Ужас

IV Первая ночь Онисима Коша-убийцы

Подойдя к дверям кафе на площади Трокадеро, Кош услышал зычный голос репортера из «Южанина», требовавшего счет, затем бросившего театральным жестом карты на стол и спрашивавшего своих товарищей:

– Игра кончена, не правда ли?

В эту минуту он заметил входившего Коша и закричал:

– Есть новости?

– Сенсационные! – проговорил Кош, садясь около него. – Спросите бумаги, чернил и пишите; это дело нескольких минут. Потом каждый из вас переделает мой рассказ по-своему. Я долго разговаривал с приставом. Он дал мне все необходимые сведения, за исключением одного, которое я забыл спросить: имя жертвы.

– Это не имеет значения. Его звали Форже. Он был мелким рантье и жил здесь третий год. За подробностями мы можем обратиться в участок?

– Отлично. Слушайте же.

И он продиктовал весь свой разговор с приставом, напирая на малейшие подробности, подчеркивая интонации, не пропуская ни одного предположения. Но он не проговорился ни единым словом о своем посещении комнаты убитого, о следах на клумбе, о несообразностях, замеченных им в выводах чиновника. Это было его личным достоянием. К тому же для всех остальных эти детали были бы лишними, воспользоваться ими мог только тот, кто знал истинную суть вещей.

Продолжая диктовать, он машинально разглядывал зал. По прошествии нескольких минут он сообразил, что находится в том самом кафе, в котором был накануне ночью; по странной случайности, он сидел на том же месте, как и вчера. Он сначала думал отвернуться, чтоб не быть узнанным, потом решил, что никто не найдет ничего странного в том, что вчерашний посетитель вернулся сегодня. Никто не обращал на него внимания. Кассирша раскладывала сахар на блюдечки, лакеи накрывали столы, а хозяин, сидя около печки, мирно читал газету.

Он докончил свое повествование и с большой готовностью ответил на все вопросы, с которыми к нему обращались, испытывая двойное удовольствие: облегчение от возможности оказать услугу своим товарищам и наслаждение – оставить для себя одного всю выгоду своего сенсационного сообщения.

Они вышли все вместе. Одни кликнули извозчика; корреспондент «Южанина» поспешил к трамваю. Онисим Кош, под предлогом дел в этой стороне, пошел, не торопясь, пешком, радуясь одиночеству и возможности свободно размышлять, не заботясь о том, что за ним наблюдают.

Он пообедал в простом трактире, просмотрел газеты, вернулся к бульвару Ланн, дошел до укреплений. Он чувствовал потребность двигаться, сбросить с себя внезапно одолевшую его тоску от вынужденного одиночества и какой-то непонятный страх, причины которого он не мог понять. Он с досадой подумал, что преступники настоящие, те, которых не разыскивали ни он, ни полиция, чувствовали себя, вероятно, спокойнее, чем он в эту минуту. Кош пошел по дороге, свернул на узкие скользкие тропинки военного квартала, всматриваясь в проходящих мимо мужчин и женщин. Он вдруг почувствовал ко всем этим людям с мрачными лицами, в бедной поношенной одежде какое-то нежное сострадание, ту братскую снисходительность, которую ощущаешь в сердце к радостям и ошибкам, которые сам испытал. Он не отдавал себе ясного отчета, чем он был сам. Роль, которую он взял на себя, почти не стесняла его. Он так твердо решил навлечь на себя все подозрения, что чувствовал себя почти виновным.

А разве он не был действительно виновен? Если бы не он, кто знает, может быть, полиция уже напала бы на след преступников… А если бы он рассказал полиции?..

