Угасающее солнце: Кесрит

7

В Святилище Эдуна Народа стоял металлический экран, украшенный драгоценными камнями и покрытый древними символами. Этот экран был невообразимо стар. Он стоял в каждом Святилище всех эдунов, которые когда-либо существовали. И рядом с ним висели бронзовые лампы, такие же старые, как и экран. Это была граница, разделяющая Келов и Сенов, граница, которую не мог переступить ни один кел, даже после смерти.

Перед самым экраном они положили тело Медая, завернутое в белую ткань. Медай с'Интель Сов-Нелан лежал рядом с той границей, которую не мог перейти кел'ен. По обе стороны экрана стояли курильницы, источая густой ароматный дым. Он заполнял помещение и скапливался вверху, превращая потолок в какой-то нереальный зыбкий полог.

Этот запах вернул Ньюна в те времена, когда он был еще в касте Катов и смотрел на церемонии из соседней комнаты, не имея права войти в комнату воинов, комнату Келов. Тогда он был еще ребенком, как и Медай, и Мелеин, и многие другие, которых уже не было, которые погибли. Из соседней комнаты помещение Келов казалось торжественным, загадочным, сверхъестественным.

Ньюн вспомнил, как они втроем в черных мантиях впервые стояли здесь, среди келов, и от Пана, Священных предметов, их отделял только этот экран. А еще позже они уже молились, провожая в дальний путь Медая, который покидал эдун для почетной службы. Ньюн тогда чуть не умер от зависти и горечи. Его молитвы были не искренни, в них жила ненависть. И эти молитвы снова возвращались к нему сегодня, словно жуткие призраки.

Сейчас он ощущал то же самое. Мед снова ушел от них, оставив Ньюна в жутком одиночестве на Кесрит.

Медаю не пришлось испытать того, что испытал Ньюн, оставаясь здесь, на Кесрит, последним защитником Дома, слугой для всех.

Медай теперь считался великим кел'еном за то, что он совершил.

В невидимом пространстве за экраном слышался шорох одежды. Там Сены охраняли Священные предметы. Там были Мелеин и Сатель.

Снова трое малышей-катов, что когда-то давным-давно подсматривали из соседней комнаты, собрались через много лет, вознося свои молитвы. Ньюн в Святилище Келов, оставшийся ни с чем; Медай, который вкусил всю славу великого воина и находился на пути в вечный Мрак; и Мелеин, которая покинула Святилище Келов и теперь находилась там, за запретной чертой, около священных Тайн.

Ньюн склонил голову, страдая от гнева и бессилия. Он глубоко дышал, пытаясь взять себя в руки.

Чья-то рука коснулась его плеча. Мелькнула темная мантия, и рядом с ним опустился Эддан.

— Ньюн, — мягко сказал он. — Госпожа зовет тебя. Она не хочет, чтобы ты сидел тут. Она сказала, что этой ночью желает видеть тебя рядом с собой. Она не хочет, чтобы ты присутствовал на похоронах.

Ньюну понадобилось некоторое время, чтобы овладеть собой.

— Неужели она хочет лишить меня даже этого? — спросил он. — Что она сказала? Она что-нибудь объяснила?

— Она хочет, чтобы ты сейчас явился к ней.

Он был поражен таким решением госпожи. Они с Медаем не любили друг друга. И госпожа это хорошо знала. Но совсем ни к чему было подчеркивать это публично. — Нет, — сказал он. — Я не пойду к ней.

Пальцы стиснули его плечо. Он ожидал сурового выговора. Но старик открыл лицо, на котором не было гнева.

— Я так и думал, — сказал Эддан. Это были чудовищные слова. Ньюн не верил своим ушам, как не мог поверить в то, что он сам сказал. Но старик хорошо знал его. — Делай то, что ты считаешь верным, — продолжал он. — Оставайся. Я не запрещаю тебе.

