Удачи поручика Ржевского

Глава двадцать четвертая Дама из Олау

В конце мая 1813 года Ржевский вместе со всеми офицерами союзной армии радовался неожиданной глупости великого Наполеона, который вместо того, чтобы отчленить пруссаков и блокировать их до времени в своем Берлине, а русских гнать и гнать на восток до Гродно и Вильно, согласился вдруг на перемирие. Понятно его желание еще увеличить свою армию, которая в двух сражениях потеряла 30 тыс. бойцов из 200 тысяч и могла уменьшиться как минимум на столько же. Но разве он не понимал, что пополнение русских будет вдвое больше, да и пруссаки расстараются? А еще эти хитрозадые австрийцы: на фоне непрерывных французских побед они не рискнули бы выйти из лагеря его сторонников. А теперь судьба войны или мира должна была решиться на конгрессе в Праге, который запланировали на конец июня — но император Франц уже начал переговоры с Александром и Вильгельмом через своих дипломатов. Ставка Александра была теперь в Райхенбахе — силезском городке, расположенном южнее Бреслау. Он знаменит тем, что в его ратуше в 1790 г. было подписано соглашение между Россией, Польшей, Пруссией и Австрией по поводу сохранения Турции как государства. И вот теперь здесь же готовилось соглашение между Россией, Пруссией, Австрией и Швецией по поводу борьбы с Наполеоном. И 13 июня такое соглашение втайне было подписано — не дожидаясь итогов Пражского конгресса. В результате стали формироваться три новые армии: Северная (базировалась в Берлине, 115 тыс.) под командованием бывшего наполеоновского маршала Бернадотта (ныне крон-принца Швеции Карла Юхана), Силезская (с базой в окрестностях Лигница, 95 тыс) под командой Блюхера и самая большая Богемская (с базой в чешском Будине, 240 тыс) под командой Шварценберга — всего 450 тыс. чел. О… ский полк вошел в гусарскую дивизию под командованием генерала Васильчикова в составе Силезской армии. Поскольку было лето, полк расположился в палатках на южной окраине городка Олау, восточнее расположения французского корпуса под командованием Нея.

Сначала у командира эскадрона было достаточно дел с комплектацией, обмундированием и обучением прибывшего пополнения. В эскадроне (как знает уже читатель) сложились свои приемы боя и вот их новички отрабатывали до автоматизма. Ржевский показывал все приемы лично, его командиры взводов со старослужащими их повторяли, а далее все вместе добивались от новых офицеров и нижних чинов тщательного их усвоения. Через полмесяца Ржевский удовлетворенно кивнул, глядя на полевые занятия под руководством Арцимовича и Бекетова, и стал проводить на них значительно меньше времени. Ибо в Олау у него нашлось другое занятие… В одно из редких посещений города он остановился возле странного пятиэтажного дома на одной из улиц, ведшей к Ратушной площади. В угол дома был вписан полукруглый двухэтажный эркер; при этом одна стена этого дома была сверху донизу расписана какими-то мифологическими сценками. Пока он разглядывал этот странный дом, штора во втором этаже эркера раздвинулась, створки окна распахнулись и взору бравого гусара явилась статная красавица в домашнем шлафроке. Какое-то мгновенье она смотрела ему в лицо (весьма строгим взглядом), потом повернулась и удалилась в глубину квартиры — но ее изображение впечаталось внутрь глаз Ржевского и долго еще не желало таять. Он покрутил головой, увидел пожилого немца, сидящего на скамеечке неподалеку, и отправился его пытать. Это была действительно пытка, так как немецкий язык Митя знал плохо (хотя вот уж как три месяца стал изучать его по словарю и разговорно), а старичок плоховато слышал. Тем не менее результата Ржевский добился, узнав, что в квартире с эркером живет прокурор города герр Герман фон Риттих со своей третьей женой (две умерли при родах), которая, похоже, от природы бесплодна — хоть и молится об этом в соборе каждый день.

