Ужас

I Блестящая идея Онисима Коша

– Так, значит, это решено? – проговорил Леду, стоя на пороге своего дома. – Как только у вас будет свободный вечерок, черкните слово и приходите обедать ко мне.

– Непременно, благодарю еще раз за приятный вечер…

– Полноте, это мне надо благодарить вас… Поднимите хорошенько воротник, теперь холодновато. Вы знаете дорогу? Прямо по бульвару Ланн? До авеню Хенри Мартин. Если поторопитесь, вы, может быть, поспеете к последнему трамваю… Ах, еще один вопрос: у вас есть револьвер? Тут места небезопасные.

– Не беспокойтесь, он всегда при мне. Я свыкнулся с ночными экскурсиями по Парижу, а в силу своей журналистской профессии знаком с привычками бродяг. Не провожайте меня дальше. Смотрите, какая великолепная луна. Я вижу все, как днем, не беспокойтесь!

Онисим Кош перешел тротуар и бодро зашагал по середине улицы. Когда он уже был на углу, он услышал голос своего приятеля, кричавшего ему:

– До скорого свидания! Я жду вас! Он обернулся и ответил:

– Непременно! Буду очень скоро.

Леду, стоя на верхней ступени подъезда, посылал приветствия рукой. Фигура его выделялась темным силуэтом на светлом фоне освещенной передней.

От спящего садика, от домика с затворенными ставнями, от всей уютной обстановки, которая угадывалась за этой освещенной дверью, веяло какой-то провинциальной тишиной, тишиной налаженного быта, далекой и семейной. И Онисим Кош, в котором десять лет парижской жизни не могли окончательно вытравить воспоминаний юности, годов, проведенных в глуши провинции, длинных зимних вечеров, безмолвных улиц с сонными домами, остановился на минуту, глядя на затворяющуюся дверь. Неизвестно почему, он вспомнил «своих стариков», давно уже мирно спавших в этот поздний час, милый старый дом, далекую родину, простую и здоровую жизнь, которая была бы его уделом, если бы какой-то злой дух не заманил его в Париж, куда он приехал с радужными надеждами на успех и где должен был теперь довольствоваться местом репортера в утренней газете.

Он зажег папиросу и, не торопясь, продолжал свой путь.

Изысканный обед, тонкое старое вино затуманили его голову, разбудили давно заснувшие надежды. В эту минуту, когда ничто не мешало его мечтам: ни стук машин, ни шелест бумаги, ни запах чернил, тряпок и сала, свойственный мастерским редакции, – ему почудился близким и доступным великий и неуловимый призрак – Слава!

И прежде ему приходилось не раз ловить себя на подобном ощущении. Сидя бывало ночью в залитой огнями зале какого-нибудь ресторана, отуманенный вином, музыкой цыган, близостью оголенных женских плеч и сильными ароматами духов, среди всего этого смешения запахов, красок и звуков, он вдруг ощущал пробуждение мысли, неожиданной и ясной, что он головой выше всей этой толпы, что он создан для чего-то великого, и он говорил себе:

– В эту минуту, если б у меня были под рукой перо, бумага и чернила, я написал бы бессмертные слова…

Увы, в такие минуты, когда человек чувствует в себе прилив творческой силы, перо, чернила и бумага обыкновенно отсутствуют… Так и теперь, в тишине этой зимней ночи, под раздражающими ласками холодного ветра, идеи и воспоминания проносились в его голове, почти не оставляя следа.

Где-то пробили часы: этого звука было достаточно, чтобы разогнать все его грезы. Прошлое любит являться в тишине, а ничто не напоминает более настойчиво о настоящем, как неожиданный бой часов.

– Вот тебе и на! Половина первого, я пропустил последний трамвай, а на извозчика трудно рассчитывать в этом глухом квартале!

Он прибавил шагу. Бульвар, по левой стороне которого теснились маленькие особняки, а справа – множество укреплений, казался бесконечным. Изредка мерцали газовые фонари. Они одни, казалось, жили на этой одинокой дороге между спавшими домами, пригорками газона и голыми деревьями, которые даже не шелестели в эту тихую ночь. В этом абсолютном покое, в этом полном молчании было что-то раздражающее. Проходя мимо одного бастиона, занятого жандармами, Онисим Кош замедлил шаг и заглянул в сторожевую будку. Она была пуста. Он пошел вдоль ограды. За решеткой виден был двор, припорошенный инеем, на ровной белизне дорожек камешки гравия бросали маленькие черные тени. Из конюшен доносился звон цепей и ржание лошадей.

