Уинстэнли

КРОМВЕЛЬ У ВЛАСТИ

о до конца было еще далеко. Жизнь шла своим чередом, и хочешь не хочешь — надо жить дальше. Колония разгромлена, надежды на создание новой не осталось. «Закон свободы» был написан и размножен; он продавался всем желающим в печатне Джайлса Калверта под черным распростертым орлом к западу от собора святого Павла. Оставалось ждать результата и следить за событиями.

Трактат о законе свободной республики не прошел незамеченным. Он был издан дважды. В феврале 1652 года, еще до полной публикации, большие отрывки из него были перепечатаны газетой «Верный слуга». Еще три трактата включили в свой текст те или иные главы из утопии Уинстэнли. Лондонский издатель Джордж Хортон опубликовал обширные выдержки из трактата не менее чем в четырех своих публикациях, скопировав их с выпущенного Калвертом текста.

Несколько отрывков были помещены в лондонской газете «Французский осведомитель» среди сообщений о новостях со всего света.

Явились и плагиаторы. Они издавали различные части «Закона свободы» анонимно и под другими названиями, например: «Статьи о государственной измене», «Декларация свободы», «Левеллерская ремонстрация».

Был и прямой ответ. Он исходил от Лилберна, знаменитого «свободнорожденного Джона», главы левеллерской партии. Когда-то он вел за собой всех сторонников политической демократии в Англии. Надо сказать, что теперь это был уже не тот Лилберн. Сломленный поражением левеллерского движения, измученный преследованиями и многомесячными тюремными заключениями, он два года жил на севере, занимаясь мыловаренным производством. Принципиальность и жажда справедливости заставили его оспорить имущественные права влиятельного члена парламента и Государственного совета Артура Гезльрига, который путем нечестных махинаций приобрел богатейшие угольные копи в северных графствах. Новые вельможи Английской республики жестоко мстили всем, кто осмеливался выступать с критикой их действий. Палатой общин «свободнорожденный» был приговорен к огромному штрафу в семь тысяч фунтов стерлингов и изгнан за пределы Англии.

Теперь он жил в Голландии; отчаяние и растерянность свели его с представителями роялистской эмиграции.

Он пишет ряд яростных памфлетов, пронизанных личной ненавистью к Кромвелю. В них он пытается осмыслить то, что произошло с ним и его движением.

В одном из таких памфлетов — вышедшем в апреле 1652 года «Защитительном повествовании» — Лилберн как будто прямо полемизирует с Уинстэнли. «По моему мнению и суждению, — пишет он, — эта жалкая тщеславная попытка уравнять собственность и власть настолько смешна и глупа, что нельзя себе представить какого-либо человека со здравыми мозгами и искренним сердцем, который был бы настолько опьянен, чтобы поддержать этот принцип, ибо если он будет воплощен в жизнь, он разрушит не только всякое производство в мире, но и сметет самые основы воспроизводства и средств существования или бытия одного человека с помощью другого. Ибо что касается трудолюбия и усердия, посредством которых человеческие сообщества поддерживаются и сохраняются, кто возьмет на себя эти тяготы, если полученный результат не будет принадлежать ему, а должен быть поровну разделен между всякими ленивыми, невежественными, расточительными пьянчугами? Или кто будет бороться за то, в чем он не имеет иного интереса, кроме того, который должен быть подчинен воле и желанию любого другого, даже трусливого и подлого, испорченного и низменного типа, который на своем месте должен разделять с доблестным человеком все его смелые и благородные достижения?»

Реакция Лилберна на предложение сделать землю и плоды ее общими для всех людей была типична для собственнической Англии. Здесь с ним могли согласиться и сидевшие в парламенте землевладельцы, и финансовые тузы Сити, и мелкопоместные джентри в графствах, и многочисленная братия ремесленников, торговцев, фригольдеров, священнослужителей… А бедняки, неимущие, чаяния и многовековые мечты которых были выражены в «Законе свободы», читать не умели и потому не могли поддержать его. Вот почему трактат Уинстэнли «Закон свободы» не вызвал больше откликов. О нем вскоре предпочли забыть.

А между тем устроение республики, разработка и введение новой конституции оставались насущнейшими задачами. Дело это беспокоило и офицеров армии, и юристов, и самого Кромвеля. Многочисленные петиции и предложения из графств ежедневно поступали в Лондон, печатались десятки памфлетов. И только члены «охвостья», казалось, ничуть не были обеспокоены вопросами государственного устройства; создавалось впечатление, что они намереваются сидеть на своих теплых местах до скончания века. Более всего они были озабочены тем, чтобы конфисковать у бывших роялистов как можно больше владений — разумеется, не без выгоды для себя. Конфискации шли полным ходом; людей, как заметил однажды Кромвель, лишали имущества, словно стадо баранов, по сорок человек в день, не заботясь даже об указании причин конфискаций.

Война с Голландией требовала новых налогов, строительства судов, поддержания дисциплины. Летом 1652 года усилилось недовольство в армии: снова начали собираться митинги, офицеры и солдаты обсуждали проекты реформ. Тринадцатого августа «охвостье» получило армейскую петицию. Ее составители требовали отмены церковной десятины, реформы права, удаления с государственных постов «негодных, скомпрометировавших себя и распущенных лиц», упорядочения налогов, уплаты государственных долгов.

Петиционеры писали: «Должны быть представлены отчеты в израсходовании государственных средств и выплачены недоимки солдатам… Государственные доходы должны поступать в одно казначейство; управляющие казначейством должны назначаться парламентом, а поступления и расходы публиковаться каждые полгода. Необходимо назначение комитета из числа членов палаты для рассмотрения вопроса о ненужных должностях и окладах».

Однако ни эта петиция, ни попытки Кромвеля и верхушки офицеров договориться с «охвостьем» и склонить его к реформам и назначению выборов в новый парламент ни к чему не привели. По словам республиканца Ледло, члены парламента «были заинтересованы в том, чтобы держать в своих руках жизнь, свободу и имущество всей нации». Весной 1653 года они, правда, под давлением офицеров начали обсуждать порядок выборов в новый парламент. Но при этом сразу заявили, что все члены «охвостья» переизбранию не подлежат: они автоматически включаются в состав нового и всех последующих парламентов. Это означало, что они не намереваются выпустить власть из своих рук.

И тогда Кромвель 20 апреля 1653 года во главе отряда мушкетеров является в парламент. С полчаса он молча слушает дебаты. Но когда спикер ставит вопрос на голосование, он встает с места и произносит громовую обличительную речь. Он клеймит членов «охвостья» как бессовестных, алчных, продажных наживал, он обвиняет их в предательстве интересов общего дела, глумится над их тайными пороками. По его знаку в зал входят мушкетеры. Спикера стаскивают с кресла, остальных членов палаты теснят к выходу.

«Охвостье» разогнано, Вечером Кромвель объявляет Государственному совету, что полномочия его членов прекращаются тоже. Предчувствия Уинстэнли сбылись: Кромвель становится полновластным хозяином Англии.

Страна ликует. Угнетенные и униженные вновь с надеждой поднимают на него взоры: может быть, он и вправду установит, наконец, в Англии справедливое правление?

И похоже, что Кромвель собирается оправдать их надежды. Он склоняется на уговоры своего приближенного полковника Гаррисона, вождя сектантов, и решает создать новый парламент из «святых», благочестивых людей, преданных богу и «Доброму старому делу» — революции. По его требованию независимые религиозные конгрегации в каждом графстве составляют списки наиболее подходящих лиц, «известных своим страхом божиим, верностью и честностью», уважаемых и почтенных. Кромвель вместе с офицерским советом отобрал из этих списков 139 человек и разослал им приглашения явиться в Уайтхолл, дабы исполнить великие задачи устроения Англии.

Четвертого июля 1653 года при открытии нового представительного органа, который войдет потом в историю под названием Малого, или Назначенного парламента, Кромвель призвал его членов быть «мудрыми, чистыми, мирными, добрыми, отзывчивыми, плодоносными, беспристрастными, нелицеприятными».

— Мы должны быть сострадательными, — сказал он. — Терпимыми ко всем. Любить всех, прощать, заботиться и поддерживать всех… И если самый беднейший, самый грешный христианин захочет мирно и спокойно жить под властью вашей, — я говорю, если кто-нибудь захочет вести жизнь благочестивую и мирную — пусть ему будет оказано покровительство.

Уинстэнли мог, казалось бы, ликовать: Кромвель как будто собирался сделать шаги к выполнению его программы. Но горький опыт разочарований и поражений заставляет его молчать. Посмотрим, что выйдет из этого необычного начинания.

Между тем члены религиозных общин из Лондона и графств, собравшиеся в Малом парламенте, — в большинстве своем лавочники, небогатые сквайры, торговцы начинают действовать. Наиболее активным оказывается кожевник Прейзгод Бэрбон, проповедник из анабаптистов. Некоторые потом так и будут называть Малый парламент Бэрбоновым. Покоряясь агитации Бэрбона и подобных ему «фанатиков» из левого крыла, невиданный парламент с наивным усердием неискушенных людей берется за решение самых трудных задач. Они принимаются за реформу запутанного, изобилующего отступлениями, поправками, разъяснениями, крючкотворством английского права. Назначенный комитет должен свести всю массу английских законов в один небольшой кодекс. Они решают отменить суд канцлера и церковный брак; предлагают впервые попавшихся мелких воришек не судить, а отпускать с миром; запрещают сожжение женщин за колдовство.

Выдвигались смелые проекты перераспределения налогов в соответствии с доходами, отмены жалованья (на год) для офицерства, возмещения бедным общинникам убытков, нанесенных огораживаниями, уничтожения акцизов… Вот они ликвидировали систему откупов при сборе податей и взялись за церковную реформу. Феодальное право патроната, то есть право лендлордов выставлять кандидатов на церковные должности, было зачеркнуто единым взмахом мужицкой руки.

Но дальше — больше. Они принялись обсуждать вопрос о десятине — самом тяжелом для беднейшего населения налоге. «Пусть священнослужителей содержат те, кто в них нуждается», — заявили «святые». Повторявшееся еще со времен восстания Уота Тайлера крестьянское требование, кажется, вот-вот будет исполнено.

Кто знает, какой отклик вызвали эти волнующие перемены в душе Уинстэнли? Сведений о его жизни в 1653 году не сохранилось. Продолжал ли он странствовать по Англии в поисках заработка? Пытался ли устроить колонию бедняков на общинной пустоши в каком-нибудь из графств? Смешался ли с лондонской толпой, ищущей пропитания? Вернулся ли в Кобэм, чтобы снова пасти скот и мечтать о справедливой республике? Мы не сможем ответить на эти вопросы. С уверенностью скажем лишь одно: действия «святых», столь близкие к некоторым из его собственных требований, не могли оставить его равнодушным. Быть может, он в этот год составляет новый проект реформ, собирается что-то советовать парламенту, предпринимать, убеждать?..

Но если это и так, осуществить свои замыслы Уинстэнли не успел. Политика сектантов всколыхнула и возмутила всю собственническую Англию. «Святые» посягают на десятину, которая давно уже в большей своей части перешла в руки частных лиц! Они покушаются на собственность! И пресвитериане, и индепенденты, и офицеры, которых собрались лишить жалованья, не намерены больше терпеть «дураков», как позже назовет их Кромвель, раскаиваясь в своей собственной недальновидности.

А народ снова поднимает голову. Вот Лилберн, самовольно вернувшийся из изгнания после разгона «охвостья», оправдан судом под громкие радостные крики толпы и солдат, охраняющих судебную залу. Ходят слухи, что отменят не только десятину — и ренту лендлордам тоже не надо будет платить!..

Правящая верхушка понимает, что надо действовать решительно. Офицеры, используя уговоры и прямое давление, заставляют правое крыло парламента согласиться на самороспуск. Двенадцатого декабря они все вместе собираются до света, до прихода наиболее левых, активных «фанатиков», и скоренько решают, что «дальнейшие заседания настоящего парламента в данном его составе не послужат для блага республики, и потому необходимо передать в руки лорда-генерала Кромвеля те полномочия, которые члены парламента от него получили».

