Учитель

II

В нашей школе стояло четырнадцать парт. Восемь для мальчиков, остальные для девочек. На двух первых сидели самые маленькие, у которых были грифельные доски и буквари. Когда старшие ребята проходили имя существительное или правила грамматики, орфографии и арифметики, учитель показывал малышам, как складывать буквы в слоги, а затем и в слова. Он учил нас на шариках и других предметах считать, объяснял, как называются различные звери и цветы; при этом он хвалил тех, кто сам называл животных и растения, добавляя к их ответам новые сведения. Обо всем услышанном мы должны были написать в тетради, а затем все это прочитать. Самые маленькие ученики требовали от учителя особенного терпения. Во время урока они постоянно разговаривали и играли между собой, мешая заниматься старшим. Но учитель сразу же вмешивался, прекращал возню и старался занять малышей написанием букв или цифр, которые они уже знали, или сам рисовал им стол, стулья, домики, собачку и другие занятные вещи. Малыши искали друг у друга ошибки, и их щебетание не мешало уже старшим. Если у старших впереди был трудный урок, младшие, справившись со своим заданием, шли домой.

На следующий год у пана учителя появился молодой помощник, который занимался с самыми маленькими в отдельной комнате. Я сидела на третьей парте, потому что, придя в школу, уже достаточно хорошо умела читать, начинала писать и считала до двадцати. Да и в школе во время уроков чтения я внимательно слушала учителя и не спускала с него глаз, когда он учил нас читать. Мне нравилось, как он учит. Напишет он, например, букву «м» и начинает подражать повадкам медведя, а потом рассказывает о нем. Или вдруг припишет к этой согласной букве «а», «е», «и», «о». Ученики повторяют за ним «ма», «ме», записывая это на своих досках. Мы соединяли также в слоги буквы из передвижной азбуки, висевшей на стене. Какую радость испытывали мы, когда из этих букв образовывались слова «ма-ма», «па-па», «котик», «я-го-да» или что-нибудь другое, не менее интересное. С какой радостью, с каким весельем записывали мы каждый слог на своих досках мелом или грифелем. Все это было для меня в диковинку, и я от души радовалась вместе со всеми и жалела, почему не знала этого раньше.

Мне было четыре года, когда мать принесла мне с ярмарки грифельную доску, к которой была прикреплена бумажка с черными буквами, а над ними нарисован красный петух. «Вот тебе доска. Раз ты запоминаешь песни, то можешь запомнить и буквы», — сказала мне мать. По соседству с нами жил дядюшка. Так его все называли, хотя он никому дядей не приходился. Про него говорили, что он знает все на свете. К нему-то я и пошла на следующий день похвастаться своей доской, и он сам предложил научить меня различать буквы. Он действительно показал мне буквы, потом научил складывать их в слоги, а из слогов составлять слова; так я потихоньку, играючи и научилась читать. Одновременно он показывал мне, как надо писать, а на больших свинцовых пуговицах, нашитых на его голубой куртке и длинном жилете с глубокими карманами, научил считать. Но летом мы мало занимались. Большую часть времени мы проводили в саду, где дядюшка объяснял мне названия цветов. Вместе с ним я наблюдала, как трудятся пчелы, или помогала ему ухаживать за цветами, окапывая их маленькой мотыгой и поливая из детской лейки. Большой пользы от моей работы не было, но она доставляла мне удовольствие, да и дядюшка радовался, глядя на меня. Зимой мы занимались больше, и, если я вела себя хорошо, он показывал мне книгу, в которой было нарисовано много красивых птиц и цветов; иногда он рассказывал мне сказки и учил петь.