И старик поднялся, отдавая распоряжения остальным, которые принялись готовиться к церемонии очищения. Один из них принес священные ритуалы, сосуды, которые следовало при погребении положить в ноги Медаю. Пасева принесла воду, Дахача — полотенца, Палази наполнил маслом лампады для бдения, а Дебас тихим свистом подозвал дусов и вывел их из башни Келов, чтобы они не нарушали торжественности церемонии. И посреди этой суеты сидел Ньюн. Он наконец понял, что во время быстрого торопливого бега порвал мантию, а руки запачканы грязью. Ноги его дрожали. Подошел Сайрен, полуслепой Сайрен, и принес ему смоченное полотенце. Ньюн откинул вуаль и протер лицо, очень благодарный старику. Затем он снова опустил вуаль. Лирен принес ему новую чистую мантию, и Ньюн тут же переоделся, так как в Святилище не подобало находиться в пыльной рваной сайг. Он снова сел, пытаясь сосредоточиться на благочестивых мыслях и успокоиться.

По приказу Эддана остальные начали разматывать белую ткань с тела Медая. Терпеливо чуткие пальцы снимали плотно смятую белую паутину, которая, словно кокон, опутывала тело. Она плохо поддавалась их усилиям, и Пасева поднесла к паутине раскаленный прут. Странный материал мгновенно вспыхнул и сгорел без остатка, распространяя вокруг себя своеобразный запах, смешавшийся с густым ароматом ладана.

Все молчаливо согласились с тем, что невозможно хоронить кел'ена завернутым в саван регулов, и они осторожно освободили тело Медая от остатков нитей. Обнажилось такое знакомое лицо — спокойное и бледное, на котором голубели ритуальные сет'ал. Тело было совсем худым и казалось совсем невесомым, хотя Медай при жизни отличался немалой силой. На ремнях висели награды, полученные им за службу. Он был очень красив, Медай с'Интель. Он всегда был полон жизни и в эдуне возлагали на него большие надежды. И даже теперь он был красив. Лишь пятна крови на груди в том месте, куда он нанес себе смертельный удар, напоминали о том, что он мертв.

Самоубийство.

Ньюн работал, не глядя в лицо Медая, стараясь не думать о том, что делают его руки — они могли задрожать и выдать его чувства. Он пытался припомнить счастливые дни, и не мог. Он слишком хорошо знал Медая. Его кузен даже в смерти был таким же, как при жизни — эгоистичным, надменным и упрямым во всем. Конечно, нельзя думать плохо о мертвых. Но в конце концов Медай оказался бесполезным для них — как и всегда. Медай жил для себя и покончил с собой, не считаясь ни с кем. Он не думал о том, что его ждут, что в его смерти мало пользы для Народа, пускай даже смерть его отвечала самым высшим канонам Келов.

Ньюн расстался с Медаем в ссоре. Он ничего не забыл и знал, почему госпожа хотела, чтобы он поднялся к ней; знал, что думают его братья кел'ейны, сидящие рядом с ним сейчас. В той ссоре, когда они обнажили длинные мечи, Ньюн выхватил меч первым, прямо в зале Святилища. Это был день, когда Медай посмел коснуться Мелеин.

И Мелеин не протестовала.

Сама госпожа положила конец ссоре — она сбежала по ступеням лестницы с башни — тогда она была еще способна на это — и вмешалась. Она обозвала Ньюна обидными словами — и это поразило его, ведь он был уверен, что госпожа любит его.

Медай не услышал от нее ни одного обидного слова.

Прошло совсем немного времени — и Медай получил почетную службу на корабле бая регулов, службу, достойную одного из Мужей. А Мелеин перешла в касту Сенов.

А для Ньюна с'Интель не изменилось ничего. Он вернулся к своим занятиям, находясь рядом с матерью и постепенно теряя последние надежды покинуть Кесрит.

Все оставалось по-прежнему до этого злосчастного дня. Он хотел помириться с Медаем, когда тот вернется, и сделать вместе что-нибудь для пользы Народа.

Но Медай обокрал его и здесь. В Доме Ньюн был мальчиком на побегушках, им он и остался. И это было несправедливо.

