Учебный плац

УЧЕБНЫЙ ПЛАЦ Роман

Они объявили его недееспособным. Я не знаю, что это такое, но Магда сказала, что они назначили ему опекуна, ему, владельцу миллиона деревьев и различных растений, которые он, как никто другой, умеет выращивать в этих местах, обдуваемых мягкими ветрами с Балтийского моря. Сколько я себя помню, он заботился о том, чтобы меня кормили досыта, и наверняка знал — если даже не способствовал тому, — что Магда приносит мне частенько уже в темноте остатки из кухни: ломти хлеба, кружок-другой колбасы и кусочки сыра, чтобы утолить мой ночной голод. Он все знал обо мне, не только о моем вечном голоде; и, видимо, испытывал ко мне такие теплые чувства, что однажды назвал меня своим другом, своим единственным другом; это случилось, когда он доверил мне присматривать за всеми ножами и ножницами, за прекрасными окулировочными и черенковыми ножами, за скоропрививателями и серпатками.

— Стоит мне всерьез задуматься, Бруно, — сказал он тогда, — и я понимаю, ты мой единственный друг.

Сказав это, он присел в нашем старом маленьком сарае для инвентаря, который шеф распорядился перестроить для меня в жилой домик и снабдить автоматическими замками с секретом, — присел и долго раздумчиво вглядывался в меня.

Если бы Магда не сказала, что они объявили его недееспособным, я не мог бы себе объяснить происшедших с ним перемен, теперь-то я знаю, откуда его всеведущая усмешка и вялость, и робость, какой я никогда прежде не замечал у него. Он застиг меня, когда я в сумерках обрывал с елей молодые хвоинки и высасывал из их смолистых кончиков сладкий сок, который утоляет голод и уберегает от подагры. Прежде он разволновался бы, побагровел под клочковатой щетиной, а тут только усмехнулся всеведущей усмешкой и опустил глаза на своего пса — робко, словно не решался потребовать от меня объяснения.

— Ах, Бруно, — вздохнул он, но этим было все сказано.

И тут я заторопился в наш новый машинный сарай, чтобы еще до наступления темноты прочистить дисковый бороздник, а может, еще бороны и плуги.

С наступлением темноты я охотнее всего остаюсь дома, лежу на постели или сижу в коричневом кресле, его подарил мне шеф много лет тому назад, отблагодарив за услугу, которую я ему будто бы оказал. Свет я зажигаю редко, на оба автоматических замка я могу смело положиться. Но участки молодых растений, бесконечные шпалеры хвойных и лиственных деревьев брошены тогда на произвол судьбы, и все наши посадки словно склоняются в ожидании лесовика с крюком, которого я так часто видел во сне: небольшого роста, босой, с крюком в руке, он тихо проходит рядами наших посадок и по плану, только ему известному, надламывает молодые стволы. Чаще всего я жду, пока не свистнет локомотив, который далеко за нашим древесным питомником тянет состав по холмистой местности, в Шлезвиг, и тогда решаю, что однажды тоже соберусь в путь, чтобы увидеть город.

В хорошие времена Магда приносила мне булочки и куски ветчины, которые считались подсохшими; хотя я видел, как тень Магды отделялась от большого дома, я ждал, пока она не постучит семь раз, и открывал, только когда она показывалась в окне. Ей доставляло радость смотреть, как я ем, и она удивлялась, как быстро я со всем справлялся. Очень часто после этого она подставляла мою ладонь под лампочку, чтобы прочесть по линиям руки мою судьбу, и всегда в одном определенном месте вздыхала и сердито качала головой, оттого будто бы, что там не хватает какого-то бугорка и какой-то перекресток сбивает ее с толку. А это, считала она, уже причина, чтобы быть со мной настороже; и все-таки она иной раз оставалась со мной до утра, клала руку мне на грудь, дышала мне в шею. Не понимаю, почему она все снова и снова спрашивала меня о моих родителях, я же ей не раз говорил, что, когда потонула большая десантная баржа, их желтый плот унесло волной, а я барахтался среди солдат и лошадей до тех пор, пока к нам не подгреб старый колесный пароход «Штрадауне».

Придется ли мне теперь, когда шефа объявили недееспособным, уйти, Магда сказать не могла; хоть она и живет в большом доме, в крепости, как мы его называем, она еще ничего не узнала такого, что меня бы встревожило. Он, который всегда был добр ко мне, а однажды назвал своим единственным другом, сидит по-прежнему во главе стола, выпивает перед каждой едой свои сорок граммов можжевеловой водки — ее подает ему сын, — нарезает по традиции мясо, излагает свое мнение, и если уж кто возражает ему, так только Доротея Целлер, его жена. Хоть бы Магда не забыла принести мне последние известия из крепости; с тех пор, как у нас работает этот серб, она редко приходит ко мне, этот красноглазый Мирко, который всегда кладет руку мне на плечо, когда разговаривает со мной. Может, мне надо собраться с духом и спросить самого шефа, он бы скорее, чем кто-либо другой, сказал, придется ли мне покинуть мой любимый участок, облагороженные голубые ели, которые я сам подвязывал к колышкам. А при таких, как у нас, отношениях не исключено, что он мне даже расскажет, почему они объявили его недееспособным — его, которому здесь все чем-то обязаны, — и что все это для него значит. Только бы мне разрешили остаться подле него.

Больше всего я люблю работать по его указанию; распорядится он, чтобы я прореживал наши ветрозащитные посадки, и вот уже мои инструменты сверкают, щелкают и поют в зарослях туи, и живая изгородь вскорости скажет нам спасибо, разрастется густо и быстро. Почти так же охотно принимаю я задания от Эвальдсена, нашего десятника, который даже летом ходит в латаных резиновых сапогах, — он повторяет мне каждое задание по нескольку раз и всякий раз удивляется, какое множество растений успеваю я пересадить из одного горшка в другой, больший. С Иоахимом, сыном шефа, у меня всегда возникают трудности; когда указания дает он, так по нескольку раз внезапно появляется возле меня, контролирует мою работу, смотрит на часы, подсчитывает результаты; чаще всего он уходит, покачивая головой, на нем, как всегда, подшитые кожей бриджи. Если бы решение зависело от него, мне вряд ли позволили бы остаться; а ведь он рос на моих глазах, и я зачастую принимал на себя его вину. Я всегда волнуюсь, когда меня зовет к себе жена шефа; то нужно напилить и наколоть ей дрова для камина, то она хочет, чтобы я перебрал картофель в ее погребе, а она всегда сидит здесь же, хоть и не для того, чтобы присматривать за мной, а чтобы тоже поработать. Ее ясное лицо, на которое я во время работы украдкой поглядываю, доказывает ее независимость.

Дорого бы я дал, чтобы дети Ины не командовали мной, но она дочь шефа; она осталась после того несчастья у нас, и хоть я знаю, что это ее сыновья швыряют в меня из засады комья земли или чурбаки, а то даже камни, я помогаю им разбить палатку, когда они просят, устанавливаю им качели, спускаюсь к Холле, наловить в этом сумрачном ручейке головастиков для их аквариума.

Все-таки я не уверен, следует ли мне завести разговор с шефом; может, в тот вечер, застав меня врасплох, когда я жевал еловые хвоинки, он только потому был так неразговорчив, что до сих пор не простил мне отказа от его подарка. Хоть ко многим его поступкам я привык, но тут я как никогда перепугался. Он просто зашел ко мне однажды в воскресенье, сел, долго глядел на меня своими зеленовато-голубыми глазами и потом начал вспоминать: как мы с ним вместе меряли шагами эту территорию, которая многие годы, до самого конца войны, была учебным плацем, здесь занимались строевой подготовкой; как мы определяли, беря пробы на ощупь, минеральный состав почвы, как беспокоились, прорастут ли семена, привезенные издалека, из восточных областей. Внезапно он вытащил свои карманные часы, нажал пружину, крышка отскочила, и он протянул мне их, но я не решился дотронуться до его золотых часов. Тогда он сказал:

— Пусть у тебя останется что-то и будет напоминать тебе о наших первых шагах.

Я все еще не осмеливался взять часы в руки, на их крышке было же что-то выгравировано. И сколько он ни кивал мне и ни настаивал, я не дотрагивался до часов, ведь с ними я бы тотчас обратил на себя внимание, а то даже навлек на себя подозрение, а если я и старался чего-то избегать, так именно этого: обращать на себя внимание. Я упорно показывал на гравировку, пока он наконец не прочел ее; казалось, это его чуть озадачило, он захлопнул крышку и, не проронив больше ни слова, ушел.

Одного человека я знаю, кто откровенно сказал бы мне, чего мне ждать, и будь он здесь, я с радостью обратился бы к нему, потому что он всегда был добр ко мне, потому что предлагал мне приходить к нему, если меня что-то тяготит. Но Макс, наш Кудряш, уехал, старший сын шефа живет в городе и выступает перед сотнями студентов, а если я ему напишу, это будет только ему в тягость. Магда говорила, что в газетах, которые в крепости повсюду валяются, иногда бывают его фотографии. Скромнее, чем он, здесь никто не жил, но он иначе и не хотел, только стул, кровать и стол; кирпич и доски, из которых он соорудил себе книжные полки, я привез ему из Холленхузена. Он редко приезжает в гости, даже не на все большие праздники, но, если он известит о приезде, я уже рано утром стою на нашей пустынной станции, чтобы встретить его, донести его вещи, идти с ним рядом, поговорить с ним: одно это того стоит. А случись мне иной раз, обращаясь к нему, назвать его полное звание, так он шутя сделает мне замечание и напомнит, как много у нас общего в прошлом, — и скажет даже, какое у нас с ним богатое прошлое, и хотя я избегаю так к нему обращаться, мысленно я называю его Макс, как он того хочет.

Никто не ожидал, что они могут объявить шефа недееспособным, поэтому я не составил перечня тайников, в которых храню то, до чего никому никакого дела нет и благодаря чему когда-нибудь буду независимым и все, чему придаю значение, переживу еще раз. Деньги, во всяком случае ту часть, которую они мне выплачивают, я закопал у можжевельника; там эти деньги в безопасности, потому что они туда только каждую вторую зиму наведываются, когда орудуют гребнем для снятия плодов да их вычесывают. А что отдавала мне земля — все находки, напоминающие о поколениях солдат, — я разделил на три тайника; патроны, гильзы и осколки лежат у края карьера, из которого мы прежде брали песок для проращивания семян; металлические пуговицы, монеты, кокарды и штыки закопаны, помнится, у араукарий, и там же ручная граната и пряжка поясного ремня; только оба сигнальных свистка на плетеном шнуре у меня здесь, под подушкой. Там, где кончается участок высокоствольных лип, я упрятал в землю все, что мне когда-то подарил Макс и что подсовывали мне Иоахим и Ина в ту пору, когда я жил у них. Почти все без исключения их подарки сделаны из-за нечистой совести, они пытались ими откупиться, когда сваливали на меня свои грешки; да, я хорошо помню, за что получил губную гармошку и нож со штопором, а от Ины — маленький ящичек с цветными карандашами, я это помню и знаю, что послужило поводом. Если мне придется уехать, я очищу все тайники, ничего не оставлю. Мне хочется когда-нибудь разложить все эти предметы вокруг себя, и тогда, взяв каждый предмет в руку, я позволю ему говорить, а сам при этом буду вспоминать.

Осторожность, сейчас самое разумное — соблюдать осторожность; что доверила мне Магда, не должны узнать окружающие, ни жители Холленхузена, теперь охотно работающие у нас — кое-кто из этого городишка живет ныне только благодаря шефу, все эти ворчуны, что питали к нему в первые годы только недоверие, поднимали его, как люди рассудительные, на смех, — ни приезжие, для которых шеф выстроил прекрасный деревянный дом. Я лишнего слова не скажу, ведь можно представить себе, какие слухи и сплетни поползут, если жители Холленхузена узнают хоть что-то, и можно предсказать то замешательство и страх, которые охватят Элефа и его людей, ведь шеф сам проложил им дорогу с их родины к нам. Элеф — единственный человек, который снимает кепку, когда говорит со мной, а стоит мне завидеть его вдалеке, в измятых брюках дудочкой, в окружении двух-трех других кепок и огромных головных платков, так у меня всегда возникает желание, чтобы он пригласил меня к себе.

Охотнее всего я позвал бы Магду еще раз и попросил ее повторить то, что она сказала, поскольку я никак, ну никак не в состоянии поверить ее новости и примириться с нею. Возможностей для недоразумений бесчисленное множество: оборванная фраза, рассеянность, когда человек слушает волнуясь, какой-то необычный взгляд и нечаянное молчание вполне могут породить недоразумение, так я и сам, бывало, ошибался, и довольно часто. Я просто не в состоянии поверить, что шефу назначили опекуна, который будет за него думать и подписывать; ведь если даже они найдут для него опекуна в Шлезвиге, все равно никто ему в подметки не годится, ему, у кого в мизинце больше ума, чем у всех, вместе взятых, опекунов в мире. Никто не знает дело лучше, чем он, ему достаточно взять в руку лист, ветку, чтобы понять что к чему, никто не знает так, как он, всех тайн деревьев и растений.

Пусть опекун хоть раз пройдет с шефом по рядам наших посадок, пусть он пройдет по нашим участкам, как я хожу с шефом, и пусть послушает шефа, когда тот разговорится, когда докажет ему, что все растущее имеет своего определенного врага, иного как бы нарочно для него созданного, враг этот долго выжидает, чтобы нанести удар, а затем позаботиться об отмирании. Поначалу я с трудом верил шефу, но он доказал мне, что у каждого, да-да, у каждого вида растений есть свой исконный, личный враг, мы как раз стояли у сосен, и шеф сказал:

— Возьми, Бруно, хоть сосны.

И он стал говорить мне о сосновом побеговьюне летнем, сосновом побеговьюне буром, о ненасытных гусеницах, живущих в смоляном домике и нападающих на молодые побеги и почки. Он перечислил мне всех вредителей, которые живут только на соснах, от сосновой тли до рыжего соснового пилильщика, он знает всех врагов сосен, но он также хорошо знает, что угрожает лиственным деревьям, каждому виду, каждому. Куда бы мы ни пришли с ним, обходя наши владения, и на что бы я ни показал — подчас с намерением проверить его знания, — он без труда вспоминал свойственных каждой породе врагов, и если в моей голове уже звон стоял от всех названий, которые он перечислял, то он спокойно продолжал называть новые, говорил о ясеневом долгоносике и о сиреневой моли. По крайней мере сотню названий привел он, и они градом обрушились на меня: грушевая листоблошка, тополевый усач, дубовая листовертка; под конец я пытался только запомнить все эти названия и потому не в силах был усвоить, за какие повреждения несут ответственность эти долгоносики и листовертки, что они коконируют, что от них вянет или что они скелетируют. Во всяком случае, одно мне интересно: как долго захочет оставаться опекун опекуном после прогулки с шефом, после беседы о закадычно-смертельной вражде, это мне очень интересно.

Надо задвинуть засов; хотя на оба автоматических замка я могу смело положиться, все-таки сегодня лучше дополнительно задвинуть засов: следы, которые, как всегда, идут от участка берез, доходят до моего окна, следы босых ног, происхождение которых никто разгадать не может, цель которых никто не может установить. Они начинаются внезапно и внезапно кончаются, словно бы тот, кто их оставил, спустился на канате, а когда счел необходимым, вновь подтянулся на канате, вверх, в заоблачную высь. И сколько бы раз я ни шел по этому следу, я выяснял только, что у того, кто оставил свои следы, на правой ноге нет большого пальца, отпечаток ног с каждым разом становился все более четким и поучительным.

Я не говорил шефу, что следы часто вели от моего окна к крепости, я это обнаружил после небольшого дождя, а также замечал, когда роса прибивала летнюю пыль на террасе; следы каждый раз вели через травяной холм мимо клумб с розами к трем липам, откуда можно было заглядывать в комнаты, в которых живет Ина с детьми. Даже если бы я показал следы шефу, он сказал бы только то, что всегда говорит:

— Ты слишком много думаешь, Бруно, и раздумья твои не приносят тебе ничего, кроме тревог.

Насколько я знаю шефа, его рука дружески скользнула бы по моей голове, словно он этим движением мог унять мои раздумья и излечить меня от тревог.

Это не свисток локомотива пробудил от сна грачей, это было что-то другое, что напугало их в растрепанных старых соснах у железнодорожной насыпи; словно предостерегая нас, вылетели они из своих неприютных гнезд и теперь кружат над нашими посадками, над экспедиционной конторой и над новым машинным сараем, круги их расширяются и доходят до крепости, где все еще горит свет, где вся семья, надо думать, сидит вокруг стола и совещается, как вести дела дальше, и в малом и в большом. Я различаю лишь какие-то смутные движения, но хорошо себе представляю, как они пускают по кругу документы, как все вместе склоняются над одним из документов и так долго его изучают и толкуют, пока не придут к согласию, пока взгляды их не встретятся и они с облегчением не кивнут друг другу, возможно даже, не замечая вовсе того, кого все это касается и кто молча сидит среди них, молча, готовый им помочь.

Он не даст мне уехать, даже если его сын Иоахим потребует этого, он сошлется на то, что я с первого дня помогал ему осваивать эту землю, обрабатывать ее и преобразовывать и что мы вместе выбрали холм, на котором когда-нибудь должен будет стоять дом, его крепость. Этот миг он, конечно же, помнит: мы стояли на старой, покрытой рубцами солдатской земле и подыскивали место для дома, все вокруг словно терялось в мерцании — учебные блиндажи, макеты и учебный танк, тишина вокруг словно пульсировала, словно бы постукивала, мы, не сговариваясь, поднялись, прошли сквозь редкие сосны на ближний холм и, присев там, ели хлеб.

— Здесь, Бруно, — сказал шеф, — здесь мы когда-нибудь построим нашу крепость, здесь мы останемся.

Шутки ради он растянулся на животе, приставил к плечу, как если бы это была винтовка, железную трубу, которую мы втыкали в землю, беря пробы, стал целиться туда, стал целиться сюда, а под конец сказал, усмехнувшись, что лучшего сектора обстрела не найти.

Вот уже опять слышу я за собой этот голос, опять я заговорил вслух, опять прислушиваюсь сам к себе. Нет, никто не стоит за мной, я здесь один, могу положиться на оба автоматических замка и засов. Я знаю, что это тревожное чувство рождено моим вечным голодом, меня даже кусок сырой брюквы может успокоить, но еще лучше успокаивает меня черный хлеб, если накрошить его в простоквашу. Не часто случается, что я так бываю сыт, как мне того хочется; и тут, когда Магда уже в темноте пришла ко мне с множеством вкусных остатков от ужина, голод мой лишь ненадолго утих и я толком не насытился. Магда сказала, что шеф в последнее время все меньше ест, иной раз ему достаточно куска мяса, иной раз он довольствуется двумя яблоками, а утром ему хватает кофе с молоком; потому, видимо, будит его не голод, как это случается со мной. Меня каждое утро будит какая-то тянущая боль в кишках, я ощущаю ее даже во сне, а проснувшись, сразу же ощупываю подоконник, ищу что-нибудь съедобное, что я по возможности кладу туда заранее. От тебя, сказала как-то Магда, надо, видно, запирать все, что можно отправить в рот.

Если бы жив был старик Лаурицен, наш сгорбленный своенравный сосед, который в первые годы испытывал к нам только презрение, так я бы знал, куда мне идти; везде, где бы я его ни встретил, он предлагал мне перейти к нему, везде — на станции в Холленхузене, когда я ждал Макса, у однолетних теневыносливых вишен на берегу Большого пруда и в так называемом Датском леске, за обладание которым они с шефом вели друг с другом долгую войну.

— Когда же ты начнешь у меня работать, Бруно? — спрашивал он всякий раз, а когда я пожимал плечами, бормотал: — Еще пожалеешь, голова мякинная.

Двух наших работников он сумел уговорить, они ушли от шефа и нанялись к нему, а меня не сумел, хотя обещал мне работу такую, чтобы я не имел дела с его лошадьми.

— Ладно, ладно, — сказал он, когда я обратил его внимание на то, что никогда не смог бы работать с лошадьми, — найдем что-нибудь другое, работы хватает.

Может, он и относился бы ко мне хорошо, не знаю, знаю одно: что-то между нами было неладное, ведь цветы, которые я принес на его похороны, завяли и засохли уже на коротком пути от ворот кладбища до могилы.

Редко я видел шефа таким довольным и умиротворенным, как в тот день, когда старик Лаурицен уступил ему Датский лесок со всеми правами, этот мрачный, обезображенный буреломом лес, куда никто посторонний и не забредал. Когда дул редкий у нас северный ветер, в леске можно было услышать слабые стенания раненых датских солдат, укрывшихся здесь сто лет назад, поэтому я частенько сюда приходил, сидел на пеньке или лежал в траве и ждал их стонов, их вздохов. Раз как-то меня отыскал в одной из ям пес шефа, я уж к чему только не был готов, но шеф лишь дружески потянул меня за рукав и повел к поваленной ели. Мы уселись на нее, глотнули немного из его фляжки, и тут я чуть струхнул, когда он неожиданно спросил, доволен ли я. Не было раньше случая, чтоб он меня об этом спрашивал, он, которому я всем обязан, он спас меня первый раз после гибели большой десантной баржи и второй раз — после гибели колесного парохода «Штрадауне». Я, видимо, глянул на него в замешательстве, потому что он, улыбнувшись, махнул рукой и показал на дикие заросли Датского леска.

— Видишь, Бруно, — сказал он, — природа не забывает, что была некогда дикой, нельзя только допускать, чтобы она слишком часто об этом вспоминала.

А потом опять стал рассказывать о необозримых посадках у них на востоке, которые принадлежали некогда его отцу, о бедных землях на краю Роминтской пустоши, где они выращивали устойчивые хвойные породы; бедные земли иной раз отличные земли. Я мог целыми днями слушать его, когда он рассказывал о тех временах, о зимах там, о планах посадок, о волке, которого он пристрелил. Иной раз я испытываю такое чувство, словно уже тогда был с ним, хотя точно знаю, что жил гораздо дальше на восток, на берегах реки Мемель[1], которая бесшумно всасывала в себя все, что я бросал в нее с берега.

Мы долго просидели на поваленном дереве, шеф и я, и когда он счел, что достаточно мне рассказал, то похлопал меня по спине, и мы пошли плечом к плечу через Датский лесок, который был переписан на его имя при известных обстоятельствах, как подарок в знак примирения. Шеф был очень рад. Время от времени он, словно бы из озорства, кончиком башмака тыкал в землю. Прежде чем мы вышли из леска, он дал мне еще чуточку глотнуть и, когда я возвращал ему продолговатую фляжку, сказал:

— Поверь мне, Бруно, кто хочет действовать наверняка, тот должен расширять свои владения.

Сегодня, видимо, никто сюда не придет, чтобы рассказать мне новости, я уже могу раздеться, приготовить все к ночи. Зеленая куртка, которую мне подарил шеф, с годами становилась все тяжелее, рукава, сдается, укоротились, сели, а края обтрепались, и все-таки я с удовольствием ношу ее, так же как и яловые сапоги, что привез мне Макс на пасху. Однажды, когда я поднял воротник куртки — я стоял в тени молодых кедров, — люди Элефа спутали меня с шефом и послали ко мне одного из своих, чтобы он изложил мне какую-то их просьбу; я не понял, почему они так радовались своей ошибке. А что я зашил в подкладку, никого не касается, пустой патрон для дроби никогда никто не увидит. Мои штаны — не знаю, почему я штаны снашиваю скорее, чем куртки, — даже те темные, что подарила мне жена шефа, уже сильно обтрепались, на коленях обвисли пузырями и так истерлись, что мне вот-вот придется ставить заплаты. С носками у меня благополучно, я же все лето их не ношу.

Это Иоахим; луч его карманного фонаря шныряет по грядкам и посадкам, останавливается на дорогах, поворачивает к хозяйственным постройкам, их с тех пор, как он здесь распоряжается, приказано запирать. Он совершает свой последний контрольный обход, что делает почти каждый вечер. Не к Максу, который всегда держался в стороне, проникся шеф доверием, а к Иоахиму, который, видимо, и на свет-то явился всем недовольный, а мимо меня всегда, только качая головой, проходит, словно от меня никакого толка и быть не может. Даже в такой день он не захотел отказаться от контрольного обхода; если бы он стал хозяином, так, пожалуй, всем нам начал бы подавать команду, когда спать укладываться; подавал бы он команду тихо, ведь голос он повышать не любит. Иной раз он может так долго молча на меня глядеть, что я, занятый пересадкой в горшки или вырезкой побегов, совсем теряюсь, начинаю дрожать. Его называли когда-то гусенком, он был такой нежный, кожа у него была такая чувствительная. Он был бы рад, если бы я отсюда убрался.

Нет смысла, пожалуй, ждать, когда придет сон, пусть сперва проедет ночной поезд; только услышав свисток его паровоза, я смогу заснуть. Легче всего я засыпаю, если думаю о ветре среди елей, как он тихо проскальзывает меж их крон, или думаю о тихом учебном плаце, над которым парят в теплом воздухе два канюка. Часто я даже не успеваю подумать, что вот засыпаю, потому что уже заснул и, может, уже вижу сон, вижу, что лежу на дне реки Мемель, а высоко над собой вижу медленно плывущие плотные тучи, тугие, точно мешки, набитые картофелем. Теперь уже недолго ждать до свистка паровоза.

Когда наш десятник Эвальдсен видит, как я быстро сую в рот пару-тройку семян, он грозит мне или морщится и отворачивается. Он грозит мне шутя, ведь он добродушен и снисходителен, как едва ли кто другой, и морщится он, видимо, считая, что семена на вкус горькие или отдают гнилью, а кое-какие — перебродившей кислятиной. У меня, считает он, желудок, видимо, что у дрозда, все сходит мне без последствий: не пузырится у меня пена в уголках губ, зрачок не застывает и я не катаюсь в судорогах.

— Я, Бруно, — сказал он как-то, — давно бы подох, если б глотал все эти стручки и коробочки, какие ты глотаешь.

Признаюсь, от некоторых семян кружится голова, от других кожа горит, и если я съедаю семена мясистых плодов бирючины, тиса и барбариса, которым мы даем всегда чуть сопреть, тогда в моей голове стоит треск и тиканье, как от сотни цикад. Но мне еще ничто не повредило. Я охотно ем семена из шишек хвойных деревьев, пока шишка еще не обескрылена; у меня тогда бывает порой такое чувство, будто голос мой крепнет, и набирает силу, и все больше слов оказывается в моем распоряжении, а вот после того, как я полакомлюсь спиреей и магнолией, семена которых перед посевом не должны высохнуть, мне представляется, что я спокойно скольжу в лодке мимо знакомых берегов.

— Бруно, Бруно, — говорит наш десятник Эвальдсен, — воздержись хоть чуть-чуть, чтобы для посевных гряд что-то осталось.

Отсюда, от посевных гряд, я хорошо вижу крепость, но никто еще оттуда не появился, ни на дорожках, ни на террасе, туман уже весь поднялся, и в верхних окнах сияет солнце. В обычный день шеф давно был бы у нас, погладил бы меня по голове, показал бы нам какой-нибудь прием на посевной грядке, наверняка осведомился бы о больной жене Эвальдсена и, похвалив нас обоих, пошел бы дальше, влекомый неодолимой потребностью везде и во всем принимать участие. А теперь он все не идет и не идет, может, его удерживает опекун, которого они вызвали, не знаю.

Десятник Эвальдсен только с удивлением вытаращился на меня, когда я спросил его, для чего нужен опекун; ему пришлось сперва подумать, но и после этого он сказал только одно:

— Ну и вопросы ты задаешь, Бруно.

Но внезапно, словно бы вспомнив какой-то случай в Холленхузене, он все-таки сообразил, что ответить, и сказал, что они могут назначить опекуна человеку, страдающему слабоумием или алкоголизмом или другими недугами; но, главное, много всего этого должно накопиться, сказал он кроме того. Теперь я в еще большем недоумении, ведь я точно знаю, что шефа ни в чем этом нельзя обвинить; он сам все еще свой лучший опекун и любого здесь за пояс заткнет. Если я выложу десятнику Эвальдсену то, что рассказала мне Магда, так он, надо думать, только пренебрежительно махнет рукой и продолжит свою работу, он служит у шефа двадцать семь лет, всего на четыре года меньше, чем я, и поверит только тому, что допускает его собственный опыт.

Нет, никто дольше не работает с шефом, чем я, никто не пробыл здесь тридцать один год. Вначале я еще отмечал каждый год зарубкой на моей красивой можжевеловой трости, я предназначал ее моим родителям, хотел подарить им эту трость в тот день, когда они объявятся в Холленхузене, чтобы забрать меня, но они все не ехали и не ехали, желтый плот увлек их за собой навсегда. В то время, когда я еще считал годы по зарубкам, я много плакал, просто потому, что думал, будто мои слезы помогут родителям отыскать меня в Холленхузене. Что сейчас требует больших усилий, в ту пору давалось мне сразу, стоило лишь захотеть: я мог всегда и везде расплакаться, не просто всхлипывать, а залить слезами все лицо и руки; стоило мне только вспомнить, как тонула большая десантная баржа, как в нас попала бомба и все забарахтались в воде, солдаты, штатские и лошади. Мне стоило только вспомнить глаза лошадей и желтый плот, на котором примостились мои родители, как я тут же чувствовал, что меня охватывает жар, и у меня текли слезы — все равно, лежал я в постели или был где-нибудь на поле. Если шеф заставал меня в слезах, он никогда слова мне не говорил, не выказывал ни малейшего желания меня утешить, только глянет, бывало, на меня, кивнет мне, не ободряя, а так, словно хорошо меня понимает. Не от него я узнал, что лошади затолкали меня под воду и отделали копытами; они отличные пловцы, ни с чем не считаются, плывут, закатив глаза и оскалив зубы, непрерывно фыркают и сопят, так что из ноздрей пар валит, а копытами колотят по воде. Макс мне все это позже рассказал, и от него же я знаю, что шеф нырнул за мной и выплыл со мной наверх, и долго не отпускал, пока не пристроил на плавающие доски. Но и тогда оставался со мной, пока нас не выловили с «Штрадауне», я был, по словам Макса, весь в синих и зеленых подтеках. Хотя Макса там не было, он знал все, знал, во всяком случае, больше, чем я, он был единственный человек, который меня утешал, и мне, чтобы унять слезы, стоило только подумать о нем, о его расположении, которое я почувствовал в первый же день, когда он вернулся с войны, в синей форме.

Я не оборачиваюсь, я еще ниже наклоняюсь к посевной гряде, хотя уже давно услышал легкое поскрипывание за собой, что-то вроде шипения, звуки эти издают подшитые кожей бриджи Иоахима. Пусть думает, что захватил меня врасплох, а чтобы выказать ему свое изумление, я трижды сплюну, будто бы справляясь с испугом. Наверно, он совершает свой первый обход в качестве нового шефа; я не удивлюсь, если он мне и десятнику Эвальдсену объяснит, что кое-что изменилось в главном, в конце-то концов, мы здесь самые старые работники, трудяги первого часа. Он выглядит как обычно, здоровается с нами коротко и дружески, как всегда, и на его худом лице ничего не отражается, ни тайное страдание, ни смущение, ни скорбь — ничего. Как спокойно глядит он на меня, совсем недолго, но я теряюсь.

— Мама ждет тебя, Бруно.

Я киваю и слышу свой вопрос:

— Случилось что-то с шефом?

Он оторопел, смотрит на меня с удивлением и качает головой, что должно означать только одно: сколь неуместен мой вопрос; качая головой, он словно бы говорит мне: ах, Бруно.

Иоахим уходит, и по виду его я ничего не замечаю, он сгорбился не более обычного, никакой добавочный груз не тормозит его шагов, но я знаю, что это всего-навсего самообладание, он в такой степени контролирует свои действия, что может удержать руку, уже занесенную для удара, как в тот раз, когда я дал ему повод ударить меня, — рука его уже была занесена надо мной, я уже пригнулся, но в последнюю минуту он, надо думать, перерешил и, сжав губы, отошел от меня.

Когда я издалека смотрю на их большой дом, который они называют только крепостью, то ясно вижу бывший командный холм учебного плаца, исчезают внезапно клумбы роз, изогнутые дорожки, липы, и на их месте я вижу жесткую траву, цепкий сорняк, перерытую, нашпигованную обильными следами войны землю, что словно бы осадила дом и упрямо притязает на него. Это самый просторный дом в Холленхузене, полы там из полированного камня, на стенах висят коричневатые фотографии, на лестничных площадках много стульев и кресел, а внизу, в прихожей, стоит большая ваза с фруктами, которую пополняет всегда сама жена шефа.

Сейчас я пойду дальше вдоль ветрозащитной изгороди, где они меня сразу не обнаружат, а когда выйду за экспедиционной конторой на Главную дорогу, так буду уже почти там и дети Ины не успеют ничего придумать. Однажды они угодили мне в глаз комом глины, ссадина чуть кровоточила, чего я и не заметил, шеф не узнал от меня, откуда эта ранка. Если б вышло, как он хотел, так и я бы жил в крепости, в уютной сухой квартире подвального этажа, которую он предназначал специально для меня — он даже приказал построить отдельную лестницу туда, которую затенял куст рододендрона, но я не выдержал, прожил внизу всего месяц. Я что угодно мог делать, но все равно каждый вечер, когда я спускался к себе, я встречал своих родителей, чаще всего они уже стояли, притаившись за зарешеченным окном, и тихо окликали меня, сначала стучали в окно, потом окликали и подавали мне знаки, медленно, словно безмерно устали; их знаки я не умел растолковать. Одежда на них была ветхая, казалось, они пришли откуда-то издалека; а иной раз я обнаруживал отпечаток тела на моей кровати и мог предположить, что один из них на ней отдыхал; случалось, дверца шкафа оставалась открытой. Как бы громко я ни говорил и ни кричал, они меня не понимали; они меня просто не понимали и, огорченные, уходили в своей поношенной одежде. Это был месяц жестокой бессонницы. Шеф тотчас согласился со мной, когда я попросил его вернуть меня в старую квартиру рядом с теплицей; он даже не пытался уговаривать меня, чтобы я остался.

Быть может, жена шефа расскажет мне, что там произошло и на что я должен рассчитывать, хотя время от времени она теряла со мной терпение, но всегда хорошо ко мне относилась, заботилась, чтобы я получал свою долю, и не раз говорила мне, что я член их семьи. В памяти моей словно навек запечатлелось ее ясное лицо, такое прекрасное, с правильными чертами, больше всего мне хочется прикоснуться к нему, но этого она никогда не узнает, хоть какая ни будь она умная. А как же тяжело скрывать свои желания, может, тяжелее этого нет ничего на свете. Про себя я называю ее Доротея. Когда я украдкой на нее взглядываю, то часто вспоминаю, что однажды она меня поцеловала, как-то зимой, давным-давно, когда мы все жили еще в бараке, в одном помещении, которое разделили с помощью брезента и одеяла. Во время вьюги я на полном ходу упал с товарняка; подкараулив его на повороте, за учебным плацем, я прыгнул на платформу с углем и второпях сбросил пару-другую огромных кусков угля, которые подобрали Макс и шеф; но потом поскользнулся и грохнул вниз. Они уложили меня возле чугунной печурки, ко мне пришел старик врач, живший в соседнем бараке, мне казалось, что теперь-то я умру. Доротея сидела со мной дольше, чем все другие, она вытирала мое потное лицо, улыбалась мне, приносила мне молоко, настой ромашки, а однажды — плитку шоколада, который я должен был сразу же съесть. Бараки окутал зимний туман, из-за этого поблекла маскировочная окраска; по утрам мое окно было покрыто ледяными цветами, которые я пытался определить, пока они не таяли в тепле постепенно согревающейся комнаты. Старик врач никогда не говорил со мной, он разговаривал только шепотом у двери с Доротеей и удалялся семенящей походкой по гулкому коридору, пол которого в отдельных местах, особенно у входа, был сильно сбит и истоптан солдатскими сапогами. Я спросил его как-то вечером, не умру ли я вскорости, но он только ущипнул меня за щеку, а когда ушел, Доротея села на край моего соломенного мешка и поцеловала в оба глаза.

— Ты скоро поднимешься, Бруно, — сказала она, — скоро.

С каким удовольствием взял бы я два яблока из вазы, но со стены из темной блестящей рамы смотрит на меня отец шефа, он словно охраняет эти яблоки, словно проверяет, кто входит, а кто выходит отсюда. Как бы мне хотелось, чтобы он тоже жил здесь, в Холленхузене, судя по всему, что я знаю, это был немногословный, добрый человек, одиночка в своем деле.

Она бранит Ину, это голос Доротеи, которая бранит свою дочь; мне не следует слушать, я должен дать о себе знать, объявить как-то, что я здесь, хотя могу узнать кое-что, для меня, быть может, важное. Речь идет о каком-то извещении в газете, это я уловил, о каком-то объявлении, в котором, полагает Доротея, содержится что-то вполне обычное, и звучит оно обычно, я не знаю, что такое обычность, правдива она или неправдива. Об этой обычности я еще никогда не думал.

— А вот и ты, Бруно, — говорит Доротея и идет мне навстречу.

Лицо ее ничего не выдает, пожалуй, усталость, некоторую нервозность, но ничего такого, из чего можно было бы заключить, что принято важное решение. Ина только кивнула и сразу же отвернулась к окну, показав мне свою худенькую спину.

— Ты себя плохо чувствуешь, Бруно? — спрашивает Доротея. — Ты выглядишь таким усталым.

Я только головой качаю, не удается мне хоть слово сказать, когда она рядом.

Макс, стало быть, приезжает, приезжает двенадцатичасовым поездом, он, как всегда, будет спать в своей комнате, на походной кровати, всего несколько дней. Я уже в курсе, а она, надо думать, видит, что я рад прибывающему гостю, и говорит кратко:

— Мы тоже рады ему.

Если Макс приподнимется на своей кровати, он может обозреть наши участки вплоть до того места, где прежде стояли солдатские бараки, восемь деревянных бараков, крытых толем с маскировочной окраской, а стоит ему встать и подойти к другому окну, он увидит Датский лесок и Большой пруд. Теперь бараков нет; старые сосны, где гнездятся вороны, все еще тут, но бараки снесли, и ничто не напоминает больше о том, что мы там некогда жили с тысячью других людей, которые сходились сюда из разных мест, занимали помещение, жили и ждали.

Шеф попросту втащил меня в дом; он, который всегда все узнаёт, дознался, что Доротея с Иоахимом и Иной живут там, и потащил меня к ним, словно я уже был членом их семьи, и я пережил вместе с ним их встречу, и слезы, и утешения, и все, все. А потом он сказал:

— Я привел к вам еще кое-кого, он пока что останется с нами.

Он так сказал, и для первого дня это было главное. Ина знала, где можно раздобыть мешок с соломой, мы с ней вместе притащили его в темноте и, когда все сошло благополучно, уселись друг подле друга и все вместе радовались. Шеф решил лечь у стены, я спал между ним и Иоахимом, а Доротея и Ина спали за брезентом и одеялом.

Они, конечно же, вызвали Макса, потому что его голос должен прозвучать на их совете, вероятно, им даже нужна его помощь; думаю, они теперь зависят от него. Хотя я в любую минуту могу к нему зайти, если меня что-то мучает, я не хочу сразу же осаждать его своими вопросами, а когда позже обращусь к нему, буду настороже, чтобы не выдать Магду.

— Только выдай меня, Бруно, — сказала Магда, — я пожалею о каждом куске хлеба, что приносила тебе.

Может, Макс пригласит меня сопровождать его, как часто делал раньше, вдоль речушки Холле к Судной липе и к двум могильным курганам, я уж и не знаю, сколько раз сидел с ним на этих камнях и слушал его. Там я мог бы спросить его, у трухлявой Судной липы, к которой был однажды прикручен веревками крест-накрест, туго-натуго, и все-таки выдержал целую ночь, не позвал на помощь и не выдал ни одного имени, там я мог бы его спросить, ведь это наше старое место, где и он задавал мне бесчисленное множество вопросов, о моих самых ранних воспоминаниях, к примеру о моих нуждах и разочарованиях и о так называемых целях, которыми я руководствуюсь.

Таких вопросов Иоахим мне никогда не задавал, он поначалу хотел только, чтобы я рассказал, чем рисковал его отец, спасая меня, в первый раз — когда тонула большая десантная баржа, а потом — когда наш добрый пароходик «Штрадауне», который принял нас на борт, налетел на рассвете на обломки какого-то судна и они вспороли ему борт по всей длине носовой части, точно острым ножом вспороли. Он лишь изредка прерывал меня, он так вдумчиво слушал меня, словно постоянно что-то сравнивал и взвешивал, и я в конце концов стал следить за тем, чтобы пользоваться всегда одними и теми же словами. Я заметил, как внимательно он разглядывал шрамы на моей щеке, эту бордовую выбоину под моим вечно слезящимся глазом, который сам он назвал однажды «слезная лужа», — и только кивал, когда я рассказывал, что его отец, наш шеф, наложил мне первые повязки еще на «Штрадауне», на том старом колесном пароходе, который так и не пошел ко дну, а полузатопленный застрял в обломках неизвестного судна. А случись мне что-то пропустить в моем рассказе, так Иоахим тотчас вспоминал, что́ я упустил, и тогда я, как и обязан был, говорил: Да-да, ах, верно.

И вставлял в свой рассказ ту часть, где шеф после того, как перегруженная надувная лодка со «Штрадауне» перевернулась в бушующем прибое, нес меня, шагая по пояс в воде, на берег. Я мог все это рассказывать и задом наперед, а если бы он пожелал, так я легко мог бы начать теми словами, что сказал мне шеф, когда положил меня на песок и нагнулся надо мной:

— Поглядим, мальчик, что с нами обоими в третий раз приключится.

Это он сказал в последний день войны.

Заснуть на этой походной кровати я бы не мог, стоит мне только для пробы чуть полежать на ней, как в голове у меня поднимается жужжание, такое жужжание, точно беспокойные осы рвутся на волю, а руки начинают зудеть. Вот Макс мог так лежать и читать и размышлять, целыми днями, в этой скромной комнате. Свой здоровый сон он, видимо, унаследовал от шефа, этот глубокий беззаботный сон, в который он везде погружается, даже под карликовыми елями на плацу. Когда я вспоминаю наши барачные времена, то вижу шефа только лежащим на мешке, набитом соломой, скрючившись, лицом к стене, никогда он не раздражался и не злился, если где-нибудь поднимали стук, ссорились, он лежал, будто спокойно приняв смерть, в своей форме, с которой спорол знаки различия. Будили мы его к обеду, так он, вычерпав миску до дна, ложился к стене и лежал, уставившись куда-то в пространство. Порой, когда взгляд его падал на меня, он слабо улыбался и мог даже сказать:

— Н-да, мальчик, мы с тобой, видимо, неразлучимы.

Он не обижался на Ину, когда она щекотала его во сне, а только примирительно бурчал; и если на него наступали или что-то на него падало, он тоже только примирительно бурчал. Единственный человек, который считался с его желанием спать, была Доротея, если она что-то делала рядом, так очень осторожно, ступала тихо-тихо, шикала на нас, выговаривая за шум, она знала, что когда-нибудь он окончательно проснется после полного покоя, который ему тогда, видимо, был очень нужен. Ничего мы не планировали на длительный срок; а что казалось нам важным, откладывали до дня, когда он окончательно проснется. Однажды Иоахим меня спросил:

— Долго ты еще у нас пробудешь?

Ему ответила Доротея:

— Подожди, пока папа не встанет, тогда все уладится.

До двенадцатичасового поезда время еще есть, не стоит начинать какую-то работу, я пойду по участкам хвойных до песчаного карьера, поднимусь на насыпь, прислушаюсь к рельсам и пойду между рельсами к станции. Слишком рано я до станции все равно не доберусь; даже сюда, в Холленхузен, где поезда останавливаются редко и где только тогда заметно оживление, когда мы подвозим к станции большую партию деревьев и различных растений, я охотно прихожу пораньше, осматриваюсь, читаю объявления и прикидываю, куда же едут эти немногочисленные празднично одетые пассажиры.

Когда-нибудь и я поеду в город, быть может, с двенадцатичасовым поездом, и, может быть, сяду, как Макс, в последний вагон, а подъезжая к какой-либо станции, спущу оконное стекло и подставлю лицо встречному ветру; вполне может быть. Если я нагнусь, чтобы взять его багаж, он, конечно, как всегда, скажет:

— Не усердствуй так, Бруно, сперва я гляну, не изменился ли ты.

Он положит обе руки мне на плечи и убедится, что я все еще тот самый. Но я увижу, что он все еще не избыл своего тайного страдания, его улыбка не скроет той горечи, той сдержанной горечи, которую, видимо, испытывает человек, понимающий все так ясно, как Макс. Кто знает, как сложились бы наши дела теперь, если бы Макс оправдал надежды шефа; а что шеф поначалу возлагал надежды на него и строил свои великие планы в расчете на него, в ту пору видел каждый, это стало ясно уже в тот день, когда Макс вернулся к нам в своей синей форме. Исчезли куда-то и сон, и усталость, и мрачное настроение; шеф, который еще сию минуту разговаривал во сне, окончательно проснулся, он обнимал, он похлопывал Макса от радости, и вспомнил, что для этой минуты припрятал немного кофе, и выудил его из похрустывающих глубин своего набитого соломой мешка.

— Наконец-то, Макс, наконец-то, — сказал шеф Максу.

И Макс ответил:

— Да, наконец-то, отец.

Качая головами, смотрели они друг на друга, словно не веря себе, такие счастливые. А чуть позже, в разгар беседы, Макс встал и притащил свой вещевой мешок, из которого достал несколько футляров на подкладке, в каждом футляре было по шесть фруктовых ножей из серебряного сплава, прекрасные ножи с изогнутыми широкими лезвиями. Каждый из нас получил такой футляр в подарок, их Макс привез с войны, получил в офицерской кают-компании, куда его откомандировали стюардом.

Надеюсь, яблочная пирамида не рухнет, если я, проходя мимо, прихвачу парочку яблок, Доротея, правда, разрешила мне брать из всех фруктовых ваз, которые в крепости стоят повсюду, но она же не знает, сколько раз я уже угостился. Доротея тихо говорит что-то Ине, а та сидит в кожаном кресле и плачет, я ничего не скажу, просто пройду мимо, и если они услышат мои шаги, так поймут, что это был я, тот, кто прошел мимо них.

В барачные времена Ина однажды показала мне, как можно выдержать боль; она всадила себе иглу — огромную, какими пользуются для шитья мешков, — в подушечку у основания большого пальца, она очень медленно вдавливала иглу в руку, а я не отрываясь смотрел на ее худое, напряженное лицо и должен был ей подтвердить, что у нее не скатилось ни единой слезы. Вообще говоря, она в те времена ко мне хорошо относилась, часто потихоньку совала мне куски, если не хотела их сама есть или уже не могла; мы сидели за столом рядом, и, как только она будто случайно опускала на колени надкушенный кусок хлеба, я уже знал, что он предназначен мне. Но она же меня огорчала, особенно сильно огорчила однажды зимой, в воскресенье, когда я катал ее в самодельных санках по сверкающему снегу и на обратном пути из заснеженного Датского леска мы встретили двух ее подруг. Подруги спросили, кто я, а Ина назвала меня своим новым скакуном, скакуном Бруно, владеющим всеми аллюрами; и чтобы сразу же доказать это, она пригласила подруг сесть в санки, и мне, хотя я уже устал, а плечо мое ныло, пришлось тащить их по снегу, бежать рысью, как того желала Ина, скакать галопом, я тащил их, хрипел, мне трудно было тащить их на холмы, а съезжая вниз, санки со всего маху били меня в подколенки — и все к удовольствию Ины. Ина утверждала, что позже, когда мы остались одни, я будто бы пытался ее придушить: было это меж старых сосен, где мы по ее желанию «намыливались» снегом; но я ничего этого не помню, это она, видимо, сочинила. Дома она, во всяком случае, об этом рассказала; я лежал на своем мешке и слышал, как они шептались, и, несмотря на страшную усталость, не мог заснуть, я слышал, как Доротея ее успокаивала, а шеф осторожно упрекал ее и напоминал ей, что ко мне следует относиться бережно и снисходительно.

Вполне может быть, что он стоит сейчас у окна и наблюдает за мной, как я иду по Главной дороге, я не хочу оборачиваться, хотя охотно помахал бы ему, да, он наверняка наблюдает за мной, не зря мои ноги цепенеют, рука начинает судорожно дергаться, а кожа покрывается пупырышками, точно от озноба. Вполне представляю себе, что он заперся, чтобы поразмыслить без помех о себе и о нас всех, но главное, о том, что они причинили ему. Быть может, он вспомнит также, как мы с ним тут, по этой земле, когда-то лазили, по этой перемолотой солдатской земле, впереди он с молотком и железной трубой, заменяющей ему настоящий почвенный бур, а я за ним с сумкой, в которой побрякивали жестяные банки.

После того как шеф окончательно проснулся, его каждый день тянуло на заброшенный учебный плац, он вышагивал по нему из конца в конец, продирался сквозь кустарник и карликовые ели, я видел, как он подолгу сидит один на холме, заставал его, когда он разглядывал совсем старые следы танков, издалека уже видел, как он сносит в одно место покореженный железный лом, но делает это уже планомерно. С нами он о своих ежедневных обходах не говорил, но он наверняка рад был бы, если бы его сопровождал Макс; который раз, выходя, он спрашивал, не хочет ли Макс пойти с ним, часто даже просил его об этом, но у Макса всегда были какие-то неотложные дела, Макс высказывал сожаление и оставался у своего самодельного бюро — доски, которую он укладывал на подоконник и подпирал горбылем. Не знаю, почему шеф никогда не просил Иоахима сопровождать его, ведь видно же было, что ему хочется, чтобы его сопровождали; слишком много скопилось в нем всякого всего, но, возможно, он не ждал никакой помощи от Иоахима, тот был такой хрупкий, с тонкими негнущимися, как у жеребенка, ножками. Вот шеф и ходил поначалу один, не зная, что я иной раз следую за ним, не упускаю его из виду, и так до тех пор, пока он однажды не накрыл меня в зарослях лещины. Когда он тащил меня за ноги из лещины, я боялся, что он меня поколотит, но шеф никогда меня не бил, никогда за все эти годы; а в тот раз он только, торжествуя, захохотал и сказал:

— Видишь, Бруно, нужно себя и с тыла подстраховывать.

И уже на следующее утро шеф именно мне в присутствии всех предложил сопровождать его.

Я был счастлив, я охотно нес сумку с жестянками, и нес бы еще молоток и железную трубу, если бы он мне только позволил. С ним повсюду можно было что-то увидеть; он показал мне редких птиц и веретеницу, а раз как-то даже двух играющих барсуков; ему стоило только внезапно особым манером остановиться, и я уже знал: тут есть на что поглядеть. Под конец я и не удивлялся, что он знает все названия и всюду что-то умеет вычитывать, по цвету трав, по цвету земли. Он вколачивал свою трубу на метр в землю, потом расшатывал и осторожно вытаскивал с различными слоями земли, которые в ней застревали; я осторожно выталкивал их палочкой в его ладонь, он растирал эти мелкие пробы, мял их, наполнял ими жестянки и мог о каждой пробе что-то рассказать.

Как-то раз он пожелал, чтобы я сделал то же самое, я должен был закрыть глаза, а он клал мне различные почвенные пробы на ладонь, клейкие, зернистые, грубые, тощие и жирные, но я не сумел определить почвы, из которых они были взяты, только песчаную почву я угадал. Больше всего шеф рад был полосам темно-серой земли, сказал, что, будь он деревом и выбирай он место, где ему расти, так хотел бы расти не на желтой или коричневой, а на темно-серой земле, потому что в этих местах почва лучше всего проветривается и вода во время засухи легче поднимается, а при затяжных дождях переизбыток воды быстрее впитывается.

Мы обследовали весь учебный плац, вбивали железную трубу в землю, где прежде были очаги обороны, брали пробы в низине, где, быть может, солдаты собирались для внезапной атаки, а что шеф хотел узнать дополнительно, это он выслушивал от самих растений, от колючника, от ежи, а там, где был спуск к речушке Холле, — от подмаренника. Однажды — мы сидели в тени осевшего в землю учебного танка и ели свою пайку хлеба — шеф сказал мне:

— Мы сумеем что-то сделать из этой земли, пробы это подтверждают. Да, Бруно, мы сумеем что-то сделать из этой солдатской земли.

Он еще немного посидел, задумавшись, а потом мы быстро пошли домой и по дороге ни о чем больше не говорили.

А теперь я сделаю вид, что не вижу Мирко на его новом навозоразбрасывателе, вот он свистнул, но я будто бы ничего не слышу. Он же хочет мне только показать, как легко маневрирует его машина между участками и как легко он с ней управляется, этим он хочет только напомнить, что мне нельзя работать на машинах, ни на его разбрасывателе, ни на корчевателе. Из его фляжки я никогда больше пить не стану, ведь потом валишься как подкошенный, но сейчас же подсяду к нему, когда он начнет рассказывать о своей деревне, о горах и о танцах, о пальбе охотников в осенних лесах. Может, Магда к нему так часто ходит только потому, что и она охотно слушает, когда он рассказывает о своей деревне. Там, у араукарий, я закопал монеты, пуговицы и кокарды, надо мне будет составить список всех тайников, список и план, их я зашью в подкладку моей куртки, как я уже сделал с другой находкой, с патронной гильзой. Когда я умру и не смогу сам извлечь все из тайников, пусть все найдут другие.

Какое-то время мне доставляет удовольствие идти между рельсов, все шаги одинаковой длины, шпалы не терпят передышек, гонят тебя вперед, на шпале я останавливаться не люблю; но очень скоро чувствую усталость, хотел бы сменить шаг, пойти не спеша или пробежаться рысью, тогда я прыгаю со шпал на тропу, покрытую щебенкой. Рельсы еще не подают никаких сигналов, только далекое пение и потрескивание — ритмичный стук, которым возвещает о себе поезд, еще не слышен. Но ждать осталось недолго, на платформе уже стоит нагруженная тележка, а перед вывеской «Холленхузен» остановился какой-то старик в черном, который читает название станции и никак не отходит; быть может, задается вопросом, как он сюда попал. Я сразу же пойду к концу платформы, ведь Макс, как всегда, сидит в последнем вагоне. На этот раз он, надо думать, не привезет мне подарка, я прекрасно представляю себе, что у него не было времени в спешке перед отъездом; но чего он мне не привезет, того я и потерять не могу, а ведь это его подарки я часто терял: шапку, красивые носовые платки. Спросит меня кто, где тот или иной подарок, так я уж сразу знаю, что потерял его; иной раз я думаю, что вещи не хотят у меня оставаться, даже подарки Доротеи.

Холленхузен растет на глазах, раньше там была всего одна улица, она вела в город и выводила из города, а теперь там есть поперечные улицы и кольцевые, и даже одна туристская тропа; я едва осмеливаюсь ходить в Холленхузен. Прежде я почти всех знал там, все отвечали мне, когда я здоровался, а теперь там слишком много людей, которых я не знаю, чужих людей, они подталкивают друг друга, когда я прохожу мимо, и молча смотрят мне вслед, словно не знают, как понимать мои поклон. В новом доме местной общины, который они выстроили, так много комнат, что даже шеф не сориентировался, когда его из-за меня туда вызвали; нам прежде пришлось узнать номер комнаты, но и потом мы долго сидели на стульях и ждали.

Тогда, в барачные времена, шеф как-то раз просто сказал:

— Пошли, Бруно, наведаемся к председателю общины.

И мы отправились; кликнули Детлефсена, председателя, сидевшего на соломорезке, и он провел нас в низкую комнату своего дома — это и была контора общины. На его рукавах и воротнике еще висели соломины, когда он сидел за столом напротив нас — лицо недовольное, угрюмое, и не в наши лица всматривался, а не сводил глаз с фотографии могильных курганов под Холленхузеном, что висела в рамке на стене. Шеф ничего не захватил с собой, никаких документов, ничего, сказал просто, что хотел бы получить в аренду бывший учебный плац, чтобы выращивать там кустарники и деревья разных пород; условия надо, видимо, обговорить с общиной. Там хорошая почва для выращивания растений в открытом грунте, сказал шеф, там могут расти лиственные, хвойные и плодовые деревья, там хорошая почва для выращивания различных культур, и Холленхузену от всего этого кое-что перепадет. Так он сказал и, кроме того, выразил готовность явиться на совет общины и предъявить свои документы, если совет того пожелает. Председатель только слушал шефа, он не шелохнулся, сидел перед нами длинный, какой-то одеревенелый, точно цапля, но под конец он опустил взгляд и этак медленно изрек, что принял все сказанное к сведению. И так же медленно добавил, что поставит ходатайство шефа на обсуждение общинного совета, в подходящее время; однако, сказал он, он не может ничего гарантировать, так как перед шефом в списке якобы уже стоят два других претендента, у которых тоже есть свои планы на старый учебный плац, другие планы.

Он глотнул, поглядел на нас непроницаемым взглядом и оскалил зубы, большие испорченные зубы с желтым налетом, тут я почувствовал, как моя шея раздувается, разбухает, что-то во мне застучало, быстро и все быстрее, руки покрылись потом, к вискам вдруг прилила кровь и в них что-то глухо загремело; и пока шеф еще сидел в растерянности, я услышал голос председателя общины, приглушенный, монотонный, словно бы из какого-то склепа, я услышал его голос, хотя губы его не двигались, и голос этот говорил: «Не тебе, наша земля для наших людей, мы уж найдем двоих, кто захочет ее получить».

Я смотрел на его кривые, нервно вздрагивающие пальцы и твердо знал, что я не ослышался, это был его голос, говоривший где-то в нем, внутри.

Но что шеф ничего не уловил, я поначалу не поверил, хотя это было так, на обратном пути он ни слова не проронил, слишком был огорчен, ему же пришлось согласиться, что до него нашлись два других претендента, он был даже близок к тому, чтобы от всего отказаться. Я сперва все отставал от шефа, потому что мне несколько раз надо было помочиться, но как только нагнал его, так повторил все, что знал, повторил только слова, которые произнес голос, тут шеф остановился, поглядел на меня задумчиво и, закусив слегка нижнюю губу, сказал:

— Я верю тебе, Бруно, странно, но у меня такое чувство, что ты прав. Мы не сдадимся.

Он сказал это очень серьезно. Обнял меня за плечи, и мы сделали крюк к Холле, там посидели в траве, и шеф рассказал мне об участках на краю Роминтской пустоши и о своем отце, который совершил крупнейшую ошибку, потому что специализировался, да, специализировался только на крупномерном посадочном материале.

— Мы, Бруно, — сказал шеф, — такой ошибки не сделаем.

Он кивнул мне, словно бы уже выиграл свое дело.

Теперь на платформе уже пятеро, и я не понимаю, чем они так раздосадованы и огорчены.

— Опаздывает на двадцать минут, — сказал человек в форме.

Ну и что же, можно ведь присесть на скамейку и представить себе всякого всего: что увидит гость из окна купе, и понравятся ли его подарки тем, к кому он едет, и чем его будут угощать. Я охотно жду, ждать — мое любимое занятие. Здесь я могу сидеть совсем один и смотреть в том направлении, откуда приедет Макс, мне даже не надо глаза прикрывать, чтобы представить его здесь, чтобы увидеть, с каким видом идет он мне навстречу, подавленный и молчаливый или со своей печальной улыбкой, которая у него всегда есть про запас. Воздух над рельсами дрожит, поезда еще не слышно, но я уже вижу Макса, держу его руку, уже выспрашиваю взглядом.

Здесь он внезапно остановился, здесь, у нового машинного сарая, а когда я решил, что он просто хочет немного передохнуть, он взял у меня из рук дорожную сумку и сказал:

— Так, Бруно, а теперь я лучше пойду один.

И стал подниматься по Главной дороге к крепости с тяжелым чемоданом — который во что бы то ни стало пожелал нести сам — и с сумкой, ни единого разу не обернувшись ко мне. На этот раз он не спросил: «Все в Холленхузене в порядке?», и чемодан он не пожелал доверить мне, как обычно, хотя знает, что я в силах нести бо́льшие тяжести, чем любой из здешних, если это нужно. Макс располнел, подбородок его уже лежит на втором жирном подбородке, ремень врезается под пупком в массивный живот, а когда он идет, то напоминает мне утку. Ничего особенного он мне не сказал; хотел только побыстрей убедиться, что я все еще прежний, и тут же мотнул головой, приглашая перейти через рельсы, и первым пошел по запрещенной дорожке. Правда, на наших участках он останавливался чаще, чем обычно, не знаю, хотел ли он только перевести дух или пытался что-то вспомнить, что-то вновь обрести. Я не осмелился притронуться к марципановой булке, которую он подарил мне на платформе; пока он был погружен в свои мысли, я не осмеливался. О шефе он не сказал ни слова, мы оба его попросту не упоминали, и чем дольше мы об этом молчали, тем упорнее думал я о нем, о человеке, который назвал меня своим единственным другом.

Они, видимо, не находили общего языка, Макс и шеф, в самом начале не находили и под конец тоже, их разгоняло в разные стороны, точно плоты, подхваченные разными ветрами, и я часто печалился, что шефу не удавалось перетянуть Макса на свою сторону, несмотря на все просьбы и упреки, несмотря на все откровенные разговоры, которые они и тогда вели, когда я при том присутствовал.

Но в один прекрасный день шеф отступил, и то был не какой-нибудь обычный день, а его счастливейший, как сам он сказал, — та пятница, когда он подписал арендный договор на весь учебный плац, включая заболоченный участок, что спускался до самой Холле. Ели мы в тот день яичницу с салом и жареный картофель, шеф сам это пожелал, я хорошо помню; предвкушая радость, я взобрался на старую сосну, чтобы, глядя на дорогу, ждать его, чтобы первым помахать ему, как только он появится на маленьком мосту, — на моей можжевеловой палке развевалась белая тряпица. Я охотно сиживал на сосне; когда они насмехались надо мной или преследовали меня, я взбирался до самой высокой развилки сучьев, ни один мальчишка из соседних бараков не решался последовать за мной, ветви скрывали меня, и я способен был долго выдерживать в моем зеленом тайнике, так долго, пока не проходил страх. Шеф сразу же понял, что это я сижу на верхотуре сосны и размахиваю тряпицей, он помахал мне с моста, нет, он не помахал, а подняв высоко вверх кулак, он, словно молотком, постучал в воздухе; тут я сообразил, что все вышло, как он хотел. Я помчался ему навстречу, он погладил меня по голове, и рука его, точно зажим, сдавила мой затылок, а я, взглянув на него, ничего не увидел на его широком энергичном лице, кроме мрачного удовлетворения. Не легко было идти с ним в ногу, я трусцой семенил рядом, порой думая, что он забыл обо мне, но возле увязшего в земле учебного танка, в котором я нашел три птичьих скелета, он вдруг остановился, долго смотрел на меня и сказал:

— Ты был прав, Бруно, я правильно сделал, что тебя послушался.

Это он сказал, и мы пошли домой и сели обедать, а после обеда он положил на стол арендный договор, который был заключен на девяносто девять лет и предоставлял шефу право преимущественной покупки бывшей солдатской земли. Доротея первая прочла договор, и видно было, как она рада, но радость ее была какой-то робкой, это я хорошо помню, и пока Иоахим и Ина разглядывали договор, Доротея выудила из какой-то картонной коробки маленькие кожаные мешочки, три или четыре мешочка, в которых лежали крылатые семена хвойных, а также лиственных пород.

— Из родных мест, — сказала она, — я не могла их не захватить.

Шеф ошарашенно смотрел на нее, а потом высыпал себе на руку несколько семян, поднял их к свету и определил:

— Они способны к прорастанию, даже если бы им пришлось пролежать еще год-другой.

Я обратил внимание, что он все снова и снова бросает взгляд на Макса, который сразу после обеда спокойно сел к своему самодельному бюро, что-то там выписывал из книг и сравнивал выписанное; внезапно шеф схватил договор и положил перед Максом, просто положил его на пачку бумаг и на книги и очень дружески спросил:

— А ты не хочешь взглянуть на него, мальчик? Это я принес, мы своего добились.

Макс кивнул и начал читать, а шеф притянул к себе табурет и тоже сел к бюро, достал из нагрудного кармана фляжку и поставил на подоконник. Макс читал очень долго, и мы уже решили, что он обнаружил там какую-то ошибку — стоит ему только что-то прочитать, и он сразу же замечает, где что не в порядке, не сочетается одно с другим, — но в арендном договоре он не нашел никаких недостатков, он счел его вполне удачным, да, он так и сказал: удачный договор. Так как Макс не хотел пить вино, шеф выпил один и поглядел в окно на ту землю, во владение которой вступил и явно был рад.

— Хотите верьте, хотите нет, но это один из самых счастливых дней моей жизни. — И еще он добавил: — Мы им покажем, теперь, когда мы все дерьмо одолели, мы покажем им, что можно сделать из этой земли, которая знает только команды и подбитые гвоздями сапоги.

А потом стал нам расписывать, что́ тут будет со временем создано по его планам, по его желанию.

Все уже сложилось в его голове, и, когда он прикидывал и определял план питомника, я уже видел молодые посадки: до самого горизонта высились молодые деревца, тянулись посевные гряды, я видел склады и теплицу там, где он того желал, и дороги уже обозначились, и участки с множеством различных растений, таких, какие он желал, а всю картину обрамляла темная ветрозащитная полоса — живая изгородь. Я ужасно волновался, когда он преобразовывал учебный плац по своим планам, когда выкладывал нам все те знания, весь тот опыт, что привез с собой из дальней дали, из Роминтской пустоши, и, зная его веру в себя и его непоколебимость, я не сомневался, что ему удастся все, что он наметил.

Но вот он сказал:

— Как видишь, Макс, я полон надежд. Я мог бы получить эту землю на сорок восемь лет, но посчитал, что это для меня слишком мало, я продлил срок до девяноста девяти и обеспечил себе право преимущественной покупки.

Он сделал два глотка из фляжки и добавил:

— Главное — земля, Макс, уверенность даст нам только земля.

Теперь Макс повернулся к нему лицом и удивленно посмотрел на него, не иначе, как если бы он ослышался, и так долго смотрел на шефа, пока тот не спросил:

— Разве я не прав?

Тут Макс только головой покачал и сказал:

— Вспомни дедушку.

И этим все было сказано. От меня не укрылось, что шеф говорил все время, обращаясь только к Максу, даже когда глядел мимо него на затененную землю, я чувствовал, как хочется ему заразить Макса своим увлечением, он говорил так в последний раз, говорил о великой задаче и о будущем и о том, что если действовать сообща, так их никто не одолеет, и что в один прекрасный день все можно передать в надежные руки и принять от передающего, да, он говорил так в последний раз; и под конец спросил:

— А ты как считаешь, Макс?

И Макс тихо сказал:

— Каждый, видимо, должен играть на том инструменте, который ему предназначен.

Вот что он сказал.

Стоит только об этом вспомнить, и мне делается грустно, я вижу, как шеф поднялся и стал смотреть в окно; раз-другой рука его стукнулась о край самодельного бюро, дыхание у него перехватывало, глаза сузились до щелочек, и я понял, как глубоко переживал он, что его бросили одного, и какие прилагал усилия, чтобы справиться со своим разочарованием. Казалось, это ему никак не удается; он, который, можно сказать, никогда не довольствовался малым, казалось, и на этот раз не в силах был довольствоваться ответом Макса. Он медленно отошел от окна. Распахнул печную заслонку и с силой захлопнул ее. Схватил полено, качнул его в руке и швырнул назад. Одну из картонок, чуть выдвинутую из-под железной кровати, он так наподдал, что она, вжикнув, въехала обратно. Я от страха совсем притих. А шеф оглядел внимательным взглядом все поделенное помещение барака, наши мешки с соломой, рюкзаки, картонки, ящики и вещмешок Макса, в которых хранилось все, что еще осталось у них, что оставила им война, и внезапно сказал:

— Ну, ладно, мальчик.

И ушел.

Мы ждали, но он не прошел под нашим окном; Ина и Иоахим, которые последовали за ним по знаку Доротеи, тоже не прошли под окном, только их голоса мы услышали, когда их обрызгало из общинного водопровода.

Не знаю, хотела Доротея утешить Макса или только успокоить, но она встала за ним, наклонилась к нему и что-то зашептала, но я и не пытался понять, о чем шла речь, это же было не для меня предназначено. Охотнее всего я вышел бы на улицу, но в ту пору я боялся одного мальчишки, у которого даже во взгляде сквозило зло, звали его Хайнер Валенди, он уже однажды пытался поджечь нас. И я остался. Я, не шевелясь, лежал на своем мешке, закрыл глаза и думал о Большом пруде, о трескотне и кваканье лягушек, и тут у меня в голове поднялся такой шум, что я зажал руками уши. Но потом я все-таки услышал, как Макс опять растирал руки Доротее, ему приходилось это часто делать, даже летом, потому что у Доротеи часто мерзли руки и пальцы немели, иной раз Макс так сильно их растирал, что Доротея, смеясь, протестовала. Я бы тоже охотно растер ей руки, но она никогда не просила меня о том, а сам я не смел предложить ей свою помощь.

Когда они обо всем договорились, она опять отошла от Макса и, опустившись на колени, вытащила картонку из-под кровати, возможно, чтоб глянуть, сильно ли ей досталось от пинка шефа. Доротея подняла крышку и стала доставать из картонки разные документы и бумажники, извлекла двух раскрашенных деревянных птиц, подвешенных на прут; в конце концов она наткнулась на альбом с фотографиями, который сразу же начала перелистывать то вперед, то назад, то с недоверием, то веселясь. Все, на что она там натолкнулась, так ее увлекло, что она села на край кровати и положила альбом на колени, а потом вдруг сказала, прыская:

— Иди сюда, Бруно, здесь есть на что посмотреть.

Мы сидели с ней рядом, и она с удовольствием показывала мне множество вклеенных в альбом фотографий, это были старые коричневатые фото, одни казались поблекшими, по краям все было размыто светом, другие покрылись к тому же какими-то мелкими крапинками. Я сперва поверить не мог, что младенец с большой тяжелой головой, выглядывающий из коляски на высоких колесах, с поднятым верхом, грозящий кому-то погремушкой, и есть шеф, но это был он, я узнал его по глазам. Он же был тем ребенком с пальчиками-сосисками и жирной в складку шейкой, что лежал на шкуре какого-то зверя, с трудом от нее отталкиваясь, он был и тем маленьким трубачом, что сидел на коленях человека с виноватым взглядом и как раз приложил к губам свою трубу. Доротея показала мне шефа с традиционным кульком со сладостями — подарок первокласснику, и шефа — всадником на коне. На одной из фотографий был красивый могильный камень, под ним лежала сестра шефа, которая вместе с ним рискнула слишком рано ступить на лед, лед не выдержал, оба провалились, но спасти сумели только шефа. Легче всего я узнавал шефа там, где он в расстегнутой рубашке стоит на фоне посадок, поставив ногу на тачку или взвалив на плечо сажальную лопату; все это я хорошо помню, и вспоминаю еще две фотографии, на которых сняты шеф и Доротея: на одной они, взявшись за руки, стоят на мосту, его перила сложены из березок, на другой шеф в мундире проходит вместе с Доротеей сквозь две шеренги людей, видом своим смахивающих на охотников. Доротея, захлопнув альбом, сказала только:

— Что было, то было… — И добавила: — Завтра, Бруно, мы сходим за твоими фото.

А потом я остался один и, как часто случалось, вспоминал Мемель, ту темную реку, что несет весной в своих водах всякие и разные предметы, стулья и дохлых кошек, бутылки и доски — без конца и края, а иной раз раздувшийся труп коровы, с вытянутыми одеревенелыми ногами, который крутился в водоворотах, а потом его вновь подхватывал поток и медленно уносил дальше. Широкие просмоленные лодки скользили, помнится мне, под коричневыми парусами. Какая-то старуха шла по усыпанной древесной корой площади нашей лесопилки, она тащила две корзины, одну со свежими щуками, другую с копчеными камбалами, она как раз подошла к забору, тут вышел отец, заглянул в корзины и отослал старуху, ему хотелось окуней, он всегда хотел только окуней. Упряжки лошадей тянули из реки огромные стволы и волоком поднимали их к лесопильной раме. Из здания конторы послышался голос матери, это пришел мой репетитор, он уже сидел за столом, ел песочный торт и пил кофе. Тут завыла пароходная сирена, и внизу, у реки, какой-то человек уронил багор.

Внезапно оказалось, что мы сидим в сумерках. Ина и Иоахим уже несколько раз входили и опять уходили, над учебным плацем повисла завеса дождя, и Доротея опять послала меня с Максом искать шефа; она, видимо, беспокоилась, ведь обычно он никогда не забывал сказать, что́ собирается делать и куда идет. Я сразу же решил, что отыщу шефа один, и помчался, не слушая Макса, пробежал мимо бараков к песчаной тропе и дальше, к хилому молодняку карликовых елей, тут я прежде всего прислушался. В темноте я еще никогда не бывал на учебном плацу, стояла глубокая тишина, ничто вокруг не шелохнулось, и все-таки я принимал в расчет, что за мной следят, из кустарника, с холма, из макетов домов. Я невольно вспомнил фельдфебеля, о котором нам как-то рассказали, что он тут, на этой территории, исчез, — теперь мы все знаем, знаем даже имена солдат, которые способствовали здесь тому, что фельдфебель исчез, — и я осторожно спустился в низину, сделал порядочный крюк и подошел с тыльной стороны к увязшему в земле учебному танку. Три птичьих скелета все еще лежали в гнезде рядом с местом водителя, видимо, птенцы сдохли с голоду, потому что кто-то закрыл люк башни, точно я не знаю, я только предполагаю. Шефа у танка не оказалось, и я продолжал поиски, раздвигая кустарники, обшарил взглядом железнодорожный путь, прошел по перерытой дороге, что вела к макетам домов. Где-то спугнул зайца, в другом месте бросился ничком на землю, потому что над самой моей головой просвистела воздушная струя, резким порывом, словно от взмаха огромных крыльев.

И вдруг в одном из макетов я увидел вспыхнувшую спичку, но огонек ее не табак зажег, свет пополз по стене, по балке в этой стене, еще не украденной, как все здесь, что можно было сжечь. Три, четыре спички вспыхнули, и все они освещали своим скудным светом эту балку, видимо, кто-то хотел убедиться в ее пригодности. Я подкрался ближе, решив, что сейчас лом вонзится в стену, стена рухнет и балка обнажится, но все было спокойно.

Он схватил меня сзади и так сдавил горло железной хваткой, что я едва мог дохнуть, он медленно приподнял меня и потряс. Сердце мое бешено колотилось, я хотел закричать, но не мог, и, когда подумал уже о самом страшном, он отпустил меня и, ухватив за рубашку, рывком повернул к себе и спросил:

— Ты кто, а? Ты кто?

Поначалу я слова не мог сказать, так испугался, мне понадобилось немало времени, пока я смог ему ответить:

— Из бараков я, оттуда, — и показал на слабые огни. Тогда он, не пожелав даже узнать, что мне здесь надобно, сказал:

— Здесь больше украсть нечего. Что можно было украсть, вы давным-давно утащили. — И добавил: — И смотри не показывайся здесь, вам в этих местах делать нечего, вы не нашенские.

Это был Лаурицен, кто все это мне высказал, при следующей нашей встрече я его тотчас узнал по голосу, сгорбленный, упрямый Лаурицен, который так никогда и не узнал, кому угрожал на учебном плацу.

Все уже были дома, и Макс тоже, все ждали шефа, который так и не пришел, хотя давно стемнело и ничто уже на себя не было похоже; мы не отходили от окон, прислушивались к любому шороху в коридоре и постепенно стали уже придумывать несчастье, которое могло с ним случиться: а если он, а если его кто-нибудь, да ведь он тоже мог — такие вопросы задавали мы друг другу. Среди ночи какая-то женщина так громко закричала во сне, что слышно было по всему бараку, но ни единая дверь не отворилась, никаких шныряющих взад-вперед шагов слышно не было. Мы уже привыкли. Было, наверно, очень поздно, когда Доротея вышла с карманным фонарем, виден был только подрагивающий, колеблющийся луч, то тут, то там прорезающий темноту и даже блуждающий в верхушках сосен, но и с карманным фонарем шефа отыскать не удалось. Мы погасили электричество и стали ждать, никто не сказал больше ни слова, только Макс спросил через какое-то время, можно ли ему взять огурец из кувшина, и мы слышали, как он пробрался к кувшину, развязал пергаментную покрышку и стал вылавливать огурец; вдруг и у меня в руке оказался мокрый огурец.

Тех двоих, что привели шефа, мы прежде никогда не видели, оба были в перекрашенной военной форме и в солдатских сапогах. Подхватив шефа под руки, они втащили его к нам, дотащили до его соломенного мешка и с таким расчетом бросили на него, что шеф не ударился, после чего они отдали честь Доротее и, топая, удалились по длинному коридору. Шеф непрерывно сглатывал, слюна струйкой текла у него изо рта, время от времени он проводил рукой по лицу, словно хотел прогнать мух, а ногами безостановочно дергал. Что-то в нем булькало, он хрипел. Порой на его лице мелькала слабая улыбка.

Все сели на соломенный мешок Иоахима и смотрели, как Доротея раздевала шефа, сначала сапоги стянула, потом сняла носки, куртку и рубаху, а под конец — выпачканные в глине штаны, и тут я впервые обнаружил, как много у шефа шрамов: один, изогнутый, по бедру, два звездообразных на плечах, и на ляжке был шрам, и на груди багрово полыхающий рубец, всего я насчитал девять шрамов. Тело у него было крупным, плотным, начисто лишенным жира, кожа — туго натянута; когда он лежал вот так, то руки его показались мне длинноватыми. Он позволял все с собой делать, оказалось, что он все такой же гибкий и податливый, а когда Доротея посадила его и стала натягивать на него ночную рубаху, его пошатывало, он рыгал, но прежде, чем упасть опять на свой мешок, он что-то пробормотал, что звучало примерно так:

— Завтра же начнем, завтра.

Едва его укрыли одеялом, как он тотчас уснул, и Макс, наблюдавший, качая головой, за всем происходящим, сказал Доротее:

— Вот так сюрприз!

Доротея, прищурившись, глянула на него и ответила:

— Не заносись, ты в этом ничего не смыслишь, невдомек тебе, что он взвалил на себя — ради нас всех.

Это было в тот день, когда шеф подписал арендный договор на девяносто девять лет и в последний раз говорил с Максом о земле, на которую обеспечил себе право преимущественной покупки.

Если бы мне только остаться с ним, да, с ним. Он же не сможет бросить свою работу, и они, даже объявив его недееспособным, пожалуй, выделят ему хоть небольшой клочок, может, заболоченный участок у Холле, и позволят обрабатывать этот клочок по его собственному усмотрению, эту кислую, никому не нужную землю, из которой только ему под силу сделать сад, какому все будут только удивляться. Я мог бы начать вместе с ним, как в наши барачные времена, мог бы помочь ему дренировать почву, раскорчевывать, культивировать и удобрять, у нас был бы наш, только наш участок, и его знаниям нашлось бы применение.

Но кто знает, что скажет по этому поводу Макс, которого они так спешно вызвали, в этот раз он был не таким, как всегда, прошел один с тяжелым чемоданом в руке последнюю часть дороги и не спросил: «Все в порядке в Холленхузене?» И о Судной липе он ни слова не обронил и не сказал, чтобы я проводил его к ней, где мы прежде обсуждали с ним много важных вопросов, где он однажды сказал: «Только то важно, что мы считаем важным». Но, может, он еще придет, и потому лучше я останусь у машин, здесь, где он меня оставил.

Это звон железины, которым нас созывают на обеденный перерыв, бьют в нее Эвальдсен или своенравный Лёбзак, железины, что висит на веревке, звон ее разносится далеко и находит всех, даже если человек работает в песчаном карьере или в теплице, даже в Датском леске при восточном ветре можно услышать, что звонят к обеду. Звуки несутся такие резкие, такие пронзительные, что от них, если стоишь поблизости, в ушах ломит, а порой я чувствую, как кожа моя вспыхивает жаром, а в висках начинает так давить, точно там что-то вот-вот лопнет. А ведь эта железина всего-то навсего кусок изъезженного рельса, что висит на одной из стен сарая. Я с радостью сразу помчался бы в крепость, мимо рододендронов, и через боковой вход к своему столу, но наверняка старая Лизбет сразу же начнет ворчать:

— Ну, все как всегда, наш обжора явился первым.

Поэтому я лучше сначала подготовлю сеялку, прежде чем отправиться в крепость. А за то, что мне разрешено есть в проходной комнате перед кухней, я должен благодарить шефа, он сам о том распорядился, иной раз, когда ему случалось промокнуть под дождем или на его одежду налипало слишком много земли, а он торопился, так он тоже тут подкреплялся, в этой комнате, облицованной светло-голубым кафелем до уровня глаз, где все моют, что потом подают на стол. Мне бы там еда куда вкуснее казалась, если бы Лизбет не держала меня все время под наблюдением; едва я сажусь за стол, едва Магда ставит передо мной тарелку, как тут же открывается широкая заслонка и Лизбет в кухне поворачивается на своем стуле так, чтобы видеть меня, но смотрит она на меня всегда только мрачно, неприветливо. И хотя она такая тучная и страдает такой одышкой, что едва ходит, она очень редко болеет, каждая складка на ее лице обвисла и трясется, и все оно изрезано морщинами, а когда она говорит, из ее массивного тела рвутся низкие грудные звуки такой силы, что ты невольно пугаешься. Однажды я видел, что она сидит на двух стульях. Возражать ей никто не смеет, даже Магда, на которую Лизбет подчас напускается, которой подчас выговаривает, ведь всем известно, что Лизбет уже раньше служила в семье шефа, в ту пору, когда они еще жили на краю Роминтской пустоши; кроме тех лет, что она сидела в тюрьме, она всегда работала у Целлеров, и когда она однажды объявилась в Холленхузене, шеф ее сразу же оставил у себя, так, словно бы ждал ее.

На этот раз она не ворчала, только кивнула в ответ на мой поклон и теперь, сидя на своем стуле перед плитой, только помешивает, пробует, добавляет приправы, не обращая на меня внимания. Даже тарелку не велит ей показать, которую Магда наполнила для меня, только наказала Магде снять нитки с голубцов, не то я их с голубцами съем. Заслонка ведь не настежь отворена, я могу подать Магде знак, и Лизбет его не заметит. Магда отважилась принести мне вторую порцию, сегодня отважилась. Она даже что-то шепнула мне, а Лизбет не стала тотчас выспрашивать, о чем это мы шепчемся. Но теперь она шепчется с Магдой и что-то накладывает в мисочку и ставит ее на поднос, наверняка что-то для шефа, что-то легкое, простое, наверно, мусс, от которого, во всяком случае, не увидишь тягостных снов. Меня она всегда пугает тягостными снами, делает вид, что знает, какие сны приснятся мне после свиных ребрышек, какие — после нутряного сала с грушами, а какие — после мясного рулета, но когда она предсказывала мне, что меня во сне засыплет в бункере, тогда я видел только лесовика с крюком, как он босиком проходит рядами наших посадок и надламывает верхушки молодых деревьев.

— Почему бы нет, — сказал я в ответ на ее вопрос, не хочу ли я чуть яблочного мусса, она сварила многовато, сказала она, я могу зайти и взять маленькую стеклянную мисочку. Когда она сидит перед тобой — горбатый нос, жидкие волосы, — так ты сразу же проникаешься к ней доверием, хочешь ей во всем помочь и уже никак не подумаешь, что она такая ворчунья. Еще до того, как я потянулся за мисочкой, я спросил Лизбет, не болен ли шеф, потому что заказал яблочный мусс.

— Болен, — запыхтела она, — это ты болен, а теперь выметайся.

Она не желает знать, понравился ли мне мусс, сидит недвижно, устремив взгляд на кухонные полотенца, уставившись в одну точку, жалкий пучок сидит у нее на затылке точно мышь, сложенные руки лежат на коленях. Сейчас она, конечно же, не ждет, чтоб я вымыл свою тарелку в раковине и вытер за собой стол.

Когда Магда придет ко мне в сумерки — а она придет, она дала мне это понять, — тогда я спрошу ее еще раз, почему Лизбет сидела в тюрьме, я и подумать не могу, что она во сне насмерть придавила свое дитя, но Магда так сказала, а она всегда права. Как Лизбет на меня смотрит; я же только спросил, не нужно ли чего поточить, ножи или ножницы. У нее маленькие темные глаза-изюминки, она кивает мне, хотя я еще не прощаюсь, но я понимаю, что она хочет остаться одна.

— Очень было вкусно, — говорю я, и еще говорю: — Теперь я иду точить.

Здесь, в рододендронах, они меня не найдут, я могу присесть и ждать, здесь я в безопасности, а что они меня ищут и что-то опять придумали надо мной учинить, я уже издали вижу: это ж дети Ины. Какими хрупкими кажутся они с ранцами на спине, оба узкогрудые, ножки-спички того и гляди переломятся, а шеи такие тоненькие, что я мог бы ухватить их одной рукой, — Тим и Тобиас. Конечно же, они что-то против меня задумали. Как-то раз они протянули мне ржавую мышеловку и пытались уговорить взять с дощечки прищемленную конфету, но я палкой нажал на дощечку и, когда мышеловка захлопнулась, взял конфету.

Мне только хотелось бы знать, куда подевался ранец, который подарил мне шеф, наверно, я потерял его, как потерял и все другие подарки — шапку, красивые носовые платки и маленький бинокль. Ина сказала тогда, что я уже большой для ранца и что мне нужна кожаная сумка с разными отделениями, но шеф раздобыл подержанный ранец и не преминул самолично отвести меня в школу в Холленхузен, где записал меня на последний год обучения.

Тогда в школе было два класса — один для маленьких, второй для тех, кто постарше, и я попал к старшим, они тотчас меня окружили и, сдвинув головы, явно что-то замыслили против меня. Все они едва доставали мне до плеча, это я увидел, когда мы построились на бугристом школьном дворе, мне трудно было различать их лица, все они были гладкие, с белобрысыми ресницами и всеведущими глазами. Мы еще не вошли в классную комнату с узкими скамьями, а они уже испробовали, как чувствительны мои подколенки и моя шея, а надув кулек, они так стукнули меня этим кульком по затылку, что он лопнул и выдал им, какой я пугливый. Я очень огорчился, что никто не хотел сидеть со мной, ни Йене Редлефсен, ни Ларе Лудерьян не хотели пересесть ко мне ни в первый день, ни потом. Зато наша учительница фройляйн Рацум посадила меня в первый ряд, у самой двери. Фройляйн Рацум называла меня всегда «наш Бруно»; если она хотела услышать мое мнение, так спрашивала: «А что скажет наш Бруно?» Или: «Не хочет ли наш Бруно тоже высказаться?» Иной раз спрашивала коротко: «А наш Бруно?» Однажды она рассказывала нам об изобретении колеса, она сказала, что колесо — это одно из самых прекрасных и значительных изобретений, для перевозок, к примеру, для передвижения, и вообще только колесо помогло нам завоевать дальние дали. И вдруг спросила: «А что думает наш Бруно об этом?»

Я ответил, что и растения многое изобрели, чтобы перебрасывать свои семена и завоевывать дальние дали: одуванчик, к примеру, который рассылает свои парашюты во все стороны, репейник, который виснет на лисе, пропеллеровидные крылатки семян липы и колосья дикого овса, которые могут ползать и скакать и так довольно далеко забираются. Фройляйн Рацум вначале удивилась, но потом согласилась со мной и сказала всему классу:

— Наш Бруно размышляет об одной из величайших тайн.

Она это сказала и задумчиво посмотрела на меня — и глазом голубым и глазом зеленоватым.

Фройляйн Рацум вся была усеяна веснушками — в пятнах и крапинках лоб, шея и полные руки; она носила туристские ботинки на кнопках и по большей части серые шерстяные платья; когда она разучивала с нами какую-нибудь песню, в глубине ее разноцветных глаз мерцали два маленьких огонька. Она жила одна на выделе старикам одного из хуторов, я даже помню у кого — у Штеенбергов, и, заглянув через живую изгородь, можно было увидеть, как она моется или ест одна и исправляет наши тетради. Когда выпал снег, я уже спозаранок подошел к изгороди и ждал там в темноте, пока она не выйдет, и тогда предложил донести ее сумку, а она отряхнула снег с моих волос и сказала:

— Наш Бруно — настоящий кавалер.

Я часто поджидал ее, во время гололедицы, во время оттепели, когда нашу улицу затопляло, а как-то раз мы, держась за руки, прыгали с ней через жидкую грязь и лужи, а когда по утрам стало светлее и потеплело, мы шли обходным путем через Датский лесок, и я показывал ей, как переносят муравьи семена фиалок. Больше всего мне хотелось, чтобы она была только моей собственной учительницей.

Никогда так и не обнаружилось, кто вымазал ее стул клеем, так что она в своем шерстяном платье к нему прилипла, но тюбик с клеем нашелся почему-то в моем ранце, фройляйн Рацум сама выудила его при обыске оттуда; держа его в руке, она долго, не веря своим глазам, смотрела на меня, и ее разноцветные глаза увлажнились. Слезы у нее из глаз не потекли, только подбородок секунду дрожал, и губы вздрагивали, и этим все было сказано. Она резко перетянула низ платья на перед и стала разглядывать пятно, которое уже потемнело, попыталась даже его потереть, но у нее сейчас же склеились пальцы, что вызвало хихиканье и смех оравы за моей спиной. Я вскочил, хотел что-то сказать, но шея у меня стала набухать и разрастаться, руки взмокли, в висках застучало, и хотя учительница стояла передо мной, я видел ее точно сквозь пелену и слышал ее приглушенный голос: «Почему, Бруно, почему ты это сделал, я никогда тебя не понимала, но теперь знаю, ты такой же, как все».

И она добавила, не шевеля даже губами: «Я огорчена, очень огорчена. Не хочу больше иметь с тобой ничего общего».

Она велела мне стоять, а сама пошла к кафедре и начала что-то писать. В классе воцарилась полнейшая тишина. Я стоял и стоял и прислушивался к стуку в моей голове. До самого конца урока должен был я стоять, и когда она выходила из класса, то не кивнула мне, как обычно.

Птицы еще не проснулись, когда на следующее утро я уже притаился за изгородью, занавески на ее окне еще были задернуты, пес Штеенбергов лежал перед своей будкой на твердой глинистой земле и щурился, поглядывая на меня, — мы с ним уже так хорошо были знакомы, что он на меня не лаял. А потом запели птицы, поначалу они только пробовали голоса, зяблик и мухоловка, и дрозд тоже, и жаворонок, и овсянка, но постепенно они согласовывали свое пение, и мне пришло в голову, что все эти выступления с ними разучивала фройляйн Рацум и что вообще весь хор был создан ею. Я едва сдерживался от нетерпения и уже не таился за изгородью, а ходил взад-вперед и наконец услышал, как фройляйн Рацум открывает окно, и тут же подбежал к ней и пожелал доброго утра.

Сперва она удивленно улыбнулась, но потом по лицу ее пробежала тень, и она тихо сказала:

— Пожалуй, лучше будет, если мы пойдем отдельно.

Я хотел быстро высказать ей все, что обдумал и подготовил, все, что она должна была узнать, я продумал слово в слово, но внезапно я не в силах был произнести ни звука, я увидел ее серое платье, оно висело на плечиках перед шкафом. На нем были ржаво-коричневые пятна, словно его спалили, спалили слишком горячим утюгом. Учительница шлепнула меня по щеке, не упреждая, не наказывая, а словно призывая к чему-то, сказала:

— Наш Бруно теперь какое-то время будет ходить один.

И больше не сказала ничего.

Я убежал, по полям и вдоль Холле бежал к Датскому леску, не мог остановиться, бежал все дальше и дальше, но у Большого пруда корни ольхи подставили мне ножку, я грохнулся и остался лежать в траве. Вода была торфяно-коричневой, в глубине пруда отливала золотом, а там, где разросся камыш, сверкала, точно усеянная маленькими подвижными зеркалами. Над плоским, заросшим травой дном клубился ил. Я подполз к самой воде, и грохот, который я слышал на бегу, стал постепенно стихать, и совсем утих, когда я отломил сморщенный корень аира и поел немного его горькой мякоти. Пауки-серебрянки. Стрекоза. Жуки-плавунцы, которые попросту опускаются на дно. Всюду что-то бегало, гребло и подстерегало друг друга. Две лысухи кивают как заведенные. Линь, который вдруг подпрыгнул. А на другом берегу хорек, он прислушивается, морща носишко. Я хотел было за ним прокрасться, но он только заманил меня в Датский лесок и внезапно исчез.

Не знаю, почему все они так ухмылялись, когда я вошел в класс, может, потому что я был весь в грязи, увешан репейником, все на мне слиплось, не знаю — знаю только, что я впервые опоздал на урок. Мне тут же велено было взять указку, подойти к карте Европы, голубой, зеленой и розовой, и фройляйн Рацум тут же спросила меня, откуда пришли готы, куда перекочевали и на какие племена распались.

— Наш Бруно сейчас нам все расскажет.

Но тут указка повела себя как-то беспокойно, она то поднималась, стукала там и сям по горным вершинам и водам, то кружила неуверенно и никак не могла принять окончательное решение. А рука моя вдруг стала тяжелой и тяжелела все больше, я уже не ощущал в ней указку, зато ощущал все заметнее, как что-то стягивает руку, сжимает, я почувствовал, как в пальцах начало пульсировать, а перед глазами отчетливо увидел спираль — она крутилась. Скандинавия, произнес чей-то голос, который мог быть только голосом нашей учительницы, и я, заставив себя сосредоточиться, постучал по Скандинавии; фройляйн Рацум похвалила меня и подтвердила:

— Да, готы пришли со Скандинавского полуострова и поначалу двинулись к южному побережью Балтийского моря и в долину Вислы. Так, а теперь дальше.

Но дальше я не знал, тыкая указкой туда-сюда, соображал и прислушивался, пока опять не услышал издалека тот голос, пока он не сказал достаточно ясно:

— Да ты же близок к цели, Бруно, между Карпатами и Днепром было одно из их государств.

Я тотчас широким взмахом описал указкой круг между Карпатами и Днепром, и фройляйн Рацум сказала с удовлетворением:

— Вот видишь, — и добавила, обратившись к классу: — Запомните то, что показал наш Бруно.

Я смотрел на ее веснушчатое лицо и ждал, мой левый глаз горел, что-то появилось на губах кисловатого вкуса, но я все стерпел и ждал и услышал слова «восточные готы», и «западные готы», нет, теперь я уже не слышал никаких слов, я их просто сказал мысленно вслед за нашей учительницей, ведь она достаточно громко мысленно подсказала: «Стало быть, восточные готы создали свое государство в южных степях теперешней России, отсюда они предпринимали разбойничьи набеги, победили нескольких королей и опустошили Фракию».

— Наш Бруно хорошо подготовил урок, — сказала фройляйн Рацум, но вдруг озабоченно поглядела на меня и спросила: — Что с тобой, тебе плохо, у тебя температура? Ты же весь потный.

Она отвела меня к моей скамье в первом ряду и больше не вызывала в этот день, даже во время пения мне позволено было сидеть, и это еще не все: когда кончился последний урок, она кивнула мне, как и раньше. Может, Хайнер Валенди из-за этого подкарауливал меня, он, у которого даже во взгляде сквозило зло, но я вовремя увидел его и взобрался на мою сосну, взобрался как можно выше до еще крепкой развилины.

Ушли, Бруно, они ушли, эти худющие мучители, теперь можешь идти точить: теперь я все лезвия наточу на точильном камне, чтобы дерево не замечало ранений, такими чистыми, такими острыми и блестящими будут мои лезвия. С тех пор как шеф поручил мне надзор за ножами, ножницами, пилами и за всем прививочным инструментом, никто еще не пожаловался на тупые лезвия или грязные зубья пильных полотен, у меня каждый инструмент наточен по-особому, у каждого особый прикус, потому что я там затачиваю угол, где угол должен быть, и лезвия оставляю плоскими, если они первоначально были плоскими. Если инструменты затупятся, так легко можно нанести «давильную» рану, сказал шеф, и потому я проверяю каждое лезвие на заточку, беру кусок мягкого дерева и делаю пробные косые срезы — снизу вверх. Поначалу не легко было запомнить все названия, надо различать окулировочные и копулировочные ножи, у нас есть серпетки и скоропрививатели, и еще утяжеленные секаторы и шишкосниматели, и ножницы с изогнутыми концами, и сам не знаю сколько пил, однако не так уж много времени прошло, и я усвоил все названия, а теперь стоит мне только сжать ту или иную рукоятку, и я в темноте знаю, какой это инструмент. Точить я люблю даже больше, чем пересаживать из горшка в горшок, когда точильный камень обрабатывает сталь, он так здорово вжикает, он тенькает и шипит, и в животе у меня начинает зудеть, ну точно меня щекочут. Вот наждачная бумага, вот кожаный ремень, тряпка, масленка, из которой шарниры и пружины кое-что получат, всяк только точно рассчитанную свою долю. Однажды у меня исчез садовый нож с отточенным острием, я сразу же это заметил, только выдвинул ящик, тогда я обыскал снизу доверху сарай для инвентаря и участки, но не нашел его, а потом оказалось, что шеф сам вынул нож из ящика, чтобы проверить, исправно ли я веду хозяйство, которое он мне доверил.

У ножа, подаренного мне как-то Иоахимом, лезвие было не из высокосортной стали и без латунной прокладки, а ручка — не из орехового дерева, это был плоский серебристый нож со штопором. Я не сказал шефу, что Иоахим был при том, когда меня привязали к Судной липе, а я вытерпел там всю ночь, не позвав на помощь, я боялся вспомнить хоть одно имя, потому что шеф пришел в ярость и хотел рассчитаться с каждым, кто меня привязал, в отдельности, хотел каждому свернуть шею — так он сказал. Иоахим съежился на своем соломенном мешке, присмирел и слова не вымолвил, я видел, что он тоже боится. А когда мы остались одни, он показал мне нож, показал и спросил, нравится ли мне этот нож; я сразу понял — и что он хочет подарить мне его, и за что.

— Можешь оставить его себе, — буркнул он.

И этим все было сказано.

Потерял, этот нож я тоже потерял, может, на станции в Холленхузене, в клумбе с тюльпанами под тополем, к которому они потащили меня после школы, подмигивая, делая таинственные намеки. Редлефсен был при том, и Лудерьян, и необычно кроткий Хайнер Валенди, они едва дождались конца последнего урока, они подавали мне знаки, пока фройляйн Рацум стояла у доски и писала, и знаки эти говорили мне: решено, поторапливайся, мы ждем тебя на дворе.

Только если идешь под дождем из школы к станции, замечаешь, что путь до нее не близкий; мы шли и шли, а они ни единым словом не выдали, что они хотят мне показать, и только кивали на мои вопросы, успокаивали: сам увидишь, сейчас идем. От меня не укрылось, что они друг друга потихоньку подталкивали и к чему-то готовились, это от меня не укрылось. Мы до нитки промокли, когда дошли до станции, и они сразу же повели меня по какому-то жалкому газону к тополю, которого никто не мог миновать, кто уходил со станции.

Объявление, да, поначалу я увидел только объявление, прикрепленное к тополю кнопками на уровне глаз, я удивился и, обернувшись, поглядел на них, теперь они стояли вплотную за моей спиной и отводили мой вопрошающий взгляд, направляя его на объявление: глянь-ка повнимательней. Я прочел надпись: «Дети ищут родителей». Быстро оглядел шесть сфотографированных детских лиц, они показались мне братьями и сестрами, все курносые, взгляд застывший, все большеголовые — но это, быть может, зависело от размеров фотографий. Красный Крест просил всех присылать имеющиеся сведения, которые помогли бы поискам, это я помню. И тут Хайнер Валенди сказал мне в самое ухо:

— А вот этот, в середке, со сдвинутым глазом, он тебе незнаком?

И вдруг я узнал себя. Под фотографией стояло: Бруно Мессмер — мое имя, моя фамилия, день моего рождения. Место моего рождения они лишь предполагали, возможно, Шломиттен на Мемеле. «Дети ищут родителей» — большими буквами стояло на объявлении.

— Это я, — сказал я мальчишкам, — это я.

Вдруг меня бросило в жар, и я тут же вытащил свой нож, чтобы отколупнуть кнопки, крепко вжатые в дерево.

— Нельзя, — сказал Хайнер Валенди, — объявление снимать нельзя.

Он ухватил меня за запястье и дернул вниз руку, а мальчишки вокруг хохотали. Они хохотали, а кто-то из них сказал:

— Наш Бруно не знает даже, откуда он родом.

А другой сказал:

— Нашего Бруно нашли в вороньем гнезде.

И пока Хайнер Валенди все еще держал мою руку, они договорились, что вывесят объявление в школе, прикрепят кнопками к доске, на моем фото начертят решетку и раскрасят его. Тут я оттолкнул их и сорвал объявление, оно порвалось только по краям, и не успели они опомниться и наброситься на меня, как я уже сунул его под рубашку, под мою мокрую рубашку. Они сразу же повалили меня на землю, и Хайнер Валенди вжал мое лицо в клумбу с тюльпанами, требуя у меня объявление. Он скакал на мне верхом, он угрожал и требовал. Кулаками барабанил по ранцу. Земля набивалась мне в рот, а в голове шумело. Не знаю сам, откуда у меня внезапно взялись силы, я уперся в землю и перекатился на бок, я колотил ногами, размахивал руками, и вдруг почувствовал, что свободен, а Хайнер Валенди, который только что скакал на мне верхом, медленно соскользнул с меня и лежит на земле. Тут все бросились бежать, и я тоже побежал, стрелой перелетел через рельсы и помчался по щебенке, плюясь без конца землей; придерживая афишу под измызганной рубахой, я бежал к карликовым елям на учебном плацу, хотел там спрятаться, но потом решил, что мне еще лучше укрыться в увязшем учебном танке, который шеф хотел взорвать, но все еще не взорвал. В прохладе, в сумерках, сидел я на месте наводчика, люк башни был закрыт, свет проникал только через смотровую щель, но его вполне хватало, чтобы отыскать мое фото на объявлении, что лежало у меня на коленях. Это была одна из фотографий, заказанных Доротеей, которые она мне так и не показала. Я долго всматривался в свое изображение, снова и снова читал подпись под фотографией и ощутил такую глубокую печаль, что хотел только одного — исчезнуть, на целый год исчезнуть в какой-нибудь расселине или еще где-нибудь. Я представил себе, что земля разверзнется, просто даст трещину, а учебный танк станет погружаться все глубже и глубже, пока не сядет на дно, пока рухнувшие вслед за ним земляные глыбы целиком не покроют его, так что никто нас не отыщет внизу, в земле. Пусть меня на какое-то время забудут, желал я себе. Но вдруг услышал голоса, крики, они доносились до меня глухо, издалека, из темноты, опустившейся на учебный плац. Вокруг закачались факелы. Луч карманного фонаря обшаривал землю вокруг. В смотровую щель я увидел, что цепь поисковой группы спускается к заболоченному участку, к Холле. Один раз поблизости от меня залаяла собака, но ее позвали откуда-то издалека, и она послушалась. Хотя я не мог разобрать, что они кричат, но сразу же понял, что зовут меня, понял, что люди эти вышли искать меня. Я повернул ручки, задраил люк. Теперь никто не сможет открыть его снаружи. Я сложил объявление и сунул его под рубаху и стал ждать, я твердо решил, если они вернутся и захотят обыскать мое убежище, не отвечать на оклики, прикинуться мертвым. Они вернулись спустя какое-то время, подошли прямиком к танку, не окликая меня по имени, приблизились с факелами в руках, отпустив собаку с поводка — она тотчас вскочила на танк и заскулила. Тогда один из спасателей взобрался на танк и попытался открыть люк, он рвал его на себя, клял все и вся, колотил чем-то твердым по стали, но люк не открывался. Я слышал, как они советуются, а сам лежал тихонько и прислушивался к их разговору, испытывая давящую боль в висках и ту же давящую боль в животе, но вдруг шеф сказал:

— По мне, пожалуй, взорвем его.

Он сказал это так громко, что его все услышали, и, казалось, никто не возражал, ведь никто не задал ни одного вопроса. У меня здорово дрожали руки, когда я попытался повернуть ручки люка, ручки сопротивлялись, их заклинило, и тут в голове у меня внезапно затрещало и затикало, я закричал, закричал еще раз, и люк открылся.

Когда я вспоминаю ту ночь, то вспоминаю, как шеф выносит меня на руках из танка, растирает мне плечи и спину, накидывает на меня свою куртку, а потом, ухватив за шиворот, говорит:

— Ты никогда больше этого не сделаешь, Бруно, никогда.

Мы пошли с ним между горящими факелами, и они, один за другим, оставались за нами или гасли, а шеф все снова и снова коротко прощался и коротко благодарил; под конец, уже у бараков, мы расстались со стариком Голлупом, который в сырую погоду часто проклинал осколки гранат, блуждающих в его груди.