Родители не придавали большого значения этим занятиям, считая их простой забавой, и говорили, что настоящая учеба начнется только в школе. Поэтому-то меня, как я позднее узнала, и отвезли в Хвалин, по совету дядюшки, который слышал, что в тамошней школе преподает хороший учитель. Когда меня в первый раз пан учитель вызвал читать, я быстро встала, но от одной мысли, что все будут меня слушать, я остолбенела, покраснела и не могла выдавить из себя ни слова. Учитель ободрил меня ласковыми словами: «Не бойся, Бетушка, тебе нечего стыдиться, если даже ты и не умеешь хорошо читать. Грамотным еще никто не рождался. Любой человек должен сначала учиться. Когда я был такой же маленький, как и ты, то вообще не умел читать». Осмелев от этих слов, я начала читать, а когда дочитала до конца, учитель похвалил меня за хорошее чтение. Своим ласковым отношением он еще больше пробуждал в нас стремление к учению. Мы изучали те же самые предметы, что и в городских школах: у нас были уроки чтения, письма, арифметики, грамматики, закона божьего. Кроме этого, раз в неделю учитель рассказывал нам о каком-нибудь знаменательном событии из чешской истории. Он делал это обычно в качестве поощрения за хорошее поведение, добросовестное выполнение уроков и другие похвальные поступки. Старшие школьники, которых он называл, должны были написать дома обо всем, что запомнили из его рассказа, и в школе вслух прочитать написанное. При этом учитель поправлял и дополнял читавшего, помогая нам лучше запоминать примеры из истории родной страны. Два раза в неделю у нас был урок географии. Как же он проходил? Учитель прикреплял к доске чистый лист бумаги и начинал на нем медленно рисовать географическую карту Чехии. Сначала появлялись нарисованные зеленым мелом границы, затем коричневые, покрытые лесом горы, голубые реки и озера, и наконец у этих рек, лесов, у подножия гор рисовали мы вслед за учителем красные деревушки, замки, поселки, города, крепости и напоследок — нашу столицу Прагу. Обо всем услышанном мы также должны были делать краткие заметки. Мы особенно любили эти уроки, потому что пан учитель очень подробно и интересно рассказывал о том, как живет население в различных местностях страны. Эти рассказы подкреплялись примерами из личных наблюдений учителя, который чуть не всю Чехию исходил в свое время вдоль и поперек. Он прививал любовь к путешествиям не только тем, кто хотел стать ремесленником, но и тем, кому предстояло плугом вспахивать отцовское поле.

Пение в нашей школе также не было второстепенным делом. Каждый день перед началом занятий и после них, а иногда и во время перерыва мы пели песни. Учитель аккомпанировал нам на скрипке. Не менее двух раз в день все мы без исключения упражнялись в пении. Девочки учились читать и писать дискантовые ноты, мальчики альтовые (за исключением солистов), брать терции, кварты, квинты, сексты. Новые песни мы обычно пели на два голоса. Песни наши состояли из двух, трех, самое большее — из пяти куплетов. Изучали мы и многоголосное пение. При разучивании песни учитель ставил впереди двух певцов: дисканта и альта с хорошими голосами и хорошо разбиравшихся в нотах, которые несколько раз пели новый мотив, а потом и все мы, сперва девочки, а потом мальчики, глядя в ноты, подхватывали эту песню. Учитель стоял перед нами или ходил между поющими и звуками скрипки поправлял наши ошибки. Я хорошо помню, что мы начинали учиться петь с простейших песен, а заканчивали хоралом. Три раза в неделю после школы у мальчиков, поющих в хоре, был урок музыки. Я тоже, когда стала постарше, училась петь и играть на рояле, но спустя три года учитель сказал мне: «Не трать напрасно времени, Бетушка. Оставь эти занятия. Не получится из тебя ни певицы, ни пианистки. Если бы ты родилась мальчиком, из тебя скорее всего вышел бы хороший студент. Употреби это время на что-нибудь более полезное!». И я послушалась учителя.

