Убийство времени. Автобиография

Два письма директору философского факультета

Два письма, приведенных ниже, Фейерабенд написал Уоллесу И. Мэтсону, руководителю философского факультета Берклийского университета в Калифорнии — в конце 60-х Фейерабенд был профессором в Беркли. Копии этих писем Фейерабенд переслал Лакатосу, и они сохранились в его архиве. Эти письма иллюстрируют отношение Фейерабенда к проблемам общества и образования — в первом из них он рассуждает о том, что такое философия в университете и как следует администрировать такой учебный процесс, во втором разбирает политические следствия студенческих протестов в США в 1968–1969 годах.

26 января 1969 Дорогой Уолли,

уже долгое время я читаю ваши реляции и всегда согласен с вами по существу вопросов. […] Вы намерены защищать те стандарты оценки, которые более разумны, чем стандарты, принятые у местной администрации. Это превосходно и крайне похвально! Управленцев необходимо сдерживать, им не дозволено вмешиваться в занятия людей мыслящих и (как я надеюсь) побуждающих мыслить других. Однако, пытаясь этого достичь, вы разработали невозможную философию познания, некритично восприняли некоторые из результатов популярной сейчас игры в корреляцию и, наконец, что хуже всего, вы прибегаете к стандартам, которые еще более неадекватны, чем те, которые вы пытаетесь отвергнуть.

Философия, пишете вы, отличается от прочих дисциплин. Это не предметное знание. Здесь нет накопления фактов. Поиск в философии важнее, чем результаты. И так далее. Тем не менее, философия имеет свои стандарты, «в такой же степени строгие», как стандарты других дисциплин. Они определяются, как вы пишете, «консенсусом тех, кто работает в этой дисциплине». И такого консенсуса несложно достичь. «Порядок старшинства определен достаточно четко». Давайте же введем эти легко устанавливаемые стандарты, заключаете вы, и наше суждение о молодых (или стареющих) философах станет более справедливым и более реалистичным.

Этот строй доводов предполагает, что хорошо соответствовать общим правилам, а не соответствовать — плохо. Хорошо соответствовать не стандартам физики (в ней конформен тот, у кого, по вашему выражению, недержание перьевой ручки), а совершенно отличным от них стандартам философии, которые по причине «малого числа» философов в этой стране («почти все они знают друг друга») могут быть и определены, и внедрены благодаря этой дружеской болтовне.

Но что за философ — если только он достоин этого звания — сможет счесть это критерием своего достоинства? Философия очень часто обращалась против status quo. Лично я склонен считать, что это одна из самых выдающихся функций философии: критически изучать существующие стандарты, показывать их порочность и упразднять их, предлагая новые стандарты. Слова Бакунина: «[Я] останусь человеком невозможным до того, как ныне возможные останутся такими»[79] — стали девизом для mhoгих философов, и их следовало бы взять на вооружение всякому кто стремится им стать. Эта критическая функция направлена не только против содержания обсуждаемых доктрин, но также и против преобладающих модусов дискуссии (афоризмы вместо последовательного набора доводов, памфлеты вместо трактатов, письма вместо статей, речи вместо лекций, театр вместо урока, исповеди вместо исследований, соблазнение вместо убеждения, Как частное, так и коллективное), а также против образа жизни, общепринятого у тех, кто уже находится внутри профессии, — так, образ жизни обитателей Фиваиды[80] не был похож на образ жизни ученых мужей из Александрии. Сегодня было бы желательно найти людей, которые бы твердо отказывались от заповеди «прилежно работать… читать и читать, учить и учить, говорить и говорить, и… писать и писать», демонстрируя таким образом, что в этот век нервного профессионализма еще остаются персонажи с характером. Почему бы нам не заполучить нового Диогена? И прямо тут, на нашем факультете? И почему бы мы не должны были защищать его от какого-нибудь декана, даже если его стиль жизни совершенно не согласен с нашим собственным? Я не хочу сказать, что революция в мысли, стиле, действии является сутью философии. Это будет довольно-таки неверно. Философов было множество, и еще больше существует сейчас таких философов, которые сознательно или бессознательно определяют свои задачи как анализ или сохранение того, что уже есть. Я также не хочу сказать, что у философии есть суть, какая бы то ни было. Все, что я хочу сказать — то, что ваш критерий соответствия, хотя на первый взгляд и довольно либеральный («не просите нас много писать — есть и другие способы быть философом») в действительности является критерием консервативным («и эти другие способы признаны состоятельными другими участниками этой профессии»), что одним росчерком уничтожает законную функцию философии из университета.

Вот и все, что я хотел сказать по поводу вашего критерия.

Но все же, дружище Уолли, неужели вы хотите применять его так, как он сформулирован? Когда вы говорите о «консенсусе работающих в дисциплине», собираетесь ли вы в самом деле включить в этот круг, допустим, Маркузе, Лихтмана, или Хайдеггера, может быть — Тайльхарда, а может — Брехта? Ведь если вы собираетесь включить в наш круг этих парней, тогда весь этот разговор о консенсусе является изрядным сотрясением воздуха: между этими мыслителями и для примера, Стросоном, согласия нет (я надеюсь, что консенсуса нет и между Грайсом и Лихтманом). Таким образом, вам было необходимо определить свою область компетенций значительно уже, и я никак не могу отделаться от подозрения (особенно когда вижу, по каким критериям вы определяете, что является философией, а что — нет), что для вас философ — это представитель англо-американской школы логического эмпиризма и/или лингвистического анализа, или же человек, пусть он даже и занимается чем-то иным, но по крайней мере способный говорить на аналитическом жаргоне с беглостью, достаточной для того, чтобы ублажить ваш (или Грайса, или Мейтса) слух (и в любом случае, он должен говорить по-английски — иначе его вряд ли будут «знать» «все остальные»). Вот почему существует два резона для того, чтобы с необходимостью отбросить ваш критерий (консенсус больших шишек). Во-первых, потому что это критерий конформности. Философы, желающие изменить всю эту чертову профессию, исключаются из нее сразу. Во-вторых, потому, что это же поле сужено еще сильнее — подходящий кандидат должен совпасть не со всей философией, а приспособиться к узкой, «профессиональной», но в действительности довольно провинциальной подгруппке философов, единственная заслуга которых заключается в том, что они нашли нескольких полуживых блох в истлевающем мехе некогда великого предприятия. (То, что используется узкий критерий, а не более широкий, хорошо видно на примере того, как департамент выдает приглашения на работу и продвигает преподавателей — примерами такого подхода являются Лихтман, Лакатос и давным-давно — Поппер.)

Теперь коротко об остальном в вашем наброске.