Доротея уже ждала нас, мне пришлось раздеться, отдать афишу, которую она осторожно расправила и повесила просушить, а потом пришлось выпить горячее, горькое питье, у меня от него сразу же закружилась голова, пришлось закутаться в серое шерстяное одеяло. Руки мои все еще дрожали, а потому Доротея взяла их в свои и, обхватив ладонями, крепко сжала, а потом долго сидела со мной и раз-другой повторила, что мне нечего бояться, и еще сказала, что я — член их семьи и могу оставаться с ними, если мои родители за мной не приедут.

— Мы не хотим от тебя избавиться, — сказала она, — но возможно, твои родители ищут тебя, вот чтоб они нашли тебя здесь, мы и послали в Красный Крест твою фотографию.

Позже ко мне пришел и шеф, он не сказал ничего, кроме того, что со школой на время покончено, — ни единым словом не упомянул он о том, что я всадил Хайнеру Валенди нож в спину, длинное лезвие — в спину, это я узнал только на следующее утро, когда шеф пошел не на учебный плац, как обычно, а в школу. Когда он бережно и очень осторожно рассказал мне, что я сделал, я поначалу не поверил, но шеф всегда говорил только то, что соответствовало действительности, а потому не было никакого сомнения, что мое лезвие вонзилось в спину Хайнера Валенди, легко, одним махом, так что я и не заметил. Кто знает, кто нашел мой нож.

Теперь они, видимо, отошлют меня, шеф — единственный человек, который заботился обо мне и охранял меня, когда это было так необходимо, но вот они объявили его недееспособным, а это значит, конечно же, что от него здесь, в Холленхузене, больше ничего не зависит. Подозреваю, что с этого дня они будут только кормить его из милости, да время от времени ставить рюмку можжевеловой водки, они дадут ему понять, что ему лучше по возможности оставаться в своей комнате, не давать никаких указаний, не сопровождать клиентов по участкам, ничего не делать; хоть бы он вышел на террасу или показался в окне, хоть бы мне поговорить с ним с глазу на глаз. Может, Магда знает какой-нибудь выход, Магда, она обещала зайти ко мне, когда стемнеет, с остатками еды, надеюсь, с ними. Шеф — единственный человек, который не допустил бы, чтобы я отсюда ушел, он, которому они здесь всем обязаны, которому до сих пор все здесь повиновались. Не забыли же они, что именно он взял на себя эту землю и поначалу обрабатывал одолженным инструментом и взял напрокат лошадей, и не могут же они не считаться с тем, что все здесь связано с его именем.

Я с самого начала принимал участие в его работе, на первых порах только во второй половине дня, а позже, когда он забрал меня из школы, с утра и до вечера, я работал с ним, когда он разметил эту землю по своему плану, осушал ее, участок за участком, вспахивал и боронил. Он добился того, что мне не надо было ходить в школу, и я, проснувшись, быстро съедал две тарелки каши и тут же бежал на учебный плац, где он уже шагал за упряжкой, или корчевал, или копал канавы, иной раз мне приходилось искать его в тумане, иной раз он сразу же кивал мне с лысого холма. И дня не проходило, чтобы он не подыскал мне работу; прежде, чем начать, я заглядывал в ржавую каску, куда он все бросал — пуговицы, осколки, кокарды, и всякий раз — патронные гильзы. За лошадьми идти я не мог, а потому собирал камни в корзину, собирал всякие остатки там, где были взорваны макеты домов, разные железные детали и куски жести, а когда куча вырастала мне по грудь, я увозил ее, впрягаясь в тележку, грохочущую, довольно большую, на четырех обитых железом колесах.

Там, где наша земля граничила с полями Лаурицена, я сооружал ограду, громоздил и так укладывал ряд за рядом все, что насобирал, чтобы на этой кладке удобно было сидеть и отдыхать; только обломки кремня я откладывал в сторону, поблескивающими чернотой обломками кремня я отгородил себе собственный маленький садик, в центре которого росла карликовая береза. Лето выдалось сухое, все время дул слабый восточный ветер, по небу тянулись только легкие облачка. Когда мы, шеф и я, сближались или пересекали друг другу дорогу, он с упряжкой, я с тележкой, так всякий раз кивали друг другу, улыбались и кивали, а порой подавали знаки, что мы рады, что преданы друг другу, и тогда я едва замечал ремень, что впивался мне в грудь. В ту пору я за день вообще не уставал. Ина, если иногда после школы помогала мне собирать камни и выкорчеванные корни, уставала быстро, Иоахиму достаточно было дважды нагнуться, как уже требовалось отдохнуть, а я чувствовал усталость, только когда ложился вечером на свой мешок.

Кто первый замечал Доротею с корзиной, тот должен был свистнуть, так уж повелось, без всякого уговора, по свистку мы кончали работать и шли к моей ограде, где Доротея раздавала нам еду, хлеб и топленое сало, яблоки и чай из шиповника без сахара, и раз-другой еще густо сваренные бобы и картофельные оладьи. Она сидела с нами на ограде и смотрела, как мы едим, она следила, чтоб шеф и я надели рубахи, и прежде чем уйти с пустой корзиной, всякий раз хвалила все, что мы уже сделали. А если шеф перечислял, что еще сделать надо от пескования до удобрения, она удивлялась:

— Как вы со всем этим справитесь?

А шеф отвечал:

— Потихоньку-полегоньку и с помощью Бруно. — При этом он подмигивал мне.

Я испытывал тогда необычайное счастье, мне ничего не нужно было, я ни в чем не нуждался, и каждый день мы убеждались, что одержали пусть небольшую, но победу, еще одну победу. Кончив работу, мы не шли сразу домой, а частенько еще сидели немного на ограде, и шеф, которому здесь никто в подметки не годится, рассказывал об оставленных на краю Роминтской пустоши участках, участках в восточных областях страны, как он говорил, или он брал в руки камни, что я насобирал, и объяснял мне, какой из них — полевой шпат, какой — гранит и гнейс. Он рассказывал мне о происхождении камней, об их странствии с ледниками, и я словно бы сам был при том, как лед надвигался сюда с севера, обстругивал горы, рыл длиннющие долины, катил перед собой обломки горных пород, о чем бы шеф ни рассказывал, я слушал его с горячим интересом. Нередко потом у меня возникало желание быть деревом в долине, которое растет свободным, в полном уединении, или маленькой речушкой, как Холле, или валуном, который потеряли тающие ледники; я хотел всем этим быть, чтобы всегда только наблюдать и слушать.

Как-то раз мы наткнулись в зарослях можжевельника на валун, он чуть выставил свою замшелую спину, свою обтянутую седым лишайником спину, на которой виднелись выбоины, точно от сильных ударов, и которую изрезали царапины, тонкие и глубокие, словно кто-то черкал заостренным куском железа по этому камню. Шеф тотчас понял, что валун ушел глубоко в землю, он стал обмерять его куском проволоки, которую использовал как зонд, он всаживал проволоку в землю, ковырял ею в земле, ощупывал ее, пока не определил величину камня, но не удовольствовался этим, а решил выкопать валун и вывезти отсюда. Вот мы рыли и рыли, а валун словно рос, то углубляясь вниз, то раздвигаясь в длину, и несколько напоминал своим видом кита — комковатая, булавовидная голова и постепенное сужение к хвосту, — и так как его во многих местах крепко опутали мелкие корни, мне представлялось, что кит попал в сети. Мы перепачкали в земле руки, и шею, и грудь, работая вплотную к камню, вплотную к этому сопротивляющемуся обломку, который даже не качнулся, когда мы на пробу уперлись в него. Если бы от меня здесь что-то зависело, так валун остался бы в своем ложе, но у шефа были свои резоны, чтобы убрать его, и потому мы обкопали валун, срезали крутой край ямы, сделав уклон в грунт, по которому лошади могли его вытащить.

Мы как раз обмотали валун цепью со скобой на конце — цепь в два витка опоясывала камень и связана была несколькими узлами, — когда над нами возник Лаурицен, он стоял, как всегда, сгорбившись, в зеленой грубошерстной куртке, всадив свою палку в землю, и, как всегда, глядя на нас этак пренебрежительно, не спешил произнести первое слово. Ограду — он хотел, чтобы мы убрали ограду, которую я сложил из собранных камней и всяких обломков, он не мог примириться с тем, что ограда пролегала по границе между нашей и его землей; сколько он помнит, никогда у них не было ограды, которая разделяла бы поля в Холленхузене, поэтому он не желал терпеть нашу удлиненную кучу обломков. Так он сказал и потребовал немедленно убрать ограду, при этом он уставился сверху вниз на шефа, который, поправляя цепь, прижимался к камню, кряхтел, тяжело дышал и продолжал работать, не отвечая Лаурицену, не давая ему даже понять, хорошо ли он его понял.

Один жест он все-таки сделал в сторону нашего упрямого соседа, но жест этот мог означать либо «ладно, ладно», либо «да пошел ты, наконец», и Лаурицен убрался, не попрощавшись, я тоже ушел и смотрел издали, как шеф запряг лошадей, как они рванули раз и еще раз. Но вытянуть валун мощным рывком им не удалось, и они, словно пустившись в галоп, били копытами, и комья земли летели во все стороны, они взвились на дыбы, отряхивались, лягались и запрокидывали головы; только когда шеф уложил на уклон два бревна, валун сдвинулся с места. Потянув разом, лошади выволокли камень из ямы и доволокли его до края наших владений. Шеф кивнул мне, он так замучился, что слова сказать не хотел или не мог, спина и грудь его были залиты потом, а под кожей, у одного из девяти шрамов, сильно пульсировало. Я протер ему спину рубахой, после чего он сел на валун, а я пошел к яме и забросал ее, наполовину забросал темно-серой землей. Шеф безучастно смотрел, как я работаю, а когда я вернулся к нему, он похлопал валун ладонью и сказал, что только что обзавелся своим надгробным камнем. Под ним можно окончательно отдохнуть, добавил он.

О Лаурицене мы больше не вспоминали, и только когда однажды утром обнаружили лишь остатки моей ограды, он снова пришел нам на память, ограду за ночь снесли, не до основания, но довольно заметно в том месте, где мы сидели, когда обедали, а все собранные мною камни и корни не исчезли, а валялись раскиданные по нашей земле, так что казалось, она усеяна оспинами. Видны были на земле и свежие следы телеги, я показал их шефу, он терпеливо проследил, куда они ведут, прошелся туда и сюда, покружил и в конце концов спустился к Холле, точнее говоря, к временному мосту, который Лаурицен велел построить для себя, там шеф остановился, совещаясь сам с собой. А потом мы с ним вместе собрали все, что было раскидано, и молча стали сооружать нашу ограду, не точно на пограничной линии, а явно на нашей стороне, перестук и громыханье камней сопровождали нашу работу, и когда пришла с корзиной Доротея, ограда уже отбрасывала узкую полоску тени.

Стояла ограда всего несколько дней, и снова однажды утром мы увидели, что ее разобрали и далеко вокруг, туда и сюда, с какой-то яростью расшвыряли все, из чего мы ее соорудили, и не только это громоздилось кругом — мне показалось, словно бы на нашу землю дополнительно завезли и вывалили целую телегу камней, и вдобавок ржавые части сельскохозяйственных машин, и несколько пней, и колючую проволоку, и дырявую лохань. Я слова не мог вымолвить, так я испугался, так растерялся, и только смотрел на шефа, лицо которого прямо-таки потемнело от горькой обиды; несмотря на это, он молча обозревал нашу землю, все отмечая, словно хотел измерить нанесенный нам ущерб, а спустя некоторое время, кивнул и сказал — в голосе его не слышно было ни злобы, ни возмущения:

— Ну, так начнем.

И этим все было сказано.

Он не стал меня слушать, он просто пропустил мимо ушей мое предложение выкопать на спуске к Холле две-три волчьи ямы и хорошенько их замаскировать, он промолчал также, когда я предложил посторожить здесь ночью; медленно, с каким-то отсутствующим видом, собирал он все, что здесь расшвыряли, тем самым побуждая и меня последовать его примеру.

Мы волокли, мы подвозили на тачке все, что набирали, и снова сооружали нашу ограду, но на этот раз потребовался целый день, пока мы ее сложили. Уже на закате мы сели отдохнуть. За Холленхузеном неярко светило заходящее солнце, его желтовато-красный свет давал какой-то загадочный отблеск.

— Только задержать, Бруно, нас они могут только задержать, но никогда им нас не скрутить.

Он так сказал, и я невольно вспомнил его девять шрамов и два кораблекрушения и что его засыпало в России, вспомнил нападение на поезд в Бельгии и что в Хорватии ему единственному удалось спастись из засады, в которую попала его рота.

Молча двинулись мы домой, а ночью мне приснился самый огромный в мире валун, на нем уместилась целая деревня, крестьянские дворы, церковь, школа, дом общины, верхушка валуна была лишь слабовыпуклой, и где на него падали солнечные лучи, там сверкали кварц и слюда. И мне снилось, что мы с шефом тайком измерили валун, а потом, так, что никто не заметил, обкрутили его самой длинной и крепкой цепью, какую себе можно представить, цепью, концы которой сходились в Датском леске. Сюда шеф привел, когда стемнело, лошадей, каких разыскал в выгонах вокруг Шлезвига, и когда собрал сто лошадей, то однажды, в грозу, запряг их и одной-единственной командой заставил животных одновременно рвануть, их объединенная сила расшатала валун, он поддался и заскользил вместе со всем, что нес на себе. Я спросил шефа, далеко ли хочет он тащить валун, а он ответил: «За горизонт, к морю».

Но так далеко нам уйти не удалось, из ямы, которую оставил после себя валун, стали выбираться наверх солдаты в странной форме, большей частью бородатые, они без приказа рассыпались цепью и открыли стрельбу по лошадям, палили они с какой-то радостью, постепенно сокращая самую многочисленную, когда-либо бывшую в мире, упряжку, пока не осталось всего две лошади. Когда они собрались привязать шефа и меня на крупы лошадей, я проснулся и сразу же глянул на соломенный мешок шефа; на мешке никого не было.

Я хорошо помню, в каком был замешательстве, когда мы на другой день поднялись на холм, прозванный нами командным. Как это часто бывало, над учебным плацем повис легкий утренний туман, и в колышущихся его клубах виднелись спины рысью бегавших по плацу лошадей и силуэты пасущегося скота, а между ними сновали два человека, размахивали руками и орали вовсю, чтобы оттеснить животных вниз, к Холле, к лугам и выгонам Лаурицена. Животные не желали повиноваться, они играли со своими погонщиками, дурачили их, одно удовольствие было смотреть, как они, стоя неподвижно, резко бросали в сторону мощную грудь или, внезапно припустив рысью, удалялись от преследователей. Шефу, видимо, это тоже доставляло удовольствие, он улыбался и не торопился приступать к работе. Он подтолкнул меня локтем и показал вдаль, на овсяные и ячменные поля, там тоже стояли лошади, нет, они не стояли, они продирались сквозь хлеба, вытаптывали в них просеки, при этом длинными языками собирали колосья в пучки и обрывали их. Шеф обратил также мое внимание на то, что все заграждения были открыты и что у временного моста исчезли несущие балки и доски настила — часть из них снесло чуть вниз по течению Холле, они легли у поворота поперек речушки и запрудили ее, — тем самым он дал понять, какой крюк придется сделать погонщикам с животными, чтобы загнать их опять на огороженные пастбища.

Больше всего мне хотелось лечь на холм и наблюдать, как они пытаются согнать упрямых животных с нашей земли, но когда солнце пробило туман, шеф не мог себе больше позволить праздно на все это смотреть, он потянул меня к карликовым елям, которые надо было выкорчевать вовсе, не собираясь помогать тем двум погонщикам, чьи крики «ату» и «эгей, тпру-у» доносились до нас со всех сторон. Иной раз земля вздрагивала под ударами копыт мчащихся животных. Иной раз какая-нибудь лошадь прорывалась к нам, пугалась, увидев мотыгу или заступ, и тотчас поворачивала назад. Нас не заботило, как они там загоняли скот. Дружно рубили мы деревья и корчевали пни, мне досталось вытягивать более тонкие вертикально ползущие боковые корни, которые довольно часто с треском рвались; стержневые корни мы выкапывали. Жалел я всегда белые тонкие корневые волоски: когда я сдувал с них крошки земли, когда поднимал вверх, чтоб их обдуло ветром, они начинали дрожать, дрыгаться, казалось — хотят убежать. Не раз я отщипывал их и съедал; я едва ощущал их на зубах и никакого особого вкуса не замечал, хотя они, как сказал шеф, создают условия для жизни растений, воспринимают влагу, и соли, и все, что еще необходимо, и передают дальше.

Без внезапно появившегося наездника им никогда бы не отогнать животных. Это был молодой человек, лицо которого выражало сосредоточенность, он проскакал мимо нас, не поздоровавшись, и, покружив вокруг животных, сбил их в кучу, но только для того, чтобы связать всех лошадей. Затем, шагом спустившись к Холле, он двинулся вдоль речушки к следующему вспомогательному мосту, животные брели за ним, подгоняемые криками и угрозами. Еще в полдень до нас долетали крики погонщиков, мы видели, как они носились по полям, чтобы изловить особенно норовистых лошадей, и я радовался каждый раз, когда такая попытка не удавалась. А когда они все-таки справились с животными, то пошли к мосту Лаурицена, выловили балки и доски из реки и отремонтировали мост. Как же долго стояли они там и смотрели в нашу сторону! Видимо, что-то взвешивали и обдумывали что-то, но к единому мнению не пришли.

Шеф, который все понимал, только улыбнулся и сказал:

— Сдается мне, Бруно, что наша ограда отныне будет нерушима.

Больше он ничего не сказал, и меня ничуть не удивило, что он оказался прав.

Макс не забыл меня, я ничуть не сомневаюсь, что он высматривает меня, стоя на террасе, теперь, после того как со всеми поздоровался и высказал им свое мнение. Может, хочет пригласить меня пройтись с ним до Судной липы или к могильному кургану, чтобы рассказать мне последние новости из крепости, а может, хочет только объяснить, почему был каким-то не таким, как обычно при нашей встрече, он, который обычно ко мне хорошо относился и всегда был снисходительным. А что он идет к Главной дороге и дальше, к теплице, только одно может означать: он полагает, что я дома, стало быть, мне надо бежать туда, чтобы он не стучал ко мне напрасно, чтоб напрасно не стучал, и не ждал, и не ушел. Возможно, я нужен ему как слушатель, так уже часто бывало. Ножи и ножницы я уберу позже; когда Иоахим пойдет в свой вечерний контрольный обход, все будет уже разложено по местам.

Он заметил меня, понял мой знак.

— Спокойно, дружище, спокойно, — говорит он, останавливается у моей двери и, усмехаясь, показывает на оба замка, показывает так настойчиво, что мне не остается ничего другого, как открыть их у него на глазах.

Что-то гнетет его, что-то не дает ему покоя, я вижу это по его движениям, по тому, как он заходит ко мне: не с нетерпением и любопытством, а нерешительно, словно бы что-то скрывает, нет, он ведет себя так, как человек с нечистой совестью, что-то он замыслил, чего сам себе простить не может, я ведь знаю Макса.

— Вот, значит, как ты живешь, Бруно, у тебя уютно.

Он говорит это с раздвоенным интересом, обходит все вокруг, выстукивает ручки кресла, хвалит вид из окна, садится на единственный табурет. Как поспешно он все оглядывает, поспешно и холодно; пусть какой угодно безразличный вид делает, я вижу, он что-то разыскивает, надеется что-то найти у меня, я чувствую, охотнее всего он выдвинул бы ящики моего комода и осмотрел синий ларь, который Доротея подарила мне, когда мне исполнился двадцать один год. Весьма удачной находит он вешалку с занавеской, за которой висят мои вещи и стоят ботинки и резиновые сапоги, а маленькие часы в мраморном корпусе ему так нравятся, что он снимает их с подоконника. Нет, чинить их не имеет смысла. А разве у меня нет карманных часов, хочет он знать, к примеру часов с отскакивающей крышкой.

Нет, нет.

Он качает головой, не столько за меня огорчаясь, сколько за себя, видимо, сожалеет о своем вопросе и, возможно, вообще сожалеет, что пришел ко мне. Наконец он обнаруживает свою книгу, единственную книгу, которая есть у меня и которая каким-то чудом не потерялась, его первенец, на ней он написал: «Бруно, моему терпеливому слушателю, в память о совместно прожитых годах». С печальной улыбкой читает он старую дарственную надпись, смотрит на меня, кивает, так, словно он все еще согласен с теми словами.

— Многое постигло мою книгу, — говорит он, — меня, мою «теорию собственности». Ну, да ты знаешь.

Он перелистывает книгу, которую подарил мне; я перечитал ее уже пять раз, и каждый раз у меня было такое ощущение, что я лечу в яму, яму со скользкими стенами.

— Да, уже пять раз, но я наверняка прочту ее еще и в шестой раз, — говорю я.

Макс кладет книгу на место, поднимается, вздыхает, не знает, как начать.

— Бруно!

— Да?

— Ты же член нашей семьи, Бруно, — говорит он, — ты же так долго жил с нами, вспомни прошедшие годы и все, чем ты обязан шефу.

Он заколебался, сцепил пальцы, я вижу, что продолжать ему очень трудно.

— А что, шеф болен? — спрашиваю я.

Он не отвечает, сверлит меня глазами, шепчет:

— Только ты, Бруно, ты единственный, кому я могу довериться, так вот знай, что в крепости все в большой тревоге.

— За шефа? — спрашиваю я.

— Они недосчитываются кое-каких вещей, — говорит Макс, — личных вещей, ценных. Они попросту пропали.

— Их украли? — спрашиваю я.

— Нет, — говорит он, — их не украли, Бруно. Во всяком случае, они так не думают. Они предполагают, что вещи находятся где-то здесь, в Холленхузене.

Мне следует быть начеку, продолжает он, следует потолкаться по округе, попытаться выявить, нет ли у кого вещей, явно принадлежащих ему не по праву, и о всякой вещи, что бросается в глаза или вызывает у меня подозрение, тотчас сообщать ему, Максу, который мне доверился.

— Хорошо, — говорю я.

— Не забывай, — говорит он, — ты же один из нас, мы должны держаться вместе, мы не можем допустить, чтобы все распалось и сгинуло. Но главное сейчас — молчать.

Он протянул мне руку, и я опечалился, потому что он такой печальный. Как долго держит он мою руку, как внимательно вглядывается мне в глаза, так, словно хочет доверить мне еще больше, но должен сперва убедиться, что я надежно сохраню его тайну.

— Ты помнишь, Бруно, — спрашивает он, — как давно ты называешь моего отца «шефом»?

— С самого начала, — отвечаю я, — все называли его шефом, потому и я его так называю, с самого начала и всегда.

— Шеф много для нас сделал, — говорит он, — но, похоже, теперь мы должны сделать кое-что для него.

Он уходит, опустив голову, а я не в силах посмотреть ему вслед, в голове у меня жужжит, словно там набились июньские жуки, мне прежде всего надо сесть и подождать, пока в голове не утихнет, пока я не приведу все в какой-то порядок и во всем не разберусь. Если бы у меня было то зеленое бутылочное дно, я мог бы сразу отправиться на поиски пропавших вещей, с этим куском стекла, что отшлифован был песком и долго пролежал в море, я наверняка кое-что из пропавшего нашел бы, мне нужно было только следовать указаниям взблескивающих стрелок, которые то и дело появлялись в глуби стекла, но Иоахим пальнул дробью и покончил с моим помощником-стеклом, оно просто рассыпалось дождем осколков. За те несколько дней, что стекло было у меня, я нашел почти все, что потерял, бывший солдат не посулил мне лишнего. Зимон, старик бродяга, который принес это стекло издалека и подарил мне, когда я в первый раз застал его тем вечером врасплох — он зачем-то перекапывал нашу землю. Если выяснится, что мне нельзя больше здесь оставаться, так мне, быть может, придется бродяжничать, как ему. Не знаю, многим ли распоряжается опекун, но в случае, если он вправе запереть шефа, так я всегда готов открыть шефу двери, так тихо, что никто не заметит, и стоит ему захотеть, я пойду с ним хоть на край света. Это, собственно говоря, шефу должно быть известно, ему, который знает меня лучше, чем кто-либо другой здесь, который всегда слышал меня, когда мне срочно надо было ему что-либо сообщить; даже если мы были где-то очень далеко друг от друга, он понимал меня. Когда однажды в Большом пруду силы оставили меня, я просто обратился к нему, даже не крикнул, а просто подумал, что он должен прийти, и, хотя его до этой минуты даже видно не было, он прибежал из Датского леска, в руках у него уже была веревка, которую он бросил мне.

Ина не была виновата в том, что силы меня оставили, она только ради забавы бросала чурбаки в воду, а я, опять же забавы ради, выносил их как поноску, ей, Ине, которая застала меня врасплох, когда я стоял голышом, желая охладиться. Она сидела в купальнике на моих вещах и, когда я выносил на берег чурбашку, хвалила меня.

С помощью зеленого бутылочного дна можно было только то найти, что потерялось на поверхности земли, а все то, что лежало в земле, что было засыпано, погребено, потоплено, не обнаруживалось в стекле, отполированном морем, это сказал мне тогда Зимон, бродяга, бывший солдат, и это, видимо, было причиной, почему он подарил его мне; а в следующий раз, когда Зимон появился на нашей земле, он тянул за собой на веревке тяжелый магнит, выкрашенный красной и синей краской, магнит подпрыгивал и подскакивал, пока Зимон ожесточенно кружил по территории. Зимон терпел меня рядом. Сколько он ни копал и сколько ни сверялся со своими измаранными планами, он не находил того, что искал, его саперная лопатка с коротким черенком нигде не натыкалась на батальонную кассу, будто бы зарытую в нашей земле, но я точно не знаю, было ли это причиной, которая тянула его к нам; может, он искал что-то другое. Он копал не беспорядочно, он копал всегда вблизи того места, где когда-то лежал валун. Пять раз начинал он копать и в конце концов бросил, совершенно подавленный, посидел немного, а потом поманил меня к себе, но ничего другого не сказал, только что земля эта хорошо удобрена, очень хорошо унавожена, он сам тому способствовал в прошлые времена. Он не захотел пойти со мной поздороваться с шефом, ему срочно надо было идти дальше, шефу я только должен сказать, что здесь был Зимон, этого достаточно. Его чешуйчатая, точно у ящерицы, кожа побагровела, когда он поднялся и втянул в себя воздух, а потом, записав мое имя на краю одного из своих измаранных планов, просто ушел.

Шеф не знал никакого Зимона, он только головой покачал, когда я рассказал ему об этом человеке в длинной солдатской шинели; я хорошо помню, как он торопился и не раздумывал долго, когда в нашем сарае определял всхожесть семян, в низеньком сарайчике, что запирался на замок, мы сколотили его из остатков макетов, в низине, по которой вела протоптанная нами тропа. Здесь не было ветра, здесь вовсю палило солнце. Ничто не ускользало от шефа: удаляя кожуру семян, поливая семена или помещая их в раствор, где он оставлял их до того, как они покраснеют, или делая продольный надрез в семенах хвойных и буков, чтобы освободить эмбрионы, он сразу понимал, что происходило в период покоя, и сразу же говорил, пригоден ли этот материал для опытного посева. Он поливал в темноте и выставлял на свет, продольными и поперечными разрезами он удостоверялся в том, что ему нужно было знать, и почти все, что, сосчитав, высаживал он в горшки или в миски, всходило и годилось для открытого грунта.

Многие из тех семян, которые привезла в кожаных мешочках Доротея с посадок, оставшихся на востоке, тоже всходили, поднимались и разрастались под стеклом, которым шеф накрывал горшки и миски. Сидя на своем трехногом табурете, он внимательно разглядывал всходы и при этом не разрешал с ним заговаривать, мне следовало помалкивать, нельзя было расхаживать по сараю, возиться и слишком близко подходить к шефу, не знаю почему, но знаю, что он порой шевелил губами, в чем-то тихо убеждал семядоли и подсемядольные колена. Иногда, сидя на грубо сколоченном рабочем столе и наблюдая за ним, я переставал чувствовать свое тело, забывал дышать, голова у меня гудела, и легкость я ощущал необыкновенную, и каждый раз вздрагивал, когда шеф поднимался и говорил:

— Пошли, Бруно.

Ни разу в нашем сарае не видел я Иоахима или Макса, изредка Доротею и еще реже Ину, сдается мне, что шеф охотнее всего бывал там со мной, и главным образом потому, что через какое-то время переставал меня замечать. Однажды вечером, едва не заперев меня в сарае, он сказал:

— Извини, Бруно, но о тебе можно порой совсем позабыть, я даже не заметил, что ты был со мной.

Так же, как мне хотелось иметь собственный садик, который я огородил осколками кремня, хотелось мне тогда иметь и собственную посевную гряду; шеф согласился и ничего не имел против того, что я натаскал перегной к остову лодки, которую мы выкопали из заболоченного участка, и вытряхнул из нее сохранившееся дно. Лодке было, наверно, лет сто, против затверделых шпангоутов наши ножи были бессильны, и уже через несколько дней дерево под действием солнца начало выцветать; оно потеряло черноту и стало серовато-коричневым. А раз в лодке не было скамей, я заложил гряду по всей ее длине, посадил бузину, рябину и дрок, одни семена замачивал, другие отмывал в воде, и в положенное время все большей частью всходило, защищенное от ветра кусками мешковины, которые я привязал к шпангоутам. Чтобы предохранить мою маленькую плантацию от кроликов, я разложил несколько проволочных силков, но шеф не потерпел их, он молча собрал все силки и снес их в наш сарайчик в низине.

Больше всего я любил сидеть в лучах заходящего солнца на земляной грядке над килем, я воображал себе коричневый парус и сплетенную из веток рулевую рубку, представлял себе, что Холле все ширится и ширится, пока наша лодка не закачается на ее волнах, тут уж проходило совсем немного времени, и мой плавучий сад несло к дальним берегам, к устью Мемеля, но стоило мне вспомнить Мемель, эту вздувшуюся реку, и я тотчас ощущал боль, она поднималась из желудка, давила на сердце; поначалу я не знал, как с ней справляться, поначалу не знал, сидел оглушенный ею, совершенно разбитый, пока мне не пришло в голову ответить ей, совсем просто — я опустился на колени и стал головой биться о землю, все снова и снова, так что во мне будто что-то загудело, а когда гуденье утихло, боль прошла.

Однажды шеф застал меня на коленях, он подошел вплотную ко мне, но не поднял меня, а стоял и ждал, когда же я поднялся, он сел рядом со мной и погладил по голове. Он ничего не сказал; только на обратном пути, когда мы с ним вместе еще раз оглядели с холма обработанную землю, он что-то пробормотал про себя, я не все разобрал, понял только одно — каждый носит в себе что-то, что хотел бы выбить из себя. Он сказал это на том холме, где теперь стоит крепость, в которой они, видимо, держат его как пленника, его, который всегда всем распоряжался и все устанавливал и которому каждый здесь чем-нибудь обязан. Если бы он сейчас показался в окне или на террасе, я тотчас помчался бы к нему и потащил бы его, не сказав ни слова, сюда, к себе, где обо всем его бы выспросил, ведь он наверняка может мне сказать, должен ли я уйти из Холленхузена. Он знает, что здесь нет другого человека, кто был бы ему так предан и так горячо участвовал в его делах, как я, исключая, может, Доротею, и он, надо думать, вспомнит, как хорошо я выполнял сотни его заданий, какие получал от него все эти годы.

Стоит только вспомнить зиму, когда он посылал меня в Датский лесок с салазками, чтобы набрать валежника — не для нас, мы уложили достаточно под нашими двумя окнами барака, а для старика Магнуссена, который жил одиноко в полуразрушенном доме, только со своими цесарками. Они всего два-три раза поговорили, шеф и старик, через покосившийся дырявый забор, так, на ходу, и по первому же снегу шеф послал меня с санками, полными валежника, к беспризорной усадьбе, которую все называли не иначе, как Коллеров хутор, не знаю уж почему. Никто из нас ни разу до того дня не был в том доме, ни Иоахим, ни Макс, ни Ина, даже Хайнер Валенди не решался последовать за стариком. Я подтащил санки к самому дому, но не собирался долго возиться, сгружать валежник и аккуратно укладывать; чтобы поскорее смотаться, я просто опрокинул санки, так что вся кладь вывалилась на снег, но Магнуссен, который, видимо, целый день сидел у окна, увидел меня, настойчиво застучал по стеклу и, когда я набросил ремень на плечо, показался в дверях и протянул мне коробку с печеньем. Я с опаской подошел к нему, а так как я руку не протянул, он сам стал засовывать мне печенье в карман, полный карман насовал — в жизни я не ел лучшего печенья, у него был привкус аниса и розового масла. Я еще много раз привозил ему полные санки валежника и каждый раз все медленнее сгружал свою кладь, а иной раз даже насвистывал, приближаясь к дому, чтобы привлечь внимание старика, но он и без того всегда видел меня заранее и стоял уже со своей коробкой, приглашая взять печенье. В дом его я не входил.

Но однажды, в воскресенье, когда снег валил крупными хлопьями, старик не появился ни в окне, ни в дверях, он не появился, хотя я шумно разгружал санки и медлил с уходом, и, поскольку я уже целый день радовался, что получу его печенье, я обошел дом, разыскивая старика, но нашел только занесенные снегом телегу, плуги и металлические трубы, но что-то предостерегало Бруно, что-то советовало ему убраться со своими санками. И все-таки, заметив, как играет ветер с притворенной дверью, я шмыгнул в коридор, пол которого был глинобитным, ощупью пробрался вперед и спугнул нескольких цесарок, спавших где-то в углу; протиснувшись у меня между ногами, они вылетели на двор.

Когда Магнуссен меня окликнул, я поначалу хотел убежать, но он знал, что это я стою у его комнаты, а раз уж он звал все настойчивей и настойчивей, то я вошел к нему и сразу ощутил кисловатый запах спертого воздуха, увидел самого старика на кровати, одетого, закутавшего ноги попоной. Над кроватью висело большое зеркало, в раму которого засунуты были бесчисленные фотографии, а с низкого комода на меня сверкнуло своими глазами чучело хорька. Что я тотчас разглядел, так это капканы и ловушки, лежавшие в открытой кладовке, а также остроги для ловли угрей, гарпуны и металлические палки с крюком, ими снимают с веток спящих фазанов, сначала ослепляют их ярким светом, а потом снимают.

Магнуссен кивком подозвал меня, он очень был приветлив, и во взгляде его, когда он предложил мне вновь погрузить валежник на санки и увезти, сквозила неожиданная приязнь; он сказал:

— У меня хватит на оставшееся время, больше мне не нужно.

Он подарил мне закрытую коробку печенья и уставился на потолок, но больше разговаривать не пожелал; я вышел на улицу, погрузил валежник, как он того хотел, — его кучи хвороста хватило бы дней, может, на восемь. Я привез всю кладь домой, сложил под окном, где мы могли постоянно приглядывать за валежником, и, когда пришел шеф, рассказал ему, что старик Магнуссен ничего не взял и лежал неподвижно на кровати. Шеф тотчас отправился один сквозь метель к Коллерову хутору, он не захотел взять меня с собой, и в следующие дни не брал, только Доротею, ту он взял один раз, но что они там делали, я не знаю. Во всяком случае, прежде чем израсходовать свою скромную кучку валежника, Магнуссен умер.

А вскоре мы покинули барак и переехали на Коллеров хутор; на дворе была оттепель, мы нагрузили санки и двухколесную тележку; соседи стояли при том и наблюдали за нами, недоверчиво одни, завистливо другие, никто не подошел, чтобы помочь, но, когда мы уходили с последней тележкой, кое-кто пожелал нам всего хорошего и проводил нас до железнодорожной насыпи, откуда они долго смотрели нам вслед.

Макс был единственный среди нас, кого переезд оставил спокойным; все, что принадлежало ему, он собрал и увязал в самую последнюю минуту, и по его виду, когда он брел за тележкой, явно было, что он согласен на любое новое жилье. Ина и Иоахим всю дорогу спорили, кто займет большую комнату на чердаке, окна которой выходили на Датский лесок; они еще до переезда втихомолку побывали на Коллеровом хуторе, по крайней мере покружили вокруг дома, чтобы все досконально осмотреть. Больше всего мне жаль было Доротею, она сидела до нашего отъезда недвижно на сложенных соломенных мешках, губы у нее побелели, ее трясло, и я видел, что ей хочется плакать, но плакать она не в состоянии; возможно, ей тяжело было расставаться с этим бараком. Потом, когда мы с шефом подметали помещение, когда наши веники столкнулись и мы сразу же напустили их, словно маленьких злобных собачонок, друг на друга, Доротея подняла голову и улыбнулась, шеф отбросил веник, приподнял Доротею и крепко обнял.

— Ах, Дотти, — сказал он.

Этим все было сказано.

И они вместе стали вытаскивать соломенные мешки на улицу.

Племянник Магнуссена уже ждал нас в большой комнате, самоуверенный, старомодно одетый великан, он высказал сожаление, что передает нам дом, не успев его убрать, очистить от всякого хлама и потешных штуковин, которые насобирались здесь за человеческую жизнь, при этом он показал на две уже подготовленные к вывозу кучи, куда побросал все, что счел бесполезным. Я сразу же решил спасти чучело хорька и некоторые рамки для фотографий и формочки для печенья; но первым делом мы прошли за племянником Магнуссена по всему дому, заглянули во все каморки и чуланы, пощупали кафельные печки, проверили уборную во дворе, сколоченную из неотесанных досок, обошли конюшню и сараи, а под конец шеф получил единственный ключ, который был на Коллеровом хуторе. После чего племянник Магнуссена пожелал нам всего доброго и зашагал по краю затопленных лугов к станции Холленхузена.

Ветер, тогда я впервые увидел ветер, увидел как бы его подвижный образ, увидел его в единственное окно своей клетушки, мутное чердачное окно, выходящее на небо: серо-белый образ ветра пролетал мимо, крутясь и вихляя, и вслед ему взвивались простыни и мешки, он при этом свистел и играл трещавшими проводами. Как только я остался один в своей чердачной клетушке, которую отвел мне шеф, я тут же его увидел, хотел сейчас же кинуться к Ине, которая получила большую комнату на чердаке, хотел показать ей, что я обнаружил, но тут ветер расчленился и, врезавшись в стаю грачей, сбросил ее, видимо, на Датский лесок. Стоило мне оглядеться в своей клетушке, как я уже понял, что не смогу ночью уснуть — в стенах здесь все время что-то потрескивало, а с заросшей мхом крыши доносилось порой какое-то рычание, и оттого, что в том месте, где внизу был камин, половые доски в моей клетушке не прилегали плотно к трубе, я слышал, что происходило внизу, в общей комнате. Макс и Иоахим только тогда согласились жить вместе, когда шеф обещал, что сломает одну стену и сделает просторную кладовую рабочей комнатой. Чтобы дознаться, может ли Ина подслушивать меня, я постучал раза два-три по оштукатуренной деревянной стене, она ответила мне стуком, вот, теперь я все знаю.

В первый вечер мы ели жареную картошку и свеклу, мы вздыхали, сидя в тепле, которое излучала кафельная печь, мы ели и вздыхали, мы сняли куртки и свитера. Шеф расстегнул рубаху, так что виден стал его бордово полыхающий рубец на груди, а Иоахим вдруг спросил его, не получит ли он пенсию, как отец Редлефсена, которому отстрелили руку на фронте; в ответ шеф лишь усмехнулся и сказал, что ему его шрамы дороже того, что они предлагали ему за них, шрамы подобного рода нельзя спускать по дешевке, так он сказал. А потом из кухонной плиты повалил едкий дым, нас окутали его содрогающиеся клубы, из глаз у всех потекли слезы, но мы сидели на местах и слушали шефа, который рассказывал о войне, о человеке, которого он называл Борис и которого встретил в далекой России, у Черного моря.

Они завоевали обширную территорию, шеф и его рота, а у Черного моря они завоевали нескончаемые участки лиственных и хвойных деревьев, с культурами душистых кустарников, но отсюда у них уже сил не оказалось двигаться дальше, потому что многих солдат поразила лихорадка, многие страдали от нарывов, многих мучили различные боли. Они расположились лагерем на окраине участков, лето было сухое, земля растрескалась, питались они только консервированным мясом и хлебом. Участки были брошены, а может, казались брошенными, когда шеф их обходил, когда блуждал по этим участкам, он, который страдал меньше, чем другие, ежевечерне отшагивал определенное расстояние, чтобы как следует устать. Во время одного из таких походов, в сумерках, шеф встретил Бориса, тощего, бородатого, подавленного, жил Борис в шалаше, он сразу же предложил шефу ягоды, когда тот к нему заглянул, и холодный чай предложил, не робко и поспешно, а спокойно, с естественным радушием. Обо всем они не могли поговорить друг с другом, но шеф все-таки узнал, что Борис работает здесь уже много лет, когда-то его послал сюда научный институт, но, видимо, о нем забыли, так что он мог целиком отдаться интересующей его работе; зимой он жил в доме клуба, а летом — в шалаше. Шеф не просто сказал нам, а несколько раз повторил, что Борис всю свою жизнь занимался тем, что изучал чувствительность растений.

И так как передышка на окраине участков затянулась, шеф еще не раз наведывался к Борису, они пили чай, ходили вместе по участкам, сравнивали, оценивали, обменивались, насколько это было возможно, накопленным опытом, и хоть шеф не много нового там увидел, кое-что его все-таки удивило: привычка Бориса заниматься с отобранными растениями на какой-то неожиданный манер — касаться их или как-то по-разному заговаривать с ними. До одних он только дотрагивался, других щелкал по листу или стеблю, он их внезапно затенял, убеждал их в чем-то, давал им понять, что расположен к ним или чем-то разочарован, и от прикосновений, попреков или похвалы вздувались маленькие листовые подушечки, молодая серебристая липа поднимала свои листья, у мимозы словно от страха осыпались листочки, даже некоторые цветки доказывали, что они что-то чувствовали — они либо открывались, либо закрывались. Как-то раз Борис уверял шефа, что растения способны пугаться, в другой раз он показал шефу, что они даже в обморок падают, если молниеносно вырвать два-три соседних растения; Борис умел вызвать кое у каких растений судороги, а плющ он однажды напоил допьяна, окунув его воздушные корни в разведенный спирт, плющ закачался вовсю, зашелестел.

Часто, когда они вместе ходили по брошенным посадкам, Борис срывал листья и цветки, долго держал их в руке и словно бы чего-то ждал, а иной раз клал себе на язык, умолкал, напряженно ждал, и шефу волей-неволей приходилось верить, что он распознает, какое действие может оказать растение. А как хорошо знал он эти действия растений, обнаружилось, когда он однажды увидел больных солдат, которых трясла лихорадка и мучили нарывы. Не сказав ни слова, Борис насобирал листьев и цветков, разложил их по стеклянным сосудам, наполовину наполненным ключевой водой. Три дня выдерживал их на солнце, потом отдал шефу, а тот велел солдатам пить настой с интервалами, указанными Борисом; очень быстро после этого солдаты один за другим выздоровели. Шеф прикидывал, что бы подарить Борису, подыскивал, прикидывал, но ни у него, ни у солдат ничего с собой не было, что показалось бы ему подходящим, в конце концов он не нашел ничего лучшего, как собрать деньги, и солдаты охотно их давали. Шалаш был пустой, когда шеф принес деньги, подождав некоторое время, шеф положил конверт на стол и ушел, решив зайти на другой день. Борис не появлялся, сколько бы раз ни приходил шеф к шалашу в следующие дни, звал его, искал, ничто не шевельнулось в посадках, никто не отвечал.

Незадолго до того, как шеф со своей ротой собрались уходить, он еще раз отправился к шалашу; было раннее утро, и на этот раз шеф увидел Бориса: тощий бородач стоял, прислонясь к одной из стоек, поддерживающих шалаш, но не двинулся с места. Шеф кивнул и пошел к нему, быстро и все быстрее, а когда подошел достаточно близко, увидел, что ноги Бориса не стоят на земле, вытянутые, носками вниз, они покачивались совсем невысоко над землей, плечи Бориса обвисли, голова склонилась набок, точно он прислушивался к чему-то. Борис висел в петле, он был мертв, а вокруг него, в траве, меж кустов, прижатые ветром к срезанным веткам, валялись деньги, собранные шефом и его солдатами.

Вот что рассказал шеф, когда мы впервые остались в кругу своей семьи, под крышей Коллерова хутора; после его рассказа мы больше не подбрасывали дров в огонь, а только обсудили план на следующий день, решили, что делать в первую очередь, а что во вторую, каждый согласился выполнить работу, которую ему предназначил шеф, и Макс тоже. Мне разрешили почистить сковороду и съесть оставшийся картофель, а из кучи хлама разрешили выудить те вещицы, которые мне с первого взгляда хотелось оставить себе, а также зеркало, все утыканное открытками, и круглый карманный фонарь, который я, видимо, потерял, как и многое другое.

Места в моей клетушке было более чем достаточно, я просто выложил все набранные вещи на пол, а сам сел на свой соломенный мешок и стал вслушиваться в окружающую меня темноту; звуки, доносившиеся до меня, были мне знакомы, потрескиванье, шуршанье, ворчанье, только какую-то возню слышал я впервые, оказалось — два жестких черных жука, которых я при свете карманного фонаря раздавил. Рядом за стеной торопливо раздевалась Ина, потом улеглась на свой соломенный мешок, и у нее все стихло. Внизу, в жилой комнате, шеф еще говорил с Доротеей, их голоса у камина были отчетливо слышны там, где у меня половые доски не прилегали плотно к трубе. Доротея хотела бы где-то обосноваться и остаться там, примирившись со своим положением, шеф не возражал ей, сказал только, преждевременно, мол, примиряться со своим положением и для того, чтобы чего-то достигнуть, он готов пройти тернистым путем, что лежал перед ними, он так и сказал: тернистым путем, и еще он сказал:

— Когда мы его пройдем, то окажемся там, где ничто уже нас не потрясет и не собьет с ног.

Доротея замерзла, и шеф хотел принести ей одеяло, но она хотела скорее лечь спать, ей любопытно было, что увидит она во сне в первую ночь на Коллеровом хуторе.

Мне надо вернуться, надо убрать наточенные ножницы и ножи, точильный камень поставить на место, ведь Иоахим вот-вот пойдет в свой контрольный обход, и если не все будет в должном порядке, он взорвется и все, что я не убрал, попросту разбросает или даже припрячет; так он уже однажды сделал. Он наверняка был бы первым, кто удалил бы меня из Холленхузена, а если бы что-то зависело от него, так никогда бы мне не поручили присматривать за ножами и ножницами и за всем окулировочным инструментом, этим я обязан шефу, который однажды назвал меня своим единственным другом.

Если Магда не придет, я снова начну читать книгу Макса, в шестой раз; но она придет, она обещала, мне вот-вот надо будет прислушаться к условному стуку и считать, сколько раз она постучит, ведь случалось, Магда забывала, что надо постучать семь раз, чтобы я открыл. Если стучат два раза или три, я тушу свет, поднимаю черную бумажную штору и сразу вижу, кто стоит за дверью; свет большого фонаря на Главной дороге доходит до моих дверей. Не знаю, почему так часто стучат в мои двери, это не только дети Ины, мои маленькие мучители, которые стучат и убегают, это кто-то еще, кто подкрадывается в темноте и, когда я совсем этого не жду, колотит в мою дверь, чтобы напугать меня. Чаще всего там никого нет, изредка слышны лишь чьи-то убегающие шаги. А увижу иной раз какую-то фигуру, так на ней всегда длинная шинель или капюшон, и она скрывается в посадках, прежде чем я успеваю составить себе хоть какое-то представление о ней.

Магда говорит всегда одно:

— Именно в тебя-то они и метят.

Больше она ничего не говорит. Думаю, ее вполне устраивает, что я иной раз испытываю страх, а время от времени она разыгрывает передо мной испуг, только чтоб меня встревожить. Как-то ночью, когда она собралась уже уходить, она быстро глянула в окно: над посадками повисла холодная луна, но внезапно Магда вскрикнула и стала показывать в сторону молодых хвойных деревьев, среди которых будто бы стоит огромный косматый зверь с горящими глазами, невиданный зверь, у него гигантские изогнутые рога и серебристо-белое руно.

— Где, — спрашивал я, — где?

А она твердила одно:

— Вон там, ты разве не видишь, вон там, среди шпалерника.

И все показывала туда и показывала, жалась ко мне, крепко ухватилась за меня. Я ничего там не видел, а на следующее утро, сколько ни искал, не нашел среди хвойных никаких следов.

На Коллеровом хуторе не было ни единого автоматического замка, там я не мог даже на задвижку запереть дверь своей каморки, я мог только замкнуть ее воротом, кривым воротом от колодца, который, однако, поддался бы, стоило посильнее нажать на дверь или потрясти ее. Шеф только посмеялся, когда я попросил у него замок, поинтересовался, неужели я им больше не доверяю, а Доротея, которая летом спала даже при открытых дверях, спросила, какое сокровище собираюсь я от них прятать.

Мы все отремонтировали, отделали, так что беспризорный хутор Магнуссена едва можно было узнать, только замкам и ключам они не придавали никакого значения. Мы заделали крышу, очистили дом от воробьиных гнезд; одну стену мы пробили и сложили в кухне новый дымоход, настлали в коридоре дощатый пол, заткнули щели в окнах мхом, набили в заборе новые планки, мы подметали, шпаклевали и белили известью, но как запирать двери, не думал никто, и когда они обнаружили, что я подстраховал свою дверь воротом, они только головой покачали.

Щель над камином не заделали, но мне не мешало, когда они внизу, в большой комнате, разговаривали; их голоса усыпляли меня, они напоминали мне журчание Холле весной; а нередко я узнавал, благодаря этому, их тайные заботы. Однажды Доротея подсчитала и сказала шефу, что мы, видимо, лет двадцать будем в долгах, на что шеф ей ответил:

— Ты забываешь, что нам может повезти.

Так он сказал и вышел под дождь, разреживать старую живую изгородь, в которой теснились боярышник, бузина и лещина. Я многое узнавал, прислушиваясь, всегда был в курсе и мог приготовиться к тем или иным предстоящим событиям.

Я очень огорчился, услышав, что они хотят отдать меня в учение, отослать с Коллерова хутора и с нашей земли, к мастеру Паулсену, который еще умел крыть крыши камышом, а если не к нему, то к Боому, последнему мастеру по кнутам, который снабжал кнутами половину Балтийского побережья Шлезвиг-Гольштейна, обсудили они и Тордсена с его бакалейной лавкой.

— Не может же мальчик вечно жить с нами просто так, — сказала Доротея. — Мы же не вправе бросить его на произвол судьбы, — сказала она. И еще сказала: — Мы же отвечаем за его становление.

Необычное слово, но она его употребила: становление. И хотя шефу это далось не легко, но пришлось ему все-таки с ней согласиться, он признался, что ему будет трудно без меня на всех работах, он похвалил мою обязательность, упорство, он сказал даже, что ему доставляет радость, когда я работаю рядом, но в конце разговора высказал готовность не чинить препятствий на пути моего становления. Они быстро согласились, что не просто будет что-то для меня подобрать, они предвидели всякого рода трудности и возможное сопротивление.

— Не забывай, — сказал шеф, — что наш Бруно не такой, как другие.

И этих слов достаточно было, чтобы отказаться от того или иного намеченного плана. Доротея взяла на себя задачу выспросить меня о моих пожеланиях, после чего они хотели вдвоем убедить меня в том, что ученичество или обучение в другом месте поможет мне впоследствии преуспеть и продвинуться в жизни.

Ах, это утро, предрассветные сумерки, замерзший луг хрустел и трещал под нашими ногами, когда шеф вел меня к Якобу Эвальдсену, брату нашего десятника, когда провожал меня, в чистой рубашке, аккуратно подстриженного и в непромокаемых сапогах из яловой кожи, к моему новому рабочему месту, почтовому отделению в Холленхузене.

Якоб Эвальдсен распоряжался в почтовом отделении до обеда, в послеобеденное время он чинил сельскохозяйственные машины, он был единственный, кто выказал готовность принять меня, — не мастер Паулсен, странствующий кровельщик, и не Тордсен, который только поглядел на меня в своей лавке и сразу же встал, загораживая собой товары. Ночью я только чуть-чуть поплакал, но к тому времени, когда шеф пришел за мной, уже умылся и оделся; после завтрака, прошедшего в молчании, — Доротея незаметно сунула мне несколько изюмин в овсяную кашу — мы вышли, зашагали по лугам, по полю в комьях земли и по Тополиной аллее, что вела к Холленхузену.

Перед нами летели две сороки, садились, ждали нас, подскакивали и вновь садились. Мы понимали, шеф и я, что нам грустно, поэтому больше помалкивали.

Человек, принявший меня в ученичество, поздоровался, когда мы вошли в мрачное помещение почты, без всякой радости; равнодушно ухватил пакетик табака, который пододвинул ему шеф, пригласил жестом занять места на единственной, изрядно покалеченной скамье и продолжал раскладывать почту по трем открытым, висевшим на стойках, мешкам; затем завязал мешки и поставил их к двери, подготовив к передаче водителю автобуса, которого ждал с минуты на минуту. Якоб Эвальдсен был совсем другим человеком, чем его брат, — ширококостный, приземистый, кожа у него лоснилась от жира, а лицо постоянно выражало раздражение. Когда он с этим раздражением уставился на меня, я понадеялся, что он возьмет свое согласие обратно и отошлет меня, но он только велел мне выйти на улицу и ждать автобуса, наверняка хотел поговорить с шефом еще раз с глазу на глаз. И прежде, чем огни автобуса сверкнули с Тополиной аллеи, меня позвали в помещение, шеф положил мне руку на плечо, и после небольшой паузы я узнал, что принят помощником почтальона с испытательным сроком — но только с испытательным сроком, сказал Якоб Эвальдсен, чтобы была полная ясность.

Поначалу Бруно тяжело дышалось в низком оголенном помещении — подметал я или начищал кожаную сумку, считал письма или сортировал их для доставки, проверял почтовый сбор или штемпелевал: через какое-то время у меня не хватало дыхания. Тогда я, в разгар работы, выскакивал на улицу, дышал глубоко, глубоко, дополна насыщался свежим воздухом.

Якоб Эвальдсен не слишком-то мной занимался, говорил только, что я должен сделать, швырял служебную инструкцию для почтовых служащих, иногда советовал в сомнительном случае прочесть нужное место в инструкции — и углублялся целиком в свои бухгалтерские книги и таблицы или шел в свою прилегающую к почте квартиру, чтобы учинить допрос жене и еще раз доказать ей, что она транжирит его деньги. Он ее и бил частенько, всегда короткими двойными ударами, на которые жена отвечала всегда одинаковым криком, случалось, она кричала заранее, до того, как на нее посыплются удары, сам же Эвальдсен, пока бил ее, не произносил ни слова. Однажды — я насчитал четырнадцать ударов — внезапно все стихло, тут я встал, осторожно открыл дверь и увидел Якоба Эвальдсена и его жену за столом, они сидели друг против друга и пили из голубых эмалевых кружек кофе. Эвальдсен способен был мгновенно успокаиваться, терять краску гнева, что и демонстрировал мне достаточно часто, когда ему приходилось прерывать расправу над женой, чтобы обслужить одного из своих редких утренних клиентов.

Охотнее всего я отправлялся с брезентовой сумкой, чтобы вынуть письма из почтовых ящиков в Холленхузене, у бакалейщика Тордсена, на станции и под конец у нас; я несколько раз вытряхивал письма, перемешивал, шуровал в сумке, так что там поднимался настоящий буран, а на почте я все вываливал в корзину и сразу же начинал определять места назначения. Куда только эти письма не устремлялись! Письма Редлефсена всегда отправлялись в Шлезвиг, Тордсен желал, чтобы его письма с превышенным весом и недоплаченным почтовым сбором отправлены были во Фленсбург, изящно надписанные конверты фройляйн Рацум отправлялись не в Каппельн, как письма Лаурицена, а доктору Ринглебу в Хузум. Появлялся время от времени конверт с сине-красной штриховкой — авиапочта, — так я уже знал, что оно собралось в Америку, в Вайоминг, откуда начальник станции Краске всегда получал большие, поврежденные при транспортировке, посылки. Если письмо предназначалось в Гамбург, в Хайде или в Харрисле, так я сразу же представлял себе, как выглядят эти места, а глядя на то или иное письмо, я порой задавался вопросом, станет получатель смеяться или плакать. Почтовые открытки поступали к нам редко, они либо слали приветы, либо извещали о приезде гостя. Однажды я по почерку узнал письмо Ины. Оно было адресовано ей самой на Коллеров хутор, шеф писал редко, писал либо в Реллинген, либо в Бремен; большую часть писем посылал Макс, зато и получал писем больше, чем все другие.

Ох уж эти походы, долгие походы, в которые Эвальдсен брал меня с собой, когда доставлял почту в Холленхузен, и в бараки, и на самые отдаленные хутора. Он велел мне вести его велосипед, на котором болтались всякого рода пакетики и защелкнутая почтовая сумка, а сам всегда шагал за мной; в дождь и в бурю — в старой шинели связного мотоциклиста, в мороз — в грубошерстной куртке, а с первым весенним теплом — в выцветшей почтовой форменной куртке, и, как бы далеко мы ни шли, он никогда не шел рядом со мной. Иной раз я задавался вопросом, как же это мы выглядим со стороны, когда бредем друг за другом полевыми тропами под клочьями облаков или под темным небом, пересекаем Холле, там, где она пробегает подле одинокого хутора мастера Боома. А если шли мы краем старого учебного плаца, который частично уже был возделан, к баракам, так порой видели вдалеке шефа, он всегда первый кивал нам, кивал сдержанно, а мне казалось, что он хотел бы видеть меня рядом с собой.

Как по-разному вели себя жители Холленхузена, когда мы доставляли им почту; одни смотрели недоверчиво, робели, едва соглашались взять письмо, другие тотчас бежали в дом, чтобы сразу же прочесть письмо; Паулсен же только указывал нам — все положить на подоконник, к стопе нераспечатанных писем, а в бараках было два человека, которые ежедневно выходили нам навстречу, совсем больные от ожидания, — госпожа Шмунд и хромой капитан. Никогда ничего для них у нас не было, хотя именно им позарез было нужно письмо, они ни о чем другом не мечтали.

Однажды у Эвальдсена поднялась температура, и он, лежа в постели, поручил мне одному доставить почту, я загрузил его велосипед как каждый день — пакетики на руль, почтовую сумку на багажник, после чего еще раз зашел к Эвальдсену и выслушал его наставления и предостережения. Денежные переводы он мне не доверил, но свой велосипед дал, и я один отправился по знакомым дорогам; с каким волнением, с какой осторожностью я вел его, какое меня переполняло честолюбие, кое-кто из встречных здоровался со мной как с новым почтальоном, в одном доме меня угостили стаканом сока, в другом — толстым ломтем свежеиспеченного хлеба, мне предрекали, что вскоре я получу форменную фуражку; день был ясный, прилетели уже первые скворцы. Угроза нависла надо мной только у бараков, где Хайнер Валенди и двое, не то трое из его шайки меня заметили и кинулись следом, они горланили, насмехались надо мной, ногами пинали велосипед и пытались утащить почтовую сумку, что им в конце концов удалось бы, если бы наш старый сосед Кукайтис их не разогнал. А что на обратном пути у меня еще оставались почтовые отправления, меня не заботило — я просто решил, что поступлю как Якоб Эвальдсен, который всю оставшуюся почту сваливал в корзину с почтой следующего дня и бормотал при этом: «Еще успеете все узнать».

Лихорадка у Якоба Эвальдсена затянулась, я один разносил почту, теперь уже без наставлений и предостережений, испытывая тихую радость; кое-кто из тех, кому я приносил почту, улыбались мне, ободряли, были добры ко мне — грустно становилось мне, только когда я видел, что подходят госпожа Шмунд и хромой капитан: для них у меня никогда ничего не было, хотя я в глубине сердца изо всех сил старался им помочь. Чтобы им до меня не добираться, я уже издали подавал им знак, чертил в воздухе медленное «нет», это же проделал я в то утро, когда на меня обрушилось чудовищное несчастье, на мосту, на выложенном камнями мосту через Холле, там, где овощные поля доходят до самой воды.

Мой знак: нету, к сожалению, нету — заставил их, как всегда, повернуть, и они, огорченные, пошли назад к баракам, а я поставил ногу на педаль и покатил по легкому спуску, разгоняясь для переезда по мосту, который я, с тех пор как ходил один, всегда пробегал. Велосипед, когда я пересекал бугристый мост, подпрыгивал, трясся, пакетики на руле болтались туда-сюда, бились друг о друга, и я не слышал, я не видел, что́ надвигалось на меня от Ольховой усадьбы, самой большой усадьбы в Холленхузене, на которой властвовала сестра Лаурицена.

Оглобля; лошадь на бешеном скаку тащила за собой оглоблю, которую бешено с грохотом швыряло из стороны в сторону, и удары ее железной обивки о камни выбивали снопы искр, я увидел копыта, жуткую белизну глаз, грива развевалась, пена летела во все стороны, воздух сотрясало дикое фырканье. Понесшая лошадь мчалась прямо на меня и, завидев меня на мосту, не свернула, не замедлила темп, она, конечно же, метила в меня, хотела сбить с ног, измолотить крутящейся оглоблей; тут-то мне и пришлось прыгнуть, мне ничего другого не оставалось, как подтолкнуть велосипед к перилам моста, а самому прыгнуть за спасительную гранитную тумбу и пригнуться. Зажмурившись, я пропустил мимо себя грозу. Вокруг все грохотало и трещало, оглобля, колотясь, задела велосипед, изо всей мочи бахнула по граниту.

Темная речушка, повсюду плавают письма, белые, коричневые письма и бандероли, и наша почтовая сумка, медленно уходящая под воду, — все это я охватил единым взглядом, увидел и склон речки, усеянный письмами, точно крапинками, и сорванный багажник, заднее колесо тоже получило удар, погнулось в «восьмерку», даже трубчатые перила моста прогнулись, только меня оглобля не задела, меня — не задела. Лошадь не остановилась, она галопом помчалась дальше и исчезла за Тополиной аллеей. Я спрыгнул со склона и прежде всего спас почтовую сумку, потом заторопился вниз по течению за письмами, которые отнесло дальше всего, мне нужна была палка, палка с небольшой развилиной, чтобы выуживать уплывающие письма, но ничего подходящего не попадалось, многие конверты уже пропитались водой и погружались в воду, и мне пришлось прыгнуть в Холле и выискивать и собирать все, что ко мне пригоняла речушка. Вода доходила мне до бедер, но я не чувствовал ни напора воды, ни холода, а шлепал в сторону моста, все вокруг хватая и погружаясь в воду до локтей, но в спешке мне не удавалось вынести на сухое место каждое письмо, я просто сложил все мокрые конверты, один на другой, точно мокрые носовые платки, и, как носовые платки, медленно отжал их на берегу, не выкручивал, а просто отжал, при этом, к моему ужасу, многие надписи поблекли, стерлись, я обтер почтовую сумку своим пуловером. Уложил в нее мокрые письма. Я стал садиться на велосипед, вернее, собрался как раз сесть на него, когда голубой зимородок ринулся в Холле у мостового быка, он нырнул в речушку у травяного островка, и Холле не выдала, устремился он по течению вверх или вниз.

Заднее колесо петляло и терлось о грязевой щиток, я не мог ехать дальше, не мог доставить мокрую почту; и потому повернул, повесил сумку на плечо, мысленно занятый уже тем, как разложу письма для просушки в саду за почтой, а потом отглажу тяжелым утюгом госпожи Эвальдсен. Мимо меня пробежал какой-то человек, наверняка из Ольховой усадьбы, он пытался поймать ту лошадь, и две девушки, что обогнали меня на новеньких велосипедах, тоже были, видно, из Ольховой усадьбы, две рослые девушки, поднявшие меня на смех, они внезапно повернули и воротились, только чтобы глянуть на меня спереди, стали описывать вокруг меня круги, и я услышал, как одна девушка сказала:

— Ну и видик у него, и это называется почтальон.

Тут я отвернулся, выждал, пока они не отъехали подальше от меня, и по ухабистой пешеходной тропе возвратился на почту, где тотчас разложил для просушки письма, которые спеклись в слоистый пирог, и мои носки тоже.

Никто меня не видел, ведь Якоб Эвальдсен все еще лежал с температурой, а его жена ушла к Тордсенам, где стряпала для предстоящей свадьбы. Босиком скользил я по траве, переворачивал письма, помахивал ими, встряхивал, и под солнцем, не затянутым облаками, все очень быстро сохло, я даже удивился, как быстро все сохло. Солнце палило так сильно, что бумага коробилась, свертывалась в трубки, завивалась, кое-какие конверты покрылись пузырями, переворачивая письма, я обратил внимание на то, что клей больше не держал и многие конверты раскрылись.

Сумка так быстро не сохла, хотя я положил ее, вывернув и подперев так, что солнце проникало внутрь до самого дна. Когда из какого-то открытого конверта выглянула купюра, я чуть испугался, попробовал тотчас же снова заклеить конверт слюной, но от моей слюны клей не держался и покоробившийся конверт вскоре открылся — Холле и солнце постарались, клей потерял клейкость; поэтому я, высушив все конверты, собрал почту и отнес в нашу рабочую комнату, чтобы там все заклеить клеем. Я хотел, до того, как прогладить письма, аккуратно их заклеить.

Выложив всю кладь на бывший прилавок, служивший нам рабочим столом, я рассортировал письма, проверил и стал клеить, от клея пахло так сладко, что я охотно им полакомился бы, этим медвяного цвета клеем, который нитями тянулся за моей рукой, и наносить его было все легче, чем дольше я клеил. Один раз у входа появился клиент, он стучал и звал, хотя вывешенная картонная табличка сообщала, что у нас временно закрыто, он просто не уходил, и когда я в конце концов открыл, он всего-навсего вручил мне письмо с наклеенной маркой, которое вполне мог сам бросить в ящик рядом с дверью. Время от времени я замирал и прислушивался, так как в доме почты на каждый звук откликалось эхо: раздастся где-то вздох — и тотчас ему отвечает более слабый вздох, за четким ударом следует нечеткий ответ, а зазвучит чей-то голос, так эхо повторит его далеким и затухающим. Я как раз прислушался к какому-то эху, когда ручка двери повернулась, появились босые ноги, край ночной рубахи, и передо мной вырос Якоб Эвальдсен, поначалу он опешил, ведь он считал, что я развожу почту, но тут же насторожился, стал смотреть на меня с все возрастающим подозрением, а потом подошел ближе, не произнеся ни слова, и, оказавшись рядом, вырвал у меня из рук очередное письмо, вскрытое речушкой Холле и солнцем, ощупал конверт и вытащил тотчас купюру, которую сунул мне под нос и шлепнул на стол. И прежде, чем я успел хоть что-то сказать, сказал он:

— Вот, стало быть, что, а они называют тебя недоумком и обалдуем. Вот, стало быть, что.

Больше он ничего не сказал.

Он ударил сильно и точно, я даже не заметил, как он приготовился к удару, но, даже если бы я увидел его кулак, я бы не уклонился, что-то удерживало меня, что-то заставляло меня стоять прямо и неподвижно, так что я даже не увернулся после того, как он треснул меня первый раз. Сколько раз он ударил, пока я не свалился, я не помню, помню только, что он попал мне в подбородок, в голову и что во рту у меня сделалось тепло, рот наполнился чем-то пенистым, и мне пришлось сглотнуть, чтобы перевести дух, но в этот миг я уже лежал, лежал рядом со стойкой для почтовых мешков с указанным направлением, а его, Якоба Эвальдсена, видел словно бы парящим в воздухе, в его серовато-белой ночной рубахе, в его пропотевшей от лихорадки рубахе. Рывком, он вдруг рванул меня рывком вверх и, прижав одной рукой к стене, другой стал ощупывать меня, обстукивать, все карманы вывернул, даже под рубашкой искал, не находя того, на что нацелился. А то, что я хотел ему сказать, я сказать не мог, потому что во рту у меня все набухало и набухало, от одной его затрещины я прикусил язык и боль заставила бы меня броситься наутек, куда глаза глядят, если бы я только в силах был удержаться на ногах. Мне не сразу пришло в голову позвать шефа. Я, видимо, был так сильно оглушен, что не мог пожелать его прихода, а когда наконец это сделал, так время тянулось и тянулось, пока он не пришел, но он не увел меня сразу же, нет, он первым делом потребовал объяснений от Якоба Эвальдсена, да так распалился, так разъярился, что я уж подумал: вот сейчас они сцепятся. Но шеф только сказал:

— Мы еще поговорим… — И еще он сказал: — На ребенка, поднять руку на ребенка… — И под конец еще добавил: — От расплаты тебе не уйти, подожди только.

Хорошо было болеть, не в первые дни, а под конец: дважды в день ко мне в клетушку приходил шеф, сидел у меня и всегда что-то мне рассказывал. Доротея приходила даже пять раз в день, приносила суп, хлебный пудинг, кашу и смотрела, пока я все это съедал, и другие приходили, приносили иной раз что-нибудь; Макс поделился со мной апельсином. В свое чердачное окно я наблюдал за большими птицами, за канюками, они кружили без единого взмаха крыльев, а потом внезапно, словно из озорства, разлетались кто куда; ночью ко мне в окно заглядывала луна, и свет ее падал в мою клетушку, ее желтовато-зеленый свет. Я часто прислушивался, когда внизу разговаривали, за обедом или вечерами, мне стоило только прижаться к стене, и я все слышал. Обо мне они говорили редко, чаще всего речь держала Ина, она всегда рассказывала о двух своих соучениках, о Рольфе и о Дитере, с которыми ежедневно ездила в школу в Шлезвиг; оба были, надо думать, отличными бегунами, оба могли довольно долго бежать рядом с отходящим поездом. Иоахима почти не было слышно, а Макс, который собирался нас покинуть, говорил ровно столько, что я знал: он еще здесь. Однажды я в последнюю минуту уловил, как Доротея сказала:

— Ну, так оставь мальчонку у себя.

И шеф ответил:

— Ничего не сделаю я охотнее.

Тут я едва пулей не слетел с лестницы.

Теперь Магда уснула. Я не смею больше говорить, не смею шелохнуться, я должен лежать тихо-тихо, чтобы ее рука не соскользнула с моей груди и с ее ног не сползло одеяло, она просыпается при малейшем движении, а уж если проснется, так в дурном настроении и сразу же уходит. Когда Магда спит, она совсем другая, чем когда не спит, строгость сходит с ее лица, губы размыкаются, оттопыриваются, над переносицей появляется небольшая складка, такая, словно Магда напряженно о чем-то думает, но через какое-то время и это выражение ее лица меняется, лицо Магды расслабляется и выглядит уже просто довольным и чуть помятым. И хоть ей не совсем приятно это слышать, но во сне она пахнет молочной рисовой кашей.

Знать бы мне только, что она разыскивала; не успела войти, так сразу же стала вытягивать ящики комода, все там приводила в порядок, разглаживала, распределяла и складывала то, чему нужно лежать вместе, а потом выгребла все из ларя, разложила на полу и покачала головой, но не веселясь, как обычно, а разочарованно, с недоумением, то же самое она сделала, когда, нырнув за полог, обыскала мою вешалку. Она, конечно же, надеялась что-то у меня найти, что Макс, видимо, тоже имел в виду, что-то особенное обнаружить, но и он и она скрыли от меня, что именно — и он, и она. Слишком много выспрашивать у Магды я не хочу, она не терпит расспросов, сразу же сердится и раздражается и часто говорит: «Будешь еще расспрашивать, так я уйду».

Лучше уж выждать, пока она сама не заговорит. Главное: она видела шефа, она вошла, когда он вместе с другими сидел за столом, выпил свою двойную порцию можжевеловой и позволил Доротее положить ему яблочного мусса, а другие ели хлеб с колбасой и ветчиной и пили чай. Магда ясно слышала, как они в его присутствии говорили о хозяйственных расходах, перед Иоахимом лежал лист бумаги, и он читал вслух суммы, значившиеся там, и иной раз, ничего не поясняя, повторял их, а шеф сидел при том, спокойный, задумчивый, словно бы его все это не касалось. Я представляю себе, что он про себя усмехался, когда они в его присутствии перепроверяли хозяйственные расходы, не обращаясь за советом к нему, к нему, которому все здесь чем-то обязаны, не только те, кто живет в крепости. Когда Магда во второй раз принесла им чай, они все еще называли разные суммы и перепроверяли их. Никому не хотелось больше есть, и слов лишних они не тратили, высказывали лишь сомнения или подтверждения, эти высказывания Иоахим и заносил на тот лист; и все это при шефе, который сидел с отсутствующим видом, ни единого раза не вмешался и даже головы не поднимал, когда упоминали его самого. А что они чем-то были озабочены, Магда заметила, уже входя в комнату, Ина никогда еще не казалась ей такой удрученной, а Иоахим раза два-три пожал плечами, словно не видя выхода; только Доротея и Макс не довольствовались голыми цифрами, они переспрашивали и переспрашивали, подсчитывали и снова спрашивали.

Это Иоахим внезапно предложил уволить Лизбет. Магда не ослышалась, она так испугалась, что у двери повернулась и посмотрела на них, а Иоахим повторил свое предложение расстаться с Лизбет, выплатив ей денежное вознаграждение за все ее услуги. Все, кто сидел за столом, смотрели на него в полном замешательстве, молча и в полном замешательстве, потому, верно, что никто и в мыслях не осмеливался заходить так далеко и что-либо подобное предлагать, ведь Лизбет работала в семье шефа еще в те времена, времена Роминтской пустоши, а когда появилась в Холленхузене, ее приняли так, словно ждали все эти годы. Среди воцарившегося молчания Иоахим назвал сумму, которую получит Лизбет, он прочел эту сумму с того листа и хотел знать их мнение о дополнительном вознаграждении на питание и жилье.

Магда как раз уже выходила из комнаты, когда поднялся шеф, он оглядел их всех по очереди, выждал какое-то время, как это бывало обычно, и ничто не ускользнуло от его внимания; могу себе представить, какие они сидели подавленные и ждали, что он им скажет, он, который и в полусне все слышит и ничего существенного не забывает. Охотно был бы я при том, как он поначалу одернул их всех своим взглядом, а потом объявил:

— Лизбет остается, так и запомните.

Этим все было сказано. Он постоял еще секунду-другую, ровно столько, сколько нужно для вопросов, протеста, но ни один из них не посмел ему возразить, даже Доротея, он стукнул по столу, как иной раз делал, и вышел, сразу же вслед за Магдой.

В коридоре он ухватил Магду за рукав и потянул за собой, он привел ее в свою комнату, пододвинул ей мягкий стул, на котором я тоже сиживал, однако при этом ни слова не сказал, ничего не объяснял, так что Магда сама успокоилась. Когда он склонился к пустому письменному столу, когда он прикрыл лицо руками, когда с какой-то неуверенностью уставился куда-то в пространство, Магда даже подумала, что он позабыл, зачем привел ее с собой, но шеф ничего не забывает, это ей надо бы знать, ничего, пусть хоть трижды объявляют его недееспособным. Конверт, в письменном столе он поискал и нашел конверт с подкладкой, на котором написал имя и фамилию Лизбет; после чего попросил Магду на минутку отойти к окну и не поворачиваться, и Магда сделала так, как он просил; она так сделала, но в зеркало увидела, что шеф приподнял сиденье стула, достал оттуда кожаную сумку, отнес ее к столу и там открыл. Теперь, рассказывала Магда, ей позволили повернуться, и она смотрела, как шеф вынимал из сумки разные вещи, документы, деньги и какие-то футляры, но не это он искал, его интересовало лишь фото, на котором снят был отец шефа, а рядом с ним молодая, но уже мрачная Лизбет.

— Они, — сказала Магда, — сидели вплотную друг к другу на грубо сколоченной скамье, отец шефа курил трубку, Лизбет держала на коленях корзинку.

Это фото шеф положил в конверт, положил туда же немного денег и попросил Магду сейчас же пойти с конвертом к Лизбет и отдать ей.

В комнате Лизбет я еще никогда не был, она, говорят, большая и тенистая, высокие рододендроны перед окном создают постоянный полумрак, на двух противоположных стенах висят друг против друга часы, а под ее кроватью стоят завязанные коробки и картонные чемоданы. У изголовья кровати приклеен кнопками табель-календарь, на котором она зачеркивает каждый прошедший день.

— Картин, — сказала Магда, — на стенах нет, висит только вышитый стенной коврик, на нем две девушки плавают среди кувшинок. Гостей она не ждет, а заглянешь к ней, так найдешь ее в единственном ветхом кресле, с кресла она встает, видимо, только отправляясь спать.

Магда бывала у нее часто, и Лизбет всегда сидела в своем кресле, она сидела в нем и тогда, когда Магда пришла с посланием шефа, намереваясь лишь передать ей конверт и тотчас уйти; но, к ее удивлению, Лизбет попросила ее присесть на край кровати и подождать. Не слишком-то порадовалась Лизбет тому, что было в конверте, деньги она даже не сосчитала, а старое фото вызвало у нее всего-навсего легкую усмешку, она положила то и другое на подоконник, задумалась на минуту и сказала:

— Фотографию и деньги присылают только прощаясь.

Магда всегда догадывалась, что Лизбет знает больше, чем другие, и, после того как она достаточно долго ждала, оказалось, что ее догадка верна. Лизбет заговорила о себе, поначалу намеками, а потом все более откровенно и ясно. Если бы Магда так не волновалась, она запомнила бы больше из того, что рассказывала Лизбет, я знаю эту ее особенность, знаю, что она ничего не запоминает, если волнуется, но вот что она все-таки поняла: для нас в Холленхузене наступают тяжелые времена, надолго мы тут больше не задержимся, сказала Лизбет. Все висит в воздухе, сказала она и добавила, что всем нам теперь остается только надеяться.

Лизбет может это знать только от других, либо от Ины, либо от Иоахима; она, конечно же, всего лишь повторила то, что ей подбросили как объяснение, я этого не знаю, но знаю твердо одно: только шеф мог бы что-то спасти, если что-то нужно спасать, он, которому никто в подметки не годится. Ему стоит только чуть поразмыслить, и он уже представляет себе, что надлежит сделать, он видит все, обо всем догадывается и все понимает, с его выдержкой кому уж тягаться; и кому уж строить такие планы, какие строил он и которые всегда свершались. Если даже все здесь висит в воздухе, так ведь им только его спросить нужно, до сих пор он всегда знал, где проходят верные пути, и всегда был готов поделиться тем, что знал.

Кто сажает с ним черенки, тому он тотчас же расскажет, почему черенки лиственных пород следует срезать ранним утром и не ножом, это совсем не нужно, а ножницами, и он всем и каждому докажет, что срез делать должно под самой почкой. У почек, Бруно, говорил он, накапливаются ростовые вещества, они способствуют образованию корней. Другие люди придерживают свои знания, поступают так или иначе, но никому не говорят, почему они так поступают и чего они ждут; он, напротив, всегда говорит, почему он поступает так, а не иначе, мне он это часто говорил.

Стоит мне только вспомнить, как мы плечом к плечу работали в сарае или на участке, и я слышу его голос, он окликает меня и показывает, как срезают мясистые корневые черенки и как высаживают стеблевые черенки, он обязательно скажет мне, почему мы сажаем тис в апреле, лапчатку в июне, а хвойные, у которых до укоренения проходит долгий срок, — только в сентябре. Вначале он давал мне в руки черенок и показывал, как на срезе образуется раневая ткань — он называл ее каллюс, — такой жиросодержащий слой, сквозь который прорастают придаточные корни, или объяснял мне, почему резко подсекает отводки, а кору намеренно ранит. Да, он хотел, чтобы я имел ясное понятие обо всем, с чем имел дело, и чтобы все знал о том, что он мне поручал — он, которого никому не удавалось обескуражить, даже недоброжелательным холленхузенцам, что захаживали к нам по воскресеньям и с любопытством и неодобрением чередой тянулись вдоль рядов наших ящиков и гряд. Они не отваживались обращаться к самому шефу, но старались, чтобы он слышал их насмешки, высказывались, когда он поворачивался к ним спиной или когда они сами уже поворачивались, уходя.

— Наконец-то у нас будет цветущий учебный плац, — говорил один.

— Подходящий материал для вязальщиков веников, — говорил другой.

Я слышал, как кто-то и такое сказал:

— Увидишь, вскорости тут саженцы займутся строевой подготовкой.

Они качали головами. Кривились всеведущей ухмылкой. Шеф все слышал, но казалось, его это нисколько не трогает.

Однажды заглянул к нам Лаурицен со своим сыном, он так непринужденно расхаживал по нашей земле, словно она принадлежала ему, тростью перечертил план наших участков, оценивающим взглядом осмотрел наши гряды, царапал там и тут по отводкам, время от времени набирал полную пригоршню земли и сильно дул в нее; сын шагал рядом с ним молча, а Лаурицен на все наводил критику, жестикулируя и с явным недовольством.

— Ну, Целлер, — буркнул он вместо приветствия и огляделся с явной насмешкой.

Но, поскольку шеф не расположен был с ним разговаривать, он повернулся к сыну, желая услышать от него, не хороша ли эта почва для кукурузы.

— Как считаешь, Нильс, — спросил он, — разве это не хорошая почва для кукурузы?

Сын озадаченно глянул на него и не нашелся, что ответить. А потом они стояли и смотрели, как шеф перемешивает черный торф с песком, эта, им самим составленная, смесь предназначалась для медленно укореняющихся черенков; широкая лопата легко входила в земляную смесь, встряхивала, ворочала, поднимала небольшое облачко пыли, и почва все больше теряла пестроту, темный торф целиком поглощал светлый песок; кончив, шеф воткнул лопату в рыхлую кучу. Тут Лаурицен заносчиво воткнул свою трость в кучу, стал ввинчивать и ввертывать ее вглубь, а потом сложил в ожидании руки на животе, вздохнул и, подмигнув, сказал сыну:

— Поглядим, сколько нужно времени, чтоб она дала побеги.

Шеф спросил:

— Может, помочь?

Он спросил спокойно, с непроницаемым лицом, так что я уже насторожился, и, когда Лаурицен, ухмыляясь, поощрил его, шеф вытащил трость из земляной смеси и, дважды ударив, переломил, в определенном месте переломил о колено и покачал обломками.

— Вот тут, — сказал он, — у этого сучка надо было ее переломить, а железный наконечник не пропустит, надо думать, сквозь себя корни.

Сказав это, он воткнул обломки в землю, как черенки, и окопал их; не обращая больше внимания на Лаурицена, он до краев нагрузил мою тележку и поправил доски настила. По выражению лица Лаурицена видно было, что он охотно отмочил бы еще что-нибудь, так он разволновался, так весь раздулся, но сын бережно, двумя руками, подтолкнул его — ну, идем, идем уж — и, чтобы старик не заметил, дружески кивнул нам, знаком показав, что вернется к нам один при удобном случае.

Мы, как всегда, работали до сумерек, потом почистили инструменты, все убрали и пошли к железной дороге, там посидели немного на откосе у рельсов, где шеф посвятил меня в свои грандиозные планы.

— Вон там, Бруно, на той стороне будет со временем стоять упаковочная с отделением для сортировки, — сказал он, — а там, в конце, там мы построим экспедиционную контору. Настанет день, когда мы будем рассылать наши растения во все страны света, да еще с собственной погрузочной платформы, которую построит нам железная дорога. Что выйдет из нашего питомника, будет говорить само за себя. Мы никогда не устанем мечтать, — добавил шеф.

А потом опять рассказывал о своем отце, который удовлетворился выращиванием крупномерного посадочного материала и потому испытал трудности. Прежде, чем мы отправились на Коллеров хутор, шеф сказал:

— Чтобы прочно стоять, нужны три ноги.

Я не в силах был слово вымолвить, так был рад, в таком был восторге; ни минуты не сомневался я в том, что все исполнится, как шеф говорит, и решил в благодарность за то, что он посвятил меня в свои планы, всегда выполнять бо́льший объем работы, чем он от меня ожидает. У живой изгороди Коллерова хутора шеф внезапно сказал:

— Да не скачи так, Бруно, побереги силы.

А я и не заметил, что всю дорогу скакал.

Всю ночь шел дождь, тихий, никто из нас не проснулся, вода скапливалась бесшумно, а теперь капает с желобов, с сучьев, капли выбивают себе маленькие аккуратные ямки в земле, скатываются по веткам и листьям, вытягиваются в длину и падают на другие листья, те вздрагивают, отряхиваются и тотчас вновь распрямляются, пока на них не упадет следующая капля, не скатится или не разлетится брызгами. Во всех кустах что-то сверкает, не оцепенело, не застыло, нет, это подвижное сверканье, которое исходит от скатывающихся и падающих капель, и кажется, что хвойные деревья на участках усыпаны мелкими кристаллами.

Теперь светятся паутины, сотканные между растениями, и на них тоже повисли капли, они отягощают паутину и оттягивают ее книзу; больше всего хотелось бы мне, чтобы все так и оставалось, чтобы солнце не выглядывало и ветер не поднимался, но наступает день — светлый, ветреный. Кто знает, зачем я понадобился нашему десятнику Эвальдсену в упаковочной, в последние недели мы подготовили очень немного отправлений, главным образом фруктовые деревья — семечковые, косточковые; по всей вероятности, мне придется подметать, наводить порядок.

Падди; это Падди, принюхиваясь, согнувшись до земли, рыскает он по посадкам, шеф так и не отучил его рыскать в одиночку, но ему ничего не выследить, те немногие кролики, жившие там поначалу, давным-давно нашли свой конец, а оба барсука куда-то переселились. Мне нет смысла его звать, он меня не послушает; хоть Падди и старый, но ни за что не прервет охоту; может быть, он еще и подошел бы, если б его позвал шеф, может быть.

— Что нового, Бруно, — спрашивает Эвальдсен, он спрашивает, отвернув от меня лицо, и сдирает красную заплату с резинового сапога, а потом снова ее наклеивает, и я не знаю, что мне отвечать, но знаю, что он никогда еще не спрашивал меня, что нового, за все двадцать семь лет.

Он подошел ко мне с таким видом, что явно — он ждет от меня определенного ответа, он подмигивает мне, смотрит на меня испытующе, долго, слишком долго, но я ничего не смею сказать ему. Магда взяла с меня слово. Все новости, что она приносит из крепости, должны остаться между нами. Какой же он худущий, лицо изборождено морщинами.

— Ничего, Бруно, ничего нового?

Он закуривает свою трубку, затягивается с такой силой, что тлеющий табак вспыхивает, шлепает ладонью по деревянной кадке:

— Вот, присядем-ка. Мы здесь одни.

Кругом так тихо, что я слышу тиканье часов в кармане его жилета.

— Видишь ли, Бруно, ты спросил меня, зачем нужен опекун, так я могу тебе сказать: если человек сам с собой не справляется, если не в состоянии отвечать за свои поступки, тогда можно возбудить в суде ходатайство об установлении опеки над этим человеком. Суд назначает опекуна, который все берет на себя — управление, подписи, берет все под опеку. Вот что это. Но у нас-то, надо думать, нет человека, которому нужен опекун, нет такого человека.

Теперь он опять выжидает, чувствует, видимо, что я кое-что знаю, может, и сам тоже кое-что узнал, по слухам, иначе зачем бы ему вести разговор об опекуне и о суде без предварительного объявления? Он хочет меня выспросить, но я не подведу Макса, да и Магду тоже, я обещал им молчать. Когда Эвальдсен говорит, он часто поглядывает на свои резиновые сапоги и легонько почесывает тыльные стороны рук, покрытые струпьями, поглаживает кожу, в бороздках которой словно бы навечно засела земля.

— Люди разное болтают, Бруно, — говорит он, — они всегда что-нибудь болтают, один будто бы слышал что-то из Шлезвига, прямо из суда, другой что-то уловил в крепости. Мы же оба, думается мне, знаем больше, нас не проведешь. Вот и все, а теперь займусь-ка я нашей упаковочной основательно, ей это требуется, Бруно, нашей высоченной упаковочной с алюминиевым каркасом, в которой чувствуешь себя как в желудке огромной рыбины.

Ворота он может открыть настежь, они на роликах, достаточно их чуть подтолкнуть.

Ина, это Ина; ей незачем звать его, Падди не послушается и не подбежит к ней; когда он обрыскивает посадки, для него не существует хозяина. Она срывает с веток цветки, собирает плоды с деревьев, в ее кульках уже лежат зеленые веточки туи, значит, у кого-то в крепости день рождения, возможно у Тима или Тобиаса, у одного из этих мучителей, — у шефа и Доротеи день рождения зимой. Цветки, фрукты и ветки она разложит красивыми полукружьями на столе, там, где сидит «новорожденный», так у нас всегда делалось, в бараке и на Коллеровом хуторе, и в мой день рождения мою чашку и тарелку тоже убирали пестрой рамкой, всегда на столе лежали цветки бузины. Знать бы мне только, куда подевались все подарки, что лежали на столе на моем месте, коричневый футляр с гребнем и зеркалом, и кожаный ремень, и толстая книга — история парусного судоходства со многими иллюстрациями. Шарик с перьями, который я подарил Ине на ее шестнадцатилетие, все еще лежит на ее подоконнике, раскрашенный глиняный шарик, который я утыкал перьями, перьями голубей и дроздов, перьями соек и грачей, и горлицы, и серой цапли. У нее мой подарок не пропал.

Она еще лежала в постели, когда я принес ей этот шарик, я тихо-тихо вошел в ее комнату, чтобы положить его незаметно к изголовью кровати, но Ина уже проснулась, может, от ветра, с воем залетавшего под крышу, может, от волнения, сначала она даже не поняла, что я хотел ей подарить, и едва ли не испуганно спросила:

— Что это, Бруно, что у тебя?

Она боялась взять шарик в руки, и я положил его ей на одеяло, она долго-долго посматривала на него с опаской, но потом, вытянув пальцы, дотронулась до него, нежно погладила и в конце концов взяла обеими руками. После чего тихо спросила меня, нашел ли я сам все перья, и когда я в ответ лишь кивнул, она быстро приподнялась и прижалась ко мне, положила руку мне на грудь и тут с удивлением глянула на меня. Что это у меня на кожаном шнурке, хотела она знать, что это висит у меня на груди, и я показал ей тот личный знак овальной формы, который нашел, собирая камни на нашей земле, на старом учебном плацу. Какой-то солдат потерял его, сказал я, тут записаны все его данные. В ответ она недоверчиво улыбнулась и опять погладила мой подарок. Прекрасный подарок, сказала она, я его навсегда сохраню. Она пожелала, чтобы шарик с перьями весь день стоял у ее прибора на столе.

Это был день, когда пришла Эльма, Эльма Тордсен из бакалейной лавки, подруга Ины; и Рольф пришел на день рождения, бегун, который так часто мчал рядом с отходящим поездом, все они были приезжающие ученики, учились в одном классе, хорошо знали друг друга, знали все друг о друге, намека было достаточно, чтобы все засмеялись. За столом они меня едва замечали, и даже когда Ина показала им шарик с перьями, они лишь коротко и равнодушно глянули на меня и продолжали передразнивать своих учителей и перемывать косточки другим ученикам, и еще раз обсудили, перебрасываясь короткими репликами, случай на какой-то экскурсии, а пока они болтали, мы с шефом вступили в состязание, воодушевленные взглядами Доротеи, состязание это я выиграл: под конец я съел на два куска пирога больше, чем шеф.

После праздничного кофе мы вышли во двор, мне разрешили смотреть, как они стреляли из пневматического пистолета Рольфа по мишени, стрелами, украшенными красными и зелеными перьями, все были недовольны своими выстрелами, только шеф был доволен, он попал шесть раз, после чего оставил нас одних. Второе место заняла Эльма, она держала пистолет обеими руками, стояла, широко расставив ноги, и целилась так долго, что другие уже проявляли нетерпение, а когда она наконец стреляла, так подпрыгивала разок-другой на месте. Иоахим, тот каждый раз попадал только в стальную дверь, а стрела Ины затерялась где-то на крыше.

Когда Рольф пожелал стрелять в живую цель и стал маленькими пульками палить по цветам на газоне, по астрам и розам, Эльма попыталась отнять у него пистолет, она вырывала его, она висла на Рольфе и барабанила по его спине, но он всякий раз стряхивал ее с себя; вдруг все мы застыли и стали смотреть вверх — крышу нашего дома плавно облетал, паря в порывистом ветре, Ак-Ак, старый дикий селезень, которого я на протяжении многих месяцев приручал ломтиками репы. Он, видимо, искал меня, опустился, кружа, ниже, пролетел почти над нашими головами и устремился к топкому лугу за Коллеровым хутором, к полным грязного месива канавам, где я регулярно сыпал ему корм; там он опустился, но был слишком тяжел, так что едва не перекувырнулся. Когда-то Ак-Ак попал в капкан, который, наверно, еще старик Магнуссен поставил, клюв птицы чуть треснул, но не обломился, и, едва я освободил селезня, он сразу же начал чиститься. Ни разу я не пытался схватить его, погладить, а когда приходил с кормом, то разговаривал с ним, а он расхаживал туда-сюда, отлетал немного и возвращался, однажды он забыл свой страх и пересек линию, которая нужна была ему для безопасности; под конец он стал таким доверчивым, что стоило мне присесть на корточки и сидеть не шевелясь, как он начинал, важно переваливаясь, кружить вокруг меня.

Селезень, вытянув шею, ждал меня у зарослей ивняка, я побежал в хлев, ухватил пригоршню ломтиков репы и помчал к нему, а он уже переваливался навстречу, приветствовал меня своим требовательным «ак-ак». Ина и гости пошли со мной. Я встал на колени и сделал им знак не подходить ближе, они послушались, все, кроме Рольфа; он что-то крикнул мне раз-другой, резко, повелительно, но я его не понял, его слова уносило ветром. А тут Ак-Ак подошел ко мне вплотную, вытянул шею и стал хватать ломтики. Выстрела Рольфа я даже не слышал, я только почувствовал легкий удар в грудь, по тому самому личному знаку, и, прежде чем я шевельнул рукой или обернулся, я увидел, как селезень подскочил и стал тереться головой о землю, беспорядочно вспархивать вокруг меня, не взлетая. Рикошетом отлетевшая пулька попала ему в глаз, в глаз, и, пока он вспархивал и подпрыгивал, сбежались все, а Иоахим бросился на него и поймал.

Как ни просил я его, он не захотел отдать мне раненого селезня, он крепко прижал его к себе, потому что тот непрестанно взмахивал крыльями и вертелся, а потом Рольф и Иоахим посовещались и пошли к ивняку, где несколько раз выстрелили в голову Ак-Аку и убили его. Тут я пошел в дом, в свою клетушку, заложил воротом дверь и лег на свой соломенный мешок.

Кому другому, а не Доротее, я наверняка не открыл бы, она стояла за дверью одна и просила, стучала и просила, а когда я впустил ее, сразу же взяла мою руку, и мы сели. Полный покой. Умиротворение. Она была тут, и я ждал, что она скажет; сказала она коротко, только одно: «Ак-Ак был ранен, его надо было избавить от мучений». И еще она сказала: «Сострадание, Бруно, порой сочетается с твердостью, твердостью и мужеством». И этим все было сказано. Тут она взяла меня под руку и напомнила, что сегодня день рождения Ины, они хотят что-то запустить, но не без меня, они все ждут только меня, особенно Ина, она уже несколько раз пыталась меня позвать. Они сидели в большой комнате и, когда я вошел, повскакали с мест, чтобы показать мне, какие у них два длиннохвостых бумажных змея — шеф соорудил их втихомолку для этого дня, — два пестро раскрашенных змея, с огромными смеющимися пастями, клоунскими щеками и косыми глазами. Два самых больших змея, которых я когда-либо видел, а мотки шнура были такими большими, что их надо было держать обеими руками. Кто с кем, кто против кого? Ина хотела, и это было ясно, идти только с Рольфом, с ним, он сидел всюду только с ней, а она только на него и обращала внимание, но потом они бросили жребий, Рольфу пришлось идти с Эльмой, другая команда были мы с Иной.

Всего несколько шагов разгона по лугу за Коллеровым хутором — и ветер прижал пергамент к легкому деревянному кресту, змеи взвились, дергались поначалу, но мало-помалу унимались в вышине, выравнивая свой полет благодаря развевающимся бумажным хвостам.

Мы отматывали шнур, змеи летели ввысь, и чем выше возносил их ветер, тем труднее было их удерживать; и хотя наши ладони уже горели, Ина подгоняла меня, чтобы я быстрее раскручивал, а наш змей поднялся выше, чтобы мы выиграли. Ее азарт заразил меня, все, чего она желала себе, желал себе и я, вдвоем мы рывками разматывали моток, рука взлетала за рукой, мы поддерживали друг друга, крепко стояли на ногах и оберегали друг друга, чтобы не оступиться, и прежде, чем я бросился в дом за новым клубком, я обвязал Ине конец шнура вокруг талии, закрепил узлом, при этом Ина обняла меня обеими руками за шею и сказала:

— Скорее, Бруно, скорее, мы должны выиграть.

Заглядывая в глаза друг другу, мы радовались, а я, обнимая ее, не хотел больше выпускать из своих рук, и она ничего против не имела. Она хотела выиграть, хотела, чтобы наш змей взлетел выше другого, чтобы он получил больше посланий — продырявленных картонок, которые ветер гнал вверх по шнуру; один раз змей стремительно пошел вниз, перекувырнулся и едва не запутался в проводах линии электропередачи, но Ина торопливо скомандовала, и мы бросились к нему, подняли под вздрагивающим змеем такой ветер, что он взвился вверх и, покачиваясь, поднялся над Коллеровым хутором.

Порой ее лица и вовсе не видно было, потому что ветер трепал ее волосы, раздувал их, ее поблескивающие волосы. Порой из выреза ее платья выскальзывала цепочка, и я видел каплевидную янтарную бусину с пятью вкрапленными насекомыми. А что она сможет так сильно упираться ногами в землю, своими-то тонкими ногами, я никогда не ожидал. Будь моя воля, так не надо бы нам тянуть змея назад и кончать игру, но Доротея позвала нас всех ужинать, мы подобрали и смотали шнур, после чего Ина вместе со мной вошла в дом.

За ужином Ина сидела рядом с Рольфом, сначала нам подали яичницу с крабами, и она, зная, видимо, что Рольф любит крабы, все время подкладывала ему — ложку и еще ложку, а ему все было мало, этому легконогому бегуну с веснушками; белокурый, подстриженный бобриком, ел он так же быстро, как и я, хотя беспрерывно что-то рассказывал о школе и о холленхузенской сберкассе, где заправлял его отец. Когда дошло до вафель, когда нам подали вафли с сиропом, Ина спросила, не следует ли победителю что-то получить за победу, и, не дожидаясь ответа, положила последнюю желто-коричневую вафлю, оставшуюся на блюде, на мою тарелку, и сама плеснула на нее сироп; но это было еще не все. Когда я взял вилку в правую руку, она вдруг положила свою руку на мою левую, прижала ее к столу, похлопала по ней, налегла на нее, и я ничего больше не чувствовал, кроме этого маленького теплого груза, не смея смотреть туда и уж тем более отламывать кусочки вафли. Позже я заметил, что и на ее руке остался красный рубец, там, где шнур врезался в тело.

Хотя после ужина Доротея и меня пригласила остаться, я попрощался и поднялся в свою клетушку, но не разделся, а лег на свой мешок, прислушиваясь к голосам внизу, к ее голосу, они играли в игры, в которых я все равно не смог бы участвовать; выигрывал все время шеф, и потому его исключили из игры. Я ждал; дверь своей клетушки я оставил чуть приоткрытой, оставил щелочку, ведь Ина же когда-нибудь поднимется, я надеялся, что она заметит мою приоткрытую дверь и не закроет ее, не крикнув мне «спокойной ночи». Я все еще чувствовал ее руки вокруг своей шеи, видел радость в ее глазах и, при всем ералаше в моей голове, ощущал ее распущенные волосы на своем лице, чувствовал тяжесть ее руки на своей руке, в своем воображении, я опять, обхватив ее, обматывал вокруг ее талии шнур от змея и завязывал его узлом, а Ина с энтузиазмом меня подзадоривала.

Когда она наконец поднялась наверх, то не прислушалась, что там у меня в клетушке, и дверь мою не прикрыла, она повалилась, прыская, на кровать, полежала минуту-другую тихо, потом быстро-быстро разделась, а туфли, видимо, сбросила с ног, отшвырнув их куда-то. Я же, до того, как заснуть, еще долго раздумывал, чем смогу порадовать ее на следующий день, но ничего не придумал — или придумывал так много, что не мог ни на что решиться.

Мне просто нужно было привести в порядок ее велосипед, на котором она каждое утро катила к холленхузенской станции, нужно было начистить его до блеска и накачать шины, пока она нехотя завтракала, жевала без аппетита и пила молоко; Доротея сидела рядом с ней за столом на кухне и следила, чтобы Ина съела оба куска хлеба, причем неоднократно, каждое утро, повторяла: «Не давись, детка».

Я их видел в окно, видел, как Ина ныла, а Доротея ее подбадривала; я давно уже все сделал, я только для виду подвинчивал тот или другой винт, но, когда Ина взяла свою школьную сумку и мимоходом чмокнула Доротею в щеку, я не подвел велосипед к входу, как собирался, не пошел ей навстречу, чтобы поздороваться и понять все по ее лицу, все слова вдруг улетучились, я оставил велосипед у скамьи, побежал к изгороди и там притаился. Она не заметила, как сверкал ее велосипед, слишком, видимо, устала, но я, когда она проехала мимо меня, был счастлив, мне не нужна была ее благодарность; мне достаточно было тешить себя надеждой, что ни одна другая ученица не поставит у станции такой ухоженный велосипед, как Ина, и уже этому был рад.

С каким нетерпением ждал я в то время ее возвращения, я каждый день так все подгадывал, чтобы издали помахать ей. А сидели мы все за столом, так я подчас не осмеливался прямо посмотреть на нее, не знаю сам, почему; я всегда желал только одного: чтоб мы встретились в каком-нибудь уединенном месте, может, в сумерках где-нибудь на участках, или чтоб мы опять оказались в одной команде на каком-нибудь состязании. Только когда мы зажигали свечи, экономя электричество, когда начинали шевелиться тени, я осмеливался взглянуть на нее, и тогда уж не в силах был оторвать от нее взгляд, от ее худого, настороженного лица, от ее огромных глаз и разноцветной заколки-бабочки в ее волосах; я смотрел на нее, все время надеясь на какой-нибудь знак, предназначенный только мне, на прикосновение, которое возродило бы и подтвердило то, что неожиданно произошло, когда мы запускали змея. На это я надеялся.

Однажды я тайком зашел в ее комнату, я был один на хуторе, и так как дверь была открыта, я зашел к И не. Множество своих вещей она повязала лентами, — фотографию Доротеи, вазу, подставку глобуса, который получила от шефа на рождество. Охотнее всего я начал бы убирать ее вещи — туфли, шарф, свитер положил бы на место, убрал бы рубашечку со спинки стула, положил пижаму под подушку, но я не осмелился до чего-нибудь дотронуться, потому что за мной со шкафа следило чучело совы, тоже из наследства Магнуссена, как и мое чучело хорька. Ее янтарный глаз. Ее расщепленный взгляд.

На широкой, ровной доске, которая заменяла Ине стол, лежали листы из ее блокнота для рисования, пестрыми мелками она набросала на них осенние цветы, в каждом цветке укрыто было какое-то лицо, которое еще требовалось обнаружить. Лица все веселые, бедовые. Я немного посидел на ее стуле; потом подошел к шкафу, тут глаз совы меня не настигал, и я открыл шкаф и вдохнул аромат лаванды.

Цветы; я, конечно, не начал бы с того, чтоб втихомолку класть ей в школьную сумку цветок, если бы Бруно не увидел рисунки в ее комнатке, эти подмигивающие бедовые цветочные лица. Я рвал их не с нашей цветочной грядки на Коллеровом хуторе; хризантемы и астры и сам не знаю что, я приносил с холленхузенского кладбища, я выламывал их из свежих венков или вытаскивал, пока они не погибли под ветром и дождем, из зеленых жестяных ваз, всегда один-единственный цветок, который я чаще всего доставал ранним утром. Легко перемахнув через разваливающуюся стену, я выискивал, помня, что приношения следует разнообразить, красиво убранную могилу, отламывал то, что мне нравилось, и сразу же прятал цветок под курткой; а покажется кто-нибудь на дорожке или на площадке перед входом, так я начинал читать надписи на могильных плитах или садился, словно скорбящий, на скамеечку. Прежде чем Ина уезжала на велосипеде на станцию, я тайком прятал цветок в ее сумку, которая либо лежала в прихожей, либо уже прищелкнута была к багажнику, и всякий раз я пытался представить себе удивление Ины и ее радость, когда она откроет сумку в классе.

