Удольфские тайны

Глава 10

Следующим утром Эмили распорядилась затопить камин в комнате отца и сразу после завтрака отправилась туда с намерением сжечь таинственные бумаги. Заперев дверь, она вошла в маленькую смежную комнатку и в страхе остановилась, трепеща и не решаясь отодвинуть половицу. В углу стоял стол, а рядом с ним кресло, в котором отец сидел накануне отъезда, с глубоким чувством просматривая те самые бумаги, которые ей предстояло уничтожить.

Уединенная жизнь последнего времени отразилась на ее восприятии окружающего мира, а горестные воспоминания и раздумья породили болезненную игру воображения. Жаль, что обычно здравый рассудок сейчас, пусть на миг, уступил место суеверию, а точнее, взрывам обостренной фантазии, опасно напоминавшим временное безумие. После возвращения Эмили домой помутнение рассудка у нее случалось нередко, особенно когда она в сумерках бродила по замку и вздрагивала от каждого шороха или тени, на которые не обратила бы внимания в прежние радостные дни. Именно тревожным состоянием нервов и рассудка можно объяснить то, что, снова взглянув в темный угол, Эмили увидела сидящего в кресле отца.

Несколько секунд она стояла, не в силах пошевелиться, затем поспешно вышла из комнаты, но вскоре опомнилась и, осудив себя за трусость в столь важном деле, опять открыла дверь в смежную комнату. Следуя подробным указаниям отца, она действительно нашла возле окна нужную половицу, нажала на линию, и доска опустилась. Под ней оказалась связка бумаг, а также несколько разрозненных листов и упомянутый кошелек с луидорами. Дрожащими руками Эмили достала содержимое тайника, вернула половицу на место и хотела уже подняться, но тут снова увидела фигуру отца уже за столом. Эта иллюзия (еще один пример разрушительного воздействия одиночества и горя на сознание) лишила ее самообладания. Эмили бросилась прочь, а в своей комнате почти без чувств упала в кресло.

К счастью, вскоре рассудок преодолел болезненный приступ воображения, и она принялась рассеянно листать бумаги, совсем забыв, что отец категорически запретил ей читать документы, а вспомнила об этом, лишь наткнувшись на фразу пугающего смысла. Эмили поспешно отодвинула бумаги, но не смогла стереть из памяти слова, вызвавшие одновременно любопытство и ужас. Эти слова произвели на нее такое сильное впечатление, что Эмили не спешила уничтожать документы, и чем дольше обдумывала это обстоятельство, тем живее разыгрывалось ее воображение. Испытывая острое любопытство и неудержимую потребность проникнуть в жуткую тайну, упоминание о которой она только что прочитала, Эмили начала сожалеть о данном отцу слове. На миг возникло сомнение, правильно ли будет исполнить обещание вопреки острому желанию получить объяснение, но Эмили сразу его отвергла.

«Я дала зарок в точности выполнить все указания, – сказала она себе. – Значит, должна не спорить, а повиноваться. Пока я полна решимости, необходимо немедленно уничтожить искушение, способное лишить меня добродетели и навсегда отравить мне жизнь осознанием неисправимой вины».

Вдохновленная чувством долга, Эмили победила самое сильное искушение в своей жизни и предала бумаги огню. Ее взгляд неотрывно следил за медленно разгоравшимся пламенем, а в сознании неумолимо звучала только что прочитанная фраза, единственная возможность объяснить которую в эти минуты исчезала навсегда.

О кошельке Эмили вспомнила не сразу и решила убрать его в шкаф, как вдруг обнаружила, что там находится что-то еще помимо денег. «Его рука сложила их сюда, – думала она, рассматривая содержимое кошелька. – Рука, теперь превратившаяся в прах». На дне кошелька оказался маленький предмет, завернутый в несколько слоев тонкой бумаги. Развернув его, Эмили обнаружила медальон из слоновой кости с миниатюрным портретом… молодой дамы, тем самым, над которым плакал отец! Вглядевшись в изображение, она увидела незнакомую особу необыкновенной красоты с кротким, печальным и покорным выражением лица.