Когда радикалы-сектанты явились на заседания, парламента больше не существовало. Он проработал всего пять месяцев.

А четыре дня спустя, 16 декабря, в Вестминстере состоялась торжественная церемония принятия Кромвелем пожизненной должности лорда-цротектора. Согласно новой конституции, «Орудию управления», протектор должен был править страной совместно с парламентом из четырехсот человек, который избирался лицами, обладающими значительным имущественным цензом. Палату лордов заменял также пожизненный Государственный совет, назначенный высшими офицерами. Протектор имел обширную власть — он назначал и смещал должностных лиц, командовал милицией и флотом, ведал международными отношениями. Ни новые законы, ни новые налоги не могли вводиться без его согласия.

Церемония провозглашения протектората закончилась в Банкетном зале Уайтхолла — том самом, откуда морозным днем 30 января 1649 года Карл I шагнул на эшафот. Троекратный пушечный салют прогремел в четыре часа пополудни. Герольды в Сити, на Йалас-ярд и других площадях Лондона громко выкрикивали слова новой конституции. Если их слышал в этот день Джерард Уинстэнли, то он не мог не понять, что со свободой в Англии покончено. Открытая военная диктатура во главе с единоличным правителем — Кромвелем — увенчала буржуазную революцию. Отныне смешно мечтать о демократических реформах. Кромвель, как он сам говорил, стал теперь констэблем — полицейским, стражем порядка. И кто дерзнет, кто отважится на безумный и бесполезный шаг — обращаться к нему с проектами реформ или предложениями улучшить положение тех беднейших и презираемых, которых было большинство?

«ДЕТИ СВЕТА»

о и в тяжелых условиях протектората Уинстэнли продолжает искать. От следующего, 1654 года сохранилось два любопытных свидетельства.

Четвертого апреля Государственный совет получил от некоего «мистера Уинстэнли» петицию с просьбой разрешить ему ввозить хлопковую пряжу с целью «помочь беднякам Ланкашира». Автор петиции сообщал, что он уже занимался торговлей. Был ли это Джерард? Или один из его ланкаширских родственников? Это неизвестно. Однако желание «помочь беднякам» родного графства напоминает нам о вожде диггеров, душа которого всегда радела об униженных и несчастных. Это позволяет думать, что и после издания «Закона свободы» он напряженно ищет своего пути в мире.

В августе того же года Эдвард Бэрроу, один из вождей квакерского движения, сообщил в письме к Маргарет Фелл, его активной участнице, известной квакерам всей Англии, что в Лондоне он встретил Уинстэнли. И вождь диггеров сказал ему:

— Я верю, что вы, квакеры, посланы, чтобы завершить то дело, которое выпало нам на долю.

«Он был с нами», — заключает Бэрроу. Он не забыл, не отказался от своего дела, он все еще верил в возможность его осуществления — на этот раз усилиями квакеров.

То, что Уинстэнли в пятидесятые годы потянулся к квакерам, неудивительно. После разгрома левых сил революции — левеллеров и диггеров, после падения Малого парламента квакеры одни сохранили в себе способность выразить чаяния угнетенных и в той или иной форме продолжить борьбу.

«Квакерами», что значит «дрожащими», их в насмешку называли противники. Сами же они именовали себя «детьми света», «друзьями в истине» или просто «друзьями». Они появились в конце 40-х годов. Один из их предводителей, сын ткача и ученик сапожника Джордж Фокс в 1647 году, в возрасте 24 лет пережил внутреннее озарение, подобное тому, которое испытал двумя годами позже и Уинстэнли. В результате Фокс утвердился в мысли, что бог обитает не в небесах за облаками и не в рукотворных храмах, а в душе каждого человека и проявляет себя как внутренний свет добра и любви ко всему живому. Те, кто почувствуют в себе этот свет, освободятся от власти первородного греха и проклятия, обретут мир и чистую совесть.

Испытав это духовное потрясение, Фокс бросил свои занятия и отправился проповедовать по селам и городкам северной Англии. За ним стали ходить толпы народа, некоторые тоже оставляли дом и привычное дело и присоединялись к его странствованиям. Иногда Фокс находил в городке целую группу людей, взгляды и верования которых до удивления совпадали с его собственными. Это были «сикеры», «уэйтеры», «беменисты», «милленарии» и другие народные секты, которых так много развелось в Англии в годы революции. Они узнавали друг друга и, радуясь, объединялись в новое могучее движение — «друзей внутреннего света». Оно оформилось в начале пятидесятых годов. Его вдохновителями были Джордж Фокс, Джеймс Нейлор, Ричард Фарнуорс, Эдвард Бэрроу, Ричард Хабберторн.

Проповедь квакеров находила отклик у всех тех, кто ожидал от революции большего, чем она дала народу. Это были прежде всего бедные крестьяне, арендаторы, наемные работники, ремесленники, иногда мелкие лавочники и торговцы, кое-кто из джентри, представители интеллигенции. К ним присоединились и многие левеллеры, в частности, армейцы. Квакеры составили самое успешное и самое радикальное из народных течений революции.

Их идеи во многом испытали влияние силезского мистика Якоба Беме, сочинения которого были переведены на английский язык и распространились в Англии в сороковых и пятидесятых годах. В учении Беме главное внимание уделялось внутреннему миру человека, его индивидуальному общению с богом, который обитает в душе каждого. Общение с богом «в духе» Беме ставил выше авторитета Священного писания. Оно освобождало человека от всякой подчиненности земным властям и авторитетам — как государственным, так и церковным.

Произведения Беме были очень популярны среди английских квакеров. Они уверяли, что бог находится внутри человека и милостив к каждому. Откровение, которое пережил Фокс, и явилось открытием этой бесконечной любви творца к человеку. «Господь открыв мне, — рассказывал Фокс, — что сущность тех вещей, которые пагубны во внешнем мире, находится внутри, в сердцах и душах злых людей. Я увидел также, что существует океан тьмы и смерти, но бесконечный океан света и любви затопляет океан тьмы. В этом также я увидел бесконечную божью любовь».

Мысль эта шла вразрез с господствующей кальвинистской догмой. Для протестантов-кальвинистов, подобных Кромвелю, бог был страшным и непознаваемым карающим владыкой, который определил большинство людей к вечному проклятию и огненной геенне, и лишь немногих приблизил к себе, независимо от их заслуг и стараний. Если такой бог и рождал откровения, то они были полны мистического ужаса, они заставляли Кромвеля ночами кричать и вскакивать с постели. Мироощущение квакеров противопоставляло темным образам гнева, огня, страдания, проклятья образы света и любви. Бог для них был бесконечным океаном любви и жизни, который неизмеримо обширнее и могущественнее моря человеческого греха, ничтожества и отчаяния. Бог, писал один из квакеров, это «море жизни, море любви, море непорочности и справедливости, море всемогущества и мудрости».

Для беднейших слоев населения особенно привлекательной была широта и человечность квакерских взглядов. Бог не желает гибели людям, говорили «друзья», он хочет спасти всех. Внутренний свет Христа — свет любви, истины и справедливости — может открыться каждому, и не только христианину, но и язычнику, иудею, турку, китайцу. При этом божественный свет носит мистический характер и в корне отличается от естественного разума — способности человека логически мыслить и постигать науки. Свет божественный подобен солнцу, земной разум — луне; свет ведет человека в делах духовных, разум — в земных. И, как луна светит от солнца, разум берет свою силу от духовного света.

Новое рождение человека происходит не от книжного знания, не от чтения Писания, изучения священной истории и догматов христианского вероучения, а от внутренней работы, которую совершает свет в душе человека. Сам Христос может проснуться в душе каждого, стоит только открыть его свету свое сердце. Не история, происшедшая с земным человеком 1650 лет назад в Иерусалиме, имела для квакеров главное значение, а внутренний импульс добра и правды, который они называли Христом.

Не о том же ли писал и Уинстэнли в своих ранних трактатах?

И квакеры, будто прочтя их, уверяли: все люди равны перед богом, каждый способен понять и принять внутренний свет Христа, каждый волен полностью освободиться от греха и уподобиться «Адаму до грехопадения». При этом из религиозных своих верований они делали весьма радикальные социальные выводы.

Раз все равны перед богом, значит, равны и друг перед другом. Отсюда шло отрицание титулов, званий, сословий. Квакеры ко всем обращались на «ты» и по имени, отказывались кланяться, снимать шляпы перед власть имущими и лордами. Бог полон любви ко всем — значит, каждое выступление против человека, любое ущемление достоинства, свободы и прав личности трактовалось как грех против бога. Христос, говорили квакеры, пришел не разрушить человеческие жизни, но спасти их, и потому те, кто, будучи представителем власти, судьей или священнослужителем, угрожают жизни человека, тем самым «ниспровергают дело господне» и «недостойны называться ни властями, ни учителями».

Квакеры, как и многие их современники, были хилиастами: они ожидали скорого второго пришествия Христа на землю и установления тысячелетнего царства добра и справедливости. Но их ожидание не было пассивным. Наоборот, они призывали переделать существующий мир и людей соответственно «духу Христа», дабы воля бога стала волей человека и общество здесь, на земле, могло уподобиться царствию небесному. Они горели желанием добиться справедливости, победить общественные зло и неправду. «Наша религия, — писал Фокс, — заставляет посещать бедняков, и сирот, и вдов, и удерживает от опасностей этого мира». Мы отрицаем религию тех людей, которые заботятся о своем телесном благополучии, в то время как «вдовы и сироты бродят, прося подаяния, по улицам и провинциям».

Опираясь на известное апостольское указание, что вера без дел мертва, «друзья» делали упор на необходимость поступать в этом мире по совести, помогать ближнему, заботиться о слабых, угнетенных, то есть «делать добро», а не «говорить о добре». Не то же ли подчеркивал и Уинстэнли?

И, подобно Уинстэнли, квакеры выступали против разнузданного поведения рантеров, против утверждения их, что между злом и добром нет различий, что «в боге дозволено все» и греха как такового не существует.

Что же касается государственной церкви, то не было, кажется у нее более стойкого и сознательного противника, чем «друзья внутреннего света». Они были уверены, что с апостольских времен христианская церковь претерпела множество необратимых изменений; она извратила свою духовную сущность и пошла по ложному пути, стала «суетной, мирской, честолюбивой, алчной, жестокой». Бог обитает не в храме, а в душе людской. Значит, и сам «дом с колокольней», и специально назначенные служители, и все эти крещения, причащения, отпевания, церемонии бракосочетания, иконы, облачения, алтари — не нужны. Более того, они вредны, так как обманывают народ и вытягивают из него деньги.

«О, сколь огромные суммы денег, — писал Фокс, — доставляет их торговля Священным писанием и их проповеди, от высочайшего епископа до ничтожного пастора! Какая другая торговля в мире может сравниться с нею!»

Бывали случаи, когда группы квакеров, явившись в церковь, кричали проповеднику, вещавшему с кафедры: «Сойди вниз, лжепророк, обманщик, слепой поводырь слепых, наемник!» Благонамеренные прихожане в ответ бросались на квакеров с кулаками, их изгоняли из храма, побивали камнями, тащили в тюрьму, отдавали под суд.

Не то же ли самое возмущение «лживыми и продажными проповедниками» высказывал в своих трактатах и Уинстэнли? В «Истине, поднимающей голову над скандалами», он говорит почти теми же словами, что и Джордж Фокс.

Практическим выводом из антицерковных взглядов квакеров стал их отказ платить церковную десятину. Фокс, Бэрроу и другие квакеры требовали решительной отмены этого «великого бедствия» для многих тысяч английских бедняков. Десятина была не только самым тяжелым из английских налогов. Она не только глубоко оскорбляла чувства всех нонконформистов, так как заставляла их содержать на свои деньги тех, кого они считали заведомыми лжецами и негодяями. Она особенно возмущала тем, что правом на ее сбор и присвоение обладали со времен Генриха VIII многочисленные светские собственники, частью сторонники короля, частью джентри и знать, а частью члены столь дискредитировавшего себя «охвостья» Долгого парламента. Между прочим, одним из таких «светских собственников» десятины был и сам Оливер Кромвель. Отказываясь платить десятину, «друзья» тем самым посягали на святая святых — на право частной собственности.