Для начала — я решительно возражаю против создания из философии особой дисциплины с особыми процедурами. Это предложение — само по себе особое философское учение, и его разделяют не все. Больше того, именно (философская) попытка преодолеть границы всегда приводила к прогрессу — последними великими примерами такого подхода были Бор и Эйнштейн, которые реформировали физику, обращаясь к философским принципам, и обогатили философию вливанием в нее физических результатов. Корреляция, на которую вы опираетесь (величие против длины списка публикаций для ученых XIX века) более чем сомнительна. Разве вы не знаете, что философы XIX века тоже были очень плодовиты, и что даже меньшие философы не были счастливы, если не написали множество томов? Кроме того, ученые XIX века все еще интересовались философией, так что вам, как человеку, которому надо делить материал на пригодное и непригодное, вменяется в обязанность внимательно изучать содержание их статей и не удовлетворяться одним лишь количеством. С другой стороны, в XIX веке наблюдался прогресс философских результатов (например, по линии Кант — Фихте — Гегель — Маркс), и этот прогресс выглядит почти научным (в том смысле, в котором вы употребляете слово «наука»). «Результаты философии определенно не кумулятивны, в отличие от математики или химии», пишете вы — и вы мудро не упоминаете здесь физику, ведь вы сами написали статью, которая указывает на близкое сходство между современной теоретической физикой и философией досократиков. Теперь физика, по мнению оценщиков отраслей знаний, по всей видимости, обгоняет химию — так не стоит ли посоветовать теперь упразднить также и «результаты» химии, и таким образом продвинуться вперед?

Подытоживая сказанное — проблема академической философии двояка. Она должна сражаться с администрацией, чтобы сама философия могла развиваться свободно, приспосабливаясь к тем стандартам, которые она сама сочтет нужными в тот или иной момент. И она также обязана сражаться со своими собственными предубеждениями — она должна бороться с теми же самыми стандартами, которые она использует в качестве оружия против администрации, — чтобы защитить от стагнации и себя, и другие субъекты. (Отступление философии в «профессиональную» скорлупу уже возымело катастрофические последствия. Физики младшего поколения — все эти Фейнманы, Швингеры и т.д., возможно, мыслят очень ясно, может статься, они умнее, чем их предшественники — Бор, Эйнштейн, Шрёдингер, Больцман, Мах и т.д. Но они нецивилизованные дикари, им не хватает философской глубины — и винить в этом следует ту самую идею профессионализма, которую вы сейчас защищаете.) Само собой, это означает, что департамент философии должен быть готов время от времени принимать на работу людей, которые со всех точек зрения или при любом целеполагании не сойдут за «профессиональных философов» и от которых не следует ждать хоть какого-то вклада в «современную философию». Департамент должен время от времени принимать на работу людей, потешающихся над профессиональными стандартами чтения, преподавания, публикации, и больше того — он должен быть готов принимать на работу таких людей, которые и понятия не имеют о таких стандартах. Получается, что мы должны подбирать с улицы всякого забулдыгу, если тому есть что сказать? Что ж, лично я бы против этого не возражал. Я не вижу большой разницы между чепухой, которую может молоть такой человек, и профессиональной чепухой, транслируемой из Оксфорда. Скорее всего, чепуху первого рода будет приятнее слушать, чем продукт академического запора. Но нам не нужно заходить столь далеко. Потому что у нас есть очень хорошая, и даже великолепная опора. У нас есть советчики, которые могут помочь нам, когда ситуация кажется уже непроходимым тупиком, — это наши студенты. И здесь я перехожу к последнему пункту своего письма.

Я знаю, что это предмет, по которому я не согласен почти со всеми своими коллегами. В большинстве своем вы считаете, что вы являетесь философами, а студенты таковыми не являются, что они не знают этих знаменитых трюков, которыми овладели вы сами — и к тому же столь безупречно, что студенты будто бы ленивы, глупы, не желают учиться, что их нужно дрессировать и учить повторению этих трюков за вами, чтобы когда-нибудь в будущем они, возможно, и сами стали такими же дрессировщиками, слегка меняя эти трюки то здесь, то там (это называется «оригинальное исследование»), и им следует быть такими же суровыми, как вы, в распространении знаний об этих трюках (такое зовется «профессиональной совестью»). Мне очень жаль, но я вижу свою задачу в совершенно ином свете. Я вижу перед собой молодых людей, способных на новые великие открытия, могущих показать нам, где мы заблуждались, — но индивидуальность этих молодых людей почти упразднена безумной и состязательной системой образования, они почти превратились в машины по зарабатыванию оценок, их первоначальное любопытство в большой степени вытеснил страх и желание угодить, но, вероятно, они все еще могут раскрыть те таланты, которые у них остались, и хорошо их употребить. Как-то раз во время беседы в «Золотом медведе» Бенсон Мейтс сказал мне, что люди молодого поколения не знают, чего хотят, что они недисциплинированны, глупы и т.д. Почему дела обстоят таким образом? Потому что вместо того, чтобы разрешить им учиться, их муштруют до тех пор, пока у них не остаются только страх и агрессивность.

Я считаю себя слугой студентов, и я думаю, что и вам следовало бы воспринимать себя как их слуг. Мой способ им услужить — это расспрашивать, что им интересно, или, в случае, если они этого не знают, развлекать их пестрым набором идей до тех пор, пока они не узнают то, что им и в самом деле интересно, после чего я спрошу их, как они пожелают, чтобы я углубил этот их интерес. Как вы думаете, из какого источника произойдет будущее развитие человечества? Неужто из дряхлеющих пишущих машин, каковыми являемся мы с вами, главное достижение которых заключается в том, что они написали несколько глупых статей, которые заслужили похвалу столь же сенильных читальных машин (лично мне стыдно за то, что я писал раньше) или похвалу от людей, которые еще не растеряли силу духа, несмотря на кошмарное образование? Вот что я бы предложил — чтобы мнение студентов имело значительно больший, или даже лучше — определяющий вес в найме и в продвижении наших коллег, Они могут выбрать кого-то из тех, кого все мы презираем — но это решение влияет на их жизнь, и у них должно быть право влиять на нее любым образом, каким они пожелают. Пострадает ли от этого «стандарт философии»? Платон говорит, что все вещи меняются к худшему — и только самое худщее изменится к лучшему. В этом случае стандарты философии могут только улучшиться.

Это письмо испортило мне все воскресенье. Надеюсь, что оно не звучит надменно. Я также надеюсь, что вы прочтете его с верным настроем — а именно с терпеливой увлеченностью.

Всего наилучшего, жду новых писем.

Пол Фейерабенд

6 февраля 1969 Дорогой Уолли,

получив ваше письмо, в котором вы советуете мне обратить внимание на то, что «назначение лекций вне кампуса противоречит университетским правилам», я попытался, наперекор своей природной лени, получить информацию о соответствующих правилах и в целом об университетской политике. Я обнаружил, что не существует письменного правила о том, что лекции должны проводиться в кампусе, и что даже вице-председатели долго имели обыкновение проводить семинары или лекции для небольших групп студентов у себя дома или в других подходящих местах. Разумеется, существует ожидание, что занятия будут проходить в кампусе, есть также и согласный с этим обычай; однако этот обычай не определен ясно, а кроме того, и не был когда-либо строго предписан. Насколько я смог разузнать, единственным когда-либо использовавшимся доводом в пользу такого порядка было его удобство для учащихся.

