего вы вдруг замолчали? — спросила девушка. — О! Из-за меня вы теперь весь мокрый!

Он настолько растерялся, что когда она вытащила из рукава кружевной платочек и, отжав его, легким, словно ласкательным, движением отерла ему лоб, он с трудом удержался, чтобы не взять ее за руку.

— Мадемуазель, к чему столько забот… Куда я могу вас отвезти? Дождь усилился.

Она снова улыбнулась.

— Понимаю, мое общество утомляет вас, и вдобавок я вас задерживаю. Полно, не краснейте. Я такая от природы — дерзкая, бесцеремонная и насмешливая. Дом моего отца, графа д'Арране, находится в двух шагах отсюда, на авеню де Пари. Но прежде не могу ли я попросить вас подобрать мои туфли? Несчастные, наверное, качаются на волнах, если уже не затонули!

Выскочив под дождь, он подобрал две наполненные водой туфельки, вылил из них воду и принес в карету.

— А, ерунда, — махнула она рукой, увидев испорченные туфли. — Надеюсь, вы будете столь любезны, что высадите меня у самого крыльца, а по лестнице я смогу подняться и в чулках.

И она громко расхохоталась. Николя приказал трогать. Кузов раскачивало от резких порывов ветра. Девушка принялась наводить порядок в своем туалете. Воцарилась тишина. Когда фиакр выехал на широкую улицу, мадемуазель д'Арране крикнула кучеру, куда ему надобно свернуть. Фиакр поехал по аллее, обсаженной старыми липами, и остановился перед элегантным двухэтажным домом из тесаного камня. Тотчас толпа лакеев бросилась открывать дверцу, чтобы помочь девушке спуститься. Похоже, дом был поставлен на широкую ногу. Эме д'Арране обернулась.

— Благодарю вас, сударь. Только вы так просто от меня не отделаетесь. Я бегу переодеваться, а Триборт проводит вас в библиотеку. Я хочу, чтобы отец познакомился с моим спасителем.

— Вы преувеличиваете мои заслуги, — произнес Николя.

— Молчите, сударь, и не смейте мне противоречить, — приложив палец к губам, произнесла она.

Он не стал сопротивляться и, выйдя из кареты, покорно поплелся за лакеем в серой с розовым ливрее, откликавшимся на необычное имя Триборт. Лицо лакея было иссечено шрамами. Заметив любопытствующий взгляд Николя, он улыбнулся, отчего шрамы сложились в жутковатую гримасу.

— Пусть господин не удивляется: я служил вместе с отцом мадемуазель.

Николя поднялся по ступеням; двустворчатая дверь, украшенная бронзой, открывалась в светлый вестибюль, вымощенный черно-белыми мраморными плитами. Следующая дверь вела в библиотеку, где вдоль стен выстроились уходящие под самый потолок книжные шкафы; поверху бежал серый лепной карниз, богато изукрашенный золотом. Сплошное полотно шкафов прерывали камин и два окна. На месте надкаминного зеркала высился парадный портрет офицера в полный рост. С первого взгляда Николя понял, что перед ним моряк, тем более что на заднем плане висела картина, изображавшая морскую баталию. Удобно расставленные кресла, маленькие одноногие столики и игорные столы свидетельствовали, что библиотека служила одновременно и приемной, и гостиной. Внимание его привлекло любопытное сооружение. Посреди комнаты на низенькой подставке вздымались раскрашенные волны гипсового моря, среди которых разыгралась настоящая баталия. Он наклонился, желая лучше рассмотреть макет. Шесть кораблей под английскими флагами шли в атаку на два основательно потрепанных судна, выкинувших белый флаг. Макет был выполнен с завидным искусством: корабли, хрупкие сооружения размером с ладонь, были оснащены парусами; ниточки пакли изображали дым от орудий; крошечные свинцовые шарики-ядра усыпали мостики. Николя разглядел на палубе кусочки тел, а на юте — офицера с подзорной трубой под мышкой; в поднятой руке офицер держал саблю.

— О-о, сударь, вижу, морское сражение вызвало у вас интерес, — раздался за спиной Николя хрипловатый голос.

Обернувшись, он очутился лицом к лицу с высоким статным человеком с серыми смеющимися глазами и узнал оригинал портрета. Темно-синий, с медными пуговицами, фрак военного покроя украшала лента ордена Святого Людовика. Напудренный парик подчеркивал энергичные черты мужественного загорелого лица, рассеченного несколькими глубокими морщинами. Опираясь на трость, морской офицер подошел к комиссару и, протянув ему руку, как принято у англичан, произнес:

— Благодарю вас за вызволение моей легкомысленной дочурки. Я видел, что поднимается сильный ветер, и просил ее отложить прогулку, но она не послушалась и отправилась бродить по лесу.

