Уинтер-Энд

Глава 6

Ровно в восемь я завершаю в «Краухерст-Лодже» очередной одинокий завтрак. Несмотря на тревожные сны, чувствую я себя после этой ночи хорошо отдохнувшим. Правда, грудь мою терзает что-то вроде изжоги, однако я стараюсь не обращать на это внимания и заглушаю жжение табачным дымом.

Снаружи серый, ненастный день. Пока я иду к машине, порывы пахнущего дождем ветра норовят сорвать с меня одежду. Я останавливаюсь, увидев засунутый за один из «дворников» клочок бумаги. Оглядываюсь в поисках какого-либо движения — такового не наблюдается.

Я беру оставленную мне записку. «Встретимся в пять у Марты. Я могу вам помочь». Почерк убористый, уверенный, однако плавные скругления букв наводят на мысль о женской руке. Последняя точка глубоко вдавилась в бумагу — похоже, намерения у автора записки серьезные. Первое имя, какое приходит мне в голову, — это Софи Донеган, скорее из-за того, что она следила за мной, никаких более серьезных подозрений на ее счет у меня нет.

И тут звонит мой сотовый.

— Не спеши в Хоултон, — говорит Дейл. — Кое-что случилось здесь, в городе.

— Что?

— Сегодня утром в Мэйсон-Вудсе, на дне Черного оврага, нашли труп. Один человек выгуливал собаку и заметил кости, торчавшие из земли у самого дна.

— Это как-то связано с нашим делом?

— Трудно сказать, но шансы такие имеются. Официально останки еще не опознаны. Неофициально — похоже, они принадлежат Генри Гарнеру, бывшему во время пожара директором «Святого Валентина». На трупе найден его бумажник. Поезжай к старой площадке для пикника, я пошлю Энди, чтобы он показал тебе, где мы.

Я еду по Центральной улице, потом поворачиваю налево к лесу и оказываюсь на проселке, который подходит к городу с востока. Пикниковая зона находится в глубине леса, в полумиле от опушки. Деревья, несмотря на их весеннюю листву, выглядят странно мрачными. В конце концов дорога разделяется на две, каждое ответвление ведет к отдельной площадке для пикников. На развилке меня поджидает помощник шерифа, и я, повернув туда, куда указывает его вытянутая рука, оказываюсь на парковке, где стоят два джипа управления шерифа, фургончик криминалистов из полиции штата и микроавтобус без опознавательных знаков.

— Здравствуйте, — говорит подоспевший помощник. — Я Энди Миллер. Шериф вон там.

Я иду за ним через густой подлесок. Вижу сквозь прореху в листве полянку, а на ней — красный автомобиль. В модели его я не уверен, однако на радиаторе различается знак «тойоты». Надо полагать, автомобиль принадлежит хозяину собаки.

Я прохожу еще 300 ярдов, и до меня начинают доноситься голоса. Джемма, Дейл и еще один парень в форме помощника шерифа стоят посреди палой листвы у края Черного оврага, двадцатифутового провала с угольно-черными склонами. На дне оврага радостно журчит прорывший его поток. Внизу у противоположного склона суетятся трое криминалистов, извлекая из каменистой почвы останки злосчастного мистера Гарнера.

— Что у нас уже есть? — спрашиваю я у Дейла, подойдя к краю обрыва.

— Доброе утро, Алекс, — отвечает он. — Почти ничего, кроме основной идентификации тела. Кто-то зарыл его в овраге. Надо полагать, земля там очень плотная, иначе ее давно размыло бы паводками. — Дейл иронически улыбается: — Территория Синего Лесоруба совсем рядом. Как ты думаешь, не его это рук дело?

— Сомневаюсь. Не его стиль. — Я заглядываю в овраг. — А если серьезно, это действительно убийство?

Джемма кивает, и я вдруг замечаю, как прекрасно выглядят в это раннее утро ее волосы, влажные и немного растрепанные.

— После обследования тела я буду знать больше, однако в том, что перед нами не результат несчастного случая, сомнений нет.

— Что-нибудь еще? Как был обнаружен труп?

— Похоже, земля и камни, которыми завалили труп, осыпались, — говорит Джемма. — И одна его рука выставилась наружу.

— Криминалисты нашли несколько вещдоков, которые могут оказаться полезными, — добавляет Дейл. — Хотя такого уж существенного — ничего. Я займусь ими, когда ребята здесь закончат.

Я хмурюсь.