Эти знакомые звуки окончательно разогнали смутную тревогу, которая овладела им в начале дороги: Онисим Кош – мечтатель и поэт – исчез; оставался только Онисим Кош – неутомимый репортер, всегда готовый с одинаковым хладнокровием взять интервью как у путешественника, вернувшегося с северного полюса, так и у дворничихи, которой казалось, что «она видела, как прошел убийца»…

Его папироска потухла. Он вынул другую и остановился, чтоб прикурить. Он собирался продолжать свой путь, когда вдруг увидел три тени, кравшиеся вдоль стены и приближавшиеся к нему. В другом случае он бы даже не обернулся. Но поздний час, этот глухой квартал и какой-то безотчетный инстинкт заставили его остановиться. Он отступил в тень и, спрятавшись за дерево, притаился.

Впоследствии он вспоминал, что в эту минуту, которая должна была стать решающей в его жизни, все его чувства странно обострились: глаза пронизывали темноту и открывали в ней массу обычно незаметных подробностей, ухо различало малейший шелест. Хотя он был человеком храбрым и даже отважным, он все же ощупал рукой револьвер, и это прикосновение наполнило его радостной уверенностью. Тысяча неясных мыслей промелькнула в голове. Ему отчетливо представилось то, что годами дремало в глубине души. В течение нескольких секунд ему стала понятна тревога человека в минуту опасности, который между двумя ударами сердца вспоминает всю свою жизнь; он осознал страшную угрозу близкой и неминуемой опасности и почувствовал отчаянный прилив сил, когда мускулы, чувства и разум достигают для защиты жизни высшего напряжения.

Удлиненные тени все подвигались, то останавливаясь, то быстро перебирая тонкими ногами. Когда они были всего в нескольких шагах от него, то пошли медленнее, а потом остановились. Благодаря свету газового рожка, ему без труда удалось подробно рассмотреть их обладателей и проследить каждое их движение.

Их было трое: женщина и двое мужчин. Тот, который поменьше ростом, держал в руках объемистый сверток, обмотанный тряпками. Женщина прислушивалась, поворачивая голову то направо, то налево. Как будто испугавшись какого-то невидимого свидетеля, они отступили, чтобы выйти из освещенной полосы. Третий сначала оставался неподвижным, потом сделал шаг вперед и прислонился к фонарному столбу, закрывая глаза руками. У него был страшный вид: бледное лицо, впалые щеки, широкие руки, судорожно сжимающие лоб, на который спускалась блестящая прядь черных волос. Сквозь пальцы его рук просачивалась кровь и стекала вдоль щеки и подбородка до самого ворота одежды.

– Ну что же ты, – тихо проговорила женщина, – чего стал?

Он простонал:

– Мне больно!

Она вышла из темноты и подошла к нему. Маленький человек последовал за ней, положил сверток на землю и пробурчал, пожимая плечами:

– Выбрал время нежничать из-за пустяков!

– Хотел бы я послушать, что бы ты запел, если б тебя так разделали, как меня! На, взгляни!

Он отнял ото лба свои окровавленные руки и открыл страшную рану, широкой бороздой рассекавшую его лоб слева направо, перерезавшую бровь и веко, такое черное и вздутое, что глаза почти нельзя было различить.

Женщина взяла свой платок и жалостливо и осторожно приложила его к ране. Кровь на минуту остановилась, потом снова начала течь; тогда она вытащила из свертка несколько тряпок и наложила их на рану.

– Не смей трогать мой узел! – проворчал невысокий.

– Как бы не так! – процедила женщина, отворачивая голову и продолжая возиться около раненого. Раненый скрежетал зубами, топал ногой, вытягивал свое грубое лицо.

Маленький человек опустился на колени и начал кое-как завязывать свой тюк, запихивая в него какой-то золоченый предмет, который не помещался, потом поднялся, взял свою ношу в руки и стал ждать. Когда перевязка была кончена и женщина хотела вытереть руки о передник, он сказал, смотря на нее в упор:

– Стой! Это нужно смывать, но не вытирать! Поняла? Все трое опять вошли в тень. Кош увидел в последний раз рыжие волосы женщины, искривленный рот маленького человека и страшное лицо, наполовину закрытое окровавленными тряпками. Они пошли дальше, не произнося более ни слова, осторожно крадучись вдоль стены. Затем они свернули в сторону, достигли укреплений и скрылись в ночной темноте.