Предполагая, что вы в курсе такого положения вещей и держали его в уме, когда писали ваше письмо, я интерпретирую вашу просьбу […] как предложение, с которым вы обращаетесь ко мне, веря, что в данных обстоятельствах это будет наилучшей процедурой проведения занятий. Позвольте мне объяснить, почему я придерживаюсь иного мнения и намерен продолжать вести занятия вне университетской территории.

Мой первый довод — это удобство студентов, как я уже только что отметил, он совпадает с аргументом, который обыкновенно выдвигался в связи с обсуждаемой проблемой.

Начнем с того, что множество студентов на моем курсе поддерживает забастовку — они не хотят пробиваться через цепи пикетчиков, но в то же время желают посещать занятия. Перенос занятий на внешнюю территорию решает их проблему при условии, что это не создает обратной дилеммы для тех, кто не поддерживает забастовку. Я поинтересовался мнением нескольких весьма голосистых критиков идей и методов Фронта освобождения третьего мира (TWLF[81]). Они не высказали возражений.

Я также хотел бы, чтобы вы принимали в расчет, сколь много людей — и особенно как много милейших девушек — были напуганы насилием, которое они видели, и тем давлением, которое было оказано на них. Они определенно имеют право желать обучения в менее тревожной среде и ждут, что им пойдут навстречу. Не в моей власти остановить насилие. Однако в моей власти перенести занятия в место не столь наэлектризованное. Таким образом, я заключаю, что критерий удобства рекомендует нам оставаться вне кампуса.

Должен признаться, что я не сразу пришел к этой позиции. Я категорически против каких-либо ограничений личной свободы, даже против ее мелкого нарушения, которое возникает, когда кто-то оказывается вынужден обходить стороной одиночный пикет. Я также решительно возражаю против всяких форм насилия или принуждения. Я сознаю, что исповедовать такие взгляды довольно нереалистично, тем более в сложно устроенном обществе, которое может функционировать лишь в том случае, если люди или готовы, или вынуждены ограничивать свою свободу во многих отношениях, и которое реагирует лишь на довод, подкрепленный давлением, и чрезвычайно редко — на довод сам по себе. Но именно потому, что уже существует так много ограничений, я становлюсь зол вдвойне, когда вводятся дополнительные ограничения — даже если те, кто их налагает, обещают, что это ограничение положит конец другим ограничениям (это несбыточный сценарий — взглянем хотя бы на историю русской революции, ср. также разбор Кон-Бендита). Больше того, я с большим подозрением отношусь к людям, которые верят, манипулируют, защищают и пытаются навязать метафизические символы — святость креста, неизбывную порочность университетского класса для занятий, святость американского флага или цепочки пикетчиков. Апелляция к такого рода идолам кажется мне варварским методом, которым не могут пользоваться разумные люди. Именно по причине такого рода предубеждений я продолжал проводить занятия в университете, хотя мне уже давным-давно предложили перенести их куда-либо еще. Теперь я думаю, что был неправ. Может быть, я и склонен относиться к магической линии пикета с иронией — однако я также обязан уважать чувства тех, кто воспринимает это всерьез. Я могу быть критически настроен по отношению к забастовке как средству достижения большей свободы — но не мое дело вмешиваться в действия людей, которые пришли к выводу, что в данных обстоятельствах стачка является лучшим методом для того, чтобы добиться прогресса. Конечно, при этом мы предполагаем, что насилие не станет официальной политикой забастовщиков (я получил уверения, что официальная политика Фронта освобождения третьего мира не такова и что люди на ответственных должностях предпринимают вce возможные усилия, чтобы предотвратить его всплески). И на следующий счет у меня есть сомнения — но пока я определенно не готов к тому, чтобы найти общий язык с самозваными громилами или бомбометателями («Профессор Фейерабенд, не могли бы вы изменить время проведения лекции? Я хотел бы устроить небольшой поджог в Дуинелл-Холле в два часа дня — к сожалению, как раз в это время вы читаете восхитительную лекцию о революциях в науке»). Однако, если насилие станет официальной политикой движения, уход с территории университета станет еще более резонным — ведь нам следует защитить слушателей, а также и тех забастовщиков, которые продолжат применять более мирные средства.

Вот и все, что я хотел сказать о сугубо формальных или административных проблемах, которые затрагивает ваше письмо.

Однако этими проблемами дело не ограничивается. Ведь я подозреваю, что мотивы, стоящие за вашим требованием, хотя они могут трактоваться и сугубо формально, на деле являются в значительной степени политическими. Думаю, они могут быть изложены в следующей последовательности утверждений: (1) перенос занятий с территории университета означает поддержку забастовки (а) вместе с террором и вандализмом, (б) без террора и вандализма, которые имели место. (2) Поддерживать забастовку «плохо», (а) потому что она противоречит правилам кампуса; (б) поскольку это означает, что мы работаем на размывание тех самых учреждений, которым мы обязаны своим существованием в качестве интеллектуалов и людей, получающих жалование (причем второе — в значительно большей степени). Отсюда следует, что (3) перенос занятий из университета «плох» и здесь у нас те же самые пункты (а) и (б), что были выше. Прошу простить меня за то, что излагаю все это в столь схематичной манере. Мои резоны в том, что я обращаюсь к вам как к администратору и хочу показать, что даже политические мотивировки вашего требования не работают, если смотреть на них с точки зрения чисто административной. Я также хочу прояснить, что в своем отношении к забастовке вы смешиваете не связанные между собой доводы и в целом запутываете дело. Но именно в случаях кризисов, подобных тому, что происходит сейчас, мы должны блюсти осторожность и не действовать, не осуждать, не запрещать и не требовать на неверных основаниях. Мы должны быть осторожными и не возводить в общее особые резоны и особые аргументы, и мы должны блюсти себя, чтобы не замутить свой разум предположениями, которые хотя и понятны эмоционально, но не имеют ни фактических оснований, ни фундамента в гуманном отношении. Держа это в уме, позвольте мне изучить одно за другим утверждения, с которых я начал этот абзац.

Начать следует с того, что утверждение (1) очевидным образом не может быть верным (удивительно, как много людей, з том числе и студенты, и преподаватели, считают его корректность чем-то вполне само собой разумеющимся). Ведь вполне возможно переносить занятия из кампуса ради того, чтобы защитить студентов, а не потому, что я поддерживаю забастовку. Возможно даже поступать таким образом ради удобства бастующих — а именно потому, что мы уважаем их настрой, однако не разделяем его, а также потому, что некто согласен с их целями (грубо говоря, это позиция, которую занимаю я, но с одной существенной оговоркой, о которой ниже). Эти вещи столь ясны и очевидны, что я не могу уразуметь, каким образом мыслящие люди или люди, которым предписано быть мыслящими по работе (деканы, вице-председатели, главы подразделений) могут рассуждать как-то иначе. Тем более я не могу понять, каким образом перенос занятий из университета означает поддержку террора и вандализма. Однако позиция, которую вы заняли в нашей короткой беседе, именно такова. Хуже того — вы в то же самое время с победоносным видом тыкали меня носом в Уилер Холл, словно бы уже было установлено, что он был уничтожен в результате поджога и по прямому приказу вожаков Фронта. Неужели это и есть тот вид мышления, которому вы учите своих студентов? И если да, то как вы можете удивляться плодам этакого обучения?