Николя поклонился.

— Любой на моем месте поступил бы так же.

— Однако дочь рада, что на этом месте оказались вы… Чрезвычайно вам признателен. Вы ведь друг Лаборда? Его жена воспитывалась в монастыре вместе с моей дочерью. Очаровательная пара. Я хорошо знал вашего отца, встречал его и при дворе, и на поле боя… Вы похожи на него. Отважный был человек. А какой ум!

Грубоватая внешность морского офицера скрывала утонченную натуру, прекрасно знакомую со светскими обычаями: ничто из сказанного им не могло обидеть гостя.

— Я граф д'Арране, адмирал военно-морского флота. Не у дел. Но, надеюсь, ненадолго.

— Могу ли я просить, господин граф, оказать мне любезность и объяснить, что за баталия предстает пред нами на макете? Если, разумеется, моя нескромность…

Его просьба явно обрадовала хозяина дома.

— Садитесь, сударь, прошу вас. Ваш вопрос мне нравится и делает мне честь.

Он сам придвинул гостю кресло-бержер, заскрипевшее под тяжестью тела Николя. Граф слегка хромал — наверняка последствия давнего ранения.

— Этот рельефный план воспроизводит картину сражения возле мыса Финистер. В 1767 году моему тогдашнему командиру, Франсуа дез Эрбье маркизу д'Этодьеру, поручили сопровождать караван судов, перевозивший продовольствие на Антильские острова. Какое это было зрелище! Представьте себе: двести шестьдесят торговых судов в сопровождении восьми семидесяти и семидесятичетырехпушечных линейных кораблей… Черт возьми, меня до сих пор дрожь берет! Но едва мы вышли с рейда в Бресте, как английский крейсер под командованием контр-адмирала Хоука попытался преградить нам дорогу.

— Англичане превосходили нас по численности?

— Увы, почти вполовину! Четырнадцать тяжелых кораблей выстроились в линию. Маркиз, превосходный моряк, выстроил в такую же линию и наши корабли, прямо напротив англичан. Мы были полны решимости сопротивляться, чтобы позволить нашему каравану, подгоняемому попутным ветром, удрать, словно заяц.

— И враг позволил ему уйти?

— А как вы думаете? Конечно, он попытался его задержать. Когда Хоук понял, что рискует провалить задание, он отправил «Льва» и «Принцессу Луизу» на охоту за караваном. Маневр был рискованный — надвигался ветер, да и мы не намеревались смотреть, как они, набирая скорость, стараются прошмыгнуть у нас под носом. Начав стрелять цепными ядрами, мы сильно повредили их корабли, и они не смогли догнать наш караван. Черт побери, этот рассказ пробуждает у меня жажду! Пока красавица наводит красоту, воспользуемся ее отсутствием. Господь да призрит в своем лоне мою покойную жену, но скажу честно: надзирать за дочерью — это худшее из бедствий, которое может случиться с человеком моего склада. Ведь это она, плутовка, стоит у руля!

Он направился к книжным полкам, где за парой фальшивых переплетов хранился хрустальный графин и два стаканчика. Наполнив их жидкостью с восхитительным ароматом, он протянул стаканчик Николя.

— Старый ром с острова Бурбон. Надеюсь, он придется вам по вкусу.

— Я обожаю его, сударь. Один из моих друзей, корабельный хирург, пристрастил меня к этому напитку.

— Как его зовут?

— Гийом Семакгюс.

Д'Арране хлопнул себя по ляжке.

— Ах ты, черт! Гийом! Это ему я обязан своей ногой! Он вытащил из меня острый кусок рангоута, пронзивший мне икру и сломавший кость. Я буду счастлив, сударь, вновь его увидеть. Не откажите, станьте моим посланцем!

Они выпили. Алкоголь оказался крепким и насыщенным.

— Вернемся к моему рассказу. Разъярившись, Хоук решил уничтожить нас и бросил на нас всю свою эскадру. Оборона была не менее впечатляющей, чем атака. Они обошли нас с двух сторон. Несколько наших судов после отчаянной восьмичасовой схватки спустили флаги. Когда «Громовержец» больше не мог сражаться, от него оставался один горелый остов, усеянный телами убитых и раненых. Двадцатилетний гардемарин, господин де Сюфрен, плача от ярости, запретил всем даже касаться фала, удерживавшего флаг на корме.

Д'Арране налил себе еще стаканчик, предварительно предложив такой же Николя, но тот отказался.