— Стало быть, мы имеем дело со смертью шестилетней давности. Так зачем же вам понадобился я, Дейл?

— Все полагали, что Гарнер погиб вместе с еще двумя людьми во время пожара. Мы нашли на пожарище кое-какие останки, однако точно идентифицировать их не смогли. Если там, внизу, — Дейл указывает в овраг, — лежит Гарнер, это означает, что все было иначе. Кто-то убил его и использовал пожар как прикрытие. Анджела Ламонд тоже работала в детском доме, а ее убил твой подопечный. Что, если это было не первым его убийством?

— «Святой Валентин» подожгли, ведь так?

Дейл кивает:

— К такому выводу пришло следствие. Однако поджигателя мы так и не нашли. А шериф Кеннеди дружил с Гарнером. Уж он-то потрудился на славу и перебрал всех, кто жил тогда в радиусе пятидесяти миль от детского дома и мог владеть коробком спичек.

— И ты считаешь, что поджигателем мог быть Николас? Не вижу связи.

Мое раздражение нарастает вместе с ощущением жжения в груди.

— Это всего лишь теория, Алекс.

— Я не хочу, чтобы ты свалил это дело на Николаса всего лишь потому, что тебе хочется избавиться от еще одного нераскрытого убийства, которое оказалось у тебя на руках.

Дейл мрачнеет.

— Мне не нравятся такие намеки, Алекс.

Раздражение, которому пора бы уже улечься, только нарастает.

— Ты же знаешь, как это бывает с копами. У тебя два убийства и один убийца. Если он совершил одно, так почему бы и не оба? Самое легкое решение.

— Не будь такой задницей, Алекс. — Он помахивает пальцем перед моим носом. — Не забывай, это ведь ты предположил, что между Николасом и «Святым Валентином» может существовать какая-то связь.

Я вздыхаю, тру ладонью лицо:

— Прости, Дейл. Ты тут ни при чем. Я за последнюю пару дней совсем утратил форму.

— Да знаю я. — Он, надув щеки, шумно выдыхает. — Ладно, пойду посмотрю, как там Энди. Не хочется, чтобы его затоптали зеваки, пока здесь идет работа. Увидимся у машин.

Я киваю, он уходит по тропинке. Джемма, пока мы с Дейлом препирались, с преувеличенным вниманием разглядывала весенний поток.

— Я проведу исследование тела, как только вернусь в Хоултон. Идентификация может занять несколько больше времени.

Я пытаюсь перехватить ее взгляд:

— У вас есть какие-нибудь соображения насчет того, что здесь произошло? Я спрашиваю об этом потому, что не знаю, насколько внимательно вы осматривали труп.

— Боюсь, не настолько, чтобы высказывать предположения. Я знаю, что, по мнению криминалистов, кто-то потревожил захоронение. Они сняли для управления шерифа отпечатки подошв. На мой взгляд, отпечатки оставлены не кроссовками, а скорее обувью приодевшегося — ну, скажем, для какой-то вечеринки — человека.

Я усмехаюсь:

— Не знал, что вы не только патологоанатом, но и следопыт.

— Какие приятные вещи вы говорите, — с мягким смешком отвечает она.

— Видите ли, по части классических комплиментов дамам я никогда силен не был, — признаюсь я. — Все нужные и правильные слова мне известны, но, как только дело доходит до их произнесения, у меня получается черт знает что. Поэтому я стараюсь ограничиваться тем, что мне по силам, а поэтичность оставляю специалистам.

— Может быть, попытаете счастья еще раз — сегодня вечером, за ужином? Если хотите, конечно, — добавляет она, и ее бледные от утренней прохлады щеки розовеют.

Я улыбаюсь, пытаясь замаскировать улыбкой охватившее меня волнение:

— Вы назначаете мне свидание?

— Мм-м, да. — Джемма, стараясь не встречаться со мной взглядом, поигрывает пальцами. — Я, конечно, не знаю, женаты вы или нет, хочется вам увидеться со мной или не хочется, но…

— Я не женат. А поужинать с вами мне хочется, очень.

— Тогда заезжайте за мной в восемь. — Она записывает адрес на листке из блокнота и протягивает его мне: — Я знаю симпатичный маленький ресторанчик недалеко от дороги.

— Да, замечательно. В восемь. До встречи.