Следующий пункт: утверждение (2а) определенно не может быть корректным — особенно ввиду того, что мирное пикетирование и т.д. было закреплено как право в академическом совете, когда 3 февраля члены сената приняли акт Тассмена[82]. В целом здесь мы находимся в административном вакууме, поскольку насчет ЭТОГО Случая нет четких правил. Утверждение (26) я не могу понять. Я пока ни разу не слышал, чтобы Фронт освобождения третьего мира или его сторонники полагали разрушение университета в качестве своей официальной политики. Это, несомненно, подорвет их собственные устремления к большему участию в управлении университетом. Карл Мак, выступая перед моим курсом, со всей ясностью заявил — хотя это вроде бы должно было быть ясно и так — что продолжающееся существование университета имеет огромное значение для всех людей из «третьего мира». В конце концов, они хотят сюда поступить, учиться именно здесь и готовиться к работе на благо своего сообщества. Конечно, они предлагают некоторые изменения, но ведь это совсем другое дело. Взгляните на проблему так, как можете именно вы, и вам станет ясно — даже более широкий и более политический контекст не может поддержать вашего требования вернуть занятия в кампус. В то же время этот контекст добавляет еще один довод в пользу обучения вне кампуса. Теперь я перейду к изложению этого последнего и, на мой взгляд, решающего аргумента.

Мы оба участвовали во встрече академического Совета 3 февраля, хотя скорее всего — с очень разными чувствами. С моей точки зрения, эта встреча показала почти полную неспособность факультета, со своей стороны, понять позитивные силы, скрывающиеся за теперешним кризисом, неспособность выразить сочувствие этим силам таким способом, который поняли бы забастовщики. Я знаю, что вы моментально ответите, что не испытываете сочувствия к громилам, бродягам, поджигателям и людям, чьи умственные и моральные недостатки напоминают нам о нацистах (ваши собственные слова) и т.д., и т.п. Что же, это не тот аргумент, который я хотел высказать. Но в связи с тем, что «бродяги», «громилы» являются снова и снова — как в Сакраменто, так и теперь уже, по всей видимости, в Мозес Холле[83]), позвольте мне коротко высказаться о «них». Нет никакого сомнения в том, что многие из участников забастовки, в том числе и люди, которые в других обстоятельствах вели себя вполне разумно и очаровательно, вдруг начали вести себя как дикие звери и совершили серьезные преступления, но не в смысле нарушения закона — это меня не интересует, — а в смысле преступления против гуманности. Теперь, после тысячелетий боли и страданий, после миллиона крохотных приращений сознания, каждое из которых было оплачено человеческими жизнями, после того, как протяженная борьба за свободу и человеческое достоинство достигла некоторых малых завоеваний, что мы наблюдаем? Мы наблюдаем, как самые привилегированные выгодоприобретатели этой борьбы, белые студенты университета, пляшут вокруг, словно сумасшедшие, плюют на других, менее удачливых (удел полицейского — уж точно не самый удачный), и называют их «свиньями». И пусть мне не говорят, что полиция — это инструмент подавления. Предположим, что они являются таким инструментом — разве это уже не достаточно скверное положение? Разве не вполне ужасно уже то, что люди превращаются в орудия для подавления других людей? Должны ли мы еще в большей степени умалить их человечность и звать их «свиньями»? И верно ли будет вести себя так тем, кто ратует за самоопределение и за человеческое достоинство для каждого? Или же они думают, что человеческое достоинство может быть восстановлено лишь после того, как на нем потопчутся все и каждый — и «истеблишмент», и враги этого «истеблишмента»? И если это и есть философия протестующих, то не следует ли обвинить их в неувязках, далеко превосходящих неувязки в мировоззрении тех, кто поддерживает status quo? Ведь такие сторонники протестов убеждены в том, что они поступают правильно, в то время как возражающие им [из университетского истеблишмента] сознают — или по меньшей мере делают вид, что сознают, — что то, что делается, делается неправильно, однако настаивают на том, чтобы это было сделано все равно[84]. Или же все они замечают неправоту лишь тогда, когда это касается их самих? Вот некоторые из моих мыслей, и они продемонстрируют вам, что я в большой степени согласен с вами — но лишь на первый взгляд.

Однако если вы можете удовлетвориться указанием на моральные недостатки тех, кто вам не по душе, я иду дальше и спрашиваю себя — каким образом возможно, что молодые люди, посещавшие школы «величайшей страны мира», которые теперь учатся в первоклассном университете, которых обучают лучшие из лучших, интеллектуальная элита — каким образом возможно, что эти люди, столь великолепным образом подготовленные, столь легко растеряли свою человечность? Не потому ли, что их образование было не столь уж великолепным, не потому ли, что мы не сумели сделать простые человеческие добродетели милосердия и сострадания привлекательными и достаточно сильными для того, чтобы выдержать некоторое эмоциональное напряжение? Разве все это произошло не потому, что добродетелям гуманности почти не находится места в этом фронтистерии[85] — так что даже мы, элита, великолепные эксперты, довольно часто набрасываемся на наших оппонентов в столь же порочной манере (с той лишь разницей, что, будучи немного старше, немного слабее, немного пугливее, связанные комфортным жалованием и женой — уже не столь комфортной, мы делаем это не столь энергично и определенно — не с той же самоотверженностью; это единственная причина для того, чтобы мы могли зваться «более цивилизованными»). Теперь, если дело обстоит именно так — Уолли, вы вряд ли сможете это отрицать, — не должны ли мы быть благодарны тем, кто ощущает неправильность ситуации, пытается изменить мир к лучшему? [Разве мы не должны быть благодарны тем, кто] не удовлетворяется прекрасной мечтой или абстрактной идеей, но идет дальше и пытается воплотить эту идею? И вот именно об этом я на самом деле и хотел сказать. Вне всякого сомнения, эти люди совершают много ошибок и к тому же они нетерпеливы. Но разве мы сами не совершаем ошибок? И является ли так называемое терпение в самом деле положительной чертой, или же это проявление умственной и административной лености? Вне всякого сомнения, протестующие время от времени задевают права других. Но разве мы сами менее порочны — даже при всех наших цивилизованных манерах? Вне всякого сомнения, им не хватает вежливости и понимания — но где они смогли бы им научиться? Разве это не чудо, что у этого молодого поколения все еще осталась какая-то вежливость, при том, что все, на что способны их старейшины в эту кризисную пору — это принять фарисейский акт [Тассмена] о правах и также, разумеется, о законности и порядке, и проводить время за обсуждением поправок и поправок к поправкам? Вот так, уважаемый Уолли, вижу ситуацию я. И потому я подумал, что даже с учетом удобства для студентов, я должен дополнительно показать, что изучил их цели, а равно и намерения, и что я сочувствую их целям: самоопределению и увеличению чувства собственного достоинства для все большего количества людей.