Сен-Обер не распорядился относительно портрета и даже не упомянул о нем, поэтому Эмили решила его сохранить. Не раз вспоминая тон, которым отец говорил о маркизе Виллеруа, Эмили решила, что это ее изображение. Но что заставило отца хранить эту миниатюру и, более того, плакать над ней так безутешно, как плакал он накануне путешествия?

Эмили долго рассматривала прекрасные черты незнакомки, но так и не смогла открыть секрет ее очарования, не только вызывавшего глубокое восхищение, но и рождавшего чувство жалости. Темно-каштановые волосы свободно обрамляли высокий чистый лоб; нос слегка напоминал орлиный; на губах застыла грустная улыбка; голубые глаза с невероятной кротостью обращались к небесам, в то время как мягкие брови свидетельствовали о нежном и чувственном нраве.

Стук садовой калитки вывел Эмили из задумчивости. Она посмотрела в окно и увидела направлявшегося к дому Валанкура, но, взволнованная находкой, не сразу вернулась к действительности и на некоторое время задержалась в комнате.

Встретив шевалье в гостиной, она поразилась изменениям, произошедшим в его внешности и выражении лица со времени расставания в Руссильоне. Накануне, в сумерках, она этого не заметила, но уныние и вялость его на миг утонули в радостной улыбке, едва Валанкур увидел Эмили.

– Видите, я воспользовался вашим позволением проститься, хотя только вчера имел счастье вас встретить.

Эмили слабо улыбнулась и, ощущая необходимость что-то сказать, спросила, давно ли он в Гаскони.

– Всего несколько дней, – слегка покраснев, ответил Валанкур. – Простившись с новыми друзьями, благодаря которым путешествие через Пиренеи превратилось в удовольствие, я отправился в долгий путь.

При этих словах глаза Эмили вновь наполнились слезами. Валанкур заметил оплошность и, чтобы ее отвлечь, заговорил о скромной красоте замка Ла-Валле.

Не зная, как поддержать беседу, Эмили обрадовалась возможности сменить тему. Они вышли на террасу, и Валанкур принялся восхищаться очарованием речного пейзажа и видами противоположного берега Гаронны. Облокотившись на парапет, он посмотрел на быстрое течение и задумчиво произнес:

– Несколько недель назад я побывал у истока этой благородной реки. Тогда еще я не имел счастья вас знать, иначе пожалел бы о вашем отсутствии: эта картина полностью соответствовала вашему изысканному вкусу. Гаронна берет начало высоко в горах, в местах еще более диких и грандиозных, чем те, которые окружали нас по пути в Руссильон.

Он подробно описал, как поток мчится среди скал и ущелий, собирая по пути речки и ручьи со снежных вершин, и по долине Аран продолжает путь на северо-запад до тех пор, пока не выходит в долины Лангедока. Затем, омыв стены Тулузы и снова повернув на северо-запад, уже спокойнее несет свои воды в Бискайский залив, по пути даря живительную влагу садам и пастбищам провинций Гасконь и Гиень.

Разговор зашел о пейзажах Альп, и в голосе Валанкура послышалась трепетная нежность. Порой он рассуждал о них с истинным пылом гения, едва не теряя нить повествования, но продолжая говорить. Эмили, в свою очередь, постоянно думала об отце, вспоминая его наблюдения и видя перед собой его одухотворенное лицо. Долгое молчание собеседницы напомнило Валанкуру, что его рассказы косвенно касаются источника ее горя, и выбрал для разговора другой предмет – правда, не менее тяжелый для собеседницы. Слушая, как он восхищается склонившимся над террасой грандиозным платаном, в тени которого они сидели, Эмили вспомнила, как отдыхала здесь вместе с отцом, также не устававшим выражать восторг, и отозвалась:

– Это дерево дорогой отец особенно любил. Летними вечерами он с удовольствием проводил время под его кроной, в окружении семьи.