Мы прощаемся — неловко, как люди, не понимающие, чем бы им лучше закончить разговор. Я иду по лесной тропинке и думаю о том, что, возможно, моя неспособность завязывать прочные отношения с женщинами объясняется неумением — и это еще слабо сказано — вести с ними остроумные беседы.

Подойдя к машинам, я вижу Дейла и Энди, беседующих с парочкой владельцев собак и женщиной неопределенного возраста — глаза у нее вытаращенные, безумные.

Я уже подхожу к моему «корвету», когда женщина начинает визгливо кричать:

— Это проклятие дьявола! Он пришел за нами! Он за всеми придет!

Я удивленно смотрю на нее, вижу всклокоченные темные волосы, стиснутые кулаки.

— Дьявол! — снова визжит она.

Я пожимаю плечами и молча сажусь в «корвет».

Я еду на юг, к Хоултону, по тихим, полным тревожного спокойствия полям. Мне кажется, что вокруг Уинтерс-Энда царит странная задумчивость. Небо стало еще более темным, тучи — еще более плотными и угрожающими.

Когда я вхожу в кабинет Дейла, он ставит передо мной чашку горячего кофе.

— Что тебе известно о пожаре? — спрашивает он.

— Только то, что я услышал от тебя и увидел в музее. Поджог, трое погибших — предположительно, поскольку от тел мало что осталось. Арестован никто не был.

— Ну да, примерно так. Правда, потом появилось кое-что еще. Несколько человек из нашего города получили дурацкие письма — анонимные, с угрозами. Мы решили, что их написал какой-то психопат из тех, что после преступлений такого рода всегда выползают из своих щелей.

— И кто получил эти письма?

— Насколько я помню, одно было прислано шерифу Кеннеди. — Дейл улыбается. — Он вскрыл его здесь, в этом кабинете, прямо на моих глазах. Прочитал, смял и бросил в мусорную корзинку. «У меня нет времени на тупых идиотов» — так он сказал. — Дейл делает большой глоток кофе. — Если я ничего не путаю, другие письма получили секретарь городского совета и доктор Валленс. По-моему, мы их даже не зарегистрировали.

Я киваю:

— А автора их вы искать не стали?

— Нет, не стали. В них не было ничего, что заставило бы предположить, будто автор знает что-то кроме написанного в газетах. И, насколько я знаю, адресатам никто больше не досаждал.

Раздается стук в дверь, и входит один из помощников Дейла.

— Первичный отчет об осмотре места преступления, — говорит он и кладет на стол Дейла папку.

— Спасибо, Джек. Хочешь взглянуть, Алекс?

Я открываю папку. Первой мне попадается на глаза пачка фотографий, сделанных утром криминалистами. Глянцевые снимки дна Черного оврага. На одном из земли торчит рука скелета. Под ней лежит перевернутый пласт земли. Я пару секунд вглядываюсь в него, потом протягиваю снимок Дейлу.

— Посмотри-ка, — предлагаю я. — Что ты здесь видишь?

— Ничего особенного, — подумав немного, отвечает он. — Ты о чем?

— Приглядись к куску земли под рукой. Видишь, какие у него ровные края? По-моему, там кто-то орудовал лопатой. Кто-то, откапывавший труп.

Первые результаты проведенного Джеммой Ларсон исследования останков тела поступают к нам в половине второго дня.

— Колени и запястья жертвы перебиты, — плывет из динамиков голос Джеммы. — Имеются также трещины от ударов по основанию черепа. Причиной смерти они стать не могли, однако наверняка лишили жертву сознания. Мы получили также предварительное подтверждение того, что зубы жертвы совпадают со стоматологическими данными Генри Гарнера. Похоже, это он.

— А причина смерти? — спрашивает Дейл.

— Подъязычная кость не повреждена, стало быть, удушение маловероятно. На ребрах, чуть ниже солнечного сплетения, есть пара царапин. После того как останки осмотрит патологоанатом из Огасты, я смогу сказать вам больше, но пока у меня такое ощущение, что жертву несколько раз ударили ножом.

— Рука, которая торчала наружу, — встреваю я. — Насколько она чиста? Есть на ней мох или иные признаки того, что она долгое время находилась под открытым небом?

— Кости довольно грязные, однако какая-либо растительность на них отсутствует.

Я киваю:

— Тогда возможно, что из-под земли они показались совсем недавно. Спасибо.

— Да. Спасибо, доктор Ларсон, — произносит Дейл.

— Не за что. Если обнаружу что-то еще, позвоню вам снова.