Дома она ничего не рассказывала о цветах, ничего не показывала и не спрашивала, и все-таки я думаю, что она подозревала меня, потому что чаще, чем обычно, глядя на меня, качала головой, не с упреком, а только с грустной улыбкой. Больше всего я радовался, когда она давала мне задания. Чистил я ее туфли или чинил замочек ее цепочки, на которой висел каплевидный янтарь, я старался продлить свою работу; частенько я от страха бросал все, потому что мне казалось, что я прикасаюсь к самой Ине, к ее ноге, ее шее. А если мне случалось передавать в холленхузенскую сберкассу письмо для Рольфа, так я только первую половину пути нес его в руках; едва выйдя на Тополиную аллею, я засовывал ее письмо за ворот рубашки. Какое испытал я счастье, когда мне позволено было одолжить ей деньги; у нее на глазах я открыл чучело хорька, в котором я прятал все монеты, полученные от шефа или от Доротеи; больше восьми марок высыпал я из хорька. Ина пересчитала деньги при свете моего карманного фонаря и в благодарность разрешила мне на другой день ее проводить. Она купила Рольфу игру с шестью стрелами.

Ина собиралась отдать мне эти деньги через месяц, но, когда время истекло, она попросила еще такой же срок, чему я очень обрадовался и желал только, чтобы она еще долго-долго должна была мне эту сумму. Ину тяготило, что ее карманных денег не хватало, чтобы выплатить долг, это ее очень тяготило, но, когда она однажды хотела дать мне две марки в счет долга, я не взял ее денег и утешил ее. Довольна она все равно не была, она беспокоилась, страдала оттого, видимо, что не могла сдержать своего обещания, иной раз мне даже казалось, что она избегает меня, чтобы не вспоминать о своем долге, но это тяготило и меня, и потому я придумал план, как освободить ее от долга, от всей суммы разом.

Разгадать мои знаки; я придумал много всяких знаков, ведущих вдоль и поперек нашей территории к моему тайнику, к старому остову лодки; я разметил путь к нему, разложив кое-где камни, обломал сучья, повывесил тряпицы и клочки пестрой бумаги на молодые деревья; поначалу Ина колебалась, но на мои терпеливые уговоры согласилась и приняла мое предложение: она попытается отыскать меня с помощью моих знаков. Удовольствия она никакого не испытывала, и, хоть согласилась, видно было, что сомневается; возможно, думала, что я слишком уж облегчаю ей задачу — как разом избавиться от долгов. Поиск следовало начать у валуна, который мы с шефом выкопали; стрела, начертанная мелом на выветрившемся горбе, указывала направление, в котором должна была пойти Ина — не зная, что мой тайник находится у самого валуна.

Из своего укрытия я следил, как хорошо она ориентировалась поначалу, взгляд ее испытующе перебегал с предмета на предмет, с земли на растения, на столбы; кое-какие знаки она совала в карман, порой, казалось, потешалась сама над собой, особенно когда отбрасывала то, что приняла за знак, — палку или черепки цветочного горшка. Вскоре она уже зашла на участки молодых деревьев, чуть постояла у туй, но нашла бутылку, которая указывала на старый командный холм, поднялась на него и тут же исчезла в низине. Я не сомневался, что она обнаружит белую стрелу на нашем сарайчике, обойдет его и посевные гряды, подойдет к большой стреле, у которой лежал первый знак, подсказывающий обратную дорогу, и я уже радовался и представлял себе, как она найдет меня в моем тайнике. Притворюсь мертвым, я решил притвориться мертвым и вскочить, только когда она меня подтолкнет; так я решил.

Ина все не шла. Ина меня не находила. Я лежал, ждал, высматривал ее, я покинул тайник, вышел открыто, взобрался на валун, а потом побежал даже на командный холм, откуда мог обозреть всю окрестность. Ины нигде не было. Я еще немного посидел там, наверху, а потом отправился ее искать, я искал повсюду, у нас среди посадок, у Холле, у выжженной насыпи, но Ина не появлялась, и на Коллеровом хуторе никто не знал, где она. Когда стемнело, на меня напал страх, я ощутил его в животе, в висках, точно колонну муравьев на коже, и сразу же после ужина поднялся в свою клетушку.

Было еще не очень поздно, когда Ина вернулась, ее никто не упрекал, наоборот, ее похвалили за то, что она съела весь суп из фиолетовой бузины, да еще и все манные клецки. Обо мне она не спросила, но и со всеми не осталась, они же каждый вечер оставались и читали книги; она только минутку-другую поговорила тихонько с шефом, после чего поднялась наверх, спокойно, так что по ее шагам ничего понять было нельзя, а перед нашими дверьми на какой-то миг остановилась, словно бы ей надо было еще что-то обдумать.

И постучала ко мне. Стукнув второй раз, она вошла и шепотом спросила:

— Ты спишь, Бруно?

Я поднялся, убрал вещи с табурета, просто смел их на пол, а Ина села на него в свете моего фонаря и улыбнулась огорченно, не спуская глаз с клочка бумаги, который держала в руке. Я узнал его. Это было то самое письмецо, которое я прикрепил к стреле, как первый знак, подсказывающий обратную дорогу, карандашом я написал там: «Чтобы Ина меня нашла».

— Не огорчайся, — сказал я, — ты же разгадала бо́льшую часть знаков, и этого достаточно, ты мне больше ничего не должна.

И еще я сказал:

— Ты хорошо читаешь язык знаков. Я тайком наблюдал за тобой.

Какая она вдруг стала серьезная, какая серьезная, и как едва-едва отрицательно помотала головой; она наклонилась ко мне, посмотрела на меня, и взгляд ее выражал лишь одну-единственную настоятельную просьбу. Внезапно она положила письмо на мое одеяло и сказала:

— И речи не может быть о том, Бруно, я в последнее время все заметила, но о том, о чем ты думаешь, речи не может быть.

Я видел, как тяжело ей говорить об этом. И почувствовал, как что-то кончилось, ощутил в голове какой-то хаос звуков, все слова улетучились, но облегчение не наступило, даже когда Ина положила руку мне на плечо; мне внезапно вспомнилась река Мемель, она несла вниз последний лед, огромные льдины, на одной льдине стоял я, и меня несло по течению, я видел, как подтаивают голубоватые края льдины, а меня несло все быстрее и быстрее, льдины обламывались одна за другой, их уносило, а на берегу остался отец, его багор до меня не доставал.

— Ты же близкий нам человек, — сказала Ина, — мы же твоя семья.

Так она сказала, но это было не все; не шевеля своими сухими губами, она говорила еще своим другим, своим внутренним голосом, и я слышал четко, как этот голос сказал: «Бедный Бруно».

Знать бы мне, что она хотела этим сказать и что хотели сказать шеф и Доротея, когда порой коротко бросали: «Оставьте Бруно в покое…»

Бросали грустно, предостерегая, а иной раз и озабоченно, после чего всегда на какой-то миг умолкали, словно их угнетала неизвестность. Но я догадываюсь, что́ это было, это, видимо, мой вечный голод и моя вечная жажда, которые ставили их в тупик.

Однажды Доротея увидела, как я пил из Большого пруда у Датского леска, я лежал на берегу, облака отражались в воде, и мне казалось, что я одновременно пью из пруда и из отраженного неба. Вдруг Доротея закричала:

— Боже, Бруно, да ты же лопнешь!

Тогда я сказал, что могу выпить весь пруд, стоит ей только захотеть; но она подняла меня и повела домой. А однажды шеф застал меня на брюквенном поле Лаурицена, он глазам своим не поверил, глядя на кочерыжки, что остались после меня; просто невозможно, считал он, чтобы в меня влезло столько брюквы; он покачал головой, встревоженно пощупал мой живот и сказал только одно:

— Бруно, Бруно.

И еще он сказал:

— С тобой, видимо, надо исходить из иных масштабов.

Не знаю, как все это могло случиться, знаю только, что Ина подарила мне свою янтарную бусину — не цепочку, а только бусину, и я зажал ее в руке, когда Ина ушла, я сжимал ее, давил на нее, пока ладонь не заболела. Знать бы мне только, куда подевалась эта бусина, она исчезла, как все остальное, может, ее затоптали в землю; а может, она в Датском леске, заросла мхом и папоротником.

Значит, меня все-таки позвали — иной раз я слышу свое имя, хотя меня никто не окликает, или кто-то окликает, а я не знаю, кто это, — но тут в воротах стоит Макс, с кульком в руках, из которого сыплет в рот изюм с орехами, вот сейчас он и мне даст горсть своей любимой смеси. Башмаки его в глине, отвороты брюк потемнели, судя по этому, он уже давно вышел из дому, наверняка бродил среди плодовых деревьев; приветствуя меня, он протягивает мне свой кулек.

— Вот, Бруно, попробуй.

Он хвалит утро, вытаскивает меня из упаковочной, подталкивает к многорядному культиватору, и я понимаю, что он чего-то от меня хочет, Макс, он еще раз предлагает мне отведать его любимой смеси и приглашает меня присесть на раму культиватора.

— Вот чего мне порой не хватало в городе, — говорит он и кивает в сторону участков, где работники перешколивают двухлетние ели, — только в отлучке понимаешь, чего ты лишен.

Хожу ли я хоть иногда к Судной липе, хочет он знать, и я отвечаю, что нет. Помню ли я еще наши с ним совместные прогулки по берегу Холле, хочет он знать, и я отвечаю:

— Дивные были прогулки.

А то жаркое долгое лето — вспоминаю ли я при случае то лето, когда Холле почти пересохла и мы ловили рыб руками, и я отвечаю:

— Тогда каждый день готовили рыбу.

— Знаешь, Бруно, поначалу Холленхузен для меня мало что значил, но чем старше я становлюсь, тем больше ощущаю я его своим домом, — так он говорит и смотрит вдаль, куда-то поверх наших участков, над которыми то тут, то там повисла легкая дымка. — Под конец, когда ты ничего не достиг, тебе хочется по меньшей мере хоть где-то иметь свой угол.

Он тяжело дышит, иной раз даже со свистом, кулек ему не удается спокойно держать в руке, что-то его мучает, он все снова и снова отирает лоб и глаза, а башмаками то и дело едва заметно стукает друг о друга. Я не хочу его спрашивать, но вдруг все-таки спрашиваю:

— А когда выйдет к нам шеф?

Макс повернулся ко мне, и тогда я говорю:

— Многим его недостает.

Макс смотрит на меня так пытливо, словно подозревает меня в чем-то, и он, от которого я редко что-нибудь утаивал, не спускает с меня глаз; эта внезапная холодность, эта пытливость во взгляде и постепенно пробуждающаяся подозрительность — я едва в силах все это вытерпеть, он отступает от меня, чтобы лучше вглядеться в меня, а потом опускает голову, словно его мучает сомнение.

— Скажи, Бруно, ты не получал письма, письма из Шлезвига?

— Нет, — отвечаю я, — последнее письмо, какое я получил, было от Зимона, старого солдата, девять лет назад он прислал мне свои чертежи и планы. А когда я говорил в последний раз с шефом, это я точно помню: в прошлый вторник, вечером, я вытягивал из еловых веток мягкие хвоинки и жевал их, на этом он застал меня врасплох.

— И что он сказал тебе?

— Он только предостерег меня, вот и все.

Почему он так вымученно улыбается, почему хватает мерную рейку и начинает выцарапывать канавку между двумя лужами, канавку с уклоном, так, чтоб вода могла слиться? Почему хочет, чтобы мы прошлись по посадкам, немного, может, только до Холле?

— Тебе не хочется, Бруно?

— Отчего же, — говорю я и, обернувшись к Эвальдсену, машу ему, но он и так уже увидел, с кем я сижу.

Почему все сегодня не так, как обычно, когда я провожал Макса, почему я не ощущаю радости, которая всегда рождалась, когда он шел рядом со мной и рассказывал мне, как можно обрести счастье, рассказывал мне, почему человек тем больше остается самим собой, чем меньшим он владеет.

— Осторожней, дорога скользкая, — говорю я.

— Ах, Бруно, — отвечает он, — нигде, сдается мне, дождь не омывает так землю, как здесь, у вас, глянь-ка, как она блестит.

Как и в прошлые времена, я хотел, чтобы говорил Макс, я хотел только слушать его, но он почти ничего не говорит, ему приходится уравновешивать при ходьбе свою тучность и неловкость.

У одной из бочек с дождевой водой Макс остановился, выудил из воды двух-трех насекомых, смочил водой лицо и посмотрел на меня из-под склеенных ресниц, я понимаю, что он хочет меня о чем-то спросить, но сделать это ему не так-то просто.

— А теперь, Бруно, ты мне кое-что покажешь, да?

— Что? — спрашиваю я. И он тут же говорит:

— Нашу лучшую землю, нашу самую плодородную землю, надел, который ты выбрал бы себе, будь у тебя свобода выбора. Пошли, покажи мне.

— Шеф, — говорю я, — только шеф может это определить, это его земля от железнодорожной насыпи до Холле, он как никто другой знает, где лучше растут тополя, а где теневыносливые вишни и гребенчатые пихты, ему стоит только набрать пригоршню земли, и он уже знает, кому что полезно.

— Правда, — соглашается Макс, — никому не знакомы так хорошо его земли, как ему, но я хотел бы знать, какую часть ты считаешь самой ценной, какую ты выбрал бы, если бы тебе ее подарили или переписали на твое имя.

— Может, низину, — говорю я, — землю от валуна до низины, и подзолистую до каменной ограды, весь север бывшего учебного плаца.

Я показываю в том направлении, где лежит валун, машу в сторону посадок, описываю рукой круг, словно бы очерчивая границу до каменной ограды, за которой начинается заболоченный участок. Макс обдумывает мой ответ, что-то при этом припоминает, сравнивает мысленно; если бы Макс так не устал, я бы этого по его лицу не увидел, но вот он удовлетворенно кивает, словно бы выяснил то, что было ему очень важно.

Надо скорее рассказать ему мой сон; вот, значит, мне снилось: однажды в воздухе послышался рокот, взмахи крыльев, в темноте что-то потрескивало, что-то шуршало, слышался какой-то перестук, кто-то, точно на ходулях, ходил и бурил, где-то сшибались друг с другом стволы, тучи листьев тянулись мимо окна; слышен был какой-то бурный шелест, словно кустарник ходуном ходил, и я, выглянув, глазам своим не поверил: все наши деревья и кусты, все растения куда-то устремились, двигались туда-сюда с суматошной поспешностью. Собственными силами сорвались они со своих мест и расползлись на корнях во все стороны — не беспорядочно, как получается в толчее, а организованно, будто по команде. Уйти от нас они не собирались, это поспешное ночное перемещение совершалось только потому, что они меняли свои участки, опробовали новые места и хотели глянуть на шефа, меня и других, онемевших от удивления. Лиственницы быстро закапывались там, где только что еще стояли кипарисы, дуб поменялся местом с медленнорастущим нотофагусом, чубушник договорился с пузыреплодником и занял его посадочное место; особенно торопились плодовые деревья — айва, слива и орех. Во сне я бодрствовал до утра, и, когда наконец пришел шеф, я рассказал ему, что произошло; он с довольным видом выслушал меня, во всяком случае, не испугался, что ночное перемещение доставит нам много хлопот, и, подмигнув мне, посоветовал:

— Оставь их, Бруно, они сами лучше знают, какая почва им хороша.

У Макса мой сон вызвал только усмешку; он хочет идти дальше, хочет, возможно, измерить шагами ту территорию, что я ему очертил, но почему, почему ходит он со мной по участкам, на которых раньше никогда не бывал, почему у него такой вид, словно он все оценивает — маточную гряду, хвойные деревья. Как-то раз он сказал мне:

— Ничто так не владеет людьми, как боязнь потерять то, чем они владеют.

Каменная ограда еще сырая, в углублениях камней посверкивает дождевая вода, мы выбираем себе место и по знаку Макса садимся спиной к Холле и пастбищам. Он мог бы мне сказать, что случилось с шефом, что с ним будет, теперь, когда мы одни, и еще он мог бы мне сказать, придется ли мне уехать из Холленхузена, он же не обидится на меня за этот вопрос, Макс не обидится, он, который наверняка приехал сюда только затем, чтобы спасти что-то, он все прекрасно понимает.

— Итак, Бруно, — говорит Макс, — представь себе, что это твоя земля, от насыпи, там, вдали, досюда, вся твоя и записана на твое имя. Что стал бы ты делать?

— Эта земля — собственность шефа, — отвечаю я, — он ее поначалу арендовал, а потом купил, и все, что здесь создано, все это создано по его планам, ему принадлежит здесь решающее слово и всегда будет принадлежать.

— Ладно, — говорит Макс, — но предположим, она вдруг станет твоей, ты будешь ее владельцем, сможешь по своей воле распоряжаться всеми участками и посадками. Что стал бы ты делать?

Чего он хочет, почему ставит такие странные вопросы, это какой-то другой Макс, Макс, обуреваемый задними мыслями, может, он даже хочет поставить мне ловушку, теперь, когда все покатилось под уклон, как говорит Магда, как говорит Лизбет.

— Что стал бы ты делать? — снова спрашивает он.

— Шефу, — отвечаю я, — я бы сейчас же все со всеми правами передал шефу, ведь он способен сделать, что никто другой не способен, и ведь только ему подобает здесь распоряжаться.

Моя жестяная коробка с вишневыми косточками; там, где он сидит, в выемке между камнями, припрятана моя коробка, но я не стану ее доставать, не сейчас, у него на глазах я не хотел бы колоть вишневые косточки. Я чувствую, что он хочет задать мне еще вопросы, хочет еще порасспросить меня, а молчит потому, что нам машет с дороги у живой изгороди Иоахим и быстро идет к нам, так, словно искал нас, я уже слышу поскрипывание кожаной подшивки его бриджей. Всегда ему надобно носить с собой тросточку, полированную тросточку из черного дерева, которую он уже не раз приставлял мне к груди, когда разговаривал со мной, когда напоминал мне о чем-нибудь во второй раз. Они обменялись быстрым взглядом — я понимаю, что они хотят что-то обсудить, — Иоахим подает мне руку, он, который последний раз подал мне руку в мой день рождения, и наконец спрашивает:

— Все в порядке, Бруно?

— Да, мы тут немного посидели, — говорю я и хочу сразу же сделать то, что он ждет: возвратиться в упаковочную.

Но его тросточка пока возражает.

— Послушай, Бруно, нам надо кое-что уладить. Надо собраться всем вместе. В крепости все считают, что тебе надо как-нибудь вечером подняться к нам. Мы известим тебя.

Ну вот, час настал, теперь они меня отошлют, после всех этих лет, может, и мне дадут на прощание фотографию и какую-то сумму денег, как Лизбет, торжественно вручат, а потом захлопнут за Бруно дверь; но до того я еще поговорю разок с шефом, с ним, которому я всем обязан, который назвал меня однажды своим единственным другом. Я попрошу шефа оставить меня у него, я принесу ему все, что у меня в тайниках, он нуждается во мне, он войдет в мое положение.

— Ты понял, Бруно? В крепости, в один из ближайших вечеров.

— Да, — говорю я и спрашиваю: — Мне придется уйти?

И опять они обменялись взглядом, Иоахим смотрит на меня с удивлением, не иначе, как если б я сказал что-то запрещенное.

— Об этом речи не было, Бруно, — говорит он, на этот раз не покачав головой.

Кивком он приглашает Макса, который с готовностью следует за ним; им надо много сказать друг другу.

Какой же ералаш в моей голове, мне надо наколоть вишневых косточек, горсть горечи, ядрышки помогут мне обрести покой, ясность, мне нужно составить план, чтобы, когда они меня позовут, план был готов. Нет, я не уйду с бродячими ремесленниками и в город не уеду, охотнее всего я бы уехал к морю или туда, где сажают леса, сосны приморские, может, на какую-нибудь косу. Желтый плот. Команда, выстрелы, крики. Топот ног. Они объявили шефа недееспособным. Солдаты штурмуют командный холм, штурмуют палубу, устремляются в низину, прыгают с оружием и снаряжением в воду; сбор после атаки, фонтаны брызг над тонущими.

Может, шеф тоже хочет уйти, тогда я буду его сопровождать, просто пойду вслед за ним. Была бы у меня хоть та окарина, которую я нашел под карликовыми елями на месте старого бивака, она была грязная, липкая, но, когда я вымыл ее в мыльной воде, она опять стала издавать звуки. И шеф как-то сказал:

— Кто эти звуки услышит, пойдет вслед за ними, продолжай упражняться, Бруно.

И еще он сказал:

— Когда ты будешь достаточно хорошо играть, все здесь за тобой последуют, даже буки и вязы, все наши посадки.

Но остается еще то место, которое избрал муж Ины, когда не нашел для себя никакого выхода; он, который, когда жил здесь, всех оттеснял, брал на себя всю ответственность и был на голову выше всех остальных, только не шефа, — Гунтрам Глазер — просто пошел на железнодорожный путь, лег там на рельсы и стал ждать ночного поезда в Шлезвиг.

Скоро, Бруно, скоро они тебя позовут. Ограду я оставлю чистой. Кто найдет скорлупу вишневых косточек, подумает, конечно же, что здесь мышиный склад.

Экспедиционный сарай; здесь, где теперь упаковочная, стоял когда-то наш экспедиционный сарай, меня не было, когда его снесли, возвели же мы его для нашего первого Дня открытых дверей, ранней осенью. Я тогда не знал, что такое День открытых дверей, это была идея шефа, он многого ожидал от этого дня в те времена, когда Доротея, как только мы расходились по своим каморкам и они оставались внизу одни при тусклом свете, вечно ему на что-то жаловалась. Она подсчитывала и показывала ему, как возросли их долги, не упрекая, но озабоченно говорила ему об огорчениях, какие испытывала она, сталкиваясь кое с кем из Холленхузена, эти люди рекомендовали ей вернуться туда, откуда она прибыла, — только потому, что Доротея рассказывала в лавке о тьме-тьмущей черники и грибов в Роминтской пустоши; жаловалась она и на какие-то обиды, что наносили ей в местном самоуправлении, и на то, что в большой Ольховой усадьбе нам больше не продавали ни яиц, ни молока.

— Они относятся к нам как к чужакам, — говорила Доротея.

Шеф, который по вечерам часто еще вносил записи в поквартальную книгу или просматривал картотеку, куда заносил данные о наших первых, еще мизерных торговых операциях, отвечал ей не слишком речисто, может, очень уставал, переутомлялся, он всегда одно говорил:

— Придется потерпеть, Дотти.

Или:

— Мы не сдадимся.

А чтоб утешить ее, он говорил еще:

— Не слушай их болтовни, Дотти, настанет день, когда они первыми будут тебе кланяться.

Однажды шеф очень спокойно спросил Доротею, не бросить ли ему все и не уехать ли с ней и остальными; тут меня такой страх обуял, что я отполз на свой мешок и зажал уши, боясь ответа Доротеи. Она, видимо, была уверена, что здешняя земля нас разочарует и рано или поздно обнаружится, что все было напрасно, все проекты, усилия и старания, все впустую, но все-таки она не предложила шефу покончить здесь со всем и вовремя убраться, этого она не сделала.

Как-то вечером — мы все сидели еще у них внизу, перед уже пустыми тарелками, — шеф вдруг объявил:

— Мы проведем День открытых дверей. Если они сами, по своей охоте, не идут к нам, так мы их официально пригласим, чтобы познакомить с нами и нашей работой в питомнике.

Поскольку никто из нас не знал, что ответить на его предложение, он поднялся и, медленно шагая вокруг стола, стал высказывать идеи, приходившие ему в голову, — что следует включить в программу такого Дня открытых дверей; начнется этот День приглашением и общим знакомством, а закончится показом экспонатов и приемов и советами каждому гостю. Мы организуем экскурсии по всем участкам, Эвальдсен и два работника из тех, что с половинным рабочим днем, покажут, как следует сажать ягодные кусты и вечнозеленые деревья, розы и фруктовые деревья; мы дадим советы, как украсить вазы, кадки и ящики для цветов, продемонстрируем искусство прививки; а завершить этот День шеф замыслил розыгрышем в лотерею редких растений.

— Что вы на это скажете? — спросил он.

Ему и спрашивать было незачем. Ина тут же готова была нарисовать цветные приглашения, с деревьями, низко кланяющимися, с кустарником, подзывающим гостей; она сразу же заявила, что даст объявление в шлезвигскую газету и позаботится о рассылке приглашений. Иоахиму поручили заведовать кассой, а в конце Дня взять на себя лотерею, и он сразу же сообразил, где можно одолжить кассовый аппарат и как будут выглядеть лотерейные билеты, каждый аккуратно вырезанный и скрученный, перевязанный резинкой. Когда шеф внезапно остановился за мной, я сразу же догадался, что он и для меня нашел задание; его руки легли мне на плечи, и он заговорил надо мной:

— Никто так искусно не умеет прививать, как Бруно, он продемонстрирует все способы прививки, он покажет не только все методы прививки, но и улучшенную копулировку — с язычком. У Бруно найдется, чем их удивить.

Так он сказал. А поскольку сам он собирался провести обе экскурсии и к тому же обо всем позаботиться, то без задания осталась только Доротея — если бы Макс не уехал, шеф, конечно же, и его бы привлек, — Доротея не хотела сидеть дома, она хотела тоже внести свой вклад в устройство Дня открытых дверей, и когда шеф предложил ей приветствовать каждого гостя цветком, она ответила — нет, улыбнулась, чуть подумала и решила:

— У меня будет особое выступление, вы еще ахнете, я принаряжусь и выступлю особо, вот увидите.

Вспоминая наш День открытых дверей, я прежде всего вижу Ину, как она трудится над приглашениями, потом слышу стук молотков оттуда, где шеф с двумя работниками строит временный экспедиционный сарай, потом смотрю, как Иоахим нарезает и надписывает лотерейные билеты, и вновь чувствую, как сам я дрожу всем телом, практикуясь в обращении с серпеткой, со скоропрививателем и с окулировочным ножом.

Доротея — та в дни подготовки на долгие часы уединялась, читала, делала выписки, иной раз улыбалась, иной раз прыскала со смеху, а если кто из нас интересовался, над чем она смеется, она прикладывала палец к губам и опускала взгляд. Все волновались; даже бездомная кошка, которая прижилась у нас, стоило мне ее выпустить, тут же начинала мяукать у окна, просила впустить ее и прыгала всем по очереди на колени, Штумпе, наша кошка с шерсткой в желтых пятнах.

А раз все этого хотели, так наш День открытых дверей наступил очень быстро, осенний день, ветер уже потихоньку опустошил заросли кустарника, живую изгородь; две-три припозднившиеся ласточки еще выписывали свои узоры, погода была ясная, солнечная, хотя солнце и не могло высушить росу, и, выйдя ранним утром в воскресенье с Коллерова хутора, мы подмигивали друг другу и с надеждой тащили наше добро на участки. А что Доротея несла в мешке, закинув его за спину, оставалось все еще ее тайной, она не захотела даже, чтоб я дотронулся до ее мешка, она сама несла его до низины и исчезла с ним в сарайчике, запретив нам входить в него и подглядывать в щели.

Эвальдсен и оба его помощника расставили кадки и ящики и приготовили все, чтобы продемонстрировать свое искусство, Ина и Иоахим притащили раздвижной стол туда, где начиналась временная Главная дорога; кто к нам придет, должен будет пройти в ворота, украшенные гирляндами и бело-голубыми флажками, за воротами стоял шеф, чтобы приветствовать влиятельных особ и, возможно, немного их проводить. Мы сразу же встали по своим местам, словно все заранее отрепетировали; чего теперь еще не хватало, так это посетителей, воскресной процессии, какую я себе все время представлял: скептических, недоброжелательных и любопытных холленхузенцев, кое-кого — с разряженными детьми, которых придется много раз предупреждать, что ничего нельзя рвать или вытаптывать, и еще поток посетителей из окружающих селений, из Зеешпе, Лундби и Кляйн-Сарупа, и ко всему еще битком набитый поезд из Шлезвига.

Но как внимательно ни вглядывались мы в сторону Холленхузена и нашей пустынной станции — не видели никого, никто не выходил из поезда, никто не двигался к нам; нет, одна-единственная пара приближалась к нашим воротам — председатель общины, эта занудливая цапля, и его малорослая жена; она угрюмо ковыляла на кривых ногах рядом с ним, делая по меньшей мере в два раза больше шагов, чем Детлефсен. Они были первыми, с любопытством выслушали они приветствие шефа, но отклонили предложение сопровождать их, хотели сами глянуть на все тут — ну, так пошли, Труде, — и они пошли, а шеф остался, улыбнулся, пожал плечами. Детлефсены двинулись по направлению к валуну, а мы опять остались одни, ждали, озирались, мысленно представляли себе Холленхузен, где на каждом дереве висели наши цветные приглашения; Иоахим ничего другого придумать не мог, как встряхивать свою запечатанную коробку с лотерейными билетами, а шеф ходил туда-сюда, опустив голову, что-то время от времени бормотал и потирал запястья. Я никак, никак не мог оставить его, огибал ли он какой-нибудь участок, я сразу же бросался за ним, я все время чего-то ждал, не раз хотел ему что-то сказать, но просто не осмеливался заговорить с ним, сам не знаю почему. А так как я внимательно следил только за ним и занят был тем, что мысленно помогал ему, чтобы исполнилось его желание, я не заметил, как Ина ускользнула, она тайком прокралась к откосу у железной дороги и помчалась в Холленхузен; только когда она, вся голубая, скачками пересекала привокзальную площадь, я заметил, что ее нет.

Внезапно какие-то крики, смех — это Эвальдсен и оба его помощника, они кричали нам что-то, хохотали, обращая наши взгляды к низине, откуда поднималась какая-то старуха, она приближалась, шаркая в своих дырявых калошах, сгорбившись крюком, налегая всем корпусом на суковатую палку. Кофтой ей служил старый мешок, юбкой — еще более старый мешок, а с веревки, которой она подвязалась, свисала, покачиваясь и болтаясь вокруг нее на темной бечевке, всякая всячина: сушеные травы, кольраби, морковины и белая луковица. На руках у нее были шерстяные перчатки, но пальцы торчали наружу. Огромный головной платок, на котором был оттиснут календарь, едва позволял различить землисто-бурое лицо, а трясущийся подбородок, видимо, побуждал ее беспрерывно что-то бормотать себе под нос.

Я помчался к шефу, потянул его с ящика, а потом попытался подобраться к старухе с тыла и сорвать себе что-нибудь из болтающихся овощей, но старуха, остерегая, зашипела на меня так решительно, как и гусак не шипит, а шеф сказал только:

— Осторожно, Бруно, с ведьмами-травщицами надо соблюдать осторожность.

Старуха не только шипела, она нежданно-негаданно начинала делать пассы у тебя над головой, и ты замирал, стоял как вкопанный, а то стукнет палкой в землю с глухим буханьем, взвоет жалобно, так у тебя по спине мурашки побегут. Как легко она вспрыгнула на ящик, как уверенно повертелась раз-другой, тыча палкой во все четыре стороны света, на восток даже дважды ткнув, и все мы притихли, когда она выкрикнула своим ржавым голосом:

Помощники Эвальдсена подталкивали друг друга локтями, хлопали, но старуха глянула на них таким ведьминым взглядом, что им сразу расхотелось хлопать.

Что она бы ни делала, что она бы ни исполняла перед нами, она нет-нет да не преминет поискать взглядом шефа, она искала его и разглядывала — задумчиво, озабоченно; раз один она отщипнула травинку-другую из своего букета у веревочного пояса и бросила ему, другой раз она ткнула кончиком своей суковатой палки ему в грудь и забормотала:

Высказав все это, старуха подняла голову, и от меня не укрылось, что она подмигнула шефу и тут же погрозила, так, словно бы ждала, что присутствующие незамедлительно последуют ее советам.

Внезапно я услышал голос Ины, она что-то кричала, кого-то подбадривала, подгоняла, и в ее свите я узнал двух-трех ее одноклассников, и Рольф был там, и Эльма, и Дитер, они сразу же подошли к нам, посетителей эдак восемь, скрестив руки, они со сдержанным интересом отдавали должное рецептам травщицы, которые она дала неожиданно появившейся паре — двум сестрам, — забавным рецептам против улиток и тли, а также против кротов, подземные ходы которых, советовала она, следует законопатить карбидом. Тут под смех окружающих один из Ининых одноклассников спросил, есть ли средство против плохой памяти, к примеру, памяти на исторические даты, в ответ травщица что-то забормотала, видимо, копалась в своей памяти, стала перелистывать книги со своим накопленным опытом и спустя какое-то время, победно ткнув палкой в спрашивающего, решительно заговорила:

Ее весело поблагодарили аплодисментами, но она махнула, прося тишины, и продолжала:

Охотнее всего я остался бы возле нее, только чтобы слушать ее и брать на заметку, что отвечала она спрашивающим и что они, оживившись, схватывали на лету; я охотно выучил бы все наизусть, но как раз, когда я весь обратился в слух, шеф подтолкнул меня и показал на Главную дорогу, по которой шла фройляйн Рацум, моя бывшая учительница, и какой-то человек в зеленой форме, держа за руку неуклюжего мальчугана.

— Иди, Бруно, — сказал шеф, — займи свое место.

Я взял инструменты и помчал к бывшему командному холму, где приладил на козлы столешницу, на которой уже лежало все, что мне было нужно: черенки и подвои и мочало для обвязки — бандажей из резины мы тогда еще не знали.

Прививочный инструмент тоже был аккуратно разложен, и фройляйн Рацум остановилась прежде всего у моего стола, она дружески протянула мне руку и спросила, что предложит им «наш Бруно», и прежде, чем я успел ответить, подошел и тот человек в зеленой форме, вернее, его притянул неуклюжий мальчуган, толстогубый, с большой головой.

Я хотел начать с простой окулировки, показывал как раз, как надо делать Т-образный разрез и осторожно отводить отвороты коры, но тут раздался выкрик Лаурицена:

— Сюда, Нильс, недоумок хочет нас чему-то научить.

Они протиснулись к моему столу, их близости, однако, было достаточно, чтобы я начал дрожать в ту самую минуту, как хотел срезать глазок для прививки. Сын Лаурицена кивнул мне и, успокаивая, подал мне знак, видимо, хотел, чтобы я не принимал слишком близко к сердцу слова старика, который нетерпеливо и требовательно следил за моими пальцами, но оттого, что старик не переставал называть меня недоумком и полудурьем — а ну давай начинай, полудурье, — я дрожал все сильнее и поранил первый глазок, срезал новый и попытался его вставить. Он не желал втискиваться в отвороты коры, мне пришлось его обрезать, и я, приставив к нему короткое, но острое лезвие скоропрививателя, нажал, скользнул вниз и увидел, как лезвие косо врезалось мне в указательный палец, прошло до самой кости; я почувствовал боль, тут же выступила кровь. Быстро отвернувшись, я обвязал палец носовым платком. Лаурицен, веселясь, бросил:

— Что, промахнулся?

Но я вложил глазок, сделал обвязку, однако мне не удалось уследить, чтоб мочало не испачкалось.

Неуклюжий мальчуган с восторгом схватил привитый черенок, сунул в рот и стал жевать, но человек в зеленой форме, терпеливо убеждая его, отобрал черенок, тогда мальчуган вовсю засопел, затопал ногами и стал умолять меня, сложив руки, дать ему новый. Лаурицен, ухмыляясь вовсю, сказал:

— Вас всех еще не раз ножом жахнет.

После чего, качая головой, отошел, потянув за собой сына, но тот не забыл одобрительно кивнуть мне.

И человек в зеленой форме кивнул мне, на ногах у него обмотки, на плечах — плетеные погоны, а темную кожу лица усеяли сотни синеватых точечек, словно в него угодил заряд дроби, он по-хорошему уговаривал мальчугана, успокаивал его, а потом просто взял мою руку и осмотрел рану, повернув туда-сюда палец, выясняя глубину пореза. Но еще прежде, чем он успел слово сказать, фройляйн Рацум объявила:

— Бруно нужно сделать перевязку, его нужно полечить, пошли, Бруно.

Тут человек в форме, не говоря ни слова, вынул из нагрудного кармана перевязочный пакет, надорвал, не говоря ни слова, водонепроницаемую обертку и перевязал мою рану, завязав свободно и вместе с тем прочно концы бинта на запястье. Палец пульсировал. Горел. Словно раскаленная игла колола в кончик моего пальца.

— Так, — сказала фройляйн Рацум, — а теперь наш Бруно прервет показ, и я отведу его к господину Целлеру.

— Нет-нет, — заторопился я, — все в порядке.

С нарочитой обстоятельностью стал я отбирать черенки и подвои, наблюдая при этом за Хайнером Валенди и двумя парнями из его шайки, пришедшими, надо думать, со стороны участков, все трое курили и, дымя, протиснулись ко мне, по их виду было ясно, что они готовы поднять меня на смех, собираются что-то предпринять, каждому понятно было, что у них на уме какая-то каверза, я подумал, не нацелились ли они на мои прививочные инструменты.

Человек в зеленой форме пожелал, чтобы я выполнил прививку в полурасщеп; дело не шло как обычно, каждое движение вызывало боль, и когда я расщепил подвой и заострил черенок, бинт окрасился кровью, не сильно, кровь не сочилась, но все, кто стоял вокруг меня, увидели кровь; мочало я затянул зубами. Человек в форме похвалил меня, а фройляйн Рацум сказала:

— Отлично сделано, Бруно.

И попросила привитый образец на память, но неуклюжий мальчуган подскочил ко мне и повис на моей руке, пришлось мне уступить и отдать образец мальчонке, он опять засопел, впился в него зубами, совершенно счастливый. А вот прививку клином, которую я после этого выполнил, не сумев, как мне хотелось, выдержать пропорции трехгранного клина, я быстро протянул фройляйн Рацум, она так обрадовалась, что открыла свою старомодную сумочку, вынула пятидесятипфенниговую монету и сунула мне в карман куртки; видя это, Хайнер Валенди и его приятели обменялись взглядами и подошли так близко, что задели мой стол.

Опаляющая боль; помню, я хотел сделать перерыв и сделал бы, конечно, если бы не появился шеф с двумя незнакомцами, какими-то молчаливыми личностями, с которыми человек в форме почтительно поздоровался; шеф подмигнул мне, украдкой улыбнулся — а я уж знал, что означает его улыбка, — и под зоркими взглядами незнакомцев взял равные по толщине привой и подвой, чтобы выполнить копулировку с язычком. Я слышал, как шеф обратил их внимание на этот особенно сложный вид прививки, я слышал это и сразу почувствовал, как боль утихает; вырезы в форме язычка должны мне удаться, так, чтобы привой и подвой вплотную соединились друг с другом, обретая большую прочность. Я надрезал и соединил привой и подвой, и мне удалось так легко вставить один в другой, и они так плотно соприкоснулись друг с другом, что обвязки мочалом даже не потребовалось.

Оба незнакомца не удостоили меня ни единым словом, они лишь кивнули мне, но шеф сказал:

— Хорошая работа, Бруно.

Они пошли дальше, а я все-таки наложил обвязку, как это требовалось, поднял глаза и встретился взглядом с Хайнером Валенди.

— Вот, — сказал я, — это тебе.

Сказал я это, надо думать, из страха, а он был так поражен, что даже не разжал пальцы; я повторил сказанное и добавил:

— Может, это тебя порадует.

Тогда он недоверчиво взял образец и повернулся, а тех двоих, которые только хмыкали и хотели ради интереса тоже подержать образец в руках, тех он сурово оттолкнул. Ворча, последовали они за ним, в низине остановились, тут он разрешил им рассмотреть образец, и, пока они его разглядывали, Хайнер Валенди помахал мне.

Что с ней, что Магде от меня нужно, сейчас, среди бела дня, здесь, в упаковочной, где нас всякий и каждый может увидеть, ведь она же считала, что нам надо избегать встреч друг с другом на людях, просто чтоб о нас не распускали слухов, ведь стоит людям о ком-нибудь заговорить, и любопытство их обостряется, они начинают до всего у этого человека докапываться, до всего у него докапываются, пока от человека ничегошеньки не остается.

— Что случилось, Магда? — спрашиваю я.

И она говорит:

— В аптеку, я бегу в Холленхузен в аптеку. — И тут же добавляет: — Меня никто не видел, не волнуйся.

Ах, этот триумф в ее глазах, эта спокойная уверенность, всякий сразу бы по ее виду понял, что она не просто так пришла сюда, не для того только, чтоб поглядеть, как мой веник из пальмового волокна вжикает по цементному полу.

— Ну ладно, так что там, Магда, говори скорее.

Она еще немного выжидает, надувает губы и усаживается на выступ стены, ни о чем не заботясь, как человек, у которого есть в запасе козырная карта и потому ему все нипочем.

— Ну, говори же.

— Ничего, — говорит она, — шеф еще не объявлен недееспособным. Они еще только возбудили дело об объявлении его недееспособным. Теперь я все знаю точно, дело еще в суде, в Шлезвиге, а суд еще ничего не решил, назначена только предварительная опека, так я поняла, отдано только распоряжение о предварительной опеке над шефом.

А кто же возбудил судебное дело, хочу я как раз спросить, но Магда уже сама говорит:

— Это они, в крепости, это они возбудили судебное дело и все подписались.

Магда смотрит на меня и тихо говорит:

— Не спрашивай, откуда я это знаю. Знаю — и точка, можешь мне верить, все так и есть.

Если только это правда! Еще, значит, никакого постановления нет, они еще не добились, чтобы шефа объявили недееспособным, его, которому они здесь всем обязаны; он будет защищаться, он же здесь умнее всех и в конце концов выиграет дело, а мне не придется уезжать. Не объявлен недееспособным! Шеф еще не объявлен недееспособным.

— А почему, — спрашиваю я, — не знаешь ли ты, почему они так решили и возбудили это дело?

Теперь Магда явно чувствует себя не так уверенно, она пожимает плечами, поднимается, выглядывает на улицу.

— Говорят, что он страдает слабоумием, — замечает она и шепотом добавляет: — Говорят также, что он ставит под угрозу семейную собственность, все здесь вокруг нас.

Не знаю, как можно поставить под угрозу семейную собственность, об этом я еще не думал, но не могу даже себе представить, чтобы шеф подверг риску то, что сам создал и упрочил за многие годы, я этому не верю, так он не сделает, он, человек, который выступал прежде от имени всех школ садоводов и был бургомистром Холленхузена, получил множество наград и однажды, весной, сопровождал по нашим посадкам министра. Он же шеф, ему же здесь все принадлежит, и никто не пользуется здесь таким авторитетом, как он, никто.

— Что же он сделал, Магда? Чем поставил он все под угрозу?

— Подробностей я не знаю, — говорит она, — но там, наверху, они говорили о каком-то договоре, который он сам составил в Шлезвиге, о каком-то договоре дарения.

Она должна идти, но до того она еще меня остерегает.

— Да, я обещаю, от меня никто ничего не узнает, никогда, хорошо, что ты пришла, Магда, и что я наконец это знаю, и не ходи по рельсам.

Охотнее всего я бы помчался к нему, просто в крепость, просто проскочил бы мимо Доротеи и Ины в комнату, где он сидит один, я ни о чем не стал бы его спрашивать, мне не положено, всего лишь помощь, всего лишь помощь предложил бы ему, если что-то надо передать или что-то разузнать, я мог бы взять это на себя.

Они только еще возбудили дело, еще ничего не решено, они должны быть готовы к сопротивлению с его стороны, кто собирается объявить шефа недееспособным, тот будь начеку да сумей выдвинуть обвинения, я, во всяком случае, еще никогда не замечал, что шеф ставит под угрозу семейную собственность или страдает слабоумием. В чем только не обвинят они человека! Чего они, собственно говоря, боятся, он же всегда составлял проекты договоров, подписывал договоры, все зависело только от его подписи, что они имеют против этого? Не знаю, в каком смысле надо понимать договор дарения, но если шеф его составил, значит, он для чего-то нужен. Только бы мне остаться с ним, я бы повсюду его сопровождал, его, который всегда хорошо ко мне относился.

Шеф сразу увидел, что повязка, которую наложил мне тот человек в зеленой форме, пропиталась кровью, он снял ее, когда мы остались одни, осмотрел рану и заново перевязал, а потом сказал:

— Пошли, Бруно, твой рабочий день кончился.

И больше ничего не сказал. Он повел меня вниз, к украшенным гирляндами воротам, где Иоахим раздавал лотерейные билеты, а Ина выдавала установленные рядами выигрыши, большей частью цветы и кустарничковые многолетние растения, а также ягодные кусты; уносили с собой выигрыши в основном чужие, из Холленхузена пришли главным образом коммерсанты, а они вели себя сдержанно, интерес выказывали только к украшению кадок для цветов и ваз. Старуха в тряпье из мешковины все еще собирала вокруг себя больше всего слушателей, вокруг нее так и сыпались забавные вопросы и туманные ответы, вокруг нее смеялись, пугались и грозили друг другу в шутку, а старуха все снова и снова озадачивала своих слушателей советами, которых им никогда не доводилось слышать. На все вопросы у нее имелся готовый ответ: чтоб дольше сохранить срезанные цветы, она советовала добавлять в воду щепотку высушенных и толченых корней касатика; против краж она, по зрелом размышлении, рекомендовала пучок аврана; какому-то человеку, который непременно хотел увидеть привидения, она предложила подмешать в салат дикий тимьян и бутоны штокрозы, против улиток она знала лишь одно средство: пиво, и только пиво. Это записано было и в ее потрепанной книжице, куда она время от времени заглядывала и которую, когда возникали сомнения, поднимала в доказательство над головой.

Когда она внезапно спрыгнула со своего ящика, так легко, что все обомлели, и подскочила ко мне, схватила меня за руку и потащила за собой, я не знал еще, что шеф тайно договорился с ней, я не подозревал даже, что она хочет отвести меня домой, на Коллеров хутор; я пришел в такое замешательство, что шагал за ней чертовски неуклюже, она же вовсю шипела и фыркала, на радость окружающим.

Мы удирали, она — целеустремленно, я — неуверенно, скорее влекомый насильно, чем по доброй воле, оттого бегство наше смахивало, пожалуй, на похищение, так мы бежали до ветрозащитной полосы, а когда оставили ее за собой, взялись за руки и скользнули по откосу вниз к железнодорожной насыпи, где нас никто не мог разглядеть. Здесь мы наконец присели, Доротея сняла платок и долго не могла отдышаться, когда же наконец дыхание ее стало ровным, она сказала:

— Мне думается, Бруно, что затея наша себя оправдала, мы можем быть довольны. — И еще она сказала: — Куда проще было бы, если б они обходились загадками, которые им предлагались, но эти холленхузенцы, они же хотели, чтоб загадки им еще и разжевали.

Она удовлетворенно фыркнула, губы ее задрожали, как у жеребенка, а потом она потянула меня за руку и сказала:

— А теперь скорее домой, надо полечить твою рану.

Еще увешанная мешками, она поставила на плиту воду, настрогала мыло и опустила мой палец в теплый мыльный раствор; потом кисточкой помазала рану каким-то снадобьем, я ощутил жжение, ранка стала стягиваться, Доротея, чтобы облегчить боль, гладила мою руку, ее пальцы легко скользили по моим пальцам — какая прохлада, какое успокоение, раз-другой она подула на рану, а потом, наложив свежую повязку, нашептала бодрый колдовской стишок, сотворила какие-то знаки и внушила мне, что заживление уже началось. После этого Доротея принесла хлеб с кровяной колбасой и миску грушевого компота; сидя рядом со мной, она только диву давалась, как быстро я справлялся с едой, она приносила мне еще и еще и, сияя от радости, рассказывала мне о шефе, о его идеях и его упорстве, и о том еще, что он никому не уступит, если придется поспорить, если речь пойдет о его праве.

Однажды, дело было еще в Роминтской пустоши, когда они жили на участках в восточных областях страны, местные власти, кажется, Сельскохозяйственная палата, объявили открытый конкурс на лучшее решение определенной задачи: как удалять листву с выкопанных растений, предназначенных к пересылке осенью, как обрывать листья — что в ту пору проделывалось ручным способом, — ибо с выкопанных лиственных пород необходимо оборвать все листья, иначе они очень быстро засыхают. Шеф случайно увидел у своего отца условия конкурса; отец не принимал в конкурсе участия, он был членом комиссии, которой предстояло определить лучший ответ на вопрос конкурса и наградить его премией; триста марок, рассказывала Доротея, были объявлены как награда, и хотя шефу исполнилось только семнадцать и потому он еще не имел права участвовать в конкурсе, он тайком переписал условия и, прячась в таких местах, где его не могли застать врасплох, ответил на конкурсный вопрос по своему разумению. Пни служили ему подставкой, доски да старая тачка, только чертеж барабана для обрывания листьев, который пришел ему на ум, он выполнил в запертой комнате — его стоячий барабан, важной особенностью которого было щадить побеги. Затем шеф вложил все в большой конверт и отослал в город, в Сельскохозяйственную палату, и никто о том ничего не знал.

Дело затянулось, время шло, порой шеф даже думал, что его работа потерялась, и когда он уже решил все забыть, тут-то однажды вечером его позвали к отцу. Отец поначалу сказал коротко:

— Поздравляю, ты всех заткнул за пояс. — Но, помолчав, добавил: — Премию ты, конечно же, не возьмешь.

И шеф не выдержал — сел, его трясло как в лихорадке, потому что отец, поздравив его еще раз за работу, еще раз, однако, повторил, что премию он принять не вправе, иначе все станут говорить, будто дело решилось благодаря семейным связям.

Шеф с этим согласился, в тот же вечер сел и написал в комиссию письмо, в котором просил вернуть ему конкурсную работу, но главное, просил не присуждать ему объявленной премии. Отец его позаботился о том, чтоб все так и случилось. Но едва шефу вернули его работу, как он тут же вновь ее отослал, на этот раз дипломированному садоводу из Иоганнисбурга[2], который тоже участвовал в открытом конкурсе и который теперь, как узнал шеф из документов отца, должен был получить премию вместо него. Плинский была фамилия того садовода; он пользовался повсеместной известностью благодаря своей книге о болезнях деревьев и кустарников. Садовод не давал о себе знать, он молчал и делал вид, будто бы никогда не получал письма шефа с чертежами барабана для обрывания листьев; но за день до вручения ему премии в Сельскохозяйственной палате он послал шефу краткую телеграмму, это была первая в жизни телеграмма, полученная шефом, в ней ему предлагалось приехать в город по известному поводу.

Шеф поехал не вместе с отцом, он поехал туда, где происходило торжественное награждение, один; он сидел в заднем ряду, скрытый фикусом; после музыкального вступления, после приветственного слова и вручения дипломов Плинский, этот старый садовод, произнес речь, речь эта, по идее благодарственная, таковой не стала. Как ни была ему важна собственная работа — ряд предложений по искусственному снижению содержания ростовых веществ в листе, — куда более значительным представлялся ему ответ, который дал один молодой компетентный человек на конкурсный вопрос, после чего Плинский повторил мысли и идеи шефа, продемонстрировал чертеж барабана для обрывания листьев, сохранявший больше, чем это было до сих пор, побеги, а под конец Плинский попросту заявил, что он, со своим полувековым опытом, может распознать, кому по праву положена первая премия. И пошел через весь зал к фикусу, вытащил шефа из его укрытия и познакомил с ним присутствующих, но не только это сделал он; вручив шефу полученную им денежную премию, он обратился к комиссии и попросил изготовить соответствующий диплом; он, со своим полувековым опытом, удовольствуется второй премией.

Но домой они поехали вместе, шеф и его отец, разговоров особенных не вели, а когда доехали до своих участков, отец сказал:

— А барабан, прохвост ты этакий, диковина твоя, пока останется у нас.

Еще немного, и от грушевого компота ничего не осталось бы для других, но Доротея, вскрикнув с перепугу, унесла миску в кладовую, колбасу и сыр она тоже припрятала, только хлеб, который она для этого дня испекла сама, остался на столе, и я отламывал от него и запихивал в себя столько, что здорово отяжелел и едва поднялся, когда вернулись Иоахим с Иной, а вскоре и шеф.

Ина сразу же ощупала повязку, села ко мне и напомнила, как можно мысленно изгонять боль, а Иоахим ходил по пятам за Доротеей, помогал ей подавать на стол, все хватал и хватал ее за руку и при каждом удобном случае спрашивал, довольна ли она им. Один раз, когда она быстро погладила его по щеке, по его лицу пробежала искра радости, и тогда он рассказал нам, как дрались люди за его лотерейные билеты, а кое-кто требовал, чтобы День открытых дверей проходил регулярно, может, дважды в год. Как смотрел он на свою мать, с какой готовностью, как неотступно хватал на лету каждый ее взгляд, ничто не значило для него так много, как ее похвала.

По виду шефа нельзя было определить, доволен он или недоволен, по крайней мере тогда, когда он вошел и шагнул к своему стенному шкафу, который Ина раскрасила в бело-голубую полоску и украсила пионом. Шеф открыл шкафчик, налил себе из своей плоской фляжки и сел к столу, напротив Доротеи; мы сидели тихо-тихо и только смотрели, как он на нее поглядывает, мы наблюдали, как появилась улыбка, вначале словно бы вокруг глаз, потом в подвижных морщинах и под конец вокруг приоткрытых губ, он поднял — осторожно, чтоб ни капли не пролить, — стакан и, обращаясь к Доротее, сказал:

— К следующему моему дню рождения, Дотти, у меня одно-единственное пожелание: чтобы ты еще раз так же выступила для меня одного.

Он отпил и, наклонясь через стол, поцеловал Доротею в лоб.

Во время ужина у шефа для каждого нашлось доброе слово, и для Эвальдсена и двух его помощников, некоторые вазы им так удались, что они тут же получили на них заказы, но, по словам шефа, это было мелочью, только-только покрывало расходы; в счет же шли — и за это он позволил себе еще стаканчик — поставки, о них он договорился под самый конец, когда все уже уходили, поставки шести тысяч молодых араукарий. Внезапно шеф положил мне руку на плечо и сказал, что должен передать мне привет, он сказал:

— Меня просили передать тебе привет, Бруно, и сказать, что копулировку с язычком лучше не сделать, а человек, который просил передать это тебе, знает в этом толк.

А я спросил, не в зеленой ли был он форме и не ходил ли с ним неуклюжий мальчуган, шеф кивнул и тихо добавил, что это был он, главный лесничий Деенхардт, который заказал у нас молодые араукарии.

Шефу надо было еще многое записать и обговорить с Доротеей, и мы оставили их одних. Иоахим с Иной пошли в Холленхузен, у меня охоты не было, я поднялся в свою клетушку и сразу же увидел что-то на подушке, что-то растрепанное — небольшого формата коричневая книжица ведьмы-травщицы, которую Доротея всю сама исписала. У меня голова пошла кругом, я не осмелился открыть ее, я крепко сжал книжицу и стал ходить взад-вперед по клетушке, но потом все же раскрыл, там стояло: «Бруно, на память о нашем Дне открытых дверей».

Позже я прислушался к разговору внизу, но впервые не мог разобрать, что они обсуждали, я уловил только, что они чокались толстыми стаканами; может, оттого не мог разобрать, что крепко сжимал коричневую книжку и слышал при этом другие голоса, пугающие голоса, а иной раз и смех.

Знать бы мне только, где потерял Бруно эту книжицу; я уже выучил ее почти всю наизусть, когда она внезапно исчезла, ни под подушкой, ни в тайнике за широким плинтусом ее не было, она пропала, как многое другое, исчезла безвозвратно. Вполне может быть, что у меня многим вещам просто неприютно, Магда однажды сказала, когда я, едва ли не на другой же день, потерял ее футляр с ножницами и ногтечисткой:

— Правда, Бруно, тебе можно дарить вещи только с куском веревки и сразу же их к чему-то привязывать, закреплять узлами. — И добавила: — Кто так много теряет, как ты, с тем, конечно же, что-то неладно.

Перевод И. Каринцевой.

Быстро на станцию, в буфет, где под стеклянным колпаком, красиво сложенные горкой, меня ждут холодные тефтели, за четверть часа я вполне управлюсь, две тефтельки и бутылка лимонада. Эвальдсен и не заметит, что я куда-то исчезал, сам он, едва съев свои бутерброды и сложив пергаментную бумагу, всегда ложится в тенечек. Мне не хватило того, что дала мне Лизбет; когда на обед вареная рыба, полагается всего одна штучка, а от вареной рыбы, не знаю даже почему, у меня лишь сильнее разыгрывается аппетит. Бледная буфетчица за стойкой даже не дожидается заказа, она наперед знает, что мне нужно, и, едва я вхожу, уже снимает стеклянный колпак с тефтелей, улыбается мне и откупоривает бутылку лимонада. Если б только здесь не так воняло табаком и лизолом.

Тут уже сидит посетитель, на этот раз я не один, там под полкой, где пылятся вымпелы холленхузенского Общества взаимного кредита, сидит кто-то в мятой куртке и попивает пиво; да это никак Элеф, во всяком случае, это его кепка висит на спинке соседнего стула. А теперь и он узнал меня.

— А, господин Бруно… — Его поклон, его усики, вопрос, что звучит в его приветствии.

— Иди сюда, — говорю я, — подсаживайся.

Как уверенно несет он свою кружку с пивом, а ведь он ее только пригубил.

— Ах, господин Бруно! С поездом приезжает сестра жены, и отец жены тоже, будут жить в большом деревянном доме, оба уже старенькие, больше посиживают на стуле, много места не займут, если шеф пожелает, могут и поработать, всю жизнь работали на земле, старой желтой земле, да слишком сухой.

Отчего после каждого проглоченного куска он кивает мне и чему так радуется?

— Нет, я не возьму у тебя сигареты, да и пивом не стоит меня угощать, мне надо поторапливаться, Элеф, много работы.

Хотелось бы мне знать, чего надобно здесь Дуусу, нашему полицейскому, хотелось бы знать, почему он так долго торчит у входа и оглядывает пустые столы в станционном буфете, не может же он не видеть, что, кроме нас двоих, меня и Элефа, тут нет никого. Как он ходит, даже не поймешь, как он переставляет ноги; усталый и хмурый, своей крадущейся походкой, безо всякого видимого интереса, он направляется к нам.

— Не угодно ли предъявить документы? — спрашивает он не меня, а Элефа, и тот сразу вскакивает и кланяется, роется в своей мятой куртке, ищет в одном нагрудном кармане, в другом, но вот он нашел, что искал, засаленный бумажник искусственной кожи, и протягивает его Дуусу, однако тот не берет его в руки, хотя Элеф дружелюбно говорит:

— Пожалуйста.

Как быстро до Элефа доходит, что Дуус не желает притрагиваться к бумажнику, а хочет лишь проверить удостоверение с места работы и вид на жительство. Элеф торопливо начинает перебирать бумажки, вытаскивает и выкладывает на стол газетную вырезку, вытаскивает скомканную иностранную ассигнацию и ее тоже выкладывает на стол, он дышит учащенно, теперь он извлекает засохшую, уже осыпающуюся веточку туи, так же мало годную служить удостоверением личности, как и паспортное фото молодой черноволосой девушки.

— Вот, — говорит Элеф, — прошу, пожалуйста, — и подает Дуусу бумагу со штампом.

Бумага действительна, Дуус читает ее и, кивая, возвращает обратно, но еще чего-то недостает — удостоверения с места работы, желательно и это проверить. Элеф копается, ищет, отделяет одну от другой слипшиеся бумаги, но удостоверения нет как нет, и Дуус напрасно протягивает руку.

— У нас, — говорю я, — Элеф давно работает у нас. — И еще добавляю: — Шеф это подтвердит.

Дуус и хотел бы этим удовольствоваться, но что-то а нем, видно, протестует, он задумался, ищет выход и наконец говорит:

— Предъявить документ в полицейском участке, в трехдневный срок.

Он поворачивается, не замечая поклона Элефа, а тот садится и, в растерянности бормоча что-то непонятное, еще раз перебирает содержимое бумажника, и вот, нате пожалуйста, находит написанное карандашом замусоленное письмо, в которое спряталось удостоверение с места работы, пожалуйста, но Дуус уже вышел на перрон, здесь с ним здоровается и вступает в разговор пастор.

— Спокойно, Элеф, сделаешь, как он велел.

Он поспешно засовывает все обратно в бумажник, на перроне уже собрался народ, сейчас придет поезд, надо скорей туда, встретить сестру жены и отца жены.

— Да-да, конечно, ступай, все в порядке.

Он поспешно кланяется и бежит к дверям, но что такое, видно, что-то забыл, возвращается.

— Так вот, господин Бруно, в воскресенье маленький пир, большая радость, вечером ждем господина Бруно, непременно… — И он уже убегает и, выходя, еще раз машет рукой, Элеф, в своих брюках дудочкой.

О таком я не раз мечтал. Будем надеяться, что ничего не случится до воскресенья, ведь не знаешь, что им там, в крепости, до того может прийти в голову, они ведь сообща возбудили дело о признании шефа недееспособным и все подписались. Надеюсь также, что до воскресенья я не захвораю, а такое со мной часто случалось: стоило мне чему-нибудь особенно обрадоваться, и в последнюю минуту я, как назло, заболевал — за день до того, как в Холленхузен приехал цирк, за день до того, как шеф надумал зажечь гигантский костер в Иванову ночь, — судороги и жар всегда ждали до последней минуты и удерживали меня дома.

Но что делает тут Макс на перроне? Кого это он встречает? А вот и Иоахим, крутит ключ от своей машины, словно пропеллер, ведь до дому рукой подать, и если им понадобилась машина, значит, с поездом из Шлезвига встречают какое-то важное лицо. Но им вовсе незачем видеть меня здесь, в этот час; ну и достается им — отвечать на все приветствия, и как по-разному они это делают, то взмахом руки, то чопорным поклоном, а то и подмигнув, а этот небрежный кивок, видно, предназначен Дуусу, то-то он вытягивается и козыряет. Так они прохаживаются до конца платформы, господа из крепости, и меня нисколько не удивило бы, если б их приветствовали и фонари, и семафор, и щит с названием станции «Холленхузен». А вот и Пальме; едва появляется Пальме с жезлом и в красной фуражке — прежний начальник станции, Краске, тот отправлял поезда всегда только поднятой рукой и свистком, — и уже заявляет о себе поезд, я чувствую, как все дрожит, вижу, как колеблются остатки пива в не допитой Элефом кружке, и вот уже потемнело, и слышится скрип и скрежет.

— Холленхузен, станция Холленхузен.

Пальме выкрикивает название станции так, что оно звучит и пожеланием счастья, и предостережением.

Он мне незнаком, впервые его вижу, этого одетого во все темное господина, которого так дружески приветствуют Макс и Иоахим, тогда как сам он лишь кисло-сладко улыбается, обнажая при этом крупные резцы, напыщенный заяц, видимо, привыкший к тому, чтобы его встречали, свой саквояж он несет очень бережно. Опекун — может, это и есть опекун шефа, которого направил сюда суд, может, ему надо присмотреться к шефу и ознакомиться со всем, за что он временно будет нести ответственность, но также вполне возможно, что это врач и в саквояже у него припасено все необходимое от болезней; хотя Иоахим дважды пытается взять у него саквояж, приезжий его не отдает. Он шагает посередке, словно под охраной, перед щитом с названием нашего городка он вдруг, как бы испугавшись, останавливается, будто перепутал название станции, но Макс что-то объясняет ему, и он уже снова улыбается и послушно следует за ним к ограде и на вокзальную площадь.

Вон они, косынка и две кепки, они нашли друг друга, Элеф с сестрой жены и ее отцом; радостно тащат они к выходу корзины, тюки, завязанные картонки, и, конечно, Элеф мне подмигивает, подает мне знак, кивком головы показывая, как он рад. Хоть бы поскорее наступило воскресенье.

Но вот Пальме поднимает жезл, паровоз дергается, облачко пара окутывает начальника станции, так что он словно бы парит в воздухе. Но скорей отсюда, давно пора, прямиком через рельсы к нашей погрузочной платформе, пусть он себе кричит, пусть грозится, сюда никто еще за мной не бежал, а когда в следующий раз встретимся, все уже будет забыто.

Видишь, Бруно, такая спешка была совсем напрасна, Эвальдсен все еще спит в тени молоденьких елочек; кто-кто, а уж я, во всяком случае, не стану его расталкивать или щекотать.

В первые годы шеф иногда говорил мне:

— Так вот, Бруно, а теперь зададим храпака.

Растягивался прямо там, где мы стояли, на теплой земле, на травке, напоследок подмигивал мне и сразу же засыпал. Что он хотел сказать своим «зададим храпака», этого я тогда не мог понять, но именно так он всегда выражался, и не мне было задавать ему вопросы, хотя он не раз повторял:

— Если ты что не понимаешь, Бруно, спрашивай, вопросы — они от многого могут тебя уберечь, а подчас даже спасти.

Макс, тот может спрашивать так, что голова кругом пойдет, достаточно ему было только предложить мне пойти с ним к Судной липе или к кургану, и я уж заранее был готов к тому, что он засыплет меня вопросами, и если я под конец вовсе терялся, то соглашался со всем, лишь бы покончить с мешаниной у себя в голове. Чего только он не напридумывал, раньше, когда еще брал меня с собой на прогулки.

Однажды, ранней весной, светило еще блеклое солнце, ему непременно потребовалось пройтись со мной, хотя видно было, что его с недосыпу познабливает; ему надобно провентилировать свои мысли, пояснил он и, положив мне руку на плечо, повел меня к Холле. Поскольку на мне были резиновые сапоги, то я шел по скверной части дороги, там, где стояла вода и в лужах шмякала, поднимаясь облачком, грязь. Всю дорогу к Судной липе он рассказывал о человеке, жившем только для себя в своем огромном владении, на него работало и выполняло все его желания множество людей, и все же он не был счастлив, потому что его одолевали заботы; и потому что он вынужден был каждый день проверять и защищать свою собственность, он перестал кому-либо доверять и прибегал к насилию, чтобы свое достояние сохранить и еще умножить.

Но вот как-то раз его сбросила лошадь, он долго болел, а ухаживала за ним молодая женщина, которая всякий день была весела и неизменно довольна, даже если ее ругали и ею командовали, ничто не могло вывести ее из равновесия. Когда человек этот наконец выздоровел, он велел позвать эту женщину, чтобы ее щедро вознаградить, и он спросил ее, в чем она нуждается, особенно нуждается, и она ответила:

— В немногом. Все, что мне надобно, я могу написать на ногте моего большого пальца.

Так что ему не пришлось ничего дарить ей, но поневоле он все продолжал думать об ответе молодой женщины и часто, перебирая бумаги на принадлежащую ему собственность, рассматривал свой большой палец, поворачивал и рассматривал, пока на пробу мелкими буковками не написал первое слово и не установил, что осталось еще много места. Он так удивился, что, опять же лишь на пробу, стал мало-помалу добавлять другие слова, слова, обозначавшие самое что ни на есть насущное для жизни.

И в один прекрасный день он сунул кое-что из вещей в заплечный мешок и ушел, ушел далеко, на ничейную землю; там не было дорог, а лишь лес и тихое озеро, и на берегу озера он построил себе хижину и в лесу раскорчевал кусочек земли под пашню; а верши, которых ему недоставало, сам сплел из гибкой лозы. Там он жил, и если иной раз, что случалось весьма редко, вынужден был отправляться в дальнюю лавку, то следил за тем, чтобы покупать только те товары, наименования которых могли одновременно уместиться на ногте большого пальца. Он не вел счет дням; чего он лишен был зимой, то приносило ему лето, он радовался каждому времени года и любил свое одиночество. Незадачливого охотника, что, заблудившись, однажды вышел к озеру, он и накормил, и напоил, и когда охотник пожелал узнать, откуда у него берутся такое спокойствие, мир и довольство, он ответил:

— Проверь, в чем ты действительно нуждаешься, и когда ты все то, в чем нуждаешься, сможешь написать на ногте большого пальца, тогда знай — ты вышел на верную тропу.

Всю дорогу к Судной липе Макс рассказывал о том человеке, и на замшелой скамеечке у дуплистой, не раз пораженной молнией, липы пристал ко мне с вопросами, которые подчас выпаливал с такой поспешностью и надеждой, что я поневоле подумал: он готов без конца слушать и жаждет услышать ответы. Поступил бы я так же, как тот человек? — хотел он знать, на что я ответил:

— Не знаю, — и добавил: — С таким несметным богатством вроде можно быть довольным, достаточно только чего-то пожелать, и уж это перед тобой на столе.

Макс покачал головой и сказал:

— Но он теряет свою человеческую сущность, Бруно, собственность делает человека подозрительным, озлобленным и жестокосердным. Обретет он себя, лишь расставшись с тем, в чем нет необходимости.

Хотел бы я иметь такую собственность, спросил он, и я ответил:

— Нет.

— Вот видишь, — сказал он. — А почему нет?

— Потому что тогда мне пришлось бы всегда бояться, — сказал я.

— Правильно, Бруно, — сказал он, — но чего именно?

— Быть у всех на виду, — сказал я, но это ему не понравилось, и он сказал то, что хотел бы от меня услышать:

— Бояться чего-то лишиться, Бруно, всякая собственность тотчас пробуждает страх чего-то лишиться.

А потом он спросил, почему столько людей хотят иметь собственность и ее накапливать, и тогда я ответил:

— Может, чтобы запастись про черный день, может, потому, что это их радует.

Он опять покачал головой и сказал:

— Долговечия, Бруно. Кто копит собственность, тот хочет для себя долговечия, хочет остаться, он не может примириться с тем, что всему отпущен свой срок. — И еще сказал: — Тот, кто хочет иметь, хочет прежде всего иметь для себя…

Время от времени он предлагал мне свои пастилки, и если я, случалось, молчал, успокаивая, хлопал меня по плечу.

— Ничего, Бруно, ничего.

Но потом, закрыв глаза, все же продолжал спрашивать: разве не истинная независимость, если тебе нужно для себя лишь столько, сколько умещается на ногте большого пальца? Что ответишь на такой вопрос? В конце концов не остается ничего другого, как согласиться, лишь для того, чтобы он наконец отстал.

Всем, что я ему показывал и говорил, он мало интересовался, и подчас я просто диву давался, как мало он знает; к примеру, он не мог назвать самого обыкновенного голубя — вяхиря, вдруг севшего на Судную липу, не знал и никогда не слышал и того, на что могут сгодиться светящиеся гнилушки, которые образуются внутри пустого ствола. Это меня так поразило, что я охотно задал бы ему еще ряд вопросов, просто чтобы выяснить, чего он еще не знает, но по его лицу было видно, что он задумался и вообще отсутствует, поэтому я промолчал.

Но вдруг все началось сначала, вдруг он непременно захотел узнать, что лично мне принадлежит, я должен был все ему перечислить, и, насколько я мог вспомнить, я все ему назвал; куртка и дождевик, рубашки, яловые сапоги, рабочие брюки, и вешалка, и посуда; он лишь кивал, словно регистрируя каждый предмет, и я хорошо помню, что все-все ему перечислил, вплоть до янтарной капельки, подаренной мне Иной.

— Хорошо, Бруно, — сказал он и затем пожелал узнать, многого ли мне недостает, на что я ответил:

— Когда мне что-нибудь надо, мне это дает шеф.

Но, видно, он не был доволен моим ответом и, немного подумав, спросил:

— А свободным, ты чувствуешь себя свободным и ничто тебя не обременяет?

На это я сказал:

— Если только шеф будет держать меня при себе, мне больше ничего не надо.

Доволен он был, лишь когда я рассказал ему, что карманные деньги, которые иной раз получаю от шефа, а иной раз от Доротеи, прячу раздельно в два тайника — где эти тайники, его не интересовало, хотя я бы сказал Максу, он всегда был так добр ко мне. А потом он рассказал мне о человеке[3], который понял, что собственность — это кража, поскольку дары земли, по существу, принадлежат всем или должны принадлежать всем; на это я ничего не мог ему сказать, я не мог подтвердить, что это так, поскольку сразу подумал о шефе, который лишь для того приобрел эту израненную землю, солдатскую землю, чтобы ее преобразить и заложить свои культуры, дающие пропитание не только нам, но и многим в Холленхузене. У Макса было в запасе еще много вопросов, он даже временами не замечал, что я больше помалкиваю, но когда мое молчание казалось ему слишком долгим, он с запинкой отвечал на свои вопросы сам, и даже когда мы двинулись к лугам и по их краю в сторону Датского леска, он все еще вопрошал, почему это так, что тому, кто имеет, непременно надо больше иметь.

Чибисы уже прилетели, они носились над лугами, круто поворачивали и продолжали свой ныряющий полет, пока мы чересчур близко не подошли к гнездам, тут они нас атаковали, но все их атаки и отвлекающие маневры были напрасны, меня они не могли провести, я быстро рассчитал, где должно быть гнездо, достал яйца и предложил Максу попробовать. Я показал ему, как проделать в яйце два крохотных отверстия, осторожно, чтобы не раздавить скорлупу, и как одним глотком высосать содержимое, но он не захотел пробовать, даже глядеть не захотел, как я глотаю яйца чибисов, зажмурил глаза и отвернулся.

Может, он подумал, что я могу проглотить уже насиженное яйцо или даже птенчика, может, он это подумал, но я сразу вижу и чувствую, лишь немножко потрясу, как далеко там, внутри яйца, зашло дело, лишь один-единственный раз я собрался было высосать яйцо, где уже был птенчик. А если уже слишком далеко зашло, я сразу же кладу обратно в гнездо; нападения чибисов нечего бояться, они только поднимают шум, кричат и пугают, хлопая крыльями и поднимая ветер, но кидаться на тебя и клевать — этого чибисы не делают.

Поскольку Макс никак не мог себя заставить попробовать яйца чибисов, я решил доставить ему другую радость: там, в Датском леске, привести его к укрытой яме, где я прятал своих корневых человечков, человека-змею, кривоногих плясунов, яйцеголовых, мы при корчевке на них наткнулись и вырвали их из земли, я и шеф. Отмытые в Холле, высушенные и побелевшие, они стали такими же жесткими, как шпангоуты извлеченной нами из земли лодки, ни одно лезвие их не брало, мои корневые человечки хранили свои своевольные формы, и позы их были так разнообразны, что я часто лишь диву давался, чего только не приходит корням в голову. Трехногая женщина. Человек-спрут. Подметальщик и циркач на ходулях. Макс мог выбрать любого.

Позже, я подарил их ему позже, потому что, еще не доходя до Датского леска, мы услышали равномерные удары топора и разгневанный голос; и, никого еще не видя, уже знали, что это голос Лаурицена — он бранится, угрожает и временами срывается от бешенства. Мы только обменялись взглядом, Макс и я, а потом медленно двинулись дальше, пока не увидели шефа, он преспокойно рубил деревья, тонкие стволы, предназначенные для изгороди, он, казалось, вовсе не обращал внимания на Лаурицена, вел себя так, будто его не замечает, со знанием дела оглядывал ствол, проводил по нему рукой, валил дерево и тут же принимался обрубать сучья.

Лаурицен, видно, не решался преградить ему дорогу или, зайдя спереди, ему угрожать, он держался на приличном расстоянии и со стороны рычал и облаивал шефа, без конца упоминая о своем старом праве и обычном праве, и грозил Шлезвигом.

— Мы еще встретимся в Шлезвиге, — даже крикнул он раз, подразумевая под этим суд.

Шагая сквозь папоротник, он шел следом за шефом к очередному дереву, при этом у него развязалась обмотка и волочилась следом, будто распустившийся бинт, что, однако, не мешало ему и дальше ругаться и обвинять шефа в краже чужой собственности, грабеже на чужой земле. Он вел себя так, будто Датский лесок принадлежал лично ему, кричал:

— Вы еще об этом пожалеете! — И еще крикнул: — Вы, приблудыши.

И когда он это крикнул, шеф опустил на землю топор и впервые на него в упор посмотрел, только посмотрел, на что Лаурицен поперхнулся и принялся обеими руками попеременно собирать свою обмотку. А шеф, не сказав ни слова, продолжал работать, пока не срубил столько, сколько ему было нужно; он ничего не возразил Лаурицену и никак его не обрезал, даже когда тот снова стал грозить Шлезвигом, перед тем как наконец ретироваться. Нам шеф сказал только:

— Видно, кое-кто порядком разволновался.

И больше ничего не сказал, сразу взял нас в оборот, нагрузил четырьмя стволами, два на левое и два на правое плечо, а сам вскинул на плечо топор, и мы все двинулись к Коллерову хутору, где он чинил сгнившую ограду. Что у Макса не осталось больше времени ему помочь, он принял к сведению легким кивком, после чего с такой ожесточенной точностью загнал в дерево гвоздь, что у меня по спине пробежали мурашки.

Эвальдсен все еще спит под елочками, спит, хотя возле него стоит кто-то и сверху на него смотрит, да это никак Плумбек, пастор Плумбек, во всяком случае, такой же ширококостый и седовласый, с такой же бычьей шеей, да и черная шляпа вроде бы его. Носком башмака он расталкивает нашего десятника, наклоняется и трясет его, и вот Эвальдсен приподнимается и удивленно таращится, как только он это умеет, стряхивает с себя сон, встает и, видно, оправдывается перед пастором Плумбеком. Не очень-то поговоришь, коли тебя в этот час будят на твоем рабочем месте; Эвальдсен кивает в мою сторону, порывается идти, должен идти, однако сперва вынужден ответить, на какой-то вопрос, по-видимому, насчет шефа, потому что пастор Плумбек уже стоит на Главной дороге, ведущей к крепости, и через плечо большим пальцем указывает на дом. А Эвальдсен, конечно, скажет то, что всегда говорит, когда у него о чем-нибудь допытываются: «И слухом не слыхал, и видом не видал». Если б только знать, зачем пастору Плумбеку понадобилось сегодня говорить с шефом, ему, который обычно приходит-то лишь затем, чтобы получить пожертвование на новую колокольню или на починку скамей в церкви; но, может, это его позвали другие, чтобы услышать его мнение о начатом деле по признанию недееспособности. Он направляется в крепость.

Жариться; как часто, готовя нас к конфирмации, он грозил нам тем, что мы будем жариться в аду, если не станем следовать десяти заповедям, если станем грешить в большом и в малом. Стращая нас, он топал по комнате, и его серые глубоко посаженные глаза останавливались на мне, всегда напоследок на мне — не знаю даже почему; знаю только, что он брал на прицел меня, когда говорил об уготованных нам муках.

Бог дал вам десять заповедей вместо зеркала, говорил он, и если вы хотите знать, насколько грешны, посмотритесь в него.

Вот что он говорил и тут же перечислял кары, которые ожидают каждого преступившего заповедь. Одно время я так боялся, что даже приделал к своей двери на Коллеровом хуторе вторую скобу и засов, грех не должен ко мне проникнуть, и слуховое окно я тоже держал закрытым, только затем, чтобы меня не захватил врасплох грех, все то зло, которое тащит нас в преисподнюю, как говорил он.

Однажды я должен был рассказать притчу о большом ужине, историю о состоятельном человеке, который сделал большой ужин и очень разгневался, потому что те, кого он пригласил, начали в последнюю минуту извиняться; но он смирил свой гнев и послал раба звать всех увечных, слепых и хромых с улицы, и с ними опустошил все миски, сковородки и противни, а под конец сказал, что других, отказавшихся прийти, никогда больше не пригласит. Пастор Плумбек сидел совсем близко, прямо напротив меня, слушал, и по его багровому лицу видно было, что он доволен, но затем предложил мне объяснить притчу; он утверждал, что Иисус Христос был превосходным рассказчиком и в каждой его истории скрыт глубокий смысл; его-то я и должен изложить коротко и ясно.

А мне в голову лезли лишь отговорки, которыми приглашенные объясняли невозможность прийти на большой ужин: один купил себе волов и должен был о них позаботиться; другой купил землю и должен был пойти посмотреть ее; а третий женился и должен был сидеть с женой; и поскольку отговорки были слабые, мне оставалось только предположить, что приглашенные не ждали ничего особо хорошего от угощения, которое тот состоятельный человек собирался им поставить, может, оно было чересчур тяжелым для пищеварения или слишком жирным или острым, во всяком случае, они, видно, уже имели случай в этом убедиться. С таким толкованием пастор Плумбек не был согласен, он испытующе на меня посмотрел, что-то в его лице дрогнуло, на нем появилось новое выражение, выражение подозрительности, он заподозрил, будто я сказал не то, что в самом деле думаю.

— Грех, — сказал он, — ты же прекрасно знаешь, что здесь речь идет о грехе, а не о еде.

Тут я снова задумался, но мне так ничего и не пришло в голову из того, что он имел в виду, я никакого греха не обнаружил, и после урока он меня задержал, открыл Евангелие от Луки, главу 14-ю и велел:

— Читай, пока не поймешь. — И этим было все сказано.

Совсем один в старой Холленхузенской церкви — спускающиеся сумерки, прохлада и тишина, — я читал притчу, читал и снова и снова перечитывал, но никак не мог понять, где же тут прячется грех; чтобы отвлечься, я немного прогулялся вдоль толстых, покрытых селитряными узорами стен, постоял под круглым окном, глядя на меркнущий свет, обстукал пилястры, пересчитал сборники псалмов, сложенные горкой на шатком столике. Когда я добрался до массивной двери, то пробы ради нажал на ручку и тут обнаружил, что дверь заперта, я не смог ее открыть, сколько ни толкал и ни тянул к себе, тут я порядком перепугался, вернулся на свою скамью, читал и прислушивался. Потом читать стало слишком темно, буквы словно бы съежились, и я растянулся на скамье, готовый вскочить при малейшем шорохе, при первом же звяканье ключа.

Сколько я там проспал, уж не знаю, знаю только, что меня вдруг ослепил свет, он раскачивался туда и сюда перед моими глазами, и я услышал голос шефа, ощутил его руку у себя на шее и почувствовал, как меня поднимают со скамьи.

— Отыскался наконец, — сказал шеф, а стоявший за ним пастор Плумбек воскликнул:

— И надо же, чтобы так случилось! — А у церковной двери возложил на меня руку, совсем как при благословении, и сказал: — Как это я мог о тебе позабыть?

На улице было совсем темно, шеф, прощаясь, только что-то пробурчал; мы пошли по Тополиной аллее к Коллерову хутору, и я едва поспевал за ним, так широко он шагал, и за всю дорогу произнес лишь одно-единственное слово, причем обращаясь не ко мне, а больше про себя, — слово «скотина».

Конец рабочего дня не застает здесь никого врасплох; еще за полчаса до того, как Эвальдсен начинает бить в подвешенную железину, они перестают по-настоящему работать, закуривают и отдыхают, а затем начинают чистить машины, скребут, ковыряют, трут, и все это нерешительно и кое-как, так что издали не поймешь, заняты ли они уже завершающейся чисткой или всего-навсего хотят освободить что-то от грязи, чтобы лучше работалось. Чем ближе конец рабочего дня, тем меньше маскируют они свои приготовления, поспешно чистят и трут, бегут к кранам, чтобы отмыть резиновые сапоги, кое-кто уже сменяет рабочий комбинезон на костюм, в котором отправится домой.

Портфели их уже лежат наготове или болтаются где попало на машинах, все приумолкли, часто поглядывают на часы и, как всегда, удивляются, почему это последние пять минут тянутся так долго. Но вот наконец запела железина, и теперь на Главную дорогу уже спешат со всех участков, устремляются к воротам, хотя Эвальдсен только-только еще принялся звонить, а перед сараем для инвентаря затор, потому как туда должны быть завезены и плуги, и бороздники, сеялки и пескоразбрасыватели, выкопочные и посадочные машины, все, что принадлежит шефу.

Раньше, когда нас было здесь совсем немного, вообще не били отбой, шеф просто говорил: эти шестьсот штук надо подвязать (или пересадить в другие горшки), и все задерживались, пока не доделывали работу, причем мы с шефом уходили последними. Сам он заканчивал работу, только когда уже больше не оставалось сил, когда он не мог уже ни согнуться, ни разогнуться и ничего уже не получалось так, как он того хотел; я никого еще не встречал, кто бы, так устав, как он, при том не злился и не замолкал, а был, напротив, довольным и разговорчивым.

Я любил быть с шефом, когда он уставал, у него тогда появлялось такое выражение, будто он кого-то перехитрил, обессилев, он веселел и выказывал какое-то особенное ко всему понимание; однако, каким бы ни был он усталым, ничто от него не ускользало. Если Эвальдсен после рабочего дня приводил к нему холленхузенцев, искавших у нас работы, шеф всего-навсего предлагал им посадить три молодых хвойных деревца и три пересадить, а сам, усталый, сидя на перевернутой тачке, из-под полуопущенных век наблюдал; подчас мне казалось, что он уснул, но под конец он всегда решал так, как я сам бы решил:

— Вас не возьму, а вот вас и вас.

А когда шеф предоставлял Эвальдсену нанимать новых рабочих, тот всегда прежде всего осведомлялся о возрасте и обращал внимание на то, сколько человек мог поднять, носить, вообще осилить; если нанимавшийся нагружал на себя три ящика вместо двух, это могло оказаться решающим.

Как все сразу меняется после окончания работы, когда посадки предоставлены сами себе и никто уже между ними не ходит; мне не раз приходило в голову, что растения тогда как бы чуточку выпрямляются, оглядываются по сторонам и обмениваются знаками, знаками облегчения, такое не раз приходило Бруно в голову. Под землей-то они так или иначе проталкивают во все стороны свои корни, пока не встретятся, не переплетутся и, может, даже не пообщаются друг с дружкой.

Мне непременно надо зашить дыру в кармане, дыра, конечно, от ножа, металл упирается в ткань, упирается и трет, и когда я хочу что-то вытащить из кармана, там оказывается дыра и ничего больше. Жестяная коробка с принадлежностями для шитья должна лежать под подушкой, золотисто-желтая коробочка, которую мне однажды принесли Тим и Тобиас, эти маленькие мучители, что предметом своих шалостей всегда избирают меня; конечно, Ина велела им отнести мне коробочку с шоколадными сердечками. В тот вечер, когда я сердечки ел, я был готов к тому, что мои мучители наполнили одну из шоколадок горчицей или перцем, но мне не пришлось плеваться, все были хороши.

Как будто в дверь постучали? Кому это я нужен сейчас, кто подошел по боковой дороге? Не может того быть, нет, это он, он стоит перед моей дверью, одетый во все темное, и держит в руке шляпу: напыщенный заяц, которого Макс и Иоахим встречали на станции, опекун или врач; вот он опять стучит, нерешительно, но не так, как Магда, та стучит либо кулаком, либо всей ладонью. Кого нет дома, тот не обязан открывать, но ведь, кончив работу, я же должен быть дома, может, они меня видели из крепости, а может, он уже слышал мои шаги; знать бы только, что́ он от меня хочет. Надо освободить кресло, живо убрать старую рубашку, просто сунуть за занавеску, и резиновые сапоги, полотенце и тарелку туда же; теперь он может войти.

— Да? Кто там?

— Господин Мессмер? — спрашивает он.

Откуда он знает мою фамилию, мы же с ним никогда не встречались, да и никто так ко мне никогда не обращался: господин Мессмер; это наверняка плохой знак, но теперь уж надо открывать. Его кисло-сладкая улыбочка, как и на перроне, крупные резцы и эта печаль в глазах, словно что-то его угнетает.

— Простите, если я нарушаю ваш заслуженный вечерний отдых, — говорит он, — но мне поручено с вами переговорить. Разрешите на минутку войти.

Поручено? Кем поручено? Это я его сейчас спрошу, как только он усядется, я у него спрошу.

— Входите.

Каким быстрым взглядом он окидывает комнату, и как мгновенно из глаз его исчезает печаль, уступая место любопытству, в один миг он все охватил и зафиксировал в памяти; указывая на сломанные часы в мраморном корпусе, он говорит:

— Прекрасная вещица. — И потом добавляет: — А у вас тут очень мило. — И, не меняя тона: — Моя фамилия Мурвиц. — И при этом усаживается в старое кресло, которое много лет назад мне подарил шеф.

Мне остается только сесть на табуретку и предоставить ему слово, ему, который назвал меня так, как никто еще не называл в Холленхузене. Видно, его слепит свет, он немного отодвигается в сторону, дружелюбно смотрит на меня и уже говорит то, о чем я хотел его спросить: итак, это господин Мурвиц из Шлезвига, и он представляет интересы семейства Целлер.

Что он хочет этим сказать? О каких, собственно, интересах говорит? Я его не понимаю, знаю только, что должен сейчас быть начеку, пусть даже он мне ободряюще кивает и расхваливает ларь, подаренный мне Доротеей. Правда ли, тихо спрашивает он, что я уже более двадцати лет живу с семейством Целлер? На что я отвечаю:

— Уже тридцать один год, я был с ними с самого начала.

— Господи, — говорит он, — тридцать один год, сколько за это время случается, сколько всего пережито, хочешь ты того или нет. — Он закрывает глаза, может, размышляет о том, сколько сам он за прошедшие тридцать один год пережил, и затем качает головой, усмехается, не веря, словно это слишком много для минутного воспоминания.

— Мне рассказывали, — говорит он, — что вы с господином Конрадом Целлером очень близки и что он в конце войны, так сказать, ввел вас в свою семью.

Десантная баржа, она кренится и тонет; прыгающие, в полном снаряжении прыгающие в воду солдаты, и плывущие лошади, они фыркают и храпят, бьют копытами по воде, и желтый, уносимый волнами плот, с которого машут и кричат люди, а потом вывернутые, исполненные страха глазные яблоки, мокрая шея, удары.

— Он меня вытащил, — говорю я, — когда мы тонули, шеф нырнул за мной и меня вытащил.

— Это мне рассказали, — говорит он, — и я также узнал, что он и при втором несчастном случае спас вас от еще худшего. Это так?

— Если бы не шеф, я бы тут с вами не разговаривал, наверняка нет.

Он увидел книгу, которую подарил мне Макс, берет ее в руки и спрашивает взглядом мое согласие, я киваю, и теперь он листает ее, читает дарственную надпись и про себя усмехается. Если он представляет интересы семейства Целлер, то он пришел и от имени шефа, во всяком случае, он не может являться опекуном, временным опекуном, как говорила Магда, не исключено даже, он здесь, чтобы передать мне от шефа весточку, наконец какая-то определенность. Надо только следить, чтобы мысли у меня не разбегались, надо быть собранным, потому что он, возможно, захочет еще что-то от меня узнать, хоть и знает достаточно; вероятно, он только желает, чтоб я подтвердил ему то, что ему уже известно. Мне нравится его голос, его хрипловатый голос.

— Значит, можно с полным правом сказать, господин Мессмер, что вы были с ним рядом с самого начала, были его спутником, внесшим и свою долю в дело всей его жизни?

Он говорит это и выражает свое одобрение движением губ. Что мне ему на это ответить, я могу только сказать:

— Так охотно, как я, верно, никто для него не работал. Так охотно.

— О вашей преданности я слышал, — говорит он и еще говорит: — Как хорошо, что у господина Целлера был кто-то, на кого он мог целиком положиться, кого посвящал в свои планы, с кем в крайности мог и провернуть что-то, никого не касающееся. Кто вершит большие дела, должен иметь человека, на которого он мог бы опереться. Надо думать, вы многое вместе пережили и выстояли?

— Да, — говорю я, — мы многое вместе пережили за эти годы, иногда я боюсь, что всего и не упомнишь, но пока я, видимо, ничего не забыл, как начнет смеркаться, всегда что-то припоминаю, и каждый день что-то другое.

— Правильно, — говорит он, — так и надо поступать, ежедневно час на воспоминания, воспоминания — капитал, от которого мы не можем отказываться.

Как одобрительно он все разглядывает, как задумчиво останавливает взгляд на моих вещах, наверняка он здесь с ведома шефа, не то он не вел бы себя так дружелюбно. Если он сам о том не скажет, я его напрямик спрошу, под конец спрошу, как здоровье шефа.

— Можно ли сказать, господин Мессмер, что вы после стольких лет являетесь как бы доверенным лицом, я хочу сказать, даже особо доверенным лицом?

Что он хочет этим сказать, я никогда еще не задумывался над тем, являюсь ли я доверенным лицом, я лишь выслушивал и выполнял то, что поручал мне шеф, и желал лишь одного — чтобы он был мною доволен.

— От меня, — говорю я, — он никогда ничего не запирал и не прятал, например поквартальную книгу, все оставлял на виду — если вы это подразумеваете.

— Нет, нет, — говорит он, — вы меня не так поняли, под понятием «доверенное лицо» я имел в виду такой пост, при котором вы были бы более обо всем осведомлены, чем другие, могли бы давать советы, оказывать влияние.

— Тут я одно скажу: во всем Холленхузене не найдется человека, который мог бы давать советы шефу; если ему нужен хороший совет, то он дает его себе сам.

— И в этом году тоже? — осведомляется он и добавляет: — Вы скорее всего это бы заметили, господин Мессмер, поскольку мало кто с ним так близок, как вы.

Стоит мне всерьез задуматься, Бруно, так ты мой единственный друг, — сказал мне однажды шеф, а он всегда говорит то, что на самом деле думает.

— Так как же? — спрашивает он, и я говорю:

— Тут никто ему в подметки не годится, ему достаточно только взглянуть, и он уже знает, что к чему.

— Но это не значит, что господин Целлер не изменился в своем поведении, характере?

Ладно, уж пусть узнает.

— Шеф стал каким-то грустным, — говорю я, — грустным, а может быть, и ожесточенным, во всяком случае, он не такой уравновешенный, как раньше. — И еще добавляю: — Может, он чувствует себя всеми покинутым…

Он задумался, видимо, мысленно оценивает мой ответ, кивает, как бы соглашаясь, и тише обычного говорит:

— Такие созидатели, как господин Целлер, люди, посвятившие жизнь одной задаче, как правило, индивидуалисты, спустя какое-то время неминуемо становятся индивидуалистами, тут они следуют определенному закону.

Вот он опять задумался, проводит языком по крупным резцам и с такой силой сжимает ручки кресла, что кожа на сгибе пальцев белеет. Его внезапная серьезность, прерывистое дыхание.

— А не может ли быть, господин Мессмер, что какая-то болезнь так изменила господина Целлера, я хочу сказать: не жаловался ли он вам в последнее время на недомогание? Или, может быть, странно себя вел, например принимал совершенно непонятные вам решения?

Макс сказал, когда заходил сюда: «Шеф много для нас сделал, теперь мы должны что-то сделать для него». И еще он сказал: «Ты же член нашей семьи, Бруно».

— Не замечали ли вы у господина Целлера признаков мрачности, смятения или слабоумия?

— Главным образом грусти, — говорю я, — и еще, может быть, снисходительности и великодушия. В последнее время он куда больше мне спускал, чем прежде. Когда он застал меня за тем, что я рву и высасываю хвоинки молодых елей, он только покачал головой и молча пошел дальше. В последнее время шеф стал молчаливее, это да, — говорю я и вижу, как он навострил уши, сейчас он за это уцепится, станет бить в одну точку, и он спрашивает:

— Значит ли это, что он уже больше не делится с вами своими планами, как это было раньше, что он держит про себя свои главные намерения?

Знать бы только, куда он клонит, почему он во все это вмешивается, но мне надо что-то сказать, чтобы он этим удовлетворился и ушел.

— Так вот, что касается главного, то это шеф всегда держал про себя, по-своему обдумывал и лишь тогда открывал, когда все уже созрело, — говорю я.

Почему он сейчас улыбается, только ему ведомо, надеюсь, что разговор окончен, у меня здорово жмет в висках, и самое благое дело было бы разок-другой стукнуться лбом о косяк, но он представляет интересы семейства Целлер, а потому я, видно, обязан все выдержать.

— А ваши личные планы, — шутливо спрашивает он, — можно ли мне что-то узнать о ваших личных планах, господин Мессмер? Вы не намерены ничего менять в своей жизни?

— Оставаться там, — не задумываясь говорю я, — я хотел бы оставаться там, где шеф.

Как же мгновенно исчезает все его дружелюбие, когда он встает, как испытующе он на меня смотрит, и вдруг отворачивается и глядит в окно на посадки, причем держит шляпу за спиной и привычным жестом крутит ее в руках, как долго он размышляет, нельзя сейчас ему мешать, но все же, теперь я должен спросить его, как чувствует себя шеф, и я говорю, глядя ему в спину:

— Шеф долго здесь не показывался. Скоро он теперь придет?

Он даже ко мне не оборачивается, может, он меня не понял, я могу сразу и другое спросить, например, правда ли подано ходатайство о признании шефа недееспособным, я вполне могу теперь это спросить, но тут он выпрямляется и хочет отделаться от чего-то:

— А вам известно, господин Мессмер, что господин Целлер недавно подписал у своего шлезвигского нотариуса договор дарения?

Магда была права, она знала это, она была права.

— И известно ли вам, господин Мессмер, что этот договор наделяет вас одной третью земли с соответствующей частью инвентаря? Договор вступает в силу в случае смерти господина Целлера.

Нет, это неправда, нет, это он говорит только так, хочет посмотреть, как я к этому отнесусь, как отреагирую, хочет меня разыграть, чтобы испытать меня, но зачем, почему этот человек, которого я вовсе не знаю и который представляет интересы семейства Целлер, избрал для своих шуток именно меня?

Он оборачивается ко мне, нетерпеливо ждет чего-то, веки его наполовину опущены и уголки губ вздрагивают.

— Вы, надо думать, понимаете, господин Мессмер, что семейство Целлер не намерено мириться с таким договором.

Что за чепуха, это же несерьезно, треть земли с частью инвентаря, может, северную часть бывшего учебного плаца, все, начиная от валуна до низины и от подзолистого участка до каменной ограды; кто-то меня однажды уже спрашивал, где самая лучшая земля, Макс хотел, чтобы я смеха ради выбрал себе самый плодородный участок. Какая задняя мысль была у него тогда?

— Я ничего не знаю, — говорю я, — здесь же все принадлежит шефу, он один всем распоряжается, а кроме него еще его жена, и Иоахим, и Ина: им решать, что будет с участками.

— Вам в самом деле не известно, отчего господин Целлер на такое решился? — спрашивает он, и еще спрашивает: — Он ничего с вами не обсуждал?

— Что мне не придется уходить из Холленхузена — это он однажды говорил, у Большого пруда он обещал мне, что я всегда могу оставаться с ним.

Когда груз опустился, со дна поднялись пузыри и вода забурлила, словно от невидимого родника, а мы сидели рядышком на гнилом стволе, он вдруг сказал: «Ничто нас не разлучит, Бруно, это я тебе обещаю».

Слава богу, он направился к двери, я должен прийти в себя, должен в одиночестве обдумать, что означает его убежденность и эта его ироническая усмешка, он колеблется, потом говорит:

— Вас много чего ждет, господин Мессмер, боюсь, вы вряд ли даже отдаете себе отчет, что вас ожидает. — Но он говорит еще что-то своим другим голосом, голосом, идущим издалека, я его ясно слышу, темным и уже не таким хриплым: «Этот договор никогда не войдет в силу, в этом вы оба можете быть совершенно уверены, мы предпримем все необходимое, чтобы помешать этой дарственной. Целлер, видно, совсем спятил».

Что еще ему от меня нужно? Рука его уже на дверной ручке, но тут ему что-то приходит в голову:

— Разрешите мне еще об одном вас спросить, господин Мессмер. Говорят, что на вас тут лежат многочисленные обязанности. Это верно?

— Да, — отвечаю я.

А он на это:

— Но с машинами и механизмами вы ведь не имеете дела? Значит ли это, что господин Целлер вам не разрешает?

— Шеф этого не хотел бы, — говорю я, — он поручил мне присмотр за всем режущим и прививочным инструментом.

— Ответственное дело, — говорит он, приветливо прощается и лишь на Главной дороге надевает шляпу, очень аккуратно — и вдруг замирает и начинает себя ощупывать, нет, он ничего по рассеянности у меня не забыл, он уже нашел, что искал, и направляется к крепости.

Никогда в жизни шефу это не пришло бы в голову, он же знает, что я без него ни за что не могу приняться, никогда в жизни не подписал бы он такой бумаги, и кто только мог это придумать, кто только мог распустить слух, будто шеф хочет подарить мне всю северную часть нашей земли, а также часть инвентаря. Зная меня, как никто другой, он прекрасно понимает, что я всего счастливее, когда могу работать по его указаниям. Желай он подарить мне землю, он, конечно бы, об этом обмолвился, как-то намекнул, а то даже просто спросил, хотел бы я взять себе участок от валуна до низины, конечно, он так бы и сделал, и я бы тогда сразу ему сказал, что я этого не хочу.

Недоразумение, конечно, это просто недоразумение. Чернослив; вчера в кулечке еще оставалось несколько штук, я положил кулек сюда на подоконник, а теперь он исчез — возможно, что я сам в полусне доел чернослив. Шеф подписал дарственную, это сказал господин Мурвиц, бумага войдет в силу после смерти шефа, и тогда все то, что составляло его радость и гордость, будет принадлежать мне — я этого не хочу, не пристало это мне, да и не хочу я. При одной этой мысли у меня кружится голова.

Это было после бури; всю ночь напролет бушевала непогода, такое в воздухе поднялось столпотворение, какое даже у нас не часто случается, с воем снова и снова налетал ветер, испытывая прочность сараев, бараков и деревьев; что только не проносилось в воздухе, не одни ветви и черепица, порой казалось, что сейчас тебя самого ветер подхватит и унесет. Многие спозаранок вышли из дома, мы не доверяли внезапно наступившей тишине, ходили подавленные и осматривали разрушения, но на участках они оказались не слишком велики, не такие, как после многих тихих ночей, когда проходил лесовик с его вредоносным крюком. Мне надо было в Датский лесок, к моему шалашу, который я соорудил себе высоко в ветвях бука, все плотно переплетя и с множеством потайных окошечек-глазков, я только хотел взглянуть, что осталось после бури от моего шаткого убежища, куда лишь приглушенно доходили стоны раненых солдат. Я, как всегда, сократил дорогу, пошел через луг среди множества кротовых холмиков к Большому пруду и тут увидел шефа, и сразу увидел — он что-то держит и волочит за собой, что-то пятнистое, в бело-коричневых пятнах. И тотчас побежал к нему, побежал, крича и размахивая руками.

Он тащил за ногу мертвую собаку, это была одна из пятнистых собак Лаурицена, одна из той пары, что почти каждую ночь, охотясь, носились по нашим посадкам; при свете луны я сам однажды видел, как одна из них, вспугнув, подняла зайца или кролика и погнала к другой, скача по молодым растениям и посевным грядам и выписывая такие зигзаги, что все так и летело; за какие-нибудь полчаса они могли уничтожить итог трехдневной нашей работы. Все просьбы и требования шефа, чтобы Лаурицен запирал на ночь собак, оставались без ответа.

Я, правда, немного испугался, когда увидел мертвую охотничью собаку, остановился, но шефу достаточно было мне кивнуть, чтобы я тоже ухватился, и мы сообща доволокли ее до Большого пруда. Там, на берегу, где я часто ложился на землю, чтобы напиться, там он меня спросил, закопать нам или лучше утопить собаку; я сразу был за то, чтобы утопить, и тут же побежал за камнями, тяжелыми продолговатыми камнями, их легче обвязать веревкой, чем круглые. На краю Датского леска лежала груда камней, уже замшелая, обвитая плетьми ежевики, я побежал туда и, когда отогнул плети, нашел патрон от дробовика, еще теплую гильзу; я отнес ее шефу, он понюхал гильзу и хотел было бросить ее в пруд, но потом вдруг передумал, испытующе посмотрел на меня и сказал:

— На, Бруно, возьми, вот тебе штучка, которая все равно что доказательство.

Почему он отдал мне гильзу, я до сих пор никак не пойму, но он отдал ее мне, и я решил зашить ее в подкладку куртки, чтобы не слишком быстро потерять.

Затем мы с ним привязали собаке по камню, шеф к шее, я к задним ногам, после чего подняли животину, у нее из многих маленьких ранок еще сочилась кровь, подняли, раскачали, шеф сосчитал: раз-два-три, и мы одновременно ее отпустили. Всплеск был такой здоровый, что от набегавших волн пришли в движение камыши и тростник, стали раскачиваться туда и сюда, а там, где животное опустилось на дно, поднялись пузыри, забулькала, как из невидимого ключа, вода, закипела и улеглась, лишь после того, как все успокоилось и вода уже ничего не могла выдать, мы вымыли руки и уселись на трухлявый ствол ольхи. Шеф был немногословен, но он сказал:

— Ничто нас не разлучит, Бруно, это я тебе обещаю.

Как тихо в крепости, ничто не шевелится, никто не показывается в окнах, можно подумать, что они покинули большой дом, но я-то знаю, все они там собрались и непрерывно советуются, проверяют документы, подписывают доверенности, может быть, и спорят, и, уж наверно, кто-то из них засел за телефон, что-то стрекочет, гудит, потрескивает в проводах, идущих от нас к станции Холленхузен и дальше вдоль железнодорожного полотна до самого Шлезвига. Итак, из-за слабоумия и угрозы семейной собственности шефа хотят признать недееспособным, так они хотят, и при этом господин Мурвиц защищает их интересы.

Знать бы, откуда взялся внезапный страх, что-то вокруг меня стягивается, ложка звенит в чашке, это он вызвал во мне страх, этот чужой человек со своими вопросами и объяснениями. Запереться, как бы мне хотелось у себя запереться и больше не выходить, пока шеф сам не постучит ко мне в дверь и не поведет меня к голубым елям и не поручит какую-нибудь работу, но сам он уже, конечно, не придет, я это чувствую. Надо идти к нему, сейчас же.