«Когда ты осознаешь, какова твоя миссия, зачем ты нужен Народу, — говорил Эддан, — приди и скажи мне."

И затем все келы заговорили о Медае, восхваляя его. То был древний ритуал лидж'эйя. Голоса старых кел'ейнов звучали над телом Медая.

— Это очень плохо, — сказал Лирен, — что старики хоронят молодых.

Следом заговорила Пасева:

— Что ж, — сказала она, прикасаясь к сверкающим в золотом свете ламп джи'тэй, полученным им за службу регулам, — что ж, хоть он и молод, он немало странствовал и много воевал. Я вижу здесь награды за Шоа, Элаг, Согрун, Гезен, Сегур, Хэдре — и везде он служил своему Народу. Да, он много сделал, этот наш брат, дитя нашего дома. Я думаю, что он очень устал. Я думаю, что служба у регулов стала ему в тягость, и он сделал это, чтобы вернуться домой. Я тоже устала, служа регулам, и, узнай я, что окончание службы отодвигается, я сделала бы то же, что и он.

Потом пришел черед Ньюна воздать хвалу своему кузену. Злые слова вертелись на языке у юноши, но он не мог произнести их, не мог перечить Пасеве, которую любил. Он опустился на пол и закрыл голову руками, содрогаясь всем телом.

И келы позволили ему это, решив, что он страдает от горя. Но их горе было искренним, они скорбели по тому, кого любили. Ньюн же страдал от жалости к самому себе.

Теперь он оценил себя и обнаружил, что даже сейчас он не может сравниться с Медаем.

Ожидая, пока Ньюн совладает с собой, остальные шепотом переговаривались, но постепенно всем стало ясно, что Ньюн не может отыскать слов для ритуальной речи. Тогда они заговорили о горах, о погребении, которое им предстоит совершить. В их словах, в их планах чувствовалось такое отчаяние, что путь до гор неблизок, подъем крут, ноша будет тяжела — ведь они стары, дряхлы. Они говорили о том, что регулы, конечно, не дадут транспорт. Но Келы и не станут обращаться с такой просьбой, ведь она оскорбит память Медая. И старики начали обсуждать, как же они понесут его в горы.

— Не беспокойтесь, — сказал Ньюн, нарушая долгую тишину. — Я сделаю все сам.

И увидев сомнение на их лицах, он подумал о трудном долгом пути и сам засомневался.

— Госпожа не позволит, — сказал Эддан. — Ньюн, мы похороним его поблизости.

— Нет, — сказал Ньюн. И повторил снова, думая о госпоже. — Нет. — И после этого никто не возражал. Эддан решил, что все должно идти своим чередом.

И затем, после того, как он спокойно и с достоинством попросил оставить его одного, они ушли, тихо шурша мантиями. Этот звук отозвался эхом в сердце Ньюна. Он думал о своем эгоизме, о мужестве стариков, так много сделавших в жизни, и ему было нестерпимо стыдно.

Наступила долгая ночь его бдения. В тишине эдуна остальные скорбели в своих комнатах. Он начал думать и понял, что не хотел бы умереть добровольно, несмотря на традиции своей касты. Он не хотел умереть, как умер Медай, и это было ему неприятно, так как противоречило тому, к чему он готовил себя всю жизнь.

Медай смог это сделать, и госпожа приняла Медая. И именно в этом Медай оказался выше его.

Конечно, подобные мысли здесь, в Святилище, в присутствии богов и мертвого, были святотатством. Ему стало очень стыдно, и он захотел убежать далеко в горы, как делал это раньше, когда был ребенком. Там он быстро забывал свои огорчения, все свои обиды, забывал о себе.

Но теперь он был взрослым.

Он должен был исполнить свой долг перед народом. Медай жил и умер, подчиняясь законам Народа. И пусть Ньюн не был согласен с мотивами этой смерти, он был вынужден признать, что все произошло в соответствии с законами мри. Медай исполнил свой долг, сделал все, что от него зависело в создавшемся положении.

Несмотря на то, что это была заведомая ложь.