Они предлагали создать из поступлений от десятины общественный фонд и предназначить его на помощь нуждающимся. «Десятины этой нации, — писали Фокс и Бэрроу, — дали бы и чужестранцам, и сиротам, и вдовам, и пастырям вполне достаточно, и если бы создать общественные склады, чтобы содержать там эти поступления, в стране не было бы нищих». Проповедники же слова божия не должны требовать себе содержания: «Пусть они идут сначала сеять, и пахать, и молотить, и пасти стада и лишь тогда пусть пожинают плоды и едят, ибо таков завет апостолов».

Не об этом ли писал и Уинстэнли? Не он ли мечтал об общественных складах, из которых каждый труженик может взять все, что ему нужно?

Квакеры после 1653 года действительно выступили как продолжатели радикальных движений сороковых годов; они стали совестью «Доброго старого дела». В политической области они требовали реформы законодательства, отмены смертной казни, демократических свобод слова, совести, собраний и передвижений по стране. «Пусть все законы будут собраны в одном кратком томе, — писали они, — чтобы все могли знать их и чтобы все в них было понятно и просто… и пусть все заключенные, которые находятся в тюрьмах или исправительных домах четыре или пять лет, предстанут на суде перед их обвинителями и увидят, кто их обвиняет». «Пусть никто не будет приговорен к смерти за кражу скота или денег или подобные вещи, как приговорены многие; но пусть они останутся жить и возвратят четырехкратную стоимость похищенного или будут проданы за их воровство и трудятся своими руками, что есть благо согласно доктрине апостолов и указанию божьему».

Здесь квакеры являли себя наследниками политических левеллеров. Они считали казнь короля справедливым судом божьим, одобряли «Прайдову чистку» и установление республики. Верховным главой и авторитетом в государстве они признавали Иисуса Христа, что потенциально могло обернуться гражданским неповиновением любому правительству.

Они выдвигали и смелую социальную программу: решительно выступали против богатства и бедности, против всякого угнетения и неравенства. «Горе тем, — взывает Фокс, — кто алчно присоединяет дом к дому и так приближает поле к полю, что бедняк остается без всякой земли… Горе тому, кто алчно тащит к себе в дом неправдой добытые товары!..»

Как и Уинстэнли, квакеры решительно осуждали корыстолюбие, подчеркивали его несовместимость с принципами христианства. «Если ты исповедуешь Христа, — писал Фокс, — и следуешь алчности, жадности и земным устремлениям, ты отрицаешь его в своей жизни и обманываешь себя самого и других». Но и Уинстэнли считал главным моментом в грехопадении человека, по сути самим грехопадением, проявление алчности и себялюбия.

Квакеры видели свою задачу в борьбе против несправедливости и угнетения в мире сем. «И кто от Бога, — писал Нейлор в 1653 году, — и носит его меч, обращает его острие против всякого греха и злобы, несправедливости и угнетения и устанавливает у ворот правый суд и справедливость, чтобы бедняк мог быть освобожден от того, кто слишком могуществен для него, и чтобы дело сироты, вдовы и странника не могло пропасть; он прислушивается к воплям бедных и беспомощных, у кого мало денег и немного друзей, так, чтобы бедный человек мог не бояться выступать за правое дело, против величайшего угнетения в этой нации».

Можно подумать, что Нейлор читал Уинстэнли. На эту мысль наводит повторение высказанной вождем диггеров мысли, что королевская власть, власть несправедливости и деспотизма, сохранилась и после казни Карла I. Нейлор в 1659 году писал: «Невинный народ божий страдает не просто от натуры короля или епископа, а от господского, угнетательского, жестокого духа». Он вторит Уинстэнли и во многих других своих произведениях. Подобные же мысли встречаются в трактатах другого видного квакерского лидера — Эдварда Бэрроу. «Бедняки стонут повсюду под тяжкой рукой бесправия, — пишет он. — Нуждающиеся попираются ногами и угнетенные взывают об избавлении».

Это не значит, что квакеры во всем придерживались тех же убеждений, что и Уинстэнли. Они не так сокрушительно, как он, критиковали существующие порядки. Они не были сторонниками полного обобществления имуществ, совместного труда, коренного переустройства всей общественной организации. Они не пытались создать на пустующих землях коммуны. Основу мирового зла они видели не в существовании частной собственности, а в греховности людей, не желающих слушаться «слова божия внутри себя». И тем не менее они предлагали ряд радикальных мер борьбы с социальной несправедливостью, с пережитками феодального строя. Они требовали отмены штрафов и феодальных платежей лордам, предлагали использовать церковные земли, дворцы и поступления от десятины для обеспечения бедняков.

Их деятельность была проникнута духом взаимопомощи. Они делились друг с другом имуществом, едой и питьем. Фокс постоянно помогал бедным деньгами и предметами первой необходимости. Его заступничество за бедняков и стремление помочь им были безграничны. Стоит ли удивляться тому, что Джон Лилберн с его жаждой справедливости, честностью, заботой о правах народа присоединяется к движению квакеров? В 1656 году, незадолго до смерти, он пишет свой последний памфлет: «Воскресение Джона Лилберна, ныне узника в Дуврском замке»; там он рассказывает о своем «обретении света» — обращении в квакерство.

Движение квакеров, как раньше движения левеллеров и диггеров, вызывало страх и ненависть у господствующих классов. В изображении противников они выступают как «ниспровергатели», «сеятели мятежа», желающие «перевернуть мир вверх тормашками», «ядовитые» и «вредные типы», стремящиеся «вырвать с корнем и низвергнуть всякую власть». Один из изощрявшихся обвинителей уверял даже, что квакеры — «самые худшие подданные в мире, вынуждаемые самими своими принципами к тому, чтобы быть плохими подданными». И это несмотря на то, что «друзья», как и диггеры, постоянно заявляли о своем миролюбии и невмешательстве в дела «мира сего», отказывались носить оружие, сопротивляться избиениям и участвовать в вооруженной борьбе.

Власть имущие ненавидели квакеров за их свободолюбие, за смелые выступления против церкви, за радикальные политические взгляды. Главным авторитетом для «детей света» были не земные власти, а сам Христос, засиявший внутри; а это значит, что они в принципе отрицали и земные власти, и земные установления, в том числе и священное право частной собственности. Возмущали благонамеренных граждан и формы поведения квакеров, дерзкое выражение их протеста.

Ярость властей вызывал отказ квакеров от всяческих клятв и присяг, чрезвычайно распространенных в то время. Ни одна судебная процедура не обходилась без присяги на Библии. Но квакеры, памятуя известный евангельский призыв «не клянись вовсе», решительно не желали давать присяги по какому бы то ни было поводу. Очень многие попадали за это в тюрьму; на судебных разбирательствах велись бесконечные прения о том, следует ли класть руки на священную книгу; квакеры издавали специальные трактаты, где доказывали свою правоту. Они не посещали богослужений и собирались в частных домах, что давало повод подозревать их в заговорах и подготовке мятежей; они часто проповедовали на улицах и базарных площадях; не платили налогов; подобно диггерам, работали по воскресным дням.

Против квакеров принимались суровые репрессивные меры. Они особенно усилились начиная с 1655 года, после того как Кромвель ввел в Англии военно-полицейский режим майор-генералов. Англия была разделена на одиннадцать административных округов, во главе каждого был поставлен военный чин, являвшийся полноправным хозяином и владыкой над жителями.

Джеймс Нейлор в 1656 году был схвачен, подвергнут бичеванию, выставлен у позорного столба. На глазах у собравшейся толпы ему проткнули язык каленым железом и выжгли клеймо на лбу, а затем провезли по городу задом наперед на лошади. После этого Нейлор был отправлен в тюрьму, на каторжные работы. Члены парламента и «благонамеренные жители графств» требовали покончить с религиозной терпимостью и принять суровые меры ко всем сектантам и инакомыслящим.

В мае 1657 года Кромвель подписал новую конституцию — «Смиренную петицию в совет». От предложенной ему короны он не без колебаний отказался, но остальные предложения принял. Его титул отныне становился наследственным — он сам мог передать его, кому пожелает. Ему предоставлялось право назначить палату лордов из своих приближенных. Управление Англией приближалось к старому, веками испытанному образцу: единоличный глава, лорды и общины. Имущие классы добились своего: правительственный режим ужесточался.

И сразу же за подписанием новой конституции, в июне 1657 года, последовал указ парламента о возобновлении старого, еще во времена Елизаветы принятого статута о бродяжничестве. Лорды и общины постановляли, что местные мировые судьи и должностные лица могут поступать по своему усмотрению «со всеми праздными, распущенными и непокорными лицами, которых найдут бродягами, покинувшими свое место жительства… и не имеющими… определенных занятий». То есть местные власти получали возможность по произволу сажать квакеров в тюрьму и подвергать жестоким экзекуциям.

В том же июне 1657 года парламент принял «Акт о лучшем соблюдении дня господня», то есть воскресенья. Он устанавливал наказание в виде штрафа в пять фунтов стерлингов или полугода каторжных работ за нарушение богослужения в храме. Квакеров теперь могли законно преследовать за непосещение церкви, работу или передвижение с места на место в воскресный день. Преследования «друзей», получив законодательное подкрепление, усилились.

ПОВОРОТ

реследования усилились, но вряд ли это могло каким-то образом испугать или обескуражить Уинстэнли. Он терпел в свое время куда более жестокие гонения. И тем не менее оставался верным своим идеям, вновь и вновь возрождал колонию, засевал вытоптанную скудную землю, отстраивал хижины, писал жалобы и петиции… Возможно, он, несмотря на враждебность властей, часто бывал в эти годы вместе е квакерами и участвовал в их делах. Их взгляды были близки ему, их активность и несгибаемая стойкость привлекали. И, быть может, вскоре он стал бы активным членом «общества друзей», если бы в судьбе его вдруг не произошел значительный и, видимо, неожиданный поворот.

Сузан Уинстэнли, его жена, о которой он не сказал ни слова ни в одном из своих сочинений на протяжении многих лет, вдруг снова вошла в его жизнь.

Можно предположить, что она с ведома и согласия (а может быть, и поддавшись уговорам) своего отца Уильяма Кинга решила вновь соединить свою судьбу с мужем. Как бы то ни было, в 1657 году Уильям Кинг передает свою небольшую земельную собственность — манор Хэм в приходе Кобэм в Серри — Джерарду и Сузан Уинстэнли. Они должны были пользоваться этой землей, а всю прибыль от нее отдавать Кингу и его жене. После смерти Кингов земля эта должна была полностью перейти во владение четы Уинстэнли и их потомства, буде оно появится на свет. Так значилось в завещании Кинга.

Это было значительной переменой в судьбе Уинстэнли. Из полунищего-полубродяги, некогда пасшего чужих коров поблизости от того же Кобэма, он превращался в хозяина небольшого манора, почти землевладельца. Правда, доход с земли шел не ему, а тестю — но только до поры до времени. Теперь Уинстэнли мог жить в господском доме, возделывать по закону доставшуюся ему землю, иметь пусть скромное, но свое хозяйство.

И резко меняется отношение к нему местного общества — землевладельцев, купцов, хозяев, чиновников. Те, кто раньше избивал его и его диггеров, тащил в суд, всячески вредил ему, не продавал хлеба, писал доносы, травил посевы, — теперь признают Уинстэнли за «своего». Он теперь для них «джентльмен», такой же, как и они, законный хозяин. Его назначают смотрителем дорог, наблюдателем, и даже церковным старостой кобэмского прихода. Он, видимо, рад послужить обществу. Эти мелкие должности поддерживают в нем уважение к себе и сознание своей полезности обществу. Он старается служить хорошо, быть справедливым и, конечно же, помогать беднякам — своим друзьям, кого он знал и любил.

Он жил на земле, работал собственными руками, выращивал хлеб и скот и мог бы быть совсем доволен своим положением, если бы все это не было только «для себя». Заветная мечта — вместе трудиться на общей, никому не принадлежащей земле, так и осталась мечтою. Но что поделаешь?

