Учебный плац

САД ВМЕСТО СТРЕЛЬБИЩА

Название нового романа Зигфрида Ленца метафорично. Бывший учебный плац, на котором маршировали и опробовали свое оружие солдаты фашистского вермахта, искалеченная земля, хранящая память лишь о кованом сапоге, превращается после разгрома рейха — усилиями честного и трудолюбивого человека — в цветущий сад. Эта прозрачная символика, несомненно, подсказанная автору современной ситуацией в мире, определяет художественную идею романа. Перед нами произведение, вызванное к жизни глубокой тревогой, которую испытывает художник перед лицом глобальных угроз, столь явственно обозначившихся на исходе нашего столетия. «Учебный плац» продолжает давнюю, уверенную и твердую гуманистическую линию творчества известного западногерманского писателя, представленного советской читающей публике романами «Урок немецкого», «Живой пример», «Краеведческий музей» и рядом других произведений.

Нельзя не видеть, какую жгучую актуальность обретает антивоенная направленность романа в наши дни. Сад, вытеснивший казарму, лесопитомник вместо стрельбища — образы мирной жизни, отвечающие чувствам современного человечества, стремящегося предотвратить нависшую над ним опасность, озабоченного неумолимым разрушением окружающей среды, а с ней — и важнейших нравственных ценностей. Поставленные в романе проблемы вводят его в число произведений, затрагивающих ключевые вопросы эпохи.

Тревогу за будущее Зигфрид Ленц разделяет со своими коллегами в разных частях света. Кризисное мироощущение, рожденное угрозой термоядерной катастрофы, не миновало никого из них. Специфика современной ситуации так или иначе накладывает отпечаток на творчество писателей самых разных направлений и эстетических пристрастий. Своеобразная глобализация художественного мышления сопровождается углублением историзма литературы: человеческая жизнь вводится в широкий философский контекст, сиюминутное выстраивается в ряд с вечным, поверяется памятью человечества.

И все же особое место в сегодняшних размышлениях литературы о судьбах и перспективах человечества принадлежит трагическим урокам недавнего прошлого. Напряженная ситуация в мире обострила внимание к событиям и итогам второй мировой войны. Художественное осмысление исторических уроков нашего столетия побуждает вновь и вновь задаваться вопросом о том, как не допустить рокового поворота событий и обеспечить продолжение жизни, совершенствование человека, развитие культуры. Память о второй мировой войне стимулирует глубокие раздумья об исторической и нравственной сущности мира на планете как ключевой ценности бытия.

Трагическая нота, рожденная недавней немецкой историей, не затихает в литературе ФРГ, как не покидает ее тревожное стремление до конца разобраться в преподанных историей уроках. К вопросу «Как это могло произойти?» тесно примыкает другой, не менее острый: «Как сделать, чтобы это не повторилось?» Постигая жестокий опыт фашистского двенадцатилетия, столь дорого обошедшегося человечеству, писатели ставят прошлое в сложный, насыщенный грозовыми коллизиями контекст современности. Чувство вины и ответственности, с самого начала определившее этический пафос лучших произведений литературы ФРГ, в новой исторической ситуации обретает особый смысл, отчетливо перекликаясь с самыми болевыми проблемами наших дней. Стремясь воздействовать на общественные умонастроения в духе мира и доверия, литература противостоит идеологическим стереотипам, нацеленным на конфронтацию и взаимную ненависть. Это особенно важно еще и потому, что за формулами некоторых неоконсервативных историков, призывающих западных немцев к «примирению со своей историей», просматриваются попытки вновь разжечь националистические настроения, против которых отчаянно боролась на протяжении десятилетий гуманистическая литература ФРГ. Важную роль в этой борьбе играли и играют книги Зигфрида Ленца.

Название его нового романа не только символично, оно еще и вполне конкретно: все события разыгрываются на бывшем учебном плацу и вокруг него. Здесь центр действия, здесь сталкиваются характеры и судьбы. В последние дни войны недавний офицер вермахта спасает тонущего ребенка с разбомбленного парома. Вытащив искалеченного мальчика из воды, Конрад Целлер становится его единственной опорой, защитником, наставником. Бруно испытывает к своему спасителю чувство почти рабской преданности: Целлер — единственный человек, который приходит ему на помощь в трудные моменты, а таких в романном действии немало. По существу, «шеф», как его зовет Бруно, спасает жизнь своего подопечного не только весной сорок пятого, но и позднее, многократно вырывая его из рук жестоких сограждан.

Оба они, взрослый и ребенок, родом из Восточной Пруссии, а это означает, что в результате гитлеровского завоевательного похода и тот, и другой оказываются бездомными. Этот мотив мощно прозвучал в творчестве Ленца, особенно в романе «Краеведческий музей», герои которого по вине нацизма и развязанной им войны лишаются крова, пристанища, родины.