— Судите сами! Солнце село, но французская эскадра продолжала сопротивление… Оставался «Громовержец», где развевался адмиральский вымпел, и «Неустрашимый», которым командовал Водрей. Лишившийся всех мачт, «Громовержец» напоминал, скорее, плот, чем судно.

— А вы сами, сударь, на каком корабле находились в это время?

— Я был старшим помощником Водрея. Именно тогда он рискнул предпринять отчаянный маневр: подставив борт вражескому огню, мгновенно срезавшему картечью его ванты и штаги, он ухитрился спустить шлюпку с горсткой храбрецов, которые на расстоянии пистолетного выстрела от англичан привязали «Громовержец» к кораблю Водрея! И «Неустрашимый» потянул за собой «Громовержец»! Прибив на корме свои флаги, оба корабля оторвались от англичан, и через шесть дней глава эскадры возвратился в Брест, а конвой добрался до Антильских островов, и там прекратился голод!

— Отец, вы опять за свое! — раздался насмешливый голос. — Ораторствуете, попивая ваш адский напиток, и утомляете нашего гостя бесконечными морскими историями!

Граф мигом стал похож на кающегося грешника, а дочь, бросившись к нему на шею, расцеловала его.

— Он ведь наверняка не сказал вам, — произнесла девушка, оборачиваясь к Николя, — что ниспосланной провидением лодкой командовал он сам. Однако вижу, вы уже познакомились.

Граф подмигнул Николя.

— Вот, смотрите, как девушка, получившая воспитание в монастыре, обращается со своим старым отцом! Знаешь ли ты, Эме, что наш друг знаком с Гийомом Семакгюсом, о котором я тебе все уши прожужжал? Ему я обязан тем, что передвигаюсь на двух ногах! А? Какое совпадение! Ради такого случая прощаю тебе твою прогулку.

— Семакгюс один из самых дорогих моему сердцу друзей, — промолвил Николя.

— И где живет этот старый пират?

— В Вожираре, возле Круа-Нивер.

— Сударь, полагаю, раздумывать нечего: завтра я устраиваю ужин в честь господина де Сартина, государственного секретаря по делам морского флота. Надеюсь, вы не откажетесь присоединиться к нам?

И, решительно тряхнув головой, продолжил:

— Я надеюсь получить должность командующего и уповаю, что завтра желание мое исполнится. Говорят, Сартин представил вас покойному королю. Впрочем, вашего имени вполне хватило бы… и тех подвигов, о коих я наслышан… Уверен, бывший начальник полиции будет рад вас видеть.

— Господин граф, не знаю, могу ли я вот так…

— Нет, нет, никаких отговорок. Это приказ. А еще лучше — просьба.

— К которой присоединяюсь я, — лукавым голосом добавила Эме д’Арране.

Перед ее улыбкой он не смог устоять.

— В таком случае, — ответил Николя, — я повинуюсь.

Когда, распрощавшись, он вновь очутился в своем экипаже, перед его глазами все еще стояло лицо юной красавицы, склонившейся в насмешливом поклоне. Вернувшись на прежнюю дорогу, он обнаружил, что судьба второй раз назначила ему свидание в одном и том же месте: в двух шагах от особняка д’Арране находился дом, где в свое время для него приоткрылась тайна человека со свинцовым чревом.


Ветер усиливался, но сквозь тучи уже пробивалось солнце. Когда, поравнявшись с королевскими конюшнями, экипаж свернул в сторону площади, недавно переименованной в площадь Дофина, Николя стал невольным свидетелем буйства стихий, боровшихся за владычество в небесах. Подобно жерлу невидимого орудия, поток солнечных лучей, прорвавшись сквозь мглу, исторгал залпы света, озаряя окаймлявшие площадь надменные строения. На аспидно-синем небе, служившем продолжением темных дворцовых крыш, вырисовывалась мрачная громада часовни. Темно-красные кирпичи на фасадах, окружавших мраморный дворик, алели при каждой вспышке молнии, а стены министерского крыла загорались, словно облитые расплавленным золотом. Постепенно пучок лучей небесного светила переместился на стены дворца, и его окна, большие и малые, засверкали тысячами огней. Дворец задрожал, заходил ходуном, словно внутри него пробудилась неведомая прежде жизнь. Высоко в небе черные тучи гнались за маленькими фиолетовыми и розовыми облачками; те облачка, которым удавалось ускользнуть от своих преследователей, скрывались за соседним лесом, в то время как другие, кувыркаясь, присоединялись к темной массе, притянутые к ней, словно магнитом, и мгновенно растворялись в ее черноте. Мелькнувшая в просвете радуга стремительно и бесследно растворилась во мгле. Вмиг все померкло, и безмолвная прелюдия небесной тишины взорвалась вспышками брызнувших во все стороны молний, следом за которыми глухо зарокотал гром и хлынул дождь, скрыв горделивый замок за струящимся водяным занавесом. Великолепие окрестных пейзажей исчезло под низвергавшейся сверху бесцветной трепещущей массой, грозившей смыть все на своем пути. Николя ощутил, как грудь его наполняется резкими запахами земли и каменной соли. Обезумев от льющейся на нее воды, лошадь взяла в галоп.