Валанкур понял ее чувства и умолк. Если бы Эмили подняла взгляд, то увидела бы в его глазах слезы. Он встал и облокотился на балюстраду, но уже через несколько мгновений вернулся к скамье и снова сел, а потом опять поднялся в очевидном волнении. Эмили же до такой степени расстроилась, что так и не смогла возобновить разговор. Наконец, заметно дрожа, Валанкур занял прежнее место рядом, а после долгой паузы нетвердым голосом произнес:

– И вот это чудесное место я собираюсь покинуть! Покинуть вас – возможно, навсегда! Эти мгновения никогда не вернутся! Позвольте, однако, не оскорбляя глубины вашего горя, выразить восхищение вашей неизменной добротой. О! Да будет мне позволено когда-нибудь назвать мое чувство любовью!

Эмили не смогла ответить. Валанкур поднял глаза, заметил, как изменилось ее лицо, и, решив, что она лишилась чувств, захотел ее поддержать. Это невольное движение вернуло Эмили к реальности. Валанкур, казалось, не заметил растерянности собеседницы, но когда заговорил снова, его голос наполнился нежной любовью.

– Я не стану сейчас навязывать вашему вниманию эту столь важную для меня тему. Лишь упомяну, что наше прощание утратило бы свою горечь, если бы я смог надеяться, что мое признание не помешает мне видеться с вами впредь.

Эмили попыталась преодолеть смятение и заговорить. После столь краткого знакомства она боялась довериться своему сердцу и дать Валанкуру надежду. Хотя во время путешествия молодой человек не раз вызывал ее восхищение благородством и вкусом – качествами, высоко оцененными отцом, этого было недостаточно, чтобы принять важное для будущего счастья решение. И все же мысль о расставании с Валанкуром доставляла ей острую боль, и понимание этого обстоятельства вынуждало ее опасаться пристрастности своего суждения и еще больше сомневаться в возможности довериться голосу сердца. Отец давно знал семью Валанкуров и считал ее безупречной. А о своем материальном положении шевалье тонко намекнул сам, сказав, что в настоящее время может предложить лишь полное обожания сердце. Он молил об отдаленной надежде, и Эмили не решалась ни отказать ему, ни вселить в него уверенность. Наконец она нашла мужество сказать, что польщена добрым отношением каждого, кого высоко ценил ее отец.

– Значит, я удостоился высокой оценки месье Сен-Обера? – дрожащим от волнения голосом спросил Валанкур, но тут же одумался и добавил: – Прошу прощения, я сам не знаю, что говорю. Если бы мог я надеяться, что вы не считаете меня навязчивым, и время от времени справляться о вашем здоровье, то я сейчас удалился бы в относительном спокойствии.

После короткого молчания Эмили ответила:

– Буду с вами откровенна, так как знаю, что вы поймете мою ситуацию и, больше того, сочтете мою искренность доказательством расположения. Хоть я и живу в доме отца, живу я здесь одна. Увы! Рядом больше нет родного человека, чье присутствие оправдало бы ваши визиты. Думаю, нет необходимости напоминать вам о том, насколько мне неприлично принимать у себя гостя.

– Не стану притворяться, что не понимаю этого, – признался Валанкур и печально добавил: – Но что же утешит меня в разочаровании? Я знаю, что огорчаю вас, и немедленно оставил бы тему, если бы мог унести с собой надежду когда-нибудь предстать перед вашей семьей.

Эмили снова смутилась и не нашлась, что ответить, остро ощущая свое полное одиночество. У нее не было ни родственника, ни близкого друга, к кому она могла бы обратиться за поддержкой в нынешней затруднительной ситуации. Единственная способная помочь родственница – мадам Шерон – то ли погрузилась в собственные заботы, то ли так обиделась на нежелание племянницы покинуть Ла-Валле, что даже не ответила на ее письма.

– Ах, понимаю! – воскликнул Валанкур после долгой паузы, во время которой Эмили начинала то одну, то другую фразу, но оставляла их незавершенными. – Я вижу, что надеяться не на что: страхи мои оказались ненапрасными: вы не считаете меня достойным благосклонного внимания. Роковое путешествие! Дни, которые я считал самыми счастливыми в жизни, омрачили все мое дальнейшее существование! Как часто я вспоминал о них с опасением и надеждой, и все же до этого момента ни разу не сожалел об их волшебных последствиях!