— Ньюн…

В шуме ветра, который все время был в святилище, Ньюн различил легкий шорох и шепот. Он поднял глаза и увидел в отдалении золотую фигуру. Он узнал голос сестры. Она подошла к самому экрану, разделяющему их, хотя они могли встретиться лицом к лицу где-нибудь в эдуне или за его пределами.

— Вернись, — сказал он. Ведь находясь рядом с мертвым, пусть даже родственником, девушка нарушала закон своей касты. Для Сенов не существовало родственных отношений, они были в родстве со всем миром.

Но Мелеин не ушла. Ньюн поднялся. Все тело его онемело от долгого стояния на коленях на холодном каменном полу. Он подошел к решетке. Мелеин нельзя было отчетливо рассмотреть. Он видел только маленькую руку, опирающуюся на экран, и с нежностью сравнил ее со своей большой рукой. Но Ньюн боялся прикоснуться к девушке. Ведь согласно верованиям мри, к нему нельзя было приближаться, пока он не похоронит родственника.

— Мне разрешили придти, — сказала Мелеин. — Госпожа послала меня.

— Мы все сделаем, — заверил он ее. И сердце его забилось, когда он вспомнил, что отношения между Медаем и Мелеин были больше, чем родственные. — Мы отнесем его в Сил'атен… и сделаем все, что нужно.

— Мне кажется, тебе не следует оставаться здесь всю ночь, — сказала она. И затем, с внезапной горечью: — Или ты здесь только потому, что не получил прямого приказа уйти?

Ее внезапный выпад привел Ньюна в смятение. Он задержался с ответом, пытаясь найти нужные слова и соображая, почему она говорит так.

— Он мой родственник, — сказал наконец он. — Все остальное теперь не имеет значения.

— Однажды ты чуть сам не убил его.

Это была правда. Он пытался рассмотреть через решетку лицо Мелеин. Но видел только смутные золотые контуры фигуры за металлом решетки.

— Это было давно, — сказал он. — И я думаю, что, будь он жив, мы помирились бы с ним. Я хотел этого. Я очень хотел.

— Я верю, — сказала она после долгого молчания.

Она снова надолго замолчала, и эта тишина тяжким грузом придавила Ньюна.

— Это все ревность, — признался он.

Наконец все его душевные терзания приобрели форму, вылились в четкие слова. Признание было мучительным, но все же муки были куда слабее, чем он ожидал. Мелеин была его вторым «я». Когда-то они были с ней очень близки, и Ньюн думал, что эта близость все еще сохранилась.

— Мелеин, когда нас, молодых воинов, всего было двое в эдуне, ясно, что между нами должно было возникнуть соперничество. Он был первым во многом, в чем мне хотелось превосходить его. А я был ревнив и обидчив. И встал между вами. Я напрасно сделал это, но через шесть лет я заплатил за свою оплошность.

Она молчала. Ньюн был уверен, что она любит Медая — единственная дочь эдуна, умирающего от старости. Было очевидно, что она и Медай были бы прекрасной парой — кел'ен и кел'е'ен, еще тогда, когда она была в касте Келов.

Возможно — и эта мысль постоянно мучила его — Мелеин была бы счастливее, останься она келом.

— Меня послала госпожа, — сказала наконец она, никак не реагируя на его слова. — Она слышала о решении келов. Она не хочет, чтобы шел ты. В городе волнения. Такова ее воля, Ньюн: останься. Его похоронят другие.

— Нет.

— Я не могу принести ей этот ответ.

— Скажи ей, что я не стал слушать. Скажи ей, что придется сделать куда больше, чем просто яму в песке. Скажи ей, что если эти старики потащат его в горы, они умрут по дороге.

— Я не могу сказать ей этого! — прошептала Мелеин со страхом в голосе. Этот страх окончательно укрепил Ньюна в его решении.