Он жил в том обществе, в котором суждено было жить; неравенство, угнетение, богатство и процветание одних в ущерб другим, влачившим полуголодное существование, несправедливость — все это продолжалось. Он не мог изменить законов сего мира, хотя в свое время сделал для этого все. Оставалось жить согласно данным законам, не позволяя им, однако, поработить дух и волю. И на том месте, куда поставила судьба, стараться жить так, как велит совесть.

Он в который раз начал новую жизнь — а начало всегда связано с некоторыми иллюзиями. Возможно, такой способ служения обществу какое-то время приносил ему удовлетворение, пока и эти иллюзии не были сожжены огнем реальной жизни.

По всей вероятности, он более всего был активен в 1659 году, когда для таких, как он, снова на краткий миг забрезжила впереди надежда.

Летом 1658 года, через год после принятия «Смиренной петиции», Кромвель тяжело заболел. Сказались месяцы, проведенные в седле среди болот Ирландии и суровых шотландских гор, сказалось тяжкое бремя власти и ответственности. Сказались и удары, постигшие его семью: в июне у Кромвеля умер внук, сын любимой дочери Элизабет Клейпол, а в начале августа в возрасте двадцати девяти лет скончалась и сама Элизабет от опухоли в мозгу. В середине августа он слег в лихорадке. Через неделю будто оправился, встал, даже участвовал в заседании Государственного совета. На следующий день выехал на небольшую прогулку и встретил квакера Джорджа Фокса. Они поговорили немного: Фокс и раньше имел доступ к лорду-протектору. И квакеру показалось, что дуновение смерти исходит от этого могучего человека. Он выглядел как мертвец.

И точно, на следующий день протектор слег снова, а через две недели, третьего сентября, между тремя и четырьмя часами пополудни стало известно, что Кромвель скончался.

В реляциях, разосланных по всем графствам, сообщалось, что сразу же после смерти «собрался совет и вскрыл письмо, скрепленное печатью лорда-протектора, в котором объявлялось, что лорд Ричард должен наследовать ему как протектор».

Письма, правда, никакого найдено не было, и дело о назначении Ричарда, старшего из оставшихся в живых сына Оливера Кромвеля, скрыто под покровом тайны. Некоторые свидетели уверяли, что протектор в последние дни жизни своей был так плох, что никого не мог определенно назначить своим преемником. А письмо, написанное им для этой цели несколько месяцев назад, бесследно исчезло. Но как бы то ни было, утром четвертого сентября лорд Ричард под звуки труб был провозглашен «полноправным протектором республики Англии, Шотландии и Ирландии, владений и территорий, ей принадлежащих». Вечером на Тауэр-хилле над Темзой загремели пушки, салютуя новому властелину.

Тридцатидвухлетний Ричард Кромвель — человек мягкий, сдержанный, приятный в обращении. У сильных отцов бывают такие сыновья: уступчивые, скрытные, безвольные. Ни умом, ни честолюбием, ни характером он не отличался. Интереса к политике или наукам не выказывал. Больше всего любил охоту. И этот сельский джентльмен явился самым подходящим кандидатом в протекторы для стремящихся к власти клик: верхушки офицеров, республиканцев, бывших членов «охвостья», новых кромвелевских лордов. Не умея противостоять борьбе этих клик, не чувствуя склонности к управлению государством, Ричард всего лишь через восемь месяцев после своего назначения под давлением ведущих офицеров армии распустил парламент и отрекся от власти.

И тут Англия забурлила. Поднялось движение за проведение тех реформ, которых не удалось добиться в сороковые годы. Многочисленные петиции идут в совет офицеров. Опять печатаются сотни памфлетов с предложениями «наилучшего устройства Англии». В разных слоях общества разрастается движение за созыв некогда революционного индепендентского Долгого парламента. Младшие офицеры армии, тысячи солдат, сектанты разного толка требуют отменить «Петицию и Совет» и созвать Долгий парламент.

Надежды на возможность демократических реформ вспыхивают снова. В ряде полков, как в 1647 году, появляются агитаторы, подняли голову и левеллеры. Но больше всего оживляется деятельность народных сект, самых угнетенных, беднейших слоев населения. Кто требовал созыва Малого парламента, чтобы он продолжил свою радикальную реформистскую деятельность. Кто призывал прекратить огораживания, отменить десятины, цензуру, установить религиозную терпимость.

Верные себе квакеры еще в апреле 1659 года подают властям петицию, где предлагают выпустить из тюрем «друзей», томящихся там и терпящих несправедливые гонения, а взамен посадить в тюрьмы их, нижеподписавшихся, дабы они могли разделить участь своих братьев и, пожертвовав собой, освободить тех, кого «жестоко преследуют и избивают». Они уточняли, за что их единомышленников бросили в тюрьму: «за высказывание правды… за неуплату десятин и за совместные митинги с целью общения с Богом, за отказ от клятв, за ношение шляп, за посещение друзей, что навлекло на них обвинение в бродяжничестве, и за прочие подобные вещи». Под петицией стояло 164 подписи. 164 человека предлагали добровольно заключить себя в казематы, дабы освободить ближних.

И трактаты Уинстэнли в эти годы снова вызывают интерес. Некто Уильям Лондон в каталоге книг, «самых годных для прочтения», перечисляет «Тайну Бога», «Наступление дня божьего», «Рай для святых», «Новый закон справедливости». А каталог этот отнюдь не являлся исчерпывающим — в него вошли только наиболее читаемые произведения.

Под давлением такого действительно массового демократического движения офицерам ничего другого не оставалось делать, как пригласить к власти разогнанное Кромвелем «охвостье» Долгого парламента. Исполнить другое, единственно справедливое и радикальное требование левых сил — созвать «свободный парламент» на основе демократического избирательного права они не могли: это значило для них навсегда лишиться власти и передать кормило правления своим классовым врагам.

И вот седьмого мая 1659 года сорок два члена палаты общин Долгого парламента, предводительствуемые спикером Джоном Ленталлом, торжественно проследовали в Вестминстер и заняли свои места. Началось бурное время Второй английской республики — время высоких взлетов надежд и тяжких разочарований, время смут, переворотов, мятежей и борьбы. Снова повеяло ветром. Казалось, революционные республиканские традиции 1649 года возрождаются.

И вновь в парламент сыплются петиции с требованием радикальных реформ: установления краткосрочных часто переизбираемых парламентов, радикального пересмотра законодательства, судебной процедуры, порядка назначения местных органов власти. Авторы этих посланий настаивают на гарантии полной свободы совести, свободы печати и слова, на отмене церковной десятины и других обременительных налогов, в частности акциза. Они решительно возражают против огораживаний и пережитков феодального права в деревне. Они предлагают различные способы дать пропитание беднякам, обеспечить их работой, запретить арест за долги и ревизовать огромные состояния, нажитые различными лицами за годы революции.

Некоторые проекты говорят о том, что идеи, высказанные Уинстэнли, продолжают волновать умы. Из Бекингемшира, известного центра демократического левеллерского движения, откуда в декабре 1648 года засиял свет новых идей, пришла «Почтительная репрезентация и петиция». Она содержала предложения демократических реформ и заканчивалась требованием «уничтожить все виды тирании в делах религии и собственности, а также устранить великое бремя десятины и копигольда», то есть феодального крестьянского держания.

Из местечка Инфилд Чейз, к северу от Лондона, где в 1650 году краткое время существовала колония диггеров и где не раз возникали мятежи против огораживаний, вышел памфлет некоего Уильяма Ковелла. Он предлагал вернуться «к добрым древним законам и обычаям, что существовали до нормандского ига»; образовать публичный фонд из земель и состояний роялистов, придворных, университетов. Но главное — он почти дословно повторял требование Уинстэнли навечно передать в пользование беднякам все общинные и пустующие земли.

Что же касается прав лордов, то «патенты и пожалованья королей лордам маноров необходимо тщательно расследовать, ибо они являются узурпацией прав народа: лорды пустошей известны своей жестокостью по отношению к бедным, в некоторых местах они не разрешают беднякам собрать даже вязанку хвороста». О, как должно бы отозваться это сетование в душе Уинстэнли, слишком хорошо помнившего преследования лорда Плэтта!

Ковелл предлагал создать на пустующих землях кооперативные общины на основе добровольного совместного труда бедняков. Потребление в этих коммунах коллективное. Все произведенное в общине хранится на складах. Каждый может бесплатно получить в них все, что ему необходимо; излишки продаются или обмениваются за пределами общины. Внутри ее купля-продажа отсутствует, деньги и другие ценности уничтожены; если же возникает необходимость обмена товарами внутри одной общины или между разными общинами, «пусть кусочек дерна величиною примерно с орех дается в качестве символа и для обмена товаров».

И хотя Ковелл наивно полагал, что такие общины могут быть созданы в Англии с соизволения и при помощи неких богатых филантропов, которые добровольно соберут средства от щедрот своих на такую организацию, все же многое в его памфлете говорит о том, что он сознательно или неосознанно продолжал традиции диггеров. Такие кооперативные общины — лишь начало, писал он. Пройдет время, люди убедятся в их целесообразности и «придут в эти общества со своими землями и имуществом, и постепенно вся земля станет раем».

Организацию кооперативных товариществ, внутри которых собственность обобществлена, труд и потребление носят коллективный характер, а купля-продажа отсутствует, предлагало сочинение другого сектанта — Питера Корнелиуса. Идеи, высказанные Уинстэнли, продолжали жить в народе и так или иначе проявлять себя.

В 1659 году квакеры Эдвард Бэрроу, Эдвард Бил-линдж, Джордж Бишоп, Джордж Фокс и другие ведут серьезные переговоры о сотрудничестве с лидерами «охвостья» и армейскими офицерами. Похоже, что они собираются оказывать решительное влияние на государственную политику. Они пытаются, иногда успешно, вернуться на офицерские посты в армию и флот, в милицию; они становятся мировыми судьями и магистратами.

Их речи, их требования снова заставляют вспомнить учение Уинстэнли. Бэрроу обрушивается на «всякое земное господство, и тиранию, и угнетение… посредством которых люди возвеличиваются и становятся господами один над другим, попирая ногами и презирая бедняков». Хотя в этой нации, пишет он, произошли в недавние времена различные перевороты, одни правители были низвергнуты и другие заняли их место, «все же, увы, как это повлияло на сегодняшний день? Какие это принесло права и истинные свободы подданным?.. Какие виды угнетения оказались снятыми с народа? Что нового установлено в правительстве? Увы, ни одно из этих дел не завершено, и мы не видим, чтобы хоть одно из выдвинутых на обсуждение справедливых дел было должным образом выполнено какой бы то ни было из появлявшихся у власти партий».

Фокс в программу реформ, предложенную парламенту, включает требование передачи монастырских и церковных земель, а также всех штрафов, причитающихся лордам, в руки бедняков. Ему, как и Уинстэнли, система угнетения представлялась гигантским разветвленным деревом, и, как Уинстэнли, он предлагал обрубить все ветви и корни этого дерева. А на вопрос «как же будут жить бедные, если мы не будем носить произведенные ими кружева, и золото, и серебро, и ленты на нашей одежде?» — он отвечал: «Отдайте им те деньги, которые вы тратите на все эти пышные украшения и бесполезные вещи, чтобы прокормить их, и тогда они смогут жить без того, чтобы создавать предметы суеты… и благодаря этому и вы будете жить, и они также будут жить».

В июне квакеры представляют в парламент петицию с требованием отменить церковную десятину. Под петицией стоит 15 тысяч подписей. В июле под петицией с таким же требованием подписываются 7 тысяч квакерских женщин. В августе квакеры активно сражаются в войсках против роялистского восстания Джорджа Буса. Их революционная активность нарастает.

И именно это движение заставляет господствующие классы резко повернуть вправо. Официальные церковнослужители обрушивают на квакеров с церковных кафедр поток обвинений: они-де ниспровергают власть и собственность, подрывают устои, не уважают нравственные нормы!.. Паника перед квакерами растет; ходят слухи один нелепее другого: квакеры будут убивать всех священников; они превратят Англию в Мюнстер, где в XVI веке анабаптисты создали мятежную коммуну и обобществят собственность и приведут все в беспорядок. «Друзей» обвиняли в поджогах, колдовстве, предосудительном поведении, инцесте, блудодействах. Мировые судьи, шерифы и другие представители власти распаляли ненавистью толпы жителей, и те разгоняли квакерские митинги, часто жестоко избивали «друзей», бросали в них камни.