Линия замирает. Дейл, заглянув в свою чашку, говорит:

— Я бы не отказался еще от одной чашки кофе. Тебе принести?

Я киваю, он выходит в комнату личного состава. И пару минут спустя возвращается с двумя полными чашками.

— Что ты думаешь об этой истории с Гарнером? — спрашивает он, глотнув кофе.

Я отвечаю не сразу, потому что перебираю в уме возможные сценарии.

— Зачем ломать человеку руки и ноги?

— Чтобы сделать больно. Если человек должен гангстеру большие деньги, ему простреливают коленные чашечки, примерно так.

— Или для того, чтобы превратить его в беспомощного калеку, и тогда ты сможешь поизмываться над ним, пытать его, и он не окажет тебе никакого сопротивления. Если бы убийца Гарнера хотел всего лишь его смерти, то перерезал бы ему горло и бросил бы труп в огонь во время пожара. Нет, он хотел приятно провести с ним время, а потом заколол его.

— Причины личного характера?

— Да, если, конечно, убийца не был просто-напросто психопатом, — отвечаю я, пожимая плечами. — Однако тщательный выбор места, в котором зарыли жертву, указывает, по-моему, на что-то личное. А пожар был просто прикрытием похищения Гарнера и…

Дейл перебивает меня:

— Это если у убийцы не было причин желать зла и прочему персоналу «Святого Валентина».

— Конечно, — соглашаюсь с ним я. — Стало быть, мы имеем дело с осторожным, методичным убийцей, который действует исходя из личных побуждений. Физически он достаточно силен для того, чтобы ломать своим жертвам руки и ноги и закалывать их.

Я глотаю кофе.

— Если Гарнера убил не Николас, нам следует искать человека с таким же, как у него, складом ума.

Дейл слабо улыбается:

— Сдается, я все-таки перетянул тебя на свою сторону. Ладно, а зачем было убийце выкапывать труп?

— Если это делал убийца, то бог его знает. Однако возможно, что его откапывал соучастник, выполняя указания убийцы.

Дейл пододвигает ко мне по столу листок бумаги:

— Я составил тут по памяти список друзей Гарнера.

Имен в этом списке немного. «Секретарь городского совета Джошуа Стерн, Иэн Рурк, доктор Валленс, Эрл Бейкер».

Я поднимаю взгляд на Дейла:

— Иэн Рурк? Какой смысл включать в этот список моего отца? Он уже три года как мертв.

— Я просто выписал имена, какие вспомнил. От Стерна тоже проку будет мало. Он погиб четыре года назад, дорожная авария. Я проверил.

— А Бейкер?

— Владелец строительной фирмы. Строил кое-что в наших местах. Занимался вместе с Гарнером пешим туризмом. Где он теперь, не знаю.

— Семья у Гарнера была?

— Здесь — нет, он не из местных, женат не был, — говорит Дейл. — Не помню, удалось ли нам после пожара найти его близких родственников. Однако, если они не жили в наших местах, то вряд ли могли знать кого-то, кто желал ему смерти.

— А как насчет остального персонала детского дома? Я видел в музее фотографию. — Я стараюсь извлечь из памяти имена этих людей. — Сара Деккер, Пирс, имени не помню, Дориан Блайт. Где теперь они?

Дейл пожимает плечами:

— Понятия не имею. Думаю, после того как закрылся «Святой Валентин», куда-то уехали. Попробую отыскать их.

Я допиваю кофе.

— Ладно. А я пойду побеседую с Николасом. Попробую выяснить, известно ли ему что-нибудь о Гарнере и о пожаре.

— Здравствуйте, мистер Рурк, — говорит Николас, как только мы занимаем уже ставшие для нас привычными места в допросной. — Судя по вашему виду, от вчерашнего недомогания вы оправились. Хотя глаза у вас еще красноватые.

— Спасибо за участие. — Я раскуриваю «Мальборо». — Расскажите-ка мне еще раз о построенном на холме Райланда первом здании «Святого Валентина».

— Мне казалось, что история вас не интересует.

Сарказма в его голосе, ровном и размеренном, не чувствуется.

— Будем считать, что мой интерес к ней возрастает.

— Это была церковь, в которую при первой же проводившейся в ней службе ударила молния. Церковь сгорела дотла, в огне погибло двадцать человек.

Я наклоняюсь над столом:

— А теперь расскажите о втором «Святом Валентине».

— Что именно? — улыбается Николас.