В этом требовании Интель было не больше смысла, чем в остальных ее желаниях. Она могла играть жизнями мри, могла сокрушить их надежды и мечты. «Ее любовь ко мне слишком эгоистична. Она считает, что я принадлежу только ей. И не только я, но и Мелеин — мы оба дети Зайна! Она перевела Мелеин в касту сенов, а Медая отправила служить регулам, когда увидела, что их тянет друг к другу. Она сломала нам жизнь. Великая госпожа — она душит нас, прижимая к себе, ломая наши кости в своих объятиях, вдыхая свое дыхание в нас."

«И так будет, пока мы живы."

— Делай то, что тебе положено, — сказал он. — Что касается меня, то я сделаю для своего кузена то, что должен сделать. А ты — сен'е'ен, и у тебя нет больше родственников. Иди к госпоже и скажи ей что хочешь.

Он страстно хотел разозлить ее, заставить пойти наперекор Интель. Ему очень хотелось этого. Но рука ее исчезла, и она пошла прочь. Ее золотая тень растворилась в золотом свете по ту сторону решетки.

— Мелеин, — прошептал он. И повторил громко: — Мелеин!

— Не приближайся ко мне, — донесся до него далекий, бестелесный голос. — Когда он был жив, я была его родственницей, и ты завидовал всему, что у него было. Теперь у меня другой путь. Скажи над его телом, что госпожа гордится его смертью. А я не хочу указывать тебе, что делать. Похорони его. Делай, что хочешь.

— Мелеин, — позвал он. — Мелеин, вернись.

Но в ответ он услышал удаляющиеся шаги и стук закрываемых одна за другой дверей. Он остался стоять, держась одной рукой за экран. Он желал, чтобы она изменила свое решение и вернулась, и сказала то, что он желал услышать. Но она ушла. Он не мог даже сердиться на нее, ведь он сам толкнул ее на это.

Творение Интель. Как и он.

Ему хотелось верить, что где-нибудь в укромном уголке башни Сенов Мелеин отбросит свою гордость и заплачет по Медаю. Но он сомневался в этом. Холодность, рассчитанная холодность была в ее голосе — то была школа Сенов.

Лампы мигнули, пламя задрожало. Двери эдуна оставались на ночь открытыми — то была древняя традиция, выражающая почтение к мертвым. Скачущие извивающиеся тени плясали по стенам, покрытым загадочными знаками. Эти знаки, казалось, жили своей собственной жизнью. Госпожа говорила, что в них содержится вся история и мудрость Народа. Всю жизнь он был окружен этими знаками. Они были нарисованы на стенах Святилища, стенах главного холла, стенах башни госпожи, и Келов, и башни Катов. Точно такие же знаки, говорила госпожа, изображены в каждом эдуне, который когда-либо существовал. По этим знакам сен'ейны учились, постигали мудрость. Кел'ейнам они были недоступны. Ньюн знал лишь то, что происходило с ним, на его глазах, или то, что рассказывали старики.

Но Мелеин понимала эти знаки, она познала мудрость, и это знание сделало ее холодной и непонятной. Он как-то спросил госпожу, когда Мелеин перешла в касту Сенов, нельзя ли и ему тоже стать сеном, ведь они с Мелеин никогда не расставались. Но госпожа взяла его руки, повернула ладонями вверх, посмотрела, улыбнулась и сказала, что это не руки ученого, — и отклонила его просьбу.

Что-то зашевелилось в холле. Медленная переваливающаяся походка, постукивание когтей по каменному полу — это один из дусов покинул башню Келов. Обычно они ходили совершенно свободно, никто им ничего не запрещал, даже когда они мешали или ломали что-нибудь. К тому же было смешно подумать, что им можно что-то запретить: они отличались немалой силой и не терпели принуждения. Какой-то инстинкт подсказывал им, когда их присутствие необходимо, а когда — нет.

Они без труда понимали кел'ейнов — те были слишком на них похожи — они не знали страха, сомнений, и совсем не имели комплексов. Поэтому каждый дус выбирал себе кел'ена или кел'е'ен и оставался с ним навсегда. Но никто из них не выбрал Ньюна с'Интеля, хотя однажды он пытался и, к своему стыду, безуспешно, привязать к себе молодого дуса. Тот быстро разгадал его детские уловки, сломал западню и ударом лапы избавился от своего преследователя, оставив его лежащим без сознания.