Страх перед возможным вооружением «квакеров и анабаптистов», перед блоком всех левых сил и новой их попыткой «перевернуть мир вверх тормашками» приводит сначала к военному перевороту. В октябре 1659 года верхушка офицеров разгоняет «охвостье»; у власти встает «комитет безопасности». Он провозглашает религиозную терпимость по отношению ко всем, кроме «квакеров и им подобных, ведущих к разрушению гражданского общества».

В январе 1660 года расквартированная на севере армия пресветерианина генерала Монка, предварительно очищенная от сектантов, снимается с места и движется к Лондону. На всем пути «благонамеренные жители» встречают ее как избавительницу. На Монка смотрят как на спасителя от сектантского разгула. В Йоркшире отставной генерал Фэрфакс собирает силы местного ополчения из добровольцев-пресвитериан, сторонников «порядка», и присоединяется к Монку. Видимо, личная диктатура Кромвеля и последовавшие за ней беспорядки склонили бывшего главнокомандующего парламентской армией к мысли о том, что реставрация законного монарха — самый лучший выход из того опасного положения, в котором давно уже находилась Англия.

Вскоре после входа армии Монка в Лондон под прикрытием его авторитета в парламент, вновь занявший свои места в Вестминстере, возвращаются изгнанные в 1648 году пресвитериане. Это делает реставрацию монархии неизбежной.

Монк еще раз производит чистку армии, освобождаясь от неблагонадежных элементов, и разоружает всех анабаптистов, квакеров и других многочисленных сектантов, обнаруженных в Лондоне. Происходят массовые аресты и заключения в тюрьмы левых сил.

29 мая 1660 года в Лондон, приветствуемый толпой верноподданных, возвращается сын казненного короля — Карл II Стюарт. Круг завершен. Революция окончена. Движение за свободу подавлено окончательно.

Что делает в эти бурные годы Джерард Уинстэнли? Почему он молчит? Почему не принимает участия в волнующих и тревожных событиях?

Он живет в Кобэме, хозяйничает на земле тестя. Радеет об общественном благе, занимая должность смотрителя дорог. Верит ли он в возможность преобразований? Пытается ли и дальше защищать свои идеи? Находит ли общий язык с радикалами-квакерами?

Или события последних лет погрузили его во мрак неверия, в бескрылую, унылую убежденность в том, что в этой стране ничего уже невозможно исправить, что этот рабский народ не годится для того, чтобы построить честное, разумное, справедливое общество? Пусть бьется и требует молодой друг Бэрроу, пусть добивается Фокс — Уинстэнли уже не хочет, не может участвовать в борьбе… Может быть, было и так. Мы не знаем. Он — мыслитель, и решения созревают у него не сразу.

Ему уже 50 лет; возраст располагает к неспешному раздумью, осторожности, основательности. А события чередуются с лихорадочной быстротой, один переворот сменяет другой, попытки действовать пресекаются, за свободой следуют репрессии… Даже если он и замышляет новый труд о справедливой республике — написать и опубликовать его нет возможности: с мая 1660 года в Англии устанавливается такая свирепая цензура, что ни о каком высказывании радикальных идей не приходится и думать. Жизнь снова железной рукой берет за горло.

В МОЛЧАНИИ

а, жизнь снова брала за горло, и надо было как-то существовать теперь в этих новых тягостных условиях. И опять вставал вопрос: как жить? Как жить в этом мире, не только далеком от идеала, но прямо губительном для всякой надежды, для всякой вольной мысли?

29 мая торжествующий принц Чарлз, ставший королем Карлом II, проезжая среди неистовых в выражении ликования нарядных толп по улицам Лондона, сказал полушутя одному из приближенных:

— Я, видимо, сам виноват, что так долго отсутствовал в этой стране. Все уверяют меня, что всегда желали моего возвращения…

И сразу же, несмотря на изданный парламентом акт об амнистии за все политические преступления, совершенные в период «междуцарствия», начался жестокий террор. 29 человек из тех, кто подписал смертный приговор Карлу I, были за годы реставрации разысканы, схвачены и казнены. Шестеро — в 1660 году, среди них армейский проповедник Хью Питерс и вождь секты «людей Пятой монархии» Томас Гаррисон, который мужественно перенес зверские пытки и не отказался от своих убеждений. Двумя годами позже как «особо опасный преступник» был обезглавлен республиканец Генри Вэн, в прошлом — один из виднейших лидеров индепендентов, член парламента, помощник, а затем противник Кромвеля, близкий к сектантам. Вэн не подписывал смертного приговора королю, более того, выступал против этой «крайней меры»: он, как и Уинстэнли, не признавал революционного насилия. И тем не менее его кипучая энергия в годы республики, неколебимость его убеждений, а главное — тесная связь с народом и преданность идее народоправства привели его на эшафот. 17 мая было решено закрыть все порты Англии, чтобы ни один из 73 «преступников», поименованных в специальном списке не подлежащих амнистии, не мог бежать за пределы страны.

Агенты Государственного совета в Лондоне и графствах пристально следили за настроением народа, вмешиваясь в толпы на улицах, базарных площадях, в лавках и тавернах. Особое внимание они уделяли проповедям и религиозным собраниям. По первому доносу человека, сказавшего «опасные слова» против короля, сажали в тюрьму. Что кромвелевские майор-генералы! Монархический террор был куда страшнее. Мемуарист Уайтлок записывал в дни реставрации: «Где кто-либо был заподозрен в том, что он колеблется (!) или недоволен настоящими намерениями парламента, его тотчас же брали под стражу, и назначенные митинги и восстания усердно раскрывались, и посылались войска, чтобы им воспрепятствовать».

Журналы обеих палат пестрят приказами об арестах подозрительных лиц. Выпускаются специальные акты, имеющие целью задушить всякие проявления свободомыслия или недовольства ходом событий. Всем шерифам, мировым судьям, констэблям и другим должностным лицам предписывается занять свои места и бдительно следить за тем, чтобы «подавлять и предупреждать всякие мятежи, беспорядки, незаконные собрания и преступления против закона и мира в королевстве и все предательские и оскорбительные слова, мнения и слухи против персоны и авторитета его величества».

Солдат и офицеров кромвелевской армии массами увольняют, многих арестовывают. Сектантов также, по сообщению венецианского посла, хватали и заключали в тюрьмы ежедневно. Религиозные собрания нонконформистов грубо разгонялись. Репрессии и казни особенно усилились в 1661 году, после попытки «людей Пятой монархии» провозгласить в Англии «царство Иисуса». Шестого января этого года они подняли в Лондоне восстание, захватили собор святого Павла и отбили атаку правительственных войск. Девятого января они попытались освободить из тюрем своих единомышленников, нс неудачно. Восстание было потоплено в крови, почти все члены секты затем подверглись зверскому истреблению.

В том же году трупы Кромвеля, Айртона и Брэдшоу были извлечены из могил и повешены вверх ногами для всеобщего обозрения в Тайберне, на месте позорных казней для ординарных преступников. Затем головы «цареубийц» были отделены от туловищ и выставлены на шестах у Вестминстерского дворца.

С возвращением короля вновь была установлена жесточайшая цензура на все печатные издания. Для того чтобы выпустить книгу по истории или политике, следовало получить разрешение у государственного секретаря; произведения по богословию, философии и науке — у архиепископа Кентерберийского, епископа Лондонского, вице-канцлеров Оксфордского или Кембриджского университетов. Число печатен, дозволенных правительством, было сокращено до двадцати. В списке издателей, кому запрещено было выпускать книги, стояло имя Джайлса Калверта. Из газет оставили только одну — официальный правительственный листок.

В 1664 году некий печатник был повешен, затем вынут из петли и четвертован за то, что отказался выдать имя автора книги, которая была сочтена мятежной. Сразу же после реставрации запылали костры: жгли памфлеты революционной поры. Еще в июне 1660 года палата общин вынесла решение о сожжении двух самых блистательных публицистических произведений Милтона: «Иконоборец» и «Защита английского народа». Против великого поэта и революционера было возбуждено судебное преследование.

Когда-то, в самом начале гражданской войны, Милтон, защищая свободу печати, писал: «Убить книгу — почти то же, что убить человека. Тот, кто уничтожает книгу, убивает самый разум… Многие люди живут на земле, лишь обременяя ее, но хорошая книга есть живая кровь высокого разума».

27 августа на одной из лондонских площадей запылал костер. Книги Милтона были сожжены рукой палача.

Были закрыты кофейни, где люди собирались поговорить и поспорить. Прекратил свое существование гаррингтоновский Рота-клуб, объединение политических республиканцев…

Многие стали бояться писать и хранить у себя дома рукописи, которые власти могли счесть мятежными. Мемуарист Пипс свой дневник писал шифром. Боялись высказывать мысли в частной переписке — стали известны случаи перлюстрации писем и последующих репрессий. Боялись высказывать мысли вслух — доносчиков развелось предостаточно. Ученые Локк и Ньютон, поэты Батлер и Трэерн оставили значительную часть написанного неопубликованным вплоть до «славной революции» — 1689 года.

И этот крутой поворот, это насильственное уничтожение прежних идеалов, эта сила реакции, которой невозможно стало сопротивляться, рождали цинизм, неверие ни во что, горькую иронию. «С реставрацией короля, — пишет в дневнике Джилберт Бернет, — дух необычайной радости распространился по всей нации и принес с собой избавление от всяких признаков добродетели и благочестия. Все окончилось увеселениями и пьянством, которые переполнили королевство до такой степени, что мораль подверглась сильному разложению. Под предлогом тостов за здоровье короля возникали большие беспорядки и множество всяких нарушений повсюду; и требования религии давали большие преимущества как лицемерам, так и более честным, но не менее вредным энтузиастам и в то же время давали много пищи невежественным насмешникам, которые издевались над истинным благочестием. Те, кто был замешан в прежних делах, думали, что они не смогут избавить себя от осуждения и подозрительности, которые они навлекли на себя… и предпочитали смеяться над религией, рассказывая или сочиняя истории, чтобы изобразить и себя, и свою партию как нечестивую и достойную осмеяния».

И религия теперь уже не представлялась спасительной; идеалы рухнули, над тем, чему прежде поклонялись, теперь издевались. Поистине тяжкое было время.

Реставрация, конечно, была для Уинстэнли страшным ударом. Республика представлялась ему единственно справедливой формой правления. Здесь он решительно отличался от квакеров, которые склонили головы перед монархическим строем и сразу же обещали королю не сопротивляться и не воевать против него, подчиниться всем его установлениям. Уинстэнли много раз повторял в своих трактатах, что именно казнь короля и уничтожение монархии сделали возможным избавление народа из-под власти лордов, официальной церкви, неправедных законов. Он призывал поддерживать Английскую республику, служить ей, он верил, что она или, позднее, глава ее — Кромвель смогут снять наконец бремя угнетения с беднейших тружеников и дать им право вместе работать на общей земле и питаться плодами рук своих…

Теперь все надежды рушились окончательно. А год реставрации принес ему еще и тяжелые жизненные осложнения.

Первое касалось его денежных дел. Видимо, сразу же после восстановления монархического строя, ободренные возвращением старых порядков, объявились его враги еще с давних, почти забытых, дореволюционных времен. Тогда, в самом начале сороковых годов, Уинстэнли был торговцем готовым платьем. Дом в Лондоне, лавка, молодая жена… И эта другая, казалось, давно и прочно забытая жизнь вдруг снова возродилась, заявила о себе, потребовала к ответу.

У него был компаньон, Ричард Олсворт, — печальной памяти компаньон, сделка с которым разорила Уинстэнли, заставила продать имущество и уехать в Кобэм. Сотого, собственно, и начались его злоключения и поиски. И вот теперь, после реставрации, объявились невесть откуда душеприказчики этого Ричарда Олсворта. Сам Ричард, видимо, находился уже в мире ином, а наследники потребовали от Уинстэнли уплаты крупной суммы по давно прекращенному делу — около 500 фунтов стерлингов.