На месте убийства он едва не рассказал все: и свою встречу с теми тремя, и таинственное ночное посещение… Но, прикинув, что он вследствие этого сообщения потеряет, промолчал. Теперь он испытывал на себе гнет сомнений. Не сделался ли он некоторым образом сообщником убийц? Скоро, может быть завтра, он должен будет ответить за это перед судом! Но, с другой стороны, какой успех! Какое следствие! Какую блестящую статью можно написать! Единственными преступлениями, способными возмутить его совесть, были преступления против людей. Преступления же против закона, против постановлений власти, являющихся, в сущности, по его мнению, собранием предрассудков, мало тревожили Коша. Он ничего не потеряет в собственных глазах, если будет приговорен к денежному штрафу или к тюрьме за то, что посмеялся над правосудием. Он считал, что всегда успеет рассказать о том, что видел и знал, а опасаться ему нечего, он нимало не причастен к смерти бедного старика, ибо в то время, когда он вошел в его комнату, все было кончено. Что же касается преследования преступников… Но кто знает, может быть, задержка по его вине даст этим людям один из тех уроков, после которых они станут более рассудительными, законы в результате всего сделают более мудрыми, а правосудие станет более разумным…

Было уже почти темно, когда он, наконец, вернулся домой. Увидев его, швейцар объявил ему, что за ним два раза приходили из редакции «Солнца» и его спрашивал какой-то мосье, не пожелавший назвать свое имя. Кош начал расспрашивать о нем, но не мог ничего понять из объяснений швейцара. В другое время он только бы подумал: «Не беда, надо – еще придет!»

На этот раз фразу эту он произнес громко, разволновался и стал делать догадки… Часы пробили семь, и он решил, не заходя к себе в квартиру, отправиться в редакцию.

Там его ждали с нетерпением. Завидев Коша, секретарь редакции рассыпался в вопросах и упреках:

– Целые сутки только и делают, что вас ищут. Ваше поведение необъяснимо. Вас совсем не видать; неизвестно, где вы пропадаете. Накануне, после телефонного разговора, вас нигде не могли найти. Сегодня, когда вы знаете, что вашего сообщения ждут с лихорадочным нетерпением, вы пропадаете с восьми часов утра. Из-за вас «Солнце» потеряет всю выгоду своего сенсационного известия. Теперь все газеты настолько же, если не больше, осведомлены, как и «Солнце». Уже в вечерних выпусках есть длинные статьи насчет убийства на бульваре Ланн, – и секретарь раскрыл перед глазами Коша газету «Южанин»:

– Вот напечатано интервью с судебным приставом! Вы видите, что была возможность получить справки: эта статья была написана не позже половины двенадцатого! А вы? Вы в одиннадцать часов ничего не знали!.. Ну, что же, тем хуже для вас; я позвоню этому репортеру, чтоб он пришел, и поручу ему это дело.

Кош дал ему докончить, затем спокойно спросил:

– Позволите мне сказать два слова? Вы говорите, что эта статья была написана в одиннадцать часов?

– Совершенно верно, в половине двенадцатого – самое позднее.

– Эта статья была написана не ранее половины первого, а точнее – без четверти час…

– Полчаса разницы не имеет значения.

– Извините! Имеет даже очень большое…

– Как можете вы так точно знать час, когда была написана статья?

– Потому что я сам ее диктовал… Точно так же, впрочем, как я ее продиктовал для трех утренних газет.

– Нет, это уж слишком! Так, значит, интервью с приставом имели вы, и для каких-то неизвестных целей, чтобы разыграть роль доброго товарища, вы добровольно все рассказали другим? Вся пресса будет завтра обладать тем, что должно было принадлежать только нам! Это черт знает что!..

– Увы, знать об этом будет не вся пресса, к моему великому сожалению… Только три или четыре газеты, и те не из самых важных…

– Послушайте, Кош, бесполезно продолжать этот разговор. Вы, по-видимому, находитесь в ненормальном состоянии. С другой стороны, нам невозможно поручить такому сумасбродному сотруднику важное дело, требующее неутомимой энергии и деятельности… Правда или нет этот ваш рассказ об интервью с приставом? Впрочем, мне дела нет… Мое решение принято уже четыре часа тому назад: вы можете пройти в кассу и получить там жалованье за три месяца. Вы нам больше не нужны…

– Очень приятно это услышать. Я только что хотел просить вас освободить меня от моих обязанностей. Вы сами возвращаете мне свободу и прибавляете еще расчет. Это больше, чем я мог ожидать… Верно, я не совсем хорошо себя чувствую… Я устал, нервничаю… Мне нужен отдых, спокойствие… Через некоторое время, когда я поправлюсь, я зайду повидаться с вами… Теперь же я уеду… Куда? Я еще и сам не знаю… Но парижский воздух мне вреден…