Голос его сорвался. Валанкур быстро встал и принялся ходить по террасе. Охватившее его отчаяние не оставило Эмили равнодушной. Симпатия одержала верх над робостью, и когда молодой человек вернулся к скамейке, она ответила с плохо скрываемой нежностью:

– Говоря, что я считаю вас недостойным благосклонности, вы обижаете и меня, и себя. Должна признаться, что благосклонность давно живет в моей душе, и…

Валанкур с нетерпением ждал завершения фразы, но слова замерли на ее губах, а истинные чувства отразились во взгляде, и молодому человеку хватило мига, чтобы перейти от отчаяния к радости и нежности.

– Ах, Эмили! – воскликнул он пылко. – Моя дорогая Эмили! Научите навсегда сохранить этот миг, запечатлеть его как самый священный в жизни!

Он прижал ее руку, холодную и слегка дрожащую, к губам, а подняв глаза, увидел, как возлюбленная бледна. На помощь Эмили пришли слезы, и Валанкур смотрел на нее в тревожном молчании. Спустя несколько мгновений она взяла себя в руки и, грустно улыбнувшись, спросила:

– Сможете ли вы простить мне эту минутную слабость? Боюсь, я еще не окончательно оправилась после недавно перенесенного потрясения.

– Я не готов простить себя, – ответил Валанкур. – Но постараюсь больше не затрагивать волнующей вас темы. – Затем, забыв о своем недавнем решении, снова заговорил о себе: – Вы не представляете, сколько тревожных часов я провел вблизи от вас, когда вы думали, что я далеко, если вообще вспоминали обо мне. Я бродил вокруг замка в ночной тиши, когда никто не мог меня заметить. Было так восхитительно представлять, что вы рядом, и особенно приятно думать, что я охраняю ваш сон. Эти земли знакомы мне. Однажды я проник за ограду и провел один из счастливейших и в то же время самых меланхоличных часов в моей жизни, пока бродил под вашими окнами.

Эмили поинтересовалась, как давно Валанкур появился в этих местах.

– Несколько дней назад. Я хотел воспользоваться приглашением месье Сен-Обера. Не знаю, как это объяснить, но несмотря на то что искренне желал нанести вам визит, я почему-то постоянно откладывал этот момент. Я жил в деревне поблизости и бродил с собаками по прекрасному краю в постоянной надежде встретить вас, но не осмеливаясь явиться в замок.

Увлеченный беседой, Валанкур совсем не замечал течения времени, но наконец спохватился и грустно заключил:

– Мне пора. Но я удаляюсь с надеждой на новую встречу и на разрешение предстать перед вашими родственниками.

– Мои родственники будут рады познакомиться с другом дорогого отца, – дипломатично заверила Эмили.

Валанкур поцеловал ее руку на прощание, но не нашел сил уйти. Эмили сидела молча, опустив глаза, и, глядя на нее, он подумал, что еще не скоро сможет увидеть ее прекрасные черты. В этот миг за платаном послышались торопливые шаги. Обернувшись, Эмили увидела мадам Шерон. Покраснев и задрожав от внезапного наплыва чувств, она немедленно поднялась навстречу тетушке.

– Итак, племянница! – начала та, бросив на Валанкура удивленный вопросительный взгляд. – Как поживаешь? Впрочем, незачем спрашивать. Твой облик красноречиво свидетельствует, что боль утраты давно прошла.

– Значит, мой облик обманчив, мадам, ибо боль утраты никогда не притупится.

– Да-да! Не стану спорить. Я знаю, что ты унаследовала характер отца, но позволь заметить, что с другим характером жизнь бедняги прошла бы более счастливо.

Эмили слушала бестактные рассуждения мадам Шерон со сдержанным неудовольствием. Она не ответила на обвинения, но представила тетушке Валанкура, который с трудом скрыл негодование и вежливо поклонился. Мадам Шерон ответила легким реверансом и высокомерным, оценивающим взглядом. Спустя несколько мгновений молодой человек удалился, хотя и не желал оставлять Эмили в обществе этой особы.