Таков мой длинный ответ, мой дорогой Уолли, на ваше краткое и довольно обрывочное сообщение. Но даже самое простое действие имеет многочисленные последствия. В то же время мы сможем продвинуться вперед лишь в том случае, если будем двигаться не вслепую, не в согласии с одним-единственным взятым с потолка правилом, не за счет внезапной и непродуманной вспышки гнева и казенного негодования, но учитывая столь много последствий, сколько возможно.

Искренне ваш,

Пол Фейерабенд

Последнее письмо Фейерабенда

В архиве Грации Фейерабенд уже после опубликования последней, неоконченной рукописи Фейерабенда «Завоевание изобилия» (издательство Чикагского университета) обнаружилось предисловие к этой книге. Фейерабенд начал писать ее в начале 90-х по просьбе жены, о чем он упоминает в последних главах своей автобиографии. Замысел этого труда был одновременно эксцентрическим и исполинским — Фейерабенд планировал вернуться к древним грекам и временам зарождения философской мысли и хотел показать, как подъем абстрактного мышления привел к прогрессу наук и искусств, и в то же время — к неуклонному нарастанию абсурда в отношениях между людьми. Предметом философского исследования на этот раз должна была стать сама реальность или то чувство, которое мы за нее принимаем. В разное время Фейерабенд придерживался разных взглядов на природу реальности — так, в 60-х он высказывал мнение, что нейронаука полностью изменит наше представление о сознании и заменит так называемую «народную психологию», а в 90-е (в сборнике лекций «Тирания науки») он говорил, что склоняется к тому, чтобы признать существование Зевса (потому что он ему нравится). Рукопись книги так и не была закончена, поэтому можно только предполагать, к чему пришел бы в ней автор — однако из предисловия, приведенного ниже, становится ясно, что он желал пробудить в читателях ощущение таинственности и поэтичности живого и многообразного мира, который нас окружает.

Дорогой читатель!

Перелистнув несколько страниц, вы найдете историю, написанную в стиле, с которым вы, возможно, уже знакомы. В ней есть факты и обобщения, сделанные на их основе, в ней также присутствуют доводы и множество подстрочных примечаний. Другими словами, на этих страницах вас поджидает образчик научного очерка (возможно, не такой уж и примечательный). Поэтому стоит предупредить, что я не намерен чему-либо вас обучить или установить некую истину. Я стремлюсь изменить ваши установки. Я хочу, чтобы вы почувствовали хаос там, где раньше вы наблюдали упорядоченное построение послушных вещей и процессов. Сдвинуться с точки, которую я уже упомянул — от философского очерка, нагруженного примечаниями, — и привести вас к тому, чего я хочу, мне поможет только особая уловка.

Моя уловка заключается в том, чтобы изобразить события так, будто обстоятельства, в которых они произошли, словно бы растворились в воздухе. С учетом обстоятельств эти события абсурдны, неслыханны, пугающи и зловещи — они попросту не имеют смысла. Я рассмотрю эти обстоятельства и найду то, что могло бы предвосхитить дальнейший ход событий. Особенные черты этих обстоятельств не являются неизвестными, они также и не скрыты от глаз — однако у этих обстоятельств есть множество прочтений, и лишь некоторые из этих прочтений создают трудности.

Возникновение абсурда, стало быть, не запрограммировано изначально — абсурд возникает из-за особенного образа жизни. Отсюда же возникает и смысл, воспринимаемый теми, кто производит поворотное событие. Любопытно, что обе стороны используют один и тот же материал — они отталкиваются от одной и той же человеческой жизни, но продолжают ее в разных направлениях. (То же самое можно сказать и об ученых, которые годы или даже столетия спустя пытаются понять, «что же произошло на самом деле»).

Я заключаю, что жизнь, которой мы живем, проблематична. Она содержит в себе не одно будущее, а множество, и эти будущие не являются ни предуготовленными, ни такими возможностями, которые могут быть обращены в любом направлении. Это может быть похоже на какой-нибудь фильм или особый спектакль. Представьте себе такое представление. С его начала прошло уже сорок минут. Вы уже знакомы с героями, привыкли к их особенностям, а повадки некоторых из них уже начинают вас утомлять. И вот они встают перед вами и ведут себя вполне обыкновенно, а вы думаете, что ничего интересного уже не случится, — как вдруг, неожиданно, из-за уловки автора, «реальность», которую вы воспринимали, оборачивается химерой (Альфред Хичкок, Энтони Шеффер и Аира Левин — мастера такого рода переключений). Теперь, оглядываясь назад, вы можете сказать, что все не таково, каким представлялось в начале, и глядя вперед и держа в уме этот опыт, вы станете с сомнением относиться ко всему, что имеет четкий и определенный порядок — на сцене, на экране или где бы то ни было. Кроме того, ваша подозрительность будет тем больше, чем более основательной представлялась история, рассказанная сначала. Вот почему в качестве отправной точки я выбрал научный очерк.

Очень важно, чтобы это подозрение не деградировало в предустановленную «правду» или в какую-либо теорию, например, в теорию с правилом: «Вещи всегда не таковы, какими они кажутся». Реальность, Бытие или Бог — что бы ни было тем принципом, что позволяет нам жить, его никогда не поймаешь этак запросто. Проблема не в том, почему мы так часто сбиваемся с толку — я задаюсь вопросом о том, почему мы, как нам кажется, обладаем массивом полезного и разумного знания.

Следует воздержаться и от соблазна классифицировать мой текст, употребляя привычные понятия, — такие, например, как «релятивизм». Релятивизм — в трактовке философов и социологов — слишком определенное название для этой ситуации, если, конечно, не трактовать его как мимолетный мираж или сугубо практическое понятие. Нельзя даже отрицать и существование вечных истин, если только их отрицание не является предупреждающим намеком для тех, кто посещает театр жизни. Можно ли такой ход рассуждений признать бессмысленным? Нет — так называемый релятивизм может сопровождать нас на нашем жизненном пути, но не привязывает нас к какой-либо конкретной дороге. Существует ли способ разобраться в том, что происходит? Да, существует множество способов, и мы используем их постоянно, хотя и часто думаем, что они являются устойчивой частью некоего каркаса, который заключает в себя все на свете. Есть ли все-таки название для представления, которое я хочу разыграть? Ну если уж названия столь важны, я могу с готовностью предложить одно такое — а именно мистицизм, — хотя это мистицизм, использующий примеры, доводы, сильно аргументированные пассажи текста, научные теории и эксперименты для того, чтобы повысить уровень осознанности.