Только после этого Кош, который в продолжение всей этой сцены повторял себе: «Если они меня заметят, я погиб», – вздохнул полной грудью, выпустил из руки револьвер и, убедившись, что он совершенно один, принялся размышлять.

Он подумал, что его друг Леду был прав, говоря, что эти места не безопасны, и прибавил фразу, которую сам часто писал в конце своих статей: «Полиция никуда не годится». Он решил выйти на середину улицы и поскорей дойти до авеню Хенри Мартин, не желая из-за бессмысленного любопытства подвергаться опасности.

Но едва Кош сделал несколько шагов в сторону, как чутье репортера – сыщика-любителя остановило его, одержав верх над благоразумием.

– Почтенное трио, с которым я только что познакомился, – сказал он сам себе, – совершило какое-то преступление. Но какого рода это преступление? Вооруженное нападение? Простой грабеж? Рана одного из них свидетельствует в пользу первого предположения… Но объемистый пакет, который тащил невысокий, наводит на мысли о втором. Бродяги, обкрадывающие запоздалых прохожих, не берут обыкновенно ничего, кроме денег, ценных бумаг или украшений, общее количество которых не может составить такой обременительной ноши. У нас пока еще не принято гулять ночью со своей серебряной посудой или бронзовыми каминными часами. Между тем, если зрение мне не изменило, в узле находились металлические вещи. Чтобы ошибиться на этот счет, нужно было бы допустить, что мой слух так же несовершенен, как и глаза, ибо я разглядел часовой циферблат и слышал, когда человек положил свою ношу на землю, звук, похожий на звон ударяющих друг о друга серебряных приборов. Что касается раны… Борьба и драка во время дележки?.. Удар о какой-нибудь твердый и острый предмет, мраморный камин, стеклянную дверь?.. Возможно… Во всяком случае, кража со взломом очевидна… Что же делать? В таком случае нужно выбирать одно из двух: или погнаться за негодяями и постараться выследить их, или попытаться отыскать дом, который они осчастливили своим посещением.

Но я потерял уже добрых десять минут, и теперь эти молодцы, должно быть, далеко. Допустим даже, что я их догоню, но один против трех я бессилен. Да и поимка их, в сущности, меня мало интересует; для этого у нас существует полиция. А вот найти ограбленный дом способом дедукции – это предприятие очень соблазнительное для любителя. Я точно могу определить, откуда пришло трио. Несмотря на ночь, моего зрения хватит метров на триста; на таком приблизительно расстоянии и появились три фигуры. С той минуты, как я их увидел, они до фонарного столба ни разу не остановились. Значит, я могу спокойно пройти эти триста метров, а потом посмотрим.

Он пустился в путь, не торопясь, оборачиваясь время от времени, чтобы судить о пройденном расстоянии. Шаг его равнялся примерно семидесяти пяти сантиметрам; он отсчитал четыреста шагов и остановился. С этого момента он был в радиусе возможного злодеяния. Если кражу совершили, не доходя авеню Хенри Мартин, то он найдет какие-нибудь следы. Он был уверен. Он свернул на тротуар и пошел вдоль забора первого дома. Так он дошел до затворенной калитки. Дом стоял в глубине сада, сквозь закрытые ставни, в щели, виден был свет. Он, не останавливаясь, прошел дальше. Везде та же тишина, ни малейших признаков насилия. Он начал уже отчаиваться, когда вдруг, толкнув одну калитку, он почувствовал, что она подается под его рукой и отворяется.

Он поднял глаза. В доме царили полный мрак и тишина, и эта тишина показалась ему странно зловещей. Он пожал плечами и подумал: «Что мне мерещится? Как глупо давать волю воображению в то время, когда мне необходимо все мое хладнокровие! Но по какой странной случайности эта калитка не закрыта?..»

Калитка распахнулась настежь. Его глазам представился маленький садик с аккуратными клумбочками и тщательно расчищенными дорожками, светлый песок которых казался золотым при ласковом свете луны. Им начинало овладевать теперь сомнение, такое сильное, что он решил идти дальше… Все это, вероятно, было вымыслом. Эти бродяги были, может быть, честными рабочими, возвращающимися домой, на которых напали хулиганы… Что, собственно, они сказали такого, чтоб возбудить подозрения? Их манеры были подозрительны, их лица зловещи? Но, может быть, и он сам кому-нибудь показался бы страшным, появись он так же внезапно из мрака ночи?..