— Он тоже сгорел, и в огне погибли люди.

— Из чего вы заключили, будто мне что-то известно об этом?

Я не свожу глаз с его лица.

— Вы же там были. И оставили вот это. — Я достаю из кармана медальон, кладу его на стол. — Что там произошло — и настолько важное для вас, что вы оставили нам эту метку?

Улыбка не покидает его лица, становясь, впрочем, немного более снисходительной.

— Как вы сами сказали, несколько лет назад там случился пожар. Вашего отца вызывали на его тушение, мистер Рурк?

— Если и так, то что?

— Значит, он там был. — Улыбка становится более широкой, Николас словно бы наслаждается шуткой, которой я не понял. — Он ничего не рассказывал о трудностях, с которыми пожарные столкнулись, когда выводили людей из горящего здания? Может быть, по причине этих затруднений люди и погибли?

— Я о таких затруднениях не слышал.

— Должно быть, вы не тех людей слушали. — Николас откидывается на спинку стула, словно стараясь поудобнее устроиться. — Что вы увидели в «Святом Валентине», мистер Рурк?

— Здание, коридоры. Много плесени. Груды обгорелого мусора.

— А запертые двери видели? — Быстрый, прямой вопрос.

— Да.

— И что они вам напомнили?

— Тюремные камеры. Вы хотите сказать…

— Как вы полагаете, мистер Рурк, если бы загорелась тюрьма, легко было бы вывести из нее людей? Особенно в том случае, когда ключи от камер имелись лишь у нескольких человек?

— Вам наверняка известно, Ник, что никто из детей «Святого Валентина» в огне не погиб. Какой смысл в этом разговоре?

— Вас когда-нибудь ловили на проступке и отсылали потом спать без ужина?

Некоторое время я молчу, вглядываясь в его лицо и время от времени затягиваясь сигаретой. А докурив ее, говорю:

— Насколько я понимаю, вы говорите о том, что персонал детского дома сажал провинившихся детей под замок. Я приму это к сведению, но откуда об этом знаете вы?

— Об этом могли знать очень многие, мистер Рурк. Дети, жившие в доме, люди, которые там работали.

— Вы знаете кого-либо из этих людей?

— Что наводит вас на такую мысль? — отвечает он, точно политик или психиатр, вопросом на вопрос.

— Создается впечатление, что вам очень многое известно и об этом доме. — Я наклоняюсь к нему, кладу ладони на стол и спрашиваю: — Вы были знакомы с Генри Гарнером, директором детского дома?

Николас приподнимает брови, однако я вижу по его глазам, что вопрос мой нисколько его не удивил.

— Я слышал разговоры о том, что он погиб во время пожара, мистер Рурк.

— Сегодня утром его останки были обнаружены в Черном овраге, в нескольких милях от «Святого Валентина». Его убили, а труп закопали. Он не погиб во время пожара, Николас. Вам что-нибудь известно об этом?

На лицо подозреваемого возвращается улыбка — вместе с самодовольным выражением.

— Смерть — это такое личное дело, мистер Рурк. Наше мнение о кончине того или иного человека в значительной мере определяется присущими нам взглядами.

— И каково же ваше мнение?

— Что вы почувствовали, когда погибли ваши родители, мистер Рурк?

Гнев обжигает меня точно кислота.

— Это не ваше дело, черт побери. Не уходите от вопроса, Николас.

— Вы уже знали, когда оторвали голову от руля, что их жизнь закончилась, или еще питали надежду на то, что они живы? И кого вы ненавидели больше — водителя, машина которого налетела на вашу, или себя самого?

Пепельница ударяется в стену за его спиной, ее содержимое серым облачком разлетается по комнате. Только давняя выучка удерживает меня от того, чтобы перепрыгнуть через стол, схватить Николаса за загривок и впечатать его физиономию в стол. Вместо этого я просто выскакиваю из комнаты. Двое помощников шерифа смотрят на меня, но вопросов не задают.

Я даю себе пару минут на то, чтобы успокоиться, выдираю из стоящего в коридоре автомата банку кока-колы и возвращаюсь в допросную.

— Вернемся к нашей теме, — говорю я, садясь напротив Николаса. — Знали вы Гарнера или не знали? Имеете вы какое-либо отношение к пожару в «Святом Валентине» или не имеете? Были у вас какие-либо причины для ненависти к его служащим — Гарнеру, Анджеле Ламонд — или их не было?