Бывший учебный плац, затерявшийся среди неярких, суровых пейзажей Шлезвиг-Гольштейна, должен стать обитаемым для ребенка и его спасителя: земля, служившая войне, должна служить миру. Теперь, когда война позади, говорит Целлер, «мы покажем им, что можно сделать из этой земли». Мирный труд людей постепенно залечивает раны, нанесенные природе силами войны, разглаживает горькие морщины, исцеляет больную землю; она откликается на заботу, дает обильные плоды. Война отступает, вытесняемая энергичными созидательными усилиями человека. Арендованный у местной общины участок превращается в образцовое лесопарковое хозяйство, весть о котором разносится далеко. К Целлеру приезжают учиться, о нем пишут в журналах. В этой многолетней работе и борьбе за сохранение и процветание дела Бруно — лучший, надежнейший помощник. Любовь к земле, к труду еще больше сближает этих людей. Красота природы, доброта человеческих отношений — и насилие, убийство, война несовместимы; эта мысль также вплавляется в символику романа. Мирный труд людей разрушает образ милитаризма, впечатанный в настрадавшуюся землю и воплощенный в учебном плаце; природа предстает как нравственный целитель, как сила, противостоящая уничтожению жизни.

Однако антагонизм двух начал: созидательного, целебного, олицетворенного природой и преобразующей деятельностью человека, и деструктивной стихии милитаризма — не снимается; по существу, до самого конца. Попытки закрепить лесопитомник на месте стрельбища, навсегда превратить плац в цветущий уголок земли — это история непрерывных конфликтов с «инстанциями», заинтересованными в том, чтобы вернуть войне то, что герои романа пытаются у нее отнять. На месте молодого леса военные ведомства предпочли бы видеть полигоны для суперсовременного оружия. Не зеленые насаждения нужны им, а шахты для ракет. Приходится вести упорную, изматывающую борьбу, чтобы отвоевать клочок земли для мира, для леса и сада. Исход этой борьбы, как станет ясно читателю в финале, остается неопределенным.

Зигфрид Ленц сказал как-то, что писать «о войне, страданиях, преследованиях, бегстве, об убитых» означает «добровольно выступать в роли свидетеля». Настойчивое возвращение к годам войны становится для него, как и для других писателей его поколения, средством откликнуться на жизненно важные проблемы нашего времени. Во многих его произведениях выстраивается эта связь: сегодняшние душевные раны, искореженные судьбы, человеческие трагедии коренятся в недавнем прошлом.

Соотнесенность настоящего и минувшего находит у Зигфрида Ленца повторяющееся композиционное выражение: рассказчик, повествующий о событиях своей жизни, свободно переходит из одной временно́й плоскости в другую. «Урок немецкого» и «Краеведческий музей» представляют собой исповедь героя, монолог, в котором эпизоды прошлого, причудливо переплетаясь с настоящим, и создают эпическую структуру. В «Уроке немецкого» рассказчиком был юноша, находящийся в колонии для «трудновоспитуемых»; возрождая в памяти страницы детства, он пытался понять их смысл в контексте конкретного исторического времени, собственной жизни. В «Краеведческом музее» о прошлом размышлял, лежа на больничной койке, человек, умудренный опытом; его биография, судьба созданного им музея становились своеобразной парадигмой истории. Пережитая героем трагедия должна была стать уроком для будущих поколений, напоминая об опасности национализма, расистских и шовинистических предрассудков, так дорого стоивших человечеству в XX веке.

Роман «Учебный плац» построен сходным образом: снова исповедь, монолог, в котором сливаются события недавнего прошлого и дня нынешнего. Действительность представлена через призму индивидуального сознания, однако, при всей внешней камерности, перед нами повествование многоплановое, емкое по своей художественной структуре, создающее широкую эпическую перспективу, отнюдь не ограниченную углом зрения рассказчика. Исповедь Бруно Мессмера, героя «Учебного плаца», связывает воедино различные временны́е пласты. Вырывая из потока жизни яркие эпизоды трех послевоенных десятилетий, рассказчик создает живую, подвижную, объемную картину действительности.

Как всегда у Ленца, повествование развертывается плавно, размеренно, временами кажется замедленным и вялым. В век бурных скоростей, наложивших отпечаток и на ритмы прозы, Ленц демонстративно нетороплив и обстоятелен. У него свои резоны, свой художественный расчет. Он дорожит деталью, приглашая читателя задержать внимание на отдельном эпизоде, бытовой сцене, пристально взглянуть на людей и обстоятельства их жизни, вникнуть в происходящее, не поспешая с оценками. У него нет мелочей, пустяков, малозначащих подробностей — важен каждый штрих, все играет, все наполняется смыслом.