Драма мало-помалу принимала вид водевиля. Оставался сверток… А если в нем ничего не было, кроме старых часов и ломаного железа?..

Ночь странная спутница. Она окутывает все предметы фантасмагорическим покрывалом, которое солнце срывает в одну минуту. Страх все изменяет, создает целые сказки, годные разве что для малых детей. Никто не знает в точности, когда именно он закрадывается в душу, парализует ум. Думаешь, что еще владеешь рассудком, а между тем страх давно начал там свою разрушительную работу. Говоришь себе: я хочу того-то, я вижу это… А страх уже все перевернул в нас и царит властелином. Мы видим его глазами, мы чувствуем, как его когти впиваются в наше тело… Скоро мы обращаемся в жалкую тряпку, и вдруг смертельный трепет пробегает по всем нашим членам: мы делаем отчаянное усилие, чтоб вырваться из его рук. Напрасный труд: самые храбрые скорее всего бывают побеждены. Наступает тяжелая минута, когда произносишь страшные слова «я боюсь», хотя давно стучал зубами, не решаясь сознаться в этом.

Онисим Кош сделал шаг назад и громко произнес:

– Ты боишься, милый друг.

Он остановился, стараясь определить впечатление, которое эти слова должны произвести на него. Ни один мускул его тела не содрогнулся.

Руки его остались спокойно в карманах. Он не почувствовал даже того легкого удивления, которое обыкновенно испытываешь, услыхав в тишине свой собственный голос. Он продолжал смотреть прямо перед собой и вдруг подался вперед: на желтом песке аллеи ему почудились следы ног, местами ясные, местами затертые другими следами. Он вернулся к калитке, нагнулся и взял в руку горсть песку; это был очень мелкий и сухой песок, который должен был разметаться от малейшего ветерка. Он раскрыл пальцы, и песок рассыпался светлой пылью. И вдруг все его сомнения и все теории насчет страха и фантастических образов, внушаемых им, разом рассеялись. Никогда ум его не был более ясным, никогда он не чувствовал в себе такой спокойной уверенности. Ум его работал, как добросовестный работник, который быстро справляется со своим делом, который последним ударом молота берет в руки оконченную работу и с удовольствием осматривает ее.

Он овладел собой, собрал все свои неясные мысли. Все, что минуту тому назад казалось химерой, опять представилось ему более чем правдоподобным, верным. Он почувствовал уверенность, основанную на ясных доказательствах. Он отбросил гипотезы и обратился к неоспоримым фактам, которые не могли более быть изменены его воображением. Делая последовательные выводы – логические, на этот раз – он дошел до того исходного пункта, с которого он начал на основании простого впечатления.

Кто-то проходил по песку аллеи, и проходил недавно, так как иначе ветер непременно размел бы следы шагов. Мужчины и женщина были тут. Никто, кроме них, не переступал порога этого дома. Угаданная им тайна скрывалась за этими молчаливыми стенами, во мраке этих комнат с закрытыми ставнями. Невидимая сила толкнула его вперед. Он вошел.

Сначала он подвигался с осторожностью, стараясь не затоптать следы. Хотя он знал, что малейший ветерок их уничтожит, но придавал им слишком большое значение. Грабители, сами того не зная, оставили свои визитные карточки; даже неумелый провинциальный сыщик отнесся бы к таким уликам с должным уважением. Он отсчитал двенадцать ступеней, очутился на небольшой площадке и освидетельствовал стену: все гладкий камень. Он поднялся еще, отсчитав одиннадцать ступеней, и не нашел больше никакой преграды: путь был свободен. Теперь нужно было сориентироваться, а прежде всего, возвестить о своем присутствии во избежание неприятных последствий.

Видно, обитатель или обитатели этого дома очень крепко спят, если не слышат его шагов. Лестница скрипела не один раз, когда он поднимался. Несмотря на все его предосторожности, дверь тоже скрипнула, когда он ее затворял. Как знать, не притаился ли кто-нибудь за дверью, чтобы встретить его выстрелом из револьвера? Он проговорил тихо, чтоб никого не испугать:

– Кто тут?

Никакого ответа. Он повторил немного громче:

– Здесь нет никого?

Подождав несколько секунд, он прибавил:

– Не бойтесь, отворите… Опять молчание.

«Черт возьми! – подумал он. – Все в доме спят. Это непредвиденное обстоятельство осложняет мою задачу. Но все же я не хочу быть искалеченным из любви к искусству».

