Угловые

III

Перебранка о дровахъ продолжалась. Квартирная хозяйка, вдова крестьянина Кружалкина, «настоящая вдова», какъ она себя называла въ отличіе отъ тѣхъ вдовъ, которыя у ней жили въ углахъ подъ кулакомъ друга милаго, ругала Михайлу и пьяницей, и лѣнтяемъ, и лежебокомъ. Михайло въ свою очередь выливалъ потокъ упрековъ и брани. На сторону квартирной хозяйки стали и ея жилицы и тоже порицали Марью за обманное полученіе дровъ, и въ особенности отличалась Матрена Охлябина, славившаяся разными срывками съ благотворительныхъ обществъ и отдѣльныхъ лицъ, мать четверыхъ дѣтей, двоихъ изъ коихъ она успѣла уже пристроить въ пріюты, а на двоихъ то и дѣло получающая разныя милости въ видѣ сапогъ, одежды, калошъ, валенокъ, и т. п.

— Ну, а ты-то чего, Анна Сергѣвна, пѣтушишься! Ты-то чего? — крикнулъ на Охлябину Михаило. — Сама-то ты правильная, что-ли? За правильное житье милости-то съ благодѣтелей получаешь, что-ли? Ужъ кто-бы говорилъ, да не ты. Вся ты на обманѣ.

— Я на обманѣ? Я? А ты докажи! Что я обманно получаю? — взвизгнула Охляблина и подбоченилась.

— Да нечего и доказывать. Кто себя въ прошеніяхъ вдовой называетъ? Ты. А какая такая ты вдова? Кто вѣнчалъ? Когда? Вѣнчалъ, можетъ статься, лѣшій вокругъ ели, а черти пѣли, такъ это, братъ, не считается.

— Ахъ, это-то? Такъ это нешто я? Это писарь. А сама я неграмотная.

— Врешь! Сама ты неграмотная, а вѣдь языкъ-то твой. Я слышалъ, какъ ты ему сказывала: вдова крестьянка такая-то. И хоть-бы взять дѣтей… — доказывалъ Михайло. — Ты теперь вездѣ пишешь въ прошеніяхъ: «обремененная четырьмя младенцами»… Гдѣ у тебя четыре? Гдѣ? Вѣдь ужъ двое пристроены… А ты все по старому счету, да по старому…

— Врешь! У меня два племянника отъ сестры есть. Я имъ помогаю. Одинъ въ деревнѣ, а другой въ ученьи у сапожника. Онъ въ ученьи безъ одежи. Я на него бѣльишко стираю. Нынче рубашенку ситцевую дала, штанишки изъ спорка стараго перешила. Отъ себя урываю да ему даю. Нѣтъ, ужъ ежели по закону-то считать, то мнѣ нужно въ прошеніяхъ обозначеніе дѣлать, что шестерыхъ дѣтей, а вовсе не четверыхъ. Племянники мои крестники мнѣ. Да… И тому-то, что въ деревнѣ у родныхъ, проживаетъ, я нѣтъ, нѣтъ да и пошлю какую ни на есть тряпку на рубашенку.

— Ну, брось… Не стоить разговаривать, — остановилъ ее Михаила. — Умная ты женщина для себя, такъ нечего тебѣ и другихъ попрекать за то, что онѣ для себя стараются. Дрова городскія и выдаются о, чтобъ бѣдныхъ людей обогрѣвать.

Но тутъ изъ кухни выставила голову Кружалкина и воскликнула:

— А твоя подстега Машка кого будетъ обогрѣвать? Кого? Ну-ка, скажи! Мелочного лавочника? Такъ больно густо это для него, толстопузаго.

— Брысь! — крикнулъ на хозяйку Михайла и показалъ кулакъ,

Къ полудню привезли дрова. Съ дровами явилась и Марья. Она вошла ропщущая.

— Ну, ужъ и дрова! Только слава, что дрова! Однѣ палки да и тѣ сырыя, — говорила она. — Выдаютъ по полусажени, а нешто это полсажени? Доброй восьмушки нѣтъ, а то и больше. Ужъ я ругалась-ругалась на дровяномъ дворѣ, чтобы прибавили — ни съ мѣста. Дровяникъ мошенникъ.

— Ну, даровому коню въ зубы не смотрятъ, — снисходительно сказалъ ей Михаила. — Сдала половину лавочнику?

— Сдала. За восемь гривенъ взялъ. Вотъ тебѣ и селедка… Вотъ тебѣ и гривенникъ на пузырекъ. Гривенникъ деньгами у него, у подлеца, вымаклачила тебѣ на пузырекъ. Можешь опохмелиться.

Марья подала Мюайлѣ селедку, завернутую въ сѣрую бумагу, и два мѣдныхъ пятака.

— Вотъ за это спасибо. Ай да Машка! Молодецъ! — похвалилъ ее Михайло. — Слышь… — шепнулъ онъ Марьѣ. — Я думаю, половину-то дровъ не отдать-ли Кружалкиной за полтину серебра въ уплату за уголъ? Все-таки хозяйка. Ну, ее къ лѣшему!

— Ну, конечно, отдадимъ, — согласилась Марья. — Что тебѣ портерщикъ? А тутъ только свары, да дрязги.