Еще в романе «Урок немецкого», который принес ему мировую славу, Ленц полностью раскрыл этот свой редкий дар: связывать в тугой повествовательный узел кажущиеся порой несущественными и даже лишними эпизоды и факты. Герой этого романа сравнивал себя с пловцом, ныряющим на дно за «мельчайшим планктоном». Все здесь шло в дело: как бы нечаянные, разрозненные воспоминания о детских годах, пришедшихся на зловещую пору нацизма, элементы семейной хроники, описание полотен знаменитого художника, неугодного режиму, неповторимые, самобытные северные пейзажи. На глазах у читателя герой постепенно складывал в единое целое эту многоцветную мозаику. Так было и в «Краеведческом музее». Рассказывая о том, почему он сжег собранные им по крупицам бесценные экспонаты из истории мазурского края, почему уничтожил любимое свое детище, герой романа оказывался перед необходимостью подробно, в деталях (снова «мельчайший планктон») изложить события собственной жизни, начиная с детства. Иначе, объяснял он, не понять причин и следствий, мотивов его рокового поступка. «Краткие обоснования, — говорил он, — ничего не дадут… Нас ведь нельзя понять без всего остального, что с нами приключилось», без всего, «от чего страдали мы… чем жили и чему радовались…»

Вот и Бруно Мессмер в «Учебном плаце» начинает издалека. Он ведет свой отсчет времени от того трагического дня близящейся к развязке войны, когда он, маленький мальчик, вместе с родителями и другими беженцами оказался на тонущем пароме у побережья Балтики. И сейчас, в момент повествования, отстоящий от того дня на тридцать с лишним лет, он отчетливо видит гибнущих людей, тонущих животных — кровавый финал затеянной нацистами бойни. Он и сейчас мысленно провожает глазами маленький желтый плот, на котором уплывают в небытие его родители. Этот день уже не уйдет из сознания Бруно: снова и снова будет он забрасывать сеть памяти в то давнее и недавнее прошлое, извлекая из глубины все новые детали и дополняя ими невеселую картину пережитого.

В вырытых тайниках он прячет свои сокровища — знаки времени, приметы утекших лет, помогающие ему сохранить в душе и трагическое, и злое, и светлое, с чем он столкнулся в этой трудной своей судьбе. Среди бережно хранимых ценностей — стреляные гильзы и осколки, ручные гранаты и обломки оружия, металлические пуговицы, кокарды и бляхи — все то, что хранила изрытая траншеями, израненная танковыми гусеницами земля, бывшая некогда учебным плацем, находки, напоминающие о «поколениях солдат». И здесь же, среди этой казарменной символики, реликвии иного рода — пожалованные мальчику его благополучными сверстниками перочинные ножики и губные гармошки. Это не дары дружеского участия, а жертвоприношения на алтарь нечистой совести, попытки компенсации за жестокость, за душевные раны, нанесенные безответному подростку, выкуп за унижения и обиды. Один взгляд на извлеченные из тайника «ценности» — и красноречивые свидетели прошлого начинают говорить. Разматывается пестрая лента былого, вереницей проходят перед рассказчиком картины прошлого, события, люди.

Пожалуй, именно в фигуре Бруно воплощена тайна художественного мастерства Зигфрида Ленца. Это фигура необычная, в определенном смысле незаурядная, хотя в чем-то и знакомая мировой литературе. В нем соединились черты юродивого и святого, простака и мудреца, отринутого и непонятого художника. Говоря о нем, хочется одновременно вспомнить и диккенсовских сирот, и Симплициссимуса, и Дон Кихота, и Квазимодо, и князя Мышкина. Он «блаженный», который видит дальше других, «шут», обладающий куда более зрелым разумом и нравственным чувством, нежели окружающие. Он добрый человек, страдающий от своей доброты, и он калека, которого отторгают благополучные сограждане. Он тот, в кого процветающие и не сомневающиеся всегда готовы бросить камень. Он — «другой», не такой, как все, а для нормального обывателя это невыносимо. Бруно не хочет и не может быть «в стае» и потому обречен на непонимание, презрение, травлю.

«Учебный плац» — это еще и роман об опасной обывательской нетерпимости и агрессивности, роковые последствия которой не раз демонстрировала история. Улюлюкающая посредственность, не терпящая отклонений, жаждущая всеобщей нивелировки, уже обнаруживала на крутых исторических виражах свою опасную сущность, свою постоянную готовность подчиниться самой реакционной демагогии. Литература ФРГ не забывает и этих уроков прошлого, неутомимо исследуя социально-политические и нравственно-психологические корни фашизма, его обыденные проявления. Жестокие предрассудки, крайняя нетерпимость, автоматическое отторжение тех, кто живет и мыслит иначе, приводят к трагическим для общества последствиям — этот урок стал для литературы одним из главных. Вот почему, в частности, столь горячо и страстно вступается она за человека, вытесненного на социальную обочину, за «аутсайдера», живущего в конфликте с окружением, с нормами и догмами прагматического, обездушенного бытия. Вот почему столь яростно протестует против социального и национального угнетения, против всех проявлений шовинистического высокомерия, любых попыток сделать козлом отпущения в кризисных ситуациях «чужаков», «не своих», как это имеет место, например, по отношению к «иностранным рабочим».