По четвергам мы собирались в саду и помогали учителю. Это было для нас очень полезно, потому что во время этой работы он без устали объяснял, как называется тот или иной цветок или дерево, почему в природе происходит то или иное явление, сообщал и другие различные сведения из естествознания. Старшим ученикам учитель показывал, как надо делать прививки на плодовых деревьях, а младших учил ухаживать за цветами. Он держал два улья пчел и часто о пчелах рассказывал, ставя нам в пример их трудолюбие. Как-то я сказала пану учителю: «Я это уже знаю, мне дядюшка говорил». Пан учитель стал расспрашивать меня, и я рассказала, как дядюшка сказал мне однажды: «Помни, Бетушка, и всегда благодари того, кто научит тебя чему-нибудь хорошему». Это подтвердил мне и учитель. После работы его жена приносила нам хлеб и молоко, а сам он угощал нас фруктами. В воскресенье после обеда мы ходили на прогулку, во время которой он не переставал пополнять наши знания. Увидим ли мы по пути муравейник, птицу, бабочку, поле или пруд — обо всем следует поучительный рассказ.

Однажды шли мы по плохой дороге вдоль голого холма, внизу было болото. Остановился наш предводитель и обратился к нам с такими словами:

— Видите, дети, если бы это болото хорошие хозяева осушили, у них прибавился бы кусок доброй земли; если бы они засадили этот холм черешней, деревня получила бы через несколько лет много полезных ягод; а если поправили бы эту дорогу, то не мучились бы здесь лошади, не ломались повозки, а люди бы быстрее добирались, куда им нужно. А вы, ребята, когда сами начнете хозяйствовать, не забывайте, что говорил вам сегодня ваш старый учитель.

Чаще всего мы ходили на вершину одного холма, откуда вся местность была видна как на ладони. С этого холма показывал нам учитель, в какой стороне лежит тот или иной край родной страны, объяснял, что растет на окрестных полях, как называются близлежащие деревни; он показывал направление, в котором расположен тот или другой примечательный город, который мы хорошо умели находить на карте; он рассказывал нам об истории и особенностях различных замков и деревень, находящихся в поле нашего зрения. Он обращал наше внимание на вершины голубоватых или темнеющих в далекой дымке гор и хвалил за быстроту и внимательность того, кто раньше всех вспоминал их название. На таких прогулках мы и в игры играли с большим удовольствием, потому что в них участвовал наш любимый учитель, руководя ими или поручая это кому-нибудь из нас. Большой камень, лежавший на холме, служил нам кафедрой, с которой каждый охотно декламировал все, что знал. Учитель тоже декламировал вместе с нами, или мы садились вокруг него и с упоением пели наши школьные песни. Мелодия разносилась по всей округе, и крестьяне из окрестных деревень приходили иногда, чтобы послушать нас. Ах, с каким нетерпением дожидались мы этих прогулок и как огорчались, если дождь или ветер мешали нам. Очень часто к нашим экскурсиям присоединялся капеллан, который покупал нам молока, вишен или каких-нибудь фруктов, что еще больше возбуждало наше веселье. Эти прогулки были нам дороже всех других развлечений. И если учитель хотел кого-нибудь наказать, он запрещал ему работать в саду и участвовать в прогулке. Но он очень редко и неохотно наказывал нас, хотя мы довольно часто этого заслуживали. Обычно же наказание состояло в том, что он спокойно отчитывал провинившегося, или оставлял его в школе после уроков, или, как уже было сказано, не брал с собой на прогулки и не разрешал работать в саду. Мы готовы были вытерпеть любое наказание, только не это. До начала уроков школа гудела, как улей, но стоило учителю войти в класс — сразу становилось тихо, как в костеле. Он никогда не кричал, не угрожал, но ему достаточно было молча взглянуть на нас, и наши глаза непроизвольно опускались, а руки сами ложились на парту. Он редко запрещал нам что-нибудь, но уж если запрещал, то никто не смел его ослушаться. Он очень не любил еще, когда кто-то жаловался на другого. И только в том случае можно было поднять руку и пожаловаться, если шалун сосед мешал заниматься. Обманывать, браниться, насмехаться над физическим недугом другого или что-нибудь подобное строго запрещалось. Беспощадно искоренялись и вредные привычки, которых у нас было предостаточно. Некоторые ученики очень долго не могли от них отвыкнуть. Я, например, щурила глаза, а моя соседка беспрерывно вытягивала пальцы из суставов и так ловко выворачивала их, что из перевернутой ладони получался «столик», как мы это называли. Один ученик, когда писал, все время держал во рту указательный палец левой руки, другой шлепал губами, а третий скрипел зубами. Такие привычки водились за всеми. Но мудрый воспитатель постепенно отучил нас от них терпеливым напоминанием или угрозой, что рассердится и сделает всеобщим посмешищем того, кто не отвыкнет от дурных наклонностей.