— Люди типа Гарнера и этой медсестры злоупотребляли своим положением, мистер Рурк. Так что причины для ненависти к ним были у многих. — Он усмехается, однако его глаза холодно поблескивают. — Когда их время истекло, дьявол пришел за их душами, как приходит он и за другими, за теми, кто этого заслужил. Вам повезло с детством, мистер Рурк. Вы не были жертвой людей вроде них.

— А вы были?

Он хмыкает:

— Вы все еще ищете мотив, мистер Рурк? Закидываете приманку то туда, то сюда. Вы напоминаете мне мальчика, удящего — под присмотром любимого папочки — рыбу на озере Клэй.

— Перестаньте молоть чушь, Николас, и отвечайте на вопросы, черт бы вас побрал, — говорю я сквозь стиснутые зубы. — Расскажите о том, что произошло пятнадцатого. Где вы захватили Анджелу? На каком из участков Мэйсон-Вудса мы сможем найти ее одежду?

— Это становится утомительным, мистер Рурк.

— Возможно, но, если вы не начнете отвечать на мои вопросы, я брошу это дело и вернусь в Бостон, а вы сядете в тюрьму за убийство, на чем наше расследование и закончится. Вы этого хотите?

Николас вздыхает:

— Я хорошо понимаю ваше разочарование, однако мне нужно, чтобы вы довели это дело до конца. Так что отпустить вас я пока не могу.

Следующий вопрос я задаю несмотря на то, что уже знаю, каким будет ответ:

— Вы это о чем?

— Все, что здесь произошло, произошло потому, что так хотел я. Меня арестовали, однако давать показания я отказывался, и это заставило шерифа искать помощь на стороне. Вы специализировались по допросам сложных подозреваемых и дружили с шерифом Дейлом Тауншендом. Вы даже помогали ему в прошлом. К кому же еще было ему обратиться за помощью? Потом вы заинтересовались детским домом, обнаружили там специально оставленные мной следы и знаки. Прошли по моим стопам, нашли медальон, который я оставил для вас. — Его голос становится все более напряженным, хоть и негромким. — Я сказал, что ждал вас — и это действительно так. Теперь вы здесь и никуда не уедете, пока я не закончу с вами. Человеку так редко выпадает возможность рассчитаться за несправедливость и покарать тех, кто украл у него жизнь, которая принадлежала ему по праву.

Темные глаза Николаса горят, и я начинаю верить, что передо мной сидит сумасшедший.

— Стало быть, вы прибыли сюда именно ради этого, Николас? — спрашиваю я. — Чтобы покарать тех, кто погубил вашу жизнь?

— Не совсем так, мистер Рурк. Помните, я говорил вам, что некоторые поступки обращают людей в слуг дьявола и со временем он приходит за ними?

Я киваю, ощущая странную сухость во рту.

— Вот в этом-то все и дело. Я бы на вашем месте был очень осторожен, мистер Рурк. Потому что человек, который заключил сделку с дьяволом и ухитрился сохранить свою душу, — это большая редкость.

Тишина, повисшая в комнате, нарушается только шипением магнитофонной ленты. Мы сидим, глядя один на другого, и я пытаюсь понять, что творится под маской, за которой Николас укрывается от мира. Приехал ли он в Уинтерс-Энд, чтобы отомстить? Считает ли себя дьяволом или всего лишь его посланником? И то и другое представляется мне равно возможным.

В конце концов молчание нарушаю я:

— Почему я должен быть осторожным? Что я сделал?

— Если вы не ответите на этот вопрос сами, я за вас отвечать не стану, — по-волчьи оскаливается Николас. — Невозможно получить отпущение грехов, не покаявшись в них.

Я возвращаю ему его усмешку:

— Забавно слышать, как вы говорите о покаянии, особенно если учесть грехи, в которых признаетесь сами.

— Это какие же?

— Не убий, Николас. А вы убили Анджелу Ламонд, да, вероятно, и Генри Гарнера тоже.

Он качает головой:

— Медсестру я не убивал. Она уже была мертва.

Я вижу по его глазам, что к последней фразе прилагается не произнесенное «только не знала об этом». И пытаюсь заставить его произнести эти слова:

— Вот как?

— В определенном смысле ее судьба не отличалась от судьбы женщины с фотографии в медальоне. Ту тоже никто не убивал.

— Кто она, Николас? Она из местных? Как ее звали?

— Это вам придется выяснить самому.