Даже если они в крепости удивятся, что я пришел без зова, я должен его увидеть, должен с ним поговорить, не только чтобы узнать, что будет со мной, я должен также отменить то, что он решил и о чем распорядился или о чем намерен распорядиться. Клетчатая рубашка и серые брюки, в таком виде я могу к нему пойти, скорей всего, он сидит один в своей комнате, говорить с ним буду, только если он один, буду просить его, чтобы он не наделял меня ничем, ни участком земли, ни инвентарем — если только все это в самом деле правда. Но страх, страх говорит мне, что это правда, он что-то подписал в мою пользу, на свой страх я всегда мог полагаться. Пусть, кто хочет, идет по Главной дороге, а я пойду вдоль ветрозащитной живой изгороди, мимо клумб с розами я вмиг проскочу, а когда доберусь до рододендронов, меня уже будет не так-то легко заметить, рододендроны перед входом в бывший мой подвал частенько меня выручали.

Однажды на террасе собралось множество людей, они столпились, чтобы поздравить шефа, по крайней мере сотня празднично разодетых людей, окруживших его и желавших полюбоваться на крест с лентой. Крест за заслуги, которым его только что наградили, а я долго стоял среди рододендронов и мог с близкого расстояния все наблюдать, причем никто меня не обнаружил. И позднее, когда многие уже вошли в дом, мог даже подцепить с подносов немало лакомых остатков, и никто ничего не заметил.

Магда, вероятно, просто диву давалась. Из блюда с фруктами в передней я на этот раз, пожалуй, ничего не возьму, хотя Доротея мне разрешила, цветастые блюда и сегодня полны, желал бы я только знать, кто получает фрукты, когда они начинают гнить. Из зала доносятся голоса, голос Макса и этого Мурвица:

— Вы настаиваете на своем предложении, господин доктор?

— Я считаю, что это наиболее верный путь, господин профессор.

А вот и голос Ины, она предлагает чай и печенье. Всего лучше мне сразу подняться по лестнице и пройти по длинному коридору, где висят эстампы, эстампы дрока, дрока красильного, дрока колючего и дрока обыкновенного или ве́ничного; там, где висит германский дрок, находится его дверь. Я не стану спрашивать разрешения, просто постучусь и войду, а если кто до того меня задержит, скажу, что должен видеть шефа по неотложному делу.

В последний раз я был здесь, когда нас осадили галки; внезапно все небо потемнело от птиц, галдящее небо, опустившееся на наши участки, задиристое и бесцеремонное. И откуда только взялись все эти птицы, поначалу они только кружили и в неожиданных построениях вихрем проносились мимо друг друга, будто на маневрах, но внезапно опустились на молодые деревца, да так стремительно и в таком числе, что ветви под ними обламывались. Они спорили из-за веток, непременно желали сидеть рядышком, и в итоге их споров и веса все новые ветки сгибались и обламывались, что не выдерживало, то ломалось. Похоже, они задались целью опустошить наши участки, мне не удалось вспугнуть их, ни хлопая в ладоши, ни криком, ни размахивая руками, и я побежал к шефу, кинулся сюда наверх, всего один-единственный раз стукнул в дверь и его разбудил. Он уснул за письменным столом, но, увидев, что творится в питомнике, сразу сообразил, что надо предпринять: не взял ружья из стойки, а потащил меня вниз в сарай, где лежали несколько твердых блестящих блоков смолы, и, определив направление ветра, со мной вместе вытащил их наружу. Затем мы быстро установили несколько бадей и решеток, шеф облил блоки смолы бензином, и тут оно поднялось, сернистое облако, желтое и ядовито-зеленое, нет, оно не поднялось, а, клубясь, устремилось к посадкам, пронизав все вонючим туманом, и тысячи, и тысячи галок взвились и стали с гамом кружить над облаком, пока, последовав за своим вожаком, не улетели.

Кто-то быстрым шагом идет за мной следом, может, заметил, как я вошел, я просто пойду дальше, сперва вверх по лестнице, ведущей к спальням и большой детской Тима и Тобиаса. Это Магда, это ее фартук, с совком и веником она пробегает мимо меня к двери шефа, стучится и ждет.

— Пожалуйста, уберите это, — слышу я голос Иоахима, — все осколки, но осторожно, не порежьтесь.

Он не один, это ясно, сейчас нельзя говорить с шефом, нельзя спросить его о том, что касается только нас двоих, сейчас нет; лучше всего поскорее исчезнуть, дождаться другого случая, надеюсь, я сумею отсюда выйти незамеченным. Как прохладен морской трос, служащий здесь перилами, он уже потемнел от многих потных рук, на нем, подымаясь, удобно подтягиваться, но, когда спускаешься, он покачивается и коварно поддается. Двери, иногда мне кажется, обилие дверей служит лишь для подслушивания, каждый может подкрасться, навострить уши и узнать то, чего не знает никто другой; будь у меня собственный дом, настоящий дом, в нем имелась бы лишь одна-единственная дверь, чтобы входить и выходить, и еще, может, потаенная дверка для меня одного.

— Бруно? Это ты, Бруно?

Иоахим узнал меня со спины, я могу спокойно стать и обернуться, в его голосе не слышно упрека, нет даже удивления, он горько улыбается и протягивает мне руку.

— Я полагаю, ты хочешь видеть шефа, — говорит он, и я киваю и говорю:

— Я всего на минутку, хотел с ним поговорить.

— Тебе придется прийти в другой раз, — говорит Иоахим, — мне очень жаль, но у него сейчас врач.

— Болен? Шеф болен?

— Ничего серьезного, — говорит Иоахим, — всего лишь нарушение равновесия, общая слабость и нарушение равновесия. — Он хлопает меня по плечу и добавляет: — Это, надо думать, скоро пройдет. Ты же знаешь, его никакая хворь не берет, день-два покоя, и он будет опять здоров.

Как уверенно он меня уводит, даже не спрашивает, сам я захотел видеть шефа или шеф велел мне прийти, он берет меня под руку и тянет за собой, легонько припирая меня к стене, когда мимо проходит Магда с совком, полным осколков, и подносом, на котором стоят треснутый графин и два разбитых стакана. Магда и я — мы не глядим друг на друга, просто не обращаем друг на друга внимания — так, как всегда хотела она; у меня возникла какая-то тяжесть в животе и сразу же пересохло во рту, но ей это, видно, безразлично, она протягивает Иоахиму поднос и спокойно спрашивает:

— Может, ценный графин удастся еще склеить?

— Нет, — отвечает он, — вероятно, нет смысла.

И она идет дальше, словно больше не о чем говорить.

Никогда еще Иоахим меня так далеко не провожал, лишь тут, в передней, он останавливается под портретом своего деда, который сверху виновато глядит на нас.

— Н-да, — произносит он и еще раз сожалеет, что я зря пришел, однако сразу же утешает себя нашим уговором у ограды: — Придешь как-нибудь вечерком, Бруно, в ближайшее время мы дадим тебе знать.

Что мне делать, не могу же я вернуть ему яблоко, которое он взял с блюда и сует мне в карман.

Если б только я мог незамеченным добраться до дому, запереться и задвинуть засов, и никому не открывать, никому, кто постучит меньше семи раз, но мне не проскочить мимо них, на этот раз не проскочить, маленькие лиходеи, видно, дожидаются меня, укрывшись там, среди моих рододендронов, и еще думают, что я их не обнаружил. И, конечно, они набрали кучу репьев, сейчас один из них даст команду, и они начнут вокруг меня приплясывать, тянуться ко мне и насаживать на меня всюду, где только возможно, репьи, но я сделаю вид, будто ничего не замечаю; я не вцеплюсь в их нежные шеи, а спокойно продолжу свой путь к дому, а их оскорбительные выкрики вообще слушать не стану. Ну, выходите же, застаньте меня врасплох, покажите, что вы на этот раз для меня придумали.

Не сейчас, в другой раз почитаю книгу Макса, скоро стемнеет, а сегодня я не хочу зажигать у себя свет, сегодня не хочу. Знать бы только, что мне предстоит, как все обернется, только бы знать! На Коллеровом хуторе все было проще, там я почти все знал наперед, потому что почти ничего не пропускал из того, что шеф внизу в большой комнате обсуждал и решал с Доротеей; я раньше других узнавал, когда мы будем участвовать в конкурсе на поставку древесных саженцев, знал наперед, что получу ко дню рождения и на рождество; и поскольку у шефа самый большой оборот был с плодовыми саженцами, я уже знал, какие участки мы теперь будем расширять и множить, знал не только о его намерении купить подержанный тягач и новый бороздник, но знал и его соображения на этот счет.

Что ожидаются важные гости из знаменитого Пиннебергского древесного питомника, что должны быть заведены поквартальные книги, что в скором времени мне увеличат сумму карманных денег — я все знал заранее и знал также, что Доротея хотела бы нанять управляющего, чтобы хоть немного разгрузить шефа.

— Мы тоже хотим, пусть изредка, тебя видеть, — вот что она сказала, и еще сказала: — Кто столько сделал, сколько сделал ты, вправе иногда и передохнуть.

Он почти всегда с ней соглашался, но все же поступал так, как считал нужным, первым оказывался на участках и последним уходил, появлялся всюду, где требовался добрый совет, и по окончании рабочего дня подолгу засиживался над своей поквартальной книгой и бумагами. Кто не знал, как поступить, тот просто говорил: «Спросим шефа», а когда тот приходил и, немного подумав, что-то решал, работа возобновлялась.

Колодец; однажды нам предстояло пробурить колодец, и все советовали шефу бурить на заболоченном участке, где даже в засуху всегда стояли маслянисто поблескивающие лужицы; он молча все выслушал, потом поднялся к нашей каменной ограде, где, сперва сосредоточившись, постоял, а затем вдруг двинулся осторожными шажками, будто ступая по осколкам стекла и боясь поранить ноги. Устремив взгляд на землю, он описывал круги, иногда отступая на несколько шагов, иногда уходя в сторону, меж тем как то один, то другой из наблюдавших лишь качали головой, и спустя некоторое время указал на участок черно-серой земли и сказал:

— Здесь, ребята, здесь будем вколачивать трубу.

Они навинтили на трубу железное стяжное кольцо, насадили стальное острие, которое все было в маленьких дырках, а потом бабой стали вбивать в землю вертикально поставленную трубу, и потому, что отвес, который они опустили через трубу, не показал воду, они навинтили еще вторую и третью трубу, и наконец отвес засвидетельствовал то, что никто, кроме шефа, не считал возможным. Насос, который они подключили, сперва выдал на поверхность лишь коричневую жижу, но спустя немного вода становилась все прозрачней и прозрачней, и шеф первый ее попробовал, обмыл себе лицо и снова попробовал, и так как это он нашел воду, мы вправе были его обрызгать; это было очень весело. Бурильщику, который все не переставал удивляться, он сказал:

— Тут вам нужно будет опустить настоящий всасывающий фильтр, всего лучше из латунной проволочной сетки. — И больше ничего не сказал.

Мы как раз проверяли уклон для водопровода, для трубопровода, когда я заметил незнакомцев, которые, за исключением седовласого, поснимали куртки и не спеша, будто прогуливаясь, направлялись к нам. Они были в светлых рубашках и хорошо отутюженных брюках, и я сказал шефу:

— Кто это там идет?

Он поднял голову, но ничего не сказал и снова стал прикидывать, где должна идти канава для трубопровода. Как приветливо они поздоровались, с каким любопытством оглядывались по сторонам, и седовласый очень вежливо спросил, где ему найти господина Целлера, на что шеф ответил:

— Это я. Чем могу служить?

Солдаты; это были бывшие солдаты, которые со многими другими прибыли в Холленхузен на товарищескую встречу, в «Немецкий дом», они лишь хотели просить разрешения здесь, у нас, немного оглядеться, на земле, которую знали с давних пор; седовласый сказал:

— Как вы сами понимаете, у нас много всяких воспоминаний, и нам очень хотелось бы немного здесь походить и осмотреться.

Шеф отказался от предложенной ему сигареты и, улыбнувшись, сказал:

— Боюсь, здесь много чего изменилось.

А седовласый на это:

— Удивительно, просто удивительно.

В прошлом он командовал всеми солдатами в Холленхузене.

За данное шефом разрешение оглядеться на его земле они все хором поблагодарили, но таким невнятным «спасибо», какого мне до сих пор никогда еще не приходилось слышать. Шеф еще сказал:

— Я дам вам провожатого. — А мне шепнул: — Присмотри за ними, чтобы чего не попортили.

И мы отправились по солнцепеку, в воздухе стоял нескончаемый треск и звон, и еще будто лопалось что-то, словно лопались стручки, — разлетались семенные коробочки. Мне незачем было оборачиваться, я знал, что шеф смотрит нам вслед и улыбается своей непроницаемой улыбкой.

Не впереди, я шел не впереди, а держался сзади, останавливался, когда они останавливались, все ожидая, что они меня о чем-нибудь спросят, но они ни о чем меня не спрашивали, только время от времени дружески мне кивали, чаще всего однорукий, у которого пустой рукав был засунут за пояс. Именно он помахал другим, желая им что-то показать на земле, там, у однолетних теневыносливых вишен, он описал круг, повернулся, указал в том направлении, где когда-то стояли макеты домов, а другие столпились вокруг него, вглядывались в землю, затем повернулись и стали смотреть в указанном направлении, им было понятно то, к чему их побуждал и призывал однорукий, но по их лицам и по тому, как они держались, я видел, каких усилий им стоило что-то здесь опознать.

И так как мне не терпелось выяснить, что же они ищут, я молча к ним приблизился, пошел в хвосте группы, стал среди них, когда они остановились; и один что-то припомнил, припомнил место, где увяз учебный танк.

— Наш учебный танк, — сказал человек в полосатой красно-белой рубашке. — Он, по всему видно, здесь стоял, — сказал он, — точно здесь, — и прямо указал на наши кусты смородины, отогнул ветки и отпустил, у него уже не оставалось сомнений, что учебный танк некогда стоял именно там, и он повернулся к однорукому и напомнил ему, как они вдвоем должны были уничтожить танк, вскочить на него сзади, установить магнитный подрывной заряд, спрыгнуть и — в укрытие. Поскольку однорукий утвердительно закивал, вздохнул и закивал, я не стал вмешиваться и говорить им, что учебный танк стоял совсем в другом месте, посреди наших грушевых участков.

Они не лезли в посадки, шли по дорожкам, которые мы оставляли для нашего узкоколесного трактора, лишь иногда шарили ногой или палкой по краю посадок, рыли и шарили, но ровно ничего не находили. Один, который все сам себя спрашивал, куда же подевались карликовые ели, он в первую очередь именно их искал, выводил рукой по воздуху линии из низины и сказал наконец, что однажды среди карликовых елей проспал ночные учения и проснулся победителем, так он сказал.

У валуна, когда мы стояли у валуна, тот, в полосатой красно-белой рубашке, не удержался, чтобы не изобразить нам, как он со своим пулеметом однажды укрылся за бесформенным камнем, и утверждал, что отсюда у него был идеальный сектор обстрела, и, конечно же, он захотел его сейчас вновь отыскать, но спустя немного, обведя взглядом наши участки тиса и туи, поднялся на ноги и признал, что здесь, видно, слишком многое изменилось и идеального сектора обстрела теперь уже нет. От меня он не узнал, как мы поступили с валуном. Они были явно разочарованы, растеряны, я это заметил и уже подумывал о том, не извлечь ли для них кое-что из моих тайников, сувениры, которые они скорей всего искали, кокарды и пуговицы, монеты и гильзы, или еще пряжку от ремня, или армейский нож, но, поскольку мы все это сами нашли, я с шефом, это принадлежало нам, и я решил, что лучше все эти вещи сохранить.

На командном холме все уселись; под палящим солнцем участки словно бы дрожали — бесконечные шпалеры, идущие с юга на север; и один из них сказал:

— Похоже, они выстроились на смотр, эти деревца и кусты, будто на долгую поверку.

А другой добавил:

— Это наша смена.

Что искали те двое возле старых сосен в направлении железнодорожной насыпи — этого никто не знал; они просто отделились от своих и пошли туда, стали отмерять шагами какой-то участок, но ошиблись, взяли за исходную точку группу из трех сосен и снова стали там что-то обмерять, после чего обследовали землю, они не копали, не рыли, а лишь осматривали ее и иногда ковыряли носком башмака. Поднявшись к нам, они больше помалкивали, уселись и закурили, но потом один из них сказал:

— Ничегошеньки, вы здесь ничегошеньки уже не найдете. Все, что от нас осталось, они пробороновали.

И вдруг он обнаружил личный знак, который я, продев в него шнурок, тогда носил на шее; алюминиевая пластинка, видно, выскользнула у меня за ворот рубашки, овальная штучка, которую я однажды нашел среди обломков макетных домов. Он попросил его у меня. Прочел буквы и цифры. И едва не онемел от удивления. Потом, ни слова не говоря, передал личный знак седовласому, тот его оттер, стал поворачивать, щупал и допытывался, где я это нашел, а когда я сказал ему, спросил, не могу ли я этот знак ему подарить. Я ему знак подарил, и он бережно спрятал его в нагрудный карман, а когда однорукий сказал: «Эггерс, его Эггерс тогда потерял», седовласый медленно кивнул, словно это было ему уже известно; и по всему видно было, как много это для него значило.

Мы побывали у каменной ограды, прошли к моему остову лодки и к заболоченному участку, где даже в засуху стояли маслянисто поблескивающие лужицы, прошагали кусок вдоль откоса железной дороги и заглянули в песчаный карьер, прошлись по нашим хвойным участкам, и чем дальше мы шли, тем рассеяннее, тем молчаливее они становились. Они давно уже не пытались больше отыскать что-то, напоминавшее им прошлое, здесь не осталось ни следа, ни знака, ничего зарытого, что дождь или наш плуг могли бы поднять на поверхность, ничто теперь не доказывало, что земля эта когда-то принадлежала им, поскольку даже подсобные фундаменты под макетными домами мы извлекли из земли. Шеф не испытывал особого желания еще раз с ними беседовать, но, раз уж они проходили мимо, он прервал работу, выслушал вторичную благодарность седовласого и сказал:

— Надеюсь, вам удалось найти что-то знакомое.

Но седовласый только пожал плечами и вопросительно взглянул на других, словно предоставляя им отвечать, но, поскольку никто из них говорить не захотел, он в конце концов сам сказал:

— Поразительно, то, что здесь создано, просто поразительно. Мы показались себе здесь чуть ли не чужаками.

— Иногда так бывает, — сказал шеф, и еще добавил: — Порой природа выставляет нас за дверь собственного дома.

Перед тем как вернуться в Холленхузен, в «Немецкий дом», они пригласили шефа на вечер к себе, хотели, чтобы он был их гостем, и седовласый заверил, что будет особенно рад видеть шефа, но тот поблагодарил и извинился, сославшись на неотложные дела. Не знаю почему, мне было их жалко, когда они уходили по Главной дороге, даже не взглянув на маточные гряды и на маленькое поле роз, не знаю даже почему, но было жалко.

Неожиданно один из них вернулся, еще сравнительно молодой человек, узколицый, держался он непринужденно; не разрешит ли господин Целлер задать ему один вопрос, хотел он знать, на что шеф ответил:

— Конечно, валяйте.

Он однажды прочел, этот бывший солдат, статью, работу о деревьях, которые обмениваются сигналами, как бы подают сигнал тревоги, когда грозит опасность; фамилии автора он в точности не помнит, но кажется, тоже вроде бы Целлер.

— Не вроде бы, — сказал шеф, — а действительно Целлер. Кстати, работу эту я написал давно, когда мы еще жили в восточных областях.

После чего бывший солдат улыбнулся и сказал только, что ему очень приятно, и тут же ушел, а шеф задумчиво покачал головой, возможно потому, что никак не мог предположить, будто кто-то способен еще помнить о чем-либо столь давнем; работая рядом с ним, я видел, как это его растрогало.

Но говорить об этом он не стал, это сделала Доротея, вечером после ужина, когда мы остались одни и ждали шефа, сидевшего вместе с буровиками у нового колодца, где они на радостях, что нашли прекрасную воду, пропускали по маленькой, как это именовала Доротея. Я прямо спросил ее, как шеф открыл, что деревья могут подавать сигналы тревоги; сначала она удивилась, откуда я это знаю, но, когда я рассказал ей, задумалась, и по лицу ее было видно, как она мысленно возвращается к прошлому, все более и более давнему, вплоть до утраченных участков, где они раньше жили и где я давно чувствовал себя почти как дома, хотя никогда там не был. Большая теплица, необъятные участки хвойных, обвитый виноградом дом, в котором они жили, — все это сразу возникло передо мной, а также лесное озеро, где одной памятной зимой утонула маленькая сестричка шефа, слишком рано осмелившаяся выйти на лед, и еще река, что была шире и чище, чем наша Холле, и большой участок, который принадлежал семейству шефа.

Там, у реки, росли вполне здоровые ивы, а несколько поодаль от берега, на полого подымавшихся склонах по обе стороны реки, в поле видимости, стояло несколько кленов, и казалось, будто одни хотят убедить других, что на их стороне лучше. Однажды, когда шеф шел к реке, чтобы быстро выкупаться, только окунуться и сразу вылезть, ему бросилось в глаза, что на ивы и клены напали гусеницы, это был не кольчатый шелкопряд, не пяденица-обдирало, не нарядная медведица-кайя, а неизвестные гусеницы, красиво окрашенные, с рогатой головой, мохнатые и с блестящими бусинками глаз. Своими подвижными сяжками они нащупывали дорогу к краю листа и выпиливали в нем характерное полукруглое отверстие, совершенно неизвестные красавицы гусеницы. Когда шеф положил их к себе на ладонь, ему показалось, что от листьев исходит какой-то особый запах, резкий, быстро улетучивающийся запах гнили, какого он никогда раньше не слышал. Он тут же сорвал несколько листьев, но невооруженным глазом ничего не обнаружил, лишь когда он поместил их под микроскоп и посадил на них несколько гусениц, то увидел, что листья чуть заметно потемнели, и снова ощутил тот же выделяемый ими легкий запах, биологически активное вещество, от которого гусеницы через некоторое время сделались вялыми, не так чтобы очень, но немножко.

В тот же день он перешел на другую сторону реки — по мосту с перилами из березы, однажды они с Доротеей на нем сфотографировались, — перешел на другую сторону и немало удивился, что здесь ни ивы, ни клены не пострадали от неизвестной гусеницы, ни один лист не был подточен, однако от него не ускользнуло, что деревья издавали тот же самый запах, который он обнаружил у зараженных. Тут шеф вынужден был признать, что деревья издают этот запах, чтобы защититься, они это делали загодя, потому что другие их предупредили, забили тревогу с помощью летучих биологических веществ.

Отец шефа, тот просто над этим посмеялся. Он сказал:

— Может, они станут еще переговариваться с помощью флажков, наши деревья, рук у них для этого хватает. — И еще добавил: — Животные — это еще куда ни шло, они могут подавать сигнал тревоги, но чтобы деревья… тут лучше поставить вопросительный знак.

Но шефа это не остановило, он продолжал наблюдения за пораженными и непораженными ивами и кленами, сравнивал, все записывал, затем отослал листья на исследование, и в один прекрасный день ему подтвердили: да, в листьях содержатся какие-то особые вещества, которые обычно у ив и кленов не обнаруживаются; когда шеф получил этот ответ, он очень обрадовался, описал свое открытие, все с самого начала, и тетрадь отослал старому дипломированному садовнику в Иоганнисбург, Плинскому, широко известному своей книгой о болезнях деревьев.

Как и на первое письмо, тот долго не отвечал, молчал так упорно, что шеф уже было подумал, что дипломированный садовник Плинский приказал долго жить, но вот, в одно воскресенье, он прибыл самолично, в сопровождении своей племянницы, у него оказались какие-то дела по соседству, самолично прибыл, ему было интересно узнать, что это шеф обнаружил, и он желал с ним лично побеседовать. И после того, как он долго слушал и спрашивал, он посоветовал шефу продолжать свои наблюдения в течение двух лет, надавал ему также советов и, перед тем как уехать, сказал отцу шефа:

— То, что он открыл, твой малец, может оказаться очень важным для всех нас. Когда он достаточно продвинется, я позабочусь о дальнейшем.

Вот что он сказал, и когда наступило время, то сдержал обещание, и при его содействии работа шефа была напечатана.

Доротея рассказала это в тот вечер, когда мы сидели с ней одни и ждали шефа, я стал просить, чтобы она больше рассказала о лесных участках у себя на родине, но она не пожелала, чувствовала себя слишком усталой, лишь когда я сказал, что мне очень хочется узнать побольше о том времени, она с улыбкой на меня поглядела и добавила:

— Ну так узнай и это, Бруно: племянница, сопровождавшая дипломированного садовника, была я.

После чего налила мне еще полный стакан пахты и стала собирать со стола, причем время от времени, усмехаясь, останавливалась, щурила глаза и, выставив нижнюю губу, дула себе в лицо, в свое прекрасное лицо.

Как все оживает в темноте, внезапно в маточных грядах блеснет что-то, словно раскрываются глаза, а шорох — он не от ветра, это два кривых колышка трутся друг о друга. Суетня и частый топоток в траве, при свете месяца что-то сворачивается клубком, лежит, сжавшись в комочек, мертвец мертвецом; тополя непрестанно шелестят, зеленый лист, серебряный лист, кто там на воле на что-то наступит, должен быть готов к тому, что это мягкое и что оно побежит туда, к голубым елям, запах голубых елей спорит с доносящимся издалека запахом свежескошенного сена; а теперь надо задвинуть засов. Над лугами крик какой-то птицы, а на отдаленных дворах лай собак, они спрашивают, прислушиваются, отвечают: «Ну, отзовись же, мы сторожим округу».

Было уже совсем темно, когда он послал меня в Холленхузен, в «Немецкий дом»; вернувшись от бурильщиков, он немного покачивался, дважды довольно-таки неуклюже поцеловал Доротею, посмеялся над собой и попросил сварить ему кофе. Что Ина помогает кельнерше в «Немецком доме» — против этого шеф не возражал, но, взглянув на часы, послал меня за ней.

— Вам незачем торопиться, Бруно, — сказал он, — только возвращайтесь благополучно домой.

Голоса, я все время слышал за собой голоса, когда бежал по Тополиной аллее, будто кто-то первый начинал и голос его отличался какой-то особой звучностью, он все повторял одну и ту же фразу, а другие голоса отвечали ему, так продолжалось до самого «Немецкого дома», лишь на ярком свету они смолкли. Я не решился просто так войти; в старую пивную, в «Загляни-ка», я вошел бы не раздумывая, но в новый «Немецкий дом», сложенный из красного кирпича и такой большой и просторный, с множеством окон, я так сразу не осмелился войти, сперва обошел дом и все жался к стенам.

На дворе тележка, выступ стены, сложенные штабелем пивные бочки; вмиг я залез наверх и, присев, подобрался к большому окну. Они сидели там и показывали друг другу фотографии, писали что-то на маленьких листочках, некоторые разгуливали по залу с большими стаканами и чокались; там, где они стояли группками, они клали руку на плечо соседа, так, как это делает, разговаривая со мной, Мирко. Я увидел седовласого, он сидел во главе длинного стола, увидел однорукого — окруженный дружками, он все балагурил, — и вдруг узнал того узколицего, что обратился к шефу с таким неожиданным вопросом; Ина с подносом как раз проходила мимо него.

Ах, Ина, если бы ты тогда знала, кто он и что тебя с ним ожидает, если бы могла предвидеть, что будет с вами обоими, с тобой и этим непринужденным, узколицым человеком, который был моложе всех остальных и ни разу на моих глазах даже не пригубил спиртного. Всякий раз, как он оказывался в моем поле зрения, он стоял возле какой-нибудь группки и слушал, стоял, скрестив руки, с зажатой в губах раскачивающейся сигаретой, но никогда не вмешивался в разговор и сам ничего не рассказывал. Хотя казалось, что ничто его особенно не интересует, от него, видимо, ничто не ускользало, и, когда ты проходила мимо с тяжелым подносом, ему сразу бросилось в глаза, что у тебя ослабла одна из завязок маленького передничка и что сейчас развяжется на спине бант, и, прежде чем ты сама что-то заметила, он уже подскочил к тебе и принял у тебя из рук поднос, чтобы ты могла завязать ленты передника. Возможно, что ты тут впервые его заметила или он среди других бывших солдат обратил на себя твое внимание, он стоял перед тобой с этой своей улыбкой, выделяясь своей уверенностью, и ты смущенно улыбалась в ответ; со штабеля пивных бочек я все это видел.

Когда затем седовласый поднялся и начал говорить, все вернулись на свои места, а он говорил, опустив глаза, но, как я ни прижимался к самому окну, я не мог ничего разобрать, а посреди речи вдруг раздался яростный собачий лай, меня обнаружил огромный черный пес, он пытался забраться на штабель бочек, прыгнул и сорвался, снова прыгнул и опять сорвался, что лишь усилило его ярость и яростный лай. Мне нечего было ему кинуть, нечем было в него запустить, не помня себя от страха, я лег плашмя на бочки, выглядывая поверх края, не спуская с него глаз. И вдруг это жжение, эта обжигающая влага, когда огромный черный пес уперся в стену дома и чуть не достал передними лапами до выступа, причем лаял и пытался меня схватить, так что слышался жесткий стук его челюстей. Я уже хотел было постучать в окно, они бы мне, конечно, открыли, эти бывшие солдаты, впустили бы меня, но тут вдруг из двери кухни упал свет, появилась фигура в белом, женский голос позвал: «Аско», и еще раз «Аско», и так как пес не послушался, девушка в белом халате и белом же колпаке пересекла двор. Она не стала особенно всматриваться, схватила собаку за ошейник и легонько хлопнула по пасти, и я слышал, как она сказала:

— Всегда поднимаешь такой шум, и все из-за кошек.

После чего она заперла пса.

Я лежал и не смел пошевельнуться, пока из зала вдруг не донеслась музыка, два гармониста — черные брюки, блестящие шелковые рубашки — стояли на низком помосте и играли, причем глядели лишь друг на друга, ободряюще, весело улыбаясь. И тут в зале начались танцы, причем лучше всех танцевал однорукий. Я лишь два раза в жизни танцевал, с Доротеей, — один раз, когда мы переехали в крепость и праздновали новоселье, и еще с ней же на освящении, но я никогда не мог дотанцевать, потому что мне скоро делалось дурно и я падал; мне достаточно лишь покружиться под музыку, как мне делается нехорошо и я падаю. Смотреть я могу, только смотреть, как танцуют другие, да и то недолго, спустя немного я вынужден отворачиваться, даже когда танцевала Ина, Бруно вынужден был отворачиваться.

Ах, Ина, я и теперь вижу, ты стоишь с черным подносом у танцплощадки и думаешь, как тебе пройти между танцующими парами, и как он вдруг очутился рядом, взял у тебя поднос и уверенно понес к столу, опустил и затем попросту взял тебя за руку и потянул на танцплощадку, а ты, ты не противилась. Он тебя не притянул к себе и не прижимал, как это делали многие бывшие солдаты со своими дамами, а держал тебя свободно и несколько даже отстранив от себя, ты положила руку ему на плечо, вы встретились взглядом, и тут все пошло так легко, вы будто стали невесомы, и уже нельзя было понять, что вас двигало и несло, потому что все слилось у вас в движении, особенно когда ты отклонилась назад и словно парила. Не только я, и другие любовались вами.

Конца вашего танца я не видел, я смог снова взглянуть в окно, когда все уже вам аплодировали и требовали еще одного танца, но он улыбнулся и повел тебя к твоему подносу, где пена в стаканах уже улеглась; там он поклонился тебе и отпустил твою руку, которую все продолжал держать в своей: Гунтрам Глазер, что внезапно возник, надолго исчез, а затем неожиданно появился вновь и, прожив у нас несколько лет, не нашел иного для себя выхода, как лечь на рельсы и ждать ночного поезда в Шлезвиг.

Поскольку я не решался войти в «Немецкий дом», мне ничего другого не оставалось, как свистнуть: когда музыканты сделали перерыв и, чтобы проветрить помещение, открыли окна, я издал наш свист и увидел, как Ина насторожилась и вышла из зала с пустыми стаканами. Думаю, никто быстрее моего не соскользнул бы со штабеля бочек, я мигом обежал дом к главному входу, спрятался за дерево и стал ждать, и лишь только она появилась в дверях и начала вглядываться в темноту, свистнул еще раз нашим продолжительным, чуточку жалостливым свистом, посредством которого мы всегда мгновенно находили друг друга на Коллеровом хуторе. Она принялась клянчить у меня еще десять минут, всего только каких-то десять минут; хотела меня туда втащить, в вестибюль, но я предпочел ждать снаружи, уселся на велосипедную стойку и слушал, как они в зале распевают свои песни.

Что это творилось с ней? Она дорогой подпрыгивала, вдруг ни с того ни с сего закружилась на месте, шутливо склонилась передо мной и на какой-то миг взяла меня под руку, причем прижала меня к себе так крепко, что я почувствовал ее ребра; потом принялась вышагивать с наигранной серьезностью, потом стала делать вид, будто обязана меня слушаться; а потом, крикнув: «Побежали, кто первый будет дома!», понеслась по Тополиной аллее, не оставив мне другого выхода, как бежать следом, сперва до каменного мостика и оттуда по лугу. Я легко мог бы ее догнать, но не хотел, бежал за ней почти по пятам, подгоняя и подгоняя, дыхание ее становилось все учащеннее, все тяжелее, там, где раньше был лаз, лаза уже не было, столбы подняли и заново натянули колючую проволоку, Ина полезла вверх, натянутая проволока затрещала, заходила и откачнулась, прыгая, Ина что-то порвала и полетела кувырком, полетела в ров. Воды там не было, одна только тина, Ина стояла по самые бедра в тине, одной рукой подобрала юбку, а другую протягивала мне.

— Помоги же!

И когда я ее вытащил из вязкого булькающего месива, она принялась на меня кричать:

— Так гнать. Вот что получается, когда человека так гонят. — И тут же приказала: — А ну сотри все это.

Приподняв юбку, она упорно глядела в сторону Коллерова хутора, а я стоял перед ней на коленях и счищал с ее ног комочки тины, сначала пальцами, потом травой, а напоследок, когда не осталось ни комочков, ни нитей тины, счищал и вытирал платком, который она мне дала. Пока я занимался этим, мы не обменялись ни словом, из ее полуботинок тину никак не удалось полностью вычистить, и тогда я сказал:

— Полуботинки тебе, видно, придется мыть.

Она строго отрезала:

— Это ты их вымоешь. Кто так меня гнал, тому и отмывать.

Но потом мы все же помирились; рассказав шефу и Доротее, что и как было, она все же зашла потом ко мне в клетушку, нащупала дорогу к изголовью кровати, сказала, чтобы я протянул ей руку, и подарила мне одну марку из заработанных ею денег за то, что я проводил ее и вообще. Это были ее первые самолично заработанные деньги после окончания школы.

В крепости только внизу горит свет, в его комнате темно, может, он стоит у окошка, как стою я, и смотрит на свои участки, где сейчас, под покровом подымающегося с Холле легкого тумана, выходят на промысел мыши и ночные птицы. Может, он думает обо мне, как я сейчас думаю о нем. Завтра, я чувствую, они уже завтра пригласят меня в крепость, Макс или Иоахим, тогда я и от них услышу, что значит эта дарственная, и узнаю, что будет со мной. Треть земли со всем инвентарем; не может того быть, даже если он однажды и назвал меня своим единственным другом; они наверняка ошибаются.

Сегодня я должен быть чисто выбрит. И опять я забыл купить себе лезвия, но если я почищу и наточу старое, то сойдет, по крайней мере не порежу нижний край шрама. А новыми лезвиями мне уже не раз случалось так порезаться, что даже сквозь десяток клочков бумаги, наклеенных мною на крохотную ранку, просачивалась кровь, и Эвальдсен однажды сказал мне: «Ну, из тебя кровь хлещет, как из заколотой свиньи», — и даже, подмигнув, спросил, не нужна ли мне его помощь при бритье. Новое зеркальце для бритья я, может, и пожелаю себе ко дню рождения, хотя трещина на старом мне не мешает, она проходит как раз по рту, и я так привык к ней, что почти ее не замечаю. Таким же барсучьим помазком намыливается и шеф, лучшего помазка наверняка не найти, мне хотелось бы только знать, волос помазка от живого или от мертвого барсука.

Сегодня я должен быть чисто выбрит. Когда я гляжу на свое лицо в рамке из пены, я сразу вижу то, чего, конечно, никто другой не видит: правый глаз у меня меньше левого, после операции он не только немного съехал вниз, он также уменьшился; вероятно, причиной тому приживленная кожа, которая всегда так натянута, так белеса. На самом шраме ничего не растет, кожа гладкая, багрово-сизого оттенка, и там нечего брить, но на выступающем рубце всегда вырастают единичные толстые волоски, жесткие как щетина, их нужно выдергивать. «Слезная лужа» как-то назвал Иоахим мой глаз и еще сказал: «Мокроглазый», это мой правый глаз постоянно мокрый и выделяет влагу, некоторые считают, что это слезы, но я уже давно не плачу. Прыщи на лбу больше не появляются, мазь их свела, избавила меня от них прекрасная мазь Доротеи, которой я готов был бы мазаться хоть каждый день, она так приятно холодит. Доротея считает, что у кого такой красивый высокий лоб, как у меня, обязан следить за тем, чтобы он оставался чистым. Зубы, до чего же они завидовали моим зубам, даже шеф, тот хотел их у меня купить, когда он все смачивал пиленый сахар ромом и клал кусочки на болевшие коренные зубы.

Сегодня мне надо и получше одеться, не клетчатую рубашку и серые брюки, а к серым брюкам надеть светлую рубашку, и на нее штормовку, хотя молния на ней сломана, оставлю ее открытой, так, как Иоахим носит свою штормовку, и засуну в карман серпетку, мой любимый садовый нож, который мне разрешено было взять из отслужившего набора. Хотя у нас нет особого смысла чистить ботинки, в этот раз можно бы их наваксить и натереть до блеска, приберегаемые мною ботинки, у которых и тогда не белеет носок, когда я в дождь хожу в них по заболоченному участку. К парикмахеру мне, видно, не успеть, может, сам сумею подрезать кончики волос, что уже стали закрывать уши; Магда не верит, что волосы у меня были когда-то светлыми, цвета кукурузы, она думает, они всегда были такими тусклыми и бесцветными. И откуда только берется столько света в воде, даже коричневая миска светлеет, когда я погружаю в нее кружку.

Надеюсь, мне придется отвечать не одному только Иоахиму, надеюсь, и Макс, и Доротея будут говорить со мной, с ними мне легче, мысли приходят сами собой, а он, ему достаточно только на свой манер головой покачать и, словно бы ища помощи, оглядеться, как все во мне сразу застывает, сердце бешено бьется, и я чувствую, как что-то во мне будто обрубилось и закупорилось. И когда я еще вижу, как он моет руки — даже не сочтешь, сколько раз в день он их моет, и вне дома на участках, в каждой дождевой бочке, под каждым краном, — тогда я просто не нахожу слов.

Если кто хочет, чтобы я отсюда убрался, так это, без сомнения, Иоахим, он с самого начала был против того, чтобы шеф, за какое бы дело ни брался, держал меня при себе, посвящал меня в свои планы и доверял немало своих тайн. С самого начала он давал мне почувствовать, что вправе мною распоряжаться, этот франт в своих обшитых кожей бриджах, длинных шарфах и мягких сапогах для верховой езды, в которых он так часто щеголяет. Он не желал слушать, когда я говорил ему, что шеф поручил мне до вечера укрыть посевы, он просто требовал, чтобы я бежал в привокзальный буфет в Холленхузен и принес ему и обеим рослым девицам из Ольховой усадьбы три бутылки лимонада, просто-напросто требовал. А если он зяб и ему нужна была куртка, он посылал меня за ней на Коллеров хутор; я должен был относить его письма на почту, должен был слушать, когда он упражнялся на кларнете, собирать и вязать для него букеты, чистить щеткой его куртки, а однажды, когда он со своим другом и девушками из Ольховой усадьбы захотел купаться в Большом пруду, то заставил меня носить за ними шерстяное одеяло и корзину с едой и потом одеяло расстелить. Шеф, конечно, всего этого не одобрил бы, но я ничего ему не говорил, никогда не жаловался ему на то, что Иоахим от меня требовал.

Как он был поражен, когда однажды вечером я сказал ему «нет», как изумленно на меня уставился, когда я даже не пошевельнулся, не принял у него поводья его лошади и не привязал ее к буку по его требованию. Они мчались галопом прямо на меня, он и обе девицы, и сначала я подумал, что они хотят перемахнуть через каменную ограду, только немного меня попугать, а потом перескочить через нее, как они не раз уже делали; но чуть ли не перед самой оградой они остановились и спешились, и Иоахим, бросая мне поводья, сказал:

— Привяжи коня, Бруно.

Я смотрел в выпученные глаза лошади и не решался, невольно отступил немного назад под защиту ограды, чтобы в крайнем случае броситься в мертвое пространство и прижаться к земле.

— Привяжи, говорят тебе, — угрожающе произнес Иоахим.

И так как я опять попятился, он двинулся на меня, не спеша, решительно, пока ограда не преградила мне путь и я обеими руками в нее не уперся. Девицы, держа лошадей за поводья, молча с интересом наблюдали.

— Говорю тебе в последний раз, — сказал Иоахим, — привяжи коня.

И когда я покачал головой, поднял руку, чтобы меня ударить, даже не сгоряча, а спокойно и обдуманно поднял, но потом опомнился и руку внезапно, чуть ли не в последнюю секунду, опустил. Затем, сказав: «Мы еще поговорим», окликнул девиц, они оседлали лошадей и помчались вниз к лугам.

Не мне одному, он считал себя вправе всем указывать, даже Эвальдсена однажды стал было учить, как часто следует поливать наши сеянцы хвойных в парниках. Не знаю, почему Доротея всегда его защищала и за всякую малость не уставала его хвалить, достаточно было ему подмести пол на Коллеровом хуторе, как она весь вечер его расхваливала, а если он в кои веки что-то приносил из Холленхузена, Доротея тотчас озабоченно спрашивала, не слишком ли ему было тяжело нести хлеб, гвозди, батарейки. Гусенок, наш гусенок, который страдал, если, боже упаси, у него оказывалось пятно на рубашке или брюках — так все должно было быть чисто, так опрятно. Запоздай кто-нибудь из нас, я или шеф, Доротея, конечно бы, уже спала, другое дело Иоахим: она ложилась лишь после того, как он возвращался из Ольховой усадьбы, как бы ни было это поздно. Вдоль Холле, одним летом они всё ходили под руку вдоль Холле; время от времени они что-то бросали в воду и смотрели, как течением это уносит, а потом под руку шли дальше, точно муж с женой.

Где он раздобыл револьвер, я так никогда и не узнал, не знал также, где он его хранит; он показал его мне на Большом пруду, маленький такой револьверчик, он протянул его мне и предложил разок выстрелить, но у меня ничего не получилось — хотя магазин был полон, выстрела не последовало. Тогда он мне продемонстрировал, как это делается, выстрелил в лист кувшинки и в плывущую ветку, и оба раза попал; затем снова дал мне револьвер, я нажал слишком рано, и пуля зарылась в землю, а Иоахим покачал головой и сказал:

— Давай-ка лучше его сюда!

Прежде чем спрятать, он его тщательно вычистил.

Всегда было неприятно, когда он приходил со своими ведомостями, да и другие не ждали от того ничего хорошего, едва он раскрывал папку и начинал спрашивать и сравнивать с тем, что было у него занесено в ведомости, или когда он хотел что-либо точнейшим образом узнать, чтобы затем с непроницаемым видом вписать туда. Шеф, тот никогда ничего подобного не делал, и, конечно, не он посоветовал Иоахиму все записывать: цифры, и часы, и оставшуюся наличность. Но шеф был также вовсе не против того, чтобы Иоахим расхаживал со своими всезнающими ведомостями, от одного вида которых у тебя становилась нечиста совесть; в конце концов он достаточно долго разрешал ему сидеть с собою рядом за темным ломберным столом, что специально выписал из Шлезвига и где вскоре не стали уже умещаться все книги, скоросшиватели и бумаги. В те времена, когда шеф в основном все еще делал сам, заказы были кнопками пришпилены к стене, счета пачками насажены на гвоздь, вокруг стола на полу лежали скрепленные вместе или прижатые камнями деловые бумаги, а на протянутом шнуре, подцепленные на металлическое кольцо, напоминали ему о себе исписанные им страницы; как он тут что-то находил, лишь ему одному ведомо.

С того дня, как он разрешил Иоахиму сидеть рядом с собой, все постепенно изменилось, шнур, гвоздь и кольцо исчезли, по полу можно было всюду ходить, поскольку Иоахим позаботился о том, чтобы рядом со столом стояли полка и открытый канцелярский шкаф; что было разбросано и трепалось на ветру, нашло свое определенное место, не только снабженное табличкой, но и защищенное от сквозняка. Удивительно, как мало труда потребовалось шефу, чтобы ввести Иоахима в курс дела, часто он лишь молча пододвигал ему бумаги, или обводил кружком какую-нибудь цифру, или ограничивался тем, что говорил: «Ты как считаешь?» И очень скоро Иоахим мог уже отвечать так, что шеф оставался доволен. Он доверял Иоахиму и все больше дел оставлял на его усмотрение, иногда дивясь тому, сколько тот вершил по собственному почину, и однажды я застал их, когда они вместе распивали бутылку вина, это было после того, как они обсудили и пришли к одному мнению относительно контракта, который еще лежал перед ними на столе.

За ужином шеф сказал Доротее:

— Чтобы ты знала, Доротея, рядом с тобой сидит мой маленький компаньон. Тут смотри в оба, этому парню палец в рот не клади.

Вот что он сказал, после чего мне разрешено было отхлебнуть глоточек вина.

Когда вдалеке раздался выстрел, я сразу заподозрил, что случилось несчастье, сухой хлопок в воскресный день, который у нас в низине так слабо прозвучал, что шеф поднял голову и спросил:

— Похоже на выстрел?

Но он не придал этому никакого значения, пожал плечами и продолжал определять всхожесть семян, меж тем я сидел на табуретке и наблюдал, как часто это делал в нашем сарайчике в низине.

Иоахим; и вдруг к нам ворвался Иоахим, он так тяжело дышал, что едва мог говорить, лицо у него от быстрого бега было все в поту и руки не переставая дрожали; даже когда он оперся о стол, они все еще продолжали дрожать. Шеф все бросил, притянул к себе Иоахима и пытался узнать, что же случилось, но Иоахим мало что мог выговорить, он только выдохнул:

— Пошли, скорей. — И еще: — У каменной ограды, скорей. — Больше у него не получалось.

А когда мы с шефом бросились туда, он, шатаясь, поспешил за нами следом, раз даже упал — я видел, когда на него оглянулся.

Мы бежали к лошадям — одна спокойно стояла у каменной ограды, а две другие щипали листья с моего куста бузины, — и подбегая, я постепенно замедлял шаг. И тут я ее увидел: одна из девушек лежала на земле, другая стояла возле нее на коленях и ее уговаривала, причем плакала и лицо у нее было все измазано, а когда узнала шефа, заплакала еще пуще, но потом вдруг затряслась от кашля и уже только всхлипывала. Шеф тотчас перелез через ограду, нагнулся к лежавшей, будто мертвой, девушке, спросил, слышит ли она его, но губы девушки не шевельнулись, глаза ее были открыты, взгляд даже следовал за круговыми движениями его руки, но говорить она, видно, не могла. Я остался на этой стороне ограды и наблюдал за лошадьми, они были оседланы, равнодушно двигались и щипали мою бузину. Шеф вдруг спросил:

— Она здесь упала?

На что стоявшая на коленях девушка, как-то замявшись, кивнула, поднялась и показала на дорогу, по которой они с луга ехали к ограде, и потом тихо произнесла:

— Здесь, — и осведомилась, скоро ли будет врач.

— Лошадь испугалась и понесла? — спросил шеф.

Девушка, не ответив, опустилась на колени и стала осторожно отодвигать с лица подруги прилипшие длинные пряди волос, шепча:

— Майке, ты меня слышишь, Майке? — И лишь когда шеф повторил свой вопрос, сказала: — Выстрел, когда раздался выстрел, она понесла, а сбросила она Майке здесь.

Что именно мне придется бежать за доктором Оттлингером, я знал наперед, я только ждал, чтобы шеф дал мне это поручение, и когда он послал меня, Иоахима все еще не было тут, но я уже увидел его, подбежал к нему и, пробегая мимо, крикнул, что доктор Оттлингер сейчас будет. Вниз с откоса к железнодорожному полотну, и затем бегом по твердой, утоптанной тропинке вдоль колеи до шлагбаума, не по главной улице Холленхузена, а мимо заброшенной спортивной площадки и густой шпалеры елей, которыми доктор Оттлингер окружил свой большой, из красного кирпича дом, скорей через лужайку и давай звонить и звонить, пока ко мне не вышла женщина и не сказала:

— Его нет дома, муж поехал к больным.

Значит, сперва к Зибберсену, но доктор Оттлингер уже оттуда уехал, потом дальше к Кнуллу, от которого он собирался ехать к Вирманам, там я его чуть не застал, но перед бакалейной лавкой Тордсена стояла его старая, поместительная машина. Наконец-то я его поймал, я ждал возле машины, пока он не появился, пожилой человек с пролысинами, дружелюбный, но с поджатыми губами. Слушая, он все покачивал головой, словно сомневался во всем. Короткий жест, приглашавший меня сесть рядом с ним.

Ничего, он ничего не дал принять девушке, только молча обследовал ее и даже ни разу не поднял глаз, пока Иоахим рассказывал, непременно хотел рассказать, как все произошло. Иоахим никак не мог объяснить себе это падение, они же ехали рысью со стороны луга, обе девушки впереди, а он сзади, и все только рысью по знакомой и им, и лошадям местности, где могли бы проехать и с закрытыми глазами, низкую ограду они не раз играючи брали и во всей округе не сыскать лошади смирнее той, на которой ехала Майке, для Иоахима это все было совершенно необъяснимо. Доктор Оттлингер выслушал все молча, он ничего не сказал, и когда Иоахим спросил его: «С ней все будет в порядке, правда? Майке поправится?» — доктор погладил девушку по щеке и махнул шефу, после чего оба пошли к машине и что-то стали там делать с сиденьем, они его как-то переставили, а потом вдвоем, шеф с доктором, подняли девушку и так уложили ее в старой просторной машине, чтобы она могла лежать, вытянувшись почти во весь рост.

Как терпеливо она позволяла все с собой делать, она ничего не говорила, не стонала, по ее виду нельзя было догадаться о несчастье, только в уголке рта виднелось немного крови, да на одной щеке ссадина и грязь, словно туда вдавились песчинки. Вторая девушка спросила, можно ли ей с ними поехать, нет, не спросила, а вымаливала:

— Прошу вас, очень прошу, я должна с ней ехать.

И доктор Оттлингер кивнул, обменялся с шефом рукопожатием и тронулся в путь, медленно, громыхая по кочкам вплоть до первой же дорожки, и затем в сторону Главной дороги.

Иоахим весь дрожал, я никогда еще не видел его таким, он то и дело поглядывал на шефа, а тот все еще стоял неподвижно, хотя машина давно скрылась из виду. Шеф был немногословен, он только хотел знать, из чего Иоахим стрелял, на что Иоахим сказал:

— Лишь один-единственный выстрел в воздух из револьвера.

Отдать револьвер, как того сразу потребовал шеф, он не может, потому что уже его выбросил.

— Найди его, — велел шеф, — найди и принеси мне.

И этим было все сказано; он повернулся и стал спускаться в низину, а я последовал за ним, но догонять его, однако, не решился.

Молчание на Коллеровом хуторе. Шеф и Доротея разговаривали только взглядами. Шаги Иоахима, ходившего взад и вперед по своей комнате. Шушуканье, после того как шеф вернулся из Ольховой усадьбы, пожимание плечами. Никогда еще потолок не казался мне таким низким, словно бы все в доме сгустилось: и воздух, и мрак, и сами мы все ходили подавленные. Однажды, когда Иоахим относил тарелку, к которой даже не притронулся, на кухню, мы столкнулись, немного молочного супа пролилось через край, но брюки ему не запачкало, а выплеснулось на пол, и тут он со злобой посмотрел на меня и бросил:

— Болван, черт побери!

Ина узнала первая, от нее мы услышали, что Майке лежит в Шлезвиге и не может и, видимо, никогда уже не сможет ходить. Падение что-то у нее повредило, не знаю точно что, то ли позвоночник, то ли голову. Когда Ина рассказывала, Иоахим сидел как оглушенный, уставившись в одну точку, меж тем как Доротея и шеф обменивались взглядами; так он сидел довольно долго, потом вдруг вскочил и вышел из дома, причем никто его не окликнул и не спросил, что он намерен делать. Они позволили ему уйти, весь день о нем не упоминали, словно бы не беспокоились о нем, однако поздно вечером, уже совсем стемнело, Доротея принялась возиться на кухне, видимо, подогревала что-то, распахнула туго открывавшееся окно и снова закрыла, ходила взад и вперед, стучала чем-то и скребла. Я все это слышал, лежа под одеялом. Видимо, была уже поздняя ночь, когда Иоахим вернулся, я засыпал, просыпался и вновь засыпал, но, так как решил не спать при его возвращении, я и проснулся, во сне услышал его голос, его сникший голос, сообщивший Доротее, что в Шлезвиге его в больницу не допустили, выпроводили без всяких объяснений, несмотря на все его просьбы и упорство, ему не разрешили войти в палату, и вот он здесь и просто не знает, что ему делать.

— Что же мне теперь делать, — все повторял он, и если такой человек, как Иоахим, подобное говорит, то это, поверьте, многое значит.

Доротея, та быстро сообразила, что остается делать; ей достаточно было какое-то время самой хорошенько подумать — и всякий раз ей приходило в голову, чем можно другому человеку помочь, все равно, будь то мне или Ине, подчас даже и шефу, она что-то придумывала; и однажды утром она посвятила нас в план поездки на юг, туда, где пустоши и леса, впервые на целые две недели она захотела уехать, вместе с Иоахимом, в страну овец.

— Нам это обоим необходимо… — И еще добавила: — Когда нас здесь не будет, только тогда вы поймете, что мы для вас значим.

Иоахим не радовался предстоящей поездке, только молча наблюдал, как Доротея все для него укладывает, и когда я отнес их багаж на станцию и махал вслед тронувшемуся поезду, мне в ответ помахала только Доротея, а Иоахим нет.

Жжение скоро пройдет, у меня более тугая кожа, чем у Иоахима, она грубее и туже, приживленное веко чуточку бледнее другого, но особой разницы между ними нет. Сегодня Эвальдсен никакой работы мне не задаст; увидев меня в хорошей одежде и выбритым, он непременно захочет узнать, куда я собрался или кого ожидаю, наверно, спросит то, что уже несколько раз спрашивал: «Ну, Бруно, так на кого ж ты сегодня хочешь произвести впечатление?», но из меня он ничего не вытянет, ровным счетом ничего. Наверняка они все уже за работой. Может, надо бы отдать в починку часы, всем они сразу бросаются в глаза, все мне завидуют и хотят подержать в руках красивый мраморный корпус, причем вряд ли кто заметил, что на моих часах только одна-единственная стрелка, только меньшая, большую я сам отломил, она была почти такой же острой, как лезвие ножа, тонюсенькая ранка сильно кровоточила и никак не хотела заживать.

Осмотреть, я просто должен осмотреть нашу землю, ту часть, что лежит к северу и которую, как говорят, он предназначил в своей дарственной мне; хотя мне стоит только закрыть глаза, чтобы сразу все увидеть, мне хочется сейчас все спокойно обойти, от низины до колодца, до валуна, до ветрозащитной полосы, затем к ограде и дальше вдоль лугов Лаурицена и снова назад, к низине. Кому я нужен, тот меня найдет, всегда меня находили. Много бы я дал, чтобы сегодня был Иванов день, тогда бы я прикрепил к фуражке веточку ежевики, потому как в Иванов день кто носит на фуражке ветку ежевики, тот становится невидим, заверил меня шеф, он сам это проверил там, откуда он родом: он невидимкой слышал все, что говорилось в доме, сидел на перилах моста и прислонялся к забору невидимый, и его рабочие проходили мимо и вели себя так, будто были одни. Так же вот и я хотел бы сейчас пройти по нашим участкам незамеченным, сосредоточившись, чтобы меня со всех сторон не окликали, не показывали на меня пальцем и не смотрели мне вслед.

Если то, что говорят, правда, значит, шеф хочет, чтобы мне досталась бо́льшая часть участков с хвойными — елью, лиственницей, араукарией и голубыми елями, моими голубыми елями, и всем, что довольствуется тамошней песчаной почвой; можжевельник тоже станет моим — я мог бы постоянно жевать его ягоды, высушенные на открытом воздуху и свету месте. Однако сосны, свои красивые парковые сосны, кора которых после пятидесяти лет приобретает пестро-белый цвет, шеф вряд ли мне предназначил, но если то, что говорят, правда, я получу трехлетние сеянцы тиса, которые так чувствительны к солнечным ожогам.

Нет, этого не может быть, они ошибаются, хотят меня испытать или разыгрывают меня, но почему, почему шеф никогда меня не спрашивал, считаю ли я себя способным управлять землей, он, который здесь всем распоряжается, ведь хорошо знает, что я с этим не справлюсь, не смогу все мгновенно решать, как он, который сразу понимает суть дела и, походя продолжая разговор, вырывает ненужные растения. Однажды он мне сказал: «В нашем деле, Бруно, главное не видишь, а чувствуешь». Но так как ему обо мне все известно и он знает меня как никто другой, он, конечно, не поручит мне того, с чем я не справлюсь. Но если это правда, то когда-нибудь мне будут принадлежать и участки с некоторыми плодовыми, низкоствольными и шпалерными посадками из яблонь, а по другую сторону — из черешен, для торможения роста которых в высоту шеф использовал медленно растущие подвои, поскольку высокорослые формы деревьев затрудняют сбор урожая.

Здесь, у однолетних теневыносливых вишен, мы тогда брали пробы земли, до сих пор слышу стук молотка, которым он забивал в землю обрезок железной трубы, самой обыкновенной трубы, заменявшей нам почвенный бур, и все еще ощущаю между пальцами эти пробы — клейкие, зернистые и грубые. Там находился учебный блиндаж с закопченной амбразурой, при резком восточном ветре и в дождь мы искали там укрытие, в самый бункер мы не забирались, поскольку он был забит высохшими отбросами, мы оставались снаружи, смотрели на покрытую рубцами солдатскую землю и думали каждый о своем. Земля свежая, богатая, гумусированный песок и мягкий суглинок, а где ей нужна известь, она ее получает. На участках нечего ни менять, ни улучшать, я оставил бы все так, как сделано шефом, даже высокоствольные липы, которые, верно, скоро отправят для посадки аллей, я бы там оставил.

Это Мирко, да, да, я тебя вижу, он вносит в землю симазин — против сорняков, против всходов светочувствительных сорняков; хотя у шефа имеются среди сорняков и друзья, мы должны избавлять от них почву, ведь они самые опасные конкуренты культурных растений, между ними идет вечная борьба за воду и питательные вещества, а между молодыми растениями — и за свет. Нет, я не подойду к нему, не стану интересоваться ни им, ни его опрыскивателем, не то он еще решит, что я собираюсь его проверить: правильно ли составлена смесь, подумал ли он о выносливости и о том, что каждая почва требует своей особой обработки. Не могу себе представить, что он знает то, что знаю я, что Магда со своими новостями сперва идет к нему, не могу такое подумать. И чего он всегда такой веселый, так важничает; какую бы работу ему ни поручили, он выполняет ее так, будто от нее все зависит, все наше существование, самой что ни есть чепуховой работой норовит обратить на себя внимание.

Между нами полное понимание, между посадками и мной, иногда я с ними беседую, как это делает шеф, иногда его же словами хвалю; тисы — больше, чем лиственницы, поскольку они вынуждены защищаться от птиц и мышей; но больше всех других я расхваливаю голубые ели, когда они уже посажены в гряду и привязаны к колышку. Голубые ели, те меня всегда узнают, я это чувствую, они не шевелятся, не выпрямляются, услышав мои шаги, и все-таки меня узнают, протягивают мне свои зеленые мягкие лапы, которые я готов без конца держать в руках и осторожно поглаживать. Может, если б на то была моя воля, я бы увеличил число участков с голубыми елями, мог бы отказаться от лип, а также от теневыносливых вишен, чтобы вместо них посадить голубые ели; а в остальном все могло бы остаться как есть. Уже нет ям, шеф оказался прав. Мне уже незачем бояться, как в прошлое дождливое лето, когда передо мной постоянно открывались глубокие ямы, темные ямы, и не только тут, в посадках, но и на Тополиной аллее, и даже в Холленхузене, мне приходилось на каждом шагу остерегаться, как бы передо мной вдруг не оказалась яма и я туда не упал, под конец я ходил только ощупью, но шеф позаботился о том, чтобы ямы исчезли и я мог снова уверенно ходить.

Они здороваются со мной, оба снимают кепки, это люди Элефа, они подстригают нашу ветрозащитную изгородь, зеленую стену; возможно, Эвальдсен сегодня послал бы меня к ним, чтобы я им показал, как это делается; но я уже вижу, они слишком усердно взялись за нижние ветки, а боковые подстригают так, что все будет криво и косо. Беспорядочно растущее надо убрать, торчащее, чтобы освободить место ведущим побегам; не осторожничайте, ничто так не способствует росту, как хорошая обрезка. Удивительно, как растения в живой изгороди поддаются воспитанию, если только достаточно рано начать их формировать.

На валун, мне надо взобраться на валун, с него я смогу почти все обозреть. Как легко серые лишайники рассыпаются в порошок, обращаются в пыль и все же не умирают. «Когда нужно, — сказал однажды шеф, — лишайник может ожить на любом камне, он цепляется за него и живет на свой лад». Как режет глаза солнечный свет! Пронизанный им воздух дрожит над нашим морем деревьев. Значит, это и еще все вплоть до железнодорожной насыпи и до сложенной мною каменной ограды — это тот участок земли, на доходы с которого мы живем, его радость, его гордость, та земля, что он будто бы предназначает мне. Кто владеет ею, тот не может не выделяться, о нем станут судачить, о его происхождении и способностях, и многого, очень многого от него ждать — советов и указаний; он должен будет постоянно доказывать свое превосходство и не терпеть особых неудач. Стоит ему появиться, как все уже станут шептаться: «Вон он, вон он там идет», — и кланяться, потуплять глаза, гордиться, когда он стоит рядом, и если он ненароком что спросит, так все в наилучшем порядке. Он не вправе унывать. Не может по желанию оставаться один. Если, утомившись, что-нибудь упустит, должен будет отвечать за все последствия. А предъявит какое-то требование, его сразу же начнут оспаривать по самым различным причинам.

Я ничего не требую, я не могу принять то, что мне не принадлежит, при одной мысли, что все это будет записано на мое имя, все эти богатейшие участки, заложенные по его планам, мне делается дурно. «Долго смотреть на солнце — ослепнешь», — сказал кто-то. Но кто именно? Может, Зимон, старый солдат в обвислой шинели. Но вот шпалеры оживают; будто охваченные легкой зыбью, начинают раскачиваться, то взмывая вверх, то скользя вниз, не иначе, как если бы по ним пробегали невидимые волны, подчиняя все своей равнодушной силе; как их бросает и треплет, выпрямляет и снова клонит вниз; и вдруг я слышу ветер, высоко над маковками эдакий тонюсенький поющий голосок. Эта тяжесть в животе. Эта дурнота. И внезапно гул. Надо спуститься с валуна, лечь, вытянуться и лежать, и колотиться головой о землю, вот и хорошо, как она гудит, отзывается гулом, и эта пятнистая мгла, круги, запихнуть горсточку земли в рот, теплой земли, зернистой и сладкой, только не есть, только спокойно дышать. Они тут, это же они: их прыжки, их радостные возгласы, оба в белых гольфах, они пляшут вокруг меня на своих тоненьких ножках, конечно, они за мной наблюдали, следили, мои мучители в матросских костюмчиках. Я сяду, сделаю вид, будто просто устал и немножко вздремнул, моя улыбка подействовала, они решились приблизиться.

— Подходите, подсаживайтесь, — говорю я, — садитесь рядом со мной, и вы кое-что увидите. Вот попробуйте, — говорю я, — кто хочет стать настоящим мужчиной, тот хоть однажды должен поесть землицы, щепотку, комочек, вот, берите, я сам только что пробовал, после этого сразу видишь раз в семь острей, как канюк.

Они не верят мне, хотят, чтобы я сперва сам проглотил щепотку земли, что ж, глядите.

— Теперь видели?

Они разглядывают, обнюхивают землю, нет, они мне не верят и подбрасывают пробы одну за другой высоко в воздух. Теперь я уже в силах подняться, повернусь к ним спиной — посмотрим, какую каверзу они на этот раз для меня придумали, — тихонечко пойду, пойду к себе домой.

Что он говорит, что они говорят? Словно условившись между собой, они друг друга дополняют: сегодня вечером, я должен сегодня вечером прийти в крепость. Их послали, велели меня разыскать, дядя Иоахим, значит, поручил им сообщить мне, и этим все сказано. Никакой каверзы, хотя я повернулся к ним спиной и ухожу; может, они только потому ни на что не решаются, что я сегодня вызван в крепость, где наверняка все и решится. Я больше не обернусь, сколько бы вы ни ждали, я больше не обернусь.

Пусть хоть семь раз стучат: никому не открою, ни Магде, ни Эвальдсену; шефу я открыл бы, но он не придет, сидит, верно, один и все обдумывает, может, готовится к сегодняшнему вечеру, еще раз перечитывает бумаги и документы и приводит их в порядок. Хоть бы уж наступил вечер и я узнал, что со мной будет, правда ли то, что они рассказывают, или же мне попросту придется уйти, уволенному, как Лизбет, — с фотографиями на память и небольшой суммой в конверте. Если мне придется уйти, я первым делом достану свои деньги, никто не знает, что они зарыты возле можжевельника. Заберу с собой серое одеяло и часы, и резиновые сапоги, и сигнальный свисток, в чемодане и обеих картонках можно многое унести, только вот ларь и комод и вешалку с занавеской придется, видно, оставить или кому-нибудь подарить. Как здесь станет пусто, когда меня тут не будет.

Давно уж мне следовало проверить, лежат ли еще мои деньги у можжевельника, я всегда зарывал их в темноте, и ждал, и страховался, и кружил возле этого места, двигаясь бесшумнее любой кошки, но всегда может найтись такой фрукт, что незаметно прокрадется за тобой следом, увидит то, что хочет увидеть, и потом, оставшись наконец один, достанет схороненное из земли.

Однажды такой фрукт меня проследил, это когда я еще зарывал свои деньги возле остова лодки, он украдкой пошел следом и все высмотрел, а едва я ушел, присвоил то, что ему не принадлежало. Хотя у меня и сейчас нет доказательств, я точно знаю, кто это был; пусть дождь тогда смыл следы, все же я с самого начала твердо знал, что лишь он способен такое сделать, он, который всегда плохо относился к Бруно и только потому называл меня своим другом, что я ему в беде помог.

Он утверждал, что это ветер его опрокинул, внезапный шквал, но я-то видел, как он на своем трехколесном автофургоне для доставки заказов слишком уж лихо свернул на клинкерную дорогу — там, где мороз выпер обломки кирпичей, — он наверняка слишком резко крутанул баранку, и маленькая машина опрокинулась на бок, а брезент оторвался и хлопал и развевался на ветру как парус. Хайнер Валенди должен был отвести машину своего отчима домой, от «Загляни-ка», старейшей пивной в Холленхузене, к новостройкам, где они жили; он так долго канючил и выпрашивал разрешения у отчима, что тот наконец согласился и отдал ему ключи от машины, хотя у Хайнера Валенди не было водительских прав. И вот он лежал, лежал на боку у края рапсового поля, я сразу же побежал к нему, но еще прежде, чем я оказался рядом, он сумел открыть дверцу и выкарабкаться, он до того напугался, что долго не мог слова выговорить. С ним все обошлось, да и машина особенно не пострадала, но груз — тот весь вылетел в поле, на черную размякшую землю: всюду были разбросаны плоские деревянные ящики, алюминиевые миски и эмалированные тазы, голубизной отливали куски льда, но главное — рыба: вокруг опрокинутой машины земля была вся усеяна замаранной, испачканной рыбой, которую не сумел сбыть отчим Хайнера Валенди — его все звали у нас «рыбным Отто», потому что он дважды в неделю доставлял рыбу холленхузенцам и жителям отдаленных хуторов.

Я разглядел линей, серо-белое филе трески, макрель и палтуса, и парочку угрей, но также и копчености: сельдь и салакушку, изящно свернутые колечком куски иглоспинника, все это распласталось по мокрому полю, лишь две-три камбалы пытались как-то спастись, корчась и шевеля жабрами, да парочка блестящих угрей, извиваясь, устремилась в глубь рапсового поля. Хайнер Валенди все еще стоял, бледный и скованный, а я уже бросился в поле, чтобы преградить дорогу угрям, я просто подставил им свои ботинки, принудив их повернуть назад, а потом схватил их, уже порядком снулых, обтер тряпкой и опустил в ящик.

— Котлету, он сделает из меня котлету, когда это увидит, — сказал Хайнер Валенди, тем самым признаваясь, насколько он боится отчима.

Некоторое время он только наблюдал за тем, как я собирал, чистил и раскладывал рыбу по тазам и мискам; по виду макрелей и линей уже нельзя было догадаться, что они валялись на мокром поле, да и по копченой салакушке и сельди, которые тоже легко оттирались, но филе трески впитало в себя грязь, а в жабры и пасти рыб набилась и упорно держалась земля.

Наконец он очнулся, ни слова не говоря, схватил тряпку и запрыгал туда и сюда, как ужаленный, торопливо собирая разбросанные рыбины, и не только обтирал, на и сдувал с них грязь, а несколько колечек иглоспинника, прежде чем уложить в ящик, даже языком вылизал. Кусочки льда таяли прямо у нас на глазах, мы не смогли все собрать, но то, что было еще годно, мы бросили на филе. Рыбу мы благополучно собрали, и тут я, к счастью, обнаружил маленькую медную гирьку, и когда мы после того проверили их наличие, оказалось, что все гири при аварии выпали из коробки — и тут начались поиски, но, как старательно мы все ни осмотрели, две гири так и не нашлись, две из пяти. Хайнер Валенди был очень удручен, он причитал, ругался и хныкал, может, думал о том, что его ждет дома. Когда я ему предложил купить две новые гири, он сказал, что у него вообще нет денег, и более того: нет никакой надежды их заиметь, поскольку все, что он от случая к случаю зарабатывает, должен сразу же отдавать отчиму, который чаще всего наказывает его штрафами, одних побоев ему мало. И вдруг Хайнер Валенди всхлипнул, вот уж никогда бы не подумал, что он, у которого во взгляде сквозило зло, способен всхлипывать, это был сухой всхлип, который можно было принять и за икоту, и тут я ему обещал дать денег на обе пропавшие гири.

С каким недоверием он на меня поглядел, как ухитрился одновременно и всхлипнуть и улыбнуться; он, запинаясь, признался, что не всегда был со мной хорош, и покачал головой, словно сам себя не мог понять, и вдруг взял мою руку и сказал:

— Я этого никогда не забуду, Бруно, с сегодняшнего дня у тебя есть друг.

Вот что он сказал, а потом пожаловался на боль в затылке и обошел свой трехколесный автофургон вокруг, соображая, как поднять и поставить на колеса этот не слишком-то тяжелый драндулет. Двумя вагами мы могли бы его поддеть и приподнять, но ваг не было, как не было и троса, с помощью которого можно было бы повернуть и поставить машину, и как мы ни толкали, ни пыжились и ни упирались, все было напрасно, лишь когда мы помахали проходившему мимо Эвальдсену и тот подставил свое худое плечо, дело пошло на лад и машина снова встала на колеса. Мы быстро почистили брезент и укрепили его на место, оттерли заляпанную дверцу — что касается царапин, Хайнер Валенди полагал, что найдет отговорку, — и под конец погрузили рыбу и навели в кузове порядок.

— Бруно, — только и проговорил он на прощание, и этим было все сказано.

Уже в сумерках я пошел в «Загляни-ка», где он и его друзья часто собирались в отдельной комнате; у них там была своя музыка, и они играли там в настольный футбол и другие игры — летом в открытое окно я их часто там видел. Деньги за потерянные гири были у меня с собой, я взял их из своего тайника возле остова лодки, шесть марок по одной марке, я нес их Хайнеру Валенди. Он был там и сразу же меня увидел, он поднялся из-за стола, от своей кружки пива, и пошел мне навстречу и, к удивлению остальных, которые, верно, думали, что он собирается устроить мне какую-нибудь каверзу, положил мне руку на плечо и сказал:

— Хорошо, что ты пришел, Бруно, присаживайся к нам, — и повел меня к своему столу, и все потеснились и не воротили от меня носа.

Хотя я ничего не хотел пить, Хайнер Валенди послал одного из своих дружков в общий зал за пивом для меня, это был бледный парень с мордой гончей, он, ворча и волоча ноги, вышел, долго пропадал и, когда наконец вернулся, стал за моим стулом; по лицам остальных я понял, что он думает надо мной подшутить, вероятно, хотел вылить мне немного пива на голову, но еще прежде, чем я успел вскочить, Хайнер Валенди резко бросил:

— Оставь свои шуточки, Арно, иди садись.

Потом мы выпили пива, за которое они платили из своей общей кассы, и Хайнер Валенди рассказал, что произошло с его машиной, и предложил мне подтвердить подробности. По его рассказу выходило, что это я больше всего сделал, чтобы поправить беду, и он снова и снова подчеркивал мое участие, расхваливал мое проворство и сообразительность, а раз мне даже пришлось показать, какой палец надо отставлять, чтобы ухватить угря, а он восхищенно кивал и предложил всем выпить.

— Без Бруно, — сказал он, — меня не было бы здесь. — И еще сказал: — Бруно вполне мог бы почаще у нас появляться.

Двое из компании подмигнули мне, и я обрадовался и охотно отдал им свое пиво — оно показалось мне уж чересчур горьким, и от него сделалась тяжелой голова. Хайнер Валенди не спросил меня о деньгах, я отдал их ему в коридоре, быстро и не произнося ни слова, так что никто не видел. Он не стал ничего пересчитывать, сразу сунул деньги в карман и благодарно кивнул мне, а потом предложил почаще приходить в «Загляни-ка» к нему и к его друзьям, которые иной раз что-нибудь такое, как он выразился, выкинут, такое из ряда вон выходящее, такое сногсшибательное, что конца-краю нет разговорам и смеху. И я ходил к ним, когда не был нужен шефу, и они всегда меня приветствовали, угощали пивом, учили своим играм, и ни один не пытался меня надуть или надо мной подшутить, а когда они напоминали мне о моем взносе в общую кассу, то всегда предъявляли мне счета и требовали, чтобы я сам все проверил.

Однажды в Холленхузен приехал маленький цирк, среди артистов был один, который демонстрировал голодание, коротышка в поношенном черном костюме, он сидел на диване и курил, не переставая курил; и ровно каждый час наливал себе из большой бутылки воду в стакан и пил, при этом на него разрешалось смотреть. Человек этот голодал уже сорок четвертые сутки, все в нем съежилось и опало, только одни глаза расширились, серые печальные глаза, не замечавшие ничего вокруг. Некоторое время мы стояли и пялились на него, я, и Хайнер Валенди, и другие, но, поскольку он ничего другого не делал, а только курил и пил, а глаза его были устремлены куда-то вдаль, мы решили вмешаться в его программу, мы просто хотели больше о нем узнать, и один из нас побежал в «Загляни-ка» и принес пшеничной водки, полбутылки. Как легко было налить водку в бутылку, из которой артист пил каждый час! Мы подошли совсем близко к дивану и так хорошо заслонили Арно, что он с легкостью сумел незаметно перелить водку в три бутылки, после чего отошли в разные стороны и стали ждать.

Помимо нас там находилось еще несколько человек из Холленхузена, пожелавших видеть, как голодающий артист будет пить, и когда наступило время, воцарилась тишина, детей подняли на руки, мужья и жены обменивались взглядами, все смотрели не отрываясь на костлявого человека, который странно двигался, как бы на ощупь, — сначала он аккуратно погасил сигарету, потом вытянул ноги, потом помассировал шею и наконец взялся за бутылку и стакан.

— Сейчас будет пить, — сказал кто-то за моей спиной.

И тут он глотнул, вздрогнул, согнулся пополам и с остановившимся от ужаса взглядом прижал руки к животу. По знаку Хайнера Валенди мы смылись, протиснулись мимо повозок на улицу, но веселья еще не было, мы еще не хвастались друг перед другом своей удачей, это мы сделали, лишь добравшись до нашей комнаты в «Загляни-ка», когда остались только свои.

Праздновать, это надо было отпраздновать, и сначала мы встали вокруг круглого стола, каждый вытянул вперед правую руку, мы сложили наши руки вместе и стояли так, опустив головы, — я до сих пор не знаю, зачем они это делали, но я не спрашивал, моя рука лежала среди их рук, я ее почти не чувствовал, ощущал только теплую тяжесть и был счастлив. Сперва я не решался просто положить свою руку на их руки, но Хайнер Валенди только взглянул на меня и сказал:

— Чего же ты ждешь, Бруно?

И тогда я шагнул к столу и уверился, что принят в их круг. Мгновение мы стояли так, от волнения я не мог бы выдавить из себя ни слова, и вдруг Хайнер Валенди издал какой-то свистящий звук, все убрали руки, и по сигналу каждый, сжав кулак, трижды ударил им по столу; за мой запоздавший хлопок они на меня не рассердились. Затем мы уселись, бутылка с остатками пшеничной пошла по кругу, каждый делал только глоток, и, как это ни жгло, я должен был последовать их примеру, должен был последним приложиться к бутылке.

Какое разочарование, когда Арно вернулся из зала и сообщил, что с празднеством, к сожалению, ничего не выйдет, потому что общая касса пуста и жена хозяина лишь тогда разрешит нам брать что-либо в кредит, когда мы уплатим долг за прошлый месяц. Тут у большинства вытянулись физиономии, многие заворчали и уже не испытывали никакой охоты обсуждать, что сделалось с голодающим артистом. Они вывернули свои карманы, но это им тоже ничуть не помогло, поскольку ничего оттуда не выкатилось, а Хайнер Валенди с грустью на меня посмотрел и сказал:

— Придется, видно, отказаться от нашего празднества.

Я лишь покачал головой, встал и пошел к двери и, прежде чем их покинуть, ко всеобщему удивлению сказал:

— Подождите меня здесь.

После чего в спускающихся сумерках прямиком помчался через наши участки к окаменевшему остову лодки, вырыл жестяную коробку и отсыпал горсть монет.

В спешке я не подумал страховаться, не петлял, не прислушивался, не выжидал; закопав вручную коробку, побежал по тропинке вдоль железнодорожного полотна назад в «Загляни-ка», где они все еще уныло сидели без капли спиртного — все, кроме Хайнера Валенди, который вышел, чтобы, как они сказали, что-то раздобыть. Спустя немного, он появился, я отдал ему деньги, и он показал их всем и сказал:

— Бруно спас наш праздник.

После чего мы заказали выпивку; на то, что я не захотел с ними пить, они только поначалу обиделись, позднее им это уже было безразлично.

Я был недостаточно осторожен, вот в чем беда, поэтому и получилось, что «некто» — а это мог быть только он — пошел за мной следом, узнал, где мой тайник, и потихоньку вырыл и присвоил себе, что ему не принадлежало. Пусто, в то утро мой тайник у остова лодки оказался пуст, правда, обнаружил я это не наутро после нашего праздника, а позже, в начале того лета, когда нашим культурам присудили высший класс качества и нам разрешили фирменные этикетки для саженцев, гарантирующие сортность, быстрый рост и хорошее укоренение; в начале того лета, когда шеф не пожелал дольше держать в секрете свой план: под моросящим дождем он взял меня с собой на командный холм, на полого поднимающуюся высотку, на которой ничего не росло и откуда открывался во все стороны вид на наши участки; здесь он положил мне руку на плечо, направил мой взгляд, слегка поворачивая меня в одну и другую сторону, и не спешил начать разговор.

Крепость, он решил строить крепость.

— Настало время, Бруно, — сказал он. И еще сказал: — Теперь мы им окончательно завладеем, бывшим учебным плацем, на котором обучались всему, атаке и защите. Здесь будет стоять наш дом, он будет возвышаться над участками, дом, где достанет места всем. Коллеров хутор слишком уж обветшал. — Палкой он набросал на земле примерный план. — Здесь, видишь, здесь терраса на юго-запад во всю ширину здания, которое будет трехэтажным, а здесь главный вход и два боковых, ты получишь собственную комнату со всем необходимым, а впереди, видишь, это клумбы с розами, а по бокам рододендроны. Это будет дом-мечта, где каждый захочет жить.

Вечером после ужина шеф принес рулон с чертежами и разложил на столе, все было уже спроектировано по его планам и представлению, мы его окружили, слушали его пояснения и только диву давались тому, как хорошо он все предусмотрел и о каждом из нас подумал — даже Максу было выделено свое маленькое царство, хотя он приезжал к нам только на каникулы. Эти сплошные и пунктирные линии, эти поперечные разрезы, стрелки и числа; я не мог в них разобраться, не видел общей картины — в отличие от Ины, которая тут же все поняла и себе представила и только очень хотела бы иметь свой отдельный вход. Иоахим — того больше всего интересовало расположение комнат, его не заботил вид, в какую сторону выходят окна; кто будет жить рядом с кем — об этом он по крайней мере трижды спрашивал, и именно он хотел узнать, въеду ли я тоже в новый дом. Конечно, он рассчитывал на то, что шеф поселит меня в другом месте, и только хмурился, когда Ина на свой лад изобразила дом-мечту, высокий, неприступный, весь залитый солнцем дом, восточное крыло сплошь увито виноградом, красиво изгибающиеся клумбы с розами; на террасе она в качестве стража нарисовала дога, а из несоразмерно больших окон весело выглядывали все мы — причем мое окно было обрамлено виноградом. Не ведая, что шеф в будущем это для нее сделает, она посадила перед своим окном несколько лип — свое любимое дерево, а там, где низина, набросала небольшой прудик с гусями и утками, но шеф не дал выкопать там пруд.

Сколько было планов, вопросов и пожеланий; одна лишь Доротея почти ничего не спрашивала, она выглядела подавленной, казалось, ее гложет какая-то тревога, хотя она и радовалась вместе с нами и, словно бы скрепляя окончательное решение, подала чай с печеньем из кокосовых орехов. Перед сном, один в своей клетушке — лишь шеф с Доротеей еще оставались внизу, — я услышал, что ее угнетает, услышал ее опасения, тревоги, сомнения. Она была за постройку крепости, радовалась этому, как и все мы, но хотела, чтобы все было отложено по крайней мере на год. Я тут же решил на следующее утро пойти к остову лодки и вырыть все свои сбережения.

Дважды обламывалась палка, которой я рыл и скреб, и, так как руками было трудно копать липкую, от дождей липкую и глинистую землю, я взял лопату с коротким черенком и выкапывал у камней, которые положил как метку, небольшие ямки, но ни разу не услышал скрежета или звона. Все, все исчезло. Ничего, как то бывало раньше, не блеснуло мне навстречу. Я сел и долго размышлял о своих друзьях и о дожде, который смывает следы, и, чтобы успокоиться, раскалывал косточки вишен и ел ядра, и еще глотал капли молочного сока из одуванчиков.

Всегда этот зов; как часто мне казалось, что меня зовут, ясно слышу, как растягивают мое имя, но, когда я оглядываюсь по сторонам, никого поблизости нет.

— Бру-но!

— Да-да, иду, иду.

Это был голос шефа, он стоял у подножия командного холма, там, где тяжелая машина врезалась в землю и вынимала грунт, где они рыли котлован и обнесли участок земли металлическими прутьями и провисавшим красно-белым шнуром. Я сразу понял — тут что-то случилось; не только шеф и экскаваторщик, но также Эвальдсен и еще два-три человека стояли на свежевырытой горке земли и всматривались во что-то внизу, только стояли и всматривались, и по их лицам видно было, что они обнаружили там нечто необычное. Желтая машина с ее зубчатым ковшом извлекла на свет не полностью сохранившийся скелет, одной руки недоставало, ковш подцепил ее и выкинул на груду земли, но в остальном все было цело, все ребра, все лодыжки. Эвальдсен спустился в яму и осторожно стал смахивать остатки земли с костей, а череп обтер собственным носовым платком, в грудной клетке он долго и истово рылся и искал, жалея, что нет сита, которое ему бы сейчас очень пригодилось. Экскаваторщик скрутил себе сигарету и все только повторял:

— Только этого мне не хватало.

Хотя я стоял рядом с ним, шеф спросил:

— Но куда запропастился Бруно?

И когда я отозвался, послал меня в полицейский участок к Дуусу:

— Скажешь ему, чтобы он тотчас пришел.

Сначала Дуус не желал идти, как того требовал шеф. Он только, качая головой, поглядел на меня, когда я ему сказал, что мы там, где роют котлован для крепости, нашли уйму костей, и лишь тогда пристегнул портупею, когда я заговорил о мертвеце, которого экскаватор извлек на свет божий. Тут он припустился, тут он только поторапливал — скорей да скорей, а на командном холме хотел от каждого знать, когда и с какой точки тот обнаружил скелет, и все что-то записывал. Когда я спросил его, не останки ли это фельдфебеля, что много лет назад здесь пропал, он сказал только:

— Что ты в этом смыслишь.

После чего спустился в яму, немного пошарил и просеял немного земли сквозь пальцы; грудную клетку он лишь ощупал, но череп очень тщательно обследовал. Шеф помог ему выбраться из ямы, мы сразу окружили его, но и он мог сказать нам лишь то, что мы все и без того знали: что земля эта в прошлом служила учебным плацем и человека этого, конечно, захоронили здесь в те времена, кто знает почему. И еще он сказал:

— Тут такое творилось.

Он распорядился приостановить работы. Потребовал, чтобы ни к чему не прикасались до тщательного обследования и транспортировки останков. На прощание он только шефу подал руку и сказал:

— Как нарочно, правда?

А шеф пожал плечами и сказал на это:

— Учебный плац, тут можно всякое ожидать.

В сарае, в низине, где мы хотели немного отдохнуть, шеф лежал с открытыми глазами, это он-то, который способен был словно по заказу в любом месте мгновенно засыпать, никак не мог теперь уснуть, он рассматривал пятна сырости на потолке, растирал пальцы, временами тихонько кряхтел. Мне не пришлось оберегать его сон, как это часто случалось у каменной ограды или возле валуна, дыхание его никак не успокаивалось, и, зная, что я тоже не сплю, он вдруг начал говорить, рассказывать о другой стране, там горы мягко спускаются к морю, между редкими лесами пробкового дуба проглядывают мышино-серые камни, и холмы выглядят так, будто у них потертая шкура. Горы огибала железная дорога, временами исчезая в туннеле, а в ущелье, где росло лишь несколько низкорослых пихт, валялись опрокинутые вагоны, разбитые и искореженные, кверху колесами.

Поскольку пути постоянно разбирали или взрывали, шеф обязан был их сторожить, он и несколько человек из его роты, но они мало чего могли сделать, так как противник был всюду и нигде, и однажды их окружили и взяли в осаду. Многих перестреляли. Шеф был со своим лучшим другом, они делились всем, под конец горстью оливок, они долго защищались, но однажды ночью обоих ранило, и шеф пришел в себя лишь в медпункте. А друг пропал без вести.

После поправки у него была лишь одна задача: он должен выяснить, что сталось с его другом, и он искал и справлялся, проверял списки потерь, половину отпуска он потратил на то, чтобы все расследовать, — и лишь спустя два года, когда его снова командировали туда же, он что-то нашел. В красноватой чуть бугристой земле рядом с железнодорожными путями росло два оливковых деревца, из тех последних оливок, которые шеф сунул в карман своему другу. Так он узнал то, что хотел узнать.

Вот что шеф поведал внизу, в сарае, когда лежал, не в силах глаз сомкнуть, и он от всей души пожелал, чтобы нашли возле скелета у подножия командного холма хоть какие-то предметы, с помощью которых удалось бы установить, откуда человек родом, его имя, причину смерти; он имел в виду личный опознавательный знак или какую-нибудь зажигалку с монограммой, однако оказалось, что у человека там внизу все изъяли. Его останки бережно собрали и увезли; работа возобновилась лишь после того, как машина исчезла из виду, шеф самолично подал сигнал и предложил взяться за дело.

И он же самолично наблюдал за земляными работами и заливкой фундамента, всюду должен был поспеть, брал у архитектора или артельного старосты из рук чертежи и контролировал и сверял, случалось, сам подносил камни, а случалось, и пиво, обмерял и клал кирпич, лазал по лесам, даже мешал раствор. Монеты, газеты и документы мне было доверено заложить в стенной проем, и все стояли вокруг и хлопали, пока шеф замуровывал отверстие. Что за сутолока, подъезжающие и отъезжающие грузовики, и вечное облако пыли, и грохот, и приносимые ветром оклики; крепость росла все выше, и скоро мы с нашего Коллерова хутора уже стали различать еще не отделанную постройку — внушительное каменное строение, изумлявшее холленхузенцев и наполнявшее нас гордостью и нетерпением.

— Еще немного, — говорил шеф, — и мы своего достигли, тогда это раз и навсегда станет нашим учебным плацем.

Вот что он говорил.

К празднику по случаю окончания строительства пришли и кое-кто из соседей, дул порывистый ветер, унесший многое из того, что говорил артельный староста, да и речь шефа доходила лишь урывками, как бы то ни было, мы уловили пожелания, надежды и похвалы, которые попеременно становились слышны, а Доротея фотографировала ораторов и поодиночке, и когда они жали друг другу руки, она снимала не переставая, когда привязывали праздничный венок с пестрыми лентами и когда кровельщики и плотники демонстрировали нам свою игру, сохранившуюся еще только в Холленхузене: с последней уложенной балки кровельщики пытались подтянуть к себе наверх плотников, те же всей своей тяжестью сопротивлялись и в свою очередь пытались стащить вниз кровельщиков, от такого перетягивания и балансирования страх брал, что тот или другой сорвется или будет сброшен, но все хорошо знали правила игры, и потому никто не пострадал.

Но, какое бы ни царило веселье, меня все же била дрожь, и я успокоился лишь тогда, когда стали разносить корзины с холодными тефтелями и сосисками, с панированными отбивными, корзины, откуда каждый мог брать себе сколько пожелает. Пиво и пшеничную водку каждый должен был наливать себе сам у буфетной стойки, которую я установил в защищенном от ветра месте; столько бутылок, надо думать, редко когда выстраивалось вместе. Наверняка от всего этого нам что-нибудь да осталось бы, не будь здесь холленхузенцев; явившись сюда лишь из завистливого любопытства, они всякий раз, как мимо проносили корзину, уж непременно протягивали руку и, что не хотели съесть сразу, заворачивали себе на потом; и пока они набивали себе животы и опорожняли стаканы тем, что вовсе не для них было припасено, они вволю чесали языки о крепости, презрительно называя ее казармой или замком беженцев, а одна старая камбала с выпученными глазами, сожравшая по меньшей мере уже шесть тефтелей, придумала название «Вилла фу-ты ну-ты». Охотнее всего я обратил бы их всех в телеграфные столбы или придорожные камни.

Один человек, правда, не скупился на похвалы и одобрение, человек, одетый в серое, которого никто не ждал; со смущенной улыбкой он направился к шефу и вручил ему бочоночки для муки и для соли, красивейшие бочоночки, какие я когда-либо видел, после чего хотел уже скромно отойти в сторону, но шеф, по которому было видно, что он столько же обрадован, сколько и удивлен, этого не допустил; он сразу же подозвал к себе Ину, передал ей бочоночки, и оба повели Нильса Лаурицена по еще не отделанной постройке и показывали ему, наверняка пришедшему без ведома отца, еще не оштукатуренные комнаты, причем не раз вынуждены были перелезать через какие-то доски. Я все время наблюдал за ними и, как только они вышли, схватил корзину и предложил Нильсу Лаурицену холодные панированные отбивные, но он не захотел ничего есть, дружески протянул мне руку и сказал:

— Спасибо, Бруно. — И еще сказал: — Прекрасный дом, тут можно многое выдержать.

У него были светящиеся добротой умные глаза спаниеля, и хотя он был еще очень молод, на лбу его уже обозначились морщины. Сколько ему ни предлагали взять что-нибудь из корзины, он всякий раз отказывался, но Ине, той удалось заставить его что-то выпить, он ждал, пока она и себе немного нальет, а потом они выпили, пожелав друг другу здоровья, и сели на оставшийся штабель кирпича, где Ина снова попросила ей объяснить, как наполнять хорошенькие бочоночки мукой и солью.

Лечь, надо немного полежать, кто знает, какие у них на сегодняшний вечер насчет меня намерения, как долго они меня будут обрабатывать — в том числе Макс, которому я стольким обязан. Его книга, поблекшее посвящение: «Бруно, моему терпеливому слушателю, в память о совместно прожитых годах»; когда я медленно это читаю, я сразу же слышу его голос. Теория собственности. Человек, который ничего не желает. Человек, который ничего не знает. Человек, у которого ничего нет. Пять раз я это уже читал, и все пронеслось мимо и исчезло без следа, имена, мысли, но мастера Экхарта[4] я запомнил, Макс называет его всегда только «мастер» и много о нем говорит, о его значении и о том, что все написанное им столько лет назад справедливо и по сей день.

Я всегда представлял его себе в кожаном фартуке, сидящим за столом, на котором лежит открытая книга, а рядом с книгой стоят кувшин с водой и кружка, и через крохотное оконце на книгу падает луч света. Иначе я не могу себе его представить. Многие люди суть то, что они имеют, говорит он, и не хотят иными быть, и это нехорошо. Свободным должен быть человек, свободным от всех вещей и дел, как внутренних, так и внешних, свободным, и это хорошо. Неплохо, если мы чем-то владеем или что-то делаем, но мы не должны быть связаны, прикованы цепями к тому, чем владеем или что делаем.

И откуда только эта усталость, она растет вместе с теплом, вечерние облака застыли над лугами, точно слезами смоченными прибрежными лугами Мемеля, что, бормоча, бежит мимо, но из глубины что-то, поднимаясь, сверкает, словно бы разлетаются маленькие звезды, может, рыбий король куда-то держит путь по дну своей реки, среди водяной капусты и всего затонувшего, что там осело.

Нет, не пойду обедать, как бы это их ни удивило; сегодня не пойду на кухню, чтобы получить тарелку из оконца, скорее всего кисло-сладкую чечевицу, заправленную салом; когда-то на Коллеровом хуторе это было любимым блюдом шефа. О том, какое мое любимое блюдо, мне нечего долго раздумывать: это не угорь в желе, не мясной рулет в томатном соусе, да и не тушеные свиные ножки, а с самого детства и до сих пор гусиные потроха, хорошенько разваренные с горохом — голубовато отливающие желудки, шейки и ножки, а также кусочки кожи со спинки, меня не смущает, что они шероховаты из-за стержней перьев.

Ина, когда подавали гусиные потроха, всегда делала гримаску и сразу же перекладывала куски мне, оттого что питала отвращение к белесой гусиной коже; Иоахим тоже не очень ее любил, но все же съедал; не прикасался он только к желудкам и отодвигал их на край тарелки. Однажды Ина сказала:

— Вот увидите, когда-нибудь у вас еще вырастут перья и вы, может, станете летать над Коллеровым хутором.

Лизбет очень редко готовит мое любимое блюдо, да у нее оно и не такое вкусное, как гусиные потроха, которыми нас прежде потчевала Доротея; зато у нее хорошо получаются груши с фасолью, и голубцы, и рис с корицей, которого я мог бы съесть раз в семь больше, чем она мне кладет. Когда Лизбет в духе, то, случается, готовит и что-нибудь особенное: свиные ножки с жареным картофелем или хлебный пудинг с ванильным соусом; если же вместо первого и второго подает лишь похлебку с кусочками говядины, или густой соус, или еще картофельный суп, тут я сразу догадываюсь, что она не в духе. Нет, я не пойду обедать.

Кто это у сеянцев тиса? Скорей всего, Элеф, неизвестно, удастся ли мне еще пойти к нему в гости, Элеф, который непременно хочет походить на некоторых холленхузенцев и потому бегает по участкам только в деревянных башмаках; как он неестественно держится, как нетвердо стоит на ногах — это от комков глины, налипших к подошвам. Однажды он хотел надо мной подшутить, взволнованно подозвал меня: «Скорее, господин Бруно, только взгляните, господин Бруно», его деревянные башмаки, мол, будто бы за одну ночь пустили корни, эдакие тоненькие, с волосок, корешки, которые он показал мне, чтобы я на них подивился. Я сразу же увидел, что тоненькие корешки приклеены, но не подал виду, сказал только, что теперь башмакам требуется хорошая поливка, тут же схватил лейку и наполнил деревянную обувку до самых краев, этого Элеф никак не ожидал, но от души смеялся, когда я уходил. Он попросту оставил тукоразбрасыватель на месте, не то что Мирко, тот поехал бы на нем обедать.

Одного пота мало. Прежде, так говорит шеф, землю кормили только по́том, но этим никакую землю не насытишь, мы не можем себе этого позволить; чтобы земля нас отблагодарила, мы даем ей навоз и торф, сфагновый торф, — эти удобрения заботятся о питательных веществах и перегное, в курином помете еще больше питательных веществ, но они слишком концентрированны, а костяная мука и роговая стружка слишком дороги. Четыре года потребовалось шефу, чтобы мы узнали, что лиственные древесные породы предпочитают навоз, тогда как хвойные лучше растут, если получают торф.

Семь; семь раз стучит только Магда, да, это ее платок с якорем, подзорной трубой и бухтой троса, сейчас она снова постучит, она знает, что я дома, Магда это ощущает, это чувствует; раньше в помятом судке она мне много чего приносила, жареный карбонад и рыбное филе. Надо открыть, надо впустить ее.

— Иди, садись, — говорю я, — садись в кресло.

Она не снимает платка, видно, очень торопится; как небрежно ставит она судок на стол, на этот раз Магда, конечно, пришла не только затем, чтобы принести мне поесть, с таким серьезным, таким озабоченным лицом она здесь редко когда сидела.

— Что-нибудь случилось, Магда? С шефом?

— Мне надо тебе кое-что рассказать, Бруно, но не спрашивай меня, откуда я это знаю, знаю, и все, и можешь быть уверен, что все именно так. — Она говорит это без всякого выражения, запинаясь, словно должна сообщить мне приговор.

— Так скажи же, наконец, что случилось? — Почему она так на меня смотрит, словно я невесть что натворил, я ведь никому еще ничего дурного не сделал. — Почему ты так на меня смотришь, Магда?

— Из-за тебя, Бруно, они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, также из-за тебя, если я верно поняла. Они это сделали и подписали, потому что шеф составил дарственную, по которой ты должен получить лучшую здешнюю землю, после его смерти тебе будет принадлежать лучший участок и какая-то доля инвентаря. Понимаешь, что это значит? Если все сложится так, как того хочет шеф, тебе будет принадлежать здесь пожалуй что третья часть, причем земли, которая стоит больше, чем все остальное, ты только представь себе, кем ты станешь, если все выйдет так, как того хочет шеф… С тобой сразу придется всем считаться.

— Ну вот, снова начинается неразбериха. Кто только все это придумал? Мне шеф ни слова не говорил, даже и не намекал на то, что составил и подписал дарственную, и, чтобы ты знала, Магда, мне ничего не надо, и я ничего не жду, только бы оставаться с ним сколько можно, вот чего мне хотелось бы, только этого. Почему ты качаешь головой?

— Выслушай меня, Бруно, что случилось, то случилось, эта дарственная существует, этот договор дарения, но другие в крепости не могут с этим примириться, не хотят признавать того, что решил шеф, и потому ополчились на него, да и ты, Бруно, должен быть готов ко всему, я тебя предупреждаю. Они слишком много теряют, поэтому они предпримут что-нибудь и против тебя, я это поняла из их разговоров. «Слабоумный» — вот как выразился человек, который у них в гостях, и он имел в виду, конечно, тебя. Он сказал: «Этот слабоумный не может обладать чувством ответственности, а тот, кому достанется эта земля, должен по меньшей мере сознавать обязанности, которые на себя берет».

Как тихо Магда говорит и как она отдалилась, все расплывается и становится смутным, и сквозь нарастающий гул голос Магды:

— Не знаю, Бруно, не знаю, что тебе делать, но поговорить с шефом ты должен.

— Сегодня вечером, Магда, я буду в крепости, они велели мне прийти. Не уходи, побудь еще немножко, ты должна посоветовать, что мне делать, что мне им отвечать. Да, я знаю, тебе надо идти.

Когда рука ее лежит у меня на плече, ко мне сразу же возвращается спокойствие.

— Не спеши, Бруно, — говорит она, — все внимательно выслушай и не спеши, не торопись отвечать «да» и не торопись отвечать «нет», у всех слишком много поставлено на карту, так что нельзя торопиться с ответом. — И еще говорит: — Ты должен все запомнить и потом все рассказать мне, я постучу к тебе, как бы ни было поздно. Вот так.

Никогда не слышу, как она закрывает дверь, так мягко, так бесшумно она это делает, в два прыжка она уже на дороге, оборачиваться она наверняка не станет.

Этот, с его желтоватыми резцами, Мурвиц, он здесь сказал: «Вас много чего ждет, господин Мессмер», — и еще сказал, что семейство Целлер не намерено мириться с такой дарственной. Если б только знать, что он имел в виду, когда говорил: меня много чего ждет, но уж, конечно, ничего хорошего, наверняка что-нибудь они там для меня придумают, может, станут за мной следить, меня запугивать, как тогда, когда у нас стали исчезать инвентарь, посевной материал и рассада в горшках и подозрение пало на меня. Подозрение. Всегда кто-то за мной следил, кто-то, не спускавший с меня глаз ни днем, ни ночью, он выступил из тени деревьев Датского леска, когда я возле Большого пруда ломал камыш, выступил и тут же снова скрылся в тени, он следовал за мной по участкам — я слышал вокруг шорох и треск, — ожидал меня в тумане у реки, подслушивал у моей двери, и всегда ему удавалось оставаться неузнанным.

Если они и сейчас отрядят кого-то за мной шпионить, я не стану скрывать это, а расскажу шефу, он уж будет знать, что делать, он, однажды назвавший меня своим единственным другом. На худой конец я могу и здесь запереться, на оба замка и засов можно положиться, их не так-то легко сломать, и всему, что мне предстоит, придется остаться снаружи и ждать. К насилию они навряд ли прибегнут, но если на это пойдут, то и я могу устроить им хорошенький сюрпризец, достаточно одного удара моей серпетки — откинуть назад голову и сильный поперечный разрез слева направо.

Картофельный салат и тефтели; какие они рыхлые и как крошатся, Лизбет, конечно, здорово переложила в них хлеба, в буфете на станции они тверже, старее и тверже. Если бы распоряжался не шеф, то Лизбет, верно, уже завтра пришлось бы убраться из Холленхузена, она и я были бы первыми, кого отсюда попросили бы, но пока что еще он решает, кому можно оставаться в сарае для инвентаря, и его воли достаточно, чтобы Лизбет сохранила свою комнату там, в крепости. Там много пустых комнат, не знаю, право, сколько их за это время набралось, но еще тогда, при въезде, оказалось несколько лишних комнат, впрочем, это меня не касается; мне не было жизни в крепости, я никогда не возвращусь в тот подвал.

Ах, Ина, я и сейчас слышу, как ты в вечер перед переездом, когда мы все сидели среди узлов и ящиков, на Коллеровом хуторе, настояла на обещании, что ты сама, самолично, обставишь свою комнату. И только грузчики, помогавшие нам при переезде, входили к тебе, и взгляды, которыми они обменивались в коридоре, сказали мне, что увидели они нечто вовсе непривычное.

Я был первым, кому ты все показала, может, ты на мне хотела проверить впечатление, которое твоя комната произведет, или должна произвести, на других.

— Идем, Бруно, на одну минутку, — и повела меня к себе.

На воле, я стоял не в комнате, а оказался на воле, потому что все стены были покрыты большими цветными плакатами, которые ты от всех нас скрывала: меня окружали луга, где лошади нежно терлись шеей друг о дружку, тут над камышовыми зарослями летели дикие гуси, а там, под цветущими плодовыми деревьями, стояли пчелиные ульи, можно было даже заглянуть на лесную поляну, где расположилась отдохнуть и перекусить вспотевшая компания. Стен почти не было видно.