Духовный и нравственный облик Бруно очень привлекателен. Он страдает и терпит от окружающих не только потому, что калека, но и потому, что добр. Как в традиционной притче о добром человеке, ему часто бывает худо. Его жизненная стихия — мирный труд; война, разрушение, людская злоба — причины его трагедии. Он состоит в особом, тайном родстве с природой, ему доступен и понятен ее язык. Восстанавливая и украшая землю, он реализуется как личность, труд помогает ему забыть беды и обиды. Как никто другой, трепетно и нежно относится он к растениям, саженцы охотно подчиняются его умелым рукам. Когда Бруно работает, он уже не убогий, не косноязычный увалень, каким кажется холодным и равнодушным людям, а мастер, созидатель, вдохновенный артист. Ленц умеет создавать фигуры людей, самозабвенно творящих красоту и добро. Такова, к примеру, Соня Турк из «Краеведческого музея» — талантливая мастерица ковроткачества, подлинный художник, создающий волшебные комбинации красок и узоров. Таков выдающийся живописец Нансен в «Уроке немецкого». Что-то от этих самобытных артистических натур ощущается и в Бруно, когда он колдует над своими саженцами.

В выборе героя Ленц верен гуманистической традиции, верен самому себе. Его издавна привлекает человек незаурядный, не способный встроиться в систему господствующих представлений, страдающий среди всеобщего благополучия. В этом автор «Учебного плаца» разделяет позиции многих своих коллег, известных писателей ФРГ — Бёлля, Андерша, Носсака, Грасса, Вальзера. Вспомним: ни один из них не испытывает ни малейшей симпатии к процветающим и самодовольным, а если и интересуется ими, то преимущественно как сатирик. В произведениях каждого из этих авторов — боль за человека униженного, отвергаемого, не способного преуспеть в мире конкурентных отношений. Ранимые, неустроенные, их герои терпят бедствие от равнодушия и холодной жестокости окружающих, находятся в постоянном и непримиримом конфликте с обществом. В произведения этих авторов не вписывается так называемая «сильная личность», «сильный герой» — разве что со знаком минус. Сила их персонажей — в слабости, в нежелании присоединиться к «сильным», в тайном и открытом противостоянии обывательски понимаемому успеху.

Откликаясь на смерть Генриха Бёлля, которого он очень высоко ценил, Зигфрид Ленц говорил о том, что бёллевские герои не хотят «продвигаться», «не хотят участвовать в общем карьеристском балете. И поскольку в министерствах и епископатах, в канцеляриях и казармах они только утверждаются в своей безнадежности, они уходят в необычное сопротивление: заявляя о своей непригодности для этого беспамятного мира, сохраняя верность перенесенным ранениям». Для них, продолжает Ленц, «много значит память».

В этих словах о Бёлле проступает не просто горячая симпатия и уважение к коллеге, здесь чувствуется «избирательное сродство». Люди, не желающие «продвигаться» ценой собственной совести и оказывающие сопротивление обществу своим нежеланием разделять всеобщее «беспамятство», хранящие верность перенесенным страданиям, дабы не оказаться среди тех, кто причиняет страдания другим, близки и Ленцу. И о нем можно сказать словами, отнесенными к Бёллю: при чтении его книг «знакомая боль воспринимается острей… и горечь становится понятней…»

Специфика эпического мира Ленца — в его особом интересе к людям, в судьбы которых неизгладимо, на всю жизнь впечаталась пережитая катастрофа. Он нередко ставит в центр произведения человека, на чью долю выпало тяжелое потрясение, — так построены «Урок немецкого» и «Краеведческий музей». Речь идет не о каких-то фатальных ударах судьбы, неотвратимом роке, не о бессилии человека перед непостижимыми и грозными космическими силами. У зла в романах Ленца — конкретное социально-историческое лицо, и человеком здесь управляет не стихия. Глубокая травма, от которой страдают его персонажи, возникает не просто в результате несчастного случая; корни ее — в неблагоприятных для личности общественных и исторических обстоятельствах.