Иск этот явился тяжелым испытанием для человека, начавшего заново устраивать свою жизнь. Уинстэнли теперь сводил концы с концами, это правда; ему не приходилось пасти чужой скот. Но вся собственность семьи вместе взятая не составляла и десятой части требуемой суммы. Да и земля, на которой Уинстэнли жил и хозяйствовал, ему не принадлежала, и доход с нее приходилось отдавать тестю. Откуда взять столько денег?

И как появилась эта невероятная сумма? У него в обороте никогда столько не было. За поставку «бумазейных тканей, льняной одежды и подобных товаров» он остался должен Олсворту 114 фунтов, которые возвратил, продав дом и имущество.

Он очень хорошо помнил, что расплатился с Олсвортом сполна. Но вот как доказать это… В его многочисленных бедствиях и скитаниях думал ли он о сбережении расписок, документов об уплате, конторских книг? Нет, конечно. Он жил своими мыслями, поисками, потом — делами колонии; он писал трактаты, которые конечно, были для него неизмеримо более важны, чем какие-то долговые бумаги… Он их не сохранил. И теперь поплатился. С него требовали немедленной уплаты огромной суммы.

Уинстэнли решается протестовать. Он теперь не бесправный копатель, которого можно без суда тащить в тюрьму и лишать коров, ему не принадлежащих. Он почти что «джентльмен», уважаемый человек, живущий в господском манориальном доме. И, возможно, по совету тестя, Уинстэнли обращается за защитой в самый высокий королевский суд — суд канцлера. Во время революции этот суд пытались отменить как послушное орудие монархии. Левеллеры и представители левых народных сект суд канцлера бойкотировали и настоятельно требовали его ликвидации. Теперь это высшее судилище обладало всей силой полномочий опять.

Двадцатого октября 1660 года Уинстэнли подает в суд канцлера прошение. В начале апреля 1641 года, пишет он, будучи гражданином Лондона, он имел торговые отношения с Ричардом Олсвортом, тогда тоже гражданином Лондона, каковые продолжались в течение двух или трех лет. В 1643 году, во время гражданской войны, он, Уинстэнли, оставил торговлю и расплатился со всеми своими кредиторами. В частности, Олсворту он уплатил 434 фунта стерлингов за поставку товаров, а затем еще отдал ему 42 фунта и кусок синего сукна стоимостью в 9 фунтов в возмещение долгового обязательства на 50 фунтов. Он не может доказать этого — его документы не сохранились. Уинстэнли просил суд канцлера потребовать у истцов, чтобы последние представили конторские книги Ричарда Олсворта, где все сделки должны быть зафиксированы.

Видимо, истцам сделать это не удалось, и судебное преследование было прекращено. Но в том же году Уинстэнли подстерегала еще одна неприятность.

Его бывший знакомец и противник, рантер Лоуренс Кларксон, с которым они столько спорили в начало 1650 года, выпустил теперь покаянный памфлет. Он назывался «Заблудшая овца найдена, или Блудный сын возвратился в дом отца своего, после многих печальных и утомительных странствий по многим религиям». Цинично и бесстыдно Кларксон повествовал о своих похождениях. Он признавался, что считал бога бесконечным ничто и полагал, что нет никакого дьявола и воистину никакого бога, а только природа. В Писании он нашел столько противоречий, что совсем ни во что не верил. «Таверны я называл домом божьим, — вспоминал он, — буфетчиков ангелами, а бурдюк — божеством…»

Далее шли полные хвастовства и самолюбования пространные описания скитаний и речей, многочисленных связей с женщинами, успеха среди толп народа, пьяных с>ргий, объедения, воровства и обмана, разгула и порока… Как он ходил из графства в графство, проповедуя на папертях и базарных площадях, окруженный бродягами и сомнительного поведения женщинами, и собирал со слушателей деньги за свои проповеди. Как пировал в тавернах на эти деньги и предавался разврату. Как крестил людей, погружая их в ручьи и речки, и как обманывал солдат и судей, привлекавших его к ответу. Как затем увлекся «искусством магии», вызывал духов, лечил болезни, зарабатывал колдовством…

Трудно сказать, чего здесь было больше — показного самобичевания или желания обнажить самые темные, самые постыдные стороны своей души и жизни, дабы читатели с изумлением и восхищением качали головами. Кто бы еще осмелился так нагло демонстрировать грязную наготу?

И было тут еще желание мелко отомстить тому, кто когда-то задел его за живое. Тогда, десять лет назад, Уинстэнли резко и прямо заявил, что решительно не согласен с практикой рантеров и не желает иметь с ними ничего общего. Он заявил во всеуслышание, что царство рантеров — это царство, полагающее всю прелесть и весь смысл жизни во внешних объектах — в наслаждении пищей, питьем, женскими ласками… Это «царство тьмы, полное неразумия, сумасшествия и беспорядка», разрушительно для тела, ибо приносит болезни, бессилие, слабость и гнилость, и пагубно для духа; оно разваливает семьи и губит потомство.

Кларксон не забыл вождя бедных копателей и в своем покаянном памфлете припомнил ему выступление против рантеров. Но ответом на принципиальную критику Уинстэнли был мелкий, сомнительного свойства личный выпад.

«Тогда основой моих суждений, — писал Кларксон, — было то, что Бог сделал все вещи добрыми и нет ничего злого, кроме того, что человек рассудит как злое; и я полагал, что нет таких вещей, как воровство, обман или ложь, но человек делает их таковыми. Ибо если человек рожден в этот мир без всякой собственности, без моего и твоего, то нет таких понятий, как воровство, обман или ложь, для предотвращения чего Эверард и Джерард Уинстэнли вскапывали общинные земли, чтобы посредством этого все могли жить своим трудом и чтобы не было нужды в обмане, но в единстве друг с другом; они не знали тогда, что это было царство дьявола, и разум был его владыкой, и что разум естественно предпочитает любить себя превыше всех других и собирать себе все богатства и почести, какие только может, и тем самым захватить власть над своими собратьями по творению».

Итак, Разум, который Уинстэнли считал высшим добром и справедливостью, богом, совестью внутри человека, для Кларксона, наоборот, — себялюбивая сила, которая заставляет присваивать чужое добро и власть над себе подобными.

«Так что я дал понять Джерарду Уинстэнли, что в сердце его взлелеяны себялюбие и тщеславие и с помощью вскапывания он хочет, если возможно, привлечь на свою сторону народ, посредством чего имя его сможет возвеличиться среди бедных обитателей страны, как позднее и подтвердилось постыднейшим его отступлением о холма Святого Георгия и от духа претенциозной всеобщности, чтобы стать в действительности собирателем десятины с собственности; видя это и в других, и по опыту моего собственного сердца я понял: все, что говорили или делали эти люди, было ложью».

Так вот оно что! Оказывается, целью всех исканий, усилий и мук Уинстэнли было всего лишь стремление «возвеличить себя среди бедных обитателей страны»! Как склонны мы приписывать другим свои пороки! Болезненно тщеславный Кларксон думал, что и Уинстэнли движим той же страстью. Привыкший к собственной лжи, он подозревал в нечестности других. И, не замечая того, сам разоблачил свое ничтожество и корыстолюбие в заключительной фразе: «И я поэтому сделал вывод, что прекрасно могу обмануть их и жить среди них, процветая и не попадая под плеть закона».

Все эти обвинения не могли пройти мимо внимания Уинстэнли. И, конечно, низость Кларксона горечью отозвалась в его душе. Особенно прямой намек на то, что он стал сборщиком десятины. Как мог вождь диггеров, столь резко выступавший против официальной церкви, против назначенных сверху проповедников, живших за счет бедняков, против самого этого налога, тяжким бременем лежавшего на плечах народа, — как мог он, Уинстэнли, стать сборщиком десятины? Он называл этот налог «величайшим грехом угнетения». Не кто иной как дьявол жадности, писал он в «Законе свободы», назначает людей для сбора десятины духовенству. Он симпатизировал квакерам и считал их продолжателями своего дела; а квакеры были самыми решительными противниками десятины и повсеместно отказывались ее платить. И после этого самому собирать этот налог?

Быть может, Кларксон имел в виду его службу у леди Дуглас. Но Уинстэнли был у нее всего лишь управляющим, ответственным за обмолот зерна; он выполнял свои обязанности добросовестно, надеясь заработать для себя и своих братьев на жизнь. Возможно, часть доходов его хозяйки и составляли поступления от десятины — но он-то какое к этому имеет отношение? И как можно было назвать «царством дьявола» их светлую общину?

Уинстэнли, однако, не ответил на бессовестную клевету Кларксона. Никто теперь не взялся бы опубликовать его защитительный трактат. Да и какой смысл писать? Реставрация задушила всякую надежду.

Проходят еще три года. И умирает Сузан — жена, которая не оставила ни одного упоминания в произведениях мужа, как не оставила ему потомства. Брак оказался бесплодным. И в 1664 году Уильям Кинг изменяет свою волю. Он пишет новое завещание, согласно которому манор Хэм в приходе Кобэм, графство Серри, прежде бывший в пользовании четы Уинстэнли, переходит к его старшей незамужней дочери Саре Кинг. Остальные дети получают по пяти фунтов. Что касается его зятя, то поскольку Сузан умерла и детей у нее так и не появилось, Кинг счел возможным лишить его обещанного наследства. Но за отобранную землю он выплатил ему компенсацию — 50 фунтов стерлингов.

С этими деньгами можно было начать самостоятельное дело. И Уинстэнли переселяется в Лондон.

Вскоре после смерти Сузан он женился вторично — на Элизабет, дочери Габриеля Стэнли, которая в 1665 году подарила ему сына. Это был, по всей видимости, брак по любви, потому что первенца своего супруги назвали Джерардом, а когда родилась дочь — ей было наречено имя Элизабет. Они повторили дорогие им имена в детях.

В пятьдесят шесть лет Уинстэнли стал отцом. Через пять лет после рождения Джерарда появился второй сын — Клемент. Все трое были окрещены в старой кобэмской церкви святого Андрея. Можно думать, что эта новая семья осветила его жизнь тихим счастьем, чего он никогда не испытывал в прошлом. Он живет в Лондоне и занимается торговлей хлебом и фуражом.

В год своей женитьбы он становится свидетелем «черной смерти» — чумы, которая охватила Лондон и скосила сотни жизней. В следующем, 1666 году (само число это наводило ужас на суеверных) в столице бушует страшный пожар. Выгорает три четверти домов, множество людей остаются без крова.

Пострадала ли семья Уинстэнли от этих бедствий — неизвестно. Может быть, их опять на какое-то время приютил Кобэм. Очевидно другое: бывший вождь диггеров больше не публикует трактатов, не обращается с письмами и проектами к властям. Он живет в молчании и покое.

Три века спустя такая жизнь его на склоне лет породит одну любопытную версию. Ученые-историки двадцатого века, соотечественники Уинстэнли, раскопав в архивах и прочтя старинные документы, с торжеством воскликнут: он пришел к тому, с чего начал! Он был обучен как торговец — и умер торговцем! Значит, все его искания революционных лет, все эти требования общего труда на общей земле, попытки создать и возглавить колонию нищих копателей — это всего лишь заскок неудачника, попытка отомстить тому обществу, в котором он не сумел завоевать свое место!

Версия эта под пером ряда западных историков обрела стройность и наполнилась обличительным смыслом. Вождь и идейный вдохновитель диггеров, который защищал принцип общественной собственности на землю и решительно возражал против работы по найму, сам нанимается в услужение к аристократке. Яростный антиклерикал, клеймивший духовенство за паразитизм и вымогательство десятины, становится сборщиком этого налога. Принципиальный враг купли и продажи, считавший торговлю злом и позором для человечества и настаивавший на полной ее отмене, кончает свои дни как торговец. Естественно, что попытка создания коммунистической общины на холме Святого Георгия выглядит на этом фоне как случайный и малозначительный эпизод.

Мало того, и общий взгляд на Уинстэнли искажается. В некоторых исторических трудах на Западе он выглядит сторонником компромисса, а его проект справедливой республики объявляется «ограниченным», «половинчатым», не затрагивающим основ эксплуататорского строя и даже «не планировавшим вторжения в права частной собственности».