Ньюн решил, что неправильно подошел к этому, но, поразмыслив, решил, что зверь почувствовал в нем какое-то недовольство, разочарование, и отверг его.

Он надеялся, что ему удастся избавиться от внутреннего недовольства, но в глубине души знал, что все это потому, что он не настоящий кел'ен. Для женщин Народа были доступны все касты, но для мужчин только две — Келы и Сены. Но Ньюн отрицал обе касты, а в другие путь ему был закрыт, ведь он был последним сыном и защитником Дома. Лучшие учителя занимались с ним и довели его искусство до вполне приемлемой степени. Но он знал, что будь в эдуне больше его ровесников, он бы не выжил — его упрямство и строптивость привели бы его к поединку, и Народ быстро бы избавился от него. Ньюн подумал, что он был бы неплохим кел'еном, если бы не постоянное вмешательство Матери, но тогда многое было бы другим, ведь в этом случае он не был бы последним.

Мать гордилась Медаем, но Медай мертв, а Ньюн, живой, сидит у его тела, — самый упрямый и строптивый сын. Она, наверное, что-нибудь скажет ему после того, как он похоронит Медая в горах и вернется в эдун. Это будут горькие, очень горькие слова, а ему нечего будет ответить. И Мелеин будет на стороне госпожи. Он поежился при мысли о том, что предстоит услышать ему.

Но она скажет ему все.

Снова стук когтей. Дус. По отрывистому дыханию и тяжелой походке Ньюн понял, что зверь подошел совсем близко. Ньюн мысленно приказал ему выйти из Святилища, так как здесь ему не место. Однако тот не шелохнулся. Ньюн повернулся и увидел огромный темный силуэт зверя с покатыми плечами. Дус снова издал странный звук и подошел еще ближе.

— Яй, — сказал Ньюн, поворачиваясь на колене и мысленно приказывая идти вон.

И вдруг он увидел, что дус покрыт пылью и грязью, на теле его были видны едва зажившие старые раны. Сердце остановилось в груди Ньюна, дыхание перехватило. Он понял, что это не их прирученный дус, а дикий, чужой.

Иногда дикие дусы спускались с гор и бродили вокруг эдуна, сея смятение среди домашних дусов. Ньюн помнил, как один из кел'ейнов погиб, пытаясь прогнать такого дуса. Эти звери чувствовали намерения мри, их было невозможно обмануть. Они считались одними из самых опасных зверей Кесрит.

Дус стоял, опустив голову. Массивное туловище загораживало весь дверной проем. Он покачивался взад-вперед, издавая леденящий кровь звук. Затем он протиснулся через дверь, отчего та затрещала. Двери специально были сделаны небольшими, чтобы сюда не могли пройти дусы — следовало защитить священные Тайны от зверей.

Он вошел в Святилище, так как был меньше, чем хорошо откормленные домашние дусы. Ньюн отпрянул в сторону. Одна из ламп покатилась по полу, когда дус задел ее плечом. К счастью, огонь сразу погас, хотя горячее масло обожгло зверю задние лапы. Дус приблизился к телу Медая и тронул его когтями — такой коготь мог без труда распороть живот мри или регулу. Ньюн отступил в тень упавшей лампы и замер, неподвижный, как камень. Тело зверя заполняло почти всю комнату и загораживало выход. Это было жуткое создание. От него исходил тошнотворный запах. Когда он повернул массивную голову, чтобы взглянуть на хрупкого мри, скорчившегося в углу, Ньюн увидел, что из бегающих глаз зверя на мозаичный пол стекает жидкость.

Мьюк! Это безумие! В теле зверя нарушен баланс душевных сил, он обезумел, и безумие толкнуло его в эдун, где жили мри. Ньюн знал, что нет существа страшнее, чем безумный дус. Не будь дусы эдуна заперты на эту ночь, они бы не подпустили мьюк'ко к эдуну; они бы погибли, защищая вход, но не позволили зверю войти сюда.