– Что за история! – удивился секретарь редакции внезапному решению Коша. – Вчера еще вы были совершенно здоровы… Зачем закусывать удила и ради бравады говорить, что вы желали бы покинуть нас… Забудем то, что я вам сказал и что вы ответили, и отправляйтесь скорей писать вашу статью… Я верю вам и знаю, что вы найдете что написать… Наверняка, вы не хуже, чем другие, если не лучше, осведомлены о случившемся… Ну, что же, голубчик, решено?

Но Кош отрицательно покачал головой:

– Нет-нет. Я ухожу. Я должен уйти… Я должен…

– Не пришла ли вам мысль бросить нас в такую трудную минуту, чтоб перейти в другую газету? Если вы хотите прибавки, проще было бы сказать это.

– Нет, не в прибавке дело и в другую газету я не перехожу… Мне необходимо вернуть себе полную свободу, временно или навсегда – это покажут обстоятельства…

И голосом, в котором слышна была легкая дрожь, он прибавил:

– Даю вам честное слово, что я не предприму ничего, что может повредить нашей газете. Вы напрасно подозреваете меня в каких-то тайных целях. Расстанемся добрыми друзьями, прошу вас… Еще одна просьба. Так как я нуждаюсь в отдыхе, в полном одиночестве и хочу пожить вдали от парижского шума, любопытства равнодушных и забот друзей, но, с другой стороны, мне бы не хотелось, чтоб мой отъезд походил на бегство, то прошу вас, сохраните у себя все письма, которые придут сюда на мое имя. Не оставляйте их в моем отделении: покажется странным, что я не сказал адреса, куда их пересылать… Вы отдадите их мне, когда я вернусь…

– Это ваше окончательное решение?

– Окончательное.

– Хорошо, я не буду вас расспрашивать, куда вы направляетесь, но все же, я думаю, вы можете сказать мне, когда вы едете?

– Сегодня же.

– А когда думаете вернуться?

Кош сделал неопределенный жест рукой:

– Не знаю сам…

Затем пожал руку секретарю редакции и вышел.

Очутившись на улице, он вздохнул с облегчением.

В несколько минут он составил себе дальнейший план действий. Входя в редакцию, он был озабочен, взволнован. Со вчерашнего дня события шли с такой быстротой, что у него не было времени обдумать, как ему следовало вести себя. Целью его было заставить полицию засомневаться, незаметно переключить ее внимание на себя и действовать так, чтоб она могла видеть в нем возможного преступника и, в конце концов, арестовать его.

Но для того, чтобы достичь этого, ему нужно было стать свободным, не быть ничем связанным, иметь возможность по своему желанию изменить свою жизнь, свои привычки. Будучи сотрудником «Солнца», он не мог напечатать то, что ему было известно, и подписать своим именем. Даже если бы он это напечатал, слова его воспринимались бы только как мнение журналиста. Наконец, какая логика в том, чтоб человек сам описал преступление, в котором должен быть обвинен?..

К тому же такое испытание не могло длиться вечно. Полиция, направленная на ложный след, могла равнодушно отнестись к делу и сдать, наконец, его в архив. В таком случае, Кошу оставалось только написать самому на себя анонимный донос, иначе его оставят в покое, а этого он ни за что не хотел… Словом, ему нужно было стать свободным.

Кош колебался, возвращаться ли ему к себе, и решил, что лучше больше не показываться в своем доме. В кармане у него было около тысячи франков – неустойка, заплаченная ему редактором «Солнца». Этого ему было вполне достаточно, чтоб прожить несколько недель. Его жизнь дорого не будет стоить: комнатка где-нибудь, в отдаленном квартале, обеды в маленьких трактирчиках, никаких выездов… Он понимал: с той минуты, как подозрения обратятся на него, его отъезд примет вид бегства, и совпадение его со временем открытия преступления придаст особый вес существующим против него уликам.