Это и есть мое предупреждение вам, мой дорогой читатель, и я хочу, чтобы вы вспоминали его время от времени, но особенно в тот момент, когда рассказ начинает становиться столь определенным, что почти превращается в ясно продуманную и четко выстроенную точку зрения.

Философское наследие Пола К. Фейерабенда

Пауль (Пол) Карл Фейерабенд — философ, хорошо известный российскому читателю, его основные работы начали публиковаться в СССР еще при его жизни и даже теперь, спустя почти тридцать лет после его смерти, вызывают живой интерес. За это время имя Фейерабенда стало нарицательным как у нас, так и во всем мире в качестве защитника различных неортодоксальных учений.

Знаменитая «теория» эпистемологического анархизма, выдвинутая в книге «Против метода» и начертавшая на щите девиз «Anything goes» (в русской традиции это стало переводиться «Все дозволено» и вызывает неверные ассоциации с Достоевским), в более развернутом виде сформулирована самим Фейерабендом так:

«Я утверждаю лишь одно: для каждого правила и для каждого стандарта можно представить эпизод, в котором это правило и этот стандарт нарушаются. Это одно из тех «смелых предположений», которые так любят попперианцы. Я никогда не пытался доказывать это предположение. Однако я старался сделать его правдоподобным, приводя исторические примеры нарушения основных правил и стандартов рациональности. Очевидно, что рассмотрение истории, опровергающее некоторое правило или стандарт, не может опровергать их ослабленного варианта. Однако столь же очевидно, что, постепенно ослабляя свои правила, рационалист неизбежно очень близко подойдет к моей собственной позиции. Примером такого ученого является Лакатос»[86].

В начале 90-х Фейерабенд встретился с научным журналистом Джоном Хорганом и еще более наглядно объяснил ему ту же самую идею. Вот как об этом вспоминает Хорган:

«Когда я спросил о его «позиции» по какому-то вопросу, он поморщился и воскликнул: «У меня нет позиции! Когда она есть, она всегда подразумевает привинчивание» (и он показал, как будто закручивает что-то в крышку стола невидимой отверткой). «У меня есть мнения, которые я защищаю — и довольно бойко, но как только я обнаруживаю, насколько они глупы, я просто отказываюсь от них!» <...> В конце концов я попытался прижать его к стенке вопросом: «Вы используете техники рационализма для того, чтобы нападать на рационализм — нет ли тут какого-то противоречия?» Фейерабенд оставался невозмутим. «Но ведь это всего лишь инструменты, и инструменты можно использовать так, как заблагорассудится. Они не могут обвинить меня в том, что я их использую»[87].

Философия может защищать здравый смысл рациональными средствами, однако при этом она перестает задавать вопросы и перестает быть самой собой — таков главный фейерабендовский dictum.

Важной задачей для историков философии является демонстрация того, что Фейерабенд не является полностью инопланетным разумом. В содержательной статье «Исторические антецеденты философии фейерабенда» его ученик Гонсало Муневар указывает на связь ФеЙерабенда с признанными философскими классиками: так, Аристотель аналогичным образом высказывался в пользу того, что рядовые граждане должны иметь возможность судить работу экспертов; Милль, Аристотель и Макиавелли, подобно Фейерабенду, ратовали за плюрализм; а сочетание суждений Аристотеля и Платона также приводит нас к фейерабендовскому тезису о том, что ключевой ценностью науки должно быть счастье людей и качество их жизни. Существуют и другие историко-философские ключи к пониманию текстов ФеЙерабенда, которые мы здесь коротко перечислим.

Имре Лакатос, выдающийся философ науки, определял неуловимого ФеЙерабенда как последователя Пиррона, знаменитого античного скептика. В ответных письмах Фейерабенд стал подписываться как «Павел Эмпирик» — и в самом деле, многие аргументы Фейерабенда носят скептический характер, но стоит сразу отметить, что скепсис как вопрошание о самых основах является фундаментальной частью всякой философии вообще. В свою очередь, именно этот скепсис Фейерабенда по отношению к науке (причем, что очень важно — скепсис, возникший внутри самой науки) вызывает у ученых чувство, словно бы у них отбирают ключи от царства знаний. Здесь можно к месту вспомнить начало аристотелевской «Топики», завершающей логический цикл трактатов Аристотеля и посвященной встрече формальной логики с текучим миром, полным случайных событий (трудно не отметить здесь некоторое драматическое сходство с темой фейерабендовского opus magnum «Против метода»): «Цель настоящего исследования такова: найти метод, при посредстве которого можно было бы составлять силлогизмы по каждому встречающемуся вопросу из правдоподобных и, сверх того, выражать свой собственный взгляд, не впадая в противоречия» («Топика» I, 1, перевод А. Ф. Лосева, курсив наш — В.3.). Лосев обращает внимание на два важных обстоятельства — в общении между людьми Аристотель не видит смысла оперировать понятием абсолютной истины и вместо него предлагает правдоподобие, а кроме того, подчеркивает, что эта логика обладает своей убедительностью:

«Если стоять на позициях «Топики», то теория вероятности имеет для Аристотеля, можно сказать, принципиальнейшее значение. И во взаимном общении людей имеют значение не абсолютные силлогизмы, а только более или менее правдоподобные мнения. И в структуре каждой науки основами являются недоказуемые аксиомы, принимаемые только из-за их самоочевидности, так что может возникнуть вопрос и о том, да не является ли только правдоподобной и только вероятностной и сама наука, раз она основана на недоказуемых аксиомах?» (курсив наш — В.3.)[88])

Также не раз отмечалось, что Фейерабенд обращал внимание на боковые или «маргинальные» ветви знания — так, в книге «Прощай, разум» он обращается к софистам и, в частности, протагоровскому учению о человеке-мере, чтобы укрепить свой тезис о необходимости демократизации знания (науки, образования и т.д.). Протагоровская формулировка: «Человек есть мера всех вещей, существующих — что они существуют, несуществующих — что они не существуют» иногда считается первым антропологическим, еще предсократовским поворотом[89]. Онтологический релятивизм, протагоровская альтернатива платоновскому идеализму — порядок мира, при котором вещи не имеют самостоятельной сущности или имеют множество их, потому что существуют только в отношении к каждому отдельному человеку, и определяются именно через это отношение как обладающие теми или иными свойствами или даже вообще как существующие/несуществующие.

Сложность современного мира выросла, и несложно найти объекты, явления и т.д., которые не находятся в прямом отношении к нам, а стало быть, и не существуют в сознании — такую онтологическую неуверенность в современных медиа называют «постправдой». В замечательной и исчерпывающей софистской апологии Р. Галанина «Риторика Протагора и Горгия» методологи науки XX века прямо и справедливо сопоставляются с софистами — Поппера, Фейерабенда и Лакатоса объединяет с ними тот же интерес к языку и природе реальности. Кроме того, теория Протагора перекликается и с проблемами измерения реальности, с которыми столкнулись Мах, Бор и другие физики XX века, заметившие, что способ измерения физического явления влияет на проявляемые им свойства.