И Ньюн с'Интель приготовился к смерти, к ужасной смерти. Комната была такой маленькой, что братья найдут здесь утром только клочки его тела. Дус вонзил когти в тело Медая, словно собираясь потом расправиться с живым. Жуткий зверь раскачивался взад и вперед; текущая из глаз жидкость ослепляла его. Откуда-то из башни Келов донеслось рычание. Это дус, недовольный неожиданным заключением, издал утробный звук. А, может, он почувствовал вторжение дикого дуса и пытался вырваться на свободу. К нему присоединились и другие звери, но затем наступила тишина. Вероятно, кел'ен приказал им успокоиться.

Ньюн затаил дыхание, когда зверь поднял глаза, прислушиваясь к этим звукам. Челюсти зверя нервно дергались. Он снова фыркнул и переступил с лапы на лапу. Плечом он ударил экран. Тот со скрипом рухнул. Зверь резко повернулся, так как в глаза ему ударил свет из другой комнаты, прежде закрытой экраном. Ньюн в ужасе закрыл глаза рукой, чтобы не видеть запретное, а затем поспешно достал свой пистолет, бесполезный в схватке с дусом.

Ньюн должен нападать, чтобы защитить запретное, чтобы предотвратить вторжение к святыням Сенов. Он целился в мозг, хорошо зная, что смертельно раненое животное будет биться в конвульсиях, и в этом тесном помещении неминуемо погибнет и он сам.

Но дус остался на месте. Он опустил плачущую голову и обнюхал труп, сбив носом вуаль. После этого он простонал и медленно, неохотно повернулся, протиснулся мимо Ньюна и вышел из Святилища.

И когда он вышел, когда двинулся через большой холл, все еще плача, словно потерявшийся ребенок, Ньюн узнал его.

Дус Медая.

Никто не мог с уверенностью сказать, так ли это на самом деле. Дусы были очень похожи один на другого. Но этот дус не убил его, его интересовало только тело Медая. И он ушел недовольным, в этом Ньюн был уверен. Дусы не любили смерть. Другим животным было все равно, но дусы не понимали смерть и не принимали ее. Они тосковали, горевали, искали хозяина — и даже умирали от горя. Они редко переживали свои хозяев.

И этот искал что-то. И не нашел.

Дус Медая пришел к телу своего хозяина.

Дус был болен; безумие глубоко поразило его, а эта болезнь быстро не проходит. Но регулы сказали, что Медай умер прошлой ночью.

Дус выглядел истощенным, как и его мертвый хозяин.

Внутренняя дрожь потрясла Ньюна. Потом задрожало его тело. И не дус был этому причиной. Он спрятал пистолет и со страхом взглянул во внутреннюю комнату Святилища, куда никогда не должен был смотреть.

Но ничего не произошло. Он вымыл руки и, не переступая за черту, поставил на место экран. Пальцы его почтительно касались безжизненного металла. Ньюн все еще был жив. Боги, как и люди, могли простить вторжение дуса. Ньюн заглянул в святилище Сенов и был потрясен, но остался жив. Он видел яркий свет, но не видел ничего, что он мог бы считать Святынями. Ньюн выбросил все из головы. Это было зрелище не для кел'ена. Он не хотел вспоминать об этом.

И Медай…

Он поставил лампу на место, наполнил ее маслом, зажег, восстановив ее спокойный свет. Затем, ползая на коленях, он вытер разлившееся масло, которое, благодаря богам, не вызвало пожара. И пока он работал, дрожа от слабости, от бессонной ночи, холод не отпускал его сердце.

После этого он вытер руки и протянул их к телу Медая. Пока он не проверит свои подозрения, он не сможет успокоиться. Собрав все свое мужество, он быстро откинул мантию и осмотрел рану. И увидел, что подозрения не подтвердились — регул прав.

Ик'аль.