По утрам мы обычно ходили в костел. Учитель также приходил туда и напоминал нам, чтобы мы лучше молились, пели и тише вели себя. После этого он поднимался наверх, где руководил созданным им хором, состоящим из старшеклассников и молодых крестьян — его учеников. Сам он играл на органе. Он никогда не боялся оставлять нас одних, как будто заранее было уверен, что мы будем вести себя тихо и послушно, даже самые маленькие, которых он вообще не принуждал ходить в костел. Правда, в зеркальце, укрепленном на органе, ему был виден весь костел, и он наблюдал через это зеркальце за нашим поведением, хвалил нас или, наоборот, делал замечания. Ученикам, которые плохо вели себя и несколько раз получали замечания, он на некоторое время запрещал посещать костел. Да и мы сами, не желая огорчать пана учителя, одергивали шалунов. У каждого из нас была тетрадь в красивой обложке, куда мы переписывали текст, а мелодию все хорошо знали. Пели на два голоса, а старшие школьники и взрослые, находившиеся в церкви, дополняли нас более низкими голосами. Чтобы послушать, как мы поем, люди приходили к нам из самых отдаленных деревень и поселков, и очень часто какой-нибудь прохожий, остановившись перед костелом и послушав наше пение, хвалил нас, когда мы выходили на улицу. Мы с радостью спешили сообщить об этом учителю.

Каждое утро, прежде чем начать урок, как и впервые, когда я пришла в школу, учитель спрашивал, все ли присутствуют на занятиях, и, если кого-нибудь не было, выяснял, почему отсутствует. Если же ученик был болен, учитель обязательно навещал его и, когда видел, что болезнь опасна, требовал, чтобы родители послали за доктором. Обычно родители делали это весьма неохотно, потому что доктор жил довольно далеко. Учитель был воплощение доброты и любви не только к нам, но и ко всем людям. Любой, кому был нужен совет, помощь в беде, кому требовалось написать прошение или жалобу, шел к учителю, который безвозмездно помогал каждому. И только в том, что касалось их ремесла, крестьяне старались делать по-своему, редко прислушиваясь, часто даже себе во вред, к хорошим его советам. Вообще же учитель и его жена были у людей в большом почете. Крестная, например, всегда говорила, если кто-нибудь спрашивал ее о жене учителя: «О, это прекрасная женщина!».