Марья пошла пошептаться съ Кружалкиной, и та согласилась, но все-таки выторговала себѣ гривенникъ, принявъ четверть сажени дровъ за сорокъ копѣекъ.

Михайло, между тѣмъ, сбѣгалъ за водкой въ казенку, и они принялись обѣдать.

— Пиши сегодня прошеніе о сапогахъ-то для Васютки, — сказалъ Марьѣ Михайло. — Я вотъ высплюсь послѣ обѣда, такъ напишу тебѣ.

— Да хорошо, хорошо, — говорила Марья, радуясь, что Михайло въ благодушномъ состояніи и не ругаетъ ее. — А ужъ писать на сапоги для мальчика, такъ написать и о себѣ прошеніе въ Думу. Тамъ передъ праздниками, кромѣ дровъ, даютъ и на уголъ бѣднымъ людямъ, уплачиваютъ и въ мелочную лавочку, кто задолжавши. Надо только у Охлябихи спросить, какъ это дѣлается.

— Сейчасъ я съ ней поругался насчетъ дровъ, — сообщилъ Михайло, — Ну, да ладно… Какъ-нибудь рюмочкой задобримъ. Здѣсь въ посудинѣ малость осталось. Анна Сергѣевна! — крикнулъ онъ сосѣдкѣ Охлябиной, и когда та пришла, сказалъ ей, наливая рюмку. — На-ка, выкушай остатки. Говоритъ, остатки сладки, а у насъ дѣло къ тебѣ есть. Какъ, умница, писать насчетъ сапоговъ-то? Хочетъ она вотъ для Васютки.

— Да очень просто. Общество такое есть. Сейчасъ я дамъ писулечку… У меня записано, — отвѣчала Охлябиха, выпила налитую ей рюмку водки, поблагодарила и отерла губы рукавомъ. — Потомъ пріѣдетъ барыня или баринъ… Спросятъ, какъ и что… Прямо говорите, что вдова, трое дѣтей… «Ушли, молъ, они въ училище или за щепными на постройку». Паспорта не спрашиваютъ. Ну, и готова карета. Выдадутъ записку въ лавку, чтобъ дали сапоги… Васютка сходитъ, примѣритъ, возьметъ — вотъ и вся недолга.

Охлябиха сходила къ себѣ въ сундукъ и принесла замасленную записку, на которой былъ написанъ титулъ общества, выдающаго бѣднымъ сапоги и одежду.

— Ну, спасибо, милая, спасибо тебѣ,- поблагодарилъ ее Михайло и прибавилъ: — Вотъ ты за дрова-то ругалась, а сама на дровяныя деньги винцомъ попользовалась. Видишь, какъ хорошо. Да и еще тебя попотчуемъ, когда сапоги получимъ.

Охлябиха присѣла на стоявшій около кровати Марьи деревянный красный сундукъ и благодушно стала разсказывать, какъ хорошо о бѣдности публиковаться въ газетахъ., что молъ, такъ и такъ, бѣдная вдова съ четырьмя малолѣтними дѣтьми, страдающая ревматизмомъ.

— Ужъ лучше этого, дѣвушка, и не бываетъ. Особливо ежели передъ праздниками, — повѣствовала она. — Я видѣла, когда одну бабеночку опубликовали. Со всѣхъ сторонъ ей посыпалось. И жаренымъ, и паренымъ посыпалось. И деньгами, и вещами. Вотъ ужъ тутъ никакихъ прошеніевъ не надо. Лучше всякихъ прошеніевъ. И конфеты, и игрушки дѣтямъ… Право слово… Однихъ леденцовъ столько нанесли ей, что потомъ всѣ сосѣди ейныя недѣлю цѣлую чай пили съ леденцами вмѣсто сахару. Хорошая это вещь, но только трудно добиться этого… Ужъ я какъ старалась, какъ старалась — и ничего не могу. Главная статья, что у меня писаки-то газетнаго знакомаго нѣтъ. Вотъ бѣда… А такъ подавала я прошеніе въ газеты, во многія газеты прошенія подавала, деньги на прошенія потратила, а толку никакого. Не печатаюсь да и что ты хочешь!

Михайло задумался.

— Знавалъ я одного писателя… Въ угловой трактиръ онъ ходилъ, въ нашъ трактиръ, — припоминалъ Михайло. — Вотъ развѣ его розыскать и попросить? Но гдѣ его розыщешь?

Онъ поѣлъ, свернулъ изъ остатка табаку и бумаги такъ называемую «собачью ножку», закурилъ и завалился на койку отдыхать.

Марья стала вязать чулокъ.

— Чего ты на работу-то сегодня не пошелъ? — спрашивала она Михайлу. — Вѣдь звали тебя на сломку дома.

— Ахъ, не по мнѣ эта работа! — отвѣчалъ Михайло. — Нѣтъ у меня ни кожаныхъ рукавицъ, ничего нѣтъ. А такъ руки мерзнутъ. Да рукавицы можно-бы и достать, а работа-то не по мнѣ. Ну, что надсажаться? А вотъ если выйдетъ куда мѣсто въ швейцары — это я съ удовольствіемъ. Это я могу.

— Далось тебѣ это: въ швейцары!

— А что-же? Не трудная должность, хорошая должность.

Михайло сталъ засыпать.