В гостинице «Бель Имаж» Николя останавливался не в первый раз, и его всегда встречали там радушно. Тесноватые, но чистые комнаты поддерживались в хорошем состоянии, а в кроватях водилось гораздо меньше клопов, чем в других гостиницах. Первым делом Николя стал искать посланца, готового известить Семакгюса о приглашении графа д'Арране. Вырвав листок из черной записной книжечки, он написал другу, каким образом ему довелось познакомиться с графом, и запечатал листок облаткой для наложения печатей. Он довольно быстро нашел виноторговца, который, уладив свои дела, возвращался в Париж и по дороге намеревался заехать в Вожирар, где у него имелись клиенты. За небольшую сумму торговец охотно согласился доставить записку. Утренняя порция рома согрела Николя, и он предложил посланцу разделить с ним завтрак, состоявший из яичницы с салом; в конце завтрака виноторговец поклялся ему в вечной преданности. Затем Николя отправился к себе в комнату, дабы привести в порядок привезенный с собою гардероб. Времени у него было достаточно, ибо на сегодняшнюю охоту он опоздал. Конечно, если поторопиться, можно присоединиться к королевскому кортежу, но такой поступок шел вразрез с этикетом, а потому явно получил бы дурную оценку. О времени прибытия на охоту следовало осведомляться заранее, равно как и о том, на какую дичь предстоит охотиться, ибо от этого зависел выбор охотничьего костюма. Зная, сколько опасностей таится в дебрях придворной жизни, Николя решил не рисковать. Если, к примеру, покойный король при охоте на пернатую дичь допускал в костюме вольности, то при охоте на лань, оленя или же кабана о вольностях в костюме и речи быть не могло. Во всем, что касалось одежды охотников, новый монарх был еще более придирчив, чем его дед. Неукоснительным требованием оставался синий охотничий фрак с золотым галуном и особым шитьем, указывавшим, на какого зверя будет охота. Какие же, в сущности, это пустяки! — думал Николя. Но эти, на первый взгляд незначительные, детали красноречиво свидетельствовали о том, что владелец нужного фрака не только является обладателем знатного имени, но и удостоен чести ездить в королевских каретах, что для мужчины равнозначно представлению ко двору, коего добиваются женщины. Обладавший сей привилегией Николя не мог сдержать прилив гордости, ибо Людовик XV лично удостоил его этой почести и пожаловал ее пожизненно, признав тем самым законность его рождения и право на титул, полученный им достаточно поздно. Он вновь вспомнил тот судьбоносный день, когда обрел отца, приобрел то, что другим приходится приобретать в течение нескольких веков, и удостоился права служить своему королю. Пятна на замке одного из ружей огорчили его. Ничто не должно омрачать блеск королевского подарка. Мысль его перелетала от одного предмета к другому. Когда же, наконец, придворная суета перестанет волновать его? Его друг, Пиньо де Беэнь, ныне епископ миссии в Кохинхине, такой же, как и Николя, любитель духовной музыки, рассказал ему о религии буддийских жрецов, приверженцы которой ради достижения высшей степени безмятежности и душевного спокойствия отказывались от соблазнов и отрекались от привязанностей. Тогда он возмутился, посчитав подобное отрешение сном наяву, своеобразным нравственным самоубийством, ибо, как ему показалось, для тех, кто исповедовал такую религию, окружавший их мир утрачивал ценность и смысл. В ответ Пиньо кротко заметил, что не только святые мужи, но и рядовые христиане, желая приобщиться к таинствам Господним, отрешаются от мирской суеты, ибо Христос призывал очиститься от налипшей скверны… «Вот я уже и философствую», — подумал он, и перед взором его промелькнуло смеющееся личико Эме д'Арране. В конце концов он решил отправиться на церемонию снятия сапог. Там он услышит последние новости, узнает, на кого охотятся завтра и расспросит про странные существа, виденные в садах Трианона. Впрочем, как ни старайся все предусмотреть, при дворе любой план меняется в угоду капризному случаю.