Мы, ученики, и мальчики и девочки, очень любили старую пани. У нее были седые волосы, румяные щеки и приветливый взгляд. С утра до вечера она хлопотала по дому, как молоденькая. На голове она постоянно носила белоснежный чепец, стянутый под подбородком голубой лентой; шею повязывала темным платком; летом ходила в суконном жакете, а зимой в полушубке; в будни надевала широкую канифасовую юбку и передник с карманами. Как и учитель, она всегда была опрятная и чистая словно только что из бани; в доме у нее все сверкало чистотой. Она любила говорить: «Чистота — это половина здоровья», а когда замечала, что какой-нибудь ученик пришел в школу непричесанный и неумытый, то сразу же спрашивала его, почему он явился в таком виде. Если он отвечал, что мать забыла его умыть, говорила: «Это ты и сам отлично сделаешь». Потом подавала ему таз с водой и гребень, приговаривая при этом: «Вот видишь, ты прекрасно можешь сам справиться». На другой день ученик приходил чисто вымытый, независимо от того, сам ли он умывался или пристыженная мать приводила его в порядок. После каждого урока у нас была небольшая перемена, во время которой мы обычно бегали к колодцу напиться. Но старая пани, бывало, как только заслышит наши голоса, всегда выходила из кухни со стаканами и кувшином, наполненным водой, и не пускала нас к колодцу, опасаясь, что мы простудимся. Мы пили, а она расспрашивала нас о родителях, об их здоровье. И если кто-нибудь говорил, что у него болеет мать, она интересовалась, что с ней, не нужно ли чем-то помочь, и ученик обычно обо всем подробно рассказывал. Все узнав, она передавала его матери большой привет и обещала, что обязательно ее навестит. На другой день говорили ученик или ученица:

— Подумай-ка только, вчера приходила к нам жена пана учителя, принесла маме вкусной еды, мамочка и нам дала попробовать!

С детей бедняков учитель не брал никакого вознаграждения, доставал для них книги и тетради у богатых сельчан. Он говорил таким ученикам: «Только ходите в школу и хорошо учитесь, а я о вас позабочусь и достану все, в чем вы будете нуждаться». Вместе с нами учились два мальчика, сироты, самые бедные. Их родители умерли от холеры в один и тот же день. Остался у них только старый дедушка, который сам едва сводил концы с концами. Об этих двух мальчиках учитель заботился как родной отец; он их бесплатно одевал, кормил, учил, да еще помогал их деду. Учитель знал, что ему всегда помогут и священник — добросердечный человек, и его сестра, панна Фанинка. Во всем мог он положиться и на владелицу замка. Так называли крестную, которая совсем не была такой черствой, как казалось на первый взгляд. Эти сироты очень хорошо учились, были послушны и исполнительны; учитель любил их и говорил: «Мне еще доведется на них порадоваться!». И он не ошибся. Один из мальчиков стал хорошим столяром, другой также подавал большие надежды. У него оказались необычайные способности к музыке, и он мечтал стать музыкантом. Мудрый наставник не препятствовал ему в этом, говоря: «К чему лежит у человека душа, в том он больше всего и преуспеет». Пан учитель обучал его сам до тех пор, пока у него хватило знаний, а потом с помощью друзей устроил в пражскую консерваторию. Он действительно стал отличным музыкантом, получившим позднее большую известность за границей. Правда, учитель уже этого не дождался.

Вдова умершего сына учителя с маленькой дочерью тоже жила при школе. Она обучала девочек разным женским работам. Плату за свой труд она брала только от нескольких самых богатых крестьян — домашней птицей, хлебом и продуктами. Мало кто платил ей деньгами. За девочек из бедных семей платил священник, он же покупал лен для пряжи, прялки и веретена, шерсть для вязания чулок, булавки, иглы, нитки, наперстки, полотно и канифас для шитья. Чулки, рукавицы, юбки, платки, рубашки, изготовленные нами, раздавались вместе с обувью в день святого Микулаша бедным ученикам. Обычно на эту церемонию сходилась вся деревня, особенно женщины, отчасти чтобы посмотреть, как радуются дети подаркам, отчасти для того, чтобы оценить наше рукоделие и поблагодарить неутомимую вдову, научившую нас делать такие прекрасные вещи. Вдова была доброй женщиной, и мы любили ее. Во время занятий она рассказывала нам о том, что может пригодиться в хозяйстве, или читала какой-нибудь интересный рассказ. Другой раз читал кто-то из нас, остальные вязали чулки. Иногда приходил на занятия помощник священника, а то и сам священник. Они внимательно осматривали каждую вещь, сделанную нами, и высказывали свое мнение. Часто посещал эти уроки пан учитель. Он слушал и пояснял то, о чем мы читали, рассказывал интересные истории или задавал загадки, которых знал очень много, заставляя нас думать быстрее, а порой смеша нас. Иногда внучка учителя просила: «Дедушка, сыграйте нам какую-нибудь песню!». И дедушка, ласково посмотрев на внучку, шел к роялю и играл какую-нибудь народную песню, а мы пели под его аккомпанемент.