Но всего лучше, Ина, были рисунки, которые ты повесила в один ряд, все одного размера, и на них изображены мы все: Доротея и шеф, Макс и Иоахим, и я, и ты. Лицо шефа нужно было отыскать в кроне ореха, а Доротея — ту обрамляли заросли ежевики, у Макса и Иоахима глаза были сощурены, будто их слепило солнце, а ты сама выглядывала из зеркала. Себя я сразу узнал, ты нарисовала мое лицо на бумажном змее. И в восторге я сразу же попросил тебя подарить мне рисунок, но ты сказала «нет». И еще ты сказала:

— У меня вы должны быть все вместе.

Тут я очень обрадовался и попросил разрешение время от времени тебя навещать, и ты согласилась и сказала:

— Ты же знаешь, Бруно, моя дверь всегда открыта, и здесь, в крепости, это не изменится.

А потом ты захотела пойти со мной в подвальную комнату, которую предназначил мне шеф, хотела помочь мне там устроиться, и немало удивилась, когда я сказал, что помогать нечего, я уже давно все сделал.

Из своего окна мне не было видно светлой конторы шефа в полуподвале, но я мог видеть всех, кто направлялся к нему, это были главным образом мужчины в куртках или зеленых грубошерстных пальто, реже пары, они приезжали в легковушках и автофургонах, и первый их взгляд был направлен не на контору, а на простиравшиеся до самого горизонта наши участки. Как они стояли. Как затеняли рукой глаза. Как подталкивали друг друга и вытянутой вперед рукой указывали на что-то, что они узнавали. И министр, посетивший нас однажды в воскресный день, стоял точно так же и тоже затенял глаза и объяснял сопровождавшим его людям, что́ он там вдалеке узнавал.

Мне ничего не стоит ждать, но другие, они начинают выказывать нетерпение, даже если им приходится ждать какие-нибудь полчаса, особенно Иоахим; тогда он снова и снова выскакивал на террасу и оттуда осматривал шоссе в бинокль, пока наконец не обнаружил две черные машины. Они подъехали по Главной дороге, и министр первый вышел из нее и стал со всеми за руку здороваться, причем по ошибке подал руку Эвальдсену, который опустил на землю охапку хвороста и просто глазел, а затем тот, кого шеф назвал великим садоводом-любителем, оглядел наши участки, одобрительно кивнул и стал что-то объяснять сопровождающим. У министра-садовода было моложавое лицо и седые с желтыми прядками волосы, руки были теплые и мясистые, и на пальце надето массивное кольцо-печатка с голубоватым гербом; его маленький ротик был всегда немного приоткрыт, словно бы министр чему-то удивлялся. То, что он ходил сутулясь, верно, объяснялось его высоким ростом, он возвышался надо всеми и к каждому, с кем разговаривал, должен был наклоняться, а разговаривал он решительно с каждым, кто оказывался с ним рядом. Меня он спросил о моем любимом занятии, и я сказал: «Подвязывать к колышкам саженцы голубой ели», на что он так удивленно закивал, словно бы это было и его любимым занятием.

Шефа он, видно, откуда-то уже знал, потому что по-дружески взял его под руку и сказал, взглянув на крепость:

— Какой прекрасный дом вы себе построили, господин Целлер. — И еще сказал: — О вашей работе слышно очень много хорошего, говорят, вы творите чудеса.

На это шеф, пожав плечами, ответил:

— От молвы никуда не уйдешь, господин министр. — Больше он ничего не сказал.

За накрытый для кофе стол, приготовленный Доротеей, решено было сесть позднее, после осмотра, после обхода, министр хотел для начала что-то увидеть, и они с шефом пошли вперед, а я попросту увязался за ними вместе с людьми, приехавшими с министром.

Это были все молчаливые, доброжелательные люди, кроме одного, кроме тощего, в темно-синем костюме, который с лихорадочной готовностью суетился, боясь хоть что-то упустить — какое-то высказывание или пожелание министра, — он должен был все услышать только затем, чтобы министру поддакивать. Что я шел вместе с министерской свитой, его явно не устраивало, он то и дело со стороны неодобрительно меня оглядывал, но, поскольку шеф меня терпел и раза два или три просил помочь ему в парниках и в пленочной туннельной теплице, он не решался что-либо меня спросить.

Министр вполне мог бы наняться у нас на любую работу, так хорошо он во всем разбирался: он знал, что на разновидности тополей почти нет спроса, знал, что лесные деревья несколько повысились в цене, а всего лучше идут плодовые и декоративные породы, — о чем бы они ни говорили и перед чем бы ни останавливались, министр мог сказать свое слово. Раз он стал даже возражать шефу, это когда они обменивались мнением о лучшем подвое для сирени, шеф считал, что лучшие подвои должны два года находиться в посевной гряде, потому что в это время на них лучше приживаются глазки, тогда как министр, напротив, стоял горой за пересаженные дички, хотя их штамбы довольно сильно древеснеют.

Чего только он не находил, не подбирал и не рассматривал — легчайшие крылышки жуков, совершенно высохшего кузнечика, клок шерсти из заячьей шкурки, стручки и метелки травы, а также скелет какой-то крохотной птахи, — все это он подбирал и подносил к глазам. В нашем маточнике смородины и крыжовника он спросил у шефа объяснения, он хотел знать, что заставляет растение цвести, и шеф ответил:

— Лист, конечно, время цветения определяется листом.

И когда министр лишь вопросительно на него посмотрел, шеф рассказал ему то, что давно рассказал мне: в листе у растения находятся своего рода часы, измеряющие длину следующих друг за другом дней и ночей, и когда они определили, что длина дня благоприятна для цветения, они дают к этому сигнал. Каким-то там веществом. Эдаким химическим вестником. И даже если растение еще не готово к цветению, оно сразу же последует сигналу, как только ему привьют лист с получившего подобную команду другого растения.

— Все дело в листе, — сказал шеф.

А министр, помедлив, сказал:

— На этот счет существуют разные точки зрения, дорогой Целлер, но в пользу вашей говорит, без сомнения, многое.

Кроме того, тощего, все мы уселись на моей каменной ограде и глядели на гряды и посадки, и шеф рассказал министру, как мы участок за участком осваивали и использовали бывший учебный плац; и он сказал также, что я с самого начала ему помогал:

— Наш Бруно работал не покладая рук.

Это меня очень обрадовало. Пока шеф рассказывал, министр вертел в руках пустую гильзу от патрона, он сам ее нашел, сперва крутил и скреб, потом выдул немного земли из гильзы и, когда шеф замолчал, внезапно спросил, окончательно ли миновала опасность; он спросил, не поднимая глаз, и шеф спокойно ответил:

— Еще нет, они все еще от этого не отказались.

Министр сказал:

— Если меня правильно информировали, здесь проходило военную подготовку несколько поколений солдат, в частности знаменитый 248-й полк.

Шеф это подтвердил и тихо сказал:

— Несколько поколений, да, и все ради чего, ради чего… — И, подумав, добавил: — Но добровольно мы отсюда не уйдем.

Министр кивнул, это был одобрительный кивок, он хорошо понимал, что после всего сделанного шеф никогда добровольно не отдаст эту землю, но по нему также было видно, что он знает больше, чем вправе сказать, и осторожно, словами, которые не оставляли в нас никакой уверенности, он упомянул о некой оговорке, действующей при продаже земель военного ведомства, и еще другое он упомянул, о чем я раньше никогда не слышал: союзнические обязательства и требования обороны. Не то чтобы он хотел сразу убедить шефа, он только пытался побудить его хорошенько подумать, но шеф, видно, уже все знал, давно обо всем подумал и решился на что-то, о чем пока предпочитал не говорить; сощурив глаза, он окидывал взглядом свои шпалеры и крепко сжимал губы. Когда он так вот молчал, когда так вот сидел недвижим, я сразу чувствовал, что на карту поставлено нечто важное для него и для нас, и хоть не знал, что это, во мне сразу же поднималось беспокойство, а с беспокойством всякий раз возникала тяжесть в животе. Я последовал за его взглядом, оглядел шпалеры наших хвойных пород, приготовившись уже к тому, что сейчас что-то произойдет — я бы не удивился, если б из скудной тени вышло несколько солдат, — но ничто не шевелилось на участках; день был воскресный.

А что многое у нас я могу и не заметить, я понял, когда министр вдруг спросил, была ли уже здесь комиссия, а шеф на это как бы издалека ответил:

— Да, комиссия здесь побывала.

— И что же? — спросил министр. Шеф, пожав плечами, ответил:

— Вопросы, запись ответов, извещения, но пока еще ничего не пришло, ничего окончательно. Мы ждем.

— Ну, значит, — сказал министр, — ничего еще не решено, — и при этом постучал гильзой об ограду, — значит, есть еще надежда, дорогой Целлер… — И потом сказал еще что-то, чего я уже не понял, потому что горло у меня раздуло, я едва мог дышать, в висках стучало, и в один миг грудь взмокла от пота. И глухо, словно из-под земли, до меня вдруг донесся другой голос министра, голос, которым он говорил сам с собой, и голос этот сказал: «Дело плохо, дорогой Целлер, похоже, что управление призывного района не намерено отказываться, но я, я на вашей стороне».

Министр положил руку на плечо шефа, оба соскочили с ограды и, не обменявшись больше ни словом, направились к крепости, а вслед им двинулась свита, которая, видно, не заметила, что я остался сидеть, хватая ртом воздух и вытягивая шею. На горизонте появились солдаты. Они выскочили из Датского леска, переправились через Холле, устремились по лугам Лаурицена к нашим участкам, захватывая их один за другим. И тут вдруг всюду оказались плуги, двухлемешные мотоплуги, и солдаты весело взялись за дела, перепахивая все, что росло на нашей земле, все лиственные, хвойные и плодовые деревья, и то, что они перепахивали, тут же чернело и на глазах засыхало, и целая рота бежала следом за плугами, собирала и укладывала деревца в кучи. А когда офицеру подали факел и когда он этот факел бросил на трут, я не выдержал, побежал за шефом и остальными, но сообщить, сообщить я ничего не мог. Один раз мне удалось тайком подать шефу знак, мы немного отделились, но, когда он меня спросил: «Что-нибудь случилось, Бруно?», я ничего не мог из себя выдавить, мог только схватить его руку и сжать, на что он мне улыбнулся и шепнул:

— Успокойся, мой мальчик, они скоро уйдут.

Возле клумбы с розами шефа, его клумбы-игрушки, как он называл ее, министр остановился, он сразу понял, что у шефа пристрастие к старым сортам, к чайной розе, к нуазетовой, и угадал, что все сорта привиты к дикой розе; только вот что в почву вносили магний и калий — об этом он не догадался. Не спеша осматривал он цветы, хвалил рост, сильные побеги, осведомился о морозостойкости и периоде покоя и вдруг присел на корточки, протянул руку: он обнаружил безымянную, эту гордость шефа. Он замер, сорвал лепесток, растер его, понюхал, осторожно обхватил цветок и притянул к себе и при этом показал своей свите, как убедительно можно без единого слова чем-то глубоко восхищаться. Напрямик он, видимо, не хотел ничего спрашивать, он лишь повернулся на каблуках и посмотрел на шефа, и тот медленно произнес:

— Возвратное скрещивание, решил попробовать возвратное скрещивание полиантовой розы с шиповником и перевивку привоя на полиантовую розу, она очень вынослива и цветет до самых морозов.

— Ее надо включить в ежегодник, — сказал министр. — Она того заслуживает.

Не министр, а тот, тощий, из его сопровождения, осведомился о названии розы, но шеф сказал:

— С этим мы здесь не торопимся.

Тогда тощий спросил, имеется ли в виду какое-то название, на что шеф удивленно на него посмотрел и в свою очередь спросил:

— Вы хотели бы нам что-то предложить?

Тощий деланно засмеялся и со свойственной ему изворотливостью поспешил забить отбой — это всего лишь вопрос, скромный намек на то, что для крещения представляется как раз прекрасная возможность, если будет ему дозволено заметить, поскольку тут как раз присутствует, так сказать, крестный отец. Шеф сделал вид, что не понял, о чем речь, и спустя немного сказал:

— У нас здесь все должно заслужить себе имя, оправдать его. Если вы понимаете, что́ я имею в виду.

Больше он ничего не сказал и предложил министру и его свите войти в дом, где Доротея ждала их за кофейным столом. Я пошел вместе со всеми до главного входа, а когда большинство уже вошло в дом, шеф вернулся, казалось, он что-то забыл, но он ничего не забыл, а быстро повел меня к входу в контору и спросил:

— В чем дело, Бруно, что с тобой?

И тут уж я мог ему сказать, что слышал. Он в раздумье посмотрел на меня, и лицо у него помрачнело, потом он ласково погладил меня по голове и предостерег:

— Не заглядывай так далеко вперед, мальчик. — И поспешил в дом.

Свою порцию воскресного пирога я уплел на ходу, сразу же после обеда; Доротея сама его испекла, пирог со слоем ванильного крема, его посыпка — крошки с корицей и сахаром — похожа на засушенные, затвердевшие, чуть зарумяненные капельки солнца, едва она оказывается у меня во рту, как я невольно закрываю глаза. Я не спустился к себе в подвал, Бруно направился к большим черным машинам, шофер министра поманил меня к себе и предложил мятных лепешек и, еще держа передо мной кулек, осведомился, где здесь можно помочиться; в его отсутствие я осмотрел машину. До сих пор не понимаю, отчего вдруг раздался пронзительный гудок, я ведь хотел только взяться обеими руками за руль, хотел минутку посидеть за рулем, как водитель, как шофер, только на пробу, а тут вдруг что-то как заревет, такой немыслимый рев и вой, видно, там имелось несколько клаксонов и я все привел в действие, звук этот причинял боль, пронзал до корней зубов, и я, соскользнув с сиденья, убежал; лишь когда я очутился у Большого пруда, звук внезапно оборвался. Эта жара! Кожа так и горела. Меня словно всего искололи, и я медленно направился к Большому пруду, лег на землю и первым делом стал пить.

Кружки света уже потускнели, стали менее четкими, больше не раскачивались, сверкая под поверхностью, все ложбинки, которые роет ветер, разгладились — как всегда, когда вечереет, подымается легкая дымка, все, что четко вычеканено, начинает расплываться, растекается, будто под чьим-то непрестанным дуновением, обращаясь в нечто бесплотное, о чем лишь смутно догадываешься. Синеватая дымка подбиралась к Датскому леску. Живот у меня отяжелел. Что-то в нем булькало. Когда я сидел не шевелясь, то слышал, как пруд дышит, как он до самых глубин втягивает в себя воздух и затем облегченно и размеренно выдыхает, отчего камыши и водяные растения плавно раскачивались. Издалека мне уже были слышны голоса и стоны раненых датских солдат — приглушенно и лишь тогда, когда ветер, поднимаясь, порывами пробивался сквозь кроны деревьев. И тут я их увидел.

Они вышли из Датского леска, Ина и Нильс Лаурицен, оба в чем-то зеленом, цвета мха, вышли и сразу же посмотрели друг на друга, словно хотели удостовериться, что они вправду стоят вместе на опушке Датского леска, но почти тут же отвели взгляд, несколько принужденно и как бы не зная, что им дальше делать; по счастью, что-то выскочило из кустов ежевики, я не разглядел, что именно, но выскочило, и Нильс Лаурицен быстро обернулся и вытянутой рукой показал на лес, и, уж наверно, ему пришли на ум какие-то слова, этому всегда дружелюбному, немногословному Нильсу. В ольшанике было сыро, там чмокало и хлюпало, но я забрался туда и пристроился на догнивающих дугах старой верши.

Кротовые норы; когда Ина начала затаптывать рыхлые холмики кротовых нор, Нильс последовал ее примеру, иногда оба бежали к тому же холмику, так что мне уже казалось, они сейчас столкнутся и обхватят друг друга или опрокинут, или еще что, но в самую последнюю секунду Нильс Лаурицен тормозил, это всегда делал он, предоставляя Ине разрушать холмик. На противоположной стороне Большого пруда квакали лягушки, лежали между ползучими растениями и квакали, и когда у Ины и Нильса пропала охота затаптывать кротовые холмики, они перешли на другую сторону, к лягушкам, подкрались, чтобы их не вспугнуть — вспугнешь, и вся золотоглазая компания нырнет. Они наблюдали за лягушками и показывали друг дружке, что удалось рассмотреть на воде. Потом Ина огляделась, ища, что бы такое в них кинуть, и нашла обломок рейки, который кто-то здесь обронил, она размахнулась и швырнула его в гущу ползучих растений, наверно, метя в лягушек, которые там прилепились друг к дружке. Ах, Ина, я помню, как ты требовала камень или что-нибудь, чем бы в них запустить, когда мы однажды вдвоем там стояли и тебя просто с души воротило при виде этого скопища прилепившихся друг к другу лягушек. Бух, и вся компания исчезла под водой, и в тот же миг Ина согнулась и затрясла рукой, потом, пристально вглядевшись, сунула палец в рот и стала сосать, тогда как Нильс, не понимавший, что случилось, уставился на нее и вплотную к ней подошел, не смея, однако, к ней прикоснуться.

А ты, Ина, ты протянула ему руку, показала, где заноза или гвоздь поранили тебе палец, и Нильс взял твою руку и так долго и с таким вниманием ее рассматривал, будто никогда раньше не видел человеческой руки, но наконец все же счел необходимым вытащить из кармана носовой платок и перевязать еле заметную ранку; Нильс Лаурицен, который всегда относился ко мне так дружелюбно и никогда не забывал со мной поздороваться. Почему вы вернулись в Датский лесок, не знаю, знаю только, что он обнял тебя и бережно, мелкими шажками повел, и ты не возражала, сквозь полог из листвы я видел, что ты не возражала против дороги, которую он для вас избрал.

А вечером ты впервые привела его с собой в крепость, мы сидели за ужином — поначалу я еще ел вместе со всеми за большим столом, — и Иоахим не переставал брюзжать по моему адресу. Достаточно было мне попасться ему на глаза, как он начинал меня шпынять. Следы, он обнаружил на натертом полу мокрые следы и немного черной грязи, которые я там оставил, и напустился на меня с попреками и обвинениями, неужели я непременно должен все запакостить, спрашивал он, неужели не заметил, что мы здесь уже не на Коллеровом хуторе. Шеф долго не вмешивался, но потом сказал Иоахиму:

— Ну, а теперь хватит, утихомирься.

А Доротея сказала только:

— Успокойся, после ужина Бруно все подотрет.

Но он продолжал язвить, с паузами и не прямо в мой адрес, ехидничал до той самой минуты, как Ина распахнула дверь и весело заявила:

— Смотрите, кого я с собой привела.

Все сидевшие за столом были по меньшей мере удивлены, они перестали есть, уставились на нежданного гостя и поднялись, лишь когда влекомый Иной Нильс Лаурицен уже стоял у стола и, неуверенно улыбаясь, бормотал какое-то извинение, которого никто не желал слушать. С Нильсом дружески поздоровались и пригласили к столу, разделить с нами трапезу. Я уже давно заметил грязные следы, которые Ина и Нильс оставили за собой от двери к столу, черные сырые отпечатки, они были куда виднее моих и даже усыпаны комочками земли с кротовых холмиков — я их заметил, но помалкивал и ждал, скажет ли им что-нибудь Иоахим, и когда он наконец обнаружил отпечатки на светлом ковре, то откашлялся и спросил Ину:

— Ты что, не видела нашего половика?

Ина, как раз расставлявшая две тарелки и приборы, посмотрела себе под ноги, обнаружила грязные следы, рассмеялась и сказала Нильсу:

— Взгляни-ка, как мы себя увековечили, — а Иоахиму сказала: — Благороднейшая грязь из всех существующих, грязь приобщения, — и больше ничего не добавила.

Нильс Лаурицен съел лишь ломтик хлеба и выпил лишь одну-единственную чашку чая, он мало говорил и за весь вечер задал лишь один-единственный вопрос — спросил, как поживает доктор Целлер, на что шеф ответил, что Макс, верно, по обыкновению, страдает от существующих условий и потому ему живется хорошо; и еще при общем молчании добавил:

— Чем менее Макс доволен состоянием дел в мире, тем лучше он себя чувствует, — после чего пустил по кругу корзинку с хлебом и предложил нам еще подкрепиться.

Ине пришлось показать ранку на указательном пальце, которая уже не кровоточила, от пластыря Ина отказалась и также не пожелала сразу возвращать носовой платок, его надо сперва простирнуть и погладить; что она рассказала о том, как поранила руку, было правдой. Как же она старалась заразить нас своей веселостью, она говорила не переставая, должна была в мельчайших подробностях доложить, где они с Нильсом побывали и что видели:

— Это был барсук, скорее всего мы в зарослях ежевики вспугнули барсука…

Она говорила так возбужденно, что не замечала, как Иоахим вздыхает и от нетерпения барабанит по коленке. И когда он уже не мог больше выдержать ее болтовни, он не попросил ее замолчать, а повернулся к шефу и безо всякой связи спросил, надо ли продолжать проверку насаждений, как это было предусмотрено, а шеф только мельком взглянул на него и в свою очередь спросил:

— А как же иначе?

— И все другие работы? — хотел знать Иоахим.

На что шеф с некоторым удивлением:

— Почему же нет, завтра самый обычный день.

Доротея, всегда готовая вступиться за Иоахима, сочла нужным указать шефу, что вопрос вполне оправдан. Она сказала:

— Может, нам следует обождать, пока все не прояснится?

Однако шеф спокойно решил:

— Мы будем продолжать, Дотти, пусть все идет как обычно, это послужит нам лучшей защитой.

Конечно, Ина почувствовала что-то неладное, ощутила общую подавленность, она озабоченно переводила взгляд с одного на другого и, обхватив обеими руками стакан с чаем, видимо, надеялась, что кто-нибудь ей больше скажет, но все молчали, и тогда она напрямик спросила, не привез ли гость плохие вести, и еще спросила:

— Как вообще прошло посещение высокого гостя?

Но все уставились куда-то в пространство, и, только когда Нильс в нерешительности встал, собираясь проститься, шеф поднял голову, жестом предложил Нильсу снова занять свое место и сказал:

— Ты не поверишь, Ина, но я предложил министру, когда, прощаясь, он все здесь расхваливал, я в шутку предложил ему у нас здесь поработать, и это даже не слишком его позабавило, он сказал: «Что ж, дорогой Целлер, быть может, я поймаю вас на слове».

Шеф недолго с нами еще сидел, ему надо было вернуться к себе в контору, и, подавая Нильсу Лаурицену руку, он пригласил его при случае заглядывать, это он сделал.

Птицы; всегда недоверчивые и начеку, всегда глаз друг с друга не спускают, словно все зависит от других, даже купаясь в луже, они наблюдают друг за дружкой, толкаются и пугают друг друга, ведь у той всегда лучшее место и ее сперва надо с него согнать. Наши птицы всегда купаются в одиночку, и хотя лужа достаточно велика, чтобы там одновременно купалось шесть, а то и восемь птиц, они так не поступают, сидят вокруг и наблюдают за той, что скакнула в эту жижу и, лихорадочно кивая, брызжет на себя водой, поначалу не больно-то много капель — лишь смочить перышки, и, только достаточно себя окропив, купальщица берется за дело уже всерьез: пригибается, расправляет крылья и трепыхает ими по воде, бьет с такой быстротой, что возникает маленькая буря и в воздухе разлетаются и искрятся брызги, она хлещет и крутится там, словно не собирается никогда вылезать. И в самый разгар удовольствия на нее налетает другая, тень, предупреждающий удар клювом, и она выскакивает и стоит, взъерошенная, со слипшимися перьями, с нее капает, крылья обвисли, более жалкого зрелища не явит ни одна птица, чудо, что она вообще способна встряхнуться и улететь.

Все взлетают и исчезают из вида, это вспугнула их машина, «скорая помощь», машина «скорой помощи» медленно поднимается к крепости, не может быть, что за шефом, он наверняка не болен так, как больна жена Эвальдсена, которая почти не встает с постели, случается, правда, что она сидит на солнце, худущая и желтая как лимон, но потом снова ложится, а шеф только в сомнениях, огорчен, одинок, может, даже пал духом, но если потребуется, он со всем здесь справится, они не могут просто объявить его больным и отправить в больницу, а потом всем здесь распорядиться и поделить по своему желанию, этого он никогда не допустит. Но если они вынуждены его увезти, если с ним случилось то, что со старым председателем общины Детлефсеном, который вдруг за завтраком не смог поднять чашку кофе ко рту и вообще пить и есть, — если такое случилось с ним, тогда мне сразу же надо складывать свои пожитки, тогда моей жизни в Холленхузене уже завтра придет конец.

Двое выходят из машины, но это наверняка не санитары, может, они по ошибке к нам попали, надо подождать, пока они не уедут. Раньше, на Коллеровом хуторе, так было хорошо болеть, я лежал один в своей клетушке, и все были ко мне очень добры, навещали и приносили что-нибудь; прежде каждый говорил то, что думал; когда Доротея говорила: «Так вот, Бруно, тебе надо заснуть, сон всякую болезнь изгоняет», я сразу же засыпал, и когда просыпался, мне было уже лучше.

Ина; она идет навстречу тем двум, говорит с ними, а вот и Макс, он выводит Лизбет, значит, увозят Лизбет, которая, видно, уже не может передвигаться без посторонней помощи. Она и не смотрит на тех двух, что подхватывают ее и ведут к машине, не смотрит и на Магду, которая несет здоровенный чемодан. Магда в пальто. Она тоже садится. Она расскажет мне, что случилось, она, конечно, расскажет, постучится сегодня ночью, она же обещала.

Может, мне все-таки не ехать к морю, к лодочным мастерам, а лучше податься в какой-нибудь маленький городок, там наверняка все проще, так что легче привыкнуть, и если бы Магда поехала со мной, верно, и дня не прошло бы, как мы что-нибудь себе нашли бы.

Вместе мы бы сразу освоились в городе. Она повела бы меня в городское садоводство, где наверняка есть для меня работа, а сама она такой мастер на все руки, что, конечно, тоже быстро что-нибудь себе нашла бы, — Магда, выросшая в маленьком городке на побережье и прекрасно знающая, как чего добиться.

О своем родном городе на западном побережье она говорит с неохотой; когда я ее расспрашивал о прежней жизни, она всегда отвечала очень скупо, но я всякий раз радовался и этим скупым ответам, потому что ясно видел перед собой старый город: узкогрудые дома, перед которыми кое-где растут мальвы, булыжные мостовые, чахнущие на морском ветру липы, верфь, на которой теперь чинились лишь лодки рыбаков. Там она росла в узком сером доме. Отец ее был судовым плотником, при ходовом испытании судно перевернулось, и он утонул; мать не хотела этому верить и подолгу сидела у окна, сидела так и в зимнюю пору, все не веря и надеясь, и однажды схватила лихорадку и после недолгой болезни скончалась, и Магда осталась одна с младшими братом и сестрой, Яном и Кларой, которые оба еще ходили в школу.

Чтобы их прокормить, она поступила работать к аптекарю, у жены которого был зоб и мания — везде видела пыль, весь день она ходила следом за Магдой, указывала, следила, ругала, и когда Магда вечером отправлялась домой, она должна была сперва испросить разрешения. Есть Магда имела право лишь то, что давала ей хозяйка, и едва тарелка была пуста, раздавался крик: «Работа не ждет», а ей, работе этой, конца-краю не было.

Однажды Магда видела, как хозяйка нарочно чуточку приоткрыла пылесборный мешок пылесоса и немного его содержимого высыпала на кресло и на листья комнатного растения, она видела это и промолчала, но, когда хозяйка приступила к своей обычной инспекции и хотела доказать Магде, что ее работа не стоит тех денег, что ей платят, ее ждал неожиданный сюрприз. Ни слова не говоря, Магда взяла пылесборный мешок и высыпала все его содержимое на комнатные растения, казалось, их припудрили грязью, потом сунула мешок хозяйке в руки, повернулась и ушла.

Мастер-коптильщик; одно время она работала у мастера-коптильщика, он был вдов и жил один в просторном доме, сплошь увитом диким плющом, ее брат и сестра к тому времени уже окончили школу. Комната, в которой она жила, была наполнена гомоном птиц, свивших себе гнезда в плюще, работу ее никто не проверял, и она могла себе брать еды сколько захочет. Всюду в доме — на комодах, шкафах, подоконниках — стояли бутылки, красивые бутылки, которые мастер опорожнил, и, чтобы помнить, с кем он это сделал, он на все бутылки наклеил этикетки с именем и датой. Если у коптильщика вечером собирались приятели, Магда всегда радовалась и была спокойна, послушав некоторое время доносившиеся до ее комнаты голоса, она мирно засыпала и спала беспробудно, а наутро писала этикетки. Страшно же ей было, когда никто из собутыльников не являлся, когда коптильщик сидел один со своей бутылкой на кухне, громко рассуждал, жаловался или срывал свой гнев на попадавшихся под руку предметах; в такие часы она не смыкала глаз и чувствовала, как ее забирает страх, когда он начинал блуждать по дому, вверх и вниз по лестнице. Всякий раз в своих блужданиях он подходил к ее двери, сначала стоял тихо и только прислушивался, иногда брался за ручку, проверяя, заперлась ли Магда, она всегда запиралась, притворялась спящей и не отвечала, когда он тихонько произносил ее имя.

Едва он на следующее утро выходил из дома, Магда бежала в порт, бежала по молу до самого конца, там она бросала в море бутылку, бутылочную почту; она попросту брала первую попавшуюся из стоящих на комодах или подоконниках, сдирала этикетку и вкладывала в бутылку свое послание. Магда не хотела открыть мне, что стояло в послании, но я и без того прекрасно понимал — она ждет ответа издалека. И хотя она трижды плевала вслед качающимся на волнах бутылкам, хотя убеждалась, что, подгоняемые ветром и течением, ее послания устремляются в открытое море и на запад, она ни разу не получила никакого ответа.

Однажды коптильщик стал трясти дверь в комнату Магды — он подкрался в носках — и не только нажимал на ручку, но тряс дверь, и звал, и приказывал ей отворить, и тут было мало толку притворяться спящей, ей пришлось ему ответить, она просила его идти спать, сказала также, что ей нездоровится, но это на него не подействовало, он твердо решил к ней проникнуть и не слушал никаких уговоров. Когда же он стал бросаться на дверь, Магда его предостерегла, а когда он спустя немного пустил в ход лом, предостерегла снова, но на него не подействовали ее предостережения, он продолжал к ней ломиться.

Могу себе представить, как Магда искала выхода, живо представляю, как она ходит по темной комнате и одну за другой разбивает об пол бутылки, собирает осколки и усыпает ими пол перед кроватью, целой гирляндой осколков; потом прыгает в кровать, усаживается и ждет его.

Едва войдя в комнату, он всадил себе осколок, он застонал и стал приплясывать на одной ноге, а когда наконец вытащил стекло, ретировался к себе вниз, не произнеся ни слова.

К завтраку он приготовил извинение; когда Магда спустилась вниз, он уже сидел за столом и, жестом подозвав ее, предложил ей сесть с ним рядом, но она лишь покачала головой, положила ключи от дома и погреба на стол и ушла.

Магда; когда я впервые ее увидел, то понятия не имел, что это она и что она будет работать у нас, но я сразу обратил на нее внимание, она сидела за столиком в углу станционного зала ожидания с девушкой и молоденьким солдатиком. Поскольку у нас к обеду дали лишь овощи с супом и яйцо, я позднее быстренько забежал на станцию, в зал ожидания, было очень душно, и к тефтелям я сразу же заказал две бутылки лимонада. Над путями навис зной, станция обезлюдела, и я удивился, почему эти трое тут сидят, две девушки и солдат, хотя следующий поезд ожидался не скоро. Все трое казались мне почти одних лет, однако от меня не укрылось, что одна из девушек здесь главная, Магда в полосатом бело-голубом платье, Магда с цепочкой на шее и с плетеной корзиной, накрытой чистой тряпицей; уже одно то, как она сидела, говорило об уважении, которое она требовала к себе, и те двое с готовностью ей его оказывали. Ее сосредоточенность. Серьезность, с какой она задавала вопросы. Ее краткие слова одобрения или несогласия и добродушная улыбка, с какой она иной раз слушала своих спутников.

Когда бледная буфетчица, выйдя из-за стойки, подошла к ним и предложила что-то заказать, то ответила ей Магда, и она же расставила принесенные тарелки, пододвинула к себе миску и всем разлила суп, больше всего солдату; и ему же она положила кусок грудинки, случайно попавший ей в тарелку. Из плетеной корзины она вынула два хлебца, солдат получил целый, а она с другой девушкой поделили второй пополам.

Я уже давно съел свои тефтели и выпил лимонад, давно должен был быть на пути к Холле, но, сам не знаю почему, продолжал сидеть, знаю только, что-то меня там удерживало и не отпускало, может быть, радостное чувство, которое я испытывал, глядя на них.

Чуть позже они заказали еще яблочный сок — две бутылки и три стакана, — и вдруг, очень быстро выпив, вскочили и вышли на перрон, где Магда каждому сунула по сверточку, сверточки были одинаковой величины. Когда подошел поезд, стал накрапывать дождь, отдельными крупными каплями, которые лопались в пыли или с нее скатывались; Магда сперва поцеловала девушку, затем солдата и подтолкнула их, когда они поднимались в вагон, а напоследок, пока они еще были на ступеньках, шлепнула каждого по заду. Как эти двое махали ей, я еще никогда не видел, чтобы кто-нибудь так махал; свесившись друг над другом из окна, на ветру, под хлещущим в лицо усилившимся дождем, они все же не втягивали головы, сперва они махали лихорадочно, а затем все медленнее и в одном ритме, пока поезд не скрылся за поворотом по направлению к Шлезвигу.

Моя куртка, она укрылась под моей курткой, хотя ее тоненькое платье уже насквозь промокло, сначала она меня не поняла, потому что ливень шумел вовсю, но потом сняла с головы корзину, под которой пыталась спастись от дождя, и согласилась, чтобы я держал непромокаемую куртку над нами обоими. Перейдя пути, она осведомилась, ведет ли дорога к нашим участкам, после чего уже держалась рядом со мной, лишь следя за тем, куда шагает, и позволила себя вести мимо нашей экспедиционной конторы и нового машинного сарая; когда моя рука нечаянно коснулась ее плеча, она пригнулась и сразу же ускорила шаг, и я стал следить за тем, чтобы это не повторилось. Как удивленно она уставилась на меня, когда я остановился перед своей дверью и вытащил из кармана ключ, она никак не ожидала, что я тоже тут живу, но, пока я отпирал, ее, видно, осенило, и она спросила:

— А вы, часом, не Бруно?

Я сказал «да» и предложил ей зайти ко мне и обождать, пока не пройдет ливень, и она, немного поколебавшись, согласилась.

С нее так капало и лило, что всего лучше поставить бы ее в таз; мне долго пришлось ее уговаривать сесть на табуретку, а когда она наконец с неохотой согласилась, я предложил ей то, что лежало у меня на подоконнике для утоления моего ночного голода, но она от всего отказалась. Взглянув на мои часы, она усмехнулась, она сразу заметила, что у них лишь одна стрелка, и сказала:

— Они небось врут.

Но мраморным корпусом она залюбовалась, бережно поворачивала часы и так и эдак, провела по ним рукой, потом стала что-то про себя считать и сказала:

— Скоро они будут в Шлезвиге.

А когда я спросил:

— Кто?

Она ответила:

— Мои брат и сестра.

В Холленхузен она приехала впервые.

Некоторое время мы сидели молча, тяжелые тучи понесло дальше, к Балтийскому морю, и, как всегда у нас, быстро посветлело, снаружи уже только капало. Неожиданно она спросила, хорошо ли мне здесь, и я сказал, что привез меня сюда шеф и я был с ним с того самого дня, как он начал обрабатывать бывший учебный плац, и я сказал ей, что не представляю себе, как бы я стал жить в другом месте.

Нравится ли ей у нас, она не могла еще сказать, на мой вопрос она только пожала плечами и сказала:

— Посмотрим, как все здесь сложится.

С шефом я не говорил о Магде, к тому же в то время мы редко оставались наедине, к нему часто приезжали посетители, и ему то и дело надо было ездить в Киль и Шлезвиг, да и в крепости постоянно толкался народ, к нам приходили люди из Холленхузена, незнакомцы из соседних поселков, словно у нас какая распродажа была объявлена, так притягивали мы их к себе, и когда они от нас уходили, шеф, прощаясь, многим пожимал руку или провожал какой-нибудь веселой шуткой.

Когда торжественно открывали погрузочную платформу, которую железная дорога специально построила для нас — пожалуй, единственная погрузочная платформа во всей округе, — тут мы встретились, тут мы оказались рядом, он слегка ущипнул меня за шею и, не глядя на меня, сказал:

— Помнишь, Бруно, «во все страны света», и вот мы этого добились. Что мы здесь выращиваем, отправляется во все страны света. Как я тебе предсказывал, так и вышло.

Но прежде чем я успел ответить, шефу пришлось подойти к железнодорожному инспектору в форме, вместе они осмотрели деревянные лотки и двойные ящики, в которых были уложены саженцы с земляным комом, кустарники, дички и ковровые декоративные растения. Меня только удивляло, как некоторые из присутствовавших старались обменяться с ним хоть несколькими словами и как они торопились ему поддакивать, словно зависели от него. Конечно, это объяснялось также тем, что повсюду в Холленхузене висели плакаты — на деревьях, заборах, стенах сараев — и что на этих плакатах можно было видеть фотографию шефа, даже две фотографии: на одной он очень серьезно на вас глядел, а на другой втыкал в землю лопату, чтобы что-то посадить, по-видимому лежавшее рядом деревце.

Они выставили его кандидатуру на выборах, хотели, чтобы он стал бургомистром в Холленхузене, не все, но те, кто от этого что-то для себя ждал; по рассказам Макса, они так долго осаждали его и уговаривали, что шеф в конце концов согласился; и с того самого дня вечно был в разъездах, да и свет в крепости горел дольше обычного. Он уже не мог заботиться об удобрении всех наших горшечных растений и поручил их мне, и я поступал с ними так, как делал это он, давал им удобрения соответственно их виду и столько, сколько требовалось, разговаривал с ними и все время прислушивался к шорохам роста, которые шеф уже сотни раз слышал, и я тоже наконец однажды утром услыхал, эдакое очень слабое шуршание. Он часто мне говорил: «Как странно, Бруно, ты же вообще так хорошо слышишь, а шорохи роста не улавливаешь», — и вот я впервые их услышал и очень обрадовался.

Магды не было в «Немецком доме», да и я бы, верно, туда не попал, если бы Макс не взял меня с собой, Макс, который навещал нас только по праздникам и по каким-нибудь особым событиям; на обратном пути от Судной липы, где он почти донял меня своими вопросами, он вдруг сказал:

— Сегодня вечером, Бруно, ты непременно должен там быть, там ты увидишь шефа в новой роли, я, во всяком случае, пойду.

Макс тут же предложил, что возьмет меня с собой, я ждал его у железнодорожного переезда и потом с ним вместе вошел в «Немецкий дом», где собрался весь Холленхузен, да и многие из окрестных деревень, все больше мужчины. Толкотня. Приветствия. Сигарный дым. Много крестьян в зеленых грубошерстных пальто протискивались в тускло освещенный зал. Они занимали места за длинными столами, в самой глубине зала. Мы сразу прошли вперед, где еще было множество незанятых стульев, и Макс заказал официантке пиво, а мне лимонад, да еще чай для Доротеи, которая должна была вот-вот подойти. Подсчитать всех собравшихся мне не удалось, потому что некоторые ходили туда и сюда между столами, что-то шептали, заслонившись рукой, иногда выходили и возвращались в сопровождении еще кого-нибудь, склонялись над другими столами, где теперь уже им что-то шептали — так что любая попытка всех подсчитать оказывалась впустую.

Едва Доротея уселась между нами, едва у нее успокоилось дыхание, как два человека ввели в зал шефа, и сразу наступила такая тишина, что слышны были их шаги по полу, никаких приветственных жестов, никакого шумного узнавания, даже когда они проходили совсем близко от нашего стола, мы не обменялись каким-либо знаком. Никто не хлопал. Двое проводили шефа к кафедре, по бокам которой стояли растения в кадках, ему предложили сесть, один из провожавших поднялся на кафедру и весело приветствовал присутствующих; это был торговец бакалеей Тордсен, который всех в зале знал и радовался, что почти все присутствуют. Он счел излишним представлять Конрада Целлера, он хотел лишь напомнить, что этот человек — он чаще всего говорил: «этот человек» — сразу же после войны прибыл сюда с потоком людей из Восточной Пруссии, человек, который выполнял свой долг и все потерял, но из-за этого вовсе не намерен был опускать руки и стоять в стороне, а, напротив, как могут подтвердить многие, будучи здесь чужаком, без средств, благодаря своему упорству и знаниям создал такое, что снискало признание всюду, а не только в Холленхузене. «Этому человеку, — продолжал Тордсен, — мы говорим спасибо. — И еще сказал: — Этот человек заслужил наше доверие, он и его партия».

После Тордсена на кафедру поднялся шеф, и тут кое-кто из присутствующих захлопал, не сильно, не продолжительно, но захлопал. Когда я тоже хотел было захлопать, Доротея взглядом меня остановила, а Макс потянул мои руки под стол. Шеф был очень серьезен, он говорил медленно, скользнув по нас взглядом, он устремил взор в полутемные углы зала, из всего, что он говорил, я мало чего понял, однако до меня дошло, что речь идет о Европе, о ее сплочении во многих областях, он говорил о жертвах и переменах и предвещал, что они и в Холленхузене должны быть принесены и осилены, особенно в сельской местности, особенно это касается маленьких и карликовых хозяйств, во всяком случае, многим не мешает подготовиться к жертвам и переменам. Макс покачивал головой, в то время как Доротея изучала лица сидящих вокруг, все эти жесткие скептические лица, умеющие многое хранить про себя. С невозмутимым видом слушали они шефа, когда он сказал, что у нас хорошие коммуникации Север — Юг, но плохие — Восток — Запад, он предлагал построить объездную дорогу с выездом на шоссе в Шлезвиг, а когда заговорил о землеустройстве, то предложил построить на общинной земле новую школу, в которой были бы все учебные кабинеты и гимнастический зал. Шеф не читал с бумажки, он все держал в голове, временами он закрывал глаза, чтобы что-то припомнить, и когда он поворачивал голову в сторону, я видел, что у него по лицу ручьем струится пот. Края кафедры он обхватил уж наверняка не от волнения, он был спокоен, как человек, никогда не бросающий слов на ветер, и спокойно, уверенно, готовый повторить сказанное, говорил о дренажных работах и объединении обеих старомодных молочных ферм, а под конец поблагодарил всех за внимание.

Прения, помню, что после жидких аплодисментов перед длительными прениями принесли напитки, кто-то — и он это громко выкрикнул — потребовал, чтобы улучшили освещение в зале, но свет так тусклым и остался, как остались на своих местах и присутствующие, число их убавилось, лишь обычных для Холленхузена тишины и спокойствия как не бывало. Пока шеф говорил, все молчали, ни слова возражения, ни выкрика с места и никаких вопросов, так что тот, кто нас здесь не знает, вполне мог бы заключить, что оратор всех убедил, однако в прениях выяснилось: здесь, в Холленхузене, молчание вовсе не знак согласия.

Сначала они хотели знать, чем шеф намерен оплатить все то, что он здесь предлагал, и не давали отделаться приблизительными данными и видами на помощь из земельного бюджета, они требовали точных сумм, нужных на постройку школы, гимнастического зала и всего остального, и шеф говорил то, что было ему известно, но признался и в том, что кое-чего не знает. Шеф не взволновался и тогда, когда кто-то из своего темного угла осведомился, будет ли здесь снова стоять 248-й полк, не взволновался, а сдержанно объяснил, что возвращение солдат хоть и сулит некоторые выгоды, это точно, но, с другой стороны, слишком многое изменит в нашей здешней жизни. Больше он ничего не сказал; тут, в углу, да и некоторые другие, видимо, охотно задали бы еще немало вопросов, но подавили просившиеся на язык намеки и подозрения, а шеф сам от себя ничего не хотел к этому добавлять, он, который всегда знал, как кому ответить.

Однако он явно удивился, когда сидевший у самого дальнего окна человек направился к трибуне, тщедушный старик, который не спеша упрямо пробирался между столами, а один раз с поднятым лицом внезапно, будто заблудившись, остановился, но потом целеустремленно двинулся дальше к кафедре, где не торопился со своим вопросом и только неумолимо сверлил глазами шефа. Он требовал дополнительных сведений о Европе и жертве, которую он лично должен принести, он понял так, что малые крестьянские хозяйства не имеют будущего, а он сам с такого вот крестьянского двора, каких-то двадцати пяти гектаров — и того нет, с этого клочка земли его деды и прадеды кормились двести пятьдесят лет, и что же теперь будет с ним и такими, как он, — вот что он хотел бы узнать от шефа. Тут и некоторые другие в зале вскочили, старик выступил и за них, и ему аплодировали, я испугался, когда их кулаки забарабанили по столам, а Доротея озабоченно оглянулась, ища взгляд Макса. Голос шефа не изменился, звучал разве что печальнее, когда он заверял старика, что он все может понять — горечь, гнев, отчаяние; он сказал:

— Я знаю, что значит все потерять. — И еще сказал: — Мы всегда в пути, нигде не написано, что все должно оставаться таким, как есть.

Эти слова не могли удовлетворить ни старика, ни тех, от имени которых он по собственному почину выступил, они требовали ясности, они должны знать, чего им ожидать, и шеф тотчас согласился потом поговорить с ними, в более узком кругу.

Когда мы все вместе возвращались в крепость, каждый был занят своими мыслями, я, и Доротея, и Макс, мы брели друг за другом по щебеночной дороге без шефа, он задержался, чтобы разъяснить возмущенным и любознательным оставшееся для них неясным. Проскользнув через живую изгородь туи, мы пошли уже все рядом, и Доротея — она временами вздрагивала, как от озноба, — взяла нас под руки, покачала головой и пробормотала:

— И зачем он за это взялся, почему на это пошел?

А Макс тихо произнес:

— Нет ничего труднее и неблагодарнее, как убеждать других.

— Но почему же он тогда это делает? — спросила Доротея.

На что Макс:

— Кто-то же должен это делать, чтобы все наконец сдвинулось с мертвой точки.

Макс одобрял то, что взял на себя шеф, он его хвалил и защищал, речью его он даже восхищался, по крайней мере не ожидал такого от него, и тем не менее думал, что она не принесет победы шефу, при всем его старании, поскольку он совершил ошибку, которую никто не может себе позволить.

— Откровенность, обезоруживающую откровенность. Этим он лишил себя всякого шанса, — сказал Макс, — вот увидите.

Мы этого не увидели. Макс оказался не прав, прошло немного времени, и они избрали шефа бургомистром Холленхузена, правда, с очень малым перевесом голосов, но избрали.

Это не платок Магды, конечно, это снова та одноглазая женщина, что живет за брошенным кирпичным заводом, на этот раз она крадет не плоды шиповника, а саженцы рододендрона, хвать — и в мешок, хвать — и в мешок, все для своего наворованного сада, перед которым останавливается каждый приезжий. Однажды я ее здорово напугал, подкрался и напугал так, что она выронила мешок и оцепенела, стояла как птичье пугало, не в силах пошевельнуться, но, пока я соображал, надо ли ее отвести к шефу, она медленно повернулась и уставилась на меня своим единственным глазом, и я уже не в силах был ее как следует отчитать. «Вы тут воруете», — проговорил Бруно, и этим было все сказано. Я бросил дубинку, которую прихватил, и ждал, когда она уберется, а от растерянности забыл отобрать у нее украденное.

Как споро она сует добычу в мешок, будто сдельно на нас работает, выбирая, переходит от одного саженца к другому, низко согнувшись, никак не страхуясь; охотнее всего я поймал бы ее с поличным и отвел к шефу, чтоб он ее оштрафовал, но я не выйду из дома, до самого вечера не покажусь никому на глаза. Вспорхнули сойки. Вспорхнула сорока. Наверняка кто-то спускается по подвозной дороге и может захватить ее врасплох, одноглазая все еще ничего не заметила и преспокойно продолжает вырывать, отряхивать землю и совать в мешок; теперь уже поздно бежать.

Иоахим. Один и без собаки, и все еще ее не обнаружил. Иоахим смотрит только на Мирко, который тащит за своим трактором сеялку. Знак, надо бы мне подать ей знак. Иоахим подзывает Мирко и указывает на сосны. Она не бросается наземь, а тащит свой мешок к бочкам с дождевой водой, прячет его там и начинает преспокойно чистить туфли, наблюдая при этом за Иоахимом, который шагает рядом с трактором Мирко к машинному сараю.

Они избрали его бургомистром Холленхузена, хотя Макс уверял, что на то нет никаких шансов, у него был самый малый перевес в голосах, как помнят здешние жители, но шефу это было безразлично, он занял этот пост и согласился, чтобы его в Доме общины называли «господин бургомистр», подчас даже Доротея обращалась так к нему: «Давай, давай, бургомистр, съешь еще одну сосиску». Какие предстоят работы на участках — это он всегда знал, и, хотя не мог уже проводить столько времени с нами, он через Эвальдсена и Иоахима передавал, что в первую очередь делать, а когда мы выполняли то, что он считал неотложным, я не раз пытался себе представить, чем он сейчас занят, и видел, как он проводит инспекцию, или слышал, как он с черной кафедры обращается к людям, а то выслушивает просьбы холленхузенцев.

Однажды он открыл праздник. Большие конные состязания с кольцами и копьями, на которые съехались участники отовсюду, почтенные старики и молодые крестьяне, но также и школьницы, они спустились вниз к Холле, на украшенный ради праздника флагами луг Лаурицена, с дорожками для состязания, палатками и ларьками. Там они выстроились, и шеф, встав на ящик, открыл состязания, он говорил недолго, и я не мог разобрать, что он говорил, поскольку не хотел особенно приближаться, но, надо думать, это была веселая речь, потому что то и дело слышался смех и ему здорово хлопали. Черные и белые костюмы для верховой езды. Флажки на копьях. Разукрашенные кони с розами за ушами. Побеленные известкой шесты, между которыми уже висели кольца. И всюду канатные заграждения. Огромный выцветший праздничный шатер: ни дать ни взять гриб-великан. Ина, разыскавшая меня в самом безопасном месте, сидящим на ограде, попросту схватила за руку и хотела оттуда стащить.

— Идем, Бруно, идем. Такое бывает лишь раз в году.

— Нет, — сказал я, — отсюда все прекрасно видно.

Вперед, к канатному заграждению, никто меня не заманит, я наблюдал все со своей ограды, сидел перед зарослями ольхи, а когда начались отборочные соревнования, пошел по деревянному мосту, но ближе — ни на шаг, никогда не подхожу так близко, чтобы увидеть глаза коней.

За пирожками и жареным миндалем и раза два за халвой я посылал младшего братишку Хайнера Валенди, у него вообще не было ни гроша, и он охотно бегал по моему поручению к палаткам лишь затем, чтобы получить от меня свою долю. Особенно долго я не в силах был наблюдать состязания; когда я пресытился топотом и гулом, фырканьем и ржаньем, я отправился к нашим посадкам, в низину, куда все долетало очень приглушенно, и именно там Ина мне взволнованно крикнула:

— Сейчас заезд Нильса, если ты зажмешь большие пальцы и пожелаешь ему успеха, тогда он победит, тогда он станет королем.

И я тотчас помог исполнению ее желания, зажал оба больших пальца, да так крепко, что он на третий день стал королем.

Сам-то я никогда бы не решился войти в праздничный шатер, но этого хотел шеф, наш бургомистр, он распорядился:

— Сегодня вся семья должна быть в сборе, — и сам повел нас к столу, закрепленному за нами в гигантском шатре, стол он окрестил нашей базой. А когда мы уселись на складные стулья, обошел всех поочередно, кладя руки нам на плечи, словно хотел прижать нас к сиденью.

Большинство было в костюмах для верховой езды, многие повтыкали свои копья возле столов, а на помосте музыканты, их было трое, уже вынимали инструменты из футляров. Вяло колыхались брезентовые двери шатра, по небу плыли белые облака, тугие, как свиные пузыри, значит, жди сильного ветра. Кто хотел что-то съесть или выпить, должен был сам себе это принести из буфета на колесах.

Я уже наперед знал, что они пошлют меня, и я должен буду все им притащить, но, пока я пытался навести какой-то порядок в заказах, к нашему столу подошел Нильс, он уже приколол значок и надел блестящую цепь, полагающуюся королю, и когда Ина, поцеловав его, поздравила, он поспешно спросил, что нам принести. Мы вместе пошли к буфету, я перечислил заказы, а Нильс, искоса на меня посмотрев, с похвалой сказал:

— И как ты все это смог запомнить, Бруно, я уже половину перезабыл.

А позже, за столом, когда мы поставили подносы, повторил еще раз:

— Мне наверняка пришлось бы трижды возвращаться, а Бруно, он все запомнил.

Он подсел к Ине, на ее стул; их нисколько не смущало, что сидеть было очень шатко, подчас они размахивали руками и цеплялись друг за друга, чтобы не упасть.

Как он стал королем, он не смог объяснить ни шефу, ни Доротее, они все снова и снова его расспрашивали, наибольшую заслугу он приписывал Фабиану, своему старому коню, у которого ровнейший галоп, какой только можно себе представить.

— На Фабиане, — сказал он, — сидишь как в кресле-качалке, и если хорошо рассчитать ход, то остается только подставить копье, а кольцо оно уже само подцепит. На Фабиане выиграли бы все мои соперники.

Но семейство не оставалось постоянно в тесном своем кругу, время от времени к нашему столу подходили люди и беседовали с бургомистром, раза два даже уводили его с собой, и я видел тогда, как он сидел за другими столами с бокалом в руке, готовясь чокаться. Когда заиграли музыканты, нас покинули также Нильс с Иной; поскольку Нильс был королем, ему принадлежал первый танец, королевский вальс, как это назвала Доротея, но танцевал он отнюдь не как король; виноваты в том были, верно, его сапоги для верховой езды, из-за них он не попадал в такт, подпрыгивал, постоянно чуточку запаздывал во время танца, и когда танец кончился, на его лице читалось облегчение. Как быстро он увел Ину, еще не смолкли аплодисменты, Ина уже исчезла в сутолоке у входа в шатер. Что Иоахим умеет так хорошо танцевать, я никак от него не ожидал, танцевал он с одной лишь Доротеей, два, а то и три раза, он непрерывно улыбался и весь танец не отрываясь смотрел на нее, и если бы Доротея так не запыхалась, он бы, верно, приглашал ее чаще.

Буксирный караван; помню, как из дымки, из облаков табачного дыма, вынырнул буксирный караван, кого-то волокли под руки, а он противился, упирался, дергался и старался вырваться, не в полную силу, но пытался. Я сразу же увидел, что сопротивление его в какой-то мере наигранное, потому что старик Лаурицен, уж конечно бы, высвободился, если б изо всех сил попытался это сделать, значит, он втайне был не против того, чтобы Нильс и Ина притащили его к нашему столу. Думаю, они до того его долго обрабатывали и за его спиной, когда он сидел упрямый и брюзгливый, даже не желая взглянуть на наш стол, за его спиной сговорились и по сигналу схватили его и поволокли, получая от этого явное удовольствие. Они притащили его к нашему столу и с двух сторон крепко держали, как какого-нибудь пленника, а он, довольно-таки уже сгорбленный, выпрямился и уставился на шефа, который медленно поднялся и в свою очередь вперился глазами в стоявшего напротив упрямца, так они стояли, оценивая друг друга взглядом, с упорством, от которого нам всем становилось не по себе.

Старик Лаурицен первый разомкнул губы как бы для вопроса, он сказал:

— Целлер?

А шеф на это:

— Лаурицен?

После чего оба вновь уставились друг на друга, и наконец Лаурицен, больше не выдержав, проворчал:

— Бургомистр — да, но не мой бургомистр, не мой.

— Ничего, — сказал шеф, — мне достаточно и простого большинства. — И уверенной хваткой, подцепив пустой стул от соседнего стола, поставил его между собой и Доротеей и предложил Лаурицену сесть, на что тот, поколебавшись, с пренебрежительным жестом сел. Сразу же перед ним оказался полный стакан, и сразу же Доротея и шеф предложили ему с ними чокнуться, но он пока еще не захотел, он должен был сперва спросить:

— А древесина из Датского леска, она по-прежнему может сгодиться, так, что ли?

На что шеф ответил:

— Может сгодиться не хуже, чем все те камни, которыми нас одаривали по ночам.

После чего они друг другу кивнули и опрокинули себе в рот пахнущую тмином водку.

Сколько они могли пить! И чего только друг другу не говорили, не повышая, однако, голоса, каждый выкладывал то, что в нем накопилось, обвинения и контробвинения, ни один не оставался перед другим в долгу.

— Раньше еще жилось неплохо в Холленхузене.

— Раньше? Это когда же?

— До того, как вы, с востока, сюда заявились, вы — сущее бедствие, тут было тихо и мирно, каждый знал, что ему принадлежит, никто никогда не посягал на чужую собственность.

— Зато мы вам показали, как можно жить и что можно сделать из земли, от которой все нос воротили.

— Во всяком случае, мы были довольны.

— Да, те, у кого было все, те были довольны.

— У себя дома вы только одному и научились — таскать да мазурку танцевать.

— Правильно, а вы довольствовались только первым.

— Кукушечье гнездо — вот все, что мы представляли для вас.

— Насколько мне известно, у кукушки нет гнезда.

— Во всяком случае, без вас у нас был бы совсем другой Холленхузен.

— Правильно, тут все оставалось бы, как во времена оны.

Такая шла между ними перепалка, но порой они втихомолку про себя ухмылялись и в перерывах чокались низенькими стаканами. Ни тот ни другой не протестовал, когда Нильс поставил перед ними новую бутылку — приветствие от короля состязаний; старик Лаурицен собственноручно откупорил ее своими узловатыми пальцами и, не спрашивая, налил, также и Доротее, которая согласилась выпить лишь при условии, чтобы никто больше не приглашал ее танцевать.

— Что до танцев, так это все вздор, — изрек старик Лаурицен и этим ограничился.

В последний раз выпив за наше здоровье, он рывком поднялся, кое-как установил равновесие, а затем, нащупывая край стола и держась излишне прямо, направился к выходу, но перед тем пригнулся к шефу и шепнул ему что-то на ухо. Иоахим тотчас же захотел узнать, что Лаурицен шептал шефу, и шеф сказал:

— Ничего особенного, он меня к себе пригласил.

Праздничный шатер пустел. Доротея уже надела под столом тесные туфли и сказала, чтобы я допивал свой лимонад, и тут я снова увидел и узнал его. Он стоял у входа в шатер, небрежно прислонившись к шесту, подняв узколицую голову, как бывает, когда кого-то ищут: Гунтрам Глазер. Я сразу понял, что он разыскивает нас; да, Ина, я это понял, и когда он нас обнаружил и направился к нам, я был не столько удивлен, сколько встревожен, я не смог бы объяснить, откуда взялась эта тревога, просто она поднялась во мне, и потому я лишь молча указал на него пальцем. Когда шеф узнал его, он помахал ему, сюда, мол, сюда, и Гунтрам Глазер, махнув в ответ, убыстрил шаги и почтительно с нами поздоровался. Он был приглашен в крепость лишь назавтра. Он явился слишком рано. Никогда бы не подумал, что однажды он станет у нас управляющим, нет, Ина, никогда бы не подумал.

Что мне ему сказать, если он ко мне придет, он уже смотрит в мою сторону, присматривается с террасы, может, решил сам мне объяснить, почему он подписал и сдал на хранение эту дарственную, дарственную на мое имя. «Не торопись отвечать „да“ и не торопись отвечать „нет“» — так посоветовала мне Магда, сейчас я ему отворю и его выслушаю, конечно, он мне все откроет, даже самое тайное, даже то, что он думает в глубине души; едва он скажет: «А теперь тебе не надо слушать, Бруно», тут уж я знаю, что говорится это единственно для меня. Он немножко еще выжидает, делает несколько шагов, смотрит поверх участков на старые сосны у железнодорожной насыпи, как устало он двигается, как осторожно — наверно, боится упасть, как недавно в песчаном карьере, когда у него закружилась голова и он упал, потеряв сознание, я оставался рядом с ним, пока он не поднялся на ноги и с трудом не выговорил:

— Ни слова, Бруно, об этом никому ни слова.

Ружье, за плечом у него висит двустволка, может, он все же не намерен сейчас идти ко мне, но вот он подходит к лестнице, осторожно спускается, бросает долгий взгляд назад, на крепость, нет, в окнах никто не показался, он идет ко мне, чтобы меня во все посвятить, теперь можно и дверь отпереть. Я не скажу ему о том, что знаю, о том, что рассказывают, если он меня не спросит, не полезу с этим сам, потому что это может причинить ему боль, а я не хочу ни о чем говорить, что причинит ему боль или его опечалит.

Нет, он все же не ко мне направляется, лишь проходит мимо, даже не взглянув, неприступный, погруженный в себя, тут уж лучше мне его не окликать. Побегу за ним, вот что я сделаю, украдкой пойду следом, а там, где никто нас не увидит, покажусь ему на глаза и попросту останусь с ним. Шеф, конечно, знает, что я на вечер приглашен в крепость, и может, знает уже, чего они от меня хотят, будет он при этом, все станет легче, ведь, если потребуется, он за меня ответит, ответит и этому Мурвицу, который мне угрожал, что меня еще много чего ждет.

Скорей запереть дверь и юркнуть на высокоствольные участки, где Бруно, загороженный стволами, будет для всех невидим, а сам будет видеть всех. Лесовик с крюком здесь не прячется, раньше я думал, что лесовик, который иными ночами надламывает наши деревья по собственному плану, прячется на высокоствольных участках, но шеф сказал мне, что он, наверно, приходит издалека, при наших совместных обходах мы никаких следов не находили.

Из-за тебя, Бруно, сказала Магда, они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, также из-за тебя, ведь дарственная предусматривает, что после смерти шефа тебе достанется самая ценная земля, треть всего, да еще с соответствующим инвентарем, с этим они никогда не примирятся, сказала Магда. Если это правда, то у шефа есть на то свои причины, у него всегда свои причины на все, что бы он ни делал.

Почему он не пьет, как обычно, из колонки? Он очень редко проходит мимо крана, чтобы его не открыть, не дать стечь воде и не выпить водицы, источник которой он сам нашел и вкусом которой не может нахвалиться. Он не обращает внимания на кран, идет, волоча ноги, по направлению к железнодорожной насыпи, кожаный ремень от ружья, видно, соскользнул, и он снова натягивает его на плечо. Не помню даже, когда я видел его в последний раз шагающим с ружьем по участкам, во всяком случае, это было очень давно, но хотелось бы знать, на кого он собирается охотиться, кролики перевелись, черных птиц он в последнее время терпел, может, хочет только проверить ружье, которым так долго не пользовался.

Здесь, среди молодой поросли, упасть невозможно, деревья растут так густо, что, если откажут ноги или тебя пристрелят, просто повиснешь, стволы тебя подхватят; кого здесь застигнет смерть, тот не рухнет на землю, а воздух его провялит.

А еще может быть, что этой дарственной он хочет меня отблагодарить. Шефу редко когда представлялся случай в чем-либо упрекнуть меня, никто не выполнял его указаний с такой охотой, часто ему даже незачем было договаривать до конца, я с полуслова понимал, как нужно выполнить работу и чего он от этого ждет; однажды он даже сказал: «Ты, видно, читаешь мои мысли, Бруно». У него — он же на голову выше всех других — мне незачем было ничего переспрашивать, я помогал ему и выполнял все, что бы он мне ни поручал — отправить ли на дно Большого пруда мертвую охотничью собаку, побросать ли в Холле настил деревянного моста или отогнать скотину на пастбища, — на меня он всегда мог положиться. Я ничего не стал его спрашивать, когда он велел мне сжечь его испачканную куртку, а корзины со всякой вкусной снедью, которые он посылал Эвальдсенам, я так незаметно им приносил, что никто не мог догадаться, откуда они взялись.

А моей работой в посадках он был не просто доволен; сколько раз, подозвав наших новых рабочих, он говорил им: «Взгляните, как Бруно это делает. Вот как надо переваливать, подвязывать, прививать». Вполне возможно, что шеф хочет меня за все отблагодарить; не исключено также, что он думает: Бруно многому научился, и, если земля попадет в его руки, он будет все вести так, как делал это я, и ничто не изменится ни в уходе за землей, ни в планах посадок, Бруно позаботится о том, чтобы всегда было видно, как мы здесь все преобразили. Пусть он никогда со мной об этом не заговаривал, не исключено, что он так думает.

Он направляется к гравийному карьеру, туда, где мы раньше брали песок для проращивания семян; ни разу даже не взглянув по сторонам, он идет по разбитой подвозной дороге и, уж конечно, не обращает внимания ни на какие шумы и шорохи, это он-то, который всегда все раньше меня замечал, он даже ни разу не застывает на месте, не проверяет и не удостоверяется, как обычно; сейчас он подойдет к живой изгороди туи. И хотя он всегда терпеть не мог, если кто-либо из нас сквозь нее продирался, сейчас он сам сквозь нее продирается и исчезает из виду, я догадался, догадался, теперь он, спотыкаясь, спускается вниз к соснам, может, сейчас прогремит выстрел, но нет, вороны еще не вернулись домой.

Вон он сидит, на том самом месте, где мы столько раз сидели с ним в прошлые годы, когда работы было больше, чем сейчас, и все же находилось время поговорить и подождать возвращения ворон; часто мы засиживались дотемна и внизу под нами лишь блестели рельсы. Никак нельзя его испугать. Он положил ружье на землю. Он пристально смотрит в одну лишь сторону, в сторону Коллерова хутора, в котором, видно, все еще никто не поселился. Его согнутая спина. Руки сложены на коленях. Он меня не окликнул, когда я срывал хвоинки и их высасывал. Надо подойти к нему не спеша, объявиться, будто случайно, и подойти, потому что он всегда терпеть не мог, когда кто-нибудь стоял позади и с ним заговаривал.

— А, Бруно, что ты тут делаешь? — спрашивает он. Он не взглянул на меня, едва пошевельнулся, уголком глаз по одним моим ботинкам узнал меня. — Иди сюда, садись рядом со мной, — говорит он и легонько похлопывает по земле, — садись сюда.

В голосе его не слышно волнения, он говорит как всегда. Лицо, спокойное и чуть удивленное. Что надо сказать, о том он наверняка догадается сам, главного он никогда еще не забывал.

— Знаешь что это, Бруно, тут у меня в руке?

— Ягоды, — отвечаю я.

На что он:

— Ягоды омелы, за ними все гоняются, птахи, куницы, даже летучие мыши, все любят ягоды омелы, потому что ничего нет вкуснее их мякоти.

Он отсыпает мне две ягодины в ладонь, мне хочется одну попробовать, но сначала я рассекаю ее ногтем, какая липкая; ничего, как-нибудь проглочу, ягод омелы я еще никогда не пробовал.

— Бруно, Бруно, — говорит шеф и качает головой, — будем надеяться, что эта штука не заклеит тебе желудок, ведь из семян изготовляется смола для ловли птиц. Но мы ведь знаем — у тебя желудок как у дрозда.

Он дружески-ласково на меня смотрит, дружески-ласково и с любопытством, словно со мной вот-вот должно бог знает что приключиться, но ягода все еще жжет у меня в горле.

— Забавно, — говорит он, — птицы распространяют ту самую штуку, с помощью которой их ловят, они обтирают остатки клейкой ягодной мякоти о ветки деревьев или пачкают суки и таким образом рассеивают семена новых омел, в первую очередь дрозды. Есть старая поговорка: помет дрозда — его же беда.

Теперь ягода проскочила вместе с обильной слюной, теперь с нею покончено.

— У дроздов, — говорит шеф, — семенам требуется всего каких-нибудь полчаса, чтобы пройти через все тело.

— Вкус сладковатый, — говорю я.

— Да, Бруно, сладковатый, но кусты омелы — это страшнейшие паразиты, и если они доберутся до твоих грушевых деревьев, ореховых и грушевых, то хозяину несдобровать.

И снова он смотрит поверх рельсов и угодий на Коллеров хутор. Он сказал «твои грушевые деревья», сказал «твои ореховые деревья» — значит, это правда.

— Там, на Коллеровом хуторе, мы же были по-настоящему счастливы. Как ты считаешь?

Я теряюсь, не знаю, что ему на это сказать. Просто киваю и смотрю вместе с ним туда, где мы когда-то были по-настоящему счастливы; и он больше ни о чем не спрашивает, видно, вполне удовлетворен.

— А ты еще помнишь, как звали того старикана, с его силками, капканами и чучелом хорька?

— Да, его звали Магнуссен.

— Правильно, Магнуссен, и я думаю, что он был там счастлив, потому что никто от него ничего не требовал и он не требовал ничего от других.

Это первые, головной отряд ворон, разом поднявшийся с большой помойной ямы, но вот они нас обнаружили и поворачивают, каркают и поворачивают, у некоторых взъерошенные перья, словно в них уже попали, попали пули, дробь; сейчас они предупредят большую стаю и повернут к Тополиной аллее. Не грачи, а вороны предвещают беду, но их осталось мало, и сюда еще ни одна не залетала. Ясно чувствую я, что шеф хочет сказать что-то, может, ищет, с чего бы начать, но вот что-то пришло ему на ум, он распрямляется, похлопывает и ощупывает внешний карман куртки, оттопыривает кармашек жилетки и вот уже что-то достал, зажимает в кулаке и ищет мою руку.

— Давай сюда свою руку, Бруно.

Это что-то теплое, округлое и тяжелое. Желуди, два серебряных желудя, висящих на серебряной цепочке, они массивны и позвякивают, когда сталкиваются.

— До чего же красивые, — говорю я.

На маленькой пластинке между ними надпись: «От Ины к двенадцатому двенадцатого», цифра на оборотной стороне настолько мелка, что мне не удается ее разобрать.

— Возьми их себе, — говорит он, — спрячь, чтобы у тебя осталось что-то от меня на память.

— Но ведь здесь надпись, — говорю я, — дарственная надпись.

— Знаю, Бруно, стало быть, у тебя будет еще больше о чем вспомнить. Это наверняка самые красивые желуди, какие есть на свете.

Голос Макса, совсем близко за нами, он, конечно, уже некоторое время за нами наблюдал, прятался за живой изгородью туи и подслушивал.

— Так вот вы где, — громко говорит он, может, он даже шел за мной следом, в то время как я следовал за шефом, вид у него суровый, и он еще раз повторяет: — Так вот вы где.

Он не намерен садиться, и по тому, как он стоит, видно, что он собирается лишь что-то передать, его быстрый оценивающий взгляд хочет во все проникнуть, этот подозрительный взгляд, который не приглушает даже улыбка. Желуди все сильнее нагреваются у меня в руке, серебряные желуди, они обжигают, я хотел бы возвратить их шефу. Но как это сделать, когда он даже не встал? Он сидит, отвернувшись, и смотрит поверх путей в сторону холленхузенской станции, Макс как бы для него не существует, шеф даже не обернулся к нему. Поезд сейчас отойдет.

— Господин Мурвиц приехал, — говорит Макс.

Шеф, видно, его не понял; не шелохнувшись, он уставился на поезд, туда, где люди бегут и тащат вещи, а человек с жезлом уже захлопнул несколько дверок.

— Господин Мурвиц ждет тебя, — говорит Макс.

Он наклоняется, хочет поднять ружье, шеф тотчас это замечает и кладет руку на ствол, от него ничего не ускользает, он видит даже то, что делается у него за спиной. Поезд тронулся, проезжает мимо опущенного шлагбаума, перед которым стоят несколько велосипедистов и автофургон отчима Хайнера Валенди, из некоторых окон люди машут в сторону станции, часто, когда я сидел здесь, они мне тоже махали, хотя не знали меня. Не хотел бы я сидеть в последнем вагоне, он так раскачивается, словно норовит сойти с рельсов.

— Доктор Мурвиц хочет с тобой еще раз побеседовать, — говорит Макс, он говорит это, обращаясь к спине шефа, не просяще или смущенно, а холодно и настойчиво.

Шеф спокойно оборачивается, поднимает голову и бросает на Макса удивленный взгляд, губы его кривятся, он передергивает плечами и, опираясь о землю, поднимается на ноги, не обращая внимания на протянутую ему руку помощи.

— Помни о ягоде омелы, Бруно, помет дрозда — его же беда.

Больше он ничего не говорит и направляется с ружьем через плечо к живой изгороди туи, не заботясь о том, на каком расстоянии от него следует за ним Макс, который мне только бросает:

— Пока.

Желуди надо спрятать, мне нельзя носить их при себе, с серебряными желудями я б только всем бросался в глаза; там, в песчаном карьере, я уже прятал под свешивающимися корнями сосен и гильзы от патронов, и осколки гранат. Но сперва пусть они отойдут подальше, шеф с Максом, теперь мне надо быть вдвойне осторожным, кто знает, не следит ли за всеми моими действиями кто-нибудь из крепости, а может, и кто другой за мной наблюдает по их поручению и лежит сейчас за живой изгородью или за соснами.

Сколько различных оттенков у песка, здесь — коричневый как ржавчина, а там — отбеленный солнцем; там, куда проникают лучи солнца, песок легче и тоньше, бывало, я здесь раньше, забавы ради, засыпал муравьев и жуков холмиками песка, они всякий раз благополучно выкарабкивались. Нет лопаты, придется разгребать песок руками, как я это часто уже делал, я положу желуди в одну из жестянок с осколками и гильзами, они должны быть здесь, под нависшими корнями, я хорошо приметил место. Они не могут лежать глубже. Когда же они наконец покажутся, обе жестянки, не отправились же они в самом деле путешествовать, такие тяжелые, а с этой стороны мы никогда за все годы не брали песок. Кто-то их вырыл и забрал, но кто мог это сделать, не растаяли же они, в самом деле, значит, кто-то постоянно наблюдает за мной, даже в темноте, видимо, идет за мной следом, едва я выхожу из дому, и провожает меня всюду, чтобы все обо мне разузнать и собрать доказательства.

Они хотят собрать против меня доказательства, вот оно что. Спокойно, Бруно, яму нужно снова засыпать, не поспешно, а так, будто я попросту забавы ради копал, если взять веточку и провести ею по песку да немного похлопать, то вряд ли заметишь, где я копал. Желуди придется спрятать у себя дома, лучше всего в часах, в мраморном корпусе достаточно места для серебряных желудей, а в землю мне нельзя ничего больше закапывать.

Прочь отсюда, мне нельзя здесь задерживаться. Но надо идти не спеша, никто не может мне запретить идти посреди дороги, остановиться и выпить водицы, так, как это делал шеф, этого тоже никто не может мне запретить; лучшей воды, чем наша, нигде не сыскать. Даже Иоахим не может мне ничего указывать, поскольку рабочий день уже кончился и я вправе здесь прохаживаться и делать, что мне угодно; но почти исключено, чтобы я столкнулся именно с Иоахимом — без него, конечно, не могут обойтись в крепости, где все они сейчас встретились с шефом. Я суну в карман серпетку и теперь буду всегда носить ее с собой.

К моему замку́ никто не прикасался. Все на своем обычном месте, и к подушке тоже никто не притрагивался. В корпусе часов желудям будет всего безопаснее, безопаснее, чем под матрацем, из этого тайника у меня не раз уже пропадали вещи: дневник, подаренный мне Доротеей, склянка с мазью, что я купил у цыганки, — когда я как-то хотел эти вещи достать, их там не оказалось.

Железо, как долго остается во рту этот привкус, наша вода из колонки отдает железом, и это очень хорошо, всегда утверждал шеф.

Вода из колодца, который пробурили по его указаниям, уже имела привкус железа, но еще намного железистей оказалась вода, которую Гунтрам Глазер распорядился выкачивать для своей дождевальной установки в то лето, самое жаркое здешнее лето, когда все сохло и желтело и растения никли, как никогда еще до того. Вряд ли кто думал, что под бывшим учебным плацем кроются такие мощные водоносные жилы, один лишь Гунтрам Глазер об этом догадывался, он только недавно начал у нас работать и это почуял, в отличие от Иоахима, который не хотел ничему верить и раза два даже советовал шефу прекратить пробное бурение и вообще отказаться от дождевальной установки. Хотя Гунтрам Глазер еще не был у нас управляющим, его поселили в крепости, в пустующие комнаты, большую с маленькой, и по субботам и воскресеньям он садился за стол вместе с семейством Целлер, и все с удовольствием слушали его рассказы об участках в Эльмсхорне, где он прежде работал, и о его чудаковатом дяде, о котором ходили всевозможные забавные истории. Иоахим часто слушал рассказы Гунтрама Глазера и достаточно часто поднимал его истории на смех, но Гунтрам Глазер всегда умел поставить его на место и как бы между прочим показать свое над Иоахимом превосходство. Если меня приглашали к семейному столу, то я не сводил глаз с Гунтрама Глазера и с нетерпением ждал его рассказов; а что Иоахим в таких случаях быстро вставал из-за стола и уходил, о том, кроме Доротеи, никто не сожалел.

Получив от шефа указания, Гунтрам Глазер предпочитал оставаться один на участках, нередко отсылая даже работника, который был к нему приставлен, а когда я предлагал немного с ним походить и рассказать ему, как у нас здесь все было вначале, он лишь улыбался в ответ и говорил:

— Я был здесь, Бруно, еще до всякого вашего начала. Я знаю эту землю дольше, чем вы.

Его брюки хаки, его темные рубашки. Он был так тонок и руки у него были такие нежные, что трудно было себе его представить за какой-либо тяжелой работой, но он катил самую увесистую тачку не хуже меня или Эвальдсена. Его коротко остриженные светло-русые волосы хорошо лежали даже на ветру. Его красивые наручные часы, его узкие глаза, выдерживающие любой взгляд, и уверенность, с какой он мог ответить на любой вопрос. И он никогда не потел — даже в самое жаркое лето, когда мы, всего лишь нагибаясь, обливались потом, его лицо и худощавое тело оставались сухими, и он не стаскивал с себя одежки, как это делали мы, а сидел в своих брюках хаки и темной спортивной рубашке на ящике и курил и, покуривая, смотрел, как мы полуголые пробегали под рассеивающей струей его дождевальной установки. Сидел ли он, ходил или работал, он постоянно курил и часто даже разговаривал с покачивающейся в губах сигаретой.

Как-то в обеденный перерыв, когда мы освежались под крутящейся струей, мимо проходил шеф с Иоахимом, они остановились и стали смотреть, как мы толкали друг друга под струю, и спустя немного Иоахим спросил, когда же тут наконец поставят душевые кабины, на что Гунтрам Глазер ответил:

— Мы же сами добыли эту воду.

А Иоахим сказал:

— Чтобы освежиться, ею, во всяком случае, можно пользоваться… — Он хотел еще что-то добавить, но шеф жестом оборвал его и, кивнув Гунтраму Глазеру, сказал:

— Я посмотрел результаты анализов, при удобрении надо иметь в виду, сколько калия и сульфатов содержится в воде, это необходимо брать в расчет.

— Я уже составил план, — сказал Гунтрам Глазер и еще добавил: — Теперь при обработке сорняков воздействие химикатов усилится.

Шеф только похлопал его по плечу и, довольный, двинулся дальше, а вот Иоахим, тот не смог даже слово на прощание выдавить, отвернулся и пошел; конечно, он не мог примириться с тем, что шеф так ценит Гунтрама Глазера. Да и мы скоро заметили, что его не очень-то проведешь, кое-что он делает по-другому, но его нововведения у нас были полезны, и мы могли многому у него научиться, это-то несомненно.

Однажды в то жаркое лето я обнаружил его на краю заболоченного участка, я выступил из тени ограды, подошел к нему и увидел, что он там ковыряет, исследует маслянисто поблескивающую лужу, воткнул в трясину палку, немного покрутил и стал наблюдать, как у самой палки поднимается грязная вода, вскоре заполнившая углубление, ямку от копыта. Выброшенную грязь припекло солнце, она покрылась коркой и растрескалась. Пахло гнилью, мухи с золотисто-зеленым бронированным брюшком и слепни носились над заболоченным участком, который шеф все еще не осушил, хотя старик Лаурицен уже больше на него не претендовал.

Когда Гунтрам Глазер заметил мою тень, он поднял голову, улыбнулся и сказал:

— Не знаю, Бруно, право не знаю, следует ли нам его осушать.

И поспешно потянул меня прочь от заболоченного участка, я заметил, что ему не хотелось там оставаться со мной, и мы направились к валуну, где он нервно закурил последнюю сигарету и, затянувшись, долго с шумом выдыхал из себя дым. Пустую пачку он смял в руке и зарыл. Я спросил его, не надо ли принести ему новую пачку из Холленхузена, на что он сказал:

— Это будет сложно, ведь сегодня воскресенье.

Но я ему сказал:

— Я знаю, где во всякое время можно достать.

Взял у него деньги, побежал в буфет на станции и вернулся много раньше, чем он ожидал.

— Ты мой спаситель, Бруно, — сказал он, когда я возвратился с сигаретами.

После чего выкурил еще две или три, мы стояли, прислонившись к валуну, смотрели поверх истомленных жарой шпалер, беспокойство, которое поначалу непонятно почему меня охватывало при встречах с ним, улеглось, и я спросил его, хорошее ли то было время, которое он солдатом провел на этой земле. Он задумался, а потом сказал:

— Чем дальше прошедшее, Бруно, тем оно неотвязнее.

Ему достаточно закрыть глаза, и наших посадок и участков как не бывало, опять стоят дома-макеты и учебный танк, и карликовые ели, из которых начиналась почти каждая атака, и какая бы ни царила тишина, спустя некоторое время, хочет он того или нет, ему слышатся слова команды, крики атакующих и треск выстрелов. Учебный плац — он просто-напросто не может от него никак отделаться.

Но тут из-за ограды нас окликнула Ина, мы пошли к ней и увидели ее веселую, потную, со следами укусов каких-то насекомых на лице и на ногах. Ина держала в руке маленькую совковую лопату, а в ее плетеной лубяной корзине лежали злаки, осока и травы, сорванные или выкопанные вместе с корнями и толикой земли. Она предложила нам определить, что именно она собрала возле Большого пруда, в Датском леске, на полях и на берегу Холле, и при этом сидела перед нами в совсем тоненькой блузке и очень коротких брючках, изрядно выпачканных от того, что она вытирала о них руки. Я смог определить почти столько же растений, сколько Гунтрам Глазер: тут были пупавка, метелица, лягушник, пушица, осот, и пырей, и желтушник, а также галинсога и одуванчик. Ина собиралась их рисовать, и все ее рисунки должны были служить хвалой сорнякам.

Ина хотела доказать нам, что сорняки красивы, и она расхваливала их копьевидные, дольчатые, перистые листья, она расхваливала также зубчатые и всевозможные их метелки и зонтики, а Гунтрам Глазер с улыбкой все это слушал и под конец сказал:

— Не очень-то приятно слышать похвалу своим злейшим врагам.

А Ина заранее предсказывала, что мы изменим свое мнение, лишь только увидим ее акварели, потому что все сорняки у нее обретут лицо, и каждое лицо сорняка будет говорить само за себя. А Гунтрам Глазер на это сказал, что, к сожалению, и в обществе растений имеются вредители, которые наносят ущерб росту других и ожидаемому урожаю и качеству, поэтому ничего другого не остается, как держать в узде тех, кто угрожает другим. Они немного поспорили, но им доставляло удовольствие спорить, и я бы с радостью еще долго их слушал.

А потом Гунтрам Глазер сказал, что больше всего не терпит полевой лисохвост, и Ина тотчас стала смотреть, нет ли его в корзине, но его там не оказалось, полевого лисохвоста в коллекции не было, а его ей так недоставало, что она предложила идти его искать. Гунтрам Глазер, однако, сказал, что не так-то легко найти эту подлую сорную траву, ее, к счастью, удалось изрядно потеснить, и тут Ина вопросительно посмотрела на меня, Ина, которой вдруг больше всего захотелось раздобыть именно полевой лисохвост, и я сразу же понял, о чем она думает, и сам предложил:

— Тогда я пошел, я знаю, где можно его найти.

А Ина поблагодарила меня и обещала не остаться в долгу, она сказала:

— Уж я что-нибудь хорошее для тебя придумаю, Бруно, — и подмигнула мне.

Ах, Ина, сперва я направился к заболоченному участку, где ласточки исчерчивали лужи и выписывали в небе свои узоры, а когда я обернулся посмотреть на вас, Гунтрам Глазер как раз помогал тебе спуститься с каменной ограды и уже подхватил твою корзину, готовый ее нести.

Иногда Ина забывала об обещанном мне, так, определитель видов деревьев я и сегодня еще жду, а также старую настольную игру «Тише едешь, дальше будешь», которую должен был получить за то, что бегал с поручениями к Нильсу Лаурицену; но что она мне пообещала за полевой лисохвост, Ина не забыла. Когда я чистил обувь — я как раз закончил чистку всей нашей обуви, — Ина поставила передо мной еще свои мягкие кожаные сапожки и спросила, был ли я когда-нибудь в кино, на что я ответил «нет». Затем она спросила меня, не хочу ли я пойти с ней в «Немецкий дом», где после долгого перерыва должны опять демонстрировать фильм, и я сказал «да» и тем самым был уже приглашен.

— Хорошо, Бруно, тогда будем сидеть рядом.

Мы и сидели рядом, я — с правой стороны от Ины, а с левой от нее сидел Гунтрам Глазер; в большом зале уже не стояло столов, одни лишь ряды стульев, и впереди, где обычно находилась кафедра, висело туго натянутое полотно. У Гунтрама Глазера был с собой пакетик жареного миндаля, и он нас угощал, он сказал, что уже видел эту картину и что ее стоит еще раз посмотреть, но кроме названия он ни во что не хотел нас посвящать. Картина называлась «У реки». Гунтрам Глазер не мог себе представить, что я еще никогда не был в кино, он лишь покачал головой и сказал:

— Стало быть, самое время, Бруно.

Река и непрерывный дождь на реке, и напирающая вода у свай кривых деревянных мостков, и привязанная к ним неуклюжая просмоленная лодка, ходившая из стороны в сторону, выцветший брезент, который вдруг ожил: из-под него выбрался мужчина, он, видно, спал под брезентом, его круглое небритое лицо поднялось над бортом, он подозрительно оглядел берег и тут же пригнулся, увидев между деревянными домишками жандарма, который не спеша вел велосипед в сторону березовой рощицы.

Вода поднималась, она теребила нависшие над рекой травы и ветки, перехлестывала через мостки, посреди реки в сторону устья, крутясь, плыли доски, бутылки, вырванные с корнем деревья. В домах у окон стояли люди и наблюдали, как прибывает вода, этим заняты были больше ребятишки и подростки, тогда как старшие собирали, упаковывали и тащили домашний скарб наверх, на чердак; они несли постели, и посуду, и настенные часы, а когда переводили дух, прислушивались к далекому грохоту и угрожающему гулу и обменивались взглядом, что-то подтверждая.

Жандарм еще не достиг березовой рощицы, как к нему навстречу вышел оттуда другой жандарм, они составили свои велосипеды и посовещались, у каждого были свои соображения, но напоследок они решили еще раз обыскать берег, сараи, которые уже начала заливать вода, и причаленные лодки. Они оставили велосипеды у домов и спустились по залитой береговой тропинке, вода уже раскачивала легкие ящики, приподнимала бадьи и старые сети; жандармы, шлепая по воде, их обходили, заглядывали в полутемные сараи, все обследовали, в то время как за ними внимательно наблюдал тот, кого они искали, круглолицый мужчина в просмоленной лодке. Прежде чем жандармы дошли до места, где была привязана лодка, он заполз под брезент и притворился мертвым, не подозревая, что правый башмак и кусок его арестантской куртки выглядывают из-под брезента, так они его обнаружили, молча сняли карабины с плеч, окликнули его и велели выйти на берег.

Он не повиновался, остался лежать, притворяясь мертвым; жандармы тихонько между собой договорились, после чего один, балансируя на скользких мостках, уже накрытых водой, схватился за канат и попытался, борясь со стремительным течением, подтянуть лодку. То ли жандарм сам поскользнулся, то ли человек в лодке его толкнул, трудно сказать, во всяком случае, жандарм упал в воду, а беглый арестант, внезапно сбросив брезент, одним ударом перерезал канат и поплыл прочь, несколько выстрелов, с опозданием посланных ему вслед, подняли лишь безобидные фонтанчики.

Вода прибывала и прибывала, все берега кругом затопило, серая пустыня, из которой торчали верхушки деревьев и несколько угрюмых дворов, и по этой пустыне несло неуклюжую лодку, арестант то направлял ее, то греб, порою застревал в крутящихся ветвях, но всегда высвобождался. Раз ему пришлось оттолкнуться от трупа коровы, другой раз лодка зацепилась за ограду из колючей проволоки, и он вынужден был спрыгнуть в воду, чтобы ее столкнуть. Его радовало, что он все преодолел, но еще больше радовался он, когда приставал к наполовину затопленным брошенным дворам, пришвартовывался к оконной раме или слуховому окну и проникал в жилище, тут можно было многим поживиться: столовыми приборами, инструментом, обувью. В темном костюме, позаимствованном из чердачного шкафа, он был похож на человека, собравшегося на свадьбу.

Увидев, что ему машут из слухового окна, он положил весла, явно колеблясь и не зная, как поступить, но затем все же решился и направил лодку к старому дому, на покрытой мхом крыше которого росла карликовая сосна. В открытом окне стоял мальчик, он стоял по щиколотку в воде; ловко подхватив конец, который кинул ему арестант, он обернул его вокруг грубо отесанной балки и притянул лодку так близко к дому, что арестант мог из нее выйти. Их шаги в темноте. Шорохи. Вспыхнувший луч карманного фонарика, скользнувший по куче вещей и задержавшийся на лице мальчика.

Как же я вдруг испугался, ведь это не был незнакомый мальчик, что стоял там на чердаке, это был я сам: я чувствовал холодный сквозняк, ощущал ногами воду, и не только моя рука защитилась от ослепляющего света, но и мой голос попросил арестанта осветить фонарем лестницу. Там плавал труп, плавал лицом вниз, слегка покачиваясь во все еще прибывающей воде: мой дедушка. Я сказал арестанту: «Это мой дед».

Он наклонился и перевернул тело, торопливо вытащил часы из жилетного кармана деда, подтянул труп к слуховому окну и вытолкнул в серую пустыню. Потом стал допытываться, где находятся ценные вещи, которые мы хотели бы спасти, и когда я лишь пожал плечами, арестант сказал: «А ну, говори, не то все поглотит река, на этот раз уж она нам покажет, можешь мне поверить».

Я повел его к сложенным в кучу вещам, но он-то имел в виду не одеяла, мебель, посуду, ковры, а звонкую монету, столовые приборы и драгоценности, и я показал ему ларь и помог взломать его, он все осмотрел при свете карманного фонаря, отобрал то, что счел ценным, и сам отнес в лодку. Он хотел все доставить в верное место, а потом вернуться за мной. Так он сказал. И пошел к слуховому окну. Он уже ухватил конец, чтобы отвязать лодку.

Я наблюдал, как иду следом за этим человеком, тоже хватаю конец и затем спокойно прошу сразу же взять меня с собой, на что он кивнул, прищурился и неожиданно так сильно меня ударил, что я свалился с ног. Он сел в лодку и приготовился было оттолкнуться шестом, но тут я встал, встряхнулся, прикинул расстояние, на которое он отошел, напружился и прыгнул в окно, прыгнул и по грудь в воде ухватился обеими руками за борт. Лодка закачалась, и если бы у этого человека не было шеста, которым он выровнял крен, она наверняка бы перевернулась. Тогда он опустился на колени. Стал бить меня по рукам. Совать мою голову под воду. Я фыркал, цеплялся, бил по воде ногами, я не хотел отпускать борт, не хотел тонуть, и вдруг голос, но это был не мой и не его голос, стал отчаянно меня звать, кто-то разогнул мне пальцы, впился в них зубами, несколько шлепков справа и слева по лицу, затем два жгучих удара, меня приподняли, куда-то повлекли, но я не представлял, где я.

Дерево; я сидел на земле, прислоненный спиной к дереву, а рядом со мной присел на корточки Гунтрам Глазер и гладил меня по голове, как это часто делал шеф, и теребил меня за плечо. Издалека его голос:

— Ну, Бруно, наконец ты пришел в себя. — И спустя немного спросил, смогу ли я один добраться домой, на что я сказал «да».

На следующее утро, подождав, пока все не уйдут, Ина пришла ко мне, ни слова не говоря взяла мою руку и обследовала пальцы, на указательном виднелись лишь несколько багровых точечек, маленькие углубления, и ничего больше. Она обрадованно кивнула и сказала:

— Жаль, Бруно, что ты не досмотрел картины до конца, потому что все обошлось хорошо: с мальчиком не случилось ничего дурного, а арестант под конец спас женщину и был по-своему вознагражден.

Ах, Ина, никогда больше не ходили мы вместе в кино.

Что им в крепости было нужно, вот это я не прочь был бы узнать, может, Элеф опять обратился с какой-нибудь просьбой, может быть, даже принес приглашение, Элеф, который в важных случаях всегда отправляется в сопровождении всех своих домочадцев, жены, и дочери, и сестры жены, эдаким эскортом проходят они мимо моего окна.

Однажды, когда Доротея была у зубного врача, туда же явился Элеф с раздутой щекой и в сопровождении шести своих земляков, терпеливо дожидавшихся перед кабинетом врача, чтобы потом отвести его домой.

У шефа горит свет, и там, где сидят остальные, тоже свет горит, издалека крепость можно принять за освещенный корабль, скользящий между посадками. Надо не спеша одеться. Не торопись отвечать «да» и не торопись отвечать «нет». Главное — все внимательно выслушай. И не стой сгорбившись, сказала Магда. Задавать вопросы, если уж необходимо, и хорошо запоминать ответы, потому что, когда придет Магда, она захочет все узнать. Эх, поскорей бы уж вернуться сюда.

Его там нет, все уже собрались, а шефа все еще нет. Ина и Макс сидят рядом на диване, Иоахим — в одиночестве на мягкой табуретке, Доротея — откинувшись в кресле с высокой спинкой, конечно, они все ждут шефа. И он ждет, этот Мурвиц, видно, только что прочитавший вслух одну из бумаг, что лежат перед ним рядом с чашкой чая. Перед каждым стоит чашка с чаем, и наверняка никто еще не притронулся к печенью в вазе; может, мне быстренько улизнуть и вернуться, когда здесь появится шеф, шеф, который всегда все за меня говорил, но Мурвиц уже на меня щурится, Макс уже мне машет, я должен быть совершенно спокоен и еще раз старательно вытереть ноги, так, чтобы Иоахим это видел.

— А вот и Бруно, садись рядом со мной. Хочешь чашку чаю?

— С удовольствием, — говорю я.

Как ты осунулась, Ина, по тебе видно, что ты плакала, что ты плохо спала, вот уже второй раз ты стискиваешь виски, тоньше и костистее вряд ли могут быть пальцы, чересчур уж тонкие для двух спаянных вместе колец.

— Не хочешь ли печенья, Бруно, — с прежней теплотой говорит Доротея, пододвигает мне вазу и сразу же снова откидывается на спинку кресла.

Почему мне так кивает Макс? Почему он мне подмигивает, мы ведь с ним ни о чем тайком не договаривались, у него нет никаких причин меня успокаивать, но, может быть, что-то обращает на себя его внимание, ведь я еще не прикасался к чашке, может, он хочет, чтобы я сперва выпил чаю. Большая, написанная масляными красками картина за его спиной: маяк своим слабым светом указывает вход в гавань паруснику с остатками такелажа, картина эта уже дважды падала, бац — и лежит на полу, хотя никто к картине не прикоснулся, причем оба раза это случалось при гостях.

Я должен сосредоточиться, должен быть настороже, одним взглядом Доротея предложила Мурвицу начинать, и он понял, одного за другим нас оглядывает, словно хочет нас сосчитать, опускает голову, сейчас он своим хрипловатым голосом заговорит, установит, что еще одного человека недостает.

— Итак, прискорбная причина, по которой мы здесь собрались, всем ясна, — говорит он, но не говорит, что шефа еще нет и нам, наверно, следует еще немного подождать, этого он не говорит, значит, они решили обсудить все без него, видимо, он им вовсе не нужен, поскольку то, что они затевают, делается за его спиной. — Господин Мессмер уже был мною извещен о существовании договора дарения, ему также известно, что договор вступает в силу по кончине господина Конрада Целлера.

Почему они все на меня уставились, я не видел никакого договора, я не присутствовал, когда шеф его подписывал в Шлезвиге, чего же они так на меня смотрят, словно я во всем виноват, и чего они хотят от меня?

— Что касается господина Мессмера, то он поставлен в известность о пунктах договора, — добавляет Мурвиц и склоняется над бумагами.

Доротея, она всегда была добра ко мне, всегда меня защищала; я должен держаться Доротеи, она почти столько же знает обо мне, сколько и шеф. Как озабоченно она на меня глядит, как печально сейчас улыбается.

— Все мы, Бруно, — говорит она, — все тревожимся за шефа, он очень изменился в последнее время, задал нам немало загадок. Может быть, ты и сам это заметил, ну конечно же, заметил, ведь он ни с кем так часто и так охотно не бывает, как с тобой. Наверняка ты обратил внимание, что он уже не тот, что прежде. Ты понимаешь, Бруно, о чем я говорю?

Я только кивнул, и она удовлетворилась моим кивком; только бы знать, куда они гнут, у них наверняка имеется план, и если я их разочарую, они меня прогонят, наверняка прогонят. Иоахим-то охотно сделал бы это сейчас, он еле сдерживает нетерпение, иногда раскачивает ногой и вот уставился на меня, смягчает выражение лица, нога перестает раскачиваться, и он говорит:

— Ты должен понять, Бруно, иногда приходится делать что-то скрепя сердце, это необходимо, чтобы предотвратить худшее, и мы все убеждены в том, что так следует поступить сейчас. Шефу нужна наша помощь, он уже не тот, каким мы его знали прежде. Мы думаем, что его подкосила болезнь, понимаешь, при которой он подчас уже не дает себе отчета в своих поступках. И чтобы мы могли помочь шефу, нам необходимо все знать, ты должен сказать нам, что тебе показалось странным, когда вы оставались одни. Ведь тебе кое-что показалось странным, не так ли?

— Да, — говорю я, не подумав, уже ответил «да», не собирался говорить, а сказал.

— Так расскажи, Бруно, этим ты поможешь шефу.

Что мне сказать? Что временами он казался мне испуганным, что однажды он упал и какое-то время был без сознания? Что, случалось, он избегал встречи со мной? Его нерешительность. Задумчивость, в которую он подолгу впадал. Его подарки, которыми он по-настоящему напугал меня. То, что он вдруг в самый разгар работы вдруг принимался разговаривать с кем-то невидимым — как правило, это были лишь краткие предостережения, резкие приказы.

— Нет, — говорю я, — что он болен — этого я никогда не замечал.

— Очень важно, чтобы вы припомнили, — говорит другой голос, говорит Мурвиц, — поскольку необходимо предотвратить серьезную опасность.

— Но послушай, — говорит Иоахим, — мы же при этом были, ты и я, когда шеф впервые отказался идти в Датский лесок, он не решился туда вступить, послал нас, а сам остался ждать на опушке. Отчего бы это?

Деревья, шеф не мог смотреть на вершины деревьев, ему казалось, что они могут на него повалиться. И я говорю:

— Но деревья, бывает, неожиданно валятся, может, он это подумал, может, побоялся, что не сумеет достаточно быстро отскочить.

— А ты когда-нибудь видел, чтобы дерево само по себе упало, — спрашивает Иоахим, — так вот, ни с того, ни с сего рухнуло?

Срубленное — да, спиленное, подкопанное, вырванное — да, но безо всякой причины, как гром среди ясного неба, Бруно еще не видел, чтобы падали деревья, за все годы не видел.

— Это же шеф, надо думать, просто вообразил, — говорит Иоахим. — А ты как считаешь?

Я не знаю, что отвечать, все уставились на меня, в животе какая-то тяжесть, но тут Доротея говорит:

— Твой чай, Бруно, он совсем остынет.

Не могу, чашка начинает дребезжать, едва я ее приподнимаю, я не могу пить.

— А ящик, — говорит Иоахим, — куда делся ящик с древними орудиями, помнишь ведь, каменными топорами, скребками, наконечниками стрел? Ты же помнишь?

Мы все складывали в ящик, шеф и я, еще когда мы распахивали землю, все орудия каменного века были отмыты и надписаны; при каждой находке мы прерывали работу и шеф рассказывал, чем жили здесь люди в самом начале, в великом тумане, среди незлобивых зверей, о каждом скребке, каждом топоре он рассказывал целые истории, я никогда не уставал его слушать, но однажды он сказал, что повезет ящик в Шлезвиг, в музей, о чем позднее забыл или, может, вообще передумал, во всяком случае, ящик остался здесь и вместе с нами переезжал.

— Ты же унес его в поле, — говорит Иоахим, — однажды вечером ты его унес, а шеф шел за тобой следом.

— Да, — говорю я, — так хотел шеф.

— Видишь, Бруно, а теперь расскажи нам, что вы сделали с орудиями.

Зачем ему это знать, если он уж знает остальное? Когда мы были одни на участках, шеф пошел вперед, всматриваясь в землю, у него была с собой лопата с коротким черенком, он ею вырыл яму и сказал: «Здесь», потом в другом месте опять вырыл яму и опять сказал: «Здесь», а я брал из ящика, что попадалось под руку, и опускал в яму, которую он тотчас засыпал.

— Зарыли, — говорю я, — мы порознь все зарыли, все, что в первые годы нашли. Он так хотел.

Откуда они все это знают? Они, значит, не спускают с нас глаз, шпионят за мной и шефом, ничто от них не ускользает, мне надо быть еще осторожнее, они только что опять обменялись многозначительными взглядами. Может, мне следует спросить, где шеф и придет ли он, но это им, наверно, не понравится, и не мне здесь задавать вопросы.

— Если я не ошибаюсь, Бруно, ты лет тридцать как живешь у нас, а может, даже и больше, за такой срок становишься своим человеком, пускаешь корни, чувствуешь свою причастность и уже по собственному побуждению берешь на себя определенную ответственность, — говорит Макс, отдувается и продолжает: — Пожаловаться, думается мне, ты не можешь, что было в наших возможностях, ты от нас получал, и от матери, и, конечно же, от шефа. Ты все равно что член семьи. Но именно поэтому и ты должен признать то, что признает каждый из нас, например известные обязательства, и не по отношению к одному человеку, а по отношению ко всем нам.

— Что вы все насели на Бруно, — говорит Доротея, она ободряюще мне улыбается, хочет, чтобы я выпил чай.

— Хорошо, — говорит Макс, — но мы же не требуем от него ничего невозможного, хотим только ему напомнить, что все это взаимно обязывает нас, например, к откровенности. Сейчас не время для игры в прятки.

Как он на меня глядит, как жестко, выжидающе, он и прежде иной раз доводил меня до головокружения своими вопросами там, под Судной липой.

— Ты можешь спокойно нам все рассказать, Бруно: подарки, которые шеф в последние месяцы тебе делал, они же тебя приводили в изумление, я имею в виду дорогие, из ряда вон выходящие подарки. Ты же, конечно, удивлялся тому, что шеф тайком тебе совал.

Часы, дорогие часы, с которыми я всем бы сразу в глаза бросался, я же их вернул шефу, и он сунул их в карман, рассеянно, словно бы ошибившись.

Я говорю:

— Однажды он хотел подарить мне свои часы, может быть, чтобы я всегда был точен, но я их не взял, нет-нет.

— Ну а брелок, Бруно, серебряные желуди, последний подарок шефа, ты же его принял?

Им все известно, от них ничего не скроешь. Серебряные желуди Ины, «От Ины к двенадцатому двенадцатого». Как растерянно она на меня смотрит, один глаз у нее, видно, воспалился, Ина не может этому поверить.

— Да, — говорю я, — шеф дал мне серебряные желуди, но не в подарок, он об этом и словом не обмолвился. Я могу сейчас же за ними сбегать.

Макс качает головой:

— Сиди, Бруно, это можно сделать и потом. К сожалению, — продолжает Макс, — к сожалению, приходится заключить, что шеф тебе еще много чего дарил, просто мимоходом совал.

— Нет-нет, наверняка нет, только часы и желуди, ничего больше.

— Не спеши, Бруно, вспомни, от этого немало зависит. Мы должны исходить из того, что шеф тебе еще многое дарил, тебе и еще кое-кому здесь, он делал это из самых благих намерений, скажем пока что так: из благих намерений.

— Мне надо было принять их на память. Шеф дал мне желуди и сказал: «Чтобы у тебя осталось что-то от меня на память». Больше он ничего не говорил.

— Выслушай меня, Бруно, внимательно теперь меня выслушай: когда шеф дарил тебе эти ценные вещи, ты разве не удивился?

Я не хочу ничего говорить, но говорю:

— Вещи были ему надписаны, мне нельзя было принимать подарки, потому что там стояли дарственные надписи.