Он помедлил минуту, потом произнес, на этот раз громко:

– Отворите! Полиция!

Эти слова заставили его улыбнуться. Что за идея назвать себя «полицией»?.. Онисим Кош – полицейский! Онисим Кош, всегда подмечающий все промахи полиции, всегда высмеивающий служебный персонал! Вот-то смех!.. Полиция (и он начал громко хохотать) не думает ни о нем, ни о грабителях. В эту минуту два сонных городовых, наверное, прогуливаются где-нибудь по тихим закоулкам, подняв капюшоны и заложив руки в карманы. Другие сидят в участке около дымящей печки, в комнате, наполненной табачным дымом, запахом кожи и мокрого сукна, играют в дурака засаленными картами и поджидают, чтоб им привели какого-нибудь запоздалого пьяницу или молочника, пойманного за фальсификацией своего товара, чтоб засадить их в кутузку.

Вот что такое полиция в действительности… Он же, Онисим Кош, был тем, чем должна была бы быть настоящая полиция: бдительным и добросовестным стражем, решительным и ловким, способным охранять спокойствие жителей. Какая параллель! Какой урок и какой пример!.. Мысленно он уже читал статью, которую напишет завтра, и радовался, представляя себе вытянутые лица чинов полиции… Он, простой журналист, научит их сыскному ремеслу! Статья будет иметь сенсационное заглавие, большое количество многозначительных намеков… Какой успех!..

Но грозное слово «полиция», брошенное в тишину, осталось без ответа, как и все другие. Кош понял, что его уловка не удалась, но подумал, что опасность оставалась все та же. Одно, что его успокаивало, это то, что глаза его, привыкнув к темноте, начинали мало-помалу различать предметы. Неподалеку от себя он заметил слабый свет. Он сделал несколько шагов по направлению к нему и очутился около окна. Луч луны проникал между закрытыми створками ставень. Через щели он мог увидеть маленькую полоску сада и другую, более темную, – бульвара, различая даже небо.

Но он недолго любовался небом, усеянным звездами и залитым лунным светом. Тишина, медленные шаги и бесконечные предосторожности не подходили к его страстной натуре, его боевому темпераменту. Он уже устал, был терпеливым, хитрым, робким, почти трусливым… Всему есть конец! Он вошел в этот дом, чтобы все узнать, и он будет все знать.

Сделав пол-оборота, он положил руку на стену. Нащупав дверь, Кош схватил ручку и притянул дверь к себе, чтоб ее не могли отворить изнутри, затем проговорил, точнее, прокричал:

– Ради Бога! Не бойтесь! И не стреляйте!

Он сосчитал до трех и, не получив ответа, с силой распахнул дверь. Кош рассчитывал встретить сопротивление, а вышло наоборот: увлеченный своим собственным усилием он упал головой вперед и ударился обо что-то лбом. Желая удержаться, Кош схватился за стул, который с шумом полетел на пол.

– Ну, теперь уж должны меня услышать, – подумал он. – Наконец-то!

Но не раздалось ни одного голоса, даже шепот не разбудил тишину ночи – ничто не шелохнулось.

– Кажется, воры были хитрее меня, – сказал Кош сам себе. – Дом, по-видимому, пуст, и они это знали, мошенники. Они похозяйничали, сколько им было угодно, и даже не нашли нужным, уходя, накинуть щеколду на дверь. Вот почему я так легко вошел.

Его рука нащупала на стене электрический выключатель и повернула его. Вспыхнувший свет на минуту ослепил его, но когда он открыл глаза, то зрелище, которое он увидел, было так неожиданно и ужасно, что он почувствовал, как волосы на его голове становятся дыбом, и с трудом подавил крик ужаса.

В комнате царил невообразимый беспорядок. В открытом шкафу видны были кипы развороченного белья, из аккуратных стопок были выдернуты простыни, которые, зацепившись, тут же висели, запачканные красным. Из выдвинутых ящиков были выброшены бумаги, тряпки, старые коробки – все это валялось на полу. На стене, обтянутой светлой тканью, недалеко от занавески, четкий отпечаток руки, совершенно красный, с растопыренными пальцами. Каминное зеркало, треснувшее во всю длину, было расколото в середине, и осколки стекла блестели на паркете. На умывальнике валялись обрывки белья и веревок вперемежку с измятыми конвертами; таз был до краев наполнен красной водой, и брызги того же цвета пятнали белый мрамор. Скрученное полотенце имело те же следы: все было разрушено, все было красно. В довершение всего, поперек кровати, опрокинувшись назад, с раскинутыми руками, из которых одна сжимала горлышко бутылки, осколки которой порезали ему ладонь, лежал человек с перерезанным горлом. Ужасная рана шла от левого уха почти до грудной кости, кровь заливала подушки, простыни и покрывала стены и мебель кровавым дождем. При резком свете электричества эта безмолвная комната, где все было красно, где повсюду были следы крови, имела скорее вид бойни, чем комнаты.