– Кто этот юноша? – осведомилась тетушка тоном, в котором смешались любопытство, недоверие и осуждение. – Полагаю, какой-нибудь праздный поклонник? А я верила, что чувство приличия не позволит тебе принимать молодых людей в нынешнем одиноком положении. Позволь напомнить, что общество замечает подобное поведение и подвергает его строгому осуждению, причем незамедлительно.

Обиженная грубой речью, Эмили хотела возразить, однако мадам Шерон продолжала с напором, явно наслаждаясь новой властью, говорить:

– Необходимо, чтобы за тобой следил кто-то взрослый и разумный. У меня, конечно, много других забот, но поскольку твой бедный отец перед смертью попросил о тебе позаботиться, придется найти время и силы на твое воспитание. Только позволь заметить, что, если ты не будешь безропотно слушаться, я больше не стану беспокоиться о твоем благополучии.

И опять Эмили не решилась перебить мадам Шерон. Горе и уязвленная гордость невинности заставляли ее молчать.

– Я приехала, чтобы забрать тебя с собой в Тулузу. Мне жаль, что твой бедный отец скончался при столь удручающих обстоятельствах, и все же я возьму тебя к себе. Ах, несчастный! Он всегда проявлял больше щедрости, чем предусмотрительности, иначе не оставил бы дочь на милость родственников!

– Надеюсь, он и не сделал этого, – спокойно ответила Эмили. – Да и денежные затруднения возникли не от той благородной щедрости, которая всегда его отличала. Полагаю, дела месье Моттевиля могут уладиться без особого ущерба для клиентов, а я пока с удовольствием осталась бы в Ла-Валле.

– Не сомневаюсь, – с ироничной улыбкой подтвердила мадам Шерон. – И даже соглашусь на это, поскольку вижу, насколько спокойствие и уединение необходимы для восстановления твоего душевного равновесия. А я и не представляла, племянница, что ты способна так искусно лицемерить. Прочитав в письме ваши доводы, чтобы оставаться здесь, я наивно поверила в их искренность и даже не подумала о присутствии такого приятного утешителя, как этот месье Ла-Вал… забыла, как его зовут.

Эмили не выдержала грубых нападок:

– Доводы были вполне искренними, мадам. И теперь больше, чем прежде, я ценю уединение, о котором просила. Если цель вашего визита – оскорблять меня, то я вполне могла бы обойтись без вашего внимания.

– Я вижу, что взяла на себя очень неприятную и неблагодарную миссию, – покраснев, заявила мадам Шерон.

– Уверена, тетушка, – пытаясь сдержать слезы, ответила Эмили, – что дорогой отец не мыслил опеку такой. Я имею счастье думать, что своим поведением неизменно вызывала его одобрение. Тем печальнее сопротивляться распоряжениям сестры такого прекрасного человека. Если вы действительно считаете вашу задачу неприятной, то мне жаль, что она досталась именно вам.

– Что ж, племянница, от красивых слов мало толку. Из уважения к бедному брату я намерена не обращать внимания на твое неприличное поведение.

Эмили попросила объяснить, какое неприличное поведение она имеет в виду.

– Какое! – возмущенно воскликнула мадам Шерон, не думая о том, что ее нескромные подозрения выглядят гораздо неприличнее. – Разумеется, речь идет о встречах с кавалером, незнакомым твоей семье.

Щеки Эмили покрылись слабым румянцем; гордость и тревога боролись в ее душе. Думая, что такая реакция до некоторой степени подтверждает обвинения тетушки, она не могла унизиться еще больше, оправдывая свое совершенно невинное и непреднамеренное поведение. Она просто упомянула об обстоятельствах знакомства Валанкура с отцом, о ранении и о последующем совместном путешествии, а также о случайной встрече вчера вечером. А в заключение добавила, что молодой человек признался в расположении к ней и попросил позволения познакомиться с родственниками.

– И кто же этот искатель приключений? – осведомилась мадам Шерон. – Каковы его притязания?

– Это он должен объяснить сам, однако отец знал его семью и считал ее репутацию безупречной, – ответила Эмили и сообщила кое-какие известные ей сведения.

