Ужасы Фобии Грин

09

И так стало обидно, что она села на песок и заплакала. Нет, не заплакала даже, а беззвучно завыла, размазывая грязной рукой по лицу обильные слёзы.

Только что её вывернули наизнанку и свернули обратно.

И ничего не изменилось! Все её фобии, все до единой, остались на месте, и хищный осьминог по-прежнему сидел, притаившись, внутри.

Вокруг царила тишина.

Возле небольшой узкой речушки собрались все псевдомаги — восемнадцать и одна.

Холли всё ещё стояла между Антонио и слопом Безумой.

Оллмотт лежал на земле, и из его рта текла кровь.

Крест и слоп Безума застыли, глядя друг другу в глаза.

Лицо женщины обретало всё больше смысла. Лицо Креста — всё больше злости.

Небо не покачнулось. Земля не дрогнула. Небольшая узкая речушка не вышла из берегов.

Ни молний, ни грома.

Тишина.

Ритуал показался Фобии уж очень простым. Стоило к нему так долго готовиться?

Одновременный выплеск восемнадцати и одного магов. Свихнувшуюся энергию Оллмотт сконцентрировал прямо в проводника. Холли.

А потом… Фобия так и не поняла, что сделал Крест потом, но их троих — Холли, Безуму и Фобию — словно скрутило одной веревкой, и, когда она рассыпались на три части, всё внутри горело огнём.

Как изнасилование. Только сразу всего тела. А ещё мозга. И немножко души.

Не то что жить — умереть и то было противно в эту минуту.

Фобия с трудом добралась до реки, опустила руки в воду, ополаскивая лицо. Смывая слёзы, грязь, разочарование.

В лагере надрывалась тревожная сигнализация. Ещё бы. Такой выплеск. Но Крест запретил остальным подходить к берегу. Строго-настрого.

Сказал, что такая терапия.

Его бы самого…

При мыслях о Кресте стало совсем беспокойно. Фобия тревожно оглянулась, и как раз вовремя. Она увидела, как слоп Безума сделала шаг вперёд.

Ожидала удара. Слов каких-то. Не ожидала, что женщина вдруг крепко поцелует Креста в губы. Он тоже не ожидал, потому что не оказал сопротивления. Или наёмник не мог противиться своему господину?

Безума выпустила Креста из своих рук, и тот упал на колени, держась за грудь.

От лагеря бежала неугомонная Сения Кригг.

Бежала к Оллмотту, и шарф на ней развевался. На ней всегда что-нибудь развевалось. То шарф, то юбка, то боевое знамя любви к человечеству.

— Нянюшку Йокк, — прохрипел Крест. — Детям и Оллу.

Ему, судя по всему, требовался только гробовщик.

И вот тут всё зашевелилось. Зазвенела кандалами улетевшая к лагерю Цепь. Наверное, она подглядывала из-за деревьев. Запричитала Сения Кригг, падая рядом с Оллмоттом. Заговорили псевдомаги, многие из которых пошатывались. Кого-то начало тошнить в ближайшие кустики. Кто-то тоже опустился на траву. Холли и Антонио кинулись друг другу в объятия. Они так и не поняли, что случилось.

Никто не понял.

А Безума огляделась по сторонам, хмыкнула и пошла себе прочь, по-мужски засунув руки в карманы.

Наместник — всего лишь больная идея в теле слопа — на что окажется способен?

Крест даже не посмотрел ей вслед.

Он подошёл к Фобии и рухнул рядом. Так же, как и она недавно, стал ополаскивать лицо.

Прибежала нянюшка Йокк и другие педагоги. Немой тощий учитель Эраст и кок Боцман с явным трудом подняли огромного Оллмотта и понесли к лагерю. Сения Кригг бегала вокруг и сильно мешала. С помощью Нексов и нянюшки псевдомаги уходили тоже.

Раздался возмущённый крик Иокима Гилморта:

— Мой слоп сбежал! Сел на машину и сбежал!

Вскоре на берегу остались только Фобия с Крестом.

Прошло несколько часов, пока они смогли заговорить.

— Ты как? — спросил Крест.

— Паршиво. А вас Наместник поцеловал.

— Да. Но это не самое отвратительное, что он сделал.

— Он вернул вам сердце? Поэтому вы держались за грудь?

— Изрядно измятое, еле живое, сто восемьдесят лет проведшее в неизвестно в каком остойнике сердце. Теперь оно болит.

Фобия вдруг ощутила любопытство.