— Вот видишь, — говорит Макс, — значит, мы должны признать, что шеф не чувствует, какое значение имеют некоторые его личные вещи. Разве ты сам дарил бы вещи с адресованной лично тебе надписью? И теперь ты, вероятно, поймешь, что нам важно и что мы, к сожалению, вынуждены установить: поскольку сам шеф сильно изменился, изменилось и его отношение к вещам. Он уже не отдает себе отчета в своих поступках, не понимает в должной мере своих обязанностей и едва ли испытывает еще ответственность за то, что́ ему принадлежит.

Доротея; как тяжело она встает, отворачивается и идет к окну, но в темени ничего не видно, может, она прислушивается и ждет, что он спустится вниз; как я его жду, до чего же трудно думать, когда голова так ноет и гудит, хочется биться ею о дверной косяк, как я это делал раньше, всего два-три раза стукнуть, пока все не утихнет, но я не могу уйти. Мне надо его видеть.

— Вы вольны, — говорит Мурвиц, — вы вольны истолковать договор дарения по своему усмотрению.

Иоахим:

— Тебе, надеюсь, теперь ясно, что шеф не отдавал себе отчета в том, какую бумагу велел составить и подписал, попросту не понимал последствий этого шага.

Не спеши, Бруно, не торопись отвечать «да» и не торопись отвечать «нет».

— Что вы решили или на что еще решитесь, — говорит Мурвиц, — вам не избежать того, что договор дарения будет рассматриваться в связи с переменами в самой личности господина Конрада Целлера. Никто не предполагает, что вы его к этому склоняли или способствовали написанию этого договора, но вы должны быть готовы к тому, что введение его в действие не будет безоговорочно принято, ибо договор наделяет вас настолько щедро, что от возникшей угрозы достоянию всего семейства так просто не отмахнешься.

Угроза. Достояние семейства. Иоахим протягивает мне руки, его дружелюбие, его озабоченность.

— Ты же понимаешь, Бруно, что́ это значит. Если земля будет поделена, то все здесь утратит свою ценность, работа стольких лет пойдет прахом, лишь если все останется в целости, холленхузенские участки смогут и дальше существовать. Но ведь и ты этого хочешь, разве не так?

Почему они не идут за шефом, почему не дают ему сказать то, что надо сказать? Он, у которого на все есть свои причины, объяснил бы им, почему он составил такую бумагу.

— Ну, а теперь честно, Бруно, — это голос Макса, — между нами: ты с самого начала помогал шефу, все вместе с ним делал и то, что тебе поручали, всегда с радостью выполнял. Но считаешь ли ты себя способным самолично делать все то, что здесь должно быть сделано? Определять, как должна обрабатываться земля? Подсчитывать, давать указания, распоряжаться и составлять планы на будущее? Считаешь ли ты себя на это способным?

Я не знаю, что на это сказать, куда они клонят, я еще об этом не думал, я только чувствую, что каждый из сидящих здесь больше знает, чем я, это я чувствую, и я также уже заметил, что они теснят меня со всех сторон.

— Итак, Бруно?

— Остаться здесь, — говорю я, — это все, что я хочу, больше мне ничего не надо, только чтобы мы оставались вместе, шеф и все мы.

Как быстро выпрямляется Мурвиц, как удивленно озирается, видно, я сказал что-то, что ему по душе, он уже листает свои бумаги, но не находит той, что искал, и теперь уставился на меня.

— Если я вас правильно понял, господин Мессмер, ваша дальнейшая работа здесь для вас важнее всего, то есть при известных обстоятельствах вы были бы готовы отказаться от имущества, которым вас наделяет договор. Если это так, то подобное заявление об отказе могло бы значительно способствовать дальнейшему сохранению Холленхузенского питомника. Так ли мы вас поняли?

Я уже и не помню, что говорил, горло у меня раздулось, я его чувствую, теперь я уже не смог бы крикнуть, позвать шефа, но, может быть, он догадывается, как он мне сейчас нужен, теперь он должен говорить за меня.

— Мы составим тебе заявление, — говорит Иоахим, — заявление об отказе, нет нужды, чтобы кто-либо об этом знал, ты просто его подпишешь, и дело с концом, все останется здесь, как было.

— Подумай, — говорит Макс. И еще добавляет: — Разумеется, ты получишь от нас вознаграждение за свой отказ, ты не безвозмездно его подпишешь.

Это пот на вкус такой кислый, Макс, видно, заметил, что с лица у меня течет пот, он протягивает мне что-то белое — бумажную салфетку.

— Вот возьми, Бруно.

Его глаза, это лукавство в глубине глаз, я понимаю, понимаю, слышу все яснее, что ты думаешь, что говорит твой другой голос: «Олух» — вот как ты меня называешь. «Когда же ты наконец поймешь, олух ты эдакий, чем ты нам обязан, никогда ты это не отработаешь, будь счастлив, что мы идем тебе навстречу. Так что давай соглашайся, не то мы можем и по-другому с тобой заговорить». Я не хочу брать его платка, какая неразбериха: «предварительный отказ», «тебе достаточно», «довольно того», «с каких это пор ты такой», «болван ты эдакий, не тяни, отвечай на наше предложение», «где это ты витаешь?», «хочешь быть своим собственным шефом», «мы должны держаться вместе, Бруно, это в твоих руках, чтобы все оставалось здесь, как прежде»… Кто это говорит, кто из них это думает, я больше не узнаю их голоса, они хотят меня припереть к стенке, вот что они хотят. К нему, сейчас же к нему, не спеша, спокойно встать, сделав вид, что я сейчас же вернусь, сдержанно, будто мне надо просто выйти на минутку, а потом вверх по лестнице и по коридору к его двери.

— Мы тебя ждем, Бруно, — говорит Макс.

— Да-да, — прежде всего выйти отсюда, выйти.

А что так дрожит и подергивается? Это всего только моя рука, я должен перевести дыхание, ровным шагом идти дальше. Что я пошел к нему, об этом никто не догадается, к нему идут лишь по его зову, я по крайней мере по собственному почину никогда к нему не являлся, а теперь должен это сделать, должен его спросить, и, насколько я его знаю, он это поймет. Ступенька за ступенькой, медленно, чтобы успокоилось дыхание, теперь меня уже никто не видит, как длинен коридор, теперь тихонечко, чтобы мои мучители не открыли дверь детской, за их дверьми свет, надо постучать не слишком громко.

Почему у него темно? Это его голос, он сказал: «Войдите». Вон он сидит около маленькой лампы.

— Ты что, Бруно? Кто-то за тобой гонится? Сначала успокойся.

Он совсем не удивлен, что я здесь, и не сердится, что я прервал его размышления.

— Успокойся, Бруно. Что тебе?

— Я только на минутку, — говорю я. — Они, внизу, меня ждут.

— Так, — говорит он, — стало быть, вы все держите военный совет или уже делите шкуру медведя? Садись, Бруно.

— Нет, нет.

— Ты встревожен? — спрашивает он, встает и кладет руку мне на рукав.

Как мне начать — о договоре, о земле, о признании его недееспособным? С чего начинать? Ему, видно, трудно стоять, он чуть раскачивается, хочет вернуться в свое кресло.

— Ничего, Бруно, ничего. Итак? Дело в договоре дарения?

— Да, — говорю я.

Почему он улыбается? Почему как бы про себя кивает, может, не знает еще, чего они добиваются и что уже затеяли, может, он не знает?

— Видишь ли, Бруно, когда доживаешь до моих лет, следует заранее обо всем позаботиться, и весьма желательно, чтобы все незавершенные дела были заблаговременно приведены в порядок. Каждый получит свою долю, Бруно, твоя бумага сдана на хранение в Шлезвиг, что значится в договоре, будет тебе в надлежащее время сообщено. В надлежащее время.

— Мне не надо никакой земли, — говорю я, — я хочу только, чтобы все оставалось как есть, чтобы мы были вместе.

Как он на меня смотрит, он со мной не согласен и говорит:

— Потерпи, не разговаривай так много с другими и не слушай их, а потерпи.

Узнать, он должен узнать, с чем они обратились в суд, и должен узнать, что они хотят составить от моего имени заявление, которое мне останется только подписать.

— Не слишком-то слушай других, Бруно, главное ты должен сделать сам.

— Они подали бумагу, — говорю я, — подали в суд.

Он совсем не удивлен, приподнимает голову, конечно, ему уже давно известно, что́ против него затевают, чего его хотят лишить, и никакой печали, никакого гнева, лишь чуть вздрагивают уголки рта.

— Вот как оно бывает, Бруно, вдруг оказываешься один и остаешься со всем своим жизненным опытом, который ничем тебе не помог. Они не хотят примириться с моими распоряжениями, они их не признают, но мы еще посмотрим, кто в конце концов одержит верх. Я еще могу защищаться, я уже не тот, каким был, Бруно, но защищаться я еще могу. После всего, что произошло, уже ничто не будет как раньше, все мы в чем-то, видно, были немного повинны, и потому нет уже возврата к прошлому. Тебе придется считаться с тем, что есть, Бруно, и не надейся, что все пойдет легко и гладко.

— Мне что же, подписывать, — говорю я, — подписывать заявление об отказе?

— Пока что, Бруно, ты ничего не будешь подписывать, никому не дашь ни на что согласия или обещания, будешь выполнять свою работу, и больше ничего. Ты меня понял?

— Да, я ничего не стану подписывать, даже если они меня станут выгонять.

— Никто тебя не выгонит, никто, пока я еще здесь распоряжаюсь, тебе нечего этого бояться, а теперь подойди сюда, ближе, вот так, и дай мне руку. Значит, я могу на тебя положиться, Бруно?

— Да.

— Мы должны теперь держаться вместе.

— Да.

— Если я к тебе постучусь, ты откроешь мне?

— Всегда.

— Хорошо, Бруно, я скоро к тебе зайду, я ведь давно у тебя не был. А теперь ступай.

Он придет, защитит меня и все уладит, и если я буду следовать его указаниям, со мной ничего не случится. Почему он не смотрит мне вслед, он уже отвернулся, не машет мне, уставился на пустой стол и тихонечко про себя бормочет, все больше оседая в кресле, потом как бы стирает что-то со столешницы и вздыхает и охает; для него меня уже здесь нет. Осторожно, чтобы его не испугать, тяжелая дверь совсем легко закрывается; значит, все так: северная часть земли от низины до луга Лаурицена, дарственная подписана и сдана на хранение, значит, все так; стало быть, то, что они говорят, правда.

Макс; это был он, я сразу его узнал, его голова, его плечи, он меня наверняка искал, может, он даже подслушивал, он будет ждать меня внизу у подножия лестницы, поведет к остальным, нет, я ничего не подпишу, надо держать данное мною слово.

— А, вот ты где, Бруно, мы уже думали, тебе стало нехорошо. Идем, выпей свой чай.

Как они на меня глядят, оценивающе, словно в чем-то меня подозревают; лишь Доротея смотрит на меня озабоченно, пододвигает мне печенье и сама берет посыпанную сахаром звезду, чтобы придать мне храбрости.

— Это же твое любимое печенье, Бруно.

Какой треск и хруст, конечно же, они слышат этот шум у меня в голове. Надо глотнуть чаю, ничего, рука теперь едва дрожит, и, когда я ставлю чашку, обходится без дребезжания. Уйти мне не придется — это нет; пока он здесь распоряжается, я могу оставаться.

— Тебе, наконец, нужно принять к сведению, — говорит Иоахим, — нужно, наконец, узнать, что два последних хозяйственных года дела шли у нас не очень-то успешно, на то есть различные причины, возможно, некоторые из них тебе даже известны, во всяком случае, тебе следует знать, что так, как все было у нас до сих пор, продолжаться не может. Мы должны экономить на расходах по дому. Экономить на машинах. Экономить на числе рабочих. Надеюсь, Бруно, ты меня понял.

Как серьезно он все это говорит, он не спускает с меня глаз, он хочет меня предостеречь и что-то услышать в ответ, но мне нечего ему ответить.

— Понимаешь ли ты, что сейчас мы все несем ответственность?

— Да, — говорю я.

— Тебе ясно, что и ты должен внести свой вклад?

— Да, — говорю я и, хотя не хочу, все же добавляю: — Отказ от дарственной я не могу подписать.

Мне, верно, не следовало это говорить. Иоахим только качает головой, как всегда качал головой в мой адрес, наверняка ему больше всего хочется уйти, а Макс щелкает языком и возводит глаза к небу, лишь Мурвиц по-прежнему невозмутим, уставился на меня и по-прежнему невозмутим.

— Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что на себя берете этим своим решением, господин Мессмер, — произносит он так медленно, будто каждое слово должно быть записано, а Макс тут же добавляет:

— Прекрасно, Бруно, теперь мы знаем, на чьей ты стороне, так не удивляйся, если здесь кое-что изменится, ты сам этого захотел.

— Пожалуйста, — говорит Доротея, — пожалуйста, не наседайте так на Бруно.

Подняться, теперь уж мне, верно, можно идти, хоть бы мне быть уже на воле или у себя дома. Ина шевелит губами, но я не понимаю, что она говорит, ах, Ина, я пячусь до открытой раздвижной двери, как дружелюбно кивает мне Доротея.

— Бруно?

— Что?

— Не забудь подарки, — кричит Макс, — желуди и все остальное, что у себя найдешь, мы ждем.

— Да, — говорю я уже под портретом отца шефа, который виновато глядит из своей рамы, его портрет, в отличие от другой картины, еще ни разу не падал, он должен сторожить блюдо с яблоками и главный вход.

Я мог бы помочь сохранению холленхузенских участков, сказал Мурвиц, для этого Бруно надо только подписать отказ от дарственной, но шеф не хочет, чтобы я это сделал, а он лучше кого бы то ни было знает, как обеспечить их сохранность. Никогда еще он так серьезно, так настойчиво не брал с меня ни одного обещания, я еще чувствую его рукопожатие, еще вижу его зеленовато-голубые глаза; он может на меня положиться, вполне может. Это мои собственные шаги, мне достаточно остановиться, и все стихает, нет, никто не идет за мной следом. Он погасил свет, видимо, шеф сидит в темноте, чтобы все спокойно обдумать. Дым, всегда, когда со стороны полей веет легкий ветерок, пахнет дымом. Мы должны держаться вместе, сказал шеф, и еще сказал, что он ко мне зайдет.

Сегодня я лучше не стану зажигать свет, пододвину кресло к окну, тогда мне будет видна дорога, по которой придет Магда, а когда медленные облака откроют луну, можно будет различить самые старые участки, мои участки, поскольку по его желанию мне отойдет вся земля до железной дороги, все, что осветит луна. Но Макс спросил: считаю ли я себя способным хозяйничать на этой земле, Макс, которому я наверняка говорил, что мне не разрешается работать на машинах и другой технике и что я не присутствую при том, когда составляются планы посадок, хотелось бы мне знать, почему он меня спросил об этом при других. Больше всего я в себя верю, когда поблизости шеф; если я работаю с ним вместе или у него на глазах, мне все лучше удается.

Однажды шефу, видно, захотелось узнать, многому ли я у него научился, мы проходили по посадкам плодовых деревьев, совершали воскресный проверочный обход, я больше при этом помалкивал, но мне радостно было идти с ним рядом и его слушать. Мы проверяли верхушки побегов, гибкость веток и пазушные почки, и неожиданно он меня спросил, что это означает, если на ветках появляются желваки, борозды или скручивания, и я ответил, что это скорей всего рак, и он удивленно на меня посмотрел. И сразу же затем спросил, о чем говорит ранняя осенняя окраска и преждевременное появление пазушных почек, и я сразу же понял, что это «ведьмины метлы», и сказал это. Тут он еще не изумился, но когда я ему доказал, что я все знаю о поникании ветвей яблони и о ямчатой болезни, при которой особенно у плодов груши появляются углубления и наросты, тут он действительно поразился и сказал:

— В один прекрасный день, Бруно, тебе здесь будет нечему больше учиться.

И вечером за ужином он еще раз повторил:

— Нашего Бруно скоро тут уже никто не сможет учить, как и что делать, он разбирается даже в вирусных заболеваниях.

Эвальдсен, он, возможно, стал бы мне помогать хозяйничать, а также Элеф и его люди стали бы, да и многие еще в Холленхузене были бы готовы работать по моим указаниям, но кто станет делать все в конторе, этого я не знаю, а ведь лишь в конторе рассчитывают, какой доход принесут участки. Шефу не требовался учетчик, он в период вегетации просто прикидывал число растений, годных на продажу, и его прикидки всегда оказывались верны и хранились в конторе; а когда он позже их сравнивал, то сразу видел, какие культуры и на каком участке уже однажды выращивались и где возникала опасность почвоутомления. Очень часто он в конторе решал, что надобно делать на участках.

Болен, и почему только они говорят мне, что он болен и временами не отдает себе отчета в своих поступках? Однажды Доротея пожаловалась Ине, что шеф совсем перестал следить за собой, Магда это сама слышала и тоже подтвердила, что вещи шефа никогда еще не были такими грязными, как в последнее время, и рубашка, и посуда в его комнате, а однажды утром и простыня, но Магда не сказала, что шеф болен, в крайнем случае по-стариковски забывчив и рассеян, вот что она сказала. Слабоумие. И кто только это придумал? Я сделаю все так, как он этого хочет: буду слушать, пережидать и ничего не подписывать, ничего.

А вот опять эта машина, как медленно она поднимается по Главной дороге, как колеблются снопы света от фар над посадками, скользят по крепости и ложатся на клумбы с розами шефа, возможно, это вернулась домой Магда. Да, это она, с ней нет никого, значит, она оставила Лизбет в больнице, она быстро пересекает световой сноп, ее удлиненная тень на террасе, наверно, она еще собирается все доложить, прежде чем идти ко мне. Если только будет возможно, она принесет мне что-нибудь поесть, но я не огорчусь, если она окажется перед моей дверью без пакетика, без корзинки.

Мы не станем опускать шторы. Будем сидеть при лунном свете. Сначала она расскажет о Лизбет, а потом я расскажу о шефе и обо всем остальном. А когда все будет сказано, мы с ней ляжем. Загадывать о том, кто из нас первый уснет, нам незачем, потому что ей всегда удается заснуть первой. Ее деревянные бусы, прежде чем лечь, она их снимает. Стучать, сегодня ей незачем будет семь раз стучать, я буду ждать, пока она не появится из-за рододендронов, и едва она поднимет руку, чтобы стукнуть, я сразу же отворю и втяну ее сюда.

Нет-нет, Эвальдсен, я не проспал, у меня был разговор с шефом и с теми, другими, надо было кое-что выяснить, а еще я должен был кое-что передать в крепость, это потребовало времени, все нужно было обдумать, но вот я готов, иду.

Теневой навес, пойдем к большому теневому навесу, чтобы еще раз натянуть как следует сети. Как поживает шеф? Ну, как ему поживать, у него всегда свои планы, в его возрасте приходится многое приводить в порядок, но он вот-вот опять появится на участках, я так думаю.

— Ну, значит, хорошо.

Наверняка он что-то знает, и у него есть об этом свое суждение, ведь кто так отводит взгляд и про себя ухмыляется, тот давно составил себе из всего, что услышал, собственное мнение, а слышать они тут, надо думать, кое-что слышали.

— Возьмись за другой конец, Бруно, я останусь здесь, — говорит Эвальдсен и закуривает для начала свою залатанную носогрейку.

А что нам здесь надобно иметь теневой навес, шеф говорил уже не раз, когда мы совершали наши воскресные проверочные обходы, но возвели его, только когда у нас начал работать Гунтрам Глазер, он, который сразу же понял, что молодые теневыносливые и полутеневыносливые растения необходимо защищать от прямого попадания света, и знал, что такой теневой навес годится и для зимнего содержания растений. Навес этот, его мы с Бруно построим, сказал он. И сразу же протянул мне топор, взвалил на плечо маленькую мотопилу, и мы, не пускаясь в долгие разговоры, отправились в Датский лесок, где срубили восемь стволов, которые должны были служить опорными столбами, и к тому еще нарубили прутьев для стен. Как точно умел он рассчитать, куда упадет дерево; только раз его обойдя, он находил подходящий проем для падения, прикидывал на глазок расстояние, и дерево валилось именно туда, куда он этого хотел. Когда мы подготавливали столбы, возле нас возник Иоахим, он молча поздоровался, но стоял без дела, только глядел на нас, однако от совета, от совета он удержаться не мог и после того, как довольно долго глядел на нашу работу, предложил покрыть теневой навес шпалерной рейкой или просто еловыми ветками, но Гунтрам Глазер совета его не принял. Он давно уже привез из Шлезвига кое-что получше, там у солдат он приобрел отслужившую маскировочную сеть, она уже лежала в сарае для инвентаря, сеть землистого цвета, под которой они некогда прятали пушки и танки и которая была достаточно велика, чтобы покрыть весь навес и дать чувствительным молодым растениям необходимую тень. Иоахим больше ничего не сказал и ушел, но, когда мы накинули сеть на столбы, уже накрепко связанные между собой, и стали ее расправлять и натягивать, он вернулся вместе с шефом и предложил обдумать, не лучше ли все-таки покрыть навес шпалерной рейкой или бамбуковой дранью, маскировочная сеть, считал он, слишком быстро ослабнет, провиснет и не даст надежной тени.

— Но тогда мы просто будем время от времени ее натягивать, — сказал шеф.

Он обошел навес и похвалил идею Гунтрама Глазера и нашу работу, прошел немного по направлению к валуну, чтобы оценить теневой навес с некоторого расстояния; и смеясь сказал:

— Теперь наши замыслы никто больше не раскроет.

Грамота; за рододендроны, выращенные под нашим теневым навесом, шеф был награжден грамотой, она долго висела в его конторе рядом со всеми другими грамотами, и лентами, и премиями, многие посетители ее читали и восхищались, и сам он, надо думать, оставил бы ее там висеть навсегда, но после того, как он получил требование уничтожить наши дубы, он снял все до единой грамоты и все награды со стены, и никто их с той поры не видел.

Когда Эвальдсен стоит недвижно, когда на него падает теневой узор, тогда кажется, будто он попался в эти соразмерные ячеи. Маленькие птицы легко пролетают сквозь них, но сорокам и воронам это не удается. Эвальдсен замечает, что я наблюдаю за ним, он спрашивает:

— В чем дело, Бруно?

Я отвечаю:

— Навес еще Гунтрам Глазер строил, и как он хорошо сохранился.

На это Эвальдсен не отвечает, о Гунтраме Глазере он едва ли когда слово сказал, не знаю, почему. Знаю только, что он первый предугадал все, что потом и впрямь произошло. Он стоял у пескоразбрасывателя, я подбежал к нему сразу, как шеф оставил меня, мне просто надо было кому-то выложить то, что я сию минуту узнал, а Эвальдсен был первым, кого я увидел.

— Приведи-ка сперва в порядок все, что у тебя в голове, — сказал он.

Я рассказал ему, что шеф решил взять Гунтрама Глазера управляющим, не вторым десятником, а управляющим, в ответ Эвальдсен спокойно поглядел на меня, откинул голову и сказал:

— Это и будет начало.

— Что значит — начало? — спросил я.

А Эвальдсен с тем же спокойствием:

— Я вижу то, что вижу: днями они нам еще больше сообщат, днями, Бруно, он станет членом их семьи.

Эвальдсен это предугадал.

Они и обо мне говорили: Бруно — член нашей семьи, и о Лизбет они говорили: она уже сто лет член нашей семьи, она работала еще у отца нашего шефа, Лизбет, приславшая мне приветы. Поначалу я никак поверить не мог, что она прислала мне привет, но Магда сама была у нее, Магда проводила ее в больницу и получила подарок — вязаную черную шаль. Лизбет не хотела, чтобы кто-нибудь из семьи Целлер ее навещал, шеф — да, тому можно приехать, но кого-нибудь другого она у своей постели видеть не желает, это поручение дала она Магде на прощание, и Магда не знает, как ей сказать об этом в крепости. Повсюду у Лизбет вода, в легких, в ногах, двигается она едва-едва, а ее подагрические пальцы, смахивающие на огромные искривленные когти, с трудом удерживают самую малость. Она, видно, к нам не вернется, сказала Магда и, прижавшись ко мне, задышала спокойно, а когда я уже подумал: вот она и заснула, она тихо сказала: Мы примем все, как оно будет, Бруно, мы примем все.

Чтобы сгустить тень в одном из углов, Гунтрам Глазер накрыл маскировочную сеть уже отслужившей вершей, мелкоячеистой, неповрежденной, отличной ловушкой, немного времени прошло, и первая галка запуталась в сетях, ее схватила Инина кошка. Серо-белая кошка Ины частенько караулила под теневым навесом, она делала вид, что спит, но из своих зеленых щелок наблюдала за всем, стоило появиться птице, как она вскакивала и вспугивала ее и загоняла в сеть, однако ухватить ей редко какую удавалось. Однажды в погоне за птицей кошка сама попала в вершу, она продиралась сквозь суживающиеся петли, пока не угодила в кончик верши, сидя тут, она дрожала и жалобно мяукала, но стоило ей привстать, как она тотчас снова шлепалась, запутавшись в шнуровке; чтобы ее освободить, пришлось Гунтраму Глазеру развязать узел на кончике верши. Ина взяла кошку на руки, стала ласкать ее, жалеть; рисунок, что отпечатали маленькие ячеи в ее меху, скоро сгладился — и совсем исчез, когда Гунтрам Глазер стал гладить кошку — поначалу короткими движениями против шерсти, так что волоски меха похрустывали и вставали дыбом, затем вытягивая их в длину и приглаживая — от головы к хвосту.

— Ей это приятно, — сказала Ина, — она уже опять мурлычет, скоро все забудет.

На следующий день кошка опять сидела в засаде под теневым навесом, но стоило ей только голову поднять или изготовиться к прыжку, как звенел колокольчик, который Ина повесила на ленточке ей на шею.

Ах, Ина, когда ты прижала к себе кошку, когда Гунтрам Глазер ее гладил и вы смотрели только друг на друга, не вымолвив ни слова, я уже кое-что заподозрил, а когда вскорости увидел вас вечером в «Немецком доме», одних за столиком у окна, так понял, что предсказание Эвальдсена окажется верным.

Кончив работу, мы натаскали тогда в Большой зал «Немецкого дома» еловых веток, ветки мы только складывали, так как гирлянды для заключительного бала Праздника стрелков (состязание в стрельбе по деревянным птицам) они хотели плести сами, и вот, выходя — я был последним из выходивших, — я заглянул из уже темного зала в ресторан и увидел единственных посетителей, увидел вас. Пузатая настольная лампа. Бокалы. Его рука. Небольшой круг света. Его рука. Ты подняла голову и увидела, что он протянул тебе свою руку. Твоя нерешительная улыбка. А потом ты положила свою руку в его руку, и вы посмотрели друг на друга. Ни единого слова. Вы ели щуку, фаршированную щуку.

Здесь, под теневым навесом, уменьшается повреждение листьев, просто оттого, что воздействие разницы температур несколько смягчается.

Это шеф вскорости сам с удовлетворением установил.

— Нам надо было давно его построить, этот навес. Как считаешь, Бруно? — спросил он.

— Да, — сказал я, — но покрыть его маскировочной сетью мы бы, пожалуй, не догадались, мы наверняка пустили бы в ход шпалерную рейку или еловые ветки.

— Да, именно так, — сказал шеф. И еще сказал: — Он многому нас научил, мой управляющий, он доказал нам: век живи — век учись.

Мы сидели на ящиках, воздух весь словно бы струился, казалось, это был свет, что тек бесконечными струйками, легкими и куда более частыми, чем дождь, по выражению лица шефа было видно, что он не хотел, чтобы с ним заговорили, сейчас, когда слышно было нечто столь редкостное. Но внезапно он вздохнул, повернулся ко мне, отер лоб, отер глаза, словно хотел что-то сказать, однако еще не решил, надо ли это сделать, потом, видимо, не выдержал и сообщил мне по секрету, что в скором времени кое-что произойдет, и пусть я узнаю об этом первым: стало быть, Ина выходит замуж. Помню, он пожал плечами, сказав это. Я помню, он приоткрыл рот и чуть скривил губы. Он не хотел знать, что́ я об этом думаю, в его взгляде не было вопроса, скорее, все возрастающее удивление тому, что я не обомлел; он решительно поднялся и сказал только:

— Это пока еще между нами.

И ушел, ушел в Холленхузен, в новый Дом общины, где работал при открытых дверях и куда каждый имел право войти, кто хотел поговорить с бургомистром.

Поначалу говорили, что это будет в «Немецком доме», потом — в крепости, и в конце концов — опять в «Немецком доме», и это потому прежде всего, что у них там был самый большой зал в Холленхузене, а после того, как решение было принято, Ина сидела целыми днями над списком гостей и подписывала пригласительные билеты, отмечала галочкой и подписывала, и никак, никак не могла справиться, оттого что ей, или Доротее, или шефу приходили на память все новые имена. «Этого нам надо обязательно… этого никак нельзя пропускать… если уж Йессена, так уж и Плессена». На всех пригласительных билетах Ина рисовала фрукты, красиво раскрашивала их и как бы подвешивала над фамилиями приглашенного, фрукты отливали глянцем зрелости — вишни, ежевика и мирабель, а еще айва и малина, над моей фамилией поблескивали два грецких ореха, не знаю, право, почему. Когда я спросил Ину, можно ли мне сплести для нее праздничную гирлянду, она ничего не сказала, только быстро и горячо обняла меня, и я все понял; с разрешения шефа я набрал и принес столько еловых веток, сколько мне было нужно, и столько роз, цинний и сине-белых лент, сколько требовалось, и в старом сарайчике в низине начал свою работу.

Меньше всего я рассчитывал, что Гунтрам Глазер застанет меня врасплох, но он совершенно неожиданно появился перед маленьким грязным окном, заглянул в сарай и вошел ко мне; забрался, с сигаретой в зубах забрался на шаткий верстак, болтал ногами, смотрел, как я работаю, и, не переставая, одобрительно кивал мне. Он знал и умел почти столько же, сколько шеф, но сплести гирлянду — этого он не мог. Никогда еще, сказал он, не видел он такой прекрасной гирлянды, она и торжественная и веселая одновременно, он уже заранее рад, что пройдет с Иной под ней, а потом придется фотографу снять нас троих.

И тут он внезапно спросил, почему я всегда слежу за ним взглядом, смотрю ему вслед, словно не могу от него оторваться, он сказал:

— Может, ты этого и не замечаешь, Бруно, но порой мне кажется, что ты за мной наблюдаешь или что у тебя бог знает что на уме. Если есть какая загвоздка, так скажи.

— Нет, — только и сказал я, — нет-нет.

Этим он в тот раз удовлетворился, улыбнулся и дал понять, сколько хорошего он обо мне уже слышал, о моей работе на участках, о моей памяти и о моей счастливой руке в уходе за насаждениями, это он дал мне понять. И он пожелал в дальнейшем еще теснее работать со мной, ему уже виделось, как мы выращиваем полуштамбовые и четвертьштамбовые формы косточковых, в этом я прежде всего ему должен буду помочь, но сейчас нам следует пожать друг другу руки в знак доброго согласия в работе. Прежде чем меня покинуть, он поднял часть гирлянды, и я видел, что он счастлив, он снова похвалил меня и обещал, что гирлянда эта не окажется в компостной куче.

Чего только не вплел я в гирлянду, но все сохранил в тайне, даже сама Ина не узнала, как много пожеланий скрывается в зелени еловых веток: чтобы ей никогда не испытывать страх, пожелал я ей, и чтобы она всегда находила хоть небольшую причину для радости; лепестки роз, отливающие бархатистой чернотой, я окружил огненными цинниями — только для того, чтобы Ине не пришлось испытать горьких разочарований, а сине-белые ленты и чайная роза должны были уберечь ее от болезней. Много пожеланий вплел я в гирлянду; и чтоб Ина все нашла, что она куда-то задевала, и чтоб она иногда вспоминала обо мне. Гирлянда была не единственным моим подарком. Я догадывался, чему Ина будет рада, и купил коробочку с цветными пастельными мелками, коробочка лежала отдельно на длинном столе с подарками, но я забыл прикрепить к ней карточку с моим именем, и потому Ина не сразу поняла, кто подарил ей эту коробочку. Ее восторг. Ее желание поскорее испробовать мелки.

Не Ина — Доротея поручила мне надзор за столом с подарками, на мне был темный пиджак, который шеф надевал всего раз-другой, я стоял в двух шагах от новобрачных и наблюдал, как подходили к ним гости: непринужденно, в приподнятом настроении, чтобы выразить им свои пожелания счастья и вручить подарки; сколько же их поздравляли, обнимали, подмигивали им, а уж сколько раз Ину чмокнули, я и сосчитать не мог. Каждый подарок они передавали Бруно, я взвешивал его в руках, взвешивал и пытался отгадать, что укрыто в коробках под цветной бумагой, много бокалов и булькающих бутылок я угадал, уйму суповых мисок и столовых приборов, набор цветочных горшков, комплект щеток, щипцы для орехов и граммофон, и снова и снова нечто мягкое, легкое: шерстяные вещи. Все горой громоздилось на столе. Все нужно было бережно складывать в стопки.

Если бы Иоахим притащил свой подарок — эту синюю скамейку-качалку, — так мне не хватило бы места, но он вручил ее еще в крепости, так же как Макс свой подарок отдал им в крепости — отливающий шелком настенный ковер с сценами охоты. Белый олень. Скачущая, лающая свора. Детски наивные лица всадников. Пастор Плумбек, тот доставил самый портативный подарок: «Новый завет» в черном кожаном переплете; самый тяжелый дар принес старик Лаурицен, передавая его, он подчеркнул, что подарок этот и от имени Нильса, который не мог прийти: изящнейший угловой шкафчик, какой только можно себе представить. Когда я принимал от него шкафчик и осторожно ставил его, Лаурицен окинул взглядом стол с подарками, улыбнулся и сказал:

— Скоро целую телегу насобираешь, а?

Да, целая телега набралась, грузовой платформы нашего трейлера как раз хватило, чтобы потом доставить все за одну ездку в крепость.

А что за свадебным ужином я сидел во главе стола, мне, конечно же, надо благодарить Ину, я сидел спиной к залу, на углу, там, где две ножки стола едва не касались друг друга, я хорошо видел Ину и Гунтрама Глазера, а стоило мне чуть наклониться вперед, я видел и всех остальных, и когда в зале не было чересчур шумно, я слышал почти все, что там говорили. Мать Гунтрама Глазера сидела тихо, какая-то сонная, рядом с шефом, а вот дядя, о котором рассказывали всякие истории, сидел наискосок от меня, крупный, полнотелый человек, он беспрерывно теребил и дергал соседей, всем подмигивал, он и мне раз-другой подмигнул, так, словно бы мы с ним составили какой-то заговор. Летчика я представлял себе совсем иначе, но, как рассказал нам Гунтрам Глазер, его дядя уже в войну был летчиком, и поскольку он просто не в силах был выбросить это из памяти, он расширил свой машинный сарай так, что его старому биплану там хватило места, дребезжащему двухместному самолету, на котором он чаще всего по воскресеньям поднимался в воздух и бог знает сколько раз считался пропавшим. Доротея, сидевшая рядом с ним, покачала — одновременно довольная и испуганная — головой, когда он пригласил ее совершить с ним на следующий день круговой полет, она не хотела видеть сверху ни Северное море, ни наши участки, нет, этого она не хотела. Единственная, кто выразил готовность подняться в небо с дядей, была Ина, но этого не захотел Гунтрам Глазер, он обнял жену, он притянул ее к себе и сказал дяде:

— Тебя это, конечно, устроило бы, вынужденная посадка с Иной на песчаную отмель. — И добавил: — Пока я хоть что-нибудь значу, она в твой марлевый бомбардировщик не сядет.

Для начала подали дыню с ветчиной, сладкую дыню с тонко нарезанными кусочками копченой ветчины, все такое нежное, что едва нужно было жевать, хотя я не хотел всех обогнать, я все-таки всех обогнал, кончил первым — под удивленными взглядами дяди Гунтрама, который, видимо, наблюдал за мной довольно долго. Он рассмеялся, покачал головой и спросил меня, не слышал я разве никогда, что плодовые косточки могут пускать в животе корни. А потом подали бульон с мозгами и фрикадельками, крепкий, сверкающий бульон, сохранявший тепло до конца ужина. И пока мы его ели, нам налили вино — кто не хотел вина, тот получал сельтерскую, — у каждого в бокале должно было что-то быть, чтобы чокнуться или по крайней мере хоть поглядеть на шефа, когда он тихо, запинаясь, произносил свою речь.

Я не все понял, речь шла о расставаниях, о всех тех кратких расставаниях, что являются неотъемлемой частью нашей жизни, каждый, сказал шеф, расстается также не раз с самим собой. А однажды наступает миг, сказал шеф, когда мы должны расстаться с теми, кто долго был нам очень близок, кто принадлежал к нам и делил с нами радость и горе, однажды их уносит прочь в совсем ином направлении, но так оно и положено, ибо каждый должен иметь право набраться собственного опыта. И повернувшись к Ине и Гунтраму Глазеру, он сказал:

— Если двое так единодушны, так полны решимости, они спокойно могут исходить из того, что с них начнется нечто новое, они спокойно могут настаивать на своем праве все самим испробовать и пренебречь чужим опытом, этим тягостным достоянием. Самое главное, что вы во многом заодно.

И в заключение шеф сказал:

— Хотите верьте, хотите нет, но тот, кому приходится противоборствовать всему миру — а иной раз так поступать приходится каждому, — наибольшего успеха достигнет, действуя вдвоем.

Шеф поднял свой бокал, а мы все встали и выпили за Ину и Гунтрама Глазера. После чего долго, долго не стихали аплодисменты, а потом мы стали хлопать в такт, когда Ина обняла шефа и так крепко к нему прижалась, что он потерял равновесие и ухватился за спинку стула. Гунтрам Глазер поблагодарил шефа, крепко пожав ему руку.

Дядя Гунтрама Глазера доброжелательно поглядывал на меня, я это чувствовал, хоть и не встречался с ним взглядом; он наблюдал за мной и вдруг спросил, не собираюсь ли я также жениться, но я ответил: «Не знаю». Тогда он еще спросил, не приглядел ли я себе кого-нибудь в Холленхузене, а я ответил: «Нет еще». Он посмотрел на меня озабоченно, не иначе, как если бы я, осторожничая, упустил нечто самое лучшее в мире, но потом ухмыльнулся и, кивнув в сторону Ины, сказал:

— Если набраться терпения… почти у каждой девушки есть двойник… если только набраться терпения.

Ах, Ина, после этих его слов я уже вовсе не осмеливался взглядывать на тебя.

Беда, именно со мной случилась эта беда; несмотря на боль, я вижу насмешливое выражение на лице Иоахима, вижу, как он пожимает плечами, чем хочет только сказать, что со мной надо быть ко всему готовым, при любых обстоятельствах, даже на свадьбе.

На второе подавали фазана в капусте с вином, летчик проследил за тем, чтобы блюдо с картофельным пюре, чтобы миска с соусом добрались до меня, он, возможно, догадывался о моем вечном голоде, так как настоял на том, чтобы я сразу же взял побольше, на всякий случай. Это был первый фазан, какого мне случилось есть, я отрезал порядочный кусок сухого мяса грудинки, макнул его в соус, подцепил кубик ананаса и даже глаза прикрыл, наслаждаясь приятнейшим вкусом. Ох, эта капуста с вином! Кто только ее к этому блюду придумал! Но, поскольку дядя обгрызал грудинку, я тоже взял свой кусок в руку, открутил, как он, бедро, отделил, как он, от мяса бледные жилы, только дробины, те я не смог, как он, собрать на краю тарелки, мне ни одна не попалась на зуб, возможно, я все их проглотил.

Никто не остерег меня от трубчатых костей фазана, я даже не знал, что у фазанов есть такие кости, которые легко ломаются и остры как иголки, они так остры, что поначалу, когда застревают в горле, человек ощущает лишь легкий укол, совсем легкую боль, при которой не ждешь никакой беды. Я только вздрогнул, когда расщепленная кость вонзилась кончиком мне в горло, поначалу ощутил лишь какое-то сопротивление при глотании; я решил, что все пройдет, если я буду и дальше как следует глотать, что эта помеха скользнет вниз вместе с капустой и ананасными кубиками, но, сколько я ни глотал, не разжевывая, кусков, осколок не высвобождался, он так и застрял в горле. Потом боль распространилась, застучала, стала волнами перекатываться в голове, а в том месте, где торчала косточка, начало жечь, меня словно кипятком обжигало, от чего слезы наворачивались на глазах, не помогло даже, когда я попытался охладить жар стаканом сельтерской. Горло раздувалось, перестук нарастал, я давился и, непроизвольно видимо, дернул скатерть, опрокинул при этом бокал, хотел что-то сказать и не мог, тут летчик заметил, что со мной что-то неладно, и сразу же догадался, чем все вызвано.

Ничего не помогало — ни сухой хлеб, за которым он послал, ни похлопывание, ни большой стакан сельтерской, мое горло было заперто, я втягивал воду и давился, и тут услышал, как женский голос сказал:

— Он уже бледнеет, этот молодой человек.

Ину я увидел точно в тумане, она вскочила и с тревогой поглядела на меня, и еще я увидел, как шеф поднялся и пошел вдоль длинного стола к середине зала. Вместе с доктором Оттлингером они вывели меня, Макс вдогонку ободряюще ущипнул меня, Иоахим проводил меня насмешливой ухмылкой, и вот я уже лежу в широком кресле, руками сжимаю ручки, голова покоится на спинке, а надо мной — лицо доктора Оттлингера. Ни слова, он не сказал ни слова; когда он хотел, чтобы я раскрыл рот шире, он просто разжимал его пальцами; как он вытащил костяной осколок из моего горла, я и теперь не знаю; зато помню, что подавил позыв к рвоте и не переполнил раковину в конторе «Немецкого дома» блевотиной.

Ах, Ина, охотнее всего я улизнул бы, к остову лодки или в мой сарай, я не хотел больше показываться на твоей свадьбе, и, сидя довольно долго один в конторе, я надеялся, что вы обо мне забыли, но вдруг кто-то погладил меня по голове, это был шеф. Он был неразговорчив, сказал только, что три порции фруктового мороженого ждут меня, и уж с гарантией без костей, с этими словами он потянул меня из кресла и повел назад к вам, не на мое старое место, а к стулу рядом с Максом, который пил все время только красное вино и потел, и не отрывал от тебя взгляда, потому что ты казалась ему совсем чужой и прекрасной.

Да, Эвальдсен, я готов, на моей стороне я натянул сеть, теперь на наш навес опять можно любоваться.

Рокот, глухой нарастающий рокот, который поднимается над горизонтом, словно бы запущена сотня сильных моторов, — такой это звук.

— Видишь, Бруно, вон там, в направлении Шлезвига?

Да, теперь я их вижу, это самолеты.

— Маневры, — говорит Эвальдсен, — начались большие маневры, прошлую ночь по Холленхузену проходили танки, наш дом дрожал, но вы, сдается, ничего не заметили.

Как равномерно они приближаются, эти тяжелые, темные самолеты, они приближаются, летя против ветра, клочья облаков остаются за ними, от стекол их кабин отскакивают искры отраженного солнечного света. Летят самолеты не очень высоко, их точно пятнадцать, этих самолетов, у некоторых двойной удлиненный фюзеляж, а корпус в середине смахивает на неуклюжую сигару.

— Куда это они все летят, — говорит Эвальдсен. И еще он говорит: — Нас они, во всяком случае, не видят под нашей маскировочной сетью.

Над речкой Холле, над лугами Лаурицена, нет, теперь уже над Ольховой усадьбой, и рокот вдруг пошел на убыль, а из последнего самолета выпадает какой-то предмет, и его относит наискосок, из всех самолетов выпадают и вываливаются какие-то предметы, их относит наискосок, а то, что тащится за черными точками, распускается белым цветком и открывается.

— Парашюты, гляди-ка, это парашюты.

Все небо в крапинках, они качаются, их гонит ветер, они крутятся и плавно снижаются к земле — одуванчик, гигантский одуванчик, который от внезапного порыва ветра выбросил семена, они парят по всему небу на белых парашютах. Тяжелые ящики выпадают из самолетов, неуклюжие емкости, над которыми тотчас открываются два или даже три парашюта, разноцветные зонты, их тоже гонит ветром в нашу сторону, хотя они не так сильно раскачиваются, как тела, что теперь обретают руки и ноги: они вовсю гребут и дрыгают ногами, вихляются, чтобы придать верный курс своему падению, раскачиваются и рывками продвигаются — повиснув в своих канатах, — чтобы скорее и точнее приземлиться, на площадке, которую, видимо, себе наметили.

— Они просчитались, — кричит Эвальдсен, — ветер несет их на наши участки.

Парашютов в небе еще полно, два-три гонят с таким упорством, что они, видимо, приземлятся на берегу, но первые, они уже опускаются, падают на наши участки, перекувыркиваются на маточных грядах, запутываются в шпалерных и кустовых деревьях, ветер и тут еще забирается под их парашюты, вздувает их и перекатывает волнами, а парашютисты подтягивают к себе строптивую ткань, собирают ее, бросаются на нее плашмя, так, словно хотят одолеть живое существо. Там, на участках с однолетними сеянцами, все трещит, они ломают, они валят деревца, шлепаются на груши, их бросает на теневыносливые вишни и на привитые яблони, отовсюду доносятся их крики, они переговариваются криками, криками выражают чувство облегчения, но вот один из тяжелых ящиков грохает вниз, трах, в самую гущу садово-ягодных культур.

— Вон, Бруно, вон один из них повис на сосне. Я сбегаю за шефом. Надо, чтоб он пришел. Спускайся, втяни голову, — кричит Эвальдсен.

Воздушная струя, тень — одна из тех больших емкостей, она падает с треском, пробивая в молодых посадках рододендрона огромную брешь, ее утягивает парашютом, и она застревает у бака с водой.

— Надо сбегать за шефом, — говорю я.

Эвальдсен в ответ:

— Да он давно уже все понял, сам сейчас придет.

Они собираются на узких подъездных дорогах между участками, все больше и больше солдат сбегаются туда, тут и там вскрывают они эти емкости, вынимают оттуда оружие, приборы, орудие на резиновых колесах, по-видимому, им больше незачем разведывать, где они, их офицер указывает им только направление, и они небольшими группами рысью бегут под защиту наших насаждений. Два парашютиста повисли в старых соснах, они болтают ногами и руками, пытаясь спуститься, а есть такие, что опускаются на луга Лаурицена, наверняка тот или другой упадет в Холле, вполне могу это допустить.

— Они нас завоевали, — говорит Эвальдсен, смеется и закуривает свою носогрейку.

Он показывал на один из парашютов, который с трудом собирает солдат, и добавляет:

— Лучшего качества шелк, из него можно бы сшить что-нибудь хорошее.

Два-три солдата укрылись за валуном и за сложенной мною оградой, их с трудом различаешь в пятнистой форме, а на участках вообще невозможно обнаружить, там о них только догадываешься по разлетающимся во все стороны молодым деревцам. Тим и Тобиас, мои мучители, конечно, примчались первыми, где что-то случается, там они тут как тут, и уже крадутся за солдатами, шагают сутулясь и важничая, и повторяют все, что проделывают солдаты, но самолетов они больше не видят, те давно улетели.

— Пошли, Бруно, — говорит Эвальдсен.

Он попросту тянет меня за собой, туда, где подъездные пути выходят на Главную дорогу, к собравшимся солдатам, которые окружили своего офицера и, видимо, выслушивают его указания, после чего они — группа за группой — исчезают. Он хотел бы быть при том, Эвальдсен хочет слышать, что скажет Иоахим, тот прибежал издалека, а теперь, испытывая какую-то стесненность, подходит к солдатам и ждет, пока офицер не отошлет очередную группу.

Они пожимают друг другу руки, называют свои имена.

— Вы командир? — спрашивает Иоахим.

На это тот только кивает и показывает на небо, жестом демонстрируя свою беспомощность, как будто хочет сказать, что на ветры, там, вверху, никак нельзя полагаться, а потом, махнув рукой в сторону участков, сожалеет об ущербе, нанесенном нам. Он говорит:

— Целью нашей посадки были луга, но ветер отнес нас сюда, — и сразу же добавляет: — Весь ущерб будет возмещен, быстро, без бюрократических проволочек, в течение восьми дней все будет приведено в порядок.

Пулемет, у моей ограды стреляет пулемет, слышны резкие очереди, а откуда-то издалека, от Ольховой усадьбы, долетает глухой грохот: может, самоходная пушка.

— Извините, — говорит молодой офицер, поворачивается и хочет убраться со своими солдатами в гущу участков, но далеко уйти не успевает, задержанный окликом, кратким приказом шефа:

— Подождите.

Перед нами стоит шеф, небритый, в грязных сапогах, на нем шерстяная кофта, которую он застегнул не на те пуговицы, малую лопату, которую он держит в руке, он, видно, подобрал по дороге. Офицер извиняется, он остановился и извиняется и повторяет все, что уже сказал Иоахиму: прибудет эксперт, он подсчитает весь ущерб быстро и без бюрократических проволочек, виновник опустошения — ветер.

— Мне нужно знать вашу фамилию, — говорит шеф, — а также номер и место расположения вашей части.

Пулемет строчит, офицер бросает взгляд на ограду, потом смотрит на шефа, который стоит спокойно, всем своим видом требуя ответа, и, не говоря больше ни слова, офицер ищет в своей кожаной сумке листок, пишет на нем то, что от него требуют, и молча протягивает записку Иоахиму, но шеф сам берет у него из руки листок и спрашивает:

— Каким образом собираетесь вы исправить ту беду, что натворили здесь ваши люди?

По виду офицера понятно, что он торопится, ему надо к солдатам, он хочет поднять их в атаку и выиграть бой, но непреклонность шефа удерживает его.

— Вы владелец этой земли? — спрашивает он.

И шеф отвечает:

— Именно так, и потому я хотел бы знать, как в принципе рассматриваете вы требования о возмещении ущерба, вы или ваш эксперт.

— Насколько мне известно, в целом и щедро, — говорит офицер и, полагая, видимо, что этой справкой удовлетворил шефа, взмахнул, прощаясь, рукой, он хочет опять повернуться и идти, не в последнюю очередь еще и потому, что Иоахим выказывает свое с ним согласие и замечает:

— Все, конечно же, будет улажено.

— Нет, — решительно говорит шеф, — так все улажено не будет, о возмещении в целом не может быть и речи, я на это не пойду. Мы составим опись всего ущерба, каждое повреждение запишем отдельно, мы подсчитаем, что натворили тут вы и ваши люди, и, когда здесь появится эксперт, он получит специфицированный счет, вот что он получит. После всего, что с нами сделали, у нас нет другого выбора.

Офицер кивает, поворачивается и исчезает с последними, поджидающими его солдатами, и, прежде чем Иоахим успевает что-то сказать, шеф кивком подзывает Эвальдсена, они идут на грушевый участок, показывают там что-то друг другу и совещаются, стучат по одной из металлических емкостей, ощупывают стволы и ветви и с дороги разглядывают изуродованные маточные гряды.

— Так же нельзя, — тихо говорит Иоахим, — это же чрезмерное требование, никому не нужное крохоборство… А как ты считаешь, Бруно?

Я не знаю, что мне об этом думать, я пока еще не знаю, и я не хотел бы ему отвечать, потому что он качает головой в адрес шефа так, как не раз делал в мой адрес.

— Во всяком случае, это на него похоже, — говорит Иоахим и медленно уходит.

Шеф тоже оставляет Эвальдсена и уходит, он идет своей дорогой, ни единого раза не оглядывается, не ищет Иоахима, который помедлил на Главной дороге, а потом все же решился и пошел вслед за солдатами.

— Да-да, Эвальдсен, я иду.

Могу себе представить, какую работу вы подобрали для Бруно, знаю наперед, что мы вместе обойдем все участки, чтобы записать даже самое малое повреждение, каждую сломанную веточку, каждое вырванное растение.

— Стало быть, мы все сделаем так, как того хочет шеф, — говорит Эвальдсен, — он дал мне бумагу и этот карандаш, а ты, Бруно, будешь называть мне необходимые данные, только породу и повреждение, а я буду все записывать. Ясно?

По тону, каким Эвальдсен поручает мне мою работу, я замечаю, что он не очень-то высокого мнения об указаниях шефа, по всей вероятности, он тоже хотел бы покачать головой по адресу того счета, который должен в конце концов вытанцеваться, но он на это не осмеливается, только подзывает меня кивком и бормочет:

— Начинаем.

Он прав: где только у меня глаза, опять я пропустил сломанное дерево, но это оттого, что я смотрю вслед шефу, который согнувшись идет по питомнику, так низко согнувшись, словно перепроверяет комковатую землю. Может, мне все-таки отказаться от всего, что он предназначил мне, может, они, в крепости, тогда сблизились бы и помирились и все было бы как прежде, но он сам не хочет, чтобы я подписывал заявление об отказе, а он и теперь еще знает, что самое правильное. Здесь скошены верхушки теневыносливых вишен, кто знает, не солдаты ли это сделали.

Иные считают, что шеф вообще не умеет радоваться, но я знаю, что он достаточно часто находил поводы для радостей, порой маленькие, незаметные поводы, которые либо радовали его, либо приводили в хорошее настроение, либо веселили и он бывал доволен; ему достаточно было, если выполнялся план посадок, если машина оправдывала себя или черенки придаточных корней принимались и образовывали ростовые почки — большего ему и не требовалось. Со мной он был откровеннее, чем с другими, и потому часто обнаруживал передо мной свою радость, даже предвкушение радости обнаруживал, иной раз, бывало, тронет меня рукой в разгар работы и скажет:

— Пошли, Бруно, вознаградим-ка себя.

И по его походке, и по тому, с каким удовольствием он касался, проходя, разных предметов — крана, или забора, или ветки, которую он резко пригибал и отпускал так, что она отскакивала, — я замечал, что он в хорошем настроении и с нетерпением чего-то ждет.

«Пошли, Бруно», и я бросил работу и пошел с ним к холленхузенской станции, мы не залезли в его машину, в которой он ездил в городок, а пошли пешком, вдоль железнодорожного пути, где стрекотали кузнечики, мимо шлагбаума, и без страха перешли через рельсы — так хотел шеф. Начальник станции смотрел, как мы пересекаем колею, но не призвал нас к порядку, не сделал нам предупреждения, он только поздоровался с шефом и похвалил солнечный день, и большинство тех людей, кого мы встречали, здоровались с шефом, даже буфетчица в зале ожидания поздоровалась с ним, и нам слова сказать не пришлось, как она уже принесла нам то, что мы любим, мне лимонад, ему — рюмку водки. Он выпил за мое здоровье, пожал плечами, казалось, он ощущал какую-то неуверенность, но при этом был своей неуверенностью доволен. Вдруг он сказал:

— Мы его уж как-нибудь узнаем, нашего гостя. В Холленхузене всех сразу узнаешь.

Друга, мы пришли встретить его друга, которого шеф знал по многим письмам, но которого никогда еще не видел, он приехал из Америки к нам и должен был прожить несколько дней в крепости, но еще до того, как подошел поезд, уже на платформе, шеф сказал:

— Вечером у нас кое-что предполагается, я хочу, чтобы ты был при том, Бруно. — Так он сказал.

А потом подошел поезд, в воздухе слились в единый гул шипение, крики, и хлопанье дверьми, гораздо больше людей, чем обычно, выходили из вагонов, чужаки, они медлили, они оглядывались, а у прохода собралась толпа, там и сям люди махали друг другу, бежали друг другу навстречу; шеф стоял недвижно, взгляд его скользил вдоль состава, он разглядывал выходящих и вот наконец решил:

— Это он, это должен быть он.

Пожилой человек в черной шляпе стоял в конце состава и терпеливо ждал рядом со своим багажом.

— Бруно, это он.

Мы помчались. Мы махали. «Лесли», — сказал шеф, здороваясь, а пожилой человек сказал: «Конрад», — после чего они долго держали друг друга за руки и всматривались друг в друга; в многословии нужды не было. Когда я подал руку профессору Гутовскому, он, дружески кивнув мне, пожал ее именно так, как пожимают руку старому знакомцу, и я сразу же подумал, что шеф в одном из своих многочисленных писем рассказал ему обо мне. Бруно подхватил чемодан, шеф не отказал себе в удовольствии нести дорожную сумку, и мы не спеша двинулись по перрону, пропустили поезд и все трое под взглядами начальника станции пересекли колею. Шеф спросил, не было ли столь длительное путешествие утомительным, и гость рассказал о пароходе, огромном, как город, на котором в первые три дня ему случалось заблудиться и, куда бы он ни забредал, каждый раз его ошибочный путь приводил в освещенную столовую, где было все, что только можно себе пожелать: раки, ветчина и дичь, — просто все. На пароходе играла музыка, показывали кино, читали доклады, порой этот пожилой человек забывал, что он пересекает океан. Они шли, взяв друг друга под руку, впереди меня. Никогда не виделись они до сих пор. Чтобы расслышать, о чем они еще говорили, я держался за ними и слышал, как, проходя по нашим участкам, они говорили о деревьях, о способностях поврежденных деревьев утвердиться и заново давать ростки.

Они никогда прежде не виделись, а говорили, идя впервые вместе, о том, чего только не в состоянии вынести деревья. Безвершинные стволики, которые поступают со спящими почками, замерзшая маслина, которая дает побеги от корней. Старый профессор, видимо, побывал везде и всюду, и, что можно было увидеть, он видел. Эвкалипты, с сухой, как трут, корой, которые тем не менее так хорошо приспособились к постоянным пожарам на их родине, что палящий зной и огонь ничего для них не значили. Деревья в Африке, которые окружают себя кустами эритрины, чтобы уберечься от огня. Растения с подземными стволами. А вот дерево на вулканическом острове, которое порой засыпает раскаленный пепел и которое, несмотря на это, обладает силой вновь давать побеги. Голые, обугленные стволы — а до бомбежки деревья — уже спустя несколько месяцев, хотя у них все ветви и сучки обломаны, вновь дают побеги. Но если уж деревья умирают, они исчезают быстро и подчистую — распыленные, использованные теми, кто живет благодаря им, и даже трудно представить себе, кто только не живет благодаря мертвым деревьям.

Время от времени они останавливались, но пожелание остановиться высказывал всегда он, наш гость, он смотрел поверх наших участков на живую изгородь туи или на Холле, черной лентой извивающуюся по лугам; стоило им остановиться, и они умолкали, пожилой человек в темной шляпе в эти минуты погружался, казалось, в глубокую задумчивость, а его кожа — в нашем свете — отливала розоватым оттенком. Дольше всего они стояли перед крепостью, гость пытливо ее разглядывал, что-то явно проверял, сравнивал, видимо, дом со снимком, который когда-то получил.

Но тут ему пришлось ответить Доротее, она махала, нас увидев, стояла на террасе рядом со столом, над которым был раскрыт зонт, махала и протягивала руки — Доротея, она тоже никогда еще не видела нашего гостя, но, здороваясь, обняла его, только и сказав:

— Добро пожаловать, Лесли, добро пожаловать.

Мне старый профессор не привез подарка, но Доротее привез — она получила винно-красную брошь, которую тут же приколола: зубчатый лист в изящной золотой оправе, и шеф получил пять маленьких серебряных бокальчиков, входивших один в другой, бокальчиков, к которым полагался и кожаный футляр. Бросив многозначительный взгляд на свой чемодан, гость сказал:

— Мое официальное поручение я улажу позже.

Это Доротее было только на руку, она хотела, чтобы прежде всего мы выпили кофе, а гость рассказал о своем путешествии.

С какой охотой я бы его послушал, я бы бог знает сколько чего расхвалил и пообещал, чтобы остаться, но шеф напомнил мне о школьниках, которых надо провести по нашим посадкам, и сказал:

— Сделай это вместо меня, Бруно, в такой прекрасный день ты с этим справишься. — И еще он добавил: — Не забудь о сегодняшнем вечере, я хочу, чтобы ты был у нас.

Они уже ждали у деревянных ворот, двадцать или двадцать пять школьников, они гонялись друг за другом, стояли прислонясь к стойкам ворот, толкались и прыгали, и сколько ни призывала их к порядку молоденькая учительница, весь класс безостановочно сновал туда-сюда, и все с неумолчными криками и писком.

— Нет, — сказал я, — я не господин Целлер, у господина Целлера гость из Америки, потому пришел я, меня зовут Бруно.

Дети были разных возрастов, мне сразу же бросились в глаза две совсем маленькие девочки, нарядно одетые, они держались за руки, послушные и серьезные, в противоположность некоторым мальчишкам. Когда учительнице удалось их созвать, она объявила:

— Итак, дети, слушайте внимательно и вспоминайте то, что мы с вами учили.

После чего наша живая гармошка потянулась для начала к парникам, где я показал беспокойному народцу, как хвойные породы размножают черенками, как черенки пускают корни. Потом я показал им одноглазковые черенки и листовые черенки, а у валуна все присели и я продемонстрировал им, как делается прививка: прививка клином и прививка черенком. Это некоторых так заинтересовало, что они вытащили свои карманные ножи и проделали все вслед за мной. Меньше всего их интересовал уход за почвой и сроки посадок; и как мы подразделяем землю на участки, их не интересовало, я мог говорить сколько угодно, они глядели по сторонам или подначивали друг друга. Но в машинном зале они сразу же бросились врассыпную, опробовали все рукоятки и все ручки, рули, рычаги, прятались друг от друга, и пугались друг друга, и забирались на машины.

В машинном зале я внезапно подхватил одну из тех маленьких девочек, поднял и посадил в седло тягача, отступил и оставил ее в седле, но девочка, вместо того, чтобы обрадоваться, начала пронзительно кричать, она кричала так, будто я ей бог весть что сделал, она ерзала в седле, размахивала руками и мгновенно размазала слезы по лицу.

— Ну ладно, — сказал я, — ладно.

И хотел спустить ее на пол, но девочка откинулась назад и стала бить меня по рукам, она не хотела, чтобы я до нее дотрагивался. Пришлось подойти к учительнице, ей пришлось снять малышку и утешать ее, постепенно девочка перестала плакать и подошла опять к своей подружке, наблюдавшей за мной настороженно и боязливо. Обе они, да и кое-кто еще, пятились, как только я к ним подходил. Раз я протянул малышке руку и сказал:

— Может, помиримся?

Тут девчушка опять пронзительно закричала, и учительнице пришлось увести ее от меня, когда же малышка успокоилась, учительница подошла ко мне и попросила не дотрагиваться до детей.

— А почему? — спросил я.

И учительница в ответ:

— Боятся. Разве вы не видите? Кое-кто из ребят вас боится.

Не помогло, что она приветливо мне улыбалась, я уже чувствовал, как в голове у меня разражается гроза, и думал только об одном: к воротам, ты должен их довести до ворот, на это надеется шеф; и я пошел вперед, не заботясь о том, идут ли они следом. Я попросту прошел мимо туннеля из пленки, о котором я бы им охотно все рассказал, подвел их только к большим деревянным воротам, кивнул учительнице и быстро пошел к себе, заперся, задвинул засов и набросил цепь, — вот что я сделал. А потом опустился на колени, не перед умывальником, а перед окном, и, ничего больше не выжидая, стукнул головой по подоконнику, раз, и другой, и третий, пока громыханью ударов не откликнулось другое громыханье, пока не возникла избавительная боль, которая все прервала и заглушила. Я опустился на пол, во рту ощутил лишь кислую жидкость и не делал даже попыток подняться, а лежал и старался привести в порядок мысли, но это мне не удавалось — и еще прежде, чем я что-нибудь решил, меня сморил сон. Я заснул — под подоконником, прижавшись спиной к стене.

Шеф постучал не семь раз, он колотил в мою дверь без счета, он колотил кулаками так, что все кругом тряслось, при этом он выкрикивал мое имя и грозил мне; тут уж никто не посмел бы притвориться мертвым. Как он посмотрел на меня с порога. Как подошел ко мне. Мне даже на какое-то мгновение показалось, что он меня впервые в жизни ударит, но он этого не сделал, он никогда этого не делал; не говоря ни слова, он бережно усадил меня на табурет и ощупал мне лоб, осмотрел его и ощупал, а потом достал из ящика нож для хлеба. Окунул лезвие в кувшин с водой. Легонько прижал лезвие мне ко лбу, покачал им туда-сюда, но вдруг бросил нож на стол и пошел к двери.

— Помни о сегодняшнем вечере, — сказал он через плечо и больше ничего не сказал.

Они все собрались, кроме Макса, и почти все хотели узнать, отчего у меня на лбу шишка. Доротея охотно принесла бы мне тотчас свое чудодейственное средство, а Гунтрам Глазер тихо посоветовал мне то, что шеф давно уже испробовал:

— Положи на лоб нож, Бруно, вот хоть твою серпетку.

Я рад был, что на мне темный пиджак шефа, ведь и все другие нарядились, на всех были выходные костюмы и нарядные платья, галстуки, ожерелья, кругом горело множество свечей. Все перекидывались со мной словом, даже Иоахим поздоровался со мной, щелкнув языком, только она словно бы сквозь меня смотрела, не выказала ни недоумения, ни неприятного удивления, а просто словно сквозь Бруно смотрела: госпожа Зассе из имения Бодден. В зеленом платье, с длинными вьющимися волосами, она не выглядела знаменитой наездницей, занимавшейся выездкой, но именно ею она была, а Иоахим, который называл ее Марен, хотел, видимо, тоже заниматься выездкой, он увивался вокруг нее и следил, чтобы у нее всего было вдоволь. Старик профессор похлопал меня по руке и сказал:

— А вот и наш друг.

И протянул мне свою тарелку с кусочками рыбы и колбасы, которую поставила перед ним Доротея, не знаю, право, почему он сразу же протянул мне свою тарелку. Мы окружили его, слушали, что говорит он о цветении, он назвал цветение актом отчаяния, ибо для самого цветка оно кончается плохо: либо он вянет после опыления, либо он опадает. Профессор, так много поездивший по свету, видел кактус, который уже через пять секунд после оплодотворения прикрывает лепестки своих цветков, просто чтобы уведомить насекомых, что лавочка закрылась. Один из видов вероники изменяет цвет синий на пурпурный, как только у него нет больше нектара, а карликовый бук, рассказал нам еще профессор, тот после оплодотворения краснеет, да, краснеет. Многие цветки теряют вскоре после опыления свой притягательный аромат, извещая тем самым подлетающих визитеров: цель уже достигнута, можете не трудиться.

— Да, — сказал старый профессор, — цветение — это проблема.

Внезапно он потянулся к стоящему рядом столику, взял с него какие-то бумаги и попросил шефа подойти, попросил подойти к нему близко-близко, и шеф, который обычно всех мог заткнуть за пояс, несколько смущенно оглядываясь, последовал приглашению, ему при этом было явно не по себе, даже стерпел, что Доротея ткнула его украдкой:

— Ну иди же.

— Для начала, стало быть, диплом, от имени Общества североамериканских садоводов, любителей рододендронов, — начал старый профессор, но, подумав немного, покачал головой и начал заново: — Дорогой Конрад, дамы и господа! Она, природа, многое нам раскрывает, она одолевает нас, подкупает и ослепляет, она ошеломляет нас своими случайностями и кладет на обе лопатки своими законами, и при всем том мы узнаем, что она еще не все свои карты разыграла.

Старый профессор обдумал сказанное, был явно и этим недоволен, и начал еще раз сначала, обращаясь теперь только к шефу.

— Мой дорогой друг Целлер, — начал он.

А дальше он говорил о том, что растения появились задолго до людей и прекрасно без них обходились, ибо они способны всегда изменяться и приспосабливаться, всегда были склонны к экспериментам и потому подвергались опасности не более, чем это в природе случается. А вот по-настоящему они подверглись опасности лишь тогда, когда люди наложили руку на контроль над растениями и стали думать только об урожае, это совершенно ясно, кроме того, люди должны были селекцией и другими методами добиваться большей продуктивности, но при этом люди не должны были забывать о самом важном урожае, который приносит нам растительный мир: о радости, той огромной непредвиденной радости, которая порождается изумлением, восхищением и добрым телесным и душевным здоровьем.

А потом он заговорил о том, что имеются, к счастью, агенты растительного мира, которые в силах доказывать, как полезна красота, агенты любви, которые радеют о том, чтобы чудо сохранилось. Профессор говорил тихо, иной раз прикрывая глаза, а мне больше всего хотелось каждую его фразу выучить наизусть, особенно когда он потом назвал шефа таким агентом, который выступает в защиту полезности красоты, который, презрев границы, бьется за то, что помогает нам жить — за нечаянную радость. Тут Доротея захлопала, чуточку преждевременно, но захлопала, а я сразу же ее поддержал и тоже захлопал.

Итак, цецилия; Общество североамериканских любителей рододендронов наградило шефа в знак признания его трудов, но в особенности за его цецилию, дипломом, который и передал шефу профессор Гутовский, многокрасочный, богато оформленный диплом, с изображенными на нем нежно-розовыми и матово-фиолетовыми цветами, а также кожистыми, эллиптической формы листьями цецилии, которую шеф культивировал, создав зимостойкий вид. Теперь хлопали все, а старый профессор обнял шефа и шепнул ему пару слов, но Доротея расслышала их, засмеялась и сказала:

— Не тайная любовь, Лесли. Цецилия — так звали бабушку Конрада, вот он и взял ее имя.

Вручили шефу и второй диплом, он был одноцветным и подтверждал, что шеф избран почетным членом североамериканского общества.

— А мы, — сказал профессор, — дорогой Конрад, оказываем подобную честь в редчайших случаях.

Все хотели сейчас же подержать эти дипломы в руках, по крайней мере прочесть их тексты, но профессор еще не кончил, он взял еще что-то со столика, поискал меня глазами и сказал:

— Однако же мы, оказывая в редчайших случаях высокую честь, не должны забывать и тех, кто скромно и надежно вносит свою лепту в успех дела, тех неприметных сотрудников, кто предпочитает оставаться в тени. Вот здесь грамота, выражающая благодарность за заслуги, выданная лично господину Бруно Мессмеру, за его верное, идущее от сердца сотрудничество.

Тут у меня жутко закружилась голова, дрожь пробежала по ногам, но шеф, который, конечно же, знал обо всем заранее, вытянул меня вперед и, когда я брал грамоту, захлопал, захлопали также Доротея и Гунтрам Глазер. Чокнуться, они хотели со мной чокнуться и глянуть на грамоту; это была фотография с широкими полями, на полях был записан похвальный отзыв о моей работе, а на фотографии был запечатлен роскошнейший рододендрон, какой только можно себе представить, четырех, если не пяти метров высоты, с зонтиковидными цветами темно-красного цвета.

Приглашенные должны были набраться терпения, так как слово теперь взял шеф, он был глубоко тронут, он был счастлив, он долго искал слова́, чтобы выразить свою благодарность, а потом рассказал нам о Цецилии, своей бабушке, которая хорошо знала все свойства растений. В своей Библии она засушивала все, что находила: корни, что отгоняли блох и не дозволяли черту переступить порог, и цветы, что с гарантией навевали человеку сны о летних лугах. Она объяснила ему, что будешь носить на груди кусок корня рододендрона, привязанного к тонкому шнурку, — и ты преобразишься и узнаешь то, чего другие узнать не могут. Под конец шеф сказал:

— Я рад, что цецилия вызвала у вас такой живой интерес.

Знать бы только, где эта грамота, она пропала, как и многое другое, как подарки, находки; и хотя мы искали их вместе, Магда и я, но найти не смогли; а вручили мне ее в тот же вечер, когда чествовали шефа, это я помню наверняка. Я должен был всем показать врученную мне фотографию, Ина прочла вслух похвальный отзыв о моей работе, что записан был на полях, все восхищались рододендроном и его цветами, только госпожа Зассе не нашла повода для восхищения, она равнодушно глянула на фото и прикурила от зажигалки, которую ей протянул Иоахим. Ее усталый, пренебрежительный взгляд. Ее дурное настроение. Во всем она находила недостатки, а других слушала она не иначе, как высоко подняв брови. Я все время следил за тем, чтобы не оказаться с ней рядом. Магда знала, что имение Бодден принадлежит не госпоже Зассе, а ее брату, от которого она получала все, что только хотела, он выделил ей даже тренировочную площадку для выездки. А вот что шеф не слишком-то ее уважает, я сразу же заметил; когда ему кто-то не по душе, так он выказывает этому человеку совершенно особую вежливость; этакая вынужденная, но безукоризненная вежливость пришлась и на долю госпожи Зассе, но ее, дважды уже бывшую замужем, это нисколько не трогало.

Привыкнув везде и всюду поднимать голос, она и у нас не сдержала себя; что хотела спросить, то спрашивала; а в слушателях, видимо, никогда недостатка не испытывала.

Как она схватилась со старым профессором, этого я не уловил, но я услышал, что она спросила его, откуда он родом, она имела в виду, что фамилия его, собственно говоря, европейская; и когда профессор это подтвердил — он сказал: «Мой дед родился в Модлине»[5], — она кивнула и сказала:

— Вот именно. Все, что есть хорошего в Америке, родом из Европы.

Профессор Гутовский улыбнулся, поначалу он, видимо, не собирался отвечать на это, но госпожа Зассе не удовольствовалась его неуверенной улыбкой, она хотела услышать от него, что есть в Америке американского, и он тихо сказал:

— Быть может, наше жизнеощущение.

Госпожа Зассе пропустила это мимо ушей. Она не отступала от своего мнения, что Америка всем, что в ней хорошего, обязана Европе, великому множеству переселенцев, их различным знаниям и способностям, их культуре, их умению разбираться в истории, она так и сказала: разбираться в истории.

Чем терпеливей молчал старый профессор, тем больше она распалялась; она была однажды в Америке, она знала ее города, знала эту страну — одно только примиряло ее с этим континентом кулачного права, это свидетельства ее европейского происхождения, европейское наследие.

Я видел, что шеф забеспокоился, он залпом осушил свой бокал и тут же налил еще, непроизвольно протиснулся к госпоже Зассе, готовый вмешаться в разговор, но старый профессор, заметивший это, легонько качнул головой, сосредоточился и очень спокойно сказал, да, ему почти все известно, что выдвигают против Америки, почти все, и притом повсюду. Кое-что наводило его на размышления, это верно, но при всем том он задавался вопросом, как же случилось, что Америка для многих людей в мире понятие, пробуждающее надежды, приободряющее; ее оговаривают, расписывают в черных красках и всячески во всем обвиняют, но она тем не менее многим придает силы и подтверждает их выбор, прежде всего людям, которые лишены того, на что каждый человек имеет право. Он, к примеру, совсем недавно узнал это и о родине своего деда, сказал старый профессор, и еще он сказал:

— Мы надежные должники.

Тут вмешался шеф, протянул профессору бокал и пригласил его наконец вместе выпить.

Он покинул крепость; в жизни бы не подумал, что Иоахим в ту самую ночь покинет крепость; я, чаще всего в одиночестве, стоял и ел бутерброды, которыми обеспечивала меня Ина, пил сок, который она мне наливала, а Иоахим, где бы и с кем бы я его ни видел, не казался мне каким-то иным, чем обычно, был, как всегда, весел и заносчив. Возможно, он и сам еще не подозревал, какие готовятся события, он упорно ухаживал за госпожой Зассе, был счастлив, когда оказывал ей какую-нибудь услугу, радовался, если Доротея с ней заговаривала. Когда я ушел — а я ушел первым, — я и помыслить не мог, что Иоахима на следующий день не будет в крепости. Кто ушел следом за мной, я не знаю, но знаю от Магды, что под конец остались только шеф и Иоахим. Магда сказала, что это не случайно, она считает, что шеф ждал Иоахима, который хотел обязательно выйти вместе с госпожой Зассе и проводить ее.

Возбуждены они вроде не были, никто и не кричал. Шеф втолковывал Иоахиму, что ему впервые в жизни пришлось извиниться перед гостем, и притом — за другого гостя, который, возомнив о себе, нарушал простейшие законы гостеприимства и даже получал от этого удовольствие. Иоахим разыграл удивление, не понимал шефа или не хотел понимать, и тогда шеф напомнил ему о поведении госпожи Зассе и еще раз поставил ему в упрек то, как она высказывалась и как, без всякого на то основания, провоцировала его друга, почетного гостя. В ответ Иоахим сразу же что-то придумал в ее защиту, он преуменьшил серьезность сказанного ею, объяснил, что госпожа Зассе привыкла откровенно выражать свое мнение и что она не делает секрета из своих взглядов, когда они друг с другом беседуют, они высказывают друг другу все, начистоту.

Шеф ничего не имел против этого, он подтвердил Иоахиму полную его свободу и независимость, он с ним ни о чем не спорил и не давал ему никаких советов, он просил только одного: чтобы госпожа Зассе никогда больше не появлялась в крепости, ни в сопровождении Иоахима, ни одна. Иоахим пожелал узнать, надо ли расценивать его слова как запрет, на что шеф ответил, что высказал не запрет, а пожелание. Они поговорили еще о том о сем, но вдруг Иоахим поднялся и заявил:

— Ладно, если ты запрещаешь мне приводить с собой гостя, который мне особенно близок, значит, и в моем присутствии тебе необходимости нет.

И так как шеф на это не ответил, Иоахим еще добавил:

— Тогда мне все ясно.

Он собрал вещи, необходимые ему, и покинул крепость. Ночью. Не прощаясь. Покинул крепость.

Конечно, он мог бы жить в имении Бодден, где было еще больше комнат, чем в крепости, но он, видимо, не хотел, считал, что правильнее будет жить в Холленхузене, в новом доме Тордсена, Иоахим снял там комнату и там его навещала Доротея, Ина тоже, шеф же его не навещал. Я и знать не хочу, как часто пыталась Доротея уговорить Иоахима вернуться домой, она, надо думать, всячески заманивала его и умоляла, но он всякий раз уклонялся, и она покидала дом Тордсена всегда в одиночестве.

Однажды в полдень я услышал, как Доротея сказала шефу:

— Не хочешь пойти со мной?! У него сегодня день рождения.

— Я помню, — только и сказал шеф, — на моем письменном столе лежит сверток, захвати для него.

Больше он ничего не сказал, и Доротея ушла, не промолвив ни слова. Часто, когда я видел машину Иоахима, там сидела и госпожа Зассе, они либо ехали в сторону имения Бодден, либо ехали оттуда; а чтоб они вместе верхом выезжали и до наших мест добирались — случалось редко, больше двух раз я их не встретил.

Продержаться; когда я однажды решил доказать себе, что, несмотря на свой страх, в состоянии один продержаться в сумерках, при сильном ветре в Датском леске, они меня чуть не вспугнули, точно кролика. Чернильные тучи с белоснежными кромками. Толчея на небесах. Порывы ветра и нарастающий свист, от которого хотелось согнуться в три погибели. После того как я прилег на берегу Большого пруда и напился вволю, я охотнее всего отправился бы домой, но я хотел раз и навсегда доказать себе, что до наступления сумерек могу здесь один продержаться, я пошел к пню, на котором и шеф часто сидел, устроился поудобней и прислушался. Какого только страху тут не натерпишься! Мне и ждать долго не пришлось, как до меня донеслось бормотанье раненых солдат, которые некогда искали тут укрытия, а стоило напрячь слух — и слышны стали оханья, и стенанье, и тяжкие хрипы. Все здесь терлось друг о друга, все скрежетало и трещало, а где-то точно пила пилила, клещи лязгали, и перестук у меня в голове начался, наверно, от того, что по земле будто кулаками колотили.

Они выехали из ольхового перелеска, госпожа Зассе первая, за ней Иоахим, они медленно ехали верхом по берегу пруда, а там, где я пил, спешились и пустили лошадей напиться.

Они стояли рядом и смотрели на лошадей, а потом Иоахим обнял ее за плечи, нерешительно, словно на пробу, она не шелохнулась, тогда он подобрал в ладони ее короткие густые волосы, свободно так, словно хотел их взвесить. Он играл ее волосами, расчесывал их легонько, а она все еще стояла недвижно; тогда он обхватил ее обеими руками за плечи и повернул к себе, он попытался притянуть ее к себе, но тут же отпустил — госпожа Зассе быстро подняла руку и ткнула концом своего хлыста ему в грудь, предостерегая, высоко подняв голову.

Сказано, видимо, не было ничего, они лишь меряли друг друга взглядами, но внезапно она коротко кивнула, Иоахим сразу же сложил руки, склонился покорно и помог ей сесть на лошадь. Как же она развернула лошадь, как помчала к лесочку, прямо на меня, но я быстро скатился с пня и приник к земле, сжался в комок.

Конечно же, мало кому у нас недоставало Иоахима. Эвальдсен и я, мы зачастую целый день не говорили об Иоахиме, да и Магда лишь изредка спрашивала о нем, он уехал, и нам до него дела не было, даже когда кто-то из нас наткнулся на его фотографию в шлезвигской газете — на ней Иоахим был снят вместе с госпожой Зассе и другими наездниками, — мы просто глянули на нее, о его возвращении мы не говорили, нет, не говорили. Было ли шефу без него трудно, сожалел ли он, что Иоахим ушел, я у него допытаться не мог: о чем шеф хотел умолчать, о том он умалчивал, тут уж выслеживай и донимай его сколько душе угодно.

Вот Доротея, по ней сразу все видно было, она делалась тем тише, чем дольше отсутствовал Иоахим, порой она сидела какая-то отрешенная, ни единого живого слова не скажет, ни о чем не спросит, никого не подбадривает как обычно, ее ясное лицо стало костистым. Она могла подняться из-за стола, не притронувшись к своей тарелке, а выйдя из дому, могла остановиться на дороге и, резко повернув, зашагать в противоположном направлении, раза два-три она сделала так потому, видимо, чтобы избежать встречи с шефом. А встречались мы с ней — так она лишь печально мне улыбалась, поручения, которые я должен был бы срочно выполнить, ей в голову не приходили, после каждой встречи с ней мне становилось очень грустно, и само по себе возникало желание, чтоб вернулись времена, когда мы жили на Коллеровом хуторе. И я не удивился, когда она в один прекрасный день заболела.

Магда тоже никогда о такой болезни не слыхала, дело было просто в том, что Доротею от всего, что она ни съест, рвало, даже от куриного бульона и парового рыбного филе; стоило ей хоть что-нибудь проглотить, и она сразу же начинала давиться, ее мутило и у нее начиналась рвота. Ей часто не удавалось добраться до туалета или до ближайшей раковины, и поскольку каждый раз это было настоящее состязание, она позаботилась, чтобы в разных местах лежали отслужившие срок полотенца, стояли маленькие ведра, а в них немного воды; но случалось, что она проигрывала состязание и ее рвало в собственные руки или на пол. Она настаивала на том, что будет все сама убирать и выносить, никто не смел ей при этом помогать. Мало-помалу ей становилось все труднее держаться на ногах. Доктор Оттлингер приходил теперь все чаще, он долго сидел у кровати Доротеи, почти ничего не говорил, раз как-то Магда решила даже, что он заснул на стуле. И шеф тоже часто сидел у кровати Доротеи, и он тоже почти ничего не говорил.

Ах, Ина, если бы не ты, ты с твоим нетерпением, с твоей решительностью; ты всегда знала, что можно допустить, чтоб не перегнуть палку; и когда твое душевное напряжение дошло до предела, ты, несмотря на твой большой живот, поехала поначалу на квартиру к Иоахиму, а поскольку его там не оказалось, сразу же дальше, в имение Бодден, на тренировочную площадку. Представляю себе, как ты вышла из вездехода шефа, задыхаясь под тяжестью ребенка, Иоахима просто-напросто стащила с лошади, не слушала никаких вопросов, а таким тоном приказала ему ехать с собой, что он по-быстрому попрощался, сел рядом с тобой и даже не сообразил сменить тебя за рулем. Ты подвезла его к входной двери в крепость — это я видел — и, когда он на мгновение помедлил, сказала только:

— Иди же, иди, или случится непоправимое.

Ты сказала это свойственным тебе тоном, для людей неожиданным, которого никто не смел ослушаться. Не помогло ему, что он остановился в нерешительности, взглядом своим ты принудила его пройти через прихожую, подняться по лестнице к комнате Доротеи, и хотя ты уже с трудом переводила дыхание — оставался всего месяц до появления Тима, — ты отыскала шефа, приказав и ему идти за тобой, да таким тоном, что он даже не спросил, куда ты его тащишь.

И вот они, после долгого перерыва, стоят друг против друга. Магда рассказывала, что вообще ничего слышно не было, ни слова, ни шороха, а когда она принесла настой из шиповника, они стояли по разным сторонам кровати, присесть не хотели, но и уходить тоже не хотели. Ина ждала в прихожей, растянувшись в кресле, положив обе руки на живот; и чем дольше она ждала, не слыша ничего, тем больше успокаивалась, она выдержала до тех пор, пока оба они, шеф и Иоахим, не спустились по лестнице, тут она пошла им навстречу, и, прежде чем хоть одно слово было сказано, она поняла, что один из них вскоре вновь поселится у нас, но в тот день, когда он наконец-то вернулся, шефа дома не оказалось, ему, надо думать, было кстати, что он в тот день должен был съездить в Эльмсхорн.

Знать бы, когда Эвальдсен наконец управится и зайдет за мной, ведь достаточно же сдать предварительный список повреждений, не так много надо туда внести, подсчитать, но я догадываюсь, я понимаю, что он опять забыл обо мне, просто не пришел, как не раз бывало. Однажды он сказал мне:

— Так уж с тобой получается, Бруно. Человек даже не замечает, что тебя нет рядом.

На баке для воды он больше не сидит, к Главной дороге он тоже не пошел, может, он спрятался на участке хвойных и сейчас появится, это хвойные из бутылки, как называл их шеф, он перемешал их семена с древесноугольным порошком и, разложив по бутылкам, оставил их в покое, и вот — чему почти никто верить не хотел: способность к прорастанию сохранялась у них в течение трех лет.

Что там светится, что там рвется и трещит, да это же, конечно, орудует Эвальдсен, я уж знаю, я вижу: он разрывает парашют, рвет его на куски, знать, все-таки нашел еще один и припрятал себе; это самый лучший шелк, какой вообще есть, сказал он. Он ножом надрезает шелк, потом рвет, сначала рывками, а под конец равномерно, до полного размаха рук, когда шелк рвется, ткань верезжит, верезжит, как резиновая шина по мокрому асфальту.

— Ну и напугал же ты меня, — говорит Эвальдсен и добавляет: — И чего это ты вечно подкрадываешься.

Не обращая больше на меня внимания, он меряет одно из полотнищ и обматывает его вокруг себя; надо думать, он уже несколько полотнищ обмотал, когда он наденет куртку и застегнет ее, никто не заметит, что у него спрятан разорванный парашют.

— Валяй, Бруно, бери ты тоже кусок, он упал нам с неба, поэтому он наш. Это ценная штука, его можно не стыдясь подарить.

— Стой, стой, — кричу я.

Но он уже задрал мою рубаху и обматывает меня полотнищем шелка, отрывает еще одно и бросает мне:

— Валяй, Бруно, крути.

И я плотно натягиваю вокруг себя материю и затыкаю концы за пояс брюк. Стропы и тросы оставлять здесь никак нельзя, они могут нас в один прекрасный день выдать. Стоило мне только об этом подумать, как Эвальдсен говорит:

— Остатки эти, Бруно, ты закопай, не засыпь кое-как, а закопай глубже, чем плуг берет.

— Хорошо, — говорю я.

Он уходит, а я чувствую, как парашютный шелк начинает меня стягивать.

Сейчас, однако, подошло время обеда, закопать остатки я смогу и позже, сейчас Бруно пойдет обедать, но Магде я сразу не скажу, что у меня для нее под рубахой, такое белое и блестящее, нет, не скажу. Вечером — да; когда она придет, я задам ей загадку: что там у меня накручено? И когда она порядком поломает себе голову, я предложу ей меня разоблачить. Магда с первого взгляда поймет, что это лучший шелк, какой только есть. Относясь ко мне порой настороженно, она наверняка поначалу захочет узнать, откуда такая дорогая материя, вот я и расскажу ей, что она упала с неба; и это будет правдой.

Брюссельская капуста, я уже чувствую запах брюссельской капусты, которую Магда всегда чуть посыпает натертым мускатом, а к капусте будет карбонад и картофель с масляным соусом, надеюсь, что Магда на этот раз оставит на куске карбонада сало. Окошечко в кухню открыто, лицо Магды в нем как в рамке, она глядит на меня не очень-то дружелюбно, так глядит, словно Лизбет завещала ей свои вздохи-охи и свою суровость: ну, идешь ты наконец? Я не смею подать ей какого-либо знака, здесь все должны считать, что нам друг до друга никакого дела нет, даже когда мы одни, я не смею ей кивнуть, а уж коснуться ее тем более. Вымыл ли я руки; это она спрашивает так же машинально, как и Лизбет, моя тарелка уже стоит на плитке-грелке, не слишком-то щедро она ее наполнила, такую тарелку могла и Лизбет подготовить, она, которая так часто называла меня объедалой. Как умеет Магда, ставя передо мной тарелку, смотреть на меня словно не видя, как заботится она, чтобы не обнаружить нашу близость. Больше всего хочется мне расстегнуть рубаху и дать Магде глянуть на то белое, сверкающее, что укрыто под ней, но этим я бы нарушил нашу договоренность.

— На участках был, кажется, изрядный переполох, — говорит Магда.

Больше она ничего не говорит и сразу же отворачивается.

— Там с неба чего-чего только не попадало, — говорю я. — Солдаты с парашютами, ветер погнал их на наши участки, много всего перекорежено, но мы подсчитали и зарегистрировали ущерб.

Она кивает мне в окошко, отворачивается, занимается опять своим делом; я бы ей рассказал еще больше о самолетах и о том, что висело над нами в воздухе, но мне пришлось бы тогда громко кричать, а этого мне делать вовсе не хочется, да и она этого не хочет. Надеюсь, картофеля и соуса она мне еще подбавит.

Этого не может быть, ему же все относят наверх, видимо, шеф заплутался, прежде он время от времени появлялся здесь, но такого уже давно не случалось. Шеф во всем том же, в чем был на участках, он здоровается со мной движением руки и говорит:

— Приятного аппетита, Бруно. — А в окошечко он говорит: — Только натертые яблоки, как всегда.

А теперь поворачивается, подходит ко мне и, не произнеся ни слова, садится. Даже если б он в темноте подсел ко мне, я бы тотчас понял, что это он, я его просто чувствую. Усталым движением руки проводит он по лицу, слегка нажимает на глаза. Его тяжелое дыхание. Легкий перестук зубов. Слабая улыбка, рожденная, видимо, каким-то воспоминанием. Он смотрит в мою тарелку и внезапно спрашивает:

— Разве тебе хватает, Бруно? — И кричит в сторону окошечка: — А Бруно еще что-нибудь получит?

В этом он весь, он всегда думает обо мне, даже когда ему приходится многое обдумывать и улаживать, он не забывает, что мне нужно больше съесть, чтоб насытиться. Его карманная фляжка с можжевеловой водкой.

— Твое здоровье, Бруно. Не хочешь ли попробовать?

— Нет-нет.

Магда осторожно ставит перед ним стеклянную миску, и он сразу же начинает есть, просто хватая ртом ложку, он не подносит ложку ко рту, а хватает ложку с закрытыми глазами, привычку эту он, видимо, усвоил в последнее время. Как равнодушно он глотает, сразу видно, что ему ни от какой еды удовольствия нет, что нет у него времени смаковать стряпню, безучастно спускает он натертое яблоко со сливками и корицей по своему стариковскому горлу, — он, который сказал мне однажды, что худо очень, если мы в еде не находим больше никакого вкуса. Быстрее, чем он, и я бы не справился с натертым яблоком, он уже поднимается, ему, конечно, нужно уладить что-то важное, теперь, когда большинство против него, мне хотелось бы ему что-нибудь сказать, что-нибудь обещать, но я не знаю, как к этому подступить.

Он дружески хлопнул меня по плечу.

— Стучать семь раз. Так, Бруно?

— Да, — говорю я.

— Я наверняка как-нибудь загляну к тебе.

Икота, как нарочно дает себя знать моя икота, ик — и голова рывком откидывается назад, я не улавливаю всего, что он говорит. Стало быть, сгладить он хочет, более или менее что-то сносно уладить, ведь он выставил одного своего посетителя за дверь, господина из суда, который будто бы приехал, чтобы побеседовать с ним, в действительности же хотел только разнюхать тут что и как.

— Вот до чего мы дожили, Бруно, заявляется этакий субъект, чтобы подвергнуть меня тщательной проверке, возможно, чтобы дать заключение, насколько я одряхлел. Ему это официально поручено. Я этому господину сказал то, что следовало сказать, кратко, а потом выставил. Не исключено, — говорит шеф, — что он сидит сейчас у Иоахима и сочиняет отчет.

Знать, ему надо знать, что он может на меня положиться, все свои обещания я сдержал, ничего не подписывал и сведений никому никаких не давал. Я говорю:

— Все свои обещания я сдержал.

Шеф ободряюще кивает мне, он это знает, он все обо мне знает. Он ставит стеклянную миску у окошечка, громко благодарит Магду, не забывает напомнить ей, что мне нужно дать добавку, больше он ничего не говорит, а выходит как человек, у которого есть все основания быть уверенным в себе.

Кто не постучит семь раз, тому я не открою, пусть он хоть кто будет, а кто захочет меня выспросить, тот обнаружит, что я ничегошеньки не знаю. Если уж является кто-то, чтобы дать заключение о шефе, так они вскорости и ко мне кого-нибудь пришлют, кого-нибудь из суда, надеюсь, он не поймает меня на участках, где я хожу один. Охотнее всего я пошел бы сейчас к себе, заперся бы, словно меня нет дома, тогда никто не напишет обо мне отчет. Вот только съем вторую порцию, и пусть-ка попробуют найти меня. Кто попадает в отчет, тот остается в отчете навсегда, кто однажды обратил на себя внимание, тот при очередной оказии первым обратит на себя внимание, а потому я никому не открою и затаюсь.

Перевод В. Курелла.

Опять она здесь, эта полевая мышь. Ты, верно, думаешь, что я сплю, но я только тихо-тихо лежу на кровати и размышляю, только снял сапоги, яловые сапоги, знакомые тебе даже изнутри, при свете луны ты однажды кувырком туда бахнулась, при ярком свете луны. А что ты уже днем показалась, свидетельствует только о том, как ты голодна или какая ты озорница, до сумерек ты раньше никогда не появлялась из своего тайника за плинтусом. С такой опаской, так бесшумно, и, точно заведенная, шмыгаешь туда-сюда; этому ты могла научиться только у своей предшественницы, она никогда не испытывала разочарования, потому что, повсюду шмыгая, всегда что-нибудь находила, крошку какую-нибудь на подоконнике или под столом. Пугливость свою она не теряла, при легком шорохе быстренько ускользала за плинтус, выжидала там минуту и возвращалась, принюхиваясь, а иной раз, когда я клал ей кусочек хлебной корки или половину очищенной картофелины, она приводила с собой все свое семейство, ну и возня тут начиналась, и писк, и пляска. Как только они все подчищали, так вся семейка для меня плясала.

У меня ничего нет для тебя, может, два-три кукурузных зерна, я отковырну их тебе от початка, только не убегай, когда я пошевельнусь и когда зерна забарабанят и запрыгают, они наверняка придутся тебе по вкусу. Так я и думал: пугливая, как все, но вот я опять замер, и ты можешь спокойно выйти.

Завтра или послезавтра, во всяком случае этими днями, я сделаю кое-какие запасы, все спрячу на вешалке за занавеской, тогда я смогу здесь долго выдержать. Пойду в лавку Тордсена, пусть удивляется, сколько его душе угодно: я накуплю столько, сколько смогу унести, столько накуплю. Копченую колбасу, шкурка которой сморщилась, так часто она запотевает. Банку тушеной говядины, вымоченной в уксусе, и банку угря в желе. Большой кулек с изюмом и с хрустящими хлебцами, и большой корж из сдобного теста. Яблок я куплю, целый мешочек, и, конечно же, падевого меда и банку скумбрии в томатном соусе, а чего уж я наверняка не забуду — сыр и лакрицу. Лучше всего мне пораньше отправиться к Тордсену, подождать, пока он откроет, и скупить все до того, как придут другие покупатели.

Вот видишь, ты опять вышла, ну ищи зерна и попробуй-ка их, какая мучнистая и сладкая кукуруза в Холленхузене. Ближе к кровати, подойди ближе, и не шмыгай туда-сюда. Чего ты прислушиваешься, ты боишься? От меня же тебе нечего прятаться.

Кто-то хочет войти ко мне, может, он подкрадывается, а она давно услышала шаги, стремглав метнулась за плинтус, притаилась там и затихла. Макс? Что Максу теперь еще от меня нужно, он прямиком направляется к моей двери, сейчас он постучит, позовет меня, в окно заглядывать он не станет, этого Макс никогда не делал, но я его не впущу; он, конечно, хочет сделать мне новое предложение — все решить полюбовно, а если не это, так опять хочет задавать мне вопросы, сотни вопросов, на которые я не смогу отвечать так, как ему бы хотелось. Он стучит и ждет, опустив голову, я ему не открою. Как тихо он позвал, словно боится меня потревожить; Иоахим, тот стал бы колотить кулаком в дверь и приказал бы мне сию же минуту открыть, Макс — никогда. Он пожимает теперь плечами, поворачивается — шагай себе на участки, Бруно на сей раз нет дома, его ты не уговоришь, как уговорил многих других.

Однажды ему удалось уговорить даже Хайнера Валенди, здесь, у меня, вечером, когда над участками сверкали молнии и хлестал ливень, который сыскал щели и дыры в рубероиде моей крыши, внезапно повсюду стало капать, и нам пришлось подставить посудины под потоки дождевой воды. Хайнер Валенди уже несколько дней прятался у меня. Он подкараулил меня в темноте, неподалеку от моей двери — я бы его, может, и не впустил, если бы он постучал, — но он просто вышел из зарослей туи, взял меня за руку и стал просить:

— Спрячь меня, Бруно, только на одну ночь, по старой дружбе и за шрам на моей спине.

Я сразу же понял, что он в беде, и пустил его к себе, он попросил не зажигать света, сел в углу на пол, вытянул ноги, головой прислонился к стене. Первым делом он сказал:

— Этого я никогда не забуду, Бруно. — И еще он сказал: — На тебя всегда можно было рассчитывать.

А потом он поел хлеба, который у меня остался, благодарный и за это, ничего больше не требуя. Они ошибочно его арестовали и ошибочно же засудили, так он рассказал мне. Виновата во всем только госпожа Холгермиссен, которую у нас каждый знает, хотя едва ли кто ее видел, потому что свой прекрасный огромный дом, в котором она живет со своей угрюмой дочерью, она покидает крайне редко.

Госпожа Холгермиссен нанимает людей, чтобы ей все делали, покупали и готовили, стирали белье и все другое, многие жители Холленхузена уже работали у нее, одним из последних был Хайнер Валенди. Он нанялся срубить древний бук, крона которого затемняла комнаты, а корни теснили кирпичную кладку; он вместе с другим парнем срезал верхушку дерева и ветви, срубил ствол, выкорчевал пень, древесину они распилили и накололи на равные куски для камина. Когда Хайнер Валенди кончил работу, его впервые пригласили в дом, он буквально онемел, увидев вещи, стоявшие повсюду в комнате, даже маленького слона из серебра он разглядел, во всяком случае, он был в комнате, пока не пришла госпожа Холгермиссен и не вручила ему конверт с заработанными деньгами.

Но сумма была не та, на какую они условились, по крайней мере Хайнер Валенди помнил, что ему обещано было больше, вот он и пошел однажды вечером к ним, чтобы получить недостающие деньги, — а что госпожа Холгермиссен и ее дочь уже легли спать, он не знал. Ничего, ему не хотели ничего доплатить за его работу, но так как он имел право на большую сумму, он попросту стал искать шкатулку с деньгами, все перерыл, а чтоб спокойно это проделать, привязал госпожу Холгермиссен и ее дочь к их кроватям и взял то, что ему полагалось.

Они арестовали его уже на холленхузенской станции, чего он вообще не ожидал; они отобрали у него билет и деньги, и еще несколько вещей, какие были при нем, о том, как они попали в его карманы, он не мог сказать ничего вразумительного; объясняя, почему прихватил брошку и того маленького серебряного слона, Хайнер Валенди сослался на свое волнение и спешку, он охотно вернул бы их по собственной воле, но его предложение не было принято, и его привезли в Шлезвиг. Там он был ошибочно осужден. К счастью, его несколько раз в неделю выводили на полевые работы, надзиратель был старый человек, и не нужно было слишком больших усилий, чтобы исчезнуть за его спиной и добежать до насыпи, где денно и нощно медленно тянулись товарняки.

— Вот что может с человеком случиться, — сказал Хайнер Валенди.

И посоветовал мне никогда ничего не делать для госпожи Холгермиссен.

Такой несчастный, такой смертельно уставший, он внушал мне искреннюю жалость, и я хотел положить его спать в свою постель, но он отказался и не переставая благодарил за мою готовность вообще принять его на одну ночь. Он спал на полу, в мокрой одежде, которая была ему мала и повсюду жала и резала, и меня не удивило, что на следующее утро он прескверно себя чувствовал и попросил меня спрятать его еще на день; вечером, обещал он, он меня покинет. Стало быть, я его запер, потом уделил ему немного от своего обеда и не рассердился, когда он признался, что взял моих сушеных яблочных долек, а вечером я принес ему хлеба и тефтелей на дорогу. Но, чтоб отважиться на дальнюю дорогу, он чувствовал себя еще недостаточно хорошо, так я оставил Хайнера Валенди у себя и разрешил ему спать в своей кровати, он был всем доволен, только еды ему бы хотелось получать побольше.

Однажды в воскресенье пришел Макс; он пришел, о чем предупредил меня заранее, хотел пригласить меня прогуляться к Судной липе, опять как бывало, а раз он знал, что я дома, то я подошел к двери; Хайнеру Валенди не удалось меня удержать, он просил и грозил, но удержать меня он не мог. В тот миг, когда я выскользнул из двери, Макс заметил моего гостя, он глянул на него, не узнавая, посторонился и стоял молча, пока я запирал дверь. Мы пошли к Холле, по слякотной дороге, которая вела к Судной липе, он все снова и снова угощал меня винными конфетами, а когда вообще открывал рот, то говорил о своем возрасте, о подступающем преклонном возрасте. Я ничего не мог ему на это ответить, не мог ободрить его, когда он признался, что во многом испытывает разочарование, что разочарования приходят с возрастом, он сказал:

— Все стареет, Бруно, не только мы, но и все другие, и все, о чем мы мечтали, в защиту чего мы выступали. Идеи тоже стареют, — сказал он, — а также надежды и ожидания, где-то они откладываются, а потом то, что стареет, изменяется, хочет оно того или нет. Мы должны этому сопротивляться, Бруно. — Это он тоже сказал.

Когда мы проходили мимо зарослей ивняка, ему захотелось, чтоб я срезал для него тросточку, я выбрал прямую, гибкую ветку, срезал ее своей серпеткой, точно рассчитав, стянул с нее лыко и соорудил ручку. Ни единым словечком не поинтересовался Макс о моем госте, которого увидел, возможно, не хотел о нем ничего знать, но позже — тут уж я сам не выдержал, я просто не мог не сказать ему, что пустил к себе Хайнера Валенди, того прежнего мальчишку, из соседнего барака. Я рассказал ему, что произошло у Хайнера Валенди с госпожой Холгермиссен и как он был ошибочно арестован и осужден, все это Макса нисколько не удивило, он только кивнул раз-другой, как если б услышал знакомую историю.

Шаткая скамья под Судной липой была занята, это мы заметили еще издалека, но мы продолжали свой путь и увидели там пожилую женщину и пухленькую приветливую девчушку, которая сразу же подвинулась, уступая нам место. Только приглядевшись, узнал я свою старую учительницу, фройляйн Рацум, у нее было совсем маленькое, в коричневых пятнах личико, и руки тоже были в коричневых пятнах, а глаза какие-то белесые, точно разваренные. Я сказал ей, что я — Бруно, Бруно из давних школьных лет, в ответ она, поискав немного в своей памяти, огорченно развела руками; она не помнила в точности, что-то забрезжило, но не достаточно четко, чтобы о чем-то спросить. О профессоре Целлере, напротив, она слышала, она рада была встретиться с ним, хотя бы здесь, у Холле. Со зрением, сказала она, дела у нее плохи, к счастью, иной раз в воскресенье приходит Марлис, она выводит ее погулять и рассказывает ей, как тут обстоят дела и что изменилось; поэтому она в курсе здешних дел, все еще. А потом они ушли — рука об руку, и чем больше удалялись, тем труднее было решить, кто кого ведет.

Внезапно Максу опять захотелось задавать вопросы, на свой манер, и поначалу он стал спрашивать весьма странные вещи, я даже решил, что ослышался, поскольку он хотел, чтоб я сказал ему, кто владеет землей, что за лугами Лаурицена, всей землей между железнодорожной насыпью и Датским леском, и я сказал:

— Она же принадлежит шефу. Кому же еще?

— А прежде? — спокойно продолжал Макс. — Кому она принадлежала прежде?

— Солдатам, — сказал я. — Когда мы здесь начинали, это был учебный плац, который шеф на первых порах только арендовал, а потом купил.