А последние годы жизни Уинстэнли, его возвращение к торговле рассматриваются как ренегатство, отход от прежних принципов. Его карьера, так пишут историки, совершила полный круг. Он пришел к тому, с чего начал. И отверг свои радикальные взгляды как в религии, так и в экономике.

Мы видим, что рантер Лоуренс Кларксон имеет ныне своих последователей. И они пытаются доказать, что диггерская коммуна порождение «тщеславия и себялюбия» ее вождя, попытка «возвеличить себя среди бедных обитателей страны». Они пытаются всячески умалить социальную значимость и яркий радикализм учения Уинстэнли.

Но не об этом говорит нам все, что писал и делал вождь диггеров. Логика его личности убеждает совсем в обратном. Когда можно было протестовать — он протестовал, не боясь ни штрафов, ни тюрем, ни сурового осуждения церкви. Когда можно было действовать и когда верил он, что действия его принесут плоды, что бедняки совместным трудом одолеют царство алчности и несправедливости, — он действовал, не щадя себя. Когда Кромвель шел к власти и оставалась еще надежда на то, что он, великий победитель, повернет Англию к справедливому правлению, — Уинстэнли убеждал его принять «Закон свободы». Но теперь? Было ясно, что жестокий монархический режим задушит любую попытку к действию.

Это были нелегкие для Англии годы. Реставрация заставила замолчать всех сторонников радикальных преобразований. По-прежнему свирепствовала цензура, усиливались репрессии. Казалось, все вернулось к дореволюционным порядкам. Двор поражал роскошью и распутством, чиновники брали взятки, буржуа правдами и неправдами наживали денежки, епископальное духовенство процветало, с народа драли три шкуры. Тюрьмы были переполнены, казни продолжались. Дух отчаяния и цинизма овладел многими думающими людьми. Поэты иронизировали над идеалами прошлого или уходили в область отвлеченных умозрений. Печатали мало, а если печатали, то обязательно восхваляли короля Карла II и его режим. Так было принято.

Но и в эти тяжелые годы существовали люди, которые не сломились и продолжали жить в надежде. Гениальный Милтон, уже слепой, выпущенный из тюрьмы и живший на покое в окружении близких, вновь и вновь осмысливал и пересматривал взлеты и падения, праведность и вину революции, диктуя поэмы «Потерянный рай», «Возвращенный рай» и трагедию «Самсон-борец». Он не примирился с победителями, не осмеивал прежние идеалы. Он пытался оправдать суд провидения и объяснить поражение революции. Богоборец Сатана в «Потерянном рае» восстает против авторитета Творца. Он призывает сбросить тиранию небес и, терпя поражение, все же остается непокоренным. В трагедии «Самсон-борец» (1671) звучит страстный призыв к борьбе. Милтон все еще продолжал надеяться, что поверженный народ сможет снова воспрянуть, дайте только ему собрать свою могучую силу. Он верил, как и Уинстэнли, что рай и ад — это состояния души человеческой. И только в аду нет места надежде. Так не надо позволять аду завладеть душой! Великий поэт оставался великим революционером. «В злые дни, жертва злых языков, в бедности, в гонении и слепоте он сохранил непреклонность души…» — скажет о нем впоследствии Пушкин.

И еще были люди, которые не позволяли духу отчаяния и неверия овладеть собою. «Общество друзей внутреннего света» продолжало существовать и после реставрации. Власти и все те, кто приветствовал возвращение короля, относились к ним суровее, чем ко всем другим сектам. Страх имущих классов перед квакерами был настолько велик, что современные историки отчасти объясняют этим страхом сам факт реставрации монархии. На них смотрели как на врагов установившегося режима, как на потенциальных мятежников и смутьянов. Их преследовали, разгоняли, заточали в тюрьмы. В январе 1661 года, после восстания «людей Пятой монархии», квакеров стали выгонять с работ, из домов, из приходов. К марту этого года около пяти тысяч «друзей» были арестованы. В 1662 году против квакеров выпускается специальный указ парламента; в 1664 году — акт о тайных молельнях, где предписывается подвергать квакеров штрафу, тюремному заключению и изгнанию в случае, если они будут застигнуты во время религиозных собраний.

Само существование «друзей» было поставлено под угрозу. Они могли разделить участь «людей Пятой монархии». Но движение их оказалось более многочисленным, стойким и монолитным. После Реставрации их главной целью стало выжить, не дать сломить, расточить себя.

Для этого квакеры в 1661 году выпускают декларацию мира. Они заявляют: «Мы решительно отвергаем все внешние войны, и ссоры, и битвы с помощью внешнего оружия, для какой бы цели и под какими бы предлогами они ни велись. И свидетельствуем об этом всему миру… Дух Христа, который ведет нас к истине, никогда не подвигнет нас на то, чтобы сражаться и воевать против любого человека с помощью внешнего оружия, ни ради царства Христова, ни ради царств мира сего».

Это было их первой декларацией миролюбия. Потом они станут многократно повторять свой настойчивый отказ от всяких видов войны, отвергать службу в армии и на флоте, ношение оружия. Они заявят о своей лояльности правительству Карла и любому другому земному правительству.

Казалось бы, они согласились с происшедшей переменой, смиренно подчинились всему. Но и смирение их и подчинение были особого рода. В том же 1661 году Эдвард Бэрроу заявил, что квакеры по велению божьему подчиняются (активно или пассивно) любой власти и во всех случаях, и уточнял: «Это значит, всем справедливым и хорошим приказаниям короля и хорошим законам страны… Но если настоящая власть прикажет нам что-либо, что не согласуется с честностью, справедливостью и чистой совестью по отношению к Богу… мы в таких случаях должны повиноваться только Богу, и отказываться от активного повиновения по соображениям совести, и терпеливо сносить все, что навлечет на нас такое наше неповиновение людям».

Высшим авторитетом для себя они признавали только бога и брали обязательство подчиняться властям лишь тогда, когда их веления соответствуют «духу Христа». В противном случае они готовы были пострадать за свою веру и идеалы.

С Реставрацией для квакеров начинается долгий, изнурительный период борьбы за сохранение себя в тяжелейших условиях гонений. И здесь они проявили стойкость и самоотверженность. Им запретили собираться, дабы во время молений не произносились «мятежные речи», — они стали проводить свои религиозные митинги в полном молчании. Сидели вместе и не произносили ни слова. И бог, верили они, был в эти минуты с ними. Их бросали в тюрьмы — они слали петиции и смиренно просили выпустить страдающих братьев, а их самих, нижеподписавшихся, посадить взамен.

Их подозревали в «заговорах» и «мятежах» они выпускали декларации миролюбия. Бэрроу заверял Карла II, что квакеры будут по-прежнему сопротивляться угнетению и стремиться к реформации, но «не путем внешних войн и борьбы плотским оружием и мечами». В декларации 1661 года объявлялось, что квакеры будут и впредь строго следовать заповеди «не убий». «Мы отвергаем, — добавляли они, — всякие заговоры, восстания и мятежные сборища».

Их лишали работы и разоряли штрафами и поборами — они наладили стройную и разветвленную систему взаимопомощи, так, чтобы ни одна вдова, ни один сирота или калека не остались без средств. Очень скоро после Реставрации квакеры создают денежный фонд, из которого помогают нуждающимся. В 70-х годах уже существует система местных, региональных и общенациональных собраний, на которых выясняются нужды «друзей» по всей Англии, собираются денежные взносы, делаются отчеты о положении квакеров в тюрьмах, о преследованиях и т. п.

Месячные собрания на местах изыскивают способы, как выделить продукты питания, одежду, домашнюю утварь, лекарства для нуждающихся. «Друзья» одалживают беднякам необходимые суммы денег из общественного фонда. Выдаются вспомоществования и на конкретные нужды — на покупку, например, ткацкого станка или мельницы. Создаются и первые кооперативные товарищества, появляются квакерские магазины.

Они пытаются принять посильное участие и в политической жизни. Многие квакеры, спасаясь от преследований, бежали на Американский континент и там становились правителями, судьями, чиновниками. В Англии они не упускали случая выступить за религиозную терпимость и поддерживали либералов-вигов. Некоторые, вроде Уильяма Пенна, даже пытались распространить свое влияние при дворе.

Поражение революции и крушение надежд привело их к сознанию, что только упорный, незаметный для стороннего глаза труд поможет им выжить и приблизить новое, более совершенное царство на земле. Труд, взаимопомощь, терпимость, скромная, мирная жизнь и забота о воспитании детей. Своих детей квакеры учили честности, самодисциплине, умеренности, трудолюбию. И вере в то, что внутренний свет доступен каждому; он в конце концов приведет людей к счастью. Квакеры не утратили конечную цель, а лишь отодвинули ее в неопределенное будущее. В этом была их сила.

И удивительно ли, что Джерард Уинстэнли в тяжкие годы Реставрации стал членом «Общества друзей внутреннего света»? Еще в «Законе свободы» он писал: «Бог и Христос дали нам вечный закон — закон любви. Любить друг друга не только единомышленникам, но любить также и врагов своих, то есть тех, кто мыслит иначе, чем вы; и довольствоваться тем, что имеешь пищу и одежду». То же самое говорили квакеры. И Джерард Уинстэнли стал квакером.

Среди «друзей» он нашел то, что искал: любовь, взаимопомощь, терпимость, скромность в потребностях. И веру — неколебимую веру в то, что царство справедливости когда-нибудь воссияет роду человеческому. И продолжение борьбы — в новых условиях, в новых формах.

Это было не падением, не отказом от прежних идеалов, не ренегатством. Это был единственный способ жить по совести и бороться дальше. Это был единственно возможный тогда путь протеста против строя угнетения и бесправия.

Да, он снова стал торговцем. Но продавал он не шелка и бархат, не предметы роскоши. Не землю, ведь именно землю он считал главным источником существования в этом мире, той «общей сокровищницей», которая должна принадлежать всем людям сообща. И потому торговля землей всегда представлялась ему самым страшным преступлением против совести, творца и человечества.

От торговал хлебом и кормом для скота — самым необходимым для жизни. Он был квакером — значит, торговал честно. Квакеры с самого начала заявили себя решительными противниками надувательства или обмана в торговле. Квакерские лавки всегда славились добротностью продуктов, умеренностью цен, доброжелательством и честностью продавцов. Нет сомнения в том, что Уинстэнли вел свое дело порядочно; он работал и содержал близких — жену и троих детей. Совесть его могла быть спокойной.

Прошло двадцать с лишним лет после его попытки создать коммуну бедняков на холме Святого Георгия. Тогда их было несколько десятков — диггерские списки по Серри включали 72 имени. Квакеры теперь считались тысячами.

Диггеры ютились в убогих хижинах, питались кореньями, не имели самого необходимого. Может быть, жизнь человека должна быть все-таки иной — не такой примитивной, не такой нищенской. Квакеры не требовали передела собственности и обобществления имуществ — каждый трудился на том месте, куда его поставила судьба, и активно помогал другим, чем мог.

Сама вера у них тоже была иной. Диггеры наивно полагали, что раз господь благословил их, то и на камнях взрастет прекрасный урожай, и тысячи придут к ним разделить их радость. Квакеры же говорили: трудись и веруй. Люби людей и не требуй ничего для себя. Тогда ты будешь счастлив внутри, а внутреннее счастье — главное.

Быть может, основы для такого примирения с требованиями мира сего были заложены и в самом мировоззрении Уинстэнли. Он всегда был сторонником непротивления: зло порождает только зло, с насилием нельзя бороться насилием, писал он. И хотя, тяжело пережив поражение диггерской колонии, он какое-то время полагал, что сильная государственная власть, железная рука Кромвеля способны установить в стране справедливость и порядок, — но отвращение к кровопролитию и жестокости оставалось в нем всегда. И суровость Кромвеля к сектантам, и смерть республики, и разгул реакции при Карле II убедили его окончательно в том, что ломать жизнь тысяч людей не следует, рано… Надо жить в этом мире, принимая его законы, но сохраняя честность, трудолюбие и достоинство. Тогда неважно, кто ты — торговец ли, землевладелец, крестьянин… Важно верить в конечное торжество правды.