– Ах, в таком случае, кажется, это младший из братьев! – воскликнула мадам Шерон. – Разумеется, нищий. Замечательно! И что же, всего за несколько дней знакомства мой дорогой брат проникся дружескими чувствами к этому бродяге? До чего же на него похоже! В молодые годы он постоянно поддавался безотчетной симпатии и антипатии, когда никто вокруг не видел повода для проявления таких чувств. Больше того, мне всегда казалось, что люди, которых он не одобрял, на самом деле были намного симпатичнее тех странных личностей, которыми восхищался. Но о вкусах не спорят. На него всегда так влияла внешность нового знакомого! Я же совсем не обращаю внимания на черты лица: по-моему, это просто нелепая восторженность. Разве внешность имеет какое-то отношение к характеру? А что, если достойному человеку досталось несимпатичное лицо?

Последнюю фразу мадам Шерон произнесла с торжествующим видом, словно только что сделала великое открытие, и посчитала этот вопрос раз и навсегда решенным.

Спеша завершить пустой разговор, Эмили поинтересовалась, не желает ли тетушка подкрепиться. Мадам Шерон с готовностью направилась в замок, однако не оставила тему, которую обсуждала с самодовольством и строгостью к племяннице.

– Я с сожалением замечаю, – проговорила она в ответ на какое-то замечание Эмили относительно физиономики, – что ты унаследовала многие предрассудки отца, в том числе и расположение к людям исключительно из-за их внешней привлекательности. Полагаю, после столь краткого знакомства ты считаешь, что пылко влюблена в этого молодого человека. Тем более что ваше знакомство случилось при таких романтических обстоятельствах!

С трудом сдержав слезы, Эмили возразила:

– Когда мое поведение будет заслуживать строгого осуждения, у вас появится возможность высказаться. А до тех пор из чувства справедливости, не говоря уже о семейной привязанности, прошу вас воздержаться. Я никогда намеренно вас не оскорбляла, и теперь, после смерти родителей, только от вас могу ждать доброты, так не заставляйте же меня еще больше сожалеть об утрате отца и матери.

С трудом произнеся последние слова, Эмили бурно разрыдалась. Вспомнились деликатность и мягкость родителей, проведенные дома счастливые дни, по сравнению с которыми грубость и бесчувствие мадам Шерон показались особенно горькими и довели едва ли не до отчаяния.

Больше оскорбленная прозвучавшим в словах Эмили упреком, чем тронутая ее горем, мадам Шерон не произнесла ни слова, чтобы облегчить печаль. Несмотря на очевидное нежелание принять племянницу, она все-таки стремилась к ее обществу. Главной ее страстью неизменно оставалась власть. Она знала, что лишь выиграет, поселив в своем доме осиротевшую беззащитную родственницу, на которой можно безнаказанно вымещать любые прихоти и капризы.

Войдя в замок, тетушка распорядилась, чтобы Эмили собрала вещи для поездки в Тулузу, поскольку захотела немедленно отправиться в путь, но племянница принялась ее уговаривать подождать хотя бы до следующего дня и, наконец, тетушка согласилась.

День прошел в мелких придирках со стороны мадам Шерон и грустном ожидании безрадостного будущего. Вечером, как только тетушка удалилась в отведенную ей спальню, она обошла весь дом, чтобы проститься с каждой дорогой сердцу мелочью, зная, что надолго покидает его ради чуждого, неведомого мира. То и дело возникало предчувствие, что в Ла-Валле она больше никогда не вернется. Эмили надолго задержалась в кабинете отца: выбирала его любимые книги, чтобы увезти с собой, со слезами смахивала с обложек пыль и, сидя в его любимом кресле, предавалась размышлениям до тех пор, пока Тереза не открыла дверь, по привычке перед сном обходя комнаты и проверяя, все ли в порядке. Увидев молодую госпожу, она испуганно вздрогнула, но та пригласила ее войти и попросила содержать замок в полной готовности к ее возвращению.

– Как жаль, что вы уезжаете, мадемуазель! – воскликнула экономка. – Уверена, что здесь вам было бы лучше, чем там, куда вы направляетесь.