Меня удивило, что Макс задает мне вопросы, на которые сам легко может ответить, но так он поступал часто, я не знаю, почему, знаю только, что начиналось все с легких странных вопросов, а потом они делались все труднее и труднее.

— Хорошо, Бруно. А до солдат? Кому принадлежала эта земля до солдат?

— Понятия не имею, — сказал я.

А он:

— Попытайся-ка представить себе.

— Может, все здесь принадлежало какому-нибудь генералу, — сказал я.

Тут Макс улыбнулся, глянул на меня искоса и сказал:

— Неплохо, Бруно. Предположим, какой-то генерал был столь заслуженным, что получил в награду эту землю от своего короля, он использовал ее для охоты и сдавал в аренду, а когда стал совсем старым, продал ее армии, под учебный плац. Но еще раньше, чьей была земля до генерала и до короля?

— Это было слишком давно, — говорю я. И еще говорю: — Быть может, она принадлежала тогда какому-нибудь крестьянину, который по собственному разумению выращивал ячмень и овес.

В ответ Макс покачал головой и напомнил мне, что в те времена здесь еще не было свободных крестьян, а только арендаторы, и все они были в долгу у всемогущего помещика. Тут я быстро спросил:

— А он? От кого он получил землю?

— От мелких хозяев, — ответил Макс, — он ее у них выманил, отобрал, а может, и купил.

Вниз по лестнице, своими вопросами Макс поистине свел меня вниз по лестнице, ведущей в далекие времена, иной раз у меня возникало такое чувство, что вот-вот земля уйдет у меня из-под ног, потому что мы спускались все дальше в глубь времен, темнота там все больше сгущалась, а в голове у меня царила порядочная сумятица. А еще раньше? А до этого? А до того, как пришел тот? Его вопросы свели нас вниз, в ту даль, в те сумерки, когда земля принадлежала самой себе, не отпечатались еще на ней следы человеческих ног, ее еще не делили заборы, все довольствовалось самим собой, все росло и исчезало и обходилось самим собой. А когда позднее здесь появился первый человек, когда он, быть может, стоял на будущем командном холме, обозревал эту землю, на которой не высились еще дома, которую не пересекали еще дороги, не перерезали еще железнодорожные пути, так, возможно, многое намечал, но наверняка не вот это: завладеть землей.

— Первоначально, — сказал Макс, — все принадлежало всем. И когда второй человек явился, и третий, никому в голову не приходило потребовать что-то для себя одного, выделять себе куски и защищать свои притязания от других, что было в наличии, то — само собой разумеется — было общим достоянием.

А потом Макс спросил, не было бы справедливо, если бы каждый брал себе лишь столько, сколько ему нужно, и я сказал:

— Некоторым всегда нужно больше, чем другим.

В ответ он вздохнул и спросил, не было бы справедливо, если бы то, с чего мы живем, стало снова общим достоянием, но на это я ответа не знал.

Макс покачал головой и стукнул тросточкой по скамье, я видел, что он мной недоволен, но это длилось недолго, а когда я предложил ему вымыть наши изгвазданные сапоги в Холле, он сразу же согласился. Он сел на откос, а я стал мыть его сапоги, макал пучок травы в Холле и тер и натирал, иногда я чуть тянул или слишком резко поднимал его ногу и выворачивал, тогда Макс сжимал губы и тихонько стонал, словно от боли.

— Не так резко, Бруно, — говорил он, — не так резко.

У него болели суставы, это я смекнул, когда мы пошли дальше к Датскому леску, а он все снова и снова вздыхал и останавливался, он буквально искал предлог, чтобы остановиться. Моих корневых человечков я ему показать не мог, они исчезли, подземный тайник был все так же плотно заделан, и казалось, что никто до него не дотрагивался, но человечек на ходулях, головоногий человечек, и трехногая ведьма исчезли, я так никогда их больше не видел. Двуглавая змея, которую я когда-то подарил Максу, все еще была у него; она лежала на полке и сторожила его книги — это он мне сказал; а у пустого тайника он еще сказал:

— Быть может, они заделались самостоятельными, твои корневые человечки, просто выбрались из ямки и где-то слоняются.

У него, у Макса, тоже была когда-то коллекция, еще на тех участках, в восточных областях, но он, мальчик, собирал там не патронные гильзы и не озорные корешки, а кое-что живое — и хранил это в трех деревянных ящиках, которые дал ему дедушка.

— Ты не поверишь, Бруно, из чего состояла моя единственная недолго жившая коллекция. Это были гусеницы.

Зеленая сосновая пяденица жила у него в ящичке, и серо-желтая совка зерновая, была у него боярышница и медведица-кайя, своей дивной окраской, своими хоботками и рожками они его нередко радовали. Как только он приходил из школы, так сразу же пробирался в сарай, в котором прятал свою живую коллекцию, и тогда вечно голодные, вечно копошащиеся и пилящие гусеницы получали листья и сосновую хвою и что там еще им было по вкусу. Ящики были упрятаны за рулонами проволочных сеток, которые шеф приобрел, чтобы защитить молодые растения от потравы дикими кроликами, и когда он однажды хотел развернуть рулоны, он нашел коллекцию, прежде всего он вынес ее на улицу, потом подозвал Макса и хотел ему объяснить, каких злых врагов он откармливает и балует. Макс этого не понимал, он слезно просил за своих гусениц, он клялся, что будет за ними следить, чтобы они не причинили никаких бед, но шеф не придал значения его словам, на каждое слово он лишь отрицательно покачивал головой, и хотя Макс сжал его руку и пытался, дергая его и упрашивая, удержать его, он отнес ящики к костру и вытряхнул их. Бах — вытряхнул он их. Как же они корчились. Вставали на дыбы. Мерцая, корчились пестрые волоски. Как они, поджариваясь, пузырились, и плавились, и обугливались, и в мгновенье ока исчезли.

— Вот что постигло мою коллекцию, — сказал Макс и ничего больше не сказал.

Я уж решил, что он всю дорогу будет молчать, потому что он шел, погруженный в свои мысли, уставившись в землю, заложив руки за спину, руки с зажатой тросточкой, когда же мы подошли к участкам, он нежданно-негаданно спросил меня, что есть для меня счастье; в ответ я, видимо, так озадаченно на него глянул, что он сам рассмеялся, но через какое-то время опять спросил:

— Так что же есть для тебя счастье?

Я не раздумывал долго, я сказал:

— Подвязывать к колышкам голубые ели.

Тогда он опять спросил:

— И больше ничего?

А я ответил:

— Да, когда шеф одобряет мою работу, когда он придет, все оценит и скажет: этого никто, при всем старании, так не сделает, как ты, Бруно.

Макс в ответ дружески шлепнул меня по плечу, на лице его вдруг отразилось полное удовлетворение, как мне того и хотелось, а еще показалось, что он удивлен, словно бы ему что-то открылось. И когда мы подошли к моему жилью, он не попрощался сразу, он кивнул в сторону моей двери, молча спрашивая, можно ли ему войти, я отпер дверь и крикнул Хайнеру Валенди, чтоб его успокоить.

Хайнер Валенди нас давно приметил и уже стоял, готовый к бегству, у входа, прижавшись к деревянной стене, и если бы я, входя, этого не предвидел и не загородил ему дорогу, он очутился бы на улице и исчез навсегда. Нехотя сел он на кровать, я чувствовал его мысленные упреки, от меня не укрылся его настороженный взгляд, каким он разглядывал Макса, мои уговоры на него не действовали, даже когда я сказал, кого привел, он не расслабился, а сделал вид, что не заметил конфету, которую ему протянул Макс, но сигарету он взял, позволил дать себе прикурить и жадно вдохнул дым. Говорить он не желал, но когда Макс спросил, сколько времени он у меня, то, показав на меня, Хайнер ответил:

— Вот он знает, он знает все.

А когда Макс объяснил ему, что всю историю его злоключений от меня уже слышал, Хайнер Валенди сказал:

— Тогда вы можете позаботиться, чтоб меня забрали. Достаточно телефонного звонка.

Скорее себе, чем Хайнеру Валенди, Макс стал пояснять, что человек в определенном смысле рискует, когда пытается силой добиться недополученной справедливости, попытаться можно, ладно, иной раз даже до́лжно, но нельзя забывать, какие проистекают из этого последствия. Если насилие порождено отчаянием или беспредельным страданием, тогда его можно понять и признать, но в данном случае это не так. Хайнер Валенди захихикал, он хихикал и, глядя на меня с мученическим видом, спросил:

— В чем дело, Бруно? У нас что, занятия с отстающими? Так я лучше сразу уйду.

Совсем другой, внезапно перед нами предстал совсем другой Макс, совсем не тот, которого я знал; уже тем, как он повернулся от окна к Хайнеру Валенди, он показал свое превосходство, свое грозное, зловещее спокойствие, какого я никогда прежде не замечал у него; прищурив глаза, он резко сказал:

— Не очень-то задавайтесь, дружок, у вас на то оснований нет, вы, кажется, забыли, чем вы обязаны Бруно.

Его слова попали в точку, Хайнер Валенди вытаращился на него, не только явно удивленный, но и ошарашенный; он перестал даже дымить своей сигаретой, когда Макс заговорил, испытывая при этом гибкость тросточки.

Он достаточно много слышал об этом деле, сказал Макс, и очень немногому из всего этого верит, сказал он, возможно, так оно и было и твердая цена за срубку бука вообще не была оговорена; он, Хайнер Валенди, только потому усмотрел обиду в недоплате, что хотел получить право самому малость похозяйничать в доме госпожи Холгермиссен; если бы дело обстояло иначе, он удовольствовался бы недостающей суммой и не унес бы с собой кое-какие ценные вещи.

— Все мы знаем, — сказал Макс, — все понимаем.

Я заметил, что у Хайнера Валенди в глазах помутилось и он охотнее всего ушел бы, он даже намекнул на это, сказав:

— Жаль, что еще не стемнело.

Макс только рассмеялся, он рассмеялся и спросил: может, чистая совесть зависит от времени дня?

— Послушайте, дружок, — сказал Макс, — я знаю вас лучше, чем вам хотелось бы, и вот вам мой совет: ступайте, вернитесь добровольно туда, откуда пришли. Вам ничего другого не остается, ибо ваши доводы в оправдание того, что вы совершили, не убеждают, вы эти доводы придумали задним числом, а это лицемерие, этим вы ничего не добьетесь.

Какую помощь мог я оказать Хайнеру Валенди? Он надеялся, он ждал чего-то от меня, настоятельнее он редко когда глядел на меня, но мне ничего не приходило в голову, что могло бы ему помочь сейчас, когда он сидел притихший, как в воду опущенный.

Макс кивнул мне, и я вышел за ним на улицу, но дверь запирать не должен был; мы пошли ужинать в крепость, я — к Магде, Макс — к тем, другим; а что Хайнер Валенди в наше отсутствие исчезнет, Макс считал начисто невозможным.

— Он останется, Бруно, он только приоткроет дверь, выглянет и останется. И вовсе не из-за грозы.

На небе все перемещалось и перестраивалось, с северо-запада тянулась туго вздутая чернота — гроза еще не разразилась, армада еще не собралась, за Холленхузеном застыли на своих местах корветы и шлюпы, как не раз бывало.

Мой ужин стоял на столе, окошечко в кухню было закрыто — знак того, что Магда нужна где-то в другом месте, — поэтому я ел так быстро, как хотел, и пока ел, думал только о Хайнере Валенди и о том, как он сник. Хотя я ждал, что он в наше отсутствие удерет, я на всякий случай завернул бутерброд с колбасой, мне было его еще больше жаль, чем тогда, когда он потерпел аварию с автофургоном своего отчима и все рыбы вылетели на рапсовое поле.

Хайнер Валенди не сбежал, недвижно сидел он на моей кровати и даже голову не повернул, когда я вошел, но бутерброд, который я ему протянул, он взял и умял без единого слова. А потом потребовал ключ, но я сразу же разгадал его план и сказал: нет. Тогда он меня попросил запереть дверь, но я этого не сделал. Чувствуя, что он боится Макса, я попытался избавить его от этого страха и рассказал ему кое-что из того, что сделал Макс за эти годы и чему я был свидетелем, — это не очень-то помогло. Когда он как-то быстро поднялся и рывком отворил дверь, я решил, что он выскочит, но он только уставился в дождь и закрыл дверь, когда засверкали зигзаги настоящей сшибки молний.

Макс пришел в плаще, в руках у него был целлофановый мешок, его он бросил Хайнеру Валенди, да так неожиданно, что тому пришлось его ловить. Я разглядел там яблоки и два-три маленьких пакетика, наверняка в одном из них было что-то жареное.

— Это на дорогу, — сказал Макс. И еще он сказал: — Когда человек возвращается добровольно, это производит хорошее впечатление.

Почему он так долго и так настойчиво сверлил глазами Хайнера Валенди, я не знаю, но знаю, что он неожиданно поднялся, так, словно бы успокоился и обрел уверенность, и, переждав несколько молний, кивнул нам легонько и ушел. Кап-кап, капало с потолка, я принес и подставил под капель несколько посудин, все посудины, какие только нашел. Больше мы не разговаривали, когда я запер, Хайнер Валенди забился в угол, поставив целлофановый мешок рядом, но лечь в мою кровать, которую я предоставил ему, он не захотел, и когда я на следующее утро проснулся, его уже не было.

Мне и знать не хочется, скольких людей Макс убедил, он умеет это делать, как никто другой, сначала он спрашивает и выслушивает и внушает человеку, что сам только одного хочет — его понять; по выражению лица Макса видишь, как он размышляет, а что он заранее знает то, в чем убеждает, и еще многое, в этом он не признается. И когда ты думаешь, что Макс сам засомневался и больше о том говорить не хочет, он снова заводит разговор, выспрашивает тебя подробно, тут уж нечего раздумывать, приходится признать его правоту, с ним соглашаться. И пока он все дальше и дальше развивает свою мысль, все еще так, будто сам он ищет прочную опору, что-то начинает вокруг тебя сжиматься, тебя точно веревкой окручивает, Макс прямо-таки окручивает человека, и под конец ты чувствуешь, будто ты, как березовая пяденица в коконе, обмотан с головы до пят. Ты словно вклеен в кокон и только «да» выдавишь из себя или то сделаешь, в чем видится единственный выход.

Каким дряблым стало его лицо, дряблым и одутловатым. Однажды, когда я встречал его на станции, он сказал мне:

— Я толстею, Бруно, да? Но жирок помогает выдерживать удары судьбы, в конце-то концов, всем нужен какой-нибудь буфер, вот я и обзавелся таковым.

Хотя Макс и в состоянии многих убедить, шефом он здесь быть не мог бы; Иоахим — да, тот мог бы хоть разыгрывать из себя шефа, а Макс — нет. Но кто знает, быть может, оба уже размечтались о наследовании, ведь если они не остановились перед тем, чтобы шеф был объявлен недееспособным, так, верно, обдумали, кто потом возьмет все на себя и продолжит его дело, одному из них придется этим заниматься. Максу — нет, ни в жизнь, он ведь не знает даже, как развиваются семядоли у тыквы, а что вода у некоторых растений поднимается вверх благодаря корневому давлению, этого он себе и представить не мог, в тот раз, когда я выиграл в споре с ним. Я получил банку меда, как я пожелал, поскольку шеф сам подтвердил, что некоторые растения поднимают для себя воду вверх под давлением в восемь атмосфер. Но не исключено, что Макс просто хотел, чтобы я выиграл, возможно, он намеренно проиграл, он, считаю я, на это вполне способен, он, который меня наверняка не отошлет. Я уже два спора у него выиграл, ставкой и во втором споре была банка меда, это случилось у большой муравьиной кучи в Датском леске, у струящегося легкими струйками муравьиного замка, его Макс видел впервые.

Он не поверил, что найдется человек, который осмелится сесть на этот холм, укус тысяч крошечных клешней, считал он, должен каждого отпугнуть; тут я спросил у него, как оценил бы он такой поступок, соверши его кто-нибудь, и он сказал:

— По меньшей мере банкой меда.

Я ее получил. Единым махом сел я на рыхлый холм и затих, муравьи тотчас подняли тревогу, побросали свои белые яички, выползли со своих рабочих дорожек и замельтешили на моих руках, на башмаках и ногах, иные, заплутавшись, заползали мне на спину, добирались до шеи и обследовали мои уши — тех, кто хотел забраться мне в рот, я сдувал прочь. Ни один муравей меня не укусил, по крайней мере я не ощущал ни жжения, ни боли, и Максу, который таращился на меня, потеряв дар речи, пришлось прислониться к дереву, чтобы выдержать это зрелище. Позднее, когда я разделся догола и выбрал озверевших муравьев из своей одежды, Макс сказал:

— Ну, Бруно, в тебе поистине есть что-то своеобычное, не знаю что́, но именно что-то своеобычное.

Я получил мед.

Если Макс вернется и еще раз постучит, я ему все-таки открою, может ведь быть, что он хочет сказать мне что-то важное, возможно, ему надо уже уезжать и он придет только проститься. Макс, он же ни единого раза не уезжал, не простившись со мной. И все-таки я подчас не в состоянии разобраться в нем, ему в душу заглянуть куда труднее, чем тем, другим, он наверняка человек разнослойный, как и наша земля. А станет он и вправду тут шефом, так будет в каком-то смысле зависеть от меня, в первое время он вообще не справится без меня. Но что это мне пришло в голову, лучше еще малость отдохнуть, чем о таком гадать, ведь скорее все наши участки взлетят в воздух, чем Макс получит тут решающий голос.

Бодрствовать постоянно — это у меня просто не получится, я уже не раз задумывался над тем, что было бы, если бы я мог вечно бодрствовать, день и ночь, в доме и на улице, и порой я даже пытался бороться со сном, представляя себе разные разности: пожары и тонущие корабли, и лошадей, которых понесло; но никогда еще то, что меня страшит, не одолело мою сонливость, в конце концов сон меня повсюду настигал. Не на живот или на грудь — поначалу он наваливается на глаза, мне приходится, хочу я того или нет, их закрывать, слышу я еще почти все, но видеть вижу все меньше, нет, все не так; то, что можно видеть, куда-то отодвигается и смазывается, теряет свою резкость, свою весомость, но порой я на все могу поглядывать как бы с высоты — на Холле, на Датский лесок. Перенапряжение — да, пожалуй, можно бы и вовсе не спать, если бы сон не снимал перенапряжение; вот что однажды сказал шеф: Мельник до тех пор не заснет, пока мельничное колесо крутится неритмично.

А что человеку может быть даже больно, если он, пересиливая себя, бодрствует, это я уже раз-другой замечал: медленно-медленно возникает такая тяжесть в глубине глаз, тянущая боль пронизывает кожу, а голова начинает гореть — вот как сейчас. Какое-то время помогают щипки, но и они помогают не всегда. В ту ночь, когда Бруно с шефом были в карауле, когда мы сидели в грушевых участках, я бог знает сколько раз себя щипал, чтобы не уснуть, и все-таки незадолго до рассвета сон меня одолел, и когда тот контуженый трясун перелез через мою ограду и зашагал своей спотыкающейся походкой к валуну, шефу пришлось слегка толкнуть меня и потрясти.

Может, я потому заснул, что все прошлые ночи никто не показывался; мы рыскали и подстерегали, мы застывали, точно аисты, в тени и залегали меж маточных гряд — без всякого успеха; людей, что по ночам опустошали наши участки и увозили целые возы, мы не видели.

Но стоит мне открыть глаза, и все как рукой снимет — и сон, и притупление чувств, исчезает и оцепенение, мне не нужно переходного времени, как Магде, которая всегда поначалу ноет и не хочет, чтоб с ней заговаривали; подтолкнет шеф, встряхнет легонько — вот и достаточно, я сразу просыпаюсь, понимаю что к чему.

Глядя по направлению вытянутой руки шефа, я увидел, как этот человек перелез через ограду и, не прислушиваясь и не оглядываясь, с трудом зашагал своей странной походкой к валуну, я подумал, что его наверняка выслали вперед, чтобы проверить нашу бдительность. Когда же шеф знаком дал мне понять, чтобы я отрезал чужаку путь к бегству, я уверен был, что мы наконец-то заарканили одного из них, одного из тех невидимок, которые брали, что им не принадлежало, всегда по ночам, когда никого из нас не было на участках. Они увозили все — и наши лиственные деревья, и наши хвойные и фруктовые деревья, — они совершенно точно знали, что годилось на продажу, и набирали все в таком большом количестве, что шефу после каждого их ночного посещения требовалась новая инвентарная опись, и не приблизительно подсчитанная, а составленная с помощью учетчика. Холленхузенская полиция тоже не обнаруживала никаких следов. Дуус ограничился тем, что раза два-три в открытую прошел по нашим участкам и занес в протокол наши потери, большего ему сделать не удалось; в ночные караулы должны были выходить мы, я всегда с шефом, Иоахим и Гунтрам Глазер караулили каждый отдельно.

Дорогу к бегству мне не было надобности ему отрезать, поскольку он, увидев меня, кивнул мне, кивнул с высоты валуна, подзывая к себе, обрадовавшись встретить здесь, в этот час человека. Я выждал, пока шеф, сделав крюк, не оказался за его спиной, и только тогда подошел к нему, к этому широкоплечему человеку, который приветливо со мной поздоровался и вежливо пригласил присесть рядом с ним. Я ничего не сказал ему, я все предоставил шефу, который бесшумно подошел и так неожиданно окликнул чужака, что тот испугался и скатился с валуна; он только переводил взгляд с одного из нас на другого и никак не мог объяснить свое появление. Если бы мы тогда знали, кто этот человек, что стоял смущенный перед нами, если бы мы только знали! Когда шеф заметил ему, что он находится на частновладельческой земле, он кивнул и сказал:

— Я знаю, господа, я знаю.

Он сделал рукой какой-то неопределенный жест в сторону наших участков и покачал головой так, как если бы не в состоянии был понять, насколько же здесь все изменилось в последние годы. Шеф спросил его, не из Холленхузена ли он пришел, на что он ответил:

— Нет, нет, из куда более дальних мест. — И улыбнувшись, добавил: — Я люблю ранние прогулки.

Обо всем, что он увидел у нас, он отозвался с восхищением, на него произвели впечатление аккуратные шпалеры, что тянулись по долине и спускались в низину, огромный дом на холме — он не сказал «на командном холме», — и ограда ему понравилась, которую я сложил, когда мы здесь начинали; тут мне стало ясно, что он все здесь знает из прошлого. Он не раз и не два извинился за свое появление, посожалел, что оторвал нас от наших трудов, а как осмотрительно он ходил по нашей земле, доказывает его след, на который он неоднократно обращал наше внимание. Видимо, молчание шефа побуждало его безостановочно говорить; он наверняка охотнее всего ушел бы, но, поскольку ему неясно было, какие у нас намерения, он оставался и говорил, говорил, восхищаясь и сожалея.

Внезапно он как-то конвульсивно вздрогнул, прервав свои излияния на полуслове, и согнулся под углом, словно в него угодила пуля; вытянув за спину руки, он нащупал валун и тут сразу же тяжело осел на корточки. Как учащенно он дышал, какими нервными движениями пытался сцепить свои руки. Его качало, он дрожал, его трясло. Он как-то беспомощно поглядел на шефа, беспомощно и так, словно бы чего-то стыдится, а я удивился, что шеф так спокоен, он ничего не сказал, раз только сложил руки чужака, чтоб тот мог обхватить колени, и это все. Напрасно двигал чужак губами, точно что-то сосал, я сразу догадался, что он хочет сигарету, но у нас их с собой не было, и длилось все это недолго, пока его трясучка не прошла и он поднялся без нашей помощи. Попрощался он сдержанно, сиплым голосом, а шеф ответил еще сдержаннее, а затем мы долго смотрели ему вслед, как он, спотыкаясь, шел к каменной ограде и спустился по заболоченному участку к Холле. Надо думать, шеф по моему виду понял: я не согласен был просто так отпускать этого чужака — и потому сказал:

— Не он, Бруно, он не из тех, но мне хотелось бы знать, что ему здесь надо.

— Может, его просто выслали на разведку, — сказал я.

Но шеф ответил:

— Не с такими руками, Бруно, и кроме того, он контуженый, трясун.

— А если он только прикидывался перед нами? — спросил я.

— Он не прикидывался, — сказал шеф, — его когда-то, видимо, задело, может, на войне, может, засыпало, как моего связного, тот тоже стал трясуном, это результат контузии.

Я крадучись двинулся за Трясуном; шеф ничего не ждал от этого, но ничего не имел против того, чтобы я следовал за ним по пятам, ведь Трясун был первый, кого мы задержали с тех пор, как выходили в ночной караул. Он ни разу не обернулся, и потому мне не пришлось укрываться за деревьями и средь высокой травы. Я шел за ним, пригнувшись, и видел, что он спустился к деревянному временному мостику, к загаженным доскам настила, по которым переходила скотина Лаурицена, там он сел и уставился на катящую свои воды Холле. Из-за горизонта пробивался узкими желто-красными полосами свет, наводя первый блеск на луга, придавая Холле ее искрометную черноту, а чужак сидел, словно ждал восхода солнца; время от времени он бросал что-то в воду, видимо травинку или листья, и смотрел, как они уносились. Я ни минуты не сомневался, что он знает нашу Холле, и окончательно убедился в том, когда он встал и пошел вдоль берега, до водопоя для скота, за которым было самое глубокое место Холле, взрослый там еще достает до дна. Вода там катится неторопливо; она выбрасывает из глубины водовороты, и они, добегая до берега, растекаются, а что плавает в водовороте, то поначалу кружится, а потом, подхваченное течением, уплывает дальше. Здесь чужак задержался еще дольше, чем у временного мостика; уставившись на воду, он стоял до тех пор, пока не взошло солнце, тогда он ушел, ушел по направлению к станции Холленхузен.

Шеф пожал плечами, он тоже не мог понять, что нужно было этому чужаку у нас на берегу Холле, этому Трясуну, которого мы тогда, карауля, первый раз встретили. Куда больше, чем о нем, шеф думал о тех, других, из-за которых мы опять напрасно провели ночь на участках, по нему видно было, как он огорчен и как сердится. Когда же он с такой силой ткнул своей пехотной лопаткой в землю, что только треск раздался, я понял, что он дал сигнал к отходу; мы молча зашагали рядом, каждый погруженный в свои мысли, но прежде, чем я с ним расстался, он сказал:

— Мы их изловим, Бруно, рано или поздно они нам попадутся, ведь терпения нам не занимать.

Мы их не изловили. Сколько бы раз мы ни караулили на участках, мы не видели никого; либо они побывали здесь еще до нас, либо не спешили вывозить деревья, пока мы были в карауле, нам волей-неволей приходила мысль, что они постоянно следят за нами и даже слышат, о чем мы договариваемся. Всем понесенным потерям шеф вел в конторе точный учет; он был вне себя, он был в полной растерянности, а порой терял самообладание, меня не удивило, что он решил захватить с собой ружье и держать его, пока будет в карауле, на коленях. На все, я считал тогда, что он способен на все.

Однажды, на рассвете, он подстрелил сороку и никакого интереса не выказал к тушке, этого раньше не случалось. Стоило мне только на ветку наступить или вздохнуть, как он сразу же шикал на меня и предостерегал движением глаз. Бывали ночи, когда я не осмеливался слова произнести, такой замкнутый и мрачный сидел он рядом со мной, а если вдруг что-то произносил, то я подчас даже пугался. Я догадывался, что он постоянно думает об этом деле, и был уверен, что он, который во всем всегда разбирался и все предвидел, в один прекрасный день захлопнет ловушку. Подозревал ли он уже тогда кого-нибудь, я не знаю, но знаю, что он приобрел привычку каждого, кого встречал, спрашивать о его работе или глядеть вслед людям, долго и раздумчиво, он глядел так даже вслед Иоахиму и Гунтраму Глазеру. Не только Бруно замечал в те дни, что кое-кто старался избегать встречи с шефом.

Зимой ночные визиты прекратились, снежной зимой, которая потрудилась на наших участках, как хорошая кондитерша, и надела на все наши растения шапки и колпаки, ну и сыпал же там снег, ну и сверкало все кругом, когда дул ветер или когда налетала стая ворон. Невидимки больше ничего не увозили, редкие следы на земле были только наши, мы уже начали подумывать и о делах, а не только о пострадавших участках, но один человек не мог выбросить их из головы, где бы он ни находился, и это был шеф. Он не мог отделаться от мыслей о них. Он, видимо, страдал, что никого не изловил; а что потери создавали ему известные трудности, он и виду не подавал. Его мрачные раздумья, его рассеянность. Его изыскания и расспросы. Даже в новогодний вечер, когда мы гадали на растопленном свинце, по лицу шефа видно было, что занимает его больше всего. Обхватив обеими руками стакан с грогом, шеф сидел в углу, уставившись на сырое пятно, которое оставил его стакан, и едва ли слышал, как истолковывались забавные фигурки из свинца. А когда Ина объявила, что он всем настроение портит, он только печально кивнул.

Это она, Ина, заправляла всем у спиртовки и у таза с водой, она распоряжалась также кружками распиленной свинцовой трубки и клала каждому его кружок в старомодную разливательную ложку, но лить и выуживать — это должен был каждый сам. Как же она радовалась, как прыгала от восторга, особенно когда Гунтрам Глазер занятно толковал посверкивающие свинцовые фигурки; и хотя каждый что-то расписывал об этих штуковинах, никому не удавалось выявить в их конфигурации столько забавного и своеобычного, как Гунтраму Глазеру, а уж предсказать что-то на будущее — тем более.

— А теперь глядите-ка, что удалось сделать Иоахиму: конь в стойке на руках, ах, разумеется, на ногах, а эти круглые головы — это тюлени, они аплодируют. Иоахим получит премию!

Доротею Гунтрам Глазер заверил, что она отлила водопад, он означает никогда не иссякающую силу и надежность, а это серое вкрапление — перевернутая вверх дном лодка, гребец недооценил силы течения. Чего только не изображал наш свинец, падая с шипением в таз: насос в шляпе, обломки корабля на морском дне, точно взрывом разнесенные сосны и одноногих цапель; если ты терпеливо искал, ты все это находил в свинце.

Почему меня так трясло, когда я держал ложку над огнем, я и сам не знаю, у меня было такое чувство, что надо поскорее со всем этим покончить, поэтому я не дождался, пока серый кружок вытянется в серебристый язык, и преждевременно опрокинул кружок в таз.

— А ну посмотрим, что удалось Бруно. Это волна, — стал объяснять Макс, — она разбилась о мол и рассыпалась дивными брызгами.

— А мне видится скорее собака, которую переехали, — сказал Иоахим.

— Нет, — наставительным тоном возразила Доротея, — Бруно удался превосходнейший куст можжевельника, сторожевой куст, как он описан в книге.

Я порадовался этому, но Гунтрам Глазер, который крутил и разглядывал мою свинцовую фигурку, не смог обнаружить можжевеловый куст, он сказал:

— Бруно посчастливилось отлить нечто редкостное, а именно: облако, облако на колесах, и если я не ошибаюсь, это путешествие. Бруно предстоит смешанное путешествие — по морю и по суше.

Ина; ей все-таки удалось извлечь шефа из его угла, сунуть ему в руку ложку и добиться, чтобы он протянул свинец к огню — никому другому из нас это наверняка бы не удалось, — и не успел еще никто сказать что-нибудь о свинцовой фигурке шефа, как она уже знала:

— Вулкан, незлобивый кратер, который как раз опять упражняется в извержении.

— Промахнулась, сестренка, — сказал Макс, — изрядно промахнулась. Это фонтан, но он, сдается мне, бьет из разрыва трубы. Вот оно что — нам надо ждать разрыва трубы.

Со сдержанным интересом глянул шеф на свою свинцовую фигурку, чуть потер ее и поднес ближе к огню, а потом прикрыл глаза и пробормотал:

— Думаю, что это контактная мина, она как раз взорвалась.

Больше он ничего не сказал.

Он согнул, изогнул свинцовую фигурку и пошел в свой угол, там он сидел сжав губы, а под его седой щетиной собирались бусинки пота, я уже решил, что он вскочит и покинет нас, но он остался, тяжело задышал, но принудил себя остаться.

Внезапно я заметил, что и я задыхаюсь, горло мое раздуло, а виски зажало тисками; я повернулся к шефу и, хоть он не шевелил губами, услышал его голос, и голос его сказал: один из вас участвует в этом деле, один из вас замешан во всем этом, я это чувствую, и я до всего дознаюсь. Так как все окружили Ину, я быстро выскользнул на террасу, скатал комок снега и потер затылок и лицо, жар пропал, но я не успокоился — даже когда поел сверх моей порции еще оладий и слоек с яблоками, которые подкладывала мне Доротея.

Ина и Гунтрам Глазер тоже уступили мне кое-что от их порции новогодних пирогов, мне пришлось вовсю потрудиться, чтобы очистить тарелки, но я справился, и кое-кто высказал мне похвалу. Но только не Иоахим. Его нетерпение, его беспокойное ерзанье, он хотел, чтобы старый год кончился поскорее, не мог удержаться, чтобы не наполнить наши бокалы еще до двенадцати, и когда мы повернулись к напольным часам, тут уж он охотнее всего чуточку помог бы стрелке. Со мной он чокнулся так же мимолетно, как и с другими, сказал только:

— За Новый, Бруно.

Больше он мне ничего не пожелал, а раз я был последним, с кем он чокнулся, он сунул мне свой бокал и оставил его у меня. Сам он, пока мы чокались и желали друг другу всего, всего хорошего в новом году, вышел на террасу. Макс в большинстве случаев знал, кому что пожелать, шеф знал меньше всего, а на все, что ему желали, он только кивал, щеки Доротеи он лишь слегка коснулся губами, а мне протянул руку и предостерег:

— Береги себя, Бруно.

Внезапно вспыхнул фейерверк, который подготовил Иоахим, это наверняка был самый грандиозный фейерверк, какой когда-либо был в Холленхузене, три пушечных выстрела возвестили его начало, три взрыва, а взрывные волны прокатились по заснеженным участкам и, конечно же, вспугнули все живое, что пряталось у нас, зайцев и птиц и все, все. Бутылки, под террасой в снегу стояли бутылки, а из их горлышек торчали деревянные стержни ракет. Иоахим прыгал от одной ракеты к другой, подносил огонь к запальным шнурам, и ракеты одна за другой с шипеньем взлетали и разрывались, выбрасывали вращающиеся луны, серебряный дождь и многоцветные звезды, все они легко неслись над белой землей, бросали бегущие тени на деревья и кусты с их снежным грузом. Восхищенные возгласы, и радостный испуг, и отблеск разлетающихся солнц — все это обрушивалось на наши лица, окрашивало их и затеняло; и уж по нашим лицам можно было понять, что́ разрывалось, и светилось, и рассыпалось искрами над участками.

Знать бы мне только, что меня ждет, придется мне покинуть Холленхузен или нет, если б мне вообще больше знать о том, что они замышляют и что готовят и по чьей воле здесь все делается, иной раз мне кажется, что я близок к разгадке. Под огненными колесами и разрывающимися звездами, глядя на фейерверк Иоахима, я пытался найти намеки на то, что принесет нам новый год; в свете разлетающейся брызгами кометы я искал шефа, при свете серебряного дождя я надеялся обнаружить Ину, я мгновенно перестроился на март и на август, стал думать о Доротее и Иоахиме, но распознать ничего не мог. Все скрывала дымная темень, и, пока я искал хоть какие-то знаки, над нами шипя пролетали шутихи и хлопушки, рвались с грохотом в занесенных снегом розах и разлетались во все стороны, достигая и до нас, тут уж каждый должен был следить, чтоб в него не попало. Только шеф не прыгал из стороны в сторону, он стоял в одиночестве у двери на террасу, глядя на все происходящее, не слышно было, чтоб он что-нибудь говорил, восторга он не выказывал, но и неодобрения тоже, если какая-нибудь ракета, летя параллельно земле, разрывалась на участке грушевых пород и там догорала. С его губ не сорвалось ни слова, когда все мы хвалили фейерверк Иоахима, он хотел сразу же вернуться в свой угол, к своему грогу, но не успел он присесть, как Доротея взяла его за руку и задержала.

Она потянула его назад, еще раз потянула на террасу, и незаметно для него подала мне заранее условленный знак, я тут же бросился в комнату Доротеи, взгромоздил себе на спину новую качалку — прекраснейшую качалку, какую только можно себе представить, — и осторожно понес ее в зал. Макс помог мне снять качалку и поставить ее на пол. Ина подыскала ей место, мы сдернули с нее последние листы картонной упаковки и залюбовались ею, ее черной матово-поблескивающей кожей, полированными изогнутыми полозьями, — уж что Доротея покупала, тем нельзя было не восхищаться.

После этого мы украдкой дали знать Доротее, что все готово. Она вновь ввела шефа в зал, но лицо его, пока она подводила его все ближе и ближе к качалке, не выразило ни напряженного ожидания, ни предвкушения радости, только что-то вроде ворчливой доброжелательности. Перед самой качалкой Доротея его отпустила и отошла в сторону:

— Вот сюрприз к Новому году, только для тебя.

Я думал, что он сразу же сядет в качалку для пробы, устроится поудобней, а потом представит нам, какое же удовольствие легонько покачиваться в качалке, но он этого не сделал, он стоял, разглядывая качалку, глянул и на светло-коричневый диванчик, где всегда сидел, пожал плечами и сказал:

— Слишком уж хороша, чтоб на ней сидеть. Разве не так?

— Значит, ты не рад? — спросила Доротея. — Это самое лучшее, что можно было найти в Шлезвиге.

— Оно и видно, — сказал шеф. И еще он сказал: — Качалка для праздников.

— Для отдыха, — сказала Доротея и попыталась усадить шефа в качалку, — она будет только для тебя, для отдыха, ну сядь же, посиди в ней.

Тут уж шеф сел в нее, нерешительно, напряженно и озабоченно, словно боялся сломать качалку или по меньшей мере ее запачкать; откинуться он не осмелился, а уж покачаться тем более, как-то скованно посидел он минуту-другую, а поднявшись, определил:

— Она наверняка своих денег стоит, эта качалка.

У Доротеи, у Доротеи внезапно показались слезы на глазах, она ничего не сказала и не расплакалась, она просто стояла со слезами на глазах, может, ждала, что шеф все-таки что-то еще скажет, хоть словечко радости, благодарности, но он ничего больше не сказал, и тогда она быстро вышла, ни на кого из нас не посмотрела и вышла.

Никто из нас не шелохнулся, каждый, видимо, чувствовал какую-то тяжесть на душе, стояла такая тишина, что я слышал постукивание кубиков льда в бокале Макса. Макс первым нарушил тишину, сказал:

— Новый год — вот он и в самом деле начался.

После чего сразу же осушил свой бокал и так громко стукнул, поставив его, что стук этот прозвучал как стартовый сигнал. Охотнее всего я побежал бы за Доротеей, чтобы привести ее обратно, но это мне не подобало, у других было больше прав, чем у меня, даже у Гунтрама Глазера, который озадаченно уставился куда-то в пустоту. Но теперь Ина подошла к шефу и взяла его за руку.

— Пошли, — сказала она, — пожалуйста, пошли, мы вместе приведем ее обратно.

Не выпуская его руки, она дотянулась до его бокала, подала ему и сказала:

— Не можем же мы так начать Новый год.

Шеф отпил глоток. Сказал:

— Иди, ты и одна справишься, Дотти тебя послушается.

— Но она ждет, что ты придешь, — сказала Ина, — извинишься хоть одним словечком, и все будет забыто.

Шеф отвел руку Ины, горько усмехнулся и спокойно спросил:

— За что, за что мне извиняться? Может, за то, что я не могу радоваться? — И еще громче добавил: — Сюрприз, на сей раз к Новому году. В последнее время недели не проходило без сюрпризов, постепенно, думаю я, нам следует привыкнуть к тому, что вокруг нас делается.

— Ты упускаешь кое-что из виду, — сказала Ина. И еще она сказала: — Ты несправедлив, мамочка же не для себя это делает, тебе хотела она доставить радость, тебе.

— Как же может человек радоваться излишеству? — спросил шеф тихо, едва ли не про себя. И глотнув немного, сказал: — Чтоб внести ясность, Ина, скажу: я ничего не имею против сюрприза, но любая вещь должна быть полезна, должна быть хоть как-то необходима, нельзя же без разбора скупать и накапливать то, что приглянулось нам мимолетно.

На это Ина отвечать не захотела, она сжала руки, закрыла глаза, внезапно повернулась и вышла; назад она не вернулась, все время, пока я там был.

Печальнее, чем в эту ночь, я бывал редко, я не отправился сразу к себе, я прошел по заснеженным участкам, собрал клочки картона от шутих и ракет, с трудом взобрался по снегу на верхушку валуна, с которого мог все кругом обозреть. Внушительная, ярко освещенная высилась передо мной крепость, но огни ее светились каким-то неспокойным светом, они мерцали и судорожно вздрагивали и вместе со светом звезд придавали снегу легкую голубизну. Я стоял еще совсем недолго, и тут в комнате шефа вспыхнул свет, силуэт его виден не был, но я понял, что он покинул всех, понял также, что он не пошел к Доротее. Охотнее всего я тайком прокрался бы обратно в крепость, просто чтобы быть рядом с ними и, раз уж мне самому их не сплотить, ждать, что это удастся Ине или даже Гунтраму Глазеру. Все, все сделал бы я, чтобы они только опять были вместе. Огни не гасли, и я тяжело зашагал, утопая в снегу, к старым соснам, которые тихонько потрескивали, я поднял тяжелую ветку и потянул ее за собой, так что она почти замела мои следы, я прошел, не оставляя следов, до ограды, а потом по низине и на далеком расстоянии обошел вокруг крепости, при этом я думал об Ине и пытался помочь ей своими пожеланиями.

Когда входная дверь на минуту открылась, когда из дома в ночь выскользнула тень, я решил, что это Ина; тотчас бросив ветку, я последовал за этой тенью, которая держалась под прикрытием рододендронов, а освещенную часть дороги поторопилась пройти поскорее и, только укрывшись под защиту живой изгороди, остановилась. Тут я увидел, что это Магда, я не окликнул ее, но не упускал ее из виду и позволил ей бежать дальше, до моей двери, у которой она прислушалась, а потом уже постучала.

Она здорово испугалась, когда я внезапно оказался за ее спиной, еще чуть-чуть, и она бы ушла, так она рассердилась, и едва мы вошли, как я должен был обещать ей никогда больше не пугать ее. В наказание она выложила на стол кулек, который спрятала под пальто, этак небрежно и без единого слова, а потом хмуро ждала, пока я спущу штору, помешаю в печке и добавлю дров, и сказала:

— Если тебе ничего не приходит в голову, так я пожелаю тебе счастливого Нового года.

Когда мы помирились, то вместе поели пирожков, которые она принесла. Магда немного погадала мне по линиям руки, но не смогла — как всегда — ничего предсказать, ведь у меня не хватает какого-то бугорка, а один перекресток сбивает ее с толку. Мое будущее представлялось ей столь непроницаемым, что она, качая головой, отпустила мою руку и озабоченно поглядела на меня.

Теплый сладковатый воздух подействовал на меня усыпляюще, Магда же вообще не хотела спать, раздумчиво уставившись куда-то в одну точку, она вздыхала, морщила лоб, что-то обдумывала, видимо, вспоминала Доротею, эту — как Магда ее называла — единственную в своем роде госпожу Целлер. Магда слышала, как Доротея плакала в самом начале нового года, и была уверена, что мы в ближайшее время должны быть готовы к всяческим событиям.

Как нежно гладила она брошку, гладила эту серебряную летящую чайку, которую получила в подарок от Доротеи на рождество. Как решительно высказалась о шефе, он-де несправедлив, и брюзглив, и озлоблен — тут я даже не пытался ей возражать. Внезапно она пожелала знать, что для меня в жизни самое важное, в ответ я, видимо, так озадаченно на нее глянул, что она усмехнулась и быстрым движением погладила меня по голове.

— Независимость, — сказала она, — поверь мне, Бруно, ничего нет важнее независимости, кто ее добился, тот добился самого лучшего. — И еще она сказала: — Я много над этим думала, может, тебе тоже надо бы над этим подумать.

Внезапно она обняла меня одной рукой за плечи, и это было так прекрасно, что я едва осмеливался шелохнуться. Спустя немного она погладила меня по спине, осторожно так, как только она умеет, и при этом все время не сводила глаз со слюдяного окошечка в дверце моей печки, за которым постоянно горел огонь, — шеф сам выбрал мне эту печь, потому что в ней жар сохранялся особенно долго, иной раз даже десять часов. Осторожно-осторожно склонился я к Магде и прильнул к ней лицом, но деревянное ожерелье так сильно вдавилось мне в щеку, что мне пришлось прижаться к ее руке. У Магды на ноге костный нарост, как и у меня, это я увидел, когда она сбросила туфли и подтянулась повыше на моей кровати. В печке тихо гудело, со стуком рушилось, угли оседали на дне; мы потушили свет, нам хватало маленького желтого глазка слюдяного окошечка. Долгих разговоров мы не вели, только однажды Магда меня спросила, чем объясняется мой вечный голод, я этого не знал, а когда она захотела узнать, был ли я хоть раз так сыт, что в меня ничего больше не лезло, правда ничегошеньки больше, я должен был признать, что такого случая не припомню. Она считала, что вполне может справиться с такой задачей, я почувствовал, как она сразу же стала что-то прикидывать и мысленно составлять и отмерять что-то, чем можно было бы полностью утолить мой голод, но она не выдала своего секрета, она ограничилась только заявлением, что в один прекрасный день она заткнет дыру в моем желудке — как бог свят, Бруно. Уверенная в успехе и потому довольная, она удобно вытянулась, вывернувшись из моей уютной вмятинки, и задышала так ровно, словно теперь ждала, когда придет сон. Я тоже вытянулся и осторожно, вопрошающе обнял Магду одной рукой, при этом очень удивился, какая же она мягкая. Наши руки соприкоснулись и крепко сжали одна другую. В тот раз она впервые осталась у меня, и всего на несколько часов, поскольку ей нужно было рано вернуться в крепость, а когда она ушла, я стал думать о лете, и об уединенности некоторых участков, но главным образом я думал о ней и о себе. Поначалу для возникшего чувства Бруно вообще не мог подобрать названия, но потом я его все-таки нашел: это была просто легкость, дурманящая легкость во всем. Вот что это было.

Прекраснее всего были первые шаги, и, потому что первые шаги самые трудные, они пробуждают самую большую радость, а поскольку ничего не запланировано и не определено, можно испробовать всевозможные собственные придумки, это приносит огромнейшее удовлетворение.

Вот все же кто-то стучит, это условный стук Макса, он, значит, снова пытается войти ко мне, но теперь я ему открою, теперь я должен это сделать. Минутку. Элеф? Что нужно от меня Элефу, откуда он знает, что я здесь? Из козырька его кепки уже торчит картонка, каким же он кажется маленьким в этих измятых брюках дудочкой, и, глядя на него, легко догадаться, что он хочет поделиться со мной каким-то горем.

— Заходи, Элеф.

Он не хотел беспокоить меня дома по делам, он пришел не из-за ножей или пил и не затем, чтоб доложить, что опять пропали ножницы, у него другое на сердце.

— Садись же, Элеф.

Таким обеспокоенным он никогда еще не был. Он мнется и обшаривает меня своими темными глазами, он не уверен, стоит ли выкладывать дело, что привело его сюда.

— Ну валяй, говори, что у тебя.

— Господин Бруно много знать.

— Да-да, ну начинай.

— Шеф, — начинает Элеф, — говорят, шеф очень больной. Но точно никто не знать, может, господин Бруно скажет нам что-то верное.

Вот, значит, до чего дошло, кто-то услышал краем уха и разнес, они шепчутся об этом на участках, в деревянных своих домиках.

— От кого, Элеф, от кого вы это услышали?

Он тычет туда-сюда, услышал, стало быть, с разных сторон, да, в общем-то, безразлично, откуда у него эти сведения, он только хочет знать, правда ли это.

— Если шеф сильно болеть, так в воскресенье нет праздник, — говорит Элеф.

Что мне ему ответить, и сколько можно ему знать, ему, который наверняка все разнесет дальше?

— Я был у него, — говорю я, — вчера я с ним разговаривал, он чувствует себя неважно, но уже скоро опять покажется на участках. — И еще я говорю: — Праздник ведь, в случае нужды, можно перенести.

Как обстоятельно обдумывает он мой ответ, он не может скрыть своих сомнений, он все подмечает, недаром он такой сметливый.

— Честно, господин Бруно, будет новый шеф?

— Кому это пришло в голову? — спрашиваю я.

А он в ответ:

— Если придет новый шеф, нас, может, всех домой отошлет.

— Будь спокоен, Элеф: шеф еще с нами, ему еще принадлежит здесь решающее слово, и никто не думает отсылать вас домой. Я тоже кое-что слышал, люди всегда болтают, но одно я знаю наверняка: вам не о чем тревожиться. Кто только пустил этот слух?

Опять задумывается он над моими словами, они крутят и выворачивают все, что слышат, в их положении приходится так поступать. Просьба, глубоко в его глазах затаилась просьба, чтобы я сказал ему главное, ему ведь надо знать, на что он может рассчитывать.

— Да, Элеф, если что-то будет решено, ты это от меня узнаешь, можешь на это положиться.

— Хорошо, хорошо, и большое спасибо.

Он побежал к машинному сараю. Так, значит, уже и до Элефа дошли слухи, надо думать, наши люди повсюду говорят о том, что наверху что-то случилось или что там что-то готовится, я не удивлюсь, если они уже знают, какие намерения у шефа относительно меня, что прочит он мне, наверно, кое-кто даже думает, что я здесь уже что-то решаю, это вполне может быть. Никто ведь не пересказывает другим только то, что слышал, каждый всегда чуточку добавляет, так слух нарастает, раздувается, и в конце концов из мухи делают слона.

Элеф проверяет резиновые прокладки корчевателя, и эти машины шеф тоже усовершенствовал, он так долго размышлял, пока не додумался до вибратора, который освобождает подрезанные и выкорчеванные молодые растения от приставшей земли.

Я обещал шефу, что ни с кем не буду откровенным. Но теперь мне надо подготовиться, надо идти на участки, теперь я должен еще больше следить за порядком, но время у меня еще есть, пока Иоахим не вышел на свой контрольный обход, но отныне ему уже не придется качать головой, глядя на меня, отныне — не придется.

Ну и удивитесь же вы, мои мучители, но вам не удастся больше вывести меня из себя, измышляйте что хотите в своем тайнике за старым трактором. Может, вы думаете, я не знаю, откуда летят комья сухой земли и раскалываются о плуг, который я только что отчистил; я давно все обнаружил — и что один из вас стреляет из рогатки, не в меня, а в шарнирную борону и в дисковый бороздник; пока вы в меня не попадете, я и не гляну на вас. Уж я вас измотаю, я добьюсь, что вы уберетесь, просто никакого внимания не буду обращать на ваши выходки, буду и дальше работать стальной щеткой и тряпкой, отскребать то, что вы заляпали, драить то, что вы изгваздали.

Больше всего мне хотелось бы ухватить их за их тоненькие шейки и так стукнуть головами, чтобы они впредь обходили меня стороной, но мне нельзя их трогать, нет, нельзя. Однажды, когда они забрались ко мне — я сразу же догадался, что кто-то у меня засел, и нашел их, сжавшихся в комок, за занавеской моей вешалки, — я ухватил их за шеи и выволок на дорогу, но они сразу же стали говорить, что я хотел их задушить, и Бруно обещал Ине никогда не дотрагиваться до детей.

Шеф, тот так им надавал, что у них в глазах почернело, раз и навсегда, и с того дня, в низине, они не осмеливались больше играть с ним злые шутки, стоит ему появиться, как они исчезают, а если он их зовет, они прикидываются невинными овечками и обтирают руки о штаны.

Как они к нему подкрались, когда он спал на трухлявой скамье, как шептались, договариваясь; я видел их сквозь вечно замаранное окно сарая, я стоял спокойно и наблюдал, как подбирались они к крепко спящему шефу и поначалу, забавы ради, вытащили из его карманов нож, увеличительное стекло, истрепанный бумажник, и еще какую-то сложенную бумагу вытащили они своими тоненькими пальчиками, они плясали вокруг него на цыпочках, а все, что выкрали, упрятали в кусте смородины.

Но всего этого им показалось мало, у каждого из них был обрывок тонкого вощеного шнура, они связали обрывки и тихонько, стоя за спиной шефа, накинули шнур на его грудь и руки, а потом привязали концы к спинке скамьи, получилось, что они хитро задумали и ловко наложили на него путы, но от нетерпения они слишком быстро и сильно натянули шнур, так что шеф проснулся. Проснулся и хотел подняться, но путы удержали его, тут мальчишки стали злорадно прыгать, корчиться от смеха, однако недолго, шефу стоило только чуть напрячься, и он освободился. Он помассировал запястья, ощупал себя и, видимо, при этом заметил, что у него в карманах пусто, а так как мальчишки еще дурашливей запрыгали и от радости вовсю пищали, он сразу понял, кто облегчил его карманы, пока он спал. Раздумчиво уставился он на них, но вдруг бросился к ним, ухватил их за шеи, приподнял да так затряс, что у них глаза на лоб полезли, они захныкали, тогда он спросил, не выпуская их из рук, где его вещи, и они показали, как уж сумели, на куст смородины. Отчаянно дергались они у него в руках, а я притаился, радуясь, что им влетело. Шеф, заставив их вытащить все его вещи из куста и принести ему, вновь ухватил их, он хотел, чтоб они раз и навсегда зарубили себе на носу:

— Горе вам, если вы еще когда-нибудь поднимете руку на спящего или на человека, лежащего на земле.

И чтоб они хорошо поняли, как это ему важно, он стукнул их головами, может, чуть сильнее, чем сам того хотел, мальчишки заревели и потихоньку улизнули.

Валяйте продолжайте, вы мне не помешаете, мучители мои.

Шеф не посмотрел им вслед, он снова сел на скамью, вытащил ту бумагу, перечел ее и стал обдумывать, потом подозвал меня к себе, я уже ждал упреков или какого-нибудь задания, но он только протянул мне, отвернувшись, ту бумагу и сказал:

— Прочти-ка, Бруно.

Его отставка; он делал заявление о своей отставке с поста бургомистра Холленхузена, ему хватило нескольких строк, причин он не называл. Я несколько раз перечитал написанное, я не понимал, чего он ждет от меня, когда же он, повернувшись ко мне, вопросительно поглядел на меня, я не мог вымолвить ни единого слова.

Он не был огорчен, он лишь горько усмехнулся и кивнул как бы про себя, как если бы и он подчинялся некой неотвратимости или признавал, что не все делается согласно его воле. Он взял бумагу у меня из рук, сложил ее и сунул в бумажник, и потому, быть может, что почувствовал, какое меня охватило беспокойство, он похлопал меня по плечу и сказал:

— Ну вот, теперь у нас будет больше времени для наших дел, Бруно.

А потом он признался мне, что в городском совете Холленхузена остался в одиночестве, в полном одиночестве, поскольку не голосовал вместе со всеми за то, чтобы в Холленхузен вернулись солдаты, — в отличие от других, кто ожидал для себя каких-то выгод от возвращения саперов и кто хотел, чтобы все было как прежде; шеф не одобрял этот план. Он был против. Он был против, хотя в городском совете его заверили, что саперам предложат другую территорию в качестве учебного плаца — часть лугов Лаурицена, кислое поле и корявое мелколесье за могильным курганом, — он просто-напросто не хотел, чтоб в Холленхузене опять были солдаты. Он решил подать в отставку, решил, хотя, по всей вероятности, единственный заранее знал, что желание холленхузенского совета никогда не осуществится, — откуда знал, этого я так никогда и не уяснил себе.

— Никакой опасности нет, — сказал он.

И больше ничего к этому не добавил.

Когда он поднялся, раздался хруст, видимо, как сам он однажды объяснил, шарниры в его суставах нуждались в смазке; он посмотрел на меня с наигранным ужасом, пренебрежительно махнул рукой и деревянной походкой отправился на участки.

Нет-нет, я ничего не кину в них обратно, ни куски глины, ни этот осколок кирпича, ждите веки вечные, не очень-то вы теперь надо мной натешитесь. Вы уже и так чуть поскучнели, это я вижу, вам нельзя ни в чем потакать, принимать участие в ваших проделках или терпеливо все сносить, как ваш отец.

Чего только не терпел покорно Гунтрам Глазер! Как же спокойно он держался, даже если вы причиняли ему боль! То маленькое игрушечное ружье, которое стреляло стрелами с резиновой насадкой — насадкой, которая присасывалась к цели, — его вы сразу же захотели испробовать на отце, сразу же, когда он подарил его вам на день рожденья. Вы даже не доели шоколадный торт, и когда вам разрешили, то соскользнули со своих стульев, подошли к столу с подарками, чтобы поглазеть, порыться и испробовать все лежащие там подарки; поскольку дни рожденья мальчишек разнятся по времени меньше чем на неделю, их всегда празднуют вместе и подарки дарят им в один и тот же день. Книжки с картинками и металлические конструкторы, которые вы приняли от шефа, шаркнув ножкой и вежливо подав руки, вас едва ли интересовали, и ксилофон Доротеи не очень-то вам приглянулся; новый маленький кукольный театр, подаренный Иной, возбудил ваше любопытство, но самое большое впечатление произвели на вас оба игрушечных ружья, которые подарил вам Гунтрам Глазер.

Я видел и слышал, как они, вставив стрелу в дуло, натянули пружину и выстрелили на пробу в напольную вазу, в стекло двери на террасу. Чмок, и резиновые пробки присосались к целям, а красные стрелы затряслись. Второй их выстрел испытал на себе уже Гунтрам Глазер, он как раз закурил сигарету, когда Тим и Тобиас прицелились ему в спину и стрельнули. Он подскочил как ужаленный и здорово испугался, но всего-навсего дружелюбно им погрозил. Это ему не помогло; в отличие от шефа, который предусмотрительно пригрозил им всего лишь один-единственный раз, чем и избавился от попыток сделать из него мишень, Гунтраму Глазеру пришлось выдержать еще изрядно попаданий; он воспринимал их добродушно, чуть кисловато, но добродушно. Только Ине, объявившей мальчишкам, что представления кукольного театра не будет, если они станут продолжать пальбу, удалось уговорить их оставить эту игру. Повесив ружья на плечи, они налегли на остатки торта и взглядами дали мне понять, что наметили меня своей следующей жертвой.

Когда Гунтрам Глазер разыгрывал представление с куклами, когда говорил пятью разными голосами, когда изображал ветер и сплошной огонь, когда выводил на сцену кладоискателей, разбойников и циркачей — так все на свете можно было забыть. Больше меня, никто, верно, не радовался открытию нового кукольного театра, ведь Гунтрам Глазер объявил, что покажет совсем особую пьесу, пьесу в честь дня рождения; в ней речь пойдет о старом хитром медведе, который забредает на веселый праздник охотников на медведей, — больше он ничего не захотел сказать. Когда он объявил нам об этом, не только я, но Ина тоже захлопала и сразу же сказала:

— Бруно, конечно же, хочет посмотреть, мы тебя сердечно приглашаем, Бруно.

Уговорились, что представление состоится после праздничного кофе, и шеф, согласившись на уговоры Доротеи, тоже решил остаться, только Иоахим извинился, сославшись на якобы неотложную работу в конторе. Наша радость была преждевременной.

Я помню, как удивился Гунтрам Глазер, помню его неудовольствие, когда вошла Магда и сказала, что к телефону зовут Гунтрама Глазера, и не только это, на его вопрос, кто вызывает и нельзя ли попросить позвонить завтра, Магда сказала, что это его близкий друг, он здесь проездом, но имени своего он не назвал. Как озабоченно смотрела Ина на Гунтрама Глазера, когда он нехотя поднялся и пообещал быстро отделаться, шеф и Доротея тоже обменялись взглядом, а один из мальчиков крикнул:

— Возвращайся скорее, не то стрелять будем.

Ина стала разливать нам еще кофе, но руки у нее слегка дрожали, так мне показалось, а на вопрос шефа, кто этот близкий друг, она ответить не смогла. Пауза затягивалась, прошло много времени, а может, нам только казалось, что прошла целая вечность, пока Гунтрам Глазер не вернулся, но когда он наконец пришел, вид у него был крайне мрачный, он не подошел к столу, а из некоторого отдаления сказал, ему-де нужно отлучиться, уладить кое-что, дело, к сожалению, не терпит отлагательства, на вездеходе он быстро обернется. Тут мальчики захотели узнать, когда начнется представление и покажут ли им вообще что-нибудь, и Гунтрам Глазер обещал, что они увидят длинный, на весь вечер, спектакль. Чтобы Ина проводила его до машины, он и вовсе не хотел, но она все-таки встала и побежала следом за ним, а мы, за столом, ни словом не перемолвились, пока мотор не завелся и шины не зашуршали по гальке.

— Так, — сказала Доротея, — а теперь давайте не спеша рассмотрим все подарки.

Но и ей, Доротее, не удалось исправить дело — день рожденья был омрачен, настоящего веселья больше не было, и я ничуть не удивился, когда шеф внезапно вспомнил, сколько ему еще надо сделать до наступления вечера. Прощаясь, он поцеловал Ину, которая все снова и снова подходила к двери на террасу, думая лишь об одном: увидеть Гунтрама Глазера; с новорожденными шеф попрощался легким тычком и предупреждающе поднял указательный палец, меня он хотел было локтем подтолкнуть, но тут ему пришло в голову дать мне задание: отнести срочный пакет на станцию.

— Пошли, Бруно, нам надо сдать на станцию срочный пакет.

Видите, так я с вами справлюсь: сделаю просто вид, будто вас нет, не бегу за вами, не бросаю в вас ваши комья глины и не злюсь; вот вы и сами по себе устанете; вы всегда быстро устаете, если то, что вы вытворяете, не дает желаемого результата. Я вижу ваши тоненькие ножки за трактором, теперь я легко мог бы вас поймать и стукнуть головами, заслужить вы это, без сомнения, заслужили; ведь даже в тот день рожденья вы постарались, чтобы люди за моей спиной подталкивали друг друга и смеялись, поначалу те, что на участках, а потом и на станции в Холленхузене. Что люди часто подталкивали друг друга, когда я проходил, что они смотрели мне вслед, к этому я уже давно привык, но почему они так веселились, этого я не понимал, даже Михаэльсен в почтовом отделении на станции, которому я сдал срочный пакет, даже этот остолоп ухмыльнулся, не проговорившись, однако, о причине. Когда же за мной увязались дети, весело надо мной насмешничая, я наконец догадался: видимо, к моей спине что-то приколото и так их потешает, на станции перед зеркалом с рекламами я увидел его, этот лоскут, который они мне пришпилили; на нем красивые буквы оповещали всех: свежеокрашено. Так я и ходил, став предметом всеобщих насмешек. И хотя Тим и Тобиас отрицали, что прикололи мне этот лоскут, у меня нет сомнений — это могли сделать только они, эти молокососы, мои мучители.

Я не нашел другого места, чтобы укрыться от насмешек, кроме зала ожидания — в него можно войти, только имея билет или заказав что-нибудь в буфете; в зале ожидания я избавлюсь и от детей, и от хихиканья, что гналось за мной по пятам, вот я и юркнул туда и заказал, как всегда, лимонад и две порции тефтелей.

Там, в самом сумрачном углу, сидели они — Гунтрам Глазер и Трясун. Внимания не обращая на немногих пассажиров, они безостановочно и настойчиво в чем-то убеждали друг друга, Гунтрам Глазер, сидевший ко мне спиной, требовательно и резко, порой даже грубо, Трясун же, наоборот, — свою кружку пива он почти допил — огорченно, так, словно бы просил, чтобы его поняли. Раз Гунтрам Глазер вскочил, видимо, решившись уйти, но, когда Трясун протянул ему руку, раскрыв ладонь, этакую завлекающую руку, он снова сел, вытащил что-то из нагрудного кармана и что-то прочел Трясуну.

Чтобы меня не обнаружили и не узнали, я отвернулся, склонился над своей тарелкой, быстро запихал в себя тефтели и чуть пригубил лимонад: меня охватил страх, подсказавший, чтоб я поторопился. Гунтрам Глазер не должен потом говорить, что я наблюдаю за ним при всяких щекотливых обстоятельствах.

Когда празднично разодетое семейство за соседним столом собралось уходить, я пристроился к ним и под их прикрытием выскользнул на улицу, там, остановившись, раз-другой глубоко, с облегчением вздохнул. Уйти, скорее уйти, подумал я, но не мог тем не менее удержаться, чтоб еще раз не заглянуть в окно, с затененной платформы, и теперь я увидел, как Гунтрам Глазер через стол пододвинул что-то сидящему напротив, ага — конверт, а в нем, наверно, деньги, потому что Трясун вскрыл конверт и испытующе заглянул в него, не иначе, как если б считал деньги. Но остался, видимо, не слишком доволен и равнодушно сунул полученные деньги в карман. Гунтраму Глазеру, похоже, больше нечего было сказать, он поднялся, сверху вниз глянул на Трясуна, и во взгляде его читалось предостережение, после чего он пошел к выходу, оставив нетронутой свою кружку пива, пошел, не прощаясь.

Поезд, если бы не подошел поезд, я попросту пересек бы рельсы, поднялся мимо погрузочной платформы к участкам и, уж во всяком случае, не попался бы ему на глаза; но так как шлагбаум опустился и все должны были ждать, у него нашлось время оглядеться с вездехода, он тут же обнаружил меня, кивнул и позвал, пришлось мне сесть рядом с ним.

Я сразу же сказал ему, что шеф послал меня со срочным пакетом в почтовое отделение на станции, в ответ он лишь кивнул, не спросил ничего ни о содержании, ни об адресате, всем своим видом показывая, что настроение у него приподнятое, что у него отлегло от сердца, и, не глядя на меня, сказал, что встретил старого друга, который считался без вести пропавшим, несчастного парня, которому он должен был немножко помочь.

— До известной степени мы же отвечаем за своих друзей. — И еще он сказал: — Как это ни странно, но общее прошлое накладывает обязательства.

Не бывает ли у меня подобных ситуаций, хотел он знать, и тут я сразу же подумал о Хайнере Валенди, о его тайном пребывании у меня, и сказал:

— Да.

Гунтрам Глазер, казалось, был доволен тем, как он все уладил, он взял у меня из рук коробку спичек и доказал, что и в открытой машине, во время быстрой езды, можно закурить сигарету.

— Ты же придешь на представление, Бруно?

На узкой подвозной дороге, где нам пришлось притормозить за тягачом, он, посмотрев на мои яловые сапоги и на задравшуюся штанину, спросил, правда ли, что на мне нет носков, и когда я это подтвердил, когда сказал, что носки у меня слишком быстро рвутся и я храню их до более холодных дней, он покачал головой:

— Бруно, Бруно…

Видимо, даже верить этому не хотел. Но вдруг вытащил бумажник, вынул из него двадцать марок и протянул мне:

— Вот, возьми, на них ты купишь три пары носков.

Я поблагодарил, но денег не взял. Тогда он схватил мою руку и хотел насильно сунуть мне эти деньги, но Бруно сжал кулак, и Гунтраму Глазеру это не удалось; тут он растерялся, не знал, что обо мне думать. Когда же он в конце концов примирился с моим отказом, то убрал свои деньги, но не мог успокоиться, что я хожу без носков, и потому, видимо рассчитывая воздействовать на меня, объявил, что он об этом еще поговорит с шефом, при первом же удобном случае.

— Шеф все это давно знает, — сказал я, — знает и ничего не имеет против.

Тут Гунтрам Глазер чуть призадумался и пробормотал что-то, чего я не понял.

Охотнее всего я вылез бы из машины и пошел дальше один, но не посмел, и едва мы подъехали, как нас остановил Эвальдсен, он хотел, чтобы мы тотчас отправились с ним к сердцелистным липам, к сеянцам сердцелистных лип, они все полегли, в одночасье заболев фитофторозом, словно бы улеглись спать — так это выглядело. Эвальдсен был жутко огорчен, он присел на корточки и ощупал один из сеянцев, он знал, почему здесь вспыхнуло заболевание, он даже его предвидел: если бы поступили, как он советовал, то надо было повременить с посадкой лип. Слишком рано, сказал он, они слишком рано попали в землю, и дал понять, что своевременно предупреждал о своих сомнениях, но его словам не придали никакого значения, а придерживались только плана посадок. Ему не надо было даже называть имени Иоахима, мы сразу поняли, кого Эвальдсен имел в виду, поняли, что он обвиняет Иоахима, который не прислушался к доводам накопленного опыта, меня только удивило, что Эвальдсен, который обычно терпеливо выслушивал указания, а потом чаще всего поступал так, как считал нужным, на этот раз работал сообразно пожеланиям Иоахима.

Гунтрам Глазер не признал правоту Эвальдсена, как я думал, он поскреб почву, взял пригоршню земли, растер ее пальцами, как это делал, бывало, шеф, потом осмотрел несколько сеянцев и установил, что они никоим образом не были посеяны слишком рано. Нет, он начисто отмел обвинения против Иоахима, он быстро выявил, что почва два года назад была обеззаражена, и понял главное.

— Так всегда получается, — сказал он, — в первый год после обеззараживания почвенные грибы не много могут натворить, но на второй год они оправляются или возникают вновь благодаря зимним спорам.

Когда же Эвальдсен к тому еще признался, что посевной материал не протравливали, Гунтрам Глазер с полным основанием объяснил, почему у нас возник фитофтороз, но так как он видел, что Эвальдсен от всего этого очень разволновался, то попытался его немного успокоить и посоветовал получше подкормить ростки азотом, чтобы они легче преодолели критический возраст. Он сказал:

— Если твой росток одревеснеет в нижней части, то ему больше ничего не грозит.

Знать бы мне только, что надо человеку сделать; чтобы он не просматривался насквозь, чтобы с первого же взгляда не видно было, что́ его заботит, и лишает покоя, и печалит, знать бы мне только! Как часто желал я себе так все скрывать, как умеет это Макс, он на тебя смотрит, а ты понятия не имеешь, о чем он думает; и шеф тоже не всегда позволит приметить, что его гнетет, то же самое Ина, она иной раз так ошеломляла меня своими причудами, что казалась мне едва ли не чужим человеком.

Между тем, глядя на меня, они все видят, мне не удается сохранить в тайне то, о чем я хотел бы умолчать, не знаю, как это получается; видимо, мысли, что я в себе ношу, легко прочесть у меня на лице — это может быть какой-нибудь замысел, или печаль, или какие-то секреты. Сколько уже раз я удивлялся, что мне прямо в лицо могут сказать то, о чем я хотел бы умолчать, и больше всего я удивлялся в этом смысле шефу. Стоило ему утром только искоса глянуть на меня, и он уже знал, что меня мучил тяжелый сон, что я от этого сна не в силах отделаться, тогда, чтобы мне помочь, он посылал меня сразу же на какую-нибудь трудную работу. Однажды, когда я поверил вдруг в свои силы — это случилось во время вечернего обхода участков, — я захотел попросить у шефа разрешения работать, как и все другие наши, с машинами и орудиями, но, видимо, долго мялся, а когда уже собрался выложить свою просьбу, он обернулся ко мне и сказал:

— Позже, Бруно, в один прекрасный день и ты сядешь за руль любой машины, пока же ты нужен мне на другом важном участке.

От него ничего не скроешь, одного взгляда достаточно, и он уже знает, какие меня одолевают мысли.

Я еще не решил для себя, рассказать ли шефу о том, что я видел в зале ожидания, мне не хотелось, чтобы обо мне говорили, будто я подслушиваю и подсматриваю для шефа, этого мне не хотелось, и вместо того, чтобы вернуться в крепость, где вот-вот должно было начаться представление, я пошел в машинный сарай, думая, что буду там один, но один я там не был; только собрался я подтянуться и сесть на сиденье старого трактора, как из какого-то угла раздались удары молотка, короткие удары, которыми большой гвоздь вбивали в дерево.

Это был шеф, это он бил молотком, забивал в трех местах гвозди, и на каждый гвоздь вешал пучок тысячелистника, при этом он улыбался, исполненный какого-то странного удовлетворения, и подмигивал мне. Повесив последний пучок, он глянул вниз с лесенки и сказал:

— Так-то, Бруно, а теперь поглядим, правы ли были старики.

Что тысячелистник помогает при кровотечениях, это я знал, но что его вешают на сельскохозяйственные орудия, чтобы предотвратить несчастные случаи, этого я не знал; шеф сделал это, потому что опять один из работников поранился бороной, и очень серьезно.

— Важно теперь, чтобы наши люди узнали, зачем здесь висит тысячелистник, — сказал шеф.

И мы пошли к выходу. Тут он глянул мне в лицо. Тут он вдруг остановился и, прищурив свои зеленовато-голубые глаза, спросил:

— Что с тобой, Бруно? С кем это ты нежданно-негаданно повстречался?

Я все еще хотел умолчать о том, что видел, но тут он сказал:

— Кого не хочешь встретить, того встречаешь в зале ожидания. Верно?

Теперь не было больше смысла утаивать мои наблюдения, ведь он, конечно, сообразил бы, что я увидел.

Как же сосредоточенно слушал он, уставился в пол и только время от времени глубоко вздыхал, больше он не проявлял никаких чувств, ни беспокойства, ни удивления, по его виду нельзя было заметить, возникло ли у него подозрение, зарождается ли горечь, он ни разу не переспросил меня, пока я рассказывал то, что он, быть может, уже знал. И под конец, когда он все выслушал, он не сказал мне ни слова благодарности, только глянул на меня усталым взглядом, положил мне руку на плечо, потом повернулся и ушел. Что-то притормаживало его шаги, он, которому его знание всегда обеспечивало преимущества, сейчас был этим знанием подавлен, это я почувствовал. Как все во мне дергалось, как кружилась голова. В какой же растерянности он меня оставил, я просто не знал, что мне делать, внезапный страх парализовал меня, страх, что вот-вот свершится что-то нешуточное. И я укрылся на участке моих серповидных пихт.

Представление не состоялось; пьесу о старом хитром медведе, который забрел на праздник охотников, не сыграли, ни в тот вечер и никогда. Час-другой я еще надеялся, что они пошлют кого-нибудь за мной, но никто не пришел до самой темноты. А когда ты пришла, Ина, было уже совсем темно, луна скрылась, нависли низкие тучи, в окно я бы тебя не разглядел, ничего нельзя было разглядеть. Еще до того, как ты постучала, я услышал всхлипы и сразу понял, что это ты всхлипываешь за стеной, я тут же подскочил к двери, окликнул тебя и втянул к себе. Как же ты выглядела, мне стало просто страшно, я подумал, что произошло самое худшее, так была ты исколота, так перепачкана и изодрана, из всех маленьких ранок сочилась кровь — на лице, на руках, но ты, видимо, их не замечала, во всяком случае, не обращала на это никакого внимания. Едва ты села в мое кресло, как затряслась от безудержных рыданий, напрасно я тебя расспрашивал, говорить ты была не в силах, и я подумал: дай ей выплакаться; осторожно гладил я тебя, платком, легонько касаясь, стирал кровь, что сочилась из ранок. Когда же обнаружил колючки, засевшие в твоих руках, то сразу понял, что ты бегом пробивалась сквозь гряду шефа и там упала; я стал вытаскивать колючки, а ты даже ни разу не вздрогнула. Долго же пришлось ждать, прежде чем ты заговорила, и еще дольше, пока я хоть что-то понял из того, что ты хотела сказать; иной раз мне приходилось самому увязывать концы с концами, потому что ты все время запиналась, не договаривала начатое и прятала перепачканное лицо в руках.

Но главное я сразу же понял: ты страшишься какого-то несчастья. Ах, Ина, моим полотенцем ты вытерла свое перепачканное лицо, а потом посмотрела на меня, словно бы издалека, и тихо сказала:

— Несчастье, Бруно, мне кажется, что произойдет несчастье.

И, помолчав немного, сказала еще:

— Поищи его, Бруно, найди его, он хотел встретиться с тем человеком.

— С каким человеком? — спросил я.

И ты ответила:

— Гунтрам хочет привести его сюда. Не знаю, кто он, Гунтрам хочет найти его и заставить что-то сделать.

Наверняка ты тогда знала так же мало, как и я, раз-другой ты спросила:

— Что же это происходит, Бруно, бога ради скажи мне, если ты что-то знаешь.

При этом ты испытующе смотрела на меня и держала меня за руку.

Ради тебя, Ина, я отправился в Холленхузен, только ради тебя, в темных участках можно было легко заблудиться, я скатился с откоса и пошел между рельсов, сначала заглянул в зал ожидания — его не было; в здание вокзала — тоже. Потом я обыскал все освещенные улицы и сунул голову в пивную «Загляни-ка», здесь — и повсюду — его не было. Я надеялся найти его в «Немецком доме», его и Трясуна, о котором я тебе не рассказал, не зная, что связывает его с Гунтрамом Глазером; но и в «Немецком доме» ни того, ни другого, только давнишние знакомые холленхузенцы сидели там и пили, они задержали меня, хотели мне предложить что-нибудь выпить, пиво, в которое один из них быстренько сбросил пепел своей сигары, этот тупица Лаацен.

Неожиданно оказалось, что Холленхузен — большой город и предоставляет такое обилие возможностей, что я едва не упал духом, я искал, искал, прошел мимо школы, не пропустил Кольцевую улицу, прошагал вдоль ограды кладбища и обошел вокруг Дома общины — Гунтрама Глазера найти мне не удалось. Не знаю, который был час, когда я вернулся домой; дверь была только прикрыта, маленькая лампа горела, но тебя не было, видимо, ты не выдержала. Спустя немного времени я вышел еще раз, в крепости горело много огней, куда больше, чем обычно в столь поздний час, но в твоей комнате было темно.

Это его шаги, шуршание его подшитых кожей бриджей сразу же выдает его, Иоахим совершает контрольный обход, как обычно, словно ничего у нас не изменилось; как видно, они совершенно уверены, что все будет так, как они того желают. Нельзя ему задвигать ворота, нужен знак, нужно подать ему знак, что здесь еще работают, металлическая щетка здорово визжит, когда я начищаю дисковый бороздник, тут уж сразу по телу бегут мурашки.

— Да-да, это я, я еще здесь.

— Рабочий день уже давно кончился, Бруно, — кричит он.

Я ничего не отвечаю на это, жду, чтоб он подошел, пусть посмотрит, как я работаю, своим собственным способом.

— Все у тебя сверкает, Бруно. Никто так не ухаживает за машинами, как ты.

— Металлическая щетка, — говорю я, — скребок и металлическая щетка, да пропитанная маслом тряпка.

— Твой собственный способ, полагаю я.

— Да.

— Но теперь уж кончай работу и помоги мне задвинуть ворота.

В руках у него нет тросточки, только карманный фонарь цилиндрической формы, как старательно избегает он осветить меня, как обычно, шарит лучом только в углу, меня он не ослепляет.

— Пошли, Бруно, кончай работу.

Опять его прежний, совсем другой тон, таким я хорошо знаю моего Иоахима, без раздражительности и недовольства он уже и не он, но чтоб я растерялся или смутился — этого он теперь не дождется.

— Попробуем вместе?

— Ворота задвигаются очень легко, — говорю я, — их можно одной рукой задвинуть.

— Ты идешь, Бруно? Пошли вместе, — говорит он. — Проверим, все ли в порядке.

Почему он приглашает меня, я же никогда еще не сопровождал его на контрольном обходе, наверняка хочет меня допросить, а если не допросить, так хочет, конечно, меня урезонить, однако просто так отклонить его предложение я не могу, нет, не могу.

— Мы все равно идем в твоем направлении, Бруно.

— Ладно, идем.

Как небрежно обшаривает он все лучом света, луч его фонаря так и летает, так и крутится над грядами, кружит по зеленой стене, пучок световых лучей еще не застыл столбом в воздухе, таким он станет, когда совсем стемнеет. А вот и он, его мерцающие глаза в зарослях туи: лесной кот, кто знает, как он к нам забрел, хорошо только, что Иоахим его не обнаружил. Слышал ли я что-нибудь о Лизбет, хотел он знать о нашей Лизбет, говорит он, и я отвечаю:

— Нет, ничего.

— А я к ней заходил, Бруно, у меня были дела в городе, и я к ней заглянул. Грустное зрелище, поверь мне. Представь себе, она не выказала ни малейшей радости, лежала недвижно, уставившись в потолок, ни единого слова не сказала, мне даже показалось, что она меня вообще не узнала.

Вот он и хочет знать, могу ли я это объяснить.

— Нет. Но, может, она очень устала, или у нее были сильные боли, — говорю я, — когда такой грузный человек долго лежит недвижно, так и дают себя знать всевозможные болезни и болячки.

— Ты, возможно, прав, Бруно.

Говорит он это рассеянно, я же определенно чувствую, что он рассчитывает и обдумывает что-то другое, может, какой-то план, от которого ждет для себя пользы, он забывает даже шарить вокруг лучом своего фонаря.

— Послушай, Бруно, а что, если мы вместе навестим как-нибудь Лизбет, хочешь? Ты же никогда не выезжаешь. Сколько я помню, ты еще никогда не бывал в городе, а это подходящий случай, я возьму тебя с собой в машине. Ну, как считаешь?

— Пожалуй, — говорю я.

— Значит, договорились?

— Не знаю еще, — говорю я.

А он в ответ:

— Ну подумай, Лизбет это заслужила.

Вот удивится он, если Лизбет и при втором его посещении не скажет ни единого слова, она же не хотела, чтобы к ней приходили, она поручила Магде сказать всем об этом, только нас двоих она рада видеть, шефа и меня.

— Может, нам взять с собой шефа, — говорю я, — если он поедет с нами, Лизбет будет очень рада.

— Он уже был у нее, — говорит Иоахим, говорит так резко, словно он на шефа в претензии. — Да, он был у нее один, никто не знает, как он туда добрался.

А что шеф у нее уже побывал, Иоахим заметил сразу, как вошел в палату, он тотчас все увидел.

— На ночном столике, Бруно, лежало доказательство, лежал подарок шефа, медаль.

Иоахим выключает фонарь, останавливается, стоит почти вплотную ко мне и шепотом, словно нас могут подслушать, говорит:

— Этой медалью, Бруно, шеф был сам когда-то награжден.

— Наверняка он ее забыл, показал Лизбет, положил на ночной столик и потом забыл, — говорю я.

Но Иоахим знает лучше:

— Не забыл он ее, а подарил, бездумно отдал, как многое другое. Ты не поверишь, Бруно, но есть проблемы, о которых шеф не в состоянии больше судить, словно он утратил разумное к ним отношение, и поскольку он не в состоянии этого осознать и оценить, он не в состоянии нести за это ответственность. Вот как обстоит с ним дело.

Знать бы только, что ему на это ответить, лучше все-таки было бы мне сразу идти домой, где меня ждет свежее молоко, копченая селедка и булка с изюмом. Теперь он направил луч на маточные гряды, он повернулся, пошел дальше и через плечо говорит:

— Мы все знаем, Бруно, как ты к нему привязан, знаем, что значит для тебя мой отец, именно поэтому ты должен быть готов к кое-каким переменам. Может, ты и сам давно заметил, что шеф совсем не тот, каким он был прежде, ты наверняка это заметил. Нам, во всяком случае, пришлось заключить, что он совершает безответственные поступки, каждый из нас независимо друг от друга это установил. Что он уже сделал и что он делает, может всем нам принести беду, и тебе тоже, Бруно, а раз это так, мы обязаны что-то предпринять, с тяжелым сердцем, в порядке самозащиты.

Он замолчал, он ждет, он надеется, что я подтвержу его слова, но я ничего не скажу, я сдержу данное слово.

— Вполне возможно, Бруно, что очень скоро ты разделишь это наше мнение, ты достаточно часто бываешь с моим отцом, понаблюдай, сравни и подумай, и если сочтешь, что наша озабоченность не лишена оснований, так приходи ко мне, я всегда готов с тобой поговорить. Ты меня понял?

— Да, — говорю я и тут же добавляю: — Ну вот и пришли, теперь мне, пожалуй, пора домой.

Как легко я это сказал, он даже головой не покачал, только остановился и, посмотрев вслед, направил луч фонаря на мою дверь, чтоб я быстрее нашел замок.

Все еще не слышен свисток локомотива, все еще не слышен. В память о Гунтраме Глазере я посадил миндальное дерево, по Ининому поручению. Может, ночной поезд опаздывает. Она стояла рядом, в черном платье, и молча смотрела, как я сажаю деревце. А может, он уже протащился мимо, ночной поезд, а я не услышал свистка, со мной уже такое случалось, что я чего-то не слышал или не видел. Она поблагодарила и ушла, одна, еще до того, как я полил деревце и утоптал землю. После того как пройдет ночной поезд, я легче засыпаю, сам не знаю почему, знаю только, что это у меня уже давно. Потом я всего один раз встретил ее у могилы, тогда, когда удалял засохшие ветки деревца.

Для меня никакого значения не имеет, если порой приходится дольше обычного ждать свистка локомотива, я лежу совсем спокойно и прислушиваюсь, мысленно представляю себе локомотив, как он пробирается среди старых сосен. Ина тоже поначалу считала это несчастным случаем со смертельным исходом, точно так же, как Макс и Доротея, и я; пастор Плумбек, который произнес надгробную речь, тоже ничего больше того не знал и говорил о трагическом несчастье.

Более удачного дня для похорон и быть не могло, во всяком случае в Холленхузене: ни ветерка, зеркально-голубое небо, в воздухе — аромат сохнущей травы, а от гравия на Главной дороге изливался такой жар, что кое-кто из мужчин украдкой расстегивал пиджак. Птицы, охотнее всего я подобрал бы камешки и швырнул их в зябликов, отмечающих заливистым пением границы своих владений, и двух черных дроздов я охотнее всего отогнал бы. Четверо мужчин подняли гроб, в котором лежал Гунтрам Глазер, и поставили на небольшую, на резиновом ходу, тележку, напрягаться им не пришлось, тележка, стоило к ней прикоснуться, катила по Главной дороге вниз, к Кольцевой дороге, к выложенной дерном могиле. Сразу же за тележкой шла Ина, держа детей за руки, за ней шли шеф и Доротея, и мать Гунтрама Глазера, после них — Макс, я и Иоахим, и на некотором отдалении — вся похоронная процессия.

Ина — без траурной вуали, легкая, исхудалая, лицо серое. И словно маленькие, хрупкие господа в длинных брюках — оба мальчика. Шеф шел, сжав губы, с высоко поднятой головой и словно окаменев — он, который уже все знал. И Макс, вздыхающий от жары, и Иоахим, какой-то пришибленный.

Рядом с краем могилы насыпали слой темно-серого гумуса, жирного суглинка — зернистой смешанной земли; мы со всех сторон обступили могилу, разомкнули свои ряды, провожающие разделились — кое-кто встал на скамеечки, хотел было даже вскарабкаться на надгробные камни, только чтобы лучше видеть, но все-таки на это никто не осмелился. Солнце слепило, на нашей стороне приходилось время от времени прикрывать глаза, и шеф тоже прикрывал — он долго переступал с ноги на ногу на суглинке, чтобы стать поудобнее, и раз-другой ухватил меня за руку, словно хотел удержать равновесие. Гроб подняли над могилой и поставили на лежащие поперек доски, тросы уже были приготовлены, пастор Плумбек взошел на земляной холмик и начал молиться — в эту минуту я увидел его, увидел Трясуна.

Он появился из-за кирпичной часовни, прошел между древних могильных камней, окидывая взглядом провожающих, время от времени он оглядывался, словно боялся, что будет здесь узнан, и был, видимо, доволен, что все происходящее наблюдает на известном расстоянии. Во время молитвы Трясун приблизился, шаг за шагом, его прямо-таки притягивало все ближе и ближе, он не удовольствовался тем, что приблизился к провожающим, но стал протискиваться сквозь их ряды, мимо Эвальдсена, который был в черном пиджаке, мимо Магды. На какое-то мгновение он исчез за кустом, а в другой раз его скрыла плотная группа, но ускользнуть от меня ему не удавалось, я не терял его из виду, что было мне необходимо, хотя при этом не так уж много улавливал из того, что говорил пастор Плумбек над гробом. Он говорил о цветущей молодости, это я помню, и еще я помню, что он сказал:

— Ибо всякая плоть — как трава, и все величие человека — как цветок сей травы.

Ина не плакала, но Доротея, та всхлипывала, ее всю трясло, Максу пришлось ее поддерживать.

Внезапно Трясун оказался в самых первых рядах, он стоял за Иной и детьми и там, видимо, хотел остаться, он опустил голову и сложил ладони, он и вправду скорбел, каждый мог это видеть, и, возможно, поэтому — из-за его скорби — никто из стоящих вблизи не заинтересовался его особой, хотя на нем был неважнецкий костюм в елочку и выглядел он довольно-таки опустившимся; но вдруг его заметил шеф. Шеф нащупал мою руку, сжал ее, я глянул на него, а он, подхватив мой взгляд, перевел его на Трясуна; и так, чтоб это никто не услышал, прошептал:

— Вон, Бруно, впереди, вон он стоит, задержи его.

Сказать-то было ему легко, а я стал соображать и рассчитывать. Пастор Плумбек говорил о неисповедимой воле божьей, Доротея всхлипывала еще сильнее, провожающие стояли недвижно, слушали, уставившись взглядом кто куда, а сам он, которого я должен был схватить, казалось, предался скорби, отрешился от всего мира, оттого-то я не мог просто так подскочить к нему, нет, я не мог. Лопатка, передо мной лежала маленькая лопатка, которой провожающие бросают на гроб горстку земли, я поднял ее и, повернувшись спиной, стал продвигаться вперед, делая вид, будто хочу отнести ее Ине и детям, ведь они вправе были воспользоваться ею первыми, я проскользнул к ним, не обратив на себя особого внимания, сунул лопатку в суглинок и, отступив, встал рядом с Трясуном. Тот застыл в своей скорби и даже, видимо, не заметил, что я встал рядом, легкая дрожь пробегала время от времени по его телу, он не переставая горбился и легонько тряс головой. Он что-то бормотал, не воспринимая слов пастора Плумбека, я понял, что он произносит про себя собственное надгробное слово — так мне показалось.

Посреди заключительной молитвы он поднял глаза, выпрямился, посмотрел на меня, на лице его промелькнула опасливая улыбка, тут он внезапно кивнул мне и пошел, пошел медленно, с достоинством, мимо провожающих и дальше к кирпичной часовне, а там он исчез. Входная дверь часовни была открыта, меня затянуло внутрь, я оказался перед холмиком из венков, перед букетами, которыми был покрыт пол, аромат лилий меня прямо-таки опьянял. Я не видел его, но ощущал его близость и потому отошел к стене и стал ждать, а спустя немного тихонько позвал его, но он не откликнулся, не ответил. Я решил, что он спрятался в одной из двух служебных комнаток, и потому я пошел на цыпочках между рядами стульев и, открыв первую дверь, заглянул в вечные сумерки какого-то чулана, но не стал спускаться по ведущим вниз двум, не то трем ступенькам, отойдя, я открыл вторую дверь, теперь я уже считал, что ошибся, что вторая каморка тоже служит чуланом. Меня обдало холодным сквозняком, я уже хотел сойти вниз по высоким каменным ступеням, но напрасно искал рукой перила, на какое-то шарканье я обернулся, может, слишком резко, не знаю, я обернулся и стукнулся обо что-то, во всяком случае, я подумал, что я головой обо что-то стукнулся, а на самом деле это был удар, который он обрушил на меня. Когда я падал, я еще успел подумать: теперь я падаю, и еще я подумал, что мне надо упереться руками, чтобы смягчить падение, но когда я грохнулся вниз, я уже ничего не чувствовал.

Я не бросил ни единой горстки земли на могилу Гунтрама Глазера, позднее я по поручению Ины посадил там миндальное деревце, но я не был при том, как они опускали гроб и засыпали его землей, не был я и на поминках в «Немецком доме», где угощали яблочным пирогом и пирогом с корицей. Хотя в голове у меня все ходуном ходило и перекатывалось, словно там что-то оборвалось, я без посторонней помощи выполз из каморки, и на улице в голове у меня еще сильнее загрохотало, не знаю, сколько раз я по дороге домой останавливался, опускался на четвереньки, но я хотел только домой, и потому в конце концов добрался, только вот запереть за собой — это я попросту забыл.

Шеф пришел ко мне первым, он выбрил мне немного волос на голове, очистил рану и заклеил ее пластырем, который он специально принес для меня из крепости; он не хотел, чтобы я рассказывал другим, что со мной произошло, и я, исполняя его желание, говорил о несчастном случае. Его молчание, когда он сидел у меня. Его подавленность. Волнение, которое порой охватывало его и заставляло подниматься и делать шаг-другой. Доротея тоже приходила ко мне, и Макс тоже, и Ина — она принесла мне лишь гроздь винограда, пожала мне руку и ушла, — но никто не приходил ко мне так часто, как шеф, и никто не сидел у меня так долго, как он; иной раз он говорил только: «Так-то, Бруно», и этим все было сказано. Однажды, уже вечером, после рабочего дня, шеф, входя, сказал:

— Подумай, Бруно, он явился в полицию, Трясун в Шлезвиге явился в полицию.

Сказав это, шеф сел, ожидая моего мнения, и поскольку его, видимо, не удовлетворило то, что я сказал, он добавил:

— Он все признал.

После этого он глотнул из своей карманной фляжки и дал выпить мне, я выпил только потому, что это он предложил, он, который знал все еще раньше нас.

Он знал, что Трясун часть срока своей солдатской службы провел у нас, в ту пору, когда эта земля была еще учебным плацем, и он знал также, что они спали в одной спальне, Трясун и Гунтрам Глазер, и что у них на двоих была двухэтажная кровать, и что они были неразлучными товарищами. Все это шеф рассказывал мне неторопливо, не иначе, как если бы хотел то, что выяснил, передать на мое попечение или упрятать в моей памяти, по причине, которую знал только он. Они некогда были неразлучны, они горой стояли друг за друга, если одного постигала неприятность, она постигала и другого, если кого-нибудь в наказание гоняли на строевую подготовку, рассказывал шеф, или если кто-нибудь попадался на глаза начальству на поверке, то никогда это не был один из них, всегда не везло одновременно обоим — их рота к этому уже привыкла.

Однажды им приказали выступить на ночные ученья, дело было осенью, шел дождь, они набросили плащ-палатки и заскользили по размякшей земле — я знаю эти осенние ночи, затянутое небо, ветер, который всюду проникает. Видеть они почти ничего не видели, ориентировались по перестуку и скрипу выкладки, которую тащили, тащили через весь учебный плац до самой низины, там они все собрались, стояли и ждали, а в назначенное время им сообщили, что сейчас начнется атака со стороны Холле, со стороны лугов, ее следует отразить. А потом, как только над ними взлетят три сигнальные ракеты, они должны перейти в контратаку. После этого они разделились и заняли позиции.

Трясун и Гунтрам Глазер оставались, как всегда, вместе, они залезли в заросли карликовых елей — туда, где теперь стоят наши хвойные, — там задремали и даже немного поспали, а когда началась атака и загрохотала пальба, они тоже приняли участие в перестрелке, палили беспорядочно, не покидая своего укрытия. Но во время контратаки их со всеми не оказалось, просто потому, что они не разглядели сигнальных ракет, ветер отнес их в сторону; Гунтрам Глазер и Трясун оставались в своем укрытии, пока не кончились ночные ученья.

Вспугнул их ротный фельдфебель, который слов попусту не тратил, он никогда слов попусту не тратил, он приказал им растянуться на земле и ползти впереди него по-пластунски, и они ползли по-пластунски со всей выкладкой до нашего заболоченного участка, там он заставил их пойти в контратаку, для чего не один раз прогнал по болоту, по наполненным водой ямам, по булькающей трясине, и при этом желал слышать их рев в наступательном задоре. Когда у Трясуна стянуло с ноги сапог, фельдфебель приказал им искать его в трясине, они повсюду ковыряли и тыкали, но сапога не находили, а поскольку солдат не смеет примириться с подобной потерей, им пришлось продолжать поиски на следующий день, в воскресенье.

Фельдфебель был постоянно против них настроен, слишком уж часто обращали они на себя внимание, а самого его якобы только позорили, стоило ему их встретить, и он сразу же находил у них различные недостатки, а чтоб подвергнуть их всяческим наказаниям, ему не надо было утруждать себя выдумкой. Но Гунтрам Глазер и Трясун не жаловались на него, они исполняли все, что он им приказывал, они были очень молоды и порой, видимо, давали ему понять, что ему их не сломить, добиваясь лишь того, что фельдфебель не упускал ни малейшей возможности, чтобы доказать им, сколь велика его власть.

Холле, он приказал им пересечь разлившуюся в половодье Холле, им и другим солдатам их взвода; некий враг занял деревянный мост, а потому у них оставалась единственная возможность перебраться на другой берег, стало быть, шагай в воду с оружием, один за другим, и тот Малыш тоже, этот слабак, которого они прозвали Пекарь за его бледную пористую кожу, ему не помогло, что он пожаловался фельдфебелю на колющую боль в боку и признался, что не умеет плавать, — по знаку фельдфебеля он тоже вошел в Холле, подняв над головой винтовку. Туман поглощал все звуки, сосущие и булькающие, их шлепанье по воде, враг на противоположной стороне вряд ли обнаружил бы их, двигались они против течения, крутясь, нащупывая ногами дно, к низменной части берега. Но тот крик, его и туман не смог поглотить, крик о помощи, крик отчаяния, кто-то его издал; когда Пекарь, по-видимому, не найдя внезапно дна, погрузился в воду, вместе с винтовкой, которую он ни за что не хотел выпустить из рук, он просто пошел ко дну с оружием и стальным шлемом.

Кто был рядом, стали сразу же его искать, они разрывали и ощупывали дно, все время помня о том, чтобы держать оружие над головой, их шатало из стороны в сторону, и кое-кто обмакнул свою винтовку в речку, но Пекаря они не нашли, течение унесло его сразу же на несколько метров дальше. На их крик фельдфебель подступил к самой кромке берега и сразу же понял, что произошло, он не вошел, а прыгнул в Холле, туда, где вода доходила до груди. Он нырнул, в полной форме нырнул и поплыл вниз по Холле, но очень быстро вынырнул, крепко сжимая в руках Пекаря, он потащил его к берегу и дальше на сухое место, где опустился рядом с ним на колени и стал с помощью определенных движений откачивать из легких воду — проделал искусственное дыхание. Двух-трех солдат, стоявших вокруг, фельдфебель послал назад в воду и приказал отыскать винтовку Пекаря. Они ее не нашли, и опять пришлось фельдфебелю самому ее разыскивать, и он сделал это сразу же, как только Пекарь поднялся на ноги, много времени, чтобы поднять оружие со дна, ему не потребовалось.

Как бесшумно пересекать речку, рассказывал шеф, им больше — после всего происшедшего — отрабатывать не пришлось, они зашагали к баракам, скорее, видимо, едва поплелись, а по дороге Трясун и Гунтрам Глазер приглядывали за Пекарем, который тащился между ними, еле держась на ногах. Им разрешено было разойтись по спальням и сменить одежду; после чего они сели вокруг стола и принялись чистить и драить свое оружие, и Пекарь тоже, но он не пришел еще как следует в себя и потому не соображал, что надо делать. Трясун помогал ему чистить оружие, и именно он не хотел примириться с тем, что произошло в Холле, без конца задавал он вопрос себе и другим, не следует ли что-либо предпринять против начальника, который так издевается над солдатами, и он, Трясун, спросил себя тут в первый раз, не следует ли после всего проучить фельдфебеля, но никто не изъявил готовности, даже Гунтрам Глазер.

Когда они до предела выматывались, когда они выбивались из сил и свирепели, тогда фельдфебель иной раз говорил им:

— Подготовить, я же хочу вас только закалить и подготовить для того времени, когда ничто вас не минует. — И еще он говорил: — Когда-нибудь кое-кто из вас, может, еще вспомнит обо мне с благодарностью.

В свободные от службы воскресные дни он, случалось, ходил один в пивную «Загляни-ка», сидел там один, курил и выпивал кружку-другую пива.

Он сидел там и в тот вечер, когда Гунтрам Глазер с Трясуном вошли в пивную, и с ними девушка, которую они ходили встречать на станцию, невеста Трясуна, она первый раз приехала к нему в гости, они все были в хорошем настроении. Своему фельдфебелю они отдали честь, отдали честь и направились к столику, который был дальше всех от него, но прежде, чем они уселись, они услышали короткий приказ: не Гунтрам Глазер, а Трясун должен был подойти к столику фельдфебеля, он должен был повторно отдать честь, он должен был выполнить приветствие так, как фельдфебель этому учил; пожав плечами, только чтоб поскорее отделаться, Трясун еще раз отдал честь, но фельдфебеля не удовлетворило также исполнение этого приветствия и следующее, и последующее — надо думать, злоба так скрутила Трясуна, что у него никак не получалось то, что от него требовалось. В конце концов, однако, ему удалось приветствие, и ему разрешено было вернуться к своему столику; он был бледен, весь дрожал и не хотел какое-то время пить пиво, там, за столиком в углу, он чуть позднее сказал Гунтраму Глазеру:

— Этого я ему не забуду, этого я не забуду.

Долгие месяцы вынашивал Трясун свой план, и когда решил, что достаточно всего выявилось и накопилось, он посвятил в этот план Пекаря и Гунтрама Глазера; ему бы хотелось, чтобы они действовали втроем, но Пекарь отказался, он не хотел участвовать, хотя и ему надо было бы свести счеты с фельдфебелем. Так они остались вдвоем. Они, как всегда, вышли на ученья и на глазах фельдфебеля отрабатывали атаку на макетах домов. У него на глазах они подкрались к увязшему в земле учебному танку и подбили его по приказанию фельдфебеля. И замаскировались под куст, и отрыли себе узенькие одиночные окопы, чтобы защищаться, не служа мишенью. Они обо всем договорились, были во всем согласны друг с другом, и терпеливо ждали удобного случая. Только проучить — так они договорились; и вот после долгого, долгого ожидания однажды было достаточно темно и достаточно тихо, и они подкараулили фельдфебеля у подножия командного холма, они набросились на него, перевернули лицом вниз и как следует отдубасили, не произнеся ни единого слова, чтоб он их не узнал; однако он сумел высвободиться из их рук и подняться, и не только: он стал защищаться, сперва угодил в Гунтрама Глазера, а потом и в Трясуна, это послужило им предупреждением, но спасаться бегством было поздно, он уже узнал их обоих.

И вдруг он рухнул, застонал и рухнул. Трясун, наклонившись к нему, замахнулся. А фельдфебель лежал не шевелясь, даже рук не поднимал, чтобы защищаться.

— Кончай, довольно, нам надо смываться.

Гунтрам Глазер опустился на колени и, ощупав фельдфебеля, почувствовал какую-то влагу на руках, а потом услышал звук — штык вкладывается в ножны, — спросил:

— Ты понимаешь, что наделал?

Они присели на корточки, потом постояли какое-то время в темноте у недвижного тела.

— Ты понимаешь, что наделал?

Они прислушались, разведали окружающую местность, потом подняли тело и отнесли на несколько метров в сторону, там, вырезав куски дерна, выкопали глубокую яму, выгребли из карманов фельдфебеля все, что у него было, включая личный знак, вдвоем опустили его в яму и забросали землей, сверху уложили дерн и притоптали его.

Шеф рассказал мне это, он знал также, что сразу же начались поиски фельдфебеля и расследование, не только на учебном плацу, но и в Холленхузене и в окрестностях, всех там расспрашивали, подряд у каждого допытывались, допрашивали служащих станции, даже обшарили Большой пруд и прочесали Датский лесок, но поиски ни к чему не привели, ничего не было обнаружено. А когда они получили приказ на марш и отправились на фронт, поиски окончательно прекратились, другие солдаты поселились в бараках и тренировались на покрытой рубцами земле, которая не выдавала никаких тайн.

Гунтрам Глазер и Трясун недолго теперь оставались вместе, во время великого отступления они потеряли друг друга, каждый считал другого пропавшим без вести, и все, что знали, они унесли с собой в разных направлениях, и дальше жили с тем, что знали, каждый сам по себе.

Как печально глянул на меня шеф! Как он поднялся и стал ходить взад-вперед, как подымал руки и как они снова падали.

— Видишь, Бруно, — сказал он, — человек может быть очень мужественным, но какая ему от того польза, если у него не хватает мужества вовремя заговорить.

Сказав это, он зашаркал к окну и, глядя куда-то вдаль, стал рассказывать, но так тихо, что я с трудом его понимал, как Трясун появился здесь однажды, пришел с группой слушателей народного университета, которую вел по участкам Гунтрам Глазер, а Трясун к ней просто присоединился — прошло много лет, и по крайней мере один из них не ждал, что они могут встретиться. Трясун укрылся в группе, шел вместе с ней и слушал объяснения Гунтрама, они сделали «большую петлю», как мы называли такой обход, а под конец зашли на холодильный склад, где им объяснили принцип охлаждения водяной рубашкой, при котором нет движения воздуха и растения не нуждаются в дополнительном увлажнении.