Онисим Кош одним взглядом охватил всю эту сцену, и ужас его был таков, что он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть, а затем призвать все свое мужество, чтоб не пуститься в бегство. Кровь бросилась ему в голову, мороз пробежал по коже и холодный пот заструился у него по спине.

Ему не раз приходилось случайно, или из любопытства, или в силу своей профессии видеть ужасные картины, но никогда еще он не испытывал подобного ужаса, так как всегда до сих пор он знал, что он увидит, или, по крайней мере, «что он что-то увидит». Наконец, он бывал не один, близость других людей, делающая храбрыми самых трусливых, придавала ему бодрости и помогала преодолевать отвращение. Теперь он впервые совершенно неожиданно находился один и в присутствии смерти… И какой смерти!..

Но все же он выпрямился. В разбитом зеркале он увидел себя: лицо мертвенно бледное, темные впадины вокруг глаз, пересохшие губы судорожно кривятся, на лбу капельки пота, а около правого виска красное пятно и тоненькая струйка крови.

Совершенно забыв о своем падении и ушибе, Кош подумал сначала, что пятно было на зеркале, а не на его виске. Он склонил голову набок: пятно тоже переменило место. Тогда на него напал безумный страх. Не страх смерти, не состояние тревоги, вызываемое тишиной и убийством, но неясный, необъяснимый страх чего-то сверхъестественного, какого-то внезапного сумасшествия, овладевающего им. Он бросился к камину и, цепляясь руками за мрамор, вытянув шею, впился глазами в свое изображение. Вид ранки вернул ему память. Он вздохнул с облегчением. Он почувствовал боль ушиба и обрадовался этой боли. Он вынул платок и вытер кровь, текшую по его щеке до самого ворота. Ранка была пустяшная: разрез сантиметра в два длиною, окруженный синевато-красною припухлостью величиной с двухфранковую монету. В это мгновение – прошло немногим более минуты с момента прихода его в эту комнату – он подумал о неподвижном теле, распростертом на кровати, о чудовищной ране, об этом искаженном ужасом лице, ушедшем в белизну подушек, с его вытянутым вперед подбородком и почти совершенно перерезанной шеей, изображение которого отражалось в зеркале рядом с его собственным. Он подошел к кровати, давя ногами осколки стекла, и наклонился над ней.

Вокруг головы крови почти не было, но затылок и плечи утопали почти в застывшей кровяной луже. С бесконечными предосторожностями он взял в руки голову и приподнял ее: рана широко раскрылась, подобно ужасным губам, из которых вытекли несколько капель крови. Большой сгусток прилип к волосам и тянулся, следуя движению головы. Он тихо опустил голову. Она сохранила и в смерти выражение беспредельного ужаса. Глаза, еще блестевшие, пристально куда-то смотрели. Свет электрической лампы зажигал в них два огонька, около которых Онисим Кош различал два маленьких изображения, бывших его изображением. В последний раз зеркало этих глаз, видевших убийц, отражало человеческое лицо. Смерть сделала свое дело, сердце перестало биться, уши – слышать, последний крик замер на этих судорожно искривленных губах… Это остывающее тело никогда более не затрепещет ни от ласки, ни под гнетом страдания.

Внезапно между этим мертвецом и им встал другой образ: трио с бульвара Ланн. Он ясно увидел маленького человека с голубым свертком, раненого с его полузакрытым глазом и страшным лицом и рыжеволосую женщину. Он услышал опять резкий и наглый голос, говоривший: «Это нужно смывать, но не вытирать». И вся драма показалась ему страшно ясной. В то время, когда женщина караулила, оба негодяя, взломав замки, поднялись в первый этаж, где, как они знали, находятся ценности. Старик внезапно проснулся и начал кричать; тогда они бросились на него; он, чтобы защититься, схватил бутылку и, ударяя ею наугад, ранил в лоб одного из нападавших. Судя по пролитой крови и перевернутой мебели, борьба длилась еще несколько минут. Наконец, несчастный прислонился к своей постели; тогда один из убийц схватил его за ворот рубахи, на которой остались красные следы его пальцев, и повалил на спину, в то время как другой одним ударом перерезал ему горло. Затем начался грабеж, лихорадочные поиски денег, бумаг, ценных вещей, потом бегство.