Можно найти и другие проявления постпозитивистской чувствительности у весьма отдаленных от нас во времени античных классиков. Например, сомнения в результатах индуктивного знания и трудности перехода от частного к общему осознавал еще Демокрит (в СССР, кстати, записанный в предтечи материализма) — вот как его мысль выглядит в изложении Галена:

Антиметодологические тенденции, близкие к фейерабендовским, можно найти и у другого любителя античности, классика итальянской философии Джакомо Леопарди:

Фейерабенда можно считать и брехтианцем — он не только живо интересовался театром и оперой, но и в молодости едва не стал ассистентом Брехта. В свою очередь Брехт называл свой театр «театром эпохи науки»[92] и в 1965 году опубликовал квазифилософский роман «Ме-ти. Книга перемен», в котором в образе китайских философов вывел себя, Ленина, Плеханова и т. д. — ЭТОТ замысел перекликается с «Гражданином мира» Голдсмита, использовавшего тот же прием для остранения (китайСКИЙ философ ПИШет Другу О нравах и образе мысли англичан), а также и с замыслом Фейерабенда и Лакатоса издать полемический двухтомник «Против метода» / «За метод» — первая книга брехтовского романа называется «Книгой великого метода», а сам роман за счет коллажной структуры и афористичной манеры письма также ассоциируется со стилем Фейерабенда. Приведем две выдержки из этого текста, которые, на наш взгляд, тоже прямо смыкаются с идеями «эпистемологического анархизма»:

Ме-ти сказал: суждения, которые составляются на основе опыта, в общем и целом соединяются между собой не так, как соединяются процессы, которые ведут к этому опыту. Из соединения суждений не получается точной картины лежащих в их основе процессов. Если между собой соединено чересчур много суждений, то зачастую бывает очень трудно вернуться к процессам. Целый мир создает одну картину, но эта картина не охватывает целого мира. Лучше присоединять суждения к опыту, чем к другим суждениям, коль скоро целью суждений должно быть господство над вещами. Ме-ти был против конструирования слишком законченных картин мира[93]).

Ме-ти сказал: наш опыт в большинстве случаев весьма поспешно превращается в суждения. Мы берем на заметку эти суждения, но полагаем, что это опыт. Естественно, суждения не так достоверны, как опыт. Нужна определенная техника, чтобы сохранить опыт свежим, с тем чтобы можно было то и дело черпать из него новые суждения. Ме-ти называл наилучшим тот вид познания, который подобен снежкам. Они могут быть хорошим оружием, но их нельзя сохранять слишком долго. К примеру, они не выдерживают хранения в кармане[94].

Через Брехта Фейерабенд связан и с советским авангардом 20-х — в частности, фейерабендовское понятие контриндукции, нежелание делать выводы или сознательный отказ действовать по предустановленному плану, кажется, имеет нечто общее с «энергией заблуждения» Шкловского (книги которого есть в собрании Фейерабенда в Констанце).

Следует также сказать, что Фейерабенд был необычайно начитанным человеком — вот, например, приблизительный круг его чтения (отнюдь не только по работе) в период написания «Против метода»:

• Дневники капитана Кука

• «Смерть лорда Эджвера» (Агата Кристи)

• Goodbye Piccadilly, Farewell Leicester Square (Артур ла Берн, роман о маньяке, по которому был поставлен один из последних фильмов Хичкока — «Исступление», Frenzy)

• Ибсен, Стриндберг

• Карл Поппер, «Объективное знание»

• Александр Рода-Рода (австрийский писатель-юморист, в одном из писем Фейерабенд рекомендует почитать его Лакатосу)

• Эдгар Сноу, Red Star over China (классическая книга о зарождении коммунизма в Китае)

• Вольфганг Штегмюллер, Theorienstructuren und Theoriendynamik (философ науки-структуралист)

• Курт Хюбнер, статья о Кеплере[95]. (В письме Лакатосу Фейерабенд хвалит эту статью и пишет: «Теперь в мире три историка науки — ты, я и Хюбнер»)

• Генрих Гессе, «Игра в бисер»

• Диккенс (без уточнения, впервые прочел в 1973 году, восхищается им и пишет Лакатосу, что отныне намерен писать в его стиле)

• Труды по вавилонской астрономии (без уточнения, какие именно)

В этой переписке упоминаются также: «Космическая одиссея 2001» (Стэнли Кубрик), драматург Энтони Шеффер (фильм «Сыщик / Игра на вылет», снятый по его сценарию, использует в качестве главной темы песню Коула Портера «Anything goes», из которой Фейерабенд взял девиз для «эпистемологического анархизма»), мюзиклы и т.д.

Чтение вне программы — одно из ярких свойств Фейерабенда и постоянный источник раздражения для его ученых коллег. Часть его обширной библиотеки хранится в университете Констанцы и насчитывает несколько тысяч томов (в этом собрании преобладают научные книги, многие из них — с рукописными пометками владельца, и это примерно 30% от домашней библиотеки Фейерабенда в Цюрихе). Автору настоящей заметки представляется, что именно это неуклонное расширение кругозора в течение жизни привело Фейерабенда к анти-метафизическим взглядам, которые он высказывал в зрелости (и такое расширение следует счесть положительным, хотя оно и не предъявляет нам никакой определенной философской доктрины).

Теперь мы должны коротко обратиться к обзору творчества Фейерабенда, после чего сможем подвести некоторые итоги. Во времена его юности весь мир и, в частности, наука, переживали рост сложности — например, в эту сторону изменили физическую картину мира открытия Эйнштейна и Бора, возникали новые политические режимы и новые идеи в искусстве. Проект истории и философии науки Поппера, философия Витгенштейна, театр Брехта и кино Эйзенштейна, входившие в круг интересов молодого Пауля, открыли перед его глазами множество новых и неисследованных континентов, и хотя сам автор говорит об этих влюбленностях довольно коротко, его любопытство, превратившееся в привычку к неугомонному чтению самых разнообразных книг, и сделало из него одного из последних великих философов XX века. В силу характера и энциклопедичного (само)образования Фейерабенд совпал с умонастроением 60-х — революционной эпохой в современной культуре, основными мотивами которой стали свержение авторитетов, центробежные стремления и борьба за увеличение многообразия. Антропология, искусствознание, психоанализ и многие другие гуманитарные дисциплины следовали по этому же пути, и постепенно примитивный позитивизм и сциентистский оптимизм уступил место требованиям увеличения эмпирического знания. Начатый в том числе и историками науки эмпирический проект привел к сегментации научных философий — существующие теперь в качестве отдельных дисциплин философия геологии, биоэтика, философия космоса, медиа-археология и т.д. в известной степени обязаны своим появлением на свет методологическим изысканиям Поппера, Лакатоса, Куна, Поланьи и Фейерабенда (и иногда вступают с ними в занимательную дискуссию).