Намереваясь отправиться во дворец пешком, Николя облачился в костюм, подобавший концу траура. Выйдя на улицу и увидев на дороге огромные лужи, он понял, что его одежда может не выдержать грязи. Все же он не стал брать портшез, ибо не любил это средство передвижения: использование своих ближних в качестве ездовой силы казалось ему оскорбительным как для их достоинства, так и для собственного; вдобавок от раскачивания кузова у него начиналась тошнота.

Легко преодолев все преграды наравне с герцогами и пэрами, он добрался до подножия посольской лестницы. Войдя в зал, где проходила церемония снятия сапог, он расспросил королевских гвардейцев и узнал, что король уже пустился в обратный путь. В ожидании он решил прогуляться по дворцу и спустился на первый этаж, где под каменными сводами просторных галерей теснились неумолкавшие посетители, изгнанные дождем из садов и парков. Толпившиеся группками праздные придворные лорнировали проходивших мимо миловидных горожанок и субреток, прибывших в Версаль полюбоваться его красотами. Николя вспомнил, как изумились иностранные гости, обнаружив в Версале постоянную ярмарку. Мелочные торговцы давно уже обжили дворец, расставив в коридорах прилавки и лотки. Сегодня их ларьки, подобно бородавкам, торчали не только в вестибюлях, но и на лестничных площадках. Придворные привыкли к ним и перестали их замечать.

Еще будучи дофиной, королева — к великому неудовольствию мадам Виктуар и мадам Аделаиды — часто задерживалась перед этими лавочками. Однажды королевские тетушки совместными усилиями сумели добиться изгнания из вестибюля мраморной лестницы некоего парфюмера с его товаром, но тогда их поддержали принцы крови и маршалы Франции, имевшие право подъезжать на каретах к самому началу лестницы.

Неожиданно Николя почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Обернувшись, он увидел небольшого роста субъекта с выступающим брюшком и в смешном белом паричке. Почувствовав, что его заметили, субъект тотчас опустил на нос очки с закопченными стеклами и, сделав пируэт, метнулся в толпу. Решив выяснить причину столь странного поведения, Николя рванулся за ним, но кто-то удержал его за руку. Пока он оборачивался, субъект исчез из виду и стал недосягаем. Недовольный, Николя уже намеревался выбранить наглеца, как увидел нежное лицо Сатин; женщина с любовью и кротостью смотрела на него.

— Как, Антуанетта, это ты? В Версале! Ты меня… Впрочем, неважно.

— Понимаешь, — произнесла она, — мне предоставилась возможность чуть-чуть расширить свою торговлю…

Она тяжело дышала, словно запыхавшись от быстрого бега.

— Я сговорилась с вдовой Мари Мерсье, что вместе с сестрой держит парфюмерную лавку на улице Сатори в Версале.

— Каким образом ты с ними познакомилась? — испытующим тоном спросил он и тут же пожалел об этом.

— Они часто ездят в Париж за новыми партиями товара. Им понравились вещи, что продаются у меня в лавке. Мы разговорились и решили, что вместе нам работать лучше. После каждого сезона камер-фрау и фрейлины королевы распродают платья и кружева, которые они успели относить. Мы получили исключительное право покупать у них эти платья, а потом продавать их по нашему усмотрению.

— И это всех устраивает, — произнес он.

Она опустила голову, словно нашкодивший ребенок.

— А кто остается в магазине на улице Бак?

— Я провожу в Версале всего два дня в неделю. Я наняла помощницу, которая в остальное время занимается уборкой и ходит за покупками.

Он никак не мог избавиться от всепоглощающего чувства смущения. С одной стороны, он был доволен, видя, что Сатин увлеклась новым делом, но, с другой стороны, ее присутствие в Версале раздражало его. Напрасно он пытался избавиться от этого чувства: их жизни вновь пересеклись, и это мешало ему как никогда. По мере того как лицо Сатин обретало все более виноватое выражение, его недовольство множилось. Они заговорили о Луи и о его жизни в коллеже. Оба с нетерпением ждали первых писем сына. Но даже этот разговор не сблизил их. Между ними постепенно вырастала глухая стена. Он упрекал себя за это, однако ничего не предпринимал, чтобы стену эту преодолеть. Они расстались как чужие люди. Сделав пару шагов в сторону, он внезапно понял, кто был сбежавший субъект в белом паричке. Лорд Эшбьюри[26]! Но что делал в Версале агент английской секретной службы, и почему при виде комиссара он столь живо ретировался?

Загрузка...