— Вы стали добрее? Чувствуете жалость? Сочувствие? Гнев?

— Ничего. Мне просто больно. Кажется, это сердце уже не способно чувствовать.

— Хотите утопимся?

Крест с сомнением посмотрел на речушку.

— Думаешь, здесь получится? Давай лучше просто искупаемся.

— Холодно.

— Не холоднее, чем внутри.

— Я же боюсь воды.

— Из тебя только что выдернули Наместника — разве тебе есть еще чего бояться? Не беси меня, Грин.

Фобия протянула ему руку и они, не снимая одежды, вошли в воду. Осьминог внутри неё что-то злобно зашипел, но щупалец выпускать не стал. Кажется, он признал Креста.

Вода была ледяной. Она сковывала движения, но и несла облегчение. Фобия с неохотой выпустила руку Креста и поплыла. Перевернулась на спину. Уставилась на небо. Вода, которую она всегда так боялась, несла исцеление.

— Он дал вам свободу? — спросила она.

— Не думаю. Он сейчас просто оглядится на этой земле, а потом призовёт меня. И это будет адом.

— Как вы вообще вляпались во всё это?

— Я расскажу тебе. Потом. Сейчас просто заткнись, ладно?

— Когда?

В лагерь возвращались бегом. Купание при таких температурах очень ускоряет движение.

Потери были незначительны. Только завхоз продолжал причитать по слопу. Кажется, он привык к нему.

Большая часть псведомагов пришла в себя уже к вечеру. Жевали на удивление вкусную кашу и испуганно переговаривались. Креста и так боялись, как огня, а после такого — подавно.

Он как закрылся в опустевшем домике Оллмотта, так и не показывался.

Его бывшее жилище обгорелым чёрным страшилищем стояло прямо в центре лагеря. Психолог тяжело болел в лазарете.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила Фобия у сестры.

— Как будто через меня прогнали электрическое напряжение ядерной подстанции… Что это было, слоп возьми?

Ну уж нет. На такие вопросы пусть Крест сам отвечает.

Фобия посмотрела, как Сения Кригг взяла тарелку и пошла к лазарету. Кормить своего истинного мага.

Потом попросила у кока добавки.

Чем она хуже старой девы, хотелось бы знать?

Крест лежал, отвернувшись к стене. Услышав, как скрипнула дверь, коротко приказал:

— Вон.

— Сегодня каша не сырая и не горелая. Нормальная каша.

— Вон.

— И нечего так переживать. Подумаешь, поломанное сердце! Подумаешь, вечное рабство! Привыкать вам, что ли?

Крест перевернулся, сел.

— Грин, что тебе от меня нужно?

— А что у вас есть?

— Поломанное сердце и вечное рабство. Хочешь?

Она села рядом.

— Почему ничего не изменилось? Псевдомаги остались псевдомагами. Мир не исцелился с возвращением Наместника.

— Потому что это мощное оружие в борьбе за власть. Он будет торговаться.

— Значит, нужно помочь ему получить эту власть? И тогда люди перестанут становиться слопами?

Крест хмыкнул.

— Давай сюда свою кашу.

Она смотрела, как жадно он ест.

— Вы похожи на несвежего покойника.

— Я и есть несвежий покойник.

Отставил тарелку, улегся на спину.

— Иди.

— Пожалуйста, господин Крест. Обращайтесь ещё, господин Крест.

Фобия бесстрашно легла рядом. Свернулась калачиком под его боком. Уткнулась носом в сильное плечо. Он вздохнул. Коротко. Обречёно. Привлек её к себе.

— Что же ты творишь, Грин. Глупое, не знающий прикосновений ребенок.

— С мертвым Наместником внутри себя быстро взрослеешь. Я сейчас сама как мой осьминог — жадный и безжалостный.

Обнимавшая её рука приподняла Фобию над собой, Крест уложил её поверх себя, посмотрел в близкие глаза.

— Это потому, что мама тебе в детстве не говорила держаться подальше от подобных мне чудовищ.

— У меня вообще не было в детстве мамы.

— Что изменилось в вас после возврата сердца?

Он секунду подумал, потом ответил довольно откровенно:

— Пожалуй, я испытываю нечто, похожее на одиночество.

Его дыхание касалось губ. Тёплое. Терпкое. Он вкусно пах. Как Фобия приподнялась повыше, положила руки на полуседые виски.

— Обещайте, что не будете ругаться.

— Буду. Но завтра.

И сам поцеловал её.

Они не нравились друг другу, и чаще всего Фобия испытывала страх и ненависть, и не было никакой нежности или чего-то в этом роде. Сегодня их вытряхнули наизнанку, и они просто не придумали, как еще ощутить себя живыми. Кем-то, кто еще может принимать решения, пусть даже совершенно отстойные.

Он поцеловал её, и одновременно широкие ладони скользнули по спине, прижали к себе сильнее, спустились ниже, стискивая в кулак подол потрёпанной длинной юбки.

А она разве надеялась, что отделается одним поцелуем? Вообще ни на что не надеялась. Идиотка и есть.

Но в этом чокнутом лагере с ним одним можно было ощутить себя не беспомощной игрушкой в вихре разных энергетических потоков.

Щетина была жёсткой, и губы были жёсткими. И волосы на висках под её руками. И грудь, на которой стало вдруг так неудобно. И она замирала от своей храбрости, когда гладила его по лицу, и сама целовала в шею, и покрывала торопливыми поцелуями плечи. Майки — это так хорошо. Майки оставляют так много обнажённой кожи. Так мало. Недостаточно.

Со стоном, со всхлипом — ведь пришлось отрываться, и он вдруг стал дальше, а надо, чтобы ближе, она отстранилась, позволяя ему стянуть с себя футболку. Стало прохладно, но когда он накрыл своими широкими ладонями грудь, то горячо. Без майки лучше. Больше простора.

Он перевернул её на спину, навис сверху. Как небо. Как солнце. Как месяц. Глаза совсем потемнели. В них была ночь. И никаких звёзд. Губы сомкнуты. Такая строгость. И она потянулась к ним поцелуем, чтобы отогнать эту жёсткость. Он ответил с готовностью, даже с жадностью. Коленом раздвинул ноги. И только от этого одного движения внутри живота возникло пекло. Адовое, невыносимо горячее, тягучее пекло.

Хотелось ему объяснить — как это. Но она не знала таких слов. Поэтому просто обхватила его ногами за талию, и он вдруг посмотрел на неё — цепко, внимательно. Так, будто ночь в его зрачках стала живой.

И от этого взгляда стало совсем невыносимо. Будто мало того, что она голая, так еще и душа лишилась одёжек. Но выдержала. Не отвела глаз. Лишь только кивнула, вдруг догадавшись, какого ответа он ищет.

Ну конечно же, да. Попробуй только отодвинуться. Хотя бы на миллиметр. На секунду. На поцелуй.

Если бы она могла говорить, то обязательно рассказала бы, каково это — прикасаться к другому живому существу. Когда ты всю жизнь были лишена ласки.

Но, наверное, он знал это сам. Не зря же всё гладил её и целовал — куда попадёт — даже после того, как вошёл, и боль принесла ощущение того, что Фобия существует на самом деле. Она есть. Она настоящая. И мир разлетелся на миллиарды разноцветных осколков. И даже потом, когда первая дрожь пронзила их почти одновременно, всё никак не мог выпустить её из своих рук, словно негаданно завладел величайшим сокровищем. И была в этом какая-то отчаянность, безнадёжность, и ужас сменялся страстью, и она никогда не думала, что её тело способно ощущать столько всего сразу.

И не только оно. Что-то непонятное, но очень щемящее.

И Фобия всё целовала его туда, где пряталось его искалеченное сердце. Словно через кожу пыталась вдохнуть в него жизнь. А он рычал и поднимал её голову, ища и находя губы. И сцепившись намертво зрачками они снова соединились, не отпуская друг друга взглядами.

После ужасного дня. После ужасной жизни. И даже немножечко смерти.

Как купание в ледяной воде. Попытка выжить.

Почему именно он? Почему именно она?

Ответы они поищут потом. Если переживут эту ночь.

— И что дальше?

— В смысле? — Крест лениво пошевелился, голос звучал сонно. — Собираюсь ли я делать тебе предложение и прочий бред?

— Дурак… В смысле — что мы будем делать дальше с Наместником?

Он приподнялся на локте, вглядываясь в её лицо.

— Мы? — спросил насмешливо. — Ты, Грин, здесь совершенно не при чём.

Она смотрела в его близкое, усталое лицо и понимала, что эта случайная ночь, крохотная остановка на его длинном пути, совершенно никак не могла повлиять на дальнейшие дела и планы.

— Я останусь в лагере до тех пор, пока Наместник не призовёт меня, — Крест упал головой на подушку, зевнул. — Потом, думаю, дежурным по лагерю останется Оллмотт, он справится.

— А я?

— А тебе пора идти к себе, если не хочешь опоздать на утреннюю пробежку.

Чуть не плача, она встала, торопливо натянула юбку, поискала футболку. В дверях он её окликнул:

— Грин… Постарайся сделать так, чтобы тебя никто не увидел.

Она всё-таки заплакала. Но уже на улице.

Несмея лениво приоткрыла один глаз, услышав вошедшую соседку:

— Цепь тебя убьет.

— Ручек — нет, ножек — нет, — огрызнулась Фобия, доставая полотенце из рюкзака. — Силой своей ненависти убивать будет?

На улице светало. Если она сейчас уснёт — то совершенно точно не проснётся вовремя.

Холодный душ. Почему вода всегда холодная? Почему вокруг всегда так холодно?

На пробежку она всё-таки опоздала. Но не потому, что проспала, а из-за Антонио. Он перехватил её у сарая с коровой Киской (утреннюю дойку никто не отменял).

— Давай помогу ведро донести до кухни, — сказал хмуро.

Фобия поставила его на землю и отошла. Ровно на метр. Антонио вздохнул и взялся за ручку.

— Я хотел сказать, что тот поцелуй… Он очень важен для меня.

— Мы чуть весь лагерь не разнесли.

— Бывает… Фобия, может нам постепенно привыкать друг к другу? По миллиметру в день? Это ничего, что долго и сложно. Я могу.

— А я?

Он посмотрел недоумённо. Вроде сама с поцелуями бросалась.

В молчании дошли до кока Боцмана, отдали ему молоко. Отправились на плац.

— Антонио, Нэна тебя любит.

— Да знаю я… Ты думаешь, я боюсь? Просто… Меня тянет к тебе, Фоб.

Всех нас куда-то тянет. Как правило, не туда.

Она остановилась. Подумала о том, что расклад — как во всех сентиментальных романах, жадно прочитанных от скуки. Плохой мужчина — хороший мальчик. Первому не нужна, второй не нужен ей. Банально до смеха.

Видимо, давно сдерживаемая истерика, наконец, подоспела.

Фобия засмеялась и не могла остановиться. Даже ухватилась рукой за стену чьего-то домика, так весело ей было.

— Прости, — с трудом сказала она обиженному Антонио. — Давай попробуем для начала уцелеть в этом лагере.

— Да, — он скривился. — Это точно. Что вот вчера случилось?

— Может, Крест объяснит?

— Он объяснит… и ещё раз объяснит, сам не рад останешься.

— Ну или Оллмотт.

— Представляю. «Было. Прошло. Хорошо».

Теперь и Антонио посмеивался.

К плацу пришли, улыбаясь.

Напрасно.

Крест вообще не любил опоздавших. А улыбающихся опоздавших — тем более.

— Грин! Варна!

Дежурный по лагерю спрыгнул с высокого верстака, на котором Иоким Гилморт любил заниматься столярными работами. Глумливо поклонился — низко, до земли.

— Спасибо, что соизволили! Осчастливили…

— Ещё дополнительных пять кругов? — спросил Антонио опасливо.

Крест посмотрел на него презрительно.

— Неа. Не угадал. Плюс пять кругов за недогадливость… А за опоздание — расчистите сегодня то, что осталось от моего домика. Чтобы к вечеру была красота и чистота.

Ну ладно хоть так. Не самое неприятное наказание. Могло бы быть хуже.

Это она погорячилась с такими выводами. Проклевала носом занятия, обедать даже не пошла. Казалось, что если съесть хоть что-нибудь, то заснёшь на сытый желудок хоть стоя, хоть сидя.

Разобрать небольшой домик — ерунда. А вот таскать обгоревшие доски за территорию лагеря — непосильный труд. Вездесущая зола быстро закоптила лёгкие, руки моментально покрылись волдырями и ссадинами. И Фобия, и Антонио уже через несколько часов работы выглядели, как два оборванца — перемазанные золой, вспотевшие, волосы липли к голове. Ужас.

Впрочем, внешность беспокоила Фобию меньше всего. Они даже подшучивали друг над другом. Поначалу. Пока силы были.

Когда дотащили последнюю длинную деревяшку (вдвоём, она за один конец, он за другой) на то место, что служило лагерю свалкой — уже стемнело. Без сил повалились на землю прямо там, возле овражка.

— Надо будет подмести ещё, — безрадостно сказала Фобия.

— Ты иди. Я сам, — рыцарски предложил Антонио.

Предложение было заманчивое. Очень.

Но, как ни устала Фобия, возвращаться в их домик с Несмеей не хотелось. Знала — стоит голове прикоснуться к подушке, так навалится страшное одиночество. Теперь Фобия знала два вида одиночества — до вчерашней ночи и после. Первое было невыносимо. Последнее — смертельно.

Полежали, глядя на звезды. Поделились наболевшим:

— Смотри, какой волдырь вскочил!

— А у меня тут — нога опухла. Уронила бревно на щиколотку.

— Синеет.

Кряхтя и постанывая, и всё-таки хихикая над этим, побрели к лагерю.

— Если бы меня видел сейчас папа!

— Если бы я видела сейчас папу…

— Мой бы сказал: «Сын! Ты даже в комнате был не в состоянии прибраться».

— А я бы сказала: «Отец! Я даже в комнате никогда не могла прибраться.»

— Потому что у тебя не было комнаты!

Почему-то это тоже показалось смешным, и они опять захохотали. Видимо, свихнулись где-то там, между тем, как выносили кровать и обломки шкафа.

Крест наворачивал круги на расчищенном пятачке.

— Мало того, что не уложились вовремя, так ещё и гогочете во всё горло после отбоя. Нормальные люди уже спят, между прочим.

— Простите! Мы сейчас тихонечко подметём только, — сказал Антонио, сгоняя улыбку.

— И так же тихонечко ляжем и помрём на пепелище, — прошептала Фобия.

— Не обращайте на нас внимания, — продолжил Антонио.

— Вороны знают свое дело! К утру от наших тел ничего не останется.

Крест смотрел на них странно.

Убьёт? Заставит бежать? Шить ему новые штаны? Заплетать триста пятьдесят косичек на хвосте коровы?

— Ох! Киска! Она же не доенная, — спохватилась Фобия. — Антонио!

— Ковыляй уже, — добродушно отозвался он.

Торопясь, а оттого сильнее хромая, Фобия пошла к сараю.

Киска встретила её обиженным мычанием.

— Сейчас, моя ласточка, — виновато проговорила Фобия, тщательно моя руки.

Доила и плакала — от боли в израненных ладонях. Киска тоже недовольно подрагивала носом. Видимо, ей не нравились прикосновения Фобии. В качестве извинения она обильно смазала вымя мазью. Утреннее молоко будет пахнуть вазелином.

Так им всем и надо.

Кок Боцман встретил её хмуро.

— Ты сегодня позже обычного.

— Ну да. Заигралась в карты с друзьями.

— Ужинать будешь?

Она только часто закивала, вдруг ощутив сильный голод.

Кок уселся напротив, глядя, как Фобия торопливо жует.

— А вот у меня на корабле старпом был, — сказал он задумчиво. — Так он в особо сильный шторм, да если напьется, как и ты враскорячку ходил…

— Ногу ушибла.

— В лазарете нет никого. Оллмотта Сения Кригг забрала. У меня жена была в Старопримске… С виду такая же — пальцем перешибёшь. А на деле — огонь.

Это Сения Кригг огонь? Фобия вспомнила, как та решительно неслась к ним на берег вчера.

Ну да. Огонь.

— Так пройдет.

— Силой ведь притащу к нянюшке Йокк.

— А я вашу энергию в чёрные дыры отправлю.

Кок очень необидно засмеялся.

— У тебя вон ложка из рук падает. А всё туда же!

Делать было нечего. Пришлось тащить свою тушку в лазарет.

Хорошие существа — нянюшки. Попади к ним только в руки.

Фобия блаженно жмурилась, когда целительница хлопотала вокруг неё, смывала грязь, обрабатывала болячки, натирала пахучей мазью опухшую щиколотку. Наверное, дети себя так каждый день чувствовали. Нормальные дети. В безопасности и уюте.

Ещё бы смазать чем-нибудь больное сердце.

Резь в груди была неимоверной. Может, повезло, и случился инфаркт? Глядишь, к утру и гробик Иоким Гилморт сколотит. Он это дело любит — колотить.

— Можно мне каких-нибудь капель… От сердца?

Нянюшка Йокк погладила пациентку по волосам.

— Существовали бы такие, детка. Снотворного вот могу дать.

— Обезболивающего…

Но Фобия уже и без всякого снотворного падала в сон, как в тёмную яму.