Онисим Кош повернулся, чтоб резюмировать в своем уме всю картину. На столе стояли три стакана с остатками вина. Совершив злодеяние, убийцы, видно, не сразу скрылись, уверенные в своей безопасности, они еще выпили. Затем они вымыли руки и ушли.

Внезапное бешенство овладело репортером. Он сжал кулаки и пробормотал:

– О, гадины! Гадины!

Что ему теперь делать? Идти за помощью? Звать? К чему? Все уже кончено, все бесполезно. Он стоял неподвижно, растерянный, весь поглощенный ужасом виденного и пережитого. И вдруг он мысленно последовал за убийцами. Они ему представились сидящими в каком-нибудь чулане, делящими добычу и перебирающими окровавленными пальцами украденные вещи. И опять он прошептал:

– Гадины! Гадины!

Им овладело непреодолимое желание отыскать их и увидеть не ликующими и свирепыми, какими они, вероятно, были рядом с этим трупом или за этим столом, а бледными, разбитыми, дрожащими от страха, на скамье подсудимых, между двумя жандармами. Он вообразил себе их отвратительные лица в тот момент, когда им будут читать смертный приговор, представил их шествие на гильотину при бледном свете раннего утра. Закон, сила, палач показались ему великими, грозными и справедливыми. Потом вдруг, внезапным поворотом мысли, этот закон, эта сила, эта карающая рука представились ему жалкими фантошами – марионетками, над которыми смеются преступники. Полиция, не способная охранить безопасность жителей, не умеет даже поймать преступников. Хотя она изредка и останавливает кого-нибудь, но это делается наугад, когда случай помогает ей. Но на одного пойманного негодяя сколько безнаказанных преступлений! Хорошая полиция должна располагать не глупыми силачами, а тонкими умами, настоящими артистами, людьми, смотрящими на свою службу скорее как на спорт, чем на ремесло. Если только преступник не сделает какого-нибудь грубого промаха, он уверен в своей безнаказанности. Человек, не оставляющий за собой улик, может совершенно спокойно грабить и убивать. Раз преступление открыто, полиция находит жертву, стараясь узнать ее жизнь, рассматривает бумаги. Если убийца не имел никакого важного отношения к своей жертве, то после нескольких месяцев поисков и после того, как следователь засадил в тюрьму какого-то несчастного, причастность и виновность которого наконец опровергнута, дело сдается в архив, а преступники, поощренные удачей, продолжают свою работу каждый раз все более смелые и неуловимые, так как промахи полиции научили их искусству не давать себя накрыть.

А между тем существует ли более увлекательная охота, чем охота на человека? По деталям, неприметным для других, уметь пережить целую драму до самых мельчайших подробностей. Начать с отпечатка, с обрывка бумажки, с передвинутой вещицы и дойти до главных фактов! По положению трупа угадать жест убийцы; по ране – его профессию, его силу; по часу, когда преступление было совершено, – привычки убийцы. Простым анализом фактов воссоздать целую картину, подобно тому, как натуралист воссоздает по одной кости скелета всю фигуру какого-нибудь допотопного животного… Какое это торжество! Едва ли изобретатель, день и ночь работающий в своей лаборатории над разрешением какого-нибудь вопроса, испытывает большее удовлетворение!.. Ведь цель, к которой он стремится, неподвижна. Он знает, что истина одна и неизменна, сто никакие обстоятельства не имеют на нее влияния, что с каждым шагом он к ней приближается; он знает, что он подвигается хотя медленно, но верно; что если путь, который он избрал, правилен, то решение не может в последнюю минуту ускользнуть от него. Для полицейского, наоборот, это сплошная тревога: найденный было след, оказавшийся неверным; цель, казавшаяся только что близкой, внезапно исчезающая; постоянно осложняющаяся загадка с решением то удаляющимся, то опять приближающимся и опять ускользающим. Но одновременно это и победный крик, внезапно застывающий в горле, и жизнь, ускоренная, сверхъестественная, составленная из надежд, беспокойств и разочарований; это борьба против всего, против всех, требующая в равной мере и знания ученого, и хитрости охотника, и хладнокровия полководца, терпения, мужества и того высшего инстинкта, который один создает великих людей и приводит к великим делам. Как бы я хотел, думал Кош, узнать, пережить эти необычайные ощущения; как бы хотел быть среди глупой своры полицейских, которые будут завтра обыскивать это место, или ищейкой, бегущей по верному следу. Мне бы хотелось, невзирая на опасность, без чьей-либо помощи самому приняться за это дело и показать им всем необыкновенное явление: человек один, без всяких средств, не имеющий другой поддержки, кроме своей крепкой воли, других сведений, кроме тех, которые он сам сумел собрать, доходит до истины и без шума, без борьбы, объявляет в один прекрасный день:

«В таком-то часу, в таком-то месте вы найдете убийц. Я говорю, что они будут там, не потому, что случай навел меня на их след, но потому, что они не могут быть в другом месте по одной той причине, что обстоятельства, созданные мною, заставили их попасться в сети, расставленные мною, в которых они с каждым днем все более запутываются».

Я посвящу этому делу все необходимое время, дни, ночи в продолжение недель и месяцев. Таким образом, думал Кош, я узнаю наслаждение быть тем, кто ищет и находит. Что рядом с этим волнения игры, опьянение успехом! Я испытаю все наслаждения, слитые в одном… Все?.. Нет, все, кроме одного: страха… Страха, удесятеряющего силы, убивающего понятие о времени. Но, значит, существует наслаждение высшее, чем преследовать?.. Ба! Да это же быть преследуемым…

Какие чувства должен испытывать зверь, за которым гонятся собаки?

Что должен испытывать затравленный зверь, бегущий куда глаза глядят, ударяющийся головой о ветки деревьев, разрывающий бока о терновник… Какую повесть ужаса он мог бы рассказать, если б он мог мыслить и понимать! Все это должен перечувствовать преступник, знающий, что его открыли, которому чудится, что из-за каждого угла вот-вот появится полиция, для которого дни тянутся без конца, а ночи проходят в страшных снах. Если он крепкий духом человек, то какую он должен испытывать, хотя короткую, но сильную радость, когда ему удастся провести своих преследователей, направить их на ложный путь и перевести дух, наблюдая, как они ищут, волнуются, то останавливаются, то опять идут дальше, пока чутье не выведет их на верный след. Вот это настоящая борьба, борьба человека с человеком, беспощадная война, с ее опасностями и хитростями. Тут сказывается весь инстинкт зверя: это картина тех ужасных битв, в которых борются все живые существа с тех пор, как свет существует и нужно завоевывать ежедневную добычу. Не эта ли страшная игра составляет первые радости ребенка? Играя в прятки, он, сам того не зная, привыкает к войне из засад, этой настоящей партизанской войне, истощающей армии больше, нежели двадцать сражений.

Вопрос сводится к тому: в моей погоне за новыми ощущениями какую роль мне избрать – роль охотника или дичи? Роль полицейского или преступника? Сотни других людей, до меня, делались сыщиками-любителями, но никто не пробовал взять на себя роль виновного. Я выбираю ее. Конечно, не имея ничего на совести, мне останутся непонятными душевные муки убийцы, но я испытаю вполне удовольствие хитрить с полицией. Будучи игроком с пустым карманом, буду подмечать на лице моего партнера все волнения игры. Ничем не рискуя, я ничего не потеряю, а могу, наоборот, только выиграть. А если благодетельный случай захочет, чтоб меня арестовали, я буду как журналист обязан полиции самой сенсационной статьей, когда-либо выходившей из печати и которую можно будет так озаглавить: «Воспоминания и впечатления убийцы». Все двери, порога которых не переступал до сих пор никто из моих товарищей, откроются передо мной. Я познакомлюсь с тюрьмой, с арестантской каретой и с наручниками. Я смогу описать, не боясь опровержений, каков тюремный режим, как там обращаются с заключенными, к каким средствам прибегает судья, чтоб вырвать признание. Одним словом, если это будет необходимо, я произнесу самый сильный и справедливый обвинительный акт против двух грозных сил, которые зовутся полицией и магистратурой! Одной великой идеи достаточно для целой жизни. Если моя идея не сделает меня знаменитым, то я буду не я! Кош, милый друг, с этой минуты ты для всего мира убийца с улицы Ланн! Пролог окончен. Начинается первый акт. Внимание!