Узкое, внутридисциплинарное значение фейерабендовского трактата «Против метода» — это адресная критика научного самосознания, а именно его тяготения к правилам, которым следует руководствоваться в научной практике. Ужесточение таких правил и/или ограничение их набора ведет к более или менее полной деградации свободного исследования. Иными словами, это сгенерированный внутри самой науки здравый скепсис по отношению к ней. Классический скептицизм (в изложении, например, Секста Эмпирика) признает равноправие всех философий, но это равенство в теоретической нищете — действительно, всегда можно указать на ошибочность той или иной теории, и иногда эта критика будет вполне справедлива. «Эпистемологический анархизм» Фейерабенда можно рассматривать как развитие античного скепсиса, так или иначе присутствовавшего у всех классических греков. На тот момент основной тезис Фейерабенда, шокировавший всех, — это проповедь неразличения между цветами и сорняками, в это время автор ратует за свободное соединение любых концепций (именно это утверждение вызвало больше всего изумления после выхода «Против метода», и вот почему Йен Хакинг называет эту книгу «философским Вудстоком»).

Несоизмеримость теорий — понятие, сформулированное Куном и Фейерабендом в начале 60-х, по версии Куна, требует нового языка, который устранит барьеры между учеными (и Кун пытался выработать подходы к такому языку в набросках, опубликованных теперь под названием «После «Структуры научных революций»). Фейерабенд пошел в другом направлении, взяв на вооружение требование простоты — он утверждает, что несоизмеримость возникает из-за увеличения научного жаргона и догматизма (которые, по всей вероятности, связаны и во множестве случаев будут идти рука об руку). Заметные параллели с этим философским понятием несоизмеримости образует тема некоммуникабельности, например, в классических фильмах Бергмана и Антониони.

Следующий большой том, собранный Фейерабендом, «Наука в открытом обществе» — это книга диатриб, плоды острой полемики с научным сообществом по поводу «Против метода». Хотя сам Фейерабенд не любил этот сборник статей и даже в какой-то момент запретил его переиздавать, он представляет интерес с точки зрения того, как устроена коммуникация в научном обществе. Совсем другое качество научного диалога можно обнаружить в книге «Метод: за и против» (For And Against Method) — это дружеская переписка Лакатоса и Фейерабейда, бережно собранная и откомментированная итальянским психологом Маттео Моттерлини. Лакатос читал написанное Фейерабендом с дружелюбным вниманием и интересом, зная его как человека, в переписке они не были скованы ни требованиями научности, ни напыщенностью, которой требует вещание ex cathedra, так что и результат получился совершенно иным, чем в «Науке в открытом обществе» — это замечательный документ любви, дружбы и неуемного любопытства двух великих ученых.

В заключительном прижизненном сборнике статей «Прощай, разум» Фейерабенд смягчает свои атаки на рационализм и даже становится его защитником. В этом своеобразном философском завещании он подчеркивает амбивалентность завоеваний разума, трактует его как грозное оружие и призывает философов и ученых использовать это оружие в первую очередь против самих себя. Философия науки не может описать науку в целом, потому что продвигается от частностей и частных закономерностей к абстракциям, вместо этого Фейерабенд предлагает субъективизировать науки и приблизить их к нуждам человека и сообщества. Он также критикует Куна за менталитет холодной войны и предлагает передать науки из рук государства местным сообществам (в этом направлении развивается деятельность фонда Фейерабенда под руководством Грации Боррини-Фейерабенд, оказывающего малым народам юридическую помощь по защите исконных территорий проживания).

В своем последнем, неоконченном труде «Завоевание изобилия» Фейерабенд вновь обращается к проблеме «реальности» и пытается деконструировать понятие «подъем рационализма», обращаясь к истокам понятийного мышления, представленным у Гомера и досократиков (Ксенофана, Парменида и т.д.). Почему абстракции и неуклюжие обобщения иногда берут верх? Потому что особые группы хотят создать новую «племенную идентичность» или сохранить уже существующую среди бушующего моря культурного разнообразия — для того, чтобы это сделать, они закрывают путь к большим частям культурного ландшафта: или 1) начинают их замалчивать, или 2) отрицают их «реальность», или 3) объявляют их злыми по природе. В качестве примера для первого варианта Фейерабенд приводит продвинутый постмоисеевский монотеизм, примером третьего способа обхождения с нежелательной действительностью являются религиозные войны, описанные во Второзаконии, или апостол Павел, ратующий за невозможность общения с язычниками на жертвенных пирах (1 Кор 10:20). Второй тип поведения, по предположению Фейерабенда, наиболее распространенный, является попыткой утвердить одну доктрину в качестве господствующей. Фейерабенд считает такое отрицание реальности и ее замену абстракциями драмой в духе Оруэлла, а в неформальном интервью Рюдигеру Сафрански он в полемическом запале и вовсе объявляет философию пока что не кодифицированной формой безумия (к слову заметим, что в отечественных учебниках по психиатрии встречается термин «метафизическая интоксикация» — думается, что сам Фейерабенд наверняка был бы против такого отрицательного научного маркирования).

Возвращение в античность происходит также и в другой книге Фейерабенда — «Натурфилософии», написанной примерно одновременно с «Против метода», но по разным причинам не опубликованной в 70-х. В этой книге (изданной лишь посмертно, в 2009 году) Фейерабенд пытается понять, насколько иначе смотрели на мир древние и какая инаковость взгляда (или какое многообразие здравых смыслов) возможны вообще.

Георг Зиммель в очерке об авантюризме пишет о своеобразной фрагментарности переживаний, свойственной психологии любителя приключений — такой человек не заботится о том, чтобы представить себя в целом, но интенсивно переживает отдельные эпизоды своей реальной (и частично воображенной) биографии. В этом смысле книга Фейерабенда «Убийство времени» принадлежит традиции австро-венгерской литературы и сходится с приключениями других знаменитых сыновей Австро-Венгрии — Эриха фон Штрогейма, выдававшего себя за австрийского аристократа, альтер-эго Ярослава Гашека — бравого солдата Швейка, желавшего послужить государю императору и за это признанного идиотом, и актера Александра Гранаха, проделавшего длинный путь пешком из маленькой деревни в Галиции в Берлин, чтобы осуществить свою мечту — стать актером. Всех этих культурных героев объединяет открытость к приключениям. Автобиография Фейерабенда «Убийство времени» — это, конечно, палимпсест, фрагменты речи влюбленного, но она дает подходы к тому, каким человеком он был в действительности. Кто же вы на самом деле, мистер Фейерабенд — «злейший враг науки» (по определению журнала Nature)? Возможный прототип доктора Хауса — тот же непочтительный, хромой доктор, вечно одурманенный болеутоляющим, окруженный легендами и романами, ценящий нетрадиционную медицину? Изобретатель философского театра и эдьютейнмента? Философия Фейерабенда — это по-прежнему открытая книга, философский триллер и живая драма идей, и она не разочаровывает читателя грандиозными воздушными замками и тривиальными разгадками.

В. Зацепин