— Прости меня, — сказал он духу Медая. Он почтительно поправил мантию, вытер кузену лицо и поправил вуаль. Затем уткнулся лицом в пол и вознес молитвы древним богам своей касты, чтобы они дали покой душе Медая. И сделал это он с куда большей искренностью, чем раньше, чем молился тогда, когда кузен его был жив.

Это должно было успокоить его, дать мир, позволить понять, что верно и честно, а что нет.

И все же его не покидала уверенность, что, несмотря на характер раны и заверения регулов, Медай не сам покончил с собой.

Дус Медая был так худ, что прошел в узкие двери святилища, а тело Медая, прежде — сплошные мускулы, было тощим и почти прозрачным.

На кораблях регулов у келов были свои каюты — из-за дусов, которых регулы почему-то ужасно боялись, и из-за суровых законов касты, которые не позволяли кел'ейнам сближаться с чужаками.

Но каждый кел'ен во всем зависел от милости регулов, которые доставляли в его каюту пищу, воду и даже воздух, чтобы дышать. Любой кел'ен мог уединиться, просто заперев дверь.

Если регулы захотели убить кела, им было достаточно перекрыть подачу воздуха в каюту, а затем выбросить труп в холодный космос. Но они были ци'мри, они были чуждыми для Народа, их мышление тоже было чуждым, и они не могли понять кел'ена. Регулы не были воинами.

Обдумав все как следует, Ньюн поднялся и покинул Святилище, взяв сосуд с водой и чашу. Он вышел во внешний холл, где у двери сидел сумасшедший дус.

Ньюн знал, что тот должен был ждать там. Теперь все встало на свои места, и юноша был уверен в правильности своих умозаключений; он знал, почему дус потерял рассудок. Зверь был не менее опасен оттого, что когда-то был прирученным, он мог подняться и убить. Но когда Ньюн поставил воду перед дусом, тот фыркнул, опустил морду, обнюхал воду и начал пить. Вода быстро исчезла. Ньюн наполнил чашу еще раз, и еще, и только на четвертый раз животное отвернуло голову от чаши.

Ньюн опустился на корточки и стал рассматривать зверя. Дус был очень тощим, шерсть свалялась клочьями. На боку зияла открытая рана.

Дус Медая, сбежавший от регулов, от смерти. Полностью истощенный, он не покинул Медая даже после того, как тот умер.

Регулы не могли действовать, как мри. Они были способны на хитрость, на подкуп, на обман, на предательство, на убийство своих молодых, но они не могли убивать взрослых. Они не могли ни убить, ни солгать. Они нанимали мри, чтобы убивать своих врагов.

Этому Ньюна учили те, кто знал хорошо регулов, кто всю жизнь имел с ними дело.

И он верил этому.

И Медай верил.

Он поднялся и пошел обратно в Святилище, сел рядом с телом кузена, сложив руки, и глядел на извилистые линии знаков, в которых была записана история Народа.

Совершено убийство. Убийство тем или иным способом, тем или иным регулом — имя не важно. Кел'ен был убит теми, кому он служил, а дуса морили голодом до тех пор, пока не решили, что его можно выпустить умирать. Только тело вернули Келам. Такое могли сделать только регулы, неспособные скрыть случившееся, открыть свое преступление.

Ньюну очень хотелось рассказать об этом кому-нибудь, посоветоваться с Эдданом, предупредить госпожу. Но у него не было никаких доказательств, кроме дуса, лежащего у дверей. Ну, конечно же, руки регулов и их совесть были чисты. Медай сам сделал то, чего они добивались от него, к чему вынуждали. Ньюн ничем не мог доказать свои подозрения, он не знал мотивов, по которым регулы поступили именно так, заставив Медая покончить с собой.

У Ньюна мелькнула мысль, что по странной иронии он, старый соперник Медая, был единственным из всех, кому тот мог доверить месть за себя, а единственным свидетелем происшедшего был мьюк'ко.

Считалось, что дусы жили лишь настоящим. Они не помнили того, что произошло. Они помнили только хозяина и места, где жили. Дус искал Дом, где он жил, он искал Медая. Он нашел первое и не нашел второго.