Ужасы французской Бретани

ВСТУПЛЕНИЕ

Из всех кельтских земель Бретань видится мне самой заманчивой, самой таинственной и, конечно, самой мрачной. Предания кельтов, несмотря на попытки современных этнографов придать им жизнерадостность, остаются для меня областью кровавых кошмаров. Но своими ужасами Бретань (кельтская Арморика) обязана не только им. Ирландия и Уэльс во многом сохранили кельтскую самобытность, но во французской Бретани совершился необратимый синтез языческой и христианской культур. Собственно, благодаря этому синтезу и родились на свет тамошние ужасы, вместившие в себя и знания древних кельтов, и гениальные прозрения христиан.

Темная фигура в плаще, встретившаяся вам посреди унылой ночной пустоши, может оказаться белобородым старцем, хриплым голосом предвещающим смерть и несчастья. Это кельтский мотив. Но если при тусклом свете луны вы различите оскаленные в ухмылке зубы и пустые глазницы, если вместо старческого посоха на вас нацелится копье или просвистит над головой коса, знайте — этот скелет преимущественно христианского происхождения. Если на дорогу перед вами выкатится отрубленная человеческая голова, которая отверзнет уста и начнет пророчествовать, будьте уверены — когда-то она принадлежала кельтскому вождю. Но если пророчествами дело не ограничится и голова устремится вслед за вами, вращая глазницами и плюясь кровью, истово молитесь Христу и Богоматери — лишь они способны уберечь вас от демона. Если вы заметите у ночного пруда женщину, стирающую белье, а подойдя ближе, услышите завывания и удостоитесь вестей с того света, значит, вы приобщились к языческой мудрости. Но если вы — христианин, бегите оттуда со всех ног, иначе прачка придушит вас чистым бельем тут же на берегу.

Кельтские боги и богини мстят своим нерадивым почитателям. Да и не только кельтские. Наведывавшиеся в Бретань римляне, франки и норманны имели столь же богатый опыт общения с потусторонним миром. Сухопутные дороги французского фольклора ведут на северо-запад страны, и туда же устремляется по морю значительная часть фольклорных маршрутов Великобритании и Ирландии.

Французы считают первыми кельтами не тех бриттов, что переселились с островов, а древних галлов, населявших основную часть территории нынешней Франции. Их мнение разделяли Юлий Цезарь и Тит Ливий, полагавшие, что колыбелью кельтов являлась именно Галлия. Однако ни император, ни историк не могли предвидеть, что галлы будут в итоге ассоциироваться с вертлявым Астериксом и толстозадым Обе-ликсом. От этих вульгарных весельчаков, контрастирующих с фанатичными ирландцами и суровыми бретонцами, большинство поклонников кельтов с негодованием отреклись.

Возобладала иная, романтическая гипотеза о кельтской прародине, помещающая ее на далекий Север — в страну мифических гипербореев. Ко двору пришлись свидетельства Аммиана Марцеллина и других античных авторов о берегах Северного моря и отрогах Ри-пейских гор. Теперь потомками кельтов могут величаться все те, кому наскучила индийская праматерь.

Ученые, раздраженные нескончаемыми фантазиями о гиперборейских полетах и плаваниях, как правило, «северную» гипотезу не разделяют. Первых кельтов они скромно селят в район между Дунаем и Рейном. Истоки Дуная, по словам Геродота, находились не где-нибудь, а в стране кельтов. Правда, о самой реке у Геродота было, мягко говоря, неточное представление. Да и вообще в эпоху ранних свидетельств о кельтах (V–IV вв. до н. э.) греки не отделяли их от германцев и, кроме них, знали лишь о трех варварских народах — скифах, персах и ливийцах. При таком раскладе кельтские корни вновь дают всходы по всей Европе. В дружную семью кельтских народов можно включить даже восточных славян, надо только не напирать на то, что «скифы — мы», и не оборачиваться, куда не следует, «азиатской рожей».

Как ни странно, лишена звания прародины земля тех, кто более других походит на кельтов, — британцев и ирландцев. Острова захватывали все кому не лень, но им самим отказано в праве на европейскую колонизацию — довольно с них Арморики. Жителям островов припомнили тот факт, что сами они себя называли не кельтами, а бриттами, валлийцами, ирландцами (термины «каледонцы», «пикты» и «скотты» придумали римляне). Но ведь до XVIII столетия кельтами себя вообще никто не называл!