Юный Зигги Йепсен из «Урока немецкого» — «трудновоспитуемый» не от рождения. Впечатлительный подросток — жертва травматического шока, причиненного, по сути, самой историей. Столкновение с фашистской идеологией, ее чудовищными догмами, носителем которых оказывается его собственный отец, вызывает у мальчика синдром полного отвращения ко всему старшему поколению. Когда-то деревенский полицейский, фанатически верный ложно понимаемому долгу, активно вовлекается в травлю своего друга, талантливого художника, неугодного нацизму именно яркостью, своеобразием видения мира, оригинальностью творческого мышления. С тех пор юношу, сына того самого полицейского, преследует видение гибнущих в огне произведений искусства — символ глубокой антиномии между фашизмом и творчеством, тоталитарным режимом и личностью. Сходный мотив повторится позднее, в другом сюжетном оформлении, в романе «Живой пример». И вот так же, словно внезапные приступы тяжкой болезни, посещают героя «Учебного плаца» воспоминания о трагических днях детства. С тех пор любую несправедливость, любое оскорбление он воспринимает как физическую боль; она пронзает его мгновенно, почти лишая сознания, и избавиться от нее можно, лишь вытеснив эту боль другой, которую он причинит себе сам.

Пережитая Бруно травма обусловлена историческими обстоятельствами в еще более откровенном и прямом смысле, нежели в романе «Урок немецкого». Антифашистский смысл этих произведений усиливается тем, что речь в них идет об искалеченных, исковерканных судьбах подростков. Притом у Бруно, в отличие от Зигги, нет шансов на исцеление, нет будущего. Его рана глубже, она, по сути, смертельна. И причина, конечно, не только в том, что во время бомбежки тонущего ребенка ударила под водой копытом в лоб обезумевшая лошадь. Сам тот страшный день стал для мальчика несмываемым знаком войны, разрушения и гибели. Лишенный крова и родных, осиротевший, больной ребенок — трагическое воплощение бесчеловечности милитаризма. Могут ли быть более страшные обвинения фашизму и войне, чем искалеченные дети, родились ли они в Европе или в Хиросиме?!

Мальчику не суждено оправиться от травмы ни физически, ни психологически, не суждено стать «нормальным», так что и сегодня местные жители, завидев его, подталкивают друг друга локтем в бок. А сколько пришлось ему натерпеться насмешек, издевательств, побоев — и от сверстников, и от взрослых. Сцены горького детства Бруно, его несчастливого ученичества (например, трагически завершившиеся попытки овладеть профессией почтальона) принадлежат к числу самых сильных в романе. Переданные в бесхитростной, сдержанной интерпретации рассказчика, они вновь и вновь заставляют вспоминать знаменитейшие страницы мировой литературы. Да, именно мотив детского страдания, сиротского горя ставит роман в непосредственную близость к лучшим гуманистическим творениям прошлого.

Катастрофа, пережитая юным Бруно, предстает как прямое выражение того непоправимого ущерба, который наносит человеку бесчеловечная машинерия фашизма, позднее — механизм конкурентных отношений. Его жизнью можно мерить уровень нравственности — а точнее, безнравственности — окружающего мира. Трагическое одиночество подростка, юноши, нарушаемое лишь бережной участливостью Конрада Целлера и его жены, — убедительное свидетельство почти тотального отчуждения личности. Между убогим, увечным и потому чужим — и глухо забаррикадировавшимся в своем благополучии миром прагматизма, утилитарно-эгоистических принципов — непреодолимая стена. Ленц, как видим, касается одной из болевых точек современности, обращаясь к проблемам нравственного состояния общества.

Отношение к инвалидам, престарелым, беспомощным — тема, остро волнующая сегодня литературу. Общественность ФРГ давно уже горячо обсуждает эти вопросы на страницах печати, подтверждая тяжкую участь одиноких стариков, людей, пораженных недугом, лишенных помощи близких. Яростные споры разгораются вокруг тех, кого принято относить к «маргинальным» группам, к прослойкам, составляющим меньшинство. В этих полемических схватках резко обнажаются общественные фронты, позиции, взгляды: речь идет о мере человечности современного общества.

Да, именно так: судьба человека физически неполноценного и потому отверженного позволяет поставить вопрос о степени гуманности и нравственной зрелости общества, его социальном и психологическом климате. Как не вспомнить, что во времена фашизма сторонниками так называемого «биологического мышления» немало было потрачено красноречия, чтобы доказать, сколь «непродуктивно» тратить средства на тех, кто должен исчезнуть по законам социального отбора. Больные, калеки — «неполноценные» — рассматривались как «человеческий балласт», осужденный на вымирание и недостойный общественного призрения. Осуществлялись, как известно, и практические меры по реализации теорий, направленных против «преступной гуманности», обосновывавших отказ от помощи инвалидам «высшими соображениями расы», борьбой за «оздоровление нации». Утверждалось, что милосердие ведет к расовому вырождению, что миру грозит опасность «превратиться в госпиталь». А иные медики, разделявшие подобные взгляды, энергично приступали к «очищению» рейха от «людского балласта» и освобождению от непродуктивных расходов. Куда «продуктивнее» было направлять эти средства на подготовку к захватнической войне…

Литературе ФРГ было что сказать об этом позоре недавнего прошлого. На протяжении послевоенных десятилетий она яростно, беспощадно вершила суд, заклеймив так называемую «эвтаназию», любые попытки оправдать насильственное умерщвление инвалидов, неизлечимо больных стариков и детей. Поднимая эти проблемы, литература подводила к размышлениям о смысле и качестве жизни в сегодняшнем мире.