После 1672 года Уинстэнли безвыездно живет в Лондоне. Последний известный факт из его жизни — это участие в судебном иске 23 июня 1675 года. Он, его жена, две сестры и их мужья возбудили дело против неких Фердинандо Горгеса и Джона Холланда об уплате им по контракту от 10 апреля 1666 года 1850 фунтов стерлингов. Истцы заявляли также, что Фердинандо обещал каждой из трех сестер ежегодную ренту в 200 фунтов. Возможно, товары, о которых шла речь в сделке, погибли во время великого лондонского пожара.

Огромная сумма иска отнюдь не говорит о процветании семьи. Если бы Уинстэнли выиграл дело, ему, за вычетом судебных издержек, досталось бы в лучшем случае 30 фунтов и столько же жене Элизабет. Но иск не увенчался успехом — Уинстэнли и вправду, видимо, не создан был для бизнеса.

Он умер в следующем, 1676 году, 10 сентября, о чем поведали записи лондонского «Общества друзей внутреннего света». Полная страданий, нищеты, борьбы, поисков и деятельности жизнь завершилась спокойно. Но жизнь духа, жизнь его идей продолжалась.

ДО НАШИХ ДНЕЙ

инстэнли оставил миру книжки — дешевые издания на грубой бумаге с неровно обрезанными краями, с опечатками, с прыгающим кое-где шрифтом. И эти книжки не были забыты. Продолжали жить в народе и передаваться из уст в уста его идеи. Они обрастали легендами.

Так, некоторые стали считать Уинстэнли основателем квакерского движения. В 1678 году — в период относительного ослабления цензуры — преподобный Томас Кумбер, декан из Дарема, выпустил памфлет против квакеров. «Что касается их происхождения, — писал он, — его трудно выяснить… Но самые основы и даже главные идеи квакеризма следует искать в некоторых работах Джерарда Уинстэнли, усердного левеллера, где он говорит о наступлении новых времен и избавлении…»

Кумбер пространно цитирует ранние памфлеты Уинстэнли, затем заключает: «То, что это — квакерские принципы, достаточно хорошо известно, может быть, с некоторыми небольшими исправлениями… Теперь, рассмотрев эти идеи и приняв во внимание год, графство («Тайна Бога» посвящена «его возлюбленным братьям из Ланкашира»), печатника Джайлса Калверта и что некоторые левеллеры обратились в квакерство, мы понимаем, что они, квакеры, являются учениками Уинстэнли и ветвью левеллеров. И то, о чем пишет этот человек, — уравнение состояний, захват общинных земель, что никто не должен иметь больше земли, чем может сам возделать и обработать своим трудом, — осуществить невозможно по причине существования столь многих твердых старых законов, которые защищают собственность; и все же это проповедуется квакерами, насколько это им под силу, — называя каждого на «ты», отрицая титулы, гражданское почтение, знаки различий между людьми, — ведь вначале они стояли за общность».

Через два года после смерти Уинстэнли его, таким образом, сочли основателем все еще опасного для власть имущих движения квакеров. Кстати, его печатник, многолетний помощник и, может быть, друг Джайлс Калверт тоже стал квакером. Хотя в 1661 году его лишили права издавать книги, жена его продолжала выпускать в мастерской под черным распростертым орлом квакерские трактаты. Они продолжали бороться с несправедливостью этого мира — как умели.

В 1683 году мысль, что Уинстэнли был основателем квакерского движения, высказал в памфлете «Аргумент в пользу единения» Томас Тенисон.

И в XVIII веке враги квакеров обвиняли их в том, что они являются учениками «левеллера Уинстэнли». Преподобный Томас Беннет в 1711 году, сетуя на умножение «диссентеров», указывал, что начало их восходит к тому времени, «когда Уинстэнли обнародовал принципы квакеризма и впал в энтузиазм».

Те, кто так думали, конечно, ошибались. Правда, в учении Уинстэнли многое напоминает об идеях квакеров. Но он присоединился к «друзьям» только в последние годы жизни, когда движение их уже претерпело существенные изменения. Подлинными основателями квакерства были Фокс, Нейлор, Бэрроу.

Уинстэнли не только обвиняли, его и читали. Трактаты его хранились в библиотеке квакера Бенджамина Ферли (1636–1714), друга (Элджернона Сиднея и Джона Локка. В середине XVIII века радикальный деятель вигской партии Томас Холлис передал для прочтения экземпляр «Закона свободы» писателю Генри Филдингу. В 1790-х годах в далеком Уэльсе, в глуши, в сельском приходе близ городка Суонзи духовные лица читали и обсуждали сочинения вождя диггеров. Французская «История Кромвеля», вышедшая в 1819 году, содержала параграф, посвященный истории копателей.

Идеи Уинстэнли в трансформированном виде нашли отражение в трудах видных социальных мыслителей. В конце XVII века квакером Джоном Беллерсом был опубликован проект создания «производственных содружеств» — кооперативных товариществ для обеспечения бедняков работой и пропитанием. Этот проект соединял в себе черты буржуазного предпринимательства с одной стороны и крестьянско-плебейских утопий эпохи революции — с другой. Читал ли Беллере Уинстэнли — неизвестно, но идеи, близкие тем, которые высказывал автор «Закона свободы», оказали на него несомненное влияние. Среди этих идей — отрицание неправедливостей существующего строя, антиклерикализм, призыв вернуться к традициям раннего христианства, к разумной простоте жизни, лишенной роскоши и «порочного потребления», к упрощению и оздоровлению нравов. И, наконец, сама организация производственных общин, в которых собственность, труд и потребление обобществлены, деньги и купля-продажа отсутствуют, продукты распределяются из общественных складов.

От Беллерса связующая нить тянется к великому социалисту-утописту XIX века Роберту Оуэну. Когда друг его Френсис Плейс нашел в своем архиве сочинение Беллерса и принес его Оуэну, тот был поражен удивительным сходством его содержания с теми мыслями, которые он высказал в своем эссе «Новый взгляд на общество». В восторге от «производственных содружеств», Оуэн издал их отдельной брошюрой тиражом в 1000 экземпляров и широко распространил. Затем в 1818 году он включил его в сборник трактатов, тоже вышедший под заглавием «Новый взгляд на общество».

Оуэн после этого не считал себя первооткрывателем своей системы. «Я даже не претендую, — писал он, — на право первенства в отношении теоретического сочетания этих принципов. Насколько мне известно, это право принадлежит Джону Беллерсу, который опубликовал их в 1696 году и с блеском доказал возможность применить их на практике. Не опираясь ни на какой реальный опыт, он ясно показал, как они могут служить делу совершенствования общества в соответствии с существовавшими тогда условиями; это доказывает, что он был в состоянии предвосхитить будущую точку зрения, идя впереди своих современников на 120 лет… Джону Беллерсу одному принадлежит заслуга изобретения плана, который должен обеспечить великое и неизменное благополучие всего человечества, притом в большей степени, чем все когда-либо созданные человеком проекты».

Настоящий, широкий успех творения Уинстэнли обрели только в двадцатом веке, который дал им поистине второе рождение.

В 1906 году квакер Льюис Беренс издал книгу «Диггерское движение в дни республики, как оно показано в произведениях Джерарда Уинстэнли, диггера, мистика и рационалиста, коммуниста и социального реформатора». В этой книге рассказывалась история диггерского и квакерского движений, приводилась биография Уинстэнли и давалось изложение его трактатов, снабженное обширными выдержками.

Возможно, что именно это издание стало известно Льву Николаевичу Толстому. Во всяком случае, в последней большой своей работе, «Круге чтения», великий русский мыслитель и борец за справедливость дважды приводит цитаты из сочинений Уинстэнли.

Под 23 марта Толстой записывает выстраданную всей жизнью своею мысль: «Земля, как воздух и солнце — достояние всех и не может быть предметом собственности». Он подкрепляет эту мысль свидетельствами Генри Джорджа, Ламеннэ, Томаса Пейна, других замечательных борцов за общность. И среди других высказываний читаем: «Разве это не рабство, что хотя в Англии довольно земли, чтобы содержать в десять раз больше людей, чем теперь, все-таки многие должны просить милостыню у своих братьев, или тяжело работать за поденную плату, или умирать с голода, воровать, или быть повешенным, как люди, недостойные жить на земле». И подпись: «Джерард Винстэнлей».

Этой же теме посвящена подборка мыслей на 12 ноября. Здесь встречаем высказывания Эмерсона, Карлейля, Канта, Ламеннэ, Томаса Спенса, выдержки из Ветхого завета и подписанные тем же именем — «Джерард Вин-стэнлеп» — слова: «Услышь меня, справедливый дух творения, и рассуди, кто вор: тот ли, кто отнимает у меня свободу пользоваться землею, которая дана мне с моим рождением, или я, когда пользуюсь частью земли для того, чтобы жить на ней и кормиться ею».

Толстой работал над «Кругом чтения» в последние годы своей жизни — 1904–1908. В 1910 году, уже после смерти гениального писателя, второе издание книги было арестовано Московским комитетом по делам печати; руководитель издательства «Посредник», в котором она вышла, И. И. Горбунов-Посадов был предан суду за печатание изречений «заведомо возбуждающих к ниспровержению существующего в России государственного и общественного строя, к неповиновению закону и законным распоряжениям власти…» В обвинении как одна из вреднейших называлась мысль о том, что «земля есть общее и равное достояние всех людей и потому не может быть предметом собственности отдельных лиц, а должна находиться в пользовании тех, кто ее обрабатывает».

И. И. Горбунов-Посадов был признан виновным и приговорен к заключению в крепости сроком на один год. Мысли Уинстэнли и через 250 лет после их появления продолжали таить для власть имущих, хотя бы и в далекой России, огромную опасность. Они наказывались неправым судом не менее сурово, чем в XVII веке.

С тех пор его трактаты были не раз переизданы в Англии и США и переведены на европейские языки, в том числе и на русский. Были найдены и опубликованы ранее неизвестные материалы — памфлет «Раскрытие духа Англии», письмо к леди Дуглас, диггерские листовки. В 1961 году в Лондоне вышел роман «Товарищ Иаков», посвященный Уинстэнли, несколько лет спустя снят фильм о нем и диггерах. Публикуются научные статьи, монографии, диссертации, анализирующие творчество вождя кобэмских копателей. Его проза объявлена классикой; литературному разбору его сочинений посвящаются специальные труды.

Одни историки пытаются очернить его память и исказить личные черты, другие, наоборот, подчеркивают значительность его творчества, его исканий и практической работы на холме Святого Георгия. Кто объявляет его неудачником и лицемером, кто считает чуть ли не предтечей марксизма, коммунистом, материалистом.

Но всякому, кто прочтет дышащие искренностью, убежденностью и силой страницы его трактатов, станет ясно: этот человек боролся за справедливость и счастье для самых бедных, обездоленных, бесправных тружеников на земле. Он верил, что разум и правда когда-нибудь обязательно восторжествуют. Он первый открыл ту простую истину, что «не может быть всеобщей свободы, пока не будет установлена полная общность». Он показал, что распределение благ столь же важно, как и их производство, а справедливость и равенство важнее богатства. Он выдвинул конкретную программу справедливой организации общества и предложил свой проект английскому правительству.

В Москве, у самых стен Кремля, в Александровском саду высится серая каменная стела. На ней высечены имена выдающихся борцов за счастье человечества на земле, за свободу и социальную справедливость. Стела эта была открыта в 1918 году, в канун первой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. По инициативе В. И. Ленина в стране, героически приступившей к строительству справедливой и разумной жизни, было решено вместо памятников царям создать монументы видным деятелям социализма и рабочего движения. И среди имен Маркса, Энгельса, Либкнехта, Фурье, Кампанеллы, Жореса, Бакунина, Чернышевского на сером обелиске значится имя «Уинстлей» — искаженное временем имя того, кто в 1649 году собрал на холме Святого Георгия в графстве Серри несколько десятков бедняков, дабы начать с ними строить равное, свободное и справедливое общество. Не лучшее ли это признание высокого смысла его полной страданий жизни?