Потом старичок сообщил возраст прокурора, и Митя втихомолку посмеялся: в 65 лет не всякий муж способен стать отцом — будь ты хоть трижды херром. С ходу он попытался узнать имя и происхождение прокурорской жены, но старичок вдруг сделался подозрительным и разговор резко прекратил. Не беда: Ржевский нашел вскоре словоохотливую бабушку, которая наслала анафемы на прокурора, уморившего таких чудесных женщин: фрау Катерину и фрау Софию, а теперь истязающего Марту Рашке, дочь магистратского канцеляриста, возмечтавшего о должности секретаря через посредство своего влиятельного зятя. Тем временем местные жители стали массово выходить из домов и двигаться к церкви Петра и Павла, расположенной в торце площади — видимо, на обедню. Ржевский вернулся под эркер и тотчас вновь увидел свою уже возлелеянную пассию, которая вошла в эркер закрыть створки окон. Она была одета к походу в церковь, то есть в строгое платье без каких-либо излишеств (но все же шелковое) и также строго бросила взгляд в сторону назойливого гусара, который вдруг ей поклонился. В ее лице не дрогнула ни одна черточка, но створки она закрывала раза в два дольше, чем открывала и при этом так вздымала руки, что ее груди под платьем отчетливо обрисовались. «Не так уж вы и неприступны, госпожа фон Риттих, — ухмыльнулся в душе ротмистр. — Начнем к осаду». Дождавшись выхода дамы из подъезда многоквартирного дома (и заметив ее косой взгляд через плечо на него), Ржевский пошел за ней, но в отдалении — ни к чему компрометировать замужнюю даму. Даже на большом расстоянии стати Марты были хороши. «И этой паве приписали неспособность к деторождению? — возмутился он. — Ну, погодите обыватели! Доберусь я до нее, и мы совместно осчастливим господина прокурора!». Таким порядком Марта и Дмитрий дошли до кирхи, но ротмистр в нее не вошел: очень надо слушать завывания клерикалов!

Вместо этого он навестил уже известный ему виртхаус на Ратушной (Рыночной) площади и просидел там два часа с пользой для своего желудка. Минут за десять до окончания церковной службы (подсказал хозяин виртхауса) ротмистр подошел к церкви и встал в сторонке в позе мечтательного раздолбая. Вот высокие тяжелые двери открылись, и просветленные «овцы» потянулись от пастырей. Вышла, наконец, и фрау фон Риттих, но что за притча? В обществе штатского молодца! Он что-то ей почтительно втолковывал, а дама чуть на него косила.

Ржевский пригляделся к нему и слегка подувял: молодец хоть куда — высокий, стройный и даже красивый на силезский лад. Впрочем, он так и не добился от дамы слов и, поклонившись, отвалил в сторону.

«Теперь мой выход!» — подстегнул себя Дмитрий и постарался попасть в поле зрения Марты. Однако тут к даме подъехала карета, из которой выглянул грузный штатский старик лет под 70, подал фрау руку, втянул ее внутрь, и карета поехала к дому с эркером. Вернувшись в расположение полка, Ржевский подозвал к себе Сашку Арцимовича и спросил:

— Ты в последнее время бубнишь себе под нос какую-то немецкую маршевую песню, которую подхватил, наверно, у прусских гусар. Ну-ка напой ее мне, причем под гитару!

— Чего не сделаешь для старого товарища, — хохотнул Сашка, взял гитару, настроился и запел по-немецки:

По завершении песни Ржевский заулыбался:

— То, что нужно для слуха одной дамы. Только замени-ка слова во втором куплете: вместо их платков вставим наши доломаны. Примерно так: Unsern Dolomanen, Schnauzbart und Lippen herzen und kussen die Madchen so lieber (Наши доломаны, усики и губы девушкам целующимся любы, любы, любы). А теперь собирайся, корнет, и едем к ночи в город. Там под одним окном ты споешь эту песнь — потому что я, сам знаешь, дружил в детстве с медведем и он, негодяй, наступил мне на ухо.

— Я один раз туда поеду или ты меня наймешь на месяц? — спросил с ехидцей Сашка.

— Где ты видел, чтобы я месяц какой-нибудь дамы добивался? — удивился ротмистр. — Но раза два-три может и съездишь. За мной, естественно, будет должок, который по окончании осады я верну тебе в виртхаусе. Или здесь попойку устроим…