Искренняя озабоченность нравственным состоянием общества углубляет гуманистическое звучание романа Зигфрида Ленца, его эмоциональное воздействие. Писатель убежден: невозможность самоосуществления личности, загнанной на социальную обочину и психологически отторгаемой обществом, — важнейшее свидетельство общественного неблагополучия. Вот почему в напряженном, полном коллизий действии романа отношение к увечному Бруно — главный индикатор человечности. Здесь проходит невидимая граница, разделяющая участников событий: с одной стороны, «шеф», его мягкая и доброжелательная жена Доротея, с другой — их младший сын, которого отличают крайний эгоизм, черствость, холодная ненависть к несчастному сверстнику.

Так возникает в романе давний топос литературы, столь ярко представленный в творчестве Генриха Бёлля: конфликт между «агнцами» и «волками» (или «буйволами», как в романе «Бильярд в половине десятого», где традиционного библейского волка вытесняет буйвол — выражение грубой силы и солдафонской тупости германского милитаризма). У Ленца «агнцев» и «волков», добрых и злых разделяет, конечно, не только приязнь или неприязнь к Бруно, хотя в первую очередь именно это. Как и в творчестве Бёлля, человеческая жизнь измеряется и оценивается у Ленца высокими этическими и духовными мерками, а драматическое напряжение рождается из несовместимости между нравственными устремлениями личности и глухой враждебностью окружения.

Проблема человеческого существования в условиях современного индустриального общества, культивирующего прагматический эгоизм, — давняя забота литературы ФРГ. Сегодня в поле ее зрения включаются и более общие проблемы гуманитарного характера, вплотную касающиеся самой возможности сохранения нравственных и духовных богатств, накопленных человечеством и оказавшихся под угрозой разрушения. Есть здесь и обратная зависимость: вопрос о перспективах человечества все заметнее ставится в связь с нравственным состоянием человечества, выбором этических образцов и ориентиров. Стремление литературы глубже проникнуть в мир личности, пристальный интерес к проблемам индивидуального сознания во многом определяются и тем, что в ситуации ядерного века, перед лицом глобальной опасности, человечеству грозит распад нравственных ценностей, бездуховность, растущее отчуждение.

Такие простые понятия, как совесть, достоинство, ответственность, обладают законодательной силой в произведениях Ленца. Симпатия к обездоленным и отринутым, искренняя, лишенная декларативности и пафоса человечность — основа его этической программы. В этом смысле безусловно близок «Учебному плацу» предыдущий, пока еще не известный советскому читателю роман Ленца «Утрата», стоящий в определенном смысле особняком среди его произведений. Здесь автор не столь последовательно придерживается традиционной для него структуры совмещения и чередования временных пластов — действие развертывается на предельно коротком отрезке, охватывая примерно сутки жизни героя, если не считать нескольких коротких отступлений в прошлое. По-иному, нежели в «Учебном плаце», возникает здесь тема травматического шока. Тяжелое заболевание — инсульт, сопровождающийся утратой речи, — означает для героя романа потерю контакта с окружающими, почти тотальное разрушение связей с внешним миром. Роман написан в свойственной Ленцу замедленной и внешне почти безэмоциональной манере, но происходящее глубоко волнует. Герой пытается прорваться к душам людей, хочет быть понятым и услышанным, но никто не слышит и не понимает его. Ведь ему только кажется, что он говорит, речь его стала нечленораздельной, язык больше не подчиняется ему, и люди разглядывают его с недоумением и недоверием, подозревая, что перед ними пьяный, наркоман или умалишенный.