На это замечание Эмили не ответила. Тереза, тем временем, продолжала искренне выражать свою печалью. Утешение доставляла лишь глубокая привязанность старой служанки.

Отправив Терезу отдыхать, Эмили продолжила прощальную прогулку по комнатам замка. В спальне отца задержалась, но испытала грустные, а вовсе не тяжелые чувства, и, наконец, вернулась к себе. Посмотрев в окно, она увидела слабо освещенный луной сад и испытала такое острое желание проститься с любимыми уголками, что решила выйти на улицу. Накинув легкую шаль, в которой обычно гуляла, она бесшумно вышла из дома и поспешила к дальней роще, чтобы напоследок в одиночестве вдохнуть воздух свободы. Глубокий покой, наполнившие воздух ароматы, величие далекого горизонта и чистого синего купола постепенно утешили и возвысили душу до утонченного умиротворения, способного показать, насколько мелочны и несущественны неприятности, еще недавно ее огорчавшие. Эмили совсем забыла о мадам Шерон с ее мерзким поведением и обратилась мыслями к наполнявшим небесную глубину бесчисленным мирам, которые скрыты от человеческих глаз и недоступны полету человеческой фантазии. Ее воображение проникло в бесконечное пространство и подступило к Великой Первопричине всего сущего, но при этом всюду и постоянно присутствовал образ отца. Эта мысль принесла утешение, поскольку в абсолютной уверенности чистой и святой веры Эмили знала, что поручила его Богу. Она прошла через рощу к террасе, по пути не раз останавливаясь, когда знакомые картины пробуждали боль утраты или рассудок напоминал о предстоящем изгнании.

Луна уже высоко поднялась над деревьями, тронула кроны серебряными лучами и пронизала светом густую листву, в то время как внизу быстрые воды Гаронны подернулись легкой дымкой. Эмили долго любовалась игрой света и прислушивалась к мирному бормотанию реки и шепоту ветра.

«Как свежо дыхание этих рощ! – подумала она. – Как прекрасен пейзаж! Часто, очень часто я буду вспоминать его вдали от дома! Увы! Сколько всего случится, прежде чем я снова увижу родной край? О, мирные, счастливые картины детских восторгов и навсегда утраченной родительской нежности! Почему я должна вас покинуть? В вашей тиши я обрела бы спокойствие и душевное равновесие. Счастливые часы детства! Я вынуждена оставить даже последние напоминания о вас! Не остается ничего, что могло бы воскресить мои детские впечатления!»

Вытерев слезы и посмотрев в небо, Эмили вернулась мыслями к возвышенной теме: душой овладела прежняя божественная благодать, вселила надежду, уверенность и преданность воле Господа, чьи деяния наполнили разум восторгом.

Эмили долго любовалась старинным платаном, а потом присела на ту самую скамейку, где так часто проводила время с родителями и где всего лишь несколько часов назад беседовала с Валанкуром. При воспоминании о нем в душе родились нежность и волнение. Эмили вспомнила, как молодой человек признался, что по ночам часто бродил вокруг ее дома, а порой даже осмеливался проникнуть в сад. Может быть, он и сейчас где-то неподалеку? Страх встретить шевалье, особенно после его признания, и навлечь на себя гнев тетушки, если та узнает о позднем свидании, заставил немедленно встать и направиться к замку. В тревоге Эмили то и дело останавливалась, всматриваясь в темноту. К счастью, ей удалось дойти до дома, никого не встретив. Под миндальными деревьями она помедлила, чтобы бросить на сад прощальный взгляд. Внезапно ей показалось, что из рощи вышел человек и медленно направился по освещенной луной аллее. Расстояние и неверный свет не позволили с уверенностью определить, была ли это реальность или плод ее фантазии. Некоторое время она продолжала смотреть в ту сторону, пока в полной тишине не услышала чьи-то шаги поблизости. Не тратя ни секунды на раздумья, она поспешила в замок и бегом поднялась в свою комнату, но прежде чем закрыть окно, посмотрела в сад: там кто-то был – теперь уже под миндальными деревьями, откуда она только что ушла. В волнении Эмили легла в постель и, вопреки обстоятельствам, сразу крепко уснула.