Около десяти часов он решил, что пора поискать убежища на ночь. Вначале он подумал о Монмартре. В этом живом, суетливом квартале нетрудно пройти незамеченным среди кутил, артистов и всякого рода двусмысленных личностей, снующих там день и ночь. Но от площади Бланш до площади Клиши, от площади Святого Георгия до улицы Колен кур он на каждом шагу рисковал встретить знакомого.

Шумное и неспокойное население Ла Вильетт и Бельвиля могло также служить надежным убежищем, но полиция делала туда слишком частые рейды, и, не будучи трусом, он все же предпочитал квартал, где менее в ходу кулачная расправа. Он вспомнил то время, когда он – начинающим журналистом – захотел пожить жизнью Латинского квартала, среди студентов, представлявшихся его воображению подобными героями Мюрже! Он снимал тогда в конце улицы Гэ-Люссак маленькую комнатку, вся меблировка которой состояла из железной кровати, стола, служившего одновременно и туалетом, и письменным столом, и большого деревянного сундука.

Он не прочь был очутиться опять, хотя бы на несколько дней, в этом уголке столицы, где когда-то неопытным юношей прожил дни иллюзий и энтузиазма.

К тому же в Латинском квартале или вблизи него он будет достаточно близко к центру, чтобы все новости доходили до него, и в то же время достаточно далеко, чтобы никому не пришло в голову искать его там.

Бульвар Сен-Мишель, наполненный весельем и светом, заинтересовал его. Он зашел в кафе, около Люксембурга, и съел бутерброд, чтоб заморить червячка, потом просмотрел газеты.

Даже «Темпс», серьезный «Темпс» посвящал на своей четвертой странице около двухсот строк преступлению на бульваре Ланн. В сущности, это было самое обыкновенное убийство. В Париже подобные преступления совершаются каждый день, но, за исключением летних выпусков, когда газеты за неимением интересных новостей помещают что попало, им отводится несколько строк на последней странице…

Однако это преступление по странной случайности приняло с первого же дня вид сенсационного дела. Казалось, какой-то инстинкт подсказывал всем, что там скрывается что-то новое и неожиданное. И, что всего удивительнее, обстоятельства складывались так, как Кош не смел и мечтать; все благоприятствовало его планам, и он мог, невидимый, следить за событиями, критиковать их и почти руководить ими…

Он внимательно перечитал статьи, описывавшие его интервью с приставом, и улыбнулся, встретив свои собственные выражения, замечания и вопросы, сделанные им. «Завтра, – подумал он, – я примусь за дело».

Закусив немного, Кош вышел, прогулялся по улице Сен-Жак, и снял себе комнату в гостинице. Из окна номера он мог видеть большой двор Вал де Грас с его чудной часовней и широкой лестницей.

Несколько минут он простоял, прижавшись лицом к стеклу, весь отдавшись далеким воспоминаниям, сожалея о своем смелом решении и однообразном спокойствии своей прежней жизни. Он вспомнил, что раз уже испытал подобное состояние, перед началом конференции, к которой он не подготовился. Садясь за стол, покрытый зеленой скатертью, он, как и теперь, говорил себе:

– Что тебе за охота была браться за это дело! Зачем было создавать себе трудности! Ты мог бы теперь мирно сидеть у себя дома, вместо того чтобы подвергаться злой критике, пересудам общественного мнения…

Но усилием воли он отогнал от себя эти мысли, способные погасить его энергию.

Кош опустил оконный занавес, сел у камина, пламя которого рисовало на стенах причудливые тени и фигуры.

Протянув ноги, охваченный приятной теплотой, тишиной окружающей обстановки, свободный, никому не известный в этой части Парижа, где он когда-то жил, он начал осмыслять ситуацию, но уже не как мечтатель, а спокойно, последовательно. Кош снова сопережил всю историю последних двадцати четырех часов, перечитал свои сделанные наскоро заметки, разорвал листочки с пометками, скопившиеся в карманах, и бросил их в огонь. После этого он разделся, лег в кровать и, согревшись, чувствуя уже приближение сна, подумал:

«Кто будет лучше спать сегодня ночью, преступники, которым пока нечего бояться полиции, или невинный, желающий испытать на себе азарт ее преследования?»