В этой утрате живого контакта есть и метафорический смысл. Автор не случайно наделяет своего героя профессией гида. Переменив множество занятий, Ульрих Мартенс наконец находит, что искал. Роль гида соответствует его потребности в общении. Он со страстью отдается работе, ему нравится рассказывать гостям Гамбурга об этом прекрасном городе, не утаивая и теневых сторон, и мрачных пятен на городском облике. Он прекрасный гид, остроумный и находчивый, слушателям импонирует его манера говорить, его эрудиция, юмор. И вдруг катастрофа: тяжелый приступ вырывает Ульриха из привычного бытия, из работы, в прямом смысле на полуслове обрывается его речь перед микрофоном, обращенная к сидящим в автобусе туристам. И сразу возникает глухая стена между ним и окружающими. Здоровые не понимают больного, как сытые голодного. Беспредельное отчаяние охватывает Ульриха, когда он убеждается, что его попытки объясниться, выразить свою мысль не достигают собеседников, разбиваются о стену холодного непонимания, душевной глухоты. И даже женщина, искренне к нему привязанная, не сразу находит в себе силы побороть страх, ее одолевает эгоистическое желание бежать, спрятаться.

Утрата речи оборачивается утратой любви, без которой не может полноценно жить человек. Недаром одну из своих повестей о драме одиночества другой западногерманский писатель, Мартин Вальзер, назвал «По ту сторону любви». По ту сторону любви оказывается и Ульрих. С трудом превозмогая недуг, он тайком уходит из больницы, чтобы найти и вернуть любимую женщину, сказать ей, как он в ней нуждается. Люди, с которыми он сталкивается во время своей короткой одиссеи по гамбургским улицам, реагируют по-разному, однако добра и участия на его долю выпадает мало. Из последних сил пытается он добраться до цели, но теряет сознание, и его доставляют в полицейский участок. Сцены эти символичны. Люди не задумываются, что перед ними больной: Ульриха и здесь слишком долго принимают за пьяного или «психа». В конце концов его возвращают на больничную койку, но время упущено, и теперь его шансы справиться с болезнью невелики. А ведь каждый из окружающих мог помочь ему, облегчить его участь. Перед нами процесс атрофии чувств, утраты милосердия, а с ним — нравственного здоровья, охвативший современное «индустриальное» общество.

В этом романе ощущается, как и в других произведениях Ленца, высокий драматический накал. Эпическое спокойствие этой прозы — лишь видимость; за неспешностью повествовательного ритма скрывается кипение страстей, мощная сжатая энергия чувства. При всей кажущейся холодноватости ленцевской прозы симпатии и антипатии автора четко различимы.

Симпатии его всегда на стороне тех, кому плохо и горько, кому причиняют зло, — такова традиция гуманистической литературы. Однако никакой слезливой сентиментальности мы у Ленца не обнаружим. «Учебный плац» — вовсе не история бедного горемыки на фоне провинциальных будней. Это социально-критическое полотно, на котором четко проступают некоторые важные линии развития ФРГ на протяжении трех послевоенных десятилетий. Верность автора «местному колориту», пристрастие к микрокосму северных немецких земель с их особым укладом жизни могут создать иллюзию почвеннических симпатий. Однако ничто так не чуждо Ленцу, как умиление идеями почвенничества, столь скомпрометировавшими себя в недавней истории: ведь философия «крови и почвы», идеализация «клочка земли», крестьянской патриархальности стали составной частью нацистской идеологии. Пристально вглядываясь в почти автономный мир северных провинций, Ленц далек от его идеализации; мрачные стороны этого уклада увидены зорким, проницательным взглядом художника.

Рассказанная Ленцем история — это и своего рода семейная сага, повествующая о расцвете и упадке одной семьи в условиях «экономического чуда» и «общества потребления», красноречиво раскрывающая особенности морально-психологического уклада жизни определенного социального слоя. По мере процветания дела, основанного и руководимого Целлером, резче выявляются нравственные контрасты, идет процесс этической дифференциации. Имущественные интересы, жажда обогащения и власти приходят постепенно в непримиримое противоречие с бескорыстием, душевной щедростью, человеческой теплотой.

Перед нами классический конфликт, нисколько не утративший своей актуальности: вокруг ожидаемого наследства бушуют страсти, материальные интересы сминают казавшуюся гладкой оболочку семейного быта. Вскипающие домашние бури обнажают всю призрачность недавнего сосуществования, выглядевшего почти мирным; эгоизм оборачивается ненавистью, и вот уже разрастается, не зная удержу, семейная вражда. Стареющий глава семьи, вложивший столько сил и труда в свой лесопитомник, связывал с ним надежды не только материальные, но и нравственные (природа как великий исцелитель и очиститель душ) и даже в определенном смысле общественно-политические (лес вместо полигона). Недаром он потратил столько нервной энергии, чтобы сломить сопротивление «ведомств». Но вот, дряхлея, приближаясь к собственному финалу, он вынужден наблюдать, как дичает душевно его младший сын, как стремление к богатству начинает определять все его поведение, весь его моральный статус. Можно считать, что в этом смысле глава семьи терпит крушение: семена добра и человечности не взошли в собственном доме. Целлер не в состоянии предотвратить процесс обесчеловечения, разрушения нравственных основ, не может остановить торжества бездуховности. Он пытается на свой лад, «чудачески», противостоять этому безостановочному угасанию человечности. Но все его попытки тщетны.