Особенно охотно играл он песню «Осиротело дитя», которая всегда вызывала у нас слезы. Если жена учителя бывала свободна, то также приходила к нам, садилась в широкое кресло, клала на колени руки, и лицо ее, устремленное к пану учителю, светилось каким-то внутренним светом. Когда учитель переставал играть, то подходил к ней, подавал руку или ласково гладил по голове. Бывало, мы помогали ей окучивать в саду грядки, вязать или поливать полотно во время отбелки, что доставляло нам особенное удовольствие. Старая пани всегда говорила: «Вы, девочки, учитесь этой работе, только тогда вы сможете поручать ее другим. Это не всякий может делать!». После работы мы всегда получали хороший завтрак.

В шкафу у пана учителя было много красивых книг, содержание которых он нам рассказывал, в классе всегда стояли цветы. Очень боялись мы вначале человеческого черепа, лежавшего на шкафу. Каждую неделю мы должны были выучить на память новое стихотворение и прочесть его. Если учитель был доволен, то показывал нам некоторые экспонаты из своей коллекции и сообщал их названия. А однажды он поставил на стол человеческий череп, и мы по очереди должны были брать его в руки. У меня до сих пор мороз по коже проходит от этого воспоминания.

Шесть лет я прожила в Хвалине, и то, чему я там научилась, стало хорошей основой для дальнейших занятий. Не только я, но и все, с кем я вместе ходила в школу, сохранили в своем сердце благодарную память о пане учителе. Он научил нас любить бога, родину и своих ближних. В школе мы получили достаточно познаний, необходимых для жизни. Я ушла из хвалинской школы после годовых экзаменов, накануне жатвы. У нас было два экзамена: один во время поста, другой в день святого Прокопа. После каждого экзамена ученики, достигшие двенадцати лет, могли уйти из школы. Экзамены в праздник святого Прокопия были гораздо торжественнее, потому что на них присутствовали викарий и множество окрестного духовенства, чиновников и местных жителей. Мы украшали школу венками из цветов и колосьев, ветками различных растений. Сначала учитель закона божьего, пан учитель и пан викарий экзаменовали самых маленьких и слабых учеников; потом отвечали те, кто заканчивал школу, и тогда пан викарий, обращаясь к присутствующим гостям, просил их, чтобы они сами задавали вопросы и убедились, достаточно ли мы подготовлены к общественной жизни. Духовные лица задавали нам вопросы из закона божьего, географии, естествознания, истории, интересовались, как мы понимаем свой гражданский долг. Вслед за ними доктор начинал спрашивать о некоторых правилах медицины, чиновники — о хозяйственных делах, владелец пекарни — о хлебе, пивовар — о пиве, лавочник — о стоимости разных товаров. Местные жители интересовались, как мы читаем и пишем; пан викарий требовал, чтобы мы составили список приходов и расходов в хозяйстве и, убедившись, что мы все в этом деле разбираемся, предлагал нам, прежде чем мы покинем школу, вручить пану учителю благодарственный адрес. Когда же каждый из нас перечислял все, чему он научился, гости, тронутые до глубины души, искали глазами нашего доброго и благородного воспитателя. Но его уже не было в комнате. Он незаметно покидал ее. Присущая ему скромность не позволяла оставаться и выслушивать наши восторженные благодарности.