Чтобы доказать слушателям, что растения в холодильнике не засыхают, Гунтрам Глазер вытащил розовый куст из деревянной подставки, и тут внезапно, в открывшейся бреши, увидел перед собой лицо Трясуна, узнал его и забыл, что хотел сказать.

Они встречались и в зале ожидания, и у Холле, и в Датском леске, места встречи всегда назначал Трясун, и всякий раз, когда они бывали вместе, он говорил, что не видит выхода из создавшегося положения и хочет явиться с повинной, бесповоротно. Решающим в его желании явиться с повинной был характер его припадков.

В первые годы после постигшего его несчастья — во время отступления они взорвали железнодорожный путь и его контузило — припадки случались редко, но со временем они стали повторяться все чаще и в конце концов стали случаться как по заказу: стоило ему на чем-то сосредоточиться, как тут же его бросало в дрожь, он грохался на колени и, хоть вовсе не хотел думать о том, что повлечет за собой приступ, только о том и думал.

Гунтрам Глазер помогал ему, помогал ему поправить его дела, давал ему деньги, что сам умудрялся сэкономить, поскольку не хотел, чтобы Трясун, мучаясь своими проблемами, явился с повинной; при каждой встрече Гунтрам Глазер уговаривал его и пытался убедить в том, что никому теперь не поможет, если все раскроется, прошло ведь так много времени, и пока он говорил, Трясун с ним соглашался, пока он говорил. Время от времени Трясун уезжал куда-то на поезде, но никогда не говорил — куда, исчезал, не прощаясь, на несколько дней, но Гунтрам Глазер уже не надеялся, что Трясун исчезнет навсегда, тот внезапно вновь появлялся и напоминал Гунтраму Глазеру о себе. Жил Трясун в пивной «Загляни-ка», в одной из низких комнат, за которую платил деньгами Гунтрама Глазера, но там его редко можно было застать, он постоянно в самое неурочное время шатался по окрестностям — вдоль Холле или по нашим участкам; посетители «Загляни-ка» дивились на него и задавали за его спиной друг другу вопросы. Да, они это делали. Прежде всего они хотели знать, что связывало этого чужака с Гунтрамом Глазером и почему те встречались в уединенных местах, где никто не мог их подслушать. А так как эти люди ни до чего не могли дознаться, то у них складывалось определенное мнение, и они пускали его гулять по свету.

В последний раз Гунтрама Глазера и Трясуна видели вместе на станционной платформе в Холленхузене, они ходили там взад-вперед, разговаривали, но билета ни один из них не купил. Трясун, казалось, окончательно решил явиться с повинной, и Гунтрам Глазер чувствовал, что его на этот раз не удержать ни просьбами, ни умиротворяющими речами, и предложил Трясуну все деньги, какие у него были, с единственным условием — никогда больше не встречаться. Трясун еще обдумывал предложение, когда подошел поезд, товарняк, который замедлил ход, но не остановился, а Трясун стоял, уставившись на громыхающие мимо вагоны, но внезапно схватился за тонкие поручни, ведущие к тормозной будке, вскочил на подножку и там крепко за что-то уцепился; ни слова, уезжая, ни кивка — уцепившись на площадке, он обернулся и до тех пор не отрывал взгляд от Гунтрама Глазера, пока поезд не дошел до старых сосен.

Кое-кто из наших видел, что Гунтрам Глазер поднялся по откосу и зашагал с каким-то ему не свойственным ко всему безучастием. Он не отвечал на приветствия, не останавливался, как обычно, у посадок, он шел прямиком к крепости, но, еще не дойдя до нее, передумал и исчез на одной из подвозных дорог, ведущих в низину. Люди, кому он попался на глаза, видели его тогда в последний раз. Он не искал шефа, он пошел к нашему старому сарайчику и уже миновал сарай, когда его заметил шеф и окликнул и пригласил зайти в сарайчик, где шеф в ту пору часто бывал, чтобы отыскать причины покоя зародышей, все то, что сидит в плодовой мякоти, в семенном зерне или в кожуре и задерживает прорастание семян.

Один лишь взгляд, и он, от которого ничто не укроется, который обо всем догадывается и понимает что к чему, и многое знает раньше, чем все другие, тотчас распознал, что перед ним человек, потерявший почву под ногами, он затащил Гунтрама Глазера в наш сарайчик и усадил там на табурет. Конечно же, они какое-то время сидели молча, друг против друга, и Гунтрам Глазер, видимо, не знал, рассказывать ли ему обо всем, освободиться ли от всего; но на кого шеф так уставится, с таким упорством, с готовностью все понять, тот внезапно, точно по собственной воле, начинает говорить, иной раз даже неожиданно для самого себя. И Гунтрам Глазер начал, он не щадил себя; он, словно все резче и резче критикуя себя, расписывал свое участие в происходивших событиях, он не преуменьшал их серьезности, не унижался и ничего не опускал.

Никогда прежде шеф не выслушивал человека, который бы так усердствовал, обвиняя во всем самого себя. Они не заметили, как наступили сумерки. Сидели в темноте друг против друга и еще долго сидели после того, как Гунтрам Глазер кончил и, возможно, чего-то ждал — шеф не был в том уверен. Тогда-то он задал тот первый вопрос, это был единственный вопрос, который пришел ему на ум в ту минуту, однако, вместо того чтобы ответить шефу, Гунтрам Глазер молча поднялся и вышел за дверь, словно желая обдумать ответ, но, поскольку молчание его затянулось, шеф тоже вышел, чтобы получить ответ. За дверью никого не оказалось, Гунтрам Глазер скрылся.

Шеф сел ко мне и сказал, что он тогда еще немного подождал в сарайчике, а потом пошел один к крепости и сразу же спросил о Гунтраме Глазере, но никто его там не видел, и никто не подозревал, что он уже сидел на рельсах и ждал ночного поезда.

— Он не видел для себя иного выхода, — сказал шеф, но еще он сказал, опустив голову: — И раз уж я почти все о нем знал, я хотел знать все до конца, и потому спросил, не имеет ли Трясун отношение к кражам у нас в питомнике. Этого мне не следовало спрашивать, Бруно, этого не следовало. Он действительно в том не участвовал, нынче я это знаю.

— Мне жаль его, — сказал я, — мне жаль Гунтрама Глазера, но Трясуна мне тоже жаль.

Мои слова, видимо, не дошли до шефа, он уставился куда-то перед собой, застыл, а потом внезапно вытащил из кармана то самое нераспечатанное письмо, письмо, адресованное Ине, которое написал Трясун незадолго перед тем, как явиться с повинной. По всей вероятности, шеф сомневался, надо ли Ине это письмо читать, и потому придержал его, не знаю точно, знаю только, что он вдруг встал, кивнул мне и вышел с письмом в руках — не иначе, как если бы счел, что настало время вручить это письмо.

— Вечно ты с твоей жалостью, — сказала тогда Магда, — человек может бог знает каким быть и делать бог знает что, а ты всегда выищешь в нем такое, за что тебе его жаль. Даже Трясуна, даже Хайнера Валенди, а однажды и Иоахима, когда рухнувшее дерево содрало у него кожу. Если кто-то попал в переделку, так тебе его наверняка жаль.

Я отрицательно помотал головой, а она пожелала знать, к кому я не испытал жалости.

— А ну выкладывай, — сказала она, — назови человека, кого тебе хоть раз не было жаль.

Мне пришлось некоторое время подумать, но назвать чьего-нибудь имени я не смог.

— Вот видишь, — сказала она.

Конечно, он уже прошел, ночной поезд, свисток я, видимо, не услышал, этот жалобный свисток, который ветер разносит по всем участкам. А рябина, я же положил на подоконник ягоды, целую пригоршню ягод, чтоб заморить ночной голод, надо думать, я их уже съел, того не заметив. Когда я задумываюсь, так могу есть, не замечая, что ем, а потом забываю, что ел. А ведь перед сном мне обязательно надо поесть!

Шеф не спит, в его комнате все еще горит свет, и он стоит там у окна, это его силуэт, может, он смотрит в мою сторону и прикидывает, когда зайдет ко мне. Но там еще кто-то. Ина. Ина и он.

Он никак не уходит и не уходит. Стоит со своим портфелем и так упорно и заинтересованно наблюдает за мной, словно хочет сам научиться, как вручную пересаживают из горшка в горшок, при этом у него в запасе такое множество вопросов, что я охотнее всего притворился бы глухонемым. Его зовут Гризер или Кизлер, я не разобрал как следует его фамилии, потому что он всегда говорит как-то в сторону, с этаким затяжным смешком, который вовсе и не настоящий смех. Знать бы мне только, о чем хочет он в такую рань говорить с шефом, его портфель не так уж набит, времени у него сколько угодно, а чтоб сделать заказ, не надо же являться в темном костюме и причесываться так своеобразно, как причесан он: волосы зачесаны не вперед и не назад, а все — с одной стороны на другую. Но кто знает, может, это тот человек, которого прислал суд, чтобы он внимательно присмотрелся к шефу, и которого шеф сам выставил за дверь, может, это тот человек, который по официальному поручению здесь все вынюхивает, меня не удивит, если они начнут на свой лад собирать доказательства, меня это не удивит.

Почему мы не пользуемся больше глиняными горшками, спрашивает он, прежде, тогда ведь молодые растения сажали в глиняные горшки. Ради сохранения влажности, говорю я, стенки глиняного горшка пористые, вода быстро испаряется, в наших пластмассовых горшках она держится дольше. А теперь он хочет еще знать, почему мы применяем четырехугольные горшки, а не круглые, но ведь он же сам видит на моем рабочем столе, что стеллажную площадь удобнее использовать именно с четырехугольными горшками. Ну и вопросы он задает. Посадочная машина. Да?

— Я глянул на вашу посадочную машину, на ней сидят сразу три человека рядом и сажают.

— Времена, когда мы еще работали сажальной мотыгой и клиновидной лопатой, давно прошли.

— А нет ли машины для рассаживания растений в горшки, — спрашивает он, — она же наверняка сделает больше, чем вы руками.

— Нет, машина сделает не намного больше, мы уже пробовали: шеф распорядился, чтобы несколько человек рассаживали сдельно вручную, а для сравнения в то же время рядом работала машина. Мы проиграли чуть-чуть.

— Никогда бы не подумал, — говорит он.

Как он разглядывает нашу богатую смесь, дотрагивается до горшка, глядит на мой рабочий стол: хочет дать мне понять, что все здесь производит на него впечатление. Это его, это наверняка его послали они к нам, чтобы дать заключение о шефе, видимо, он пытается поначалу выспросить нас.

— Тут приходится лишь стоять да восхищаться, чего только господин Целлер не выращивает на своей земле.

Выращивает — так он выразился.

— Его никто не проведет, — говорю я, — он глянет и все сразу поймет, к тому же он знает условный язык.

— Какой такой условный язык? — спрашивает Смехун; спрашивает удивленно, именно так, как я того ждал, от меня ему свои задние мысли не скрыть, кто хочет выспросить меня о шефе, тому нужно быть изворотливей. Стало быть, какой условный язык? Что бы такое мне ему преподнести, как ему услужить, во всяком случае, мне нельзя на него смотреть, мне надо и дальше пересаживать и говорить все как бы между прочим.

— Ну, это вот что, — говорю я, — господин Целлер — единственный человек, с которым наши растения и деревья разговаривают, я сам при том присутствовал, и не один раз, он, проходя, слышит, что они говорят, разбирается в сказанном ими и делает то, о чем они просят.

— Может, он слышит голоса? — спрашивает Смехун.

— Однажды, — говорю я, — когда мы при полнейшем безветрии ходили по участкам, ветки груш вдруг зашелестели, они шелестели своими едва распустившимися листьями, уже скрученными и искалеченными, однако господин Целлер внимательно прислушался, взял в руки несколько листков и сказал мне: так и есть, Бруно, они жалуются мне, что мягкокожие клещи в них впились, тут уж только акарицид поможет. А вот в другой раз. — продолжаю я, — он вдруг остановился и прислушался, точно так, как останавливаются на оклик и прислушиваются, я ничего не слышал, он же кивнул и пошел к высокоштамбовым деревьям, и, когда я к нему подошел, мне показалось, что я тоже что-то слышу, но я ничего не понял — едва слышное поскребывание и потрескивание я не понял. Стволы, хотите верьте, хотите нет, обратили внимание господина Целлера на крошечные следы восковых щитков, это та гадость, которую выделяют подушечница березовая и червец кленовый. Мы сразу поняли, в чем здесь опасность, и шеф тут же заказал инсектицид пропоксур.

— Только потому, что шеф знает их условный язык, — продолжаю я, — он может так много достичь.

— Верю вам безусловно, — говорит Смехун и, делая вид, что задумался, облизывает губы. — А может так быть, что ваши растения и деревья узнают его, когда он проходит мимо? — спрашивает Смехун.

— Наверняка тому есть немало примеров.

— Верю, — говорит он, — охотно верю, иначе кое-какие результаты нельзя было бы объяснить.

Он смотрит на свои часы — надеюсь, он наконец-то уйдет, а если он хочет еще что-то узнать, так пусть обратится к Эвальдсену, у того для чужаков самое большее два-три слова в запасе найдется.

— Есть у меня еще один вопрос, — говорит Смехун. — Этот условный язык, он, случаем, не записан?

Что он имеет в виду? Знать бы мне только, что у него теперь на уме, но ему, видимо, ответ вовсе не нужен, он ухмыляется и, попрощавшись, уходит прочь — надеюсь, он не принял всерьез все, что я ему порассказал.

Макс, это Макс кивает ему, я ничуть не удивлюсь, если они кое-что обсудят, прежде чем Смехун направится в крепость; может, история об условном языке теперь пойдет гулять по свету; мне безразлично, что́ они об этом подумают, поверят ей или нет — для шефа я бы еще почище истории выдумал, для него я все могу сделать. Шеф одержит верх, это я знаю, ведь ему никто в подметки не годится, он уже не раз уберегал нас от беды. Потери от сильных морозов. Гибель ста тысяч дубов. Вот это был, пожалуй, для него самый тяжкий удар — гибель наших дубов, он очень долго не мог с этим справиться, и окончательно забыть о том он все еще не в силах. Иной раз, когда мы высаживаем саженцы, лицо шефа вдруг темнеет, оно выражает давнее негодование, и так, что всякий, стоящий вблизи, слышит, он говорит:

— Надеюсь, здесь у каждого дерева есть свой «арийский» паспорт, иначе горе вам.

Поначалу я тогда вовсе не понял, что он задумал, он вышел из Датского леска, держа в одной руке трех- или четырехлетний дуб, который он там выдернул, и, увидев меня, только и мог сказать:

— Пошли, Бруно, идем.

Я все бросил и пошел за ним. Мы высадили наверняка больше чем сто тысяч дубов на участке между валуном и оградой, шеф хотел высадить их именно там, на мощных почвах, на которых в солдатские времена росли карликовые ели; как он и предвидел, дубы прекрасно развивались. Ах, как швырнул он принесенное деревце, как, ткнув в несколько наших молодых дубков, приказал мне:

— Выдирай их, живо!

Но я медлил и только таращился на него, тогда он повторил свое приказание с такой озабоченностью, что я испугался; я ухватил скользкий тоненький ствол, стал дергать его, рвал и тянул, и испытал истинную боль, когда затрещали корни.

— Положи его туда же, Бруно, оба рядом, и растолкуй мне их различие.

Так он сказал, но я все еще не понимал, что он от меня ждет, и он добавил:

— Сравни их, ну же.

Никакого различия я не обнаружил — ни в корневой системе, ни в стволах, ни в листьях, все листья были с черешками и с глубокими выемками, как и полагалось у скального дуба, мне не пришлось долго их изучать, одно деревце было точь-в-точь как другое.

— Ничего, — сказал я, — я не вижу никакого различия.

А шеф в ответ:

— Понимаешь, Бруно, я тоже не вижу, но эти чинодралы, засевшие в министерстве, они тебе, так они утверждают, это различие растолкуют. А поскольку они считают, что способны на это, давай вызовем их к нам, этих канцелярских крыс, этих горе-теоретиков.

Он покачал головой, вздохнул и поморщился и сжал пальцы так, что все суставы затрещали, а потом зашагал между деревцами и тщательно осмотрел два-три вблизи, от меня не укрылось, что он временами окидывал взглядом весь участок и пожимал плечами, так, словно бы не знал, что станется с дубками. А потом подозвал меня к себе. Взмахом руки описал полукружие над молодыми кронами. И сказал:

— Представь себе, Бруно, если бы пришлось их убрать, все под метелку.

— Убрать, — повторяю я.

— Из министерства получено указание.

Они выдумали новые инструкции, там, в министерстве, а чтобы их подкрепить, откопали еще и старые инструкции; шеф сказал, что это самые плохие инструкции, какие только можно себе вообразить, во всяком случае, они потребовали, чтобы все деревья выращивались только из немецкого посевного материала, иначе их нельзя продавать.

— Стало быть, нужна родословная, Бруно, представь себе, эти специалисты требуют для каждого растения родословную, вот что они надумали в своих кабинетах. Хотят, чтобы в немецкую землю попадал только немецкий посевной материал, не хватает еще, чтобы они предписали нам удобрять землю немецким коровьим говном. — И еще он сказал: — Слава богу, к нам это касательства не имеет, мы можем все подтвердить документально.

Больше я поначалу ничего от него не узнал, на полдня приехал Макс и ждал в крепости, а раз шеф хотел, то я пошел с ним, и мы оба поздоровались с Максом, которому вечером надо было ехать в Киль, где он должен был выступать перед многочисленным собранием. Нас накормили шоколадными оладьями и любимыми пирожными Макса — сдобными, разогретыми ломтиками маковника. Доротея позаботилась о том, чтобы мне, единственному, сразу положили на тарелку того и другого, Макс лишь улыбнулся, но сигнала — съесть все наперегонки, как в былые времена, — сигнала он мне не подал.

Еще пока мы ели, он пододвинул по столу к шефу подарок — свою новую книгу; шеф, прежде чем подтянуть ее к себе и открыть, довольно долго сидел, уставившись на нее, а когда Иоахим подал ему очки, то начал читать, тут и там понемногу. Одобрительно кивнув, он медленно выговорил название: «Прощание с ценностями», после чего склонил, точно взвешивая все «за» и «против», голову набок, снял очки и протер глаза.

— Ах, Макс, — сказал он и протянул ему в благодарность руку, — книгой твоей я займусь на восходе солнца, тебе я соответствую только утренней ранью.

Улыбаясь, он еще раз прочел название книги и сказал:

— Для себя мы как раз их опять открываем, эти ценности, мы получаем их с распоряжениями прямо на дом, из министерства. Вот, читай сам.

И Макс стал читать официальную бумагу, которую шеф выудил из своего нагрудного кармана, он читал и веселился, и вдруг, не веря глазам своим, издал какое-то сдавленное восклицание, но, прежде чем он успел что-то сказать, Доротея взяла у него бумагу из рук и протянула к свету, чтобы прочитать самой.

— Да они рехнулись, что ли? — сказал Макс. — Немецкий семенной материал, немецкие деревья, это же чертовски напоминает расовый закон. Может, они теперь поведут речь о кровосмешении у деревьев?

— Они пекутся о чистоте пород, — сказал шеф, — только чистым породам место в немецких землях, низкосортные насаждения следует изничтожить. Министерство буквально так и требует — изничтожить. Чистота — стоит уж мне это услышать!

— Но это же делается только для сохранности молодняка, — сказала Доротея, — если человек собирается сажать деревья, так он интересуется их происхождением.

— Да, Дотти, — ответил шеф, — разумеется, но творцы сих инструкций кое-что упустили, в конце-то концов, может ведь начаться скрещивание близкородственных особей.

Так они некоторое время спорили, Доротея напомнила шефу об одном лесоводе, который купил очень много французских сосен, не зная, что они происходят от низкорослых родителей, а шеф напомнил ей о значительном обогащении их посадок благодаря японским лиственницам и американским дугласовым пихтам; Доротея же указала на риск при посадке деревьев неизвестного происхождения, а шеф указал на улучшение насаждений чужеродным семенным и посадочным материалом; договориться они так и не договорились.

А потом шеф попросил Иоахима принести родословную нашего посевного материала, эту дурацкую, как он выразился, родословную. Но Иоахим, который всегда заботился о посевном материале и по поручению шефа закупал его в одной из сушилен в Кляйн-Сарупе, вдруг замялся, у него явно пересохло горло, он не смотрел никому в глаза и, говоря куда-то в стол, признался, что часть посевного материала получил из новой сушильни в Холленхузене, а не из сушильни в Кляйн-Сарупе.

Внезапная тишина, сильнейшее огорчение и тишина. Доротея попыталась заступиться за Иоахима, она сказала:

— А почему бы нам не получить разок наш материал из Холленхузена, Петер Ландек снабжает многих, к тому же он друг Иоахима.

— А старик Смиссен в Кляйн-Сарупе — мой друг, — ответил шеф. — У него всегда знаешь, на что можно рассчитывать.

Иоахим хотел сразу же встать из-за стола и ехать в Холленхузен, чтобы получить гарантийное подтверждение для апробированного посевного материала, но Доротея сказала, что дело, во всяком случае, терпит до завтра, после чего налила всем еще кофе и попросила Макса, который приезжал к нам теперь редко, рассказать о себе подробнее, о своей работе, о своих друзьях. Прежде чем уйти, Макс почти наверняка обещал, что в один из следующих приездов привезет свою приятельницу, учительницу музыки, они живут вместе в старом доме, в котором без конца приходится что-то ремонтировать. Иоахим проводил Макса на станцию, от своего обычая он не желал отказаться, он просто настоял на этом; но я сразу же догадался, что ему нужно в Холленхузен. Шеф, тот тоже уже все предугадал.

Никогда не мог я понять, что помогает шефу так многое предвидеть, я не уверен, вычисляет он то, что нам предстоит, или предчувствует, или попросту знает; иной раз я завидовал тому, что его едва ли можно чем-то ошарашить, но иной раз именно поэтому мне было его жаль. Меня не удивит, если где-то в глубине души он уже знает, останется ли в силе договор дарения и что со всеми нами будет, со мной, с ним и с другими, меня это не удивит.

Мы оба, закончив рабочий день, умывались под холодной струей, когда появился Иоахим, какой-то нерешительный, скованный, я сразу понял, что он хочет поговорить с шефом наедине, но шеф не отослал меня и не торопился, он помыл шею и погрузил руки в таз с водой, а потом мы еще напились воды из-под струи. Иоахим ждал, он поглядел на меня, на шефа и опять на меня, но не добился того, чего хотел, поскольку шеф вдруг сказал:

— Бруно — наш, так что говори.

И он заговорил, запинаясь, но обдумывая каждое слово, он сразу же признался, что не получил гарантийного подтверждения для апробированного посевного материала, у его друга в холленхузенской сушилке совсем недавно была проверка, и проверка эта кое-что обнаружила.

Шеф молчал. Была, значит, государственная проверка, при которой обнаружилось, что Петер Ландек по уши увяз в финансовых затруднениях и, чтобы справиться с этими затруднениями, поехал в Румынию, закупил там посевной материал, весьма выгодно. Шеф молчал. То, что Петер Ландек там закупил, он позже смешал с апробированным посевным материалом, разницы никто не заметил, ни покупатели в Эльмсхорне, ни покупатели в Пиннеберге, куда Петер Ландек поставлял свой материал. Тут шеф сказал:

— Так оно и есть, твой друг поставлял материал многим.

На извинения Иоахима он не ответил, даже не кивнул, он даже не поглядел на него, когда спокойно объявил, что и в Эльмсхорне, и в Пиннеберге, и в других местах уже получили письмо инстанций, распоряжение перепахать и уничтожить все, что выросло из посевного материала неизвестного происхождения, прежде всего — из сушилки в Холленхузене.

— Миллионы, — сказал шеф, — это миллионы деревьев.

Повторное извинение Иоахима шеф не пожелал даже выслушать до конца, он прервал его и теперь, твердо взглянув на него, решительно объявил:

— Отныне ты не имеешь больше никакого отношения к посевному материалу. — И тихо добавил: — Мы еще не получили этого распоряжения, но, может, ты сядешь и определишь ущерб, на всякий случай.

Сказав это, шеф ушел, не обращая внимания на Иоахима, ушел, а я не знал поначалу, что мне делать, но в конце концов побежал вслед за шефом, и когда присоединился к нему, то услышал, как он что-то бормочет; он говорил сам с собой, не как беспомощный или отчаявшийся человек, а как решительный и уверенный в себе, с угрожающими нотками. Раз мне даже послышалось, будто он сказал: с нами у вас это не пройдет.

Письмо из инстанций пришло с опозданием, длинное письмо, которое шеф все время носил при себе, раз-другой он читал его кому-то по телефону — во всяком случае, оно лежало перед ним, когда он говорил по телефону, — а как-то раз он неожиданно дал его мне:

— Прочти-ка, Бруно.

Я прочел и поверить не мог; они требовали, чтобы мы уничтожили все насаждения, они предписывали нам перепахать все наши — а их больше чем сто тысяч — молодые дубки и сжечь их.

— Они же не имеют на это права, — сказал я.

На что шеф:

— Они восседают на своих распоряжениях, и те дают им все права.

Он возмущен, он растерян, но он упрям, и что-то мерцает в глубине его глаз; я видел — он не собирается делать то, что им вздумалось; когда же он мне подмигнул, отправляясь в контору, я охотнее всего проводил бы его, просто чтобы быть свидетелем, как он защищается от официальных распоряжений.

Мой план; оставшись один на участке, поставленном под угрозу, Бруно придумал тогда план действий: я решил впервые заполучить клочок земли только для себя, тот заболоченный участок, я хотел купить его у шефа, я готов был отдать ему все мои деньги, а сколько не хватит к продажной цене, шеф будет удерживать из моего заработка много лет; эту землю я по-своему дренирую и удобрю, подготовлю для моего горемычного лесочка, ведь там будут расти только неполноценные и непроданные деревца, низкорослые, хилые, выбракованные, неизвестного происхождения, я хотел собрать все отходы с участков и посадить — и предоставить их самим себе. Почему шеф этого не захотел, я не знаю, знаю только, что он этак странно ухмыльнулся и предложил мне подождать с моими планами еще пару-другую лет; «горемычный лесочек» сажают в старости, сказал он, и больше ничего не сказал.

Подпись под письмом из инстанций была неразборчивая, но шеф знал, что это некий министерский советник, и написал ему письмо, предложив приехать к нам, все сравнить и проинспектировать, шеф предоставил ему право самому выбрать день для инспекции, но господин советник не приехал. Он не приехал, считая такую инспекцию излишней, ему достаточно было результатов контрольной проверки, их он придерживается и вновь требует немедленно уничтожить все дубовые насаждения, это он написал.

Ах, а потом то утро, небо было серое, мирное, и так было тихо, ни единого дуновения ветерка, рабочий день еще не начался, когда внезапно где-то затарахтел трактор, его громыханье вспугнуло ворон, он хрипло фыркал, успокаивался и вновь тарахтел и фыркал, словно брал разбег, чтобы преодолеть какое-то препятствие; я не раздумывая бросился туда, где этот трактор работал. Аромат дуба — я ощутил его, когда подошел ближе, редко до того вдыхал я столь чистый аромат, как от тех деревцев, что выдирал трактор и, обрывая их корни, превращал их в месиво — аромат я ощутил прежде всего. А потом я увидел его: он, весь напружинившись, сидел на тракторе, лицо его блестело от пота, он ругался и плевался, он включал мотор с оглушительным треском, так что трактор сотрясался, а то и артачился, но шеф все-таки умудрялся приводить его в движение, и не только это: точно рассчитывая, вламывался он в шпалеры деревцев и пробивал просеки, и хотя все кругом гнулось и переламывалось, сцеплялось и упиралось, трактор все чохом уволакивал; он, шеф, который только в первые наши годы в Холленхузене сидел на тракторе, и теперь все еще ловко с ним справлялся.

Я подал ему знак, но он его не увидел, я окликнул его, чтобы он заметил меня, но он не слышал, только когда я, прыгнув, остановился перед трактором, шеф затормозил, уставился на меня, при этом он весь дрожмя дрожал. Показав мне на сбитые деревца и на прицеп, он дал понять, что мне уже следует убирать и загружать прицеп, и я начал, стал собирать стволики, кора которых была содрана эбонитовыми колесами, подбирать ветки и закидывать все в прицеп, но у многих деревцев корни были еще в земле, их выдернуть было не так-то легко. Я запыхался, тяжело дышал, и, может, шеф это заметил, потому что, дав внезапно задний ход, выехал с участка и прямиком покатил к машинному сараю, где прицепил к трактору выкопочный плуг и тотчас повернул назад, теперь он плугом выворачивал деревца, все, один за другим, вместе с корнями поднимал их из земли, и они тут же опрокидывались — теперь мне надо было только поднимать стволики.

Прицеп скоро наполнился, но, поскольку шеф не переставая выворачивал плугом ряд за рядом, я продолжал собирать молодые дубки и складывать их в кучи, я складывал их в две большие кучи, время от времени утаптывая их, а когда пришел Эвальдсен, попросил его помочь мне.

Эвальдсен, тот глазам своим не верил, он спросил меня, зачем мы это делаем; если бы поступить, как он себе это мыслит, то он продал бы эти деревца для посадки под полог и как почвозащитный материал или небольшими партиями специалистам по охране ландшафта.

— И почему только вы уступили им?

Я не знал, что ему на это отвечать, я вообще не мог слова сказать, так у меня давило в груди, и мне приходилось часто и глубоко дышать, чтобы хватило воздуха; но вот собрались и все другие — люди шли отовсюду, глазам своим не веря, они перешептывались, когда шеф, проезжая мимо них на тракторе, не удостаивал взглядом, подталкивали друг друга локтями — тогда Эвальдсен взял на себя инициативу переговорить с ними, но он лишь подтвердил все то, что они видели, и всех отослал. К шефу Эвальдсен не обращался, он не заговорил с ним и тогда, когда трактор с включенным мотором остановился рядом с нами, а шеф, спустившись вниз, налил себе глоток кофе из термоса Эвальдсена в помятую алюминиевую кружку и опорожнил ее, скривив лицо. Встретиться с ним взглядом — едва ли не причиняло боль, а от его зловещего спокойствия делалось жутко. Кружку шеф небрежно поставил на портфель Эвальдсена и, не поблагодарив, забрался обратно на трактор и двинулся вперед с той неуемной энергией, какую проявлял во многих случаях, с необычайной для него одержимостью.

Детские голоса; вот они опять здесь, мои мучители, вот они подходят и орут из озорства, шагают один за другим, в ногу, поднимаясь по дороге, и явно хотят, чтобы все их слышали:

— Ай ду-ду, кот бегает в снегу. А вышел на дорожку уж в беленьких сапожках. Но вот растаял снег давно, и кот сбежал в говно.

Ну валяйте, орите, маршируйте. Но обратите внимание на ваши белые гольфы, на ваши прекрасные вязаные костюмчики, теперь уж поздно, незаметно вам не подкрасться, я вас давно обнаружил, и если захотите швырять в меня грязью, так я швырну все обратно, сегодня — швырну, но так, что никого не задену.

— Доброе утро, Бруно.

— Ну вот, вы опять пожаловали, — отвечаю я.

— Что это ты делаешь?

— Пересаживаю из горшка в горшок. Вы же сами знаете.

— А зачем?

— Чтобы растение развивалось, — говорю я. И добавляю: — Собственно говоря, и вас надо бы пересадить, если бы у меня была большая кадка, я бы намешал туда для вас богатой смеси и полил, чтоб через край потекло.

Они сдвигают головы, уговариваются, наверняка опять что-то придумали для меня.

— А ну валяйте, выкладывайте, что задумали, и перестаньте хихикать.

Загадку они хотят мне загадать, вот дело в чем, и если я ее отгадаю, так карамели, что они принесли, будут мои.

— Ладно, идет, начинайте, но говорите медленно.

Они сговариваются и хором начинают:

Теперь они сосчитают до десяти, и я должен сказать отгадку, ну валяйте, начинайте считать, я уж давно знаю, что это гриб, когда досчитаете до восьми, я это объявлю.

— В шляпе, но без головы — это может быть только гриб. Верно?

Как они ошарашены, как сердятся, особенно Тим.

— Договоритесь спокойно. По мне, так давайте что-нибудь новенькое.

И тогда они опять в один голос:

— Это трудно, — говорю я, — сердце в головке ведь не у каждого. Но постойте-ка, постойте, может, я справлюсь.

— Ты не справишься, — говорит Тим и, глядя на меня, прикусывает нижнюю губу.

Он и не догадывается, что я уже знаю разгадку, ведь только у капусты сердце как раз в кочане-головке, и на одной ноге стоит он, кочан-головка капусты.

У него Инины глаза; так же боязливо, как он, посмотрела она на меня однажды вечером, когда топила в Большом пруду завязанный бечевкой пакетик, а я вышел из зарослей ольхи, она тоже прикусила тогда нижнюю губу и дрожала, словно пойманная на месте преступления, и тихо сказала:

— Гунтрам все записывал. Все, что он давал этому человеку, он записывал.

Она как-то вдруг повернулась и ушла.

Восемь, девять, десять: кочан капусты, кочан капусты, кричат мальчишки и прыгают, считая, что выиграли.

— А теперь проваливайте, — говорю я, — сейчас придет шеф.

Они послушались, они убрались, я уж точно знаю: стоит мне пригрозить шефом, и они беспрекословно повинуются.

Среди нас, видимо, нет человека, которому шеф с большей охотой дает поручения и распоряжения, чем мне; другие, те поначалу таращатся на него, раздумывают и колеблются, задают сто вопросов, со мной ему незачем тратить лишних слов, показывать, объяснять, стоит ему сказать: завтра мульчировать посевы, или: подготовь все для зимней окулировки, и Бруно знает, что от него требуется, сразу же приступает, не теряя времени. Мне нет надобности переспрашивать.

— Бруно, ты сам нагружай.

Я нагрузил большой прицеп выкорчеванными деревцами, рабочий день давно кончился, свидетелей не было, я притоптал и связал молодые деревья, как было мне велено, но стволы не считал. А потом присел на краю перепаханного, разоренного участка дубов, ножом срезал с одного деревца кусок коры, пожевал его, выжал его сладость. Подошла собака шефа, лизнула мне руки и глянула на меня, я бросил ей немного разжеванной коры, она проглотила комок и, обнюхивая все, побежала через перепаханный участок, роясь в свежих ямках.

Словно какой-то зажим внезапно сжал мне виски и выдавил слезы из глаз, а когда боль застучала, я бросился наземь и стал биться головой о землю, пока он меня не окликнул, пока я не увидел у самого лица его грязные сапоги и не услышал его приказ:

— А ну, Бруно, поднимайся.

По его приказу я встал, видимо, чуть пошатываясь, но уже мог сделать то, что он потребовал: когда он задним ходом подъехал на тракторе к прицепу, я вставил в сцепку штырь, укрепил предохранительную цепь и вскочил на скрепленные деревца; едва я оказался наверху, как мы двинулись сквозь темноту в Холленхузен.

Мы ехали, не включая фар, прицеп трясло, в нем все раскачивалось, словно деревца ожили; на неровной дороге они прищемляли мне руки, пружинили подо мной, а на тряском отрезке дороги с их корней осыпались остатки земли. Мне не подобало спрашивать у шефа, куда едет он с осужденным лесом, я думал, что он, может быть, едет к большой холленхузенской свалке, над которой время от времени взвивалась то черная, то белая туча — то туча чаек, то туча ворон, — но так далеко мы не поехали, сразу же за железнодорожным переездом мы свернули на Липовую аллею и поехали по ней до конца, до огромного дома, в котором размещались все официальные учреждения.

Ни огонька. Пустые стояки для велосипедов. Ни одного человека на площади. Тут шеф затормозил, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне, я увидел, как сверкали его глаза. Я ощутил, нагнувшись к нему, кислый запах его дыханья; я видел, что он просто вне себя. Он сказал:

— Все выкидывай.

Я сразу же начал, хватал в охапку несколько деревцев и швырял их с прицепа на вымощенную площадь, а шеф занят был тем, что собирал деревца и укладывал их, складывал костер; быстрее, чем в тот раз, я, надо думать, никогда еще не разгружал прицеп, свирепее, чем в тот раз, и шеф еще никогда не подгонял меня. А потом я подал ему вниз канистру и услышал, как он ее встряхивает и, встряхивая, льет бензин на деревца, остаток бензина он вылил ручейком в сторону от штабеля и швырнул мне канистру в ноги. Только четвертая спичка зажглась, шеф макнул ее в ручеек и бросился к трактору, огонь в это время побежал поначалу по ручейку к штабелю, но вдруг с треском вспыхнул и охватил все деревца, весь штабель, языки пламени сомкнулись над деревцами, пламя взвилось вверх и осветило площадь.

Мы отъехали, прицеп подскакивал и громыхал, а канистра каталась туда-сюда по его дну; я сразу же пересел и стал глядеть назад, где огонь набирал высоту, где все потрескивало, сверкало, где сыпались искры, огонь отражался в окнах учреждений, и какие-то люди выскочили на площадь. Когда мы пересекали рельсы, меня здорово подбросило, я едва не вывалился, а канистра, та вылетела, исчезнув навсегда. К машинному сараю, мы сразу же поехали к машинному сараю, там я помог шефу вытащить большую лестницу, мы приставили ее к стене и в темноте забрались на крышу, но многого мы увидеть оттуда в Холленхузене не смогли. Мы видели только далекий отблеск огня, и больше ничего. Шеф безостановочно бормотал что-то про себя, что-то чертил в воздухе, резкими, пренебрежительными движениями, и вдруг сказал:

— Не верь, Бруно, никому, кто проповедует истинность и чистоту. Апостолы чистоты навлекут на нас только беду.

Прежде чем мы спустились вниз, он еще сказал:

— Собственно, нам бы надо послать ему коробку, полную пепла, ему в его министерство, пепел от дубов негерманского происхождения.

Утащить лестницу и убрать ее шеф поручил мне, никаких больше указаний не дал; прислонясь к косяку двери, он два-три раза сильно стукнул по нему и вдруг, едва слышно что-то бормоча, попрощался и пошел к крепости.

Охотнее всего я вернулся бы в Холленхузен, к нашему костру, смешался бы с толпой и поглядел, как они тушат огонь, но что-то подсказывало мне, что лучше идти домой и запереться. Я помню, какую испытал радость. Я помню, какое испытал удовлетворение. И тот небольшой душевный подъем помню я, который ощутил при мысли, что там, на мощеной площади, начались ярые поиски разгадки, расспросы и розыски, когда и след-то наш давным-давно простыл.

Радость моя была непродолжительной. Утром я стал сзывать птиц, резкий шипящий звук, прерываемый жалобным посвистыванием, как всегда, собрал их ко мне — я совершенно случайно обнаружил, что определенный шипящий звук одновременно пугает их и привлекает их любопытство и что рассчитанное жалобное посвистывание заставляет их слетаться ко мне, — я вытянул руки с хлебными крошками и семечками и радовался мощному шуму их крыльев. Двенадцать видов птиц, включая снегирей и синичек длиннохвостых, со свистом вылетели из посадок, одни хватали что-то на лету, другие вцеплялись на секунду когтями в мой палец, они пугались друг друга, клевали и отгоняли друг друга, преследовали друг друга; вокруг меня кружились и падали на землю перышки. Внезапно все они разлетелись кто куда; предостерегающий крик какой-то синицы вспугнул их, и все птицы улетели прочь, когда же я поднял глаза, так сразу увидел Дууса.

— Подойди-ка ко мне, Бруно, — сказал он и качнул нашей канистрой.

Так как я сразу все признал, мне пришлось пойти с ним в отделение полиции; по пути мы только раз остановились, на площади, у пожарища, он показал на почерневшую от воды и пепла мостовую и на обуглившиеся стволы, он покачал головой, но сказать ничего не сказал. Кроме Дууса в отделении был еще один полицейский, он сел за пишущую машинку и смотрел на меня все время с сожалением, порой даже отваживался улыбнуться мне, я уж не знаю почему. Я взял все на себя. Когда меня спросили, не я ли разгрузил целый воз молодых деревцев и поджег их, я ответил: да. Когда меня спросили, знал ли я, что сделанное мною противозаконно, я сказал: да. И когда меня спросили, почему я совершил этот поступок, я сказал:

— Из-за распоряжения. По этому распоряжению мы должны были уничтожить все наши посадки дуба.

Я сказал это, но сразу заметил, что Дуус мне не верит; он не раз и не два спросил, правда ли, что я был один, и правда ли, что мне никто этого не поручал, как же господин Целлер ничего о том… и как же я незаметно на тракторе… и где я бензин… По его вопросам я понял, что он недоволен моим признанием. Когда я предложил проделать все еще раз, продемонстрировать им все, то молодой полицейский рассмеялся, но Дуус посмотрел на меня серьезно и спросил, понимаю ли я, вообще говоря, какие последствия мог иметь мой костер — из-за искр и тому подобного; на что я ответил, что при живом дереве и сырых листьях не бывает искр или очень мало, когда весь штабель уже сгорит. Подобный ответ он и слушать не хотел, он заговорил со мной очень строго и пригрозил штрафом, тут я вдруг испугался и заверил его, что все это сделал в первый и последний раз. Потом оба полицейских пошептались, не выпуская меня из виду, а я испугался еще больше.

Шефа я узнал уже по его шагам, он только раз стукнул и сразу же распахнул дверь, мгновение стоял он на пороге, тяжело дыша от быстрой ходьбы, а отдышавшись, кивнул полицейским, вошел и сказал:

— Значит, ты здесь, Бруно.

Он не удивился. А как же торопливо отвел Дуус шефа от меня и стал тихо объяснять ему, в чем тут дело, повернувшись ко мне спиной, он дал шефу протокол и на его вопросы отвечал одно:

— Конечно же, господин Целлер, нам известно, господин Целлер.

Это я, во всяком случае, слышал. И Дуус сразу же согласился, когда шеф пригласил его в крепость:

— Скажем, в два, господин Дуус, я буду там к вашим услугам.

Мне он так подмигнул, что никто не заметил, и так, что каждый слышал, резко приказал следовать за собой.

— У нас много работы. — И этим было все сказано.

Мы вышли вместе и на улице сели в вездеход. Еще немного, и шеф наехал бы на одного из рабочих, что граблями и метлами чистили мощеную площадь и раздраженно смотрели нам вслед, когда мы просто покатили по следам костра.

Среди участков, на одной из дорог, шеф внезапно затормозил, я решил, что он даст мне какое-нибудь задание, но он только смотрел куда-то в пространство, а через минуту-другую — никогда мне того не забыть — внезапно сказал:

— Спасибо, Бруно.

И опять двинулся в путь. Он что-то вполголоса напевал. Он выглядел как человек, уверенный в себе, как человек, согласный с самим собой, и он сказал куда-то в воздух:

— Знаешь, Бруно, я чувствую себя просто-таки лучше. Дешево это не обойдется, но я чувствую себя много-много лучше. И надеюсь, что тебе тоже много лучше.

Он подмигнул мне, и я проникся единственным желанием — всегда оставаться с ним.

Она плакала, конечно же, Доротея поплакала.

— Привет, Бруно. Быстрее тебя у нас никто не пересаживает. — Она говорит это и кивает мне с прежним дружелюбием и близко-близко подходит ко мне, чтобы посмотреть, как я работаю.

Что-то она принесла, что-то она прижимает к себе, словно желая это согреть, но мне нельзя особенно приглядываться, а уж спрашивать я и подавно не буду. Мне это не пристало.

— Все это ты уже пересадил?

— Да.

— Ты скоро все кончишь?

— Да.

Какой у нее нежный голос, вечно бы ее слушал.

— Я была у Элефа, Бруно, — говорит Доротея, — у него и у его близких.

— Элеф меня пригласил, — говорю я, — они собираются устроить праздник, и я приглашен.

— Я знаю, Бруно, мы тоже приглашены, и мы рады этому, но сейчас об этом не может быть и речи.

— Так ведь праздник откладывается, — говорю я.

— Да, Элеф сам решил отложить праздник, он же хочет, чтобы мы все были там, — говорит Доротея.

Теперь она ставит на небольшой столик то, что держала, прижимая к себе.

Семейство куропатки; это куропатка-мамаша с ее пятью птенцами, но как потускнело серебро, как потемнело, птенцы все смотрят на мать, они учатся у нее клевать то, что дает им спасительная чаща. Доротея гладит маленьких серебристых куропаток, рука ее дрожит, она сжимает губы, она явно готова расплакаться, а теперь она трет щеки, хотя ни единая слеза еще не скатилась.

— Так это, — говорю я, — так ведь это же куропатки шефа, они же стояли на подоконнике перед его письменным столом, всегда там стояли.

— Верно, Бруно, и туда мы их опять отнесем. Того же хочет и Элеф.

Больше она ничего не говорит, но я уже понимаю, все понимаю, — шеф, конечно же, отнес семейство куропаток к Элефу, подарил ему, так же, как мне он подарил часы и серебряные желуди, вернее, хотел подарить.

— Со временем многое усложняется, — говорит Доротея и берет в руки семейство куропаток. — Прежде, Бруно, я думала, что многое станет со временем проще, но все усложняется.

— Может, я их понесу? — спрашиваю я.

— Нет, они не такие уж тяжелые. Но когда ты здесь кончишь, надо перебрать картофель, обе кучи.

— Сделаю, сначала пересажу, что осталось, потом спущусь в погреб.

— Ну, дело это не спешное, — говорит Доротея на прощание и улыбается.

Она уходит, осторожно шагая, словно несет что-то живое, что может упорхнуть.

Ни слова о шефе, о том, что ему и всем нам здесь предстоит. Если царит молчание, значит, дело серьезно, сказал как-то Макс. Доротея нас не оставит, этого не случится. Она уезжала всего несколько раз и возвращалась всегда раньше, чем предполагала, просто потому, что нас ей не хватало. Но случалось, что она нас избегала, однажды даже несколько недель сидела запершись и никому не хотела показываться, кроме Иоахима.

Когда я вспоминаю те далекие времена, так сразу вижу того вороного коня — Мистраль, вижу огороженный выгон у Большого пруда перед Датским леском и Браво, рыжака с белым пятном на лбу, и каждый раз ощущаю ту самую резкую боль меж ребер. Шеф был не против, чтобы Нильс Лаурицен огородил лужайку у Большого пруда.

— Валяй, — сказал он, и еще: — Может, твое удобрение будет чуть дешевле.

И тем самым все между ними было улажено, а Нильс Лаурицен, который всегда был добр ко мне, взял меня с собой, отправившись на эту заброшенную землю, где я помог ему вбивать столбы и натягивать проволоку, в два ряда, в три ряда. Когда мы кончили, он привел своего вороного в загон, сам запер забор брусом и кивком подозвал меня, вместе мы следили за тем, как Мистраль, который долго стоял, навострив уши и хлопая хвостом, вдруг рысью поскакал к леску, словно хотел измерить свое новое владение, но он, видимо, счел, что слишком уж он медленно скачет, и тогда, внезапно перейдя на галоп, он помчал во всю прыть, только комья земли взлетали из-под копыт, он фыркал, грива его развевалась.

Нильс Лаурицен, заметив, что я хочу удрать, ухватил меня за рукав и удержал на месте, он показал мне на коня, который, не доскакав до забора, резко повернул и галопом, по кривой поскакал к нам, все еще энергично, во всю прыть, казалось, все кругом трясется и дрожит под его копытами. Его глаза — увидев его вытаращенные глаза, я вырвался. Бруно бросился в заросли ольхи и оттуда смотрел, как конь уперся копытами в землю, потом взвился вверх, встав перед Нильсом Лауриценом на дыбы, зафыркал, забил в воздухе передними копытами. Нильс Лаурицен не двинулся с места, он лишь протянул, словно просил о чем-то, руку к Мистралю, конь сначала затряс головой, но потом, кивая, подошел к нему, так что Нильс мог коснуться его ноздрей, погладить их.

— Иди сюда, Бруно, — крикнул он.

Крикнул не раз и не два, но я остался там, где был, ничто не могло выманить меня из укрытия зарослей ольхи, я и позднее не хотел, чтобы он показал мне, как надо обращаться с Мистралем, чтобы настроить его на дружеский лад. Этого я не хотел. Месяц, а то и два вороной оставался один в загоне, я наблюдал за ним только издали, смотрел, как он пасется или как трется шеей о столб, а подчас — может, его куснул слепень — галопом, задрав хвост, носится вдоль забора. А однажды в воскресенье там оказался Браво, рыжак.

Доротея уговорила нас всех вместе пойти к Большому пруду, по ее намекам каждый мог понять, что у нее заготовлен какой-то сюрприз; и что тот, кого ждала радость, — Иоахим — это тоже каждый мог понять, ведь Доротея все время подмигивала ему и вопросительно на него поглядывала. Хотя Иоахим был только вторым на чемпионате по выездке, Доротея называла его «мастер», надо думать, ей было бы приятно, если бы и шеф чуть с большим интересом отозвался об успехе Иоахима, но, кроме поздравления, шеф не сказал ни слова.

— Не хочет ли наш мастер еще кофе? — спрашивала Доротея.

Или говорила:

— У тебя, мастера, должен быть более непринужденный вид.

Это она, Доротея, настаивала, чтобы мы отправились к пруду, а выйдя из дому, взяла Иоахима под руку и ни разу не одернула моих мучителей, которые бежали впереди нашей группы и палками сбивали головки у всех цветов подряд — у репейников и у одуванчиков.

Лошади в загоне стояли с таким видом, будто одна обидела другую, они стояли, правда, тесно прижавшись друг к другу, но одна глядела куда-то поверх крупа другой, порой одна вскидывала голову, порой другая чуть била копытом. На солнце блестела шкура рыжака. Он первый нас узнал, угадал, видимо, что мы пришли ради него, поскольку сразу же оставил вороного, пошел нам навстречу, заржал и подбежал рысью, чтобы приветствовать нас — не меня, но всех других, кто подошел к забору. Как Иоахим хвалил его. Как восхищался рыжаком. Какие бабки, какая холка, какие скакательные суставы — он на все обратил внимание, и все дало ему повод изумиться. Рыжак сразу же подошел к Иоахиму и, опустив голову, своими желтоватыми, с каким-то налетом зубами попытался открыть карман его куртки, видимо, надеялся чем-нибудь полакомиться, сахаром или хлебом, но у Иоахима ничего не было, он обнял голову коня и на секунду прижался щекой к его белому пятну.

Тут-то Доротея спросила его, не хочет ли он получить этого коня. Иоахим даже оцепенел и недоверчиво глянул на Доротею. А она дала ему понять, что с этой минуты конь принадлежит ему. Иоахим все еще не в силах был шелохнуться, не знал, что сказать в ответ. Тогда Доротея объяснила ему, что он владелец Браво и потому пусть с ним познакомится; вот тут Иоахим обнял Доротею, поцеловал ее, казалось, он хочет с ней побороться, так крепко он обнял ее, но, когда конь фыркнул, Иоахим выпустил Доротею из объятий, перелез через забор и похлопал животное, ладонью провел по его шерсти, заговорил с ним. Вороной с любопытством, тяжело ступая, подошел к ним, Мистраль не изъявлял желания, чтобы и его похлопали, нет, он держался на расстоянии и только глядел, что делает Иоахим с рыжаком.

Никто не обращал внимания на шефа, а когда мы обернулись к нему, он удалился уже на порядочное расстояние, в походке его чувствовалось какое-то упрямство, он словно молотом отбивал шаг, и каждый из нас понимал, что никому не удастся вернуть его. Эти короткие шаги — даже издали видно было, что он кипел негодованием или по меньшей мере был сильно раздражен, не глядя, а так, мимоходом, он выломал себе ветку из кустарника и сжал в руке.

— Что-то ему не по душе, — сказала Доротея.

А Ина ответила:

— Ничего, понемногу успокоится.

Я подумал, что, возможно, буду ему нужен, и потому бросился следом за ним и скоро нагнал его, но, хотя он и услышал, что я иду за ним, он не обернулся, даже у колонки, из которой он стал пить, он едва обратил на меня внимание, он лишь едва заметно ухмыльнулся и продолжал свой путь к крепости. Войдя, он сел к неубранному столу, мигом сглотнул остаток воды в своей чашке, посидел минуту-другую, уставившись куда-то в пространство, и, когда чета снегирей вопросительным свистом дала о себе знать, он поднялся и пошел к клетке. Он просунул кончик той ветки между прутьями, и тут птицы стали беспокойно порхать по клетке, так что мелкий песок посыпался, они прыгали и порхали и вдруг оказались на свободе, быстро, одна за другой, вылетели они из дверцы, которую открыл шеф. Птицы кружились почти под самым потолком, пока не обнаружили щель в открытой двери веранды, струя воздуха, видимо, подсказала им путь бегства, и — фьють-фьють — они вылетели и вспорхнули на верхушку липы. Только теперь, кажется, шеф заметил, что я здесь и все видел, он огорченно улыбнулся и, подвигав взад-вперед дверцу, обвинил тех, кто будто бы неплотно притворил ее. А потом спросил меня, не смогу ли я это подтвердить, на что я ответил: да.

Редко бывало, чтоб я так долго молча сидел с ним, он не дал мне никакого поручения, пожелал только, чтобы я присел, потому я и остался. Его покрасневшие глаза. Движения его губ. Стоило ему провести руками по своей седой небритой щетине, как видно было, что он вконец измучен, а отнимал руки от лица — и оно обретало внезапно какое-то неожиданное выражение, показывало его глубокую уверенность, хотя только что было мрачным. А мой взгляд он выдерживал так долго! Но наконец поднялся и, прежде чем идти к себе, наверх, сказал:

— И у нас, Бруно, и у нас оправдывается речение: вслед за основателями и собирателями идут разорители.

Больше он ничего не сказал.

Я помню, в какой я был тревоге, когда оставил шефа, я смутно сознавал, что в тот день должно еще что-то случиться, и, занимаясь дома резьбой, ничего путного не смог смастерить из куска старого вишневого дерева; уже придавая ему форму, я понял, что половник с длинной ручкой мне придется делать еще раз. Вертел мне удался, вилки для салата и деревянные щипцы были хороши, но половник не получился, а поскольку я не хотел дарить Ине на день рождения то, что мне самому не нравилось, я отложил работу на следующий вечер и только слегка отшлифовал мутовку и другие кухонные принадлежности. Тревога моя оправдалась: тот, кто вдруг постучал ко мне, кто не вызвал меня нетерпеливо на улицу, а ждал, когда я скажу «войдите», был тот, кого я ни в жизнь не ждал. Без разрешения Иоахим сесть не посмел; он, который только кивал мне, теперь с одобрением оглядывал мою комнату, а вырезанные мною кухонные принадлежности, ручками сунутые в пивную кружку, так понравились ему, что он пожелал заказать мне такие же.

— Ах, Бруно, — сказал он, когда я предложил ему свое кресло.

Его вздохи выдали мне, что он в отчаянии, что ему нужен человек, кому он мог бы довериться.

Он в отчаянии. Он тревожится. Он ушел из крепости, не выдержав их ссоры.

— Они никак не остановятся, Бруно, они все снова и снова выискивают что-то, чтобы оскорбить друг друга, просто немыслимо все это выносить, — сказал он и поежился, точно от озноба.

Никогда раньше не видел он родителей такими, никогда бы он не поверил, что они могут так распалиться злобой.

— Они старались друг друга перещеголять в оскорблениях, — сказал он.

Конь, с подаренного ему коня все и началось; что Доротея купила его на собственные сбережения, шефа не успокоило, он не мог взять в толк, как в тяжелые времена можно использовать сбережения для того, чтобы купить коня.

— А теперь, Бруно, они проводят инвентаризацию, и поистине глазам своим не поверишь, чего только у них нет в запасе, что они не вытаскивают на свет божий.

Иоахим попросил у меня сигарету, но у меня не было сигарет, а грушевый компот, который я ему предложил, он не захотел, но два-три ядрышка сливовых косточек, какие я ему наколол, он съел.

Обещание, я точно помню, что он взял с меня обещание как-нибудь сходить с ним к выгону, он хотел мне там кое-что доказать, хотел продемонстрировать мне, как легко подружиться с конем, если только правильно к нему подойти и установить с ним добрые отношения, он жалел меня, он хотел примирить меня с лошадьми. Его Браво, считал он, само дружелюбие.

— Поверь мне, Бруно, стоит вам как следует обнюхать друг друга, и ты не сегодня завтра на него сядешь, — вот что он сказал, а я так удивился, что ничего ему не возразил.

И еще он сказал:

— Тебе надо стряхнуть с себя какой-то груз, Бруно, и ты наверняка сможешь, если решишься на это испытание.

Надо же, именно он предложил мне себя в помощь, и, прежде чем он ушел, мне пришлось пообещать ему, что я пойду с ним как-нибудь в выходной к выгону.

С тех пор как лошади паслись на новом выгоне, я не ходил ни в Датский лесок, ни к Большому пруду, чаще всего я ходил к Холле, сидел там на досках, служивших мостками, наблюдал за цаплями и чибисами, иной раз опускал в воду свою самодельную удочку, вытаскивая маленьких лещей, угрей толщиной с палец, но никогда не выудил ни одной щуки. Осторожно снимал я небольших рыбок с крючка, минуту-другую смотрел, как они трепыхаются, и бросал их обратно в Холле.

Но однажды я все-таки пошел к выгону, сделал я это ради тебя, Ина; ты попросила меня, и потому я рыскал там, искал детей, они почти целый день не показывались, твой Тим и твой Тобиас, мои мучители. Если надо было кого-нибудь найти, ты всегда сразу же приходила ко мне, и почти всегда я мог избавить тебя от тревоги, иной раз ты просто поражалась, как я быстро находил того, кто на какое-то время исчезал. Никто не знает, что у меня на эти случаи есть собственный метод: мне надо знать, в каком настроении был человек, когда он ушел, — стало быть, был ли он всем доволен или взволнован, в отчаянии или преследовал какую-то особую цель, — потом я уясняю себе, какая была погода, потому что в дождь человек принимает совсем иные решения, чем при ясном небе, после чего спрашиваю себя, что сделал бы я сам, и отправляюсь искать и чаще всего разыскиваю того, кого следует отыскать. Раз ты сказала мне, что дети взяли с собой рогатку, я догадался, что они собрались в Датский лесок, к бесчисленным стаям вяхирей, разделаться с которыми не в силах был даже шеф со своим ружьем, хотя он приволакивал их целыми связками, на куске проволоки.

Я решил захватить ребят врасплох, напугать, потому не окликнул их по именам, а прокрался под защитой ольховых зарослей мимо Большого пруда; маленькие охотники меня не обнаружили, зато заприметили оба коня, они перестали покусывать друг друга за холки и гонять друг друга, а, навострив уши, стали следить только за мной. Как были они возбуждены, в каком были они скверном расположении; сразу видно было, что их что-то взбудоражило, но я тем не менее не отказался от своего плана: быстро пролезть меж натянутых проволок и промчаться по узкой части выгона к Датскому леску. Когда из кроны старейшего дуба вспорхнула стая вяхирей и, хлопая крыльями, закружила надо мной, я понял, куда мне надо бежать, в мгновение ока протиснулся между проволок и, помчавшись, крутил на бегу деревянным брусом, который подобрал на берегу пруда.

Вороной подал знак, Мистраль; он заржал и припустил во всю прыть, галопом понесся прямо на меня, потянув за собой рыжака, который его тут же нагнал и держался рядом; какие скачки, какой поистине грозовой шквал, как набухали и перекатывались их мускулы, я понял, что не добегу до Датского леска, что надо вернуться, и швырнул свой брус им под ноги, а сам помчался к ограде. Конечно же, они друг друга подстегивали, их тяжеленные тела летели, вытянувшись над землей, словно их несла ярость и дух соперничества, но я достиг проволоки раньше, всего на единый миг раньше. И тут какая-то сила бросила меня на столб в ограде, да так, что у меня потемнело в глазах. А потом проволока взвизгнула, с треском лопнула, и за мной раздалось жуткое ржанье. А потом на меня наехала какая-то тяжесть и придавила к земле, какой-то сверхтяжеленный груз навалился на мои ноги, накрепко прижав меня. Резкая боль меж ребер. У самых моих глаз шкура рыжака, который и не лежал, не стоял, а, чуть вытянув задние и передние ноги, лежал на земле. Я чувствовал, что груз на мне — дышит, каждый раз улавливал, как Браво, собрав все силы, пытается подняться, бьет копытами, приподнимается, пытается обрести устойчивость, но вновь и вновь валится на колени и опрокидывается, оттого что нога его не держит, правая передняя нога. У поваленной ограды, но послушно оставаясь на выгоне, стоял вороной, он не переступил границы, он стоял, вытягивал шею, принюхивался, все снова и снова вскидывая голову.

Дети меня нашли, я уже слышал их голоса на выгоне, слышал ясно, как они похлопывали Мистраля, потом они подошли ко мне и никак не могли понять, что случилось со мной. Браво не поднялся, хотя они ободряли его, похлопывали его по крупу, им не удалось и меня из-под него вытащить, тогда они убежали, не сказав мне, что собираются делать, сказали только:

— Мы скоро вернемся.

Я не двигался, а конь, казалось, вообще меня не замечал, он ни единого раза не повернул ко мне головы, он весь дрожал, когда опять валился на колени и опрокидывался на меня, и опять покорно ждал.

Нильс Лаурицен — это он вытащил меня, он появился как-то внезапно и тотчас понял, что произошло, по его команде Браво шевельнулся, но потерял равновесие и остался лежать на боку, зато я освободился, Нильс Лаурицен меня вытащил и сунул под голову отслужившую вершу. Ощупав и успокоив меня, он осмотрел переднюю ногу пострадавшего коня, вздохнул и сказал про себя:

— Боже мой. — И еще раз: — Боже мой.

После чего пошел по краю выгона, изучая следы, выстукивая землю, и внезапно почти по самый локоть погрузил руку в землю: Нильс Лаурицен нашел яму, нору крота, в которую Браво попал передней ногой, когда хотел притормозить свой неистовый бег.

— Вот так это было, Бруно, так, должно быть, это и случилось, он хотел остановиться, упираясь ногами в землю, перед тобой, но попал ногой в яму, из-за двойного перелома не мог удержать равновесие и налетел на ограду, увлекая тебя за собой, — сказал Нильс Лаурицен.

Опираясь на него, я попытался сделать шаг-другой, но каждый шаг вызывал у меня резкую, точно укол, боль в животе, мне пришлось опуститься на землю; у Нильса Лаурицена не было другого выхода, как оставить меня лежать, а самому идти в крепость и оттуда привести помощь.

Так и лежали мы оба, Браво и я, он лежал спокойно на боку, сопел, терся шеей о траву, время от времени двигал сломанной ногой с торчащей окровавленной костью. И, видимо, отказался от попыток подняться. Я подполз к нему, двигался я так осторожно, что он ни единого раза не навострил, прислушиваясь, уши — вороной, тот внимательно следил за мной, — но я подполз к Браво, причем так близко, что различал белые ворсинки его шерсти, и, сам того не желая, протянул руку и прикоснулся к нему. Он вздрогнул, я положил на него руку, а он опять вздрогнул, когда же он вовсю зафыркал, я испугался и, не спуская с него глаз, отполз от него.

Я, конечно, еще раз дотронулся бы до него, если бы не пришли Нильс Лаурицен и шеф, они шли скорым шагом от заболоченного участка, следом за ними шли дети, хотя им разрешили идти только до края луга; но стоило шефу пригрозить, как они повернули и неохотно побрели назад. Шеф нес ружье. Он нес ружье, стволом вниз.

— Ну и дел ты наделал, Бруно, — сказал он.

Опустившись возле меня на колени, он расстегнул мой пояс, вытащил рубашку из брюк и поднял ее до самой шеи; ощупывая меня, он сразу нашел то место, которое болело сильнее всего. Если он решал, что надо что-то срочно сделать, так долго не раздумывал и все находил под рукой; стоило ему пройти сквозь заросли ольхи к берегу пруда, как он нашел доску, какая была ему надобна, а веревку, какая ему требовалась, он вырезал просто из верши, сделал две-три засечки, закрепил два-три узла — и вот уже готовы для меня носилки.

Он поставил их рядом со мной и пошел к Нильсу Лаурицену, который все это время был с рыжаком, разговаривал с ним, держал в руках его сломанную ногу; переговариваясь, они неоднократно обошли лежащее животное, что-то друг другу показывали, оценивали, а потом решили совместными усилиями поднять лошадь, поддерживая ее и отдавая приказания. Браво послушался, он перекатился на живот, напружился, уперся ногами в землю и поднялся во весь рост, но внезапно опять повалился на колени и опрокинулся на бок, при этом его сломанная нога откинулась в сторону. Мужчины посовещались. Шеф поднял с земли ружье, перезарядил его, близко-близко подошел к коню. Ствол ружья наклонился. Не колеблясь шеф прицелился ему за ухо и выстрелил. Конь чуть вздернул голову; дрожь пробегала по его телу, ноги вытянулись, словно хотели помчаться, хвост колотил по траве, а на губах лопались пузырьки. Нильс Лаурицен ласково трепал рыжака по шее. Дрожь прошла, Браво лежал спокойно.

Я сел на подготовленную доску, а шеф и Нильс Лаурицен накинули веревки на плечи и одновременно подняли носилки; так они понесли меня с выгона, я сидел между ними, как на качельной доске. Тошнота; раз, когда они опустили доску на землю, чтобы перевести дух, тошнота стала непереносимой, и меня вырвало у них на глазах; едва я оказался на земле, как рвота хлынула струей, шеф опустился на колени, чтобы поддержать мне голову.

— Избудь ты этот страх, — сказал он, — выблюй его. — И больше ничего не сказал.

Когда они меня опять подняли, мне уже было легче, и я решил, что честно расскажу, как все случилось.

Они не хотели меня слушать. В крепости воцарилось великое молчание, только в немногих комнатах по вечерам горел свет. Иоахима, правда, можно было иной раз видеть издали, а Доротею вообще никогда. Ты, Ина, ты наклеила мне широкий лечебный пластырь и время от времени навещала меня; от тебя я узнал, что навсегда что-то разрушено и разорвано, некий договор, некие узы, от тебя я услышал слова о том, что никогда больше не возможны у нас те отношения, какие были когда-то. Никто не спросил меня, как все случилось; что произошло, того было им достаточно, вполне хватило, чтобы отвернуться друг от друга. Доротея заперлась, она, казалось, хотела остаться в своей комнате навечно; шеф скоро перестал, стоя у запертой двери, звать ее и в дальнейшем поступал во всем по-своему. Его одиночество. Он, который здесь всех превосходит умом и ничего не забывает, случалось, не знал вдруг, какое дал мне задание, а Эвальдсен за его спиной не раз говорил:

— Что это с шефом?

Мне было так его жаль, что я решил поговорить с Доротеей, я прокрался наверх и постучал в ее дверь — никакого ответа; но другой человек услышал мой стук, он настороженно глянул на меня и шуганул: Иоахим. Один из них — то ли Иоахим, то ли Ина — переговорил с Максом, и тот сразу же приехал к нам на целый день, торопливый и раздраженный, словно от него потребовали чего-то такого, на что у него нет времени; не знаю, в чем он их упрекал, как он их обрабатывал, знаю только, что, прощаясь, он пожимал плечами и кривил рот. Однако вскоре после его отъезда Доротея вышла из своей комнаты и появилась внизу за обеденным столом.

Не бьют ли это в железину, кое-кто из наших нервничал из-за того, что шеф распорядился подавать сигнал на перерыв и конец рабочего дня ударами в железину; это поющее железо, раскачиваясь, причиняет кое-кому, кто находится поблизости, боль, а кое-кому эти удары напоминают мрачные времена, они хотят сами определять для себя начало обеденного перерыва, но шеф не позволяет убрать железину, ведь она отбивала часы еще на участках в восточных областях, и он считает ее неотъемлемой частью своей жизни.

Еще пять горшков, и я управлюсь, столько Магде еще придется ждать, конечно же, там будет мясо с овощами, фасоль с грудинкой и к этому еще кусок свинины, а может, горох на куске шкурки, для других шкурка чересчур жестка, чересчур кожиста, только не для меня, шкурки мне всегда мало. Сколько раз я просил Магду зимой приносить мне оставшиеся от обеда шкурки, но она охотнее вывесит их за окно — синицам, — чем даст мне; просто она считает, что от шкурки случаются запоры. Ей не по душе также, когда я рядом с ней грызу хрящи от ребер, она будто бы не выносит треска да еще таких звуков, как если б дробили уголь или зерно. Ах, Магде многое во мне не нравится, однажды она даже сказала:

— Сама не знаю, Бруно, почему я к тебе так привязалась.

Но теперь мне надо поторапливаться, а после обеда я сразу спущусь в погреб, перебирать картофель.

Сегодня на обед кислая капуста с сосисками и картофельным пюре, моя тарелка уже стоит в раздаточном окошке, так Магда дает мне иной раз понять, что она недовольна, а вот и ее лицо появилось в окошечке:

— Ну-с, господин, соблаговолил наконец явиться?

Говорит она чуть громче, чем надо, как если бы ее слова предназначались для чьих-то ушей, она кивает мне, подает знаки, чтобы я подошел и сам взял тарелку.

— Он уже назначен, Бруно.

— Кто?

— Срок разбирательства, я не все поняла, но срок разбирательства того дела в суде уже назначен.

— Нет, Магда!

— Да. Здесь был человек, который что-то передал им и от них кое-что дополнительно получил, я сама его видела, он и все другие считают, что решено будет объявить его недееспособным.

Не знаю, что на это сказать, они же не могут объявить шефа недееспособным.

— Может, это был уже его временный опекун, — говорит Магда. И еще говорит: — Тебе, Бруно, надо ждать многого, бояться тебе нечего, просто потому, что договор дарения оформлен на твое имя. Ты меня понял?

— Да, да.

— Так бери свою тарелку.

Шеф этого не потерпит, в один прекрасный день, когда терпение его лопнет, он начнет сопротивляться, он еще каждого из них за пояс заткнет, он, с его познаниями, он, с его шрамами. Для него я готов все на свете сделать.

— Ты почему не ешь, Бруно? — кричит Магда. — Ты не голоден?

Они треснули, сосиски, но все равно они очень вкусные, а кусочки яблока и виноградины намного улучшают вкус капусты, никому не приготовить этого так, как ты готовишь, Магда. Только бы нас оставили вместе, шефа и меня. Он, улыбаясь, наблюдал, когда я однажды опустился на четвереньки и замер, чтобы мои мучители могли завязать на мне что-то вроде ошейника, на лужайке, на глазах у всех. Потому только, что ты так поощрительно глядела на меня, Ина, я стал играть с ними, вытянул для них, тогда еще совсем маленьких, шею, они сумели лишь обкрутить веревку вокруг шеи, узел завязал шеф, который как раз опять был отмечен какой-то наградой. И я лаял и фыркал ради них и поднял даже, к их радости, ногу на куст роз, я служил, принес палку, рычал и бросался то одному, то другому в ноги. Я не хотел быть занудой и портить всем настроение. Но вдруг мальчишки так потянули за веревку, что я не мог дышать, стал давиться, откинулся назад, а мальчишки только веселились. Это шеф перерезал веревку, своим ножом перерубил ее.

— Кислую капусту можешь еще получить, Бруно, и картофель, но без сосисок, кончились.

— Нет-нет, на сегодня хватит.

— Ты наверняка чем-то другим наелся, — говорит Магда, — такой человек, как ты, и не замечает, что ест.

Надеюсь, меня не начнет лихорадить, мне уже кажется, что тарелка расширяется; так бывало всегда, когда меня лихорадило, все росло, все искажалось и расширялось — башмаки, и яблоко, и бабочка.

— Вот моя тарелка, Магда. Отставь ее. Тот человек был маленького роста, с портфелем, так странно причесанный? — спрашиваю я.

— Кто? Кого ты имеешь в виду?..

— Ну, ты же знаешь, тот, кто, возможно, станет опекуном.

С каким удивлением она на меня смотрит.

— Откуда ты его знаешь, Бруно? Скажи, ты его встречал?

— Он был у меня, — говорю я, — он наблюдал, как я пересаживаю, его зовут Гризер или Кизлер, и единственно, что он может, это задавать вопросы, ничего другого он не может. Шефу, чтобы с ним справиться, достаточно мизинцем шевельнуть.

— Не так громко, Бруно, не говори так громко.

— Ты придешь сегодня вечером?

— Не получится, сегодня вечером не получится.

— Но ведь надо что-то решить, мы должны что-то решить, — говорю я.

Она отворачивается.

— Сейчас мы можем только ждать.

Я поблагодарил ее, но она ничего больше не сказала. Стало быть, я ухожу.

Жабу нужно вытащить, иначе я не могу начать, она наверняка упала сюда, когда окно погреба было открыто, а может, сама прыгнула в темень, потому что на свету чувствовала себя в большей опасности; хотел бы я только знать, чем она тут питалась. Ее бородавчатая, вечно пульсирующая кожа, ее глаза с золотой каймой. Прыгать как лягушка она не может, она тянет лапки, карабкается и волочит свое брюхо по картофелю, на полку она вспрыгнуть не может, банки и кружки от нее в безопасности, а также копченая ветчина в специальном мешке. Лягушек я охотно беру в руки, одно удовольствие смотреть, как они упираются в ладонь, напрягаются, желая выскочить из сжатой руки, но до жаб я не дотрагиваюсь. Ну, лезь на лопату, пошли, лезь же на лопату, вот так, а теперь сиди, Спокойно, спокойно, не прыгать, сейчас будешь на воле и спрячешься под рододендроном, в сухих листьях.

В проволочную корзину, в нее я бросаю глазки, наш картофель здорово пророс, глазки на ощупь словно застывшие белесые черви, стекловидные черви, на свету дающие фиолетовый отблеск. С этакой подвальной бледностью и подвальной влажностью. Хотя хозяева следят, чтобы в подвале было сухо, они не в силах предотвратить просачивание селитры. Инейный селитряный цветок, узловатый, потрескавшийся.

Здесь, под землей, под учебным плацем, глубоко в бывшем командном холме — может быть, недалеко от того места, где они его некогда закопали, — здесь наверняка хранится больше сортов повидла, чем в лавке Тордсена, и на каждой банке Доротея написала: айва, клубника, яблочное желе и сливы. И еще: черная смородина и брусника — у нас все ягоды есть. Банку фруктов законсервировал в роме сам шеф, он, пожалуй, один среди нас, кто ест их, однажды зимой он съел три миски этих консервов, после чего сумел самостоятельно подняться и уйти.

Глазки легко отковыриваются большим пальцем, мне не нужно их даже выщипывать.

Это машина Иоахима, он дважды сигналит, как делает обычно, а голос — это голос Ины, она говорит с кем-то посторонним, это я сразу слышу, прощается официально, благодарит за посещение. Посторонний говорит так тихо, что ни единого слова не разобрать. Видимо, Иоахим отвезет его на станцию. Может, это тот человек с портфелем, может, это и хорошо, может, он тут всех порасспросил и теперь вполне осведомлен. Знать бы мне только, как здесь все сложится, что будет со мной и с ним.

Сквозняк, почему вдруг так сквозит, я же плотно закрыл дверь в погреб, выключаю свет, но свет включают, а теперь шаги, это шаги не Доротеи; кто-то идет, кто-то пробирается сюда, погляжу, кто там и что ему здесь нужно, — если я пригнусь за кучей картофеля, низко-низко пригнусь, он меня не увидит. Шеф. Так бормочет только он, когда он один. У него в руках шкатулка, футляр, а голубовато-белая лента — это, видимо, бант, который висел на почетной грамоте, ее он вместе с другими наградами и премиями куда-то упрятал, когда мы изничтожили участок дубов, и еще у него в руках сверточек, что-то завернуто в промасленную бумагу. Он садится у подножия лестницы, сидит недвижно, уставившись куда-то в пустоту, может, забыл, зачем сюда спустился. Ему надо знать, что я здесь, мне не следует таиться и подглядывать за ним, мне надо встать и сказать ему, на какую работу послали сюда Бруно, но теперь, видимо, слишком поздно. Только бы он на меня не наткнулся! Надо было сразу же дать о себе знать. Только бы на меня не напал кашель или не одолела икота.

Он наклоняется к тяжелым глиняным кувшинам, осторожно оттаскивает их от стены, кувшины с маринованными сливами, с тыквой и свеклой, наверняка у него там, в земле, тайник, вот он уже скребет, рыхлит, потом словно бы глубоко ныряет одним плечом вперед и не переставая разговаривает сам с собой, что-то вытаскивает наверх. Все, что лежит на ступеньках, он быстро хватает, как-то вдруг странно заторопившись, опускает эти вещицы одну за другой в тайник, а потом утаптывает его и утрамбовывает, надо думать, камнем или куском, выломанным из стены. Заскребли по земле кувшины. Он облегченно вздыхает. Кувшины не выдадут тайну. Его лицо все мокрое от напряжения, но он доволен собой и обтирает руки о штаны. Теперь он не крадется, теперь он твердо шагает наверх. Чик — и я сижу в темноте, жду, пока он закроет дверь, а потом жду еще минуту-другую, на всякий случай. Кто знает, что он спрятал, укрыл в безопасном месте от тех, других, может, это документы или старинные монеты, а может — письма, которые послужат ему в один прекрасный день доказательством, он больше не доверяет тем, другим, он опасается, как бы они не отняли у него то, что он считает важным, шеф боится их.

Где-то капает, кто-то что-то грызет, в темноте они отваживаются вылезать, но стоит мне швырнуть в них картофелину, как все стихает, воцаряется напряженная, звенящая тишина. Самый надежный погреб недостаточно надежен, не помогут никакие замки, и ни один сторож не помешает забраться сюда кому-то неведомому. Не было случая, чтобы я видел в темноте, хотя я раз-другой и пробовал, порой мне казалось, что я уже вижу, темнота начинала растекаться, серела, но различить я ничего не мог. А теперь можно, пожалуй, зажечь свет.

Ленту за кувшином все-таки видно, голубовато-белую ленту, он недостаточно тщательно ее спрятал, не притоптал землей и не прикрыл камнем, кто сюда спустится, чтобы достать маринованные сливы или тыкву, тотчас заметит ленту, потянет за нее и найдет то, что спрятал шеф. Нет, мне там ничего трогать нельзя, ни к чему нельзя прикасаться, даже если там наверняка есть многое, на что стоит глянуть и что можно для себя открыть, возможно, там лежит кое-что, касающееся меня, — но нет, мне туда соваться не положено. Все, там спрятанное, принадлежит ему одному. Только он вправе касаться своих вещей. Но те, другие, они наверняка не откажутся обследовать все, что здесь найдут, они сделают свои выводы и посовещаются, а он, чего доброго, будет там же стоять беспомощный, не зная, как ему теперь быть без того, что он упрятал, так вполне может быть. Мой долг сказать ему о ленте. Он, которому я всем обязан, который назвал меня некогда своим единственным другом, должен узнать, что голубовато-белая лента выглядывает и выдает его тайник. Скорее, до того, как придет Доротея, ведь когда-нибудь же она придет; скорее к нему, чтобы он успел все затолкать в яму и накрыть камнем.

Если свет потушить, Доротея и вовсе не сойдет вниз, она только крикнет в темноту, а потом займется чем-то другим, надеюсь, я не столкнусь с ней. И зачем только она приказывает пылесос, щетку и прочие всякие вещи ставить за дверью в погреб! Как же часто я уже налетал на ручки щеток, на ведра. За столом никого, и диван пустой, закрыта дверь на террасу, дом словно заброшен, только слабый ветерок вздувает гардину, потому что дверь покоробилась, потому что дерево трудится и образуются мелкие трещины — дерево не успокаивается, сказал как-то раз шеф, и потому не переставая трудится. Только отец шефа взирает на меня из своей сверкающей рамы. Ковровая дорожка на лестнице поглощает звуки шагов, как только я окажусь наверху, меня уже никто не схватит, входящих все еще приветствует со стены дрок, Ина хотела как-то сменить гравюры, но шеф не позволил, он слишком к ним привык. Тише, тише, если я слишком громко постучу, откроется, быть может, другая дверь, лучше всего, если я постучу и сразу войду, он меня извинит. Какая сухость во рту. Он не отвечает, не отзывается, но я должен попасть к нему, я должен войти.

На кушетке, его дневном ложе, ночном ложе, лежит он и словно бы спит, окутанный каким-то запахом, но то не запах рома, а какой-то слишком кислый, тухлый, шеф даже ботинок не снял и куртку свою не повесил, а просто швырнул на стул. Здесь пахнет протухшей едой. Серебристая щетина на подбородке, на шее, дыхание напряженное, а по лицу пробегает легкая дрожь, он лежит с открытым ртом, закрыв глаза, и даже не замечает, что я стою около него.

— Э, Бруно, что случилось? Что тебе?

Он меня давно увидел, ничто не скроется от него, даже если он погружен в полусон, такой человек, как шеф, видит, надо думать, кожей.

— Лента, — говорю я, — внизу, в погребе, в тайнике за кувшинами, там выглядывает ваша лента.

Как широко он открыл глаза, как встряхивается и приподнимается, как смотрит на меня, я догадываюсь, что он думает, я вижу в его взгляде подозрение, он, верно, считает, что я шпионил за ним.

— Нет, я случайно был за кучей картофеля, мне наказали удалить ростки, — говорю я.

Он устало кивает, задумывается, можно ли мне верить, он, который должен ведь знать, что я в жизни не выслеживал его с умыслом.

— Ах, Бруно, — говорит он, качая головой.

Конечно же, он чувствует себя глубоко несчастным, несчастным из-за испытанного огорчения, с такой грустью он никогда еще не смотрел на меня; хоть бы мне доказать ему, что я вовсе не собирался подглядывать за ним.

— Я ничего не тронул, — говорю я.

— Знаю, Бруно, но я огорчен, что ты слова не сказал, когда я был в погребе, притворился мертвым и следил, что я делаю.

Он утирает слюну с подбородка, чуть улыбается, конечно, он не так уж серьезно относится к тому, что случилось, теперь он быстро сует руку под подушку, ощупывает там что-то и вытаскивает свою плоскую карманную фляжку, из которой я уже однажды получил право отпить, его можжевеловая водка, он долго держит ее во рту, прежде чем сглотнуть. Пустая, только две-три капли выливаются из нее и лопаются на его губах, но ему, видимо, и этого достаточно, довольный, он опять прячет фляжку, кивает мне, хочет, чтобы я подошел к нему близко-близко.

— Слушай меня, Бруно, там, в погребе, там лежит мой секретный резерв, мне пришлось его завести, потому что здесь, в доме, наверняка в мое отсутствие все проверяют, проверяют и пересчитывают. Прежде наша крепость была как стеклянный дом, все лежало на виду, каждый мог узнать то, что ему узнать хотелось, но теперь, как ты знаешь, все изменилось, теперь у нас много закоулков, укромных уголков и тайников, каждый пытается что-то укрыть, замаскировать, ведь маскировка дает им преимущества.

— Я спрячу ту ленту, — говорю я, — затолкаю глубоко в тайник, так что она ничего не выдаст.

Он согласен, он уже глазами говорит «да».

— Хорошо, Бруно, сделай так. Я знаю, что могу на тебя положиться.

Но почему он меня держит? Мне же надо поторапливаться, почему он еще ближе притягивает меня к себе, поднимается мне навстречу, словно хочет испытать меня на самом близком расстоянии. За куртку тянет он меня вниз, хочет, чтобы я сел.

— Ты же ничего не подписывал, Бруно, никакого заявления об отказе?

— Нет-нет, я ничего не подписал.

— Надеюсь на тебя, — говорит он и добавляет: — Договор сдан на хранение, и никто не уговорит меня отказаться от него. В один прекрасный день ты получишь то, что я тебе предназначил, и тогда ты покажешь всем, что можешь защитить полученное.

Он говорит все тише, я едва его понимаю и не вижу больше так ясно, внезапная пелена и головокружение отодвигают его куда-то, только его рука все увеличивается и увеличивается, но теперь я должен о том спросить:

— Почему, почему у нас не может быть все так, как раньше, как тогда, когда мы начинали?

— Потому что мы изменились, Бруно, каждый из нас, и набрались опыта, которым нельзя пренебречь.

А теперь пусть он знает:

— Если дело во мне, так я ничего не хочу, мне ничего не надо, и я ничего не хочу. Самое лучшее, если земля будет принадлежать тому, кому она всегда принадлежала.

Как сжало горло, теперь ни единого слова не прорвется сквозь раздутое горло, и в висках начинает стучать, но его голос, его голос я слышу еще отчетливей, этот спокойный другой голос: «Не поймешь, Бруно, ты же этого не поймешь, ты — лунатик, но, возможно, ты однажды проснешься. Когда-нибудь ты же потянешься, выйдешь из укрытия, тряхнешь головой и будешь защищаться — я сделал все, что мог». Да, говорю я, да. А он опять, откуда-то из дальней дали: «Не нужно тебе оглядываться назад, ибо ничто не повторяется, иди всегда только вперед, Бруно, пока не достигнешь своей высоты».

— Коллеров хутор, — говорю я, — он опять опустел.

Я точно слышал, что сказал это, но он, видимо, меня не понял, он лишь вздохнул, опустился на кушетку, удобно улегся.

— Ничто не повторяется, Бруно, это ты когда-нибудь осознаешь.

Как же он изнемог. Какое бремя на него навалилось. Он прикрывает глаза, нет больше ничего, о чем он считал бы нужным сказать, хотя губы его вздрагивают, хотя он шевелит пальцами, словно бы что-то пересчитывает; прощанье с ним его только потревожит.

Ленту в погребе надо убрать, перво-наперво мне надо спуститься туда, только бы эта тянущая боль прошла, у лестничного косяка я мог бы от нее освободиться, раз-другой треснуться лбом о косяк, пока не загремит в голове, и тогда все постепенно успокоится. Никто нас не выслеживает, теперь я могу потихоньку уйти, осторожно спущусь по лестнице; ты совсем один, Бруно, какой холодный косяк, какой скользкий и холодный. Лунатик, назвал меня шеф — впервые.

Подняться, скорей подняться и бежать к двери в погреб, прежде чем она придет, это шаги не Доротеи, еще немного, и ты застала бы меня у шефа, Магда, мы могли бы с тобой столкнуться, я и ты с подносом. Такова уж Магда; она не останавливается по моему знаку, недружелюбно взглядывает на меня, предостерегает меня, чтобы я и не пытался с ней заговорить, в доме никто не должен ни о чем догадываться; ладно, ладно, я словечка не скажу, только будь осторожнее с чаем, с натертыми яблоками. Как ей хорошо удается эта строгость. Бережнее никто не носит поднос, ничего у нее не звякает и не дребезжит, ничего не скользит по подносу. Если бы ты только знала, чем я сейчас займусь, у меня тоже есть от него задание, самое тайное, какое только можно себе представить, наверняка никому другому он бы его не доверил, просто потому, что ни на кого не полагается так, как на меня.

Прочь кувшины, глубже запихиваю ленту, неважно, если она помнется, а завалю ее сверху обломком цемента; его секретный резерв никто не должен обнаружить, только он и я знаем, что таковой вообще есть, упрятанный в промасленную бумагу, предохраняющую от сырости. Быть может, в один прекрасный день он поручит мне незаметно извлечь что-то из тайника, деньги, или документы, или что уж ему понадобится, ему не придется тогда мне все подробно расписывать, кивка будет достаточно, я знаю, где все это найти. Нас с тобой, Бруно, никому не одолеть, сказал шеф однажды, но это же он сказал и Доротее, тогда, еще на Коллеровом хуторе, когда мы начинали и все сидели за единственным старым столом, какой у нас был. Теперь я без грусти и думать о нем не могу.

Радость, я доставлю ему радость, не завтра, а уже сегодня; принесу ему подарок, и подарок этот, может, напомнит ему то время, когда каждый день приносил нам хоть что-то, чему один из нас мог радоваться. Почему не могло все остаться так, как оно тогда было, почему разошлись наши дороги и увели нас так далеко друг от друга, я никак, ну никак не могу понять, в чем тут дело, сколько бы ни размышлял над этим. Я бы все, все сделал, только бы опять сблизить их, шефа и Доротею.

Одну кучу картофеля почти перебрал, второй займусь завтра, если дарить шефу подарок, так мне надо сейчас кончать и отправляться в Холленхузен, лучше всего к хозяину бакалейной лавки Тордсену, у которого есть все, что человек пожелает. Я уж знаю, что шефу надобно, чему он будет рад, он, конечно же, недоверчиво на меня взглянет, засмеется и ткнет украдкой меня в бок, да, так он сделает, но чтоб он не сразу догадался, что я принес, я попрошу упаковать мой подарок в коробку, пусть-ка он сначала взвесит ее в руке и, гадая, покрутит во все стороны. На участках, видимо, кончился рабочий день, никто не станет следить за мной, значит, скорей, прежде чем придет Доротея и я должен буду ей отвечать.

Какой чистый воздух, очищенный, без этого землистого запаха, и какая мирная тишина среди шпалер, что растут по нашему плану. Всю эту землю я получу, согласно его желанию, он предназначил мне все это: отсюда до низины, потом к валуну и до ветрозащитной полосы, и еще всю землю от железнодорожной насыпи до лугов Лаурицена, все, что лежит к северу, должно принадлежать мне, одним взглядом эту землю и не окинешь. Он так хочет. Он так решил. Мне не подобает выяснять у него его мотивы, я всегда делал только то, что он хотел. Но, стоя посреди участков, я и представить себе не смею, что когда-нибудь буду здесь заправлять, все начинает кружиться, руки взмокают, слова сами по себе куда-то улетучиваются, и я уже предвижу, как они, ухмыляясь, подходят со всех сторон, спокойно стоят вокруг, ждут, что я начну давать им указания, может, встану на ящик, чтобы меня было лучше видно. Я не хочу, чтобы меня видели, я не хочу резко выделяться, не хочу, чтобы меня вообще видели. Почему я вдруг так задрожал? Как-то вечером Магда сказала: нет человека, Бруно, который бы все принимал так близко к сердцу, как ты.

Куплю ему бутылку можжевеловой водки, он наверняка будет ей рад; не думаю, чтобы ему кто-нибудь делал сейчас подарки. Нашу старую дорожку к Коллерову хутору, нашу дорожку, которую мы протоптали, едва можно узнать; если бы после нас люди не ходили по ней, она наверняка совсем бы заросла, и ничто не напоминало бы о том, что мы тысячи раз проходили по краю луга. Теперь там только ветер гуляет, разоряет соломенную крышу да гнет живую изгородь. Торфяные облака, которыми окуривала нас печь. Хрустящий картофель в самой что ни на есть огромной сковороде, и Доротея — в хорошем настроении, окутанная едким чадом. А ты, Ина, рядом со мной за столом, рядом с моей клетушкой. Шеф сказал тогда: тернистый путь, мы одолеем этот тернистый путь. Бывало, на Коллеровом хуторе нас то или иное будоражило, но мы крепко держались друг друга, и если надо было что-то решать, мы все были всегда заодно.

Какая темная эта Холле, сейчас она довольно мелководная, водяная капуста покачивается на воде, а плывут по ней только листья да тоненькие веточки. На временном мостике стоит Нильс Лаурицен, он за чем-то наблюдает, но это, видимо, не обрывки бумаги, что тянутся в слабом течении, не страницы из книги, как в тот день, когда мы оба стояли так и не могли объяснить себе, откуда тянулись эти страницы. Две-три он выудил — мы сразу же увидели, что они вырваны из какой-то книги, он пробежал страничку-другую, покачал головой, смял их и бросил скомканную бумагу обратно в Холле.

— И зачем только это сделали, Бруно, — сказал он.

Семечки; однажды утром под моей подушкой оказались пять семечек подсолнечника, я не знал, как они туда попали, и так же мало знал, как мне это понимать, но когда я проверял свою черенковую рассаду и увидел, что черенки и вправду хорошо пустили корни, хоть я поранил их кору, то я понял: кто найдет пять семечек, тому повезет в деле, которое он задумал.

Лавка Тордсена закрыта, это я уже отсюда вижу, но объявление на двери я все-таки прочту; такой человек, как Тордсен, не закрывает лавку до последней минуты, чтобы ничегошеньки не упустить. Закрыто по случаю смерти члена семьи. Стало быть, по случаю смерти. Ну, тогда на станцию, в зале ожидания я всегда получаю то, что мне нужно, и у новой арендаторши, которую все зовут просто Марион; кое-кто подмигивает ей или приглашает ее выпить рюмочку; дотронуться до себя она никому не разрешает, кто дотронется до нее, того она бьет по пальцам. Если у нее не будет можжевеловой водки, она продаст мне что-нибудь другое, то, что шеф иной раз, проходя мимо, пьет, она уж знает что. У нашей погрузочной платформы вагоны не стоят, как бывало в прошлые годы, исцарапанные доски накренились, ни у кого нет ни времени, ни охоты убрать оба поврежденных контейнера, сам шеф их не приметил, он, который требует, чтобы везде был порядок. Но скоро мы опять получим государственные заказы, и тогда наши люди починят платформу, скоро. Теперь вот мы так беспокойно следим за ним, за временем, прежде мы едва обращали внимание на то, как бежали годы.

Нет другого такого места, где люди чаще что-то выбрасывают или роняют, как на станции, будь то окурки, или использованные билеты, или оберточная бумага — все летит на платформу, ведь даже пустые стаканчики из-под мороженого и яблочную кожуру люди просто бросают под ноги; здесь, считают они, можно себе это позволить, между прибытием и отправлением. И в каких же пятнах дверь-вертушка от бесконечных пинков ногами, которые она получает, и как туда-сюда ходит на вечном сквозняке — не удивительно, что Марион кашляет, сколько я ее знаю. Разбиты вдрызг маленькие окошечки автомата со сладостями, видимо, кто-то сделал это со злости, потому что автомат только глотал монеты, но ничего не выдавал. Если шеф хотел тут в буфете что-то выпить, так делал это только стоя, опрокидывая рюмку, платил и уходил; даже когда зал ожидания был пустой, он не хотел садиться, здесь в воздухе всего слишком для меня много, говорил он, и больше ничего не говорил.

— Ну что, Бруно, как обычно? Тефтельки свежие.

— Нет, сегодня не надо, сегодня можжевеловой водки, целую бутылку, и красиво ее упакуйте.

Я сразу вижу по ее грустным круглым глазам, что можжевеловой водки у нее нет, ну, так что-нибудь другое, я не знаю что, только бы шефу было по вкусу. Марион кивает, улыбается, она уже знает, что нужно.

— По вкусу ему будет пшеничная, он ее любит. Это подарок?

— Да, — говорю я.

С каким удивлением она на меня уставилась, как пытливо смотрит, так, словно бы я ее разочаровал, и теперь еще раз спрашивает, не принести ли мне то, что она приносит обычно, но я говорю: нет. Почему же она так качает головой в ответ и смотрит на меня так жалостливо? Она получила заказ, этого же ей достаточно, во всяком случае, ждать у ее прилавка я не буду.

— Я скоро вернусь.

— Да, хорошо.

Весы, хотел бы я знать, зачем они именно на станции поставили весы, здесь, где люди только здороваются и прощаются, где все всегда только торопятся, наверняка на этих весах еще никто не проверял своего веса, и я не хочу быть первым. Автоматы со сладостями они буквально выпотрошили, из них даже проволока наружу торчит. Я бы лучше из карьера песок вывозил, чем работал на этой станции, лучше бы торф резал, или осушал болота, или опять собирал камни с полей, как в те времена, вместе с ним. Ничто не повторяется, Бруно, сказал шеф, а сам лежал, точно придавленный грузом. Если бы я только мог ему помочь.

Меня видят, я всей кожей чувствую, что какой-то человек откуда-то на меня уставился, не с пустынной платформы, не от входной двери, нет, он сидит за моей спиной в билетной кассе, за окошечком, полузатянутым занавесками. Возможно, его беспокоит, что я стою так близко, Бонзак, старый Бонзак, который всегда и везде только ворчит и всем недоволен, о котором Макс однажды сказал: прирожденный фельдфебель.

— Чего ты тут слоняешься? — спрашивает он пренебрежительно, глядя на меня своими водянистыми глазами, и уж совсем тихо бормочет: — Недоумок.

— Но мне же можно здесь стоять?

— Ясное дело, — говорит он и ухмыляется, — ясное дело, но не у окошечка. Здесь может стоять только тот, кто собирается купить билет. Это ведь ты понимаешь?

Его ухмылка, его перекошенное злобной усмешкой лицо — Бонзак выглядит так, словно постарел в одночасье, внезапно.

— Или ты собираешься купить билет? — спрашивает он и сам смеется над своим вопросом, а потом объявляет: — Для этого нужны деньги.

Не хочу с ним разговаривать и сразу же спрашиваю:

— Сколько?

— Н-да, — говорит он, — это зависит от того, куда господин собирается ехать.

— В Шлезвиг, — отвечаю я, — дайте билет в Шлезвиг.

Как озадаченно уставился он на меня, теперь он не знает, как ему поступить, этот прирожденный фельдфебель. Двадцати марок, пожалуй, хватит.

— Вот деньги, — говорю я, кладу банкноту на вертящуюся тарелку под окошечком и разглаживаю ее.

Так недоверчиво он еще никогда на меня не смотрел, но он уже взял себя в руки, ухмыляется, пожимая плечами — почему нет? — достает билет с таким видом, словно решил принять участие в какой-то забаве — почему бы нет? — кладет билет на тарелочку.

— Держите, сдачу не забудьте, счастливого пути.

Билет нельзя мять, это мой первый билет, в руке он сразу же потеплел.

— Ой, Бруно, что с тобой? — Марион с удивлением показывает на дверь-вертушку, которую я, видимо, слишком сильно толкнул; пакетик лежит на прилавке.

— Красиво получилось, — говорю я, — пусть шеф не сразу догадается, что там, пусть сперва развернет и порадуется, пока разворачивает. Я сейчас расплачусь.

Почему она так странно смотрит на меня, почему опять спрашивает:

— Что это с тобой, Бруно?

— Со мной вообще ничего, только хочу попасть в крепость до наступления темноты.

— Ни тефтелей, ни лимонаду?

— Ничего, сегодня в виде исключения — ничего.

А она:

— Ты ведь не болен, Бруно?

Быстро пересекаю железнодорожные пути, прохожу мимо новых запрещающих знаков. Зелень уже темнеет. В сумерках все затихает, сжимается и сворачивается калачиком, готовясь к ночи. При ином моем шаге в пакетике что-то булькает, а пакетик-то можно бы завязать цветной ленточкой. Первые летучие мыши уже мечутся над машинным сараем. Тебе не следует оглядываться назад, сказал шеф, иди всегда только вперед, Бруно, пока не достигнешь своей высоты. Вот что он сказал. Мне сразу делается грустно, когда я думаю о нем, когда вижу его на диване, безмолвного и точно укрощенного всем происшедшим, никак не настроенного на еще одну попытку. Возможно, он считает, что его время ушло, это вполне может быть; возможно, считает, что ему нечего начинать все сначала, поскольку не повторится ни радость, ни вера в себя тех первых лет. Эти утра тех времен, эти утра с нашим нетерпением и душевным подъемом, эта бездорожная покрытая рубцами земля, которая ждала нас и каждый вечер отпускала усталыми, но довольными, — такое начало, думает, конечно же, он, дается нам только один раз. Пакетик, пакетик я еще немного украшу, наверняка в коробке у меня есть цветная лента, в коробке из-под ботинок, среди кучи собранных мною шнурков.

Запирать дверь мне, видимо, незачем, во всяком случае сейчас, вполне достаточно задвинуть засов, сегодня этого достаточно. Как все успокаивается, когда я дома, — стоит мне спустить жалюзи и зажечь лампу, как все куда-то отступает. Я дам починить часы, которыми уже многие восхищались. Я еще раз перечитаю книгу, которую Макс посвятил мне. Билет, маленький коричневый билетик: Шлезвиг — все уже там побывали, шеф, Доротея и Ина, даже Магда была там с вещами Лизбет. Магда — она никогда не сочла бы меня способным на такой шаг; насколько я ее знаю, она только глянула бы на меня насмешливо, и больше ничего. А Иоахим, тот наверняка обрадуется, если я отбуду, он и с ним еще кое-кто; только ему, только шефу будет меня недоставать, и он будет обо мне спрашивать, может, даже велит меня искать, ведь по его желанию я должен вступить во владение тем, что он мне предназначил. Я хочу уехать. Из-за тебя, Бруно, сказала Магда, если я верно поняла, также из-за тебя они возбудили судебное дело о признании шефа недееспособным, ведь дарственная предусматривает передачу тебе одной трети всей земли вместе с инвентарем и оборудованием. А этого они не желают и не могут признать.

Я должен уехать. Если меня не будет, так не будет ничего, что стоит между ними, они его простят и отменят дело, которое возбудили, ничто больше не помешает им, если я исчезну. Без меня они наверняка найдут общий язык, они опять примут его к себе, и он будет тем, кем был всегда, — он, кому я всем обязан. Инструменты я возьму с собой, все те, какие шеф отобрал и передал мне. Мои ножи, английскую садовую бугельную пилу и сучкорез с длинными ручками, они наточены, смазаны маслом и хорошо упакованы в водонепроницаемый мешок. До последнего поезда в Шлезвиг еще есть время. А вот он все еще у меня, мой чемодан; много вещей я растерял, они просто куда-то исчезли, как раз когда мне были надобны, но чемодан у меня сохранился. Рубашки очень нужны, и нижнее белье, и неношеные носки — я совсем не знаю, сколько чего нужно, когда человек уезжает.

Кто, интересно, первым обнаружит, что я уехал, просто уехал, уехал безвозвратно? Интересно, кто? Может, Магда, она будет повсюду бегать и всем и каждому рассказывать, и какое-то время будет на меня обижаться и считать меня неблагодарным, она ведь не догадается, почему я это сделал. Когда Эвальдсен заметит, что меня больше здесь нет, он, пожалуй, подумает только одно: ну, стало быть, нет; и примется один делать то, что должно быть сделано. Доротея, та взгрустнет, но очень скоро догадается, какая была у меня причина, чтобы уехать из Холленхузена, может, она тогда поднимется наверх и постучит к нему. Ты, Ина, ты будешь дольше всех жалеть, что меня нет, и лучше всех поймешь, что мне нельзя было не уехать. Что подумает он, не знаю; возможно, разволнуется и пошлет двух-трех человек меня искать, но, возможно, он втайне со мной согласится — от него ничего не скроешь, даже мысль, что пришла в голову.

Вешалка остается здесь и кресло, которое подарил мне шеф; кто знает, кто будет в нем сидеть, и кто знает, кому перейдет мой стол и кто будет пользоваться моим зеркалом. Больше одного полотенца мне не надо, тарелку и чашку пусть возьмет тот, кому они понадобятся, и без сигнального свистка я обойдусь, и вообще без всех находок тех времен, когда наша земля еще была солдатской землей, когда мы ударами молотка вгоняли нашу железную трубу — наш земляной бур — в землю и видели, что есть смысл здесь остаться и начать нашу работу. Мне все равно, кто возьмет мою подушку и кто будет накрываться моим одеялом, пусть они все разделят между собой, резиновые сапоги, рабочие брюки, шапку с наушниками, над которой шеф всегда посмеивался, оттого что я, когда надевал ее, напоминал ему зайца. В первое время того, кто возьмет что-то из моих вещей, будут спрашивать: от кого это у тебя? А он ответит: от Бруно, он уехал. Больше никаких расспросов и не будет, ведь, кто по собственному желанию уезжает, о том не слишком-то охотно вспоминают.

Я слышу, слышу ясно, что кто-то стоит у двери, и знаю, что это Доротея, потому что никто не стучит так, как она, три коротких удара костяшкой; но я не открою. Если она войдет и увидит, что я тут приготовил, она захочет все узнать, а может, она пришла, чтобы дать мне задание на завтра, но завтра меня не будет. Никаких заданий я больше принять не могу. Как же сжимает и стягивает у меня все внутри, и этот странный вкус во рту, такой, будто бы я языком лизнул водопроводный кран. Надо постараться и выйти поскорее, как только уйдет Доротея. Подарок шефу они найдут, а если я напишу на пакетике его имя, они поймут, что это для него.

Ничего удивительного, что один из замков чемодана не защелкивается, за все эти годы он покрылся ржавчиной, я затяну чемодан ремнем, два раза оберну, будет держать. Крючок на лямке крепкий, на него я повешу мешок с инструментом; все, что надо нести, я унесу в одной руке, всегда нелишне, если одна рука свободна. Доротея, конечно же, ушла, расстроилась, что не нашла меня. Теперь я соберусь. Недолго осталось ждать, когда стемнеет совсем. Дверь теперь можно оставить открытой.

Я пойду обходной дорогой, как уже делал часто, в последний раз пройду под защитой туи, вдыхая ее горький аромат. А потом буду сидеть в поезде, которого так часто ждал перед тем, как заснуть, его свисток вспугнет ворон из их безлюбых владений, еще раз увижу Холле, но участки — их я вряд ли разгляжу, в темноте они и на себя-то непохожи. И все-таки я буду знать, где что растет: кипарисы и лиственницы, все на своем месте, и тисы, и липы, и мои голубые ели — все там, где им и положено быть.

Перевод И. Каринцевой.