Желание вознаградить преданность Бруно, единственного человека, который служил своему покровителю верой и правдой, лишь провоцирует младшего отпрыска на акт крайней, безмерной жестокости. Да и старший сын Целлера, некогда увлекавшийся бунтарскими антисобственническими идеями левого молодежного движения 60-х годов, вступается за «семейные ценности», против их «разбазаривания». И даже его прежняя, казавшаяся устойчивой покровительственная симпатия к Бруно уступает место трезвому расчету. Туманной становится и судьба сиротеющего лесопитомника — ведь если некому больше вести за него упорную борьбу, «инстанциям» куда легче вернуть войне землю, с таким трудом отнятую у нее для мира. Похоже, что «волки» и «буйволы» в этом романе могут восторжествовать. «Агнцам» не под силу сдержать натиск жестокого эгоизма, властолюбия и стяжательства.

Семейная линия романа, движение которой столь беспощадно высвечивает характеры, прорисована, пожалуй, наиболее убедительно, придавая повествованию традиционную для Ленца эпическую основательность и глубину психологизма. Правда, возникают в романе внутренние разрывы, ослабляющие прочность художественной конструкции. Временами появляется ощущение, что возможности, заложенные в символике заголовка, не развернуты в полную меру, что образ леса, вытесняющего казарму, сулил больше, нежели автору удалось реализовать.

Это ощущение связано прежде всего с провисающим, недостаточно закрепленным в структуре романа, хотя и ключевым по замыслу сюжетным мотивом, связывающим прошлое и настоящее. Когда-то здесь, на плацу, разыгралась трагедия, подоплека которой столь характерна для недавней германской истории. Литература ФРГ дала впечатляющие свидетельства непосильной муштры, жестокости, унижения человеческого достоинства, составлявших непременную особенность фашистской казармы. Впрочем, казарменная обстановка времен более отдаленных, периода первой мировой войны, тоже калечила души, угнетала, деформировала сознание молодых немцев — как тут не вспомнить хотя бы «На Западном фронте без перемен» Ремарка. В пору нацизма, когда усиленно отлаживалась военная машина рейха, учебный плац становился местом, где изничтожалась личность и взращивался захватчик. Жестокость муштры закрепляла и ускоряла этот процесс превращения солдата, «ландсера», в оккупанта и убийцу.

Трагический эпизод, разыгравшийся в романе Ленца на стрельбище в Шлезвиг-Гольштейне, тоже отражает эту общую ситуацию в германской армии накануне захватнического похода. Двое солдат убивают фельдфебеля, отличавшегося особой жестокостью. Этот эпизод имеет продолжение в романном действии: спустя годы после войны один из совершивших убийство солдат, судьба которого оказывается переплетенной с судьбами действующих лиц, не выдерживает бремени давнего своего поступка и добровольно уходит из жизни. Сюжетная нагрузка, которую призваны нести эти сцены романа, становится еще более весомой оттого, что они окутаны атмосферой недомолвок, недоговоренности, тайны; лишь постепенно раскручивается запутанный клубок, тайна проясняется. И все же эта линия вызывает разочарование: некоторые эпизоды «не работают», не создают новой плоскости художественного осмысления. Недостаточно развернут и слабо мотивирован как сам конфликт, так и его социальные, психологические, нравственные последствия.

Ощущение не до конца использованных идейно-художественных резервов относится и к коротким страницам военной биографии Целлера, его службы в вермахте, на Восточном фронте, его отношений с русским по имени Борис. Сама эта история, как и бегло намеченный образ Бориса, несет на себе печать привычных штампов в изображении «загадочной русской души». Художественные итоги подобных попыток, как правило, слабые.

И все же внутренний импульс романного действия достаточно мощный, чтобы обеспечить прочность, целостность структуры. Сила этого произведения — в его глубокой человечности, в остром неприятии всего, что унижает и калечит человека. Роман подкупает своим гуманистическим настроем, искренностью выраженного в нем нравственного предостережения.

Ленц говорил как-то, что «хотя литература сама и не изменяет мир», но с ее участием «может быть изменено нечто другое, нечто отнюдь не остающееся без последствий, а именно: наше отношение к миру, то, каким мы его видим». Да, писатель не склонен считать литературу беспомощной. Он принадлежит к тем художникам современности, которые убеждены, что слово обладает мощной силой воздействия. Чтобы оно не обернулось во зло, нужна осознанная, ответственная позиция. Проникнутые гуманистическим пафосом, откликающиеся своим глубинным смыслом на ключевые проблемы эпохи, произведения Зигфрида Ленца способствуют созданию атмосферы доверия и взаимного уважения между людьми и народами.

Ирина Млечина