Он вздыхает, меняет позу, и это говорит мне, что для него сегодняшний допрос закончился. Собственно, я и сам только рад возможности уйти отсюда и потому прекращаю наш разговор и зову помощников шерифа, чтобы они увели Николаса в его камеру.

День был жаркий, не такой, какие характерны для флоридского лета в полном его разгаре, но близко к тому. Я на неделю приехал в Майами, чтобы повидаться с родителями и отдохнуть. По крайней мере так я себе говорил. На самом деле у меня лежала на рабочем столе стопка папок с делами, и все они требовали моего внимания, а были еще люди, которые нуждались в поддержке, и те, с кем мне следовало поговорить. Однако я взял недельный отпуск и отправился погреться под солнцем в обществе единственных людей, которых хорошо понимал, по крайней мере думал, что понимаю.

На третий день отпуска я вез мать с отцом в маленький прибрежный ресторанчик, в который они заглядывали каждую среду. Отец сидел рядом со мной, мы обменивались мнениями о бейсбольной команде «Бостон ред сокс», о ее прошлом и настоящем, а мама, сидевшая сзади, время от времени вставляла в наш разговор собственные замечания.

Машин на улицах было немного, а вот людей на тротуарах — порядочно. Главным образом туристов, если судить по их виду. Все они казались довольными, умиротворенными теплом, и шагали неторопливо.

Думаю, от них-то я и получил первый сигнал: происходит что-то неладное. Я приближался к пересечению с одной из идущих на юг улиц, свет впереди горел зеленый, и вдруг увидел, что большинство пешеходов справа от меня смотрит, замерев на ходу, в сторону улицы, которую мне предстояло пересечь.

Проезжая под светофором, я услышал не заглушаемый больше домами рев двигателя стремительно летевшей машины. И взглянул направо.

Начиная с этого мгновения воспоминания мои смазаны. Я увидел налетавшую на меня темную машину и, помнится, нажал на тормоз. Потом меня бросило в сторону, точно матадора во время корриды, ремень безопасности врезался мне в грудь, я почувствовал, как меня осыпают, впиваясь в тело, острые осколки стекла. Мою машину несло боком, покрышки визжали, а потом улицу передо мной перекосило — это колеса с пассажирской стороны оторвались от мостовой, и тут сработала подушка безопасности, на несколько секунд погрузив меня в чистую белизну. Затем я почувствовал, как дверца рядом со мной содрогнулась и прогнулась, ударившись об асфальт. Какая-то жидкость закапала мне на щеку. Я либо отключился, либо был оглушен и потому не сразу понял, что произошло. Снаружи появились мигалки полицейской машины. Я взглянул вбок, нет, вверх, и увидел залитое кровью лицо свисавшего с сиденья отца. Дверца рядом с ним была изодрана в клочья и пробита насквозь.

Позже полицейские сказали мне, что ни один из опрошенных ими людей не запомнил лица водителя другой машины. Это была хорошо знакомая мне «ситуационная слепота». Они сказали также, что в остатках украденного седана была обнаружена дополнительная мягкая набивка, и спросили, есть ли у меня враги, которые могли бы желать мне смерти. Я, еще не придя в себя, пролепетал несколько имен, — каждый, кто какое-то время проработал в Бюро, обзаводится врагами. Однако большинство из тех, кого мне удалось припомнить, сидели в тюрьме.

В конечном счете полицейские решили, что водитель седана собирался врезаться на нем в витрину какого-то магазина, чтобы ограбить его, и постарался оградить себя от увечий. Трагическая случайность — на нас налетела машина, за рулем которой сидел человек, намеревавшийся совершить совсем другое преступление. Тогда я эту теорию принял.

И с того времени все, что случилось со мной потом, стало неизбежным. В тот день моя жизнь агента ФБР, по сути дела, закончилась, даже притом что прошло еще шесть месяцев, прежде чем нервный срыв завершил ее окончательно.

— Ну и что ты думаешь? — спрашивает, откинувшись в кресле, Дейл, когда я, закурив, усаживаюсь напротив его рабочего стола, довольный тем, что покинул тюрьму.

Я несколько секунд молчу, наполняя рот табачным дымом, а затем отвечаю:

— Думаю, что у Николаса имелись очень серьезные причины для неприязни и к Гарнеру, и к Ламонд. По его словам, они «злоупотребляли своим положением», он также сказал о людях, укравших у него жизнь. Обе жертвы работали в детском доме