Быстрое принятие христианства жителями Туманного Альбиона — не меньшая загадка, чем их происхождение. Те, кто находится во власти стереотипов об «огнях и мечах», нашли объяснение безоговорочной капитуляции кельтского язычества: оно никуда не делось, и в христианские догматы безболезненно внедрилось друидическое почтение к природе и всему мирозданию. «Не стоит абсолютизировать такой синкретизм, — уверен Г.В. Бондаренко, — ни догматы Церкви, ни богословие не были затронуты и искажены какими-либо местными особенностями».

Искажены они действительно не были, более того — среди первых апостолов Ирландии был не только британец Патрик, не благословленный Римским престолом, но и римлянин Палладий, согласно «Хронике» Проспера Аквитанского (V в.), официально поставленный в епископы папой Целестином I. И все-таки главным кельтским святым считается именно Патрик, чья деятельность по распространению христианства наверняка вызвала бы массу нареканий в тогдашнем Риме. Так, по сообщению Муирьху, агио-графа Патрика, чтобы обратить короля Лойгаре, святой прибег к некромантии. Он вызвал из небытия дух чтимого героя Кухулина — в воинском облачении, на колеснице с лошадьми, — и тот превознес перед королем блаженства рая и описал ужасы ада. Не совсем понятно, каким образом Кухулин умудрился побывать и в раю, и в аду, но Лойгаре был воином, а не книжником, и слова умершего героя его убедили.

Разве подобные представления о загробной жизни не затрагивали церковные догматы? Думаю, что нет. Учение Римской церкви менялось по мере поступления откровений свыше. Патрик не усваивал друидическую традицию, он судил об увиденном с христианских позиций, хотя предмет его наблюдений был тем же, что у друидов. Чтобы убедиться в новаторстве Патрика, достаточно заглянуть на несколько веков вперед (Муирьху писал в VII в.): явление Кухулина напоминает рассказы, заложившие основу западного догмата о чистилище. Не случайно в позднейших соборных постановлениях не содержалось никаких нападок на кельтскую религию.

В окончательной форме переосмысление дохристианских верований осуществилось в Бретани. Переосмыслялись они всем миром — пастырями, крестьянами, феодалами, а не отдельными подвижниками. На характер ирландцев и валлийцев повлияли родовые, воинственные настроения далеких предков, нашедшие воплощение в архаических текстах местных саг. Бретонцы в большей степени погружены в мистику. Ирландцев интересовала судьба национальных героев, в трудное для страны время приходящих с того света поддержать королей и святых. Бретонцев волновал потусторонний мир в целом — какого рода существа могут пожаловать оттуда?

Венеты и другие племена, проживавшие на юге полуострова Бретань, были покорены Цезарем во время галльских походов и приняли христианство вместе со всей Галлией. Бритты южного и юго-западного побережья Англии, переселившиеся в Арморику в V–VII вв. под натиском англосаксов, были христианизированы у себя на родине. «В Бретани сам язык очень быстро выродился, сделавшись достоянием простого люда», — пишут К.Ж. Гюйонварх и Ф. Леру. «С точки зрения преемственности кельтской традиции бриттские поселения в Арморике внесли вклад лишь в сохранение языка», — утверждает обратное Т. Пауэлл. И в той и в другой фразе недвусмысленно выражено снисходительное отношение кельтологов к традициям бретонцев. Мол, что с них взять — такие же христиане, как все, отработанный материал…

Мы же должны помнить, что именно христианство поспособствовало углублению и обогащению кельтских преданий. Христианизация бретонских поселенцев — их достоинство, а не недостаток. В отличие от Британии и Галлии Бретань осталась в стороне от крупных политических баталий. В отличие от Ирландии, она не испытала националистический психоз. В этом фольклорном заповеднике в течение Средних веков — благодатной поры для развития европейской культуры — вызревали плоды нового христианского откровения о старых языческих мирах. По части благоприятных условий для такого откровения с Бретанью может поспорить только Северная Шотландия, чьи ужасы столь же колоритны и незабываемы.

Ландшафты Южной и Западной Бретани (департаменты Морбиан и Финистер) чем-то похожи на долины и хребты севера Шотландии: безлюдное туманное побережье с многочисленными островками, вересковые холмы, обширные пастбища и гранитные каменоломни. «Полуостров Арморика представляет собой гранитное плато, которое пересекают узкие ущелья. По этим ущельям несутся реки с коричневой водой, которые почти не видят солнца. Они странно извиваются, окруженные густыми лесами и светлыми степями, и иногда образуют славные долины. Деревни, спрятавшиеся между холмами или на опушках лесов, почти не отличаются от скал, ибо все дома в них возведены из местного серого гранита. Церкви здесь тоже серые, с тяжелыми портиками… высокие квадратные колокольни… царят над окружающей местностью, как бы подчеркивая, что религиозные размышления всевластно и тиранически главенствуют над всеми остальными мыслями… Христианская суровость опирается на кельтскую дикость. Похоже, вся земля предается воспоминаниям и молитве. Это огромное святилище, куда не допущена современная жизнь, затерявшееся и неподвижно размышляющее о вечности» (Э. Шюре).

Нельзя сказать, что Бретань полностью миновали патриотические бури. Их принесли с собой островные переселенцы, обиженные англосаксами. Избежав серьезных конфликтов с венетами и прочими галлами, бритты осели на севере полуострова (департаменты Кот-д’Армор, Иль и Вилен) и принялись рассказывать небылицы о короле Артуре и его рыцарях. К коренному населению рассказчики испытывали презрение, о чем можно судить по валлийской повести «Видение Максена Вледига» из цикла «Мабиногион». Герой повести Кинан и его люди, придя в Бретань, перебили всех мужчин и отрезали языки женщинам, дабы те не испортили их наречие: «С тех пор люди Бретани зовутся Ллидау из-за молчаливости их женщин. И те, кто живет в Бретани, до сих пор говорят на их языке». Таким необычным способом бритты, по мнению средневекового автора, заботились о своем языке.

Повесть фантастична. Кровопролитных столкновений с венетами у бриттов не было, а об их победоносности, равно как о победоносности Артура, лучше остальных были осведомлены англосаксы. На ошибочность этимологии валлийского названия Бретани обратил внимание В.В. Эрлихман: скорее всего, оно происходит не от lleid — «немой», а от llydan — «обширный». Известно и другое, весьма символичное наименование Арморики — Летавия (Letavia, галл. Letavis, ирл. Letha), означающее «дверь иного мира».

Венеты старались не отставать в патриотизме от бриттов. Между прочим, у Арморики были свои короли, до поры до времени не уступавшие в популярности Артуру. Из них наибольшей известностью пользовался Градлон Великий (V в.). Его наследники успешно противостояли франкским династиям Меровингов и Каролингов. Последние вынуждены были довольствоваться организацией марки — полунезависимой пограничной области — на полуострове (графства Нант, Ренн и Ванн) и прилегающих к нему землях.

Детали экрана хора в интерьере церкви Сен-Ив де Ла Рош-Морис (1570-е гг.)

Военной мощи Каролингам было не занимать, просто сама Бретань, как Неуловимый Джо из анекдота, была на тот момент никому не нужна. Бретонцам даже не удалось основать собственное архиепископство, они находились в унизительной зависимости от далекой Турской кафедры и принимали у себя франкоязычных духовных лиц.

Одним из бретонских маркграфов был Роланд, легендарный соратник Карла Великого. После смерти Карла и начавшегося распада его империи бретонцы сумели основать суверенное королевство (851). Но оно не продержалось и ста лет. В первой половине X в. на полуостров вторглись «заинтересованные лица», то есть норманны, быстро наведшие здесь политический порядок. По большому счету, с приходом норманнов Бретань теряет самостоятельность и погружается в молитвы и размышления о вечности. В зависимости от ситуации местный герцог поддерживает либо нормандского соседа, либо парижский престол, либо близких «родственников» из-за пролива.

Первые норманны в культурном отношении ничего Бретани не дали, зато спустя столетие, с проведением феодальной реформы Вильгельмом Завоевателем, Бретань смогла приобщиться к лучшим европейским достижениям — системе вассалитета, монастырскому образованию и ранней готике. Герцог Алан III помог юному Вильгельму отстоять трон его отца, а в битве при Гастингсе (1066) правое крыло норманнской армии состояло в основном из бретонцев. Бретонская элита оседает за проливом — происходит обратное, но не племенное, а феодальное переселение. С воцарением Плантагенетов бывший кельтский полуостров оказывается накрепко привязан к Англии.

Образовавшийся раскол с Францией не позволил развиться в Бретани романскому стилю. Французские провинции Овернь, Лангедок и Пуату подарили нам разнообразные памятники «ужаса в камне»: скульптуры романских церквей, которые в Бретани отсутствуют[1]. То ли мастера не добрались до полуострова (в Нормандии, кстати, со скульптурой тоже было негусто), то ли бретонцы предпочли устные предания каменным. Романская символика элитарна, а бретонский фольклор обязан своими лучшими образцами простонародью. Когда же в Бретань пришла скульптурная готика — в равной мере и королевское, и народное искусство, — она мигом нашла признание и приобрела довольно зловещие черты. Изобилия однотипных статуй, как на фасадах королевских соборов, здесь не наблюдалось, а готическим психологизму и непристойностям бретонцы предпочли взлелеянных ими монстров.

На французский путь бретонцы ступили в годы Столетней войны. В ее рамках на полуострове разгорелась так называемая Война за наследование Бретани (1341–1365) — внутрисемейная распря, к которой большинство «размышляющих» потомков кельтов остались равнодушны. Те же, кто занял сторону Англии, опасались негативного влияния Франции. Англичане казались своими, многие английские феодалы были представителями бретонских родов. Франция же несла бретонцам чуждые им настроения — настроения горячего латинского Юга, с трудом приживающиеся на холодном кельтском Севере.

Пресловутое французское легкомыслие берет начало именно в XV в. «Если бы Жанна д’Арк осталась со своим шитьем при мамаше, Карл VII лишился бы власти и война сошла бы на нет, — замечает Ж.К. Гюисманс устами своего героя Дез Эрми («Без дна», 1891). — Плантагенеты царствовали бы над Англией и Францией, которые в доисторические времена… составляли одну территорию и имели общих предков. Тогда бы существовало единое мощное северное государство, которое распространило свои границы до Лангедока, объединив людей со схожими вкусами, наклонностями, нравами. Коронование же Валуа в Реймсе породило какую-то разномастную, нелепую Францию. Оно развело в разные стороны однородные элементы и связало воедино несовместимые, враждебные друг другу народы. Оно одарило нас — и, увы, надолго — родством с людьми со смуглой кожей и блестящими глазами, с этими любителями шоколада и пожирателями чеснока, вовсе не французами, а скорее испанцами или итальянцами. Одним словом, не будь Жанны д’Арк, французы не оказались бы сегодня потомками этих шумных, ветреных, вероломных бахвалов и не принадлежали бы к проклятой латинской расе»[2].

Дьявол, Пилат и Христос. Фрагмент калъвера из Плугастеля (1598–1604)

Достойна удивления та пылкая поддержка, которую оказали Жанне некоторые дворяне — Артур де Ришмон, Жиль де Рэ, проявившие несвойственные бретонцам патриотические чувства. Очень скоро Жиль поплатился за свою ошибку. Позднее расплата настигла и его родину. В 1491 г. Бретань фактически вошла в королевский домен, а официальное присоединение к Французскому королевству состоялось в 1532 г.

Все эти значимые, с точки зрения историка, события на бретонской «спячке» никак не отразились. Для фольклора бретонцев объединение с Францией катастрофой не стало. Напротив, оно придало ему четкую законченную форму. С XV в. получили широкое распространение предания об Анку, мертвых головах, волках-оборотнях, карликах, ночных прачках. У дорог выросли так называемые кальверы или кальварии (придорожные Распятия). В их диковатых, наивных, «детских» фигурках воплотились романские идеалы. Это было возрождение европейской романики — в рамках одной лишь Бретани.

С тех пор Бретань всколыхнулась лишь однажды, когда, не в силах терпеть парижскую пошлость, приняла активное участие в Вандейской войне и восстаниях шуанов (1790-е). Вновь, как в старину, объединили усилия духовенство, крестьянство и дворянство. Но на этот раз игра велась по-крупному, и впервые в своей истории Арморика была залита кровью. Революционеры подчинили Бретань, но не смогли изгнать кельтский дух ее жителей. По-прежнему бретонцы с опаской глядят на бойких французских горожан, по-прежнему хранят верность средневековому католицизму, по-прежнему чураются шумного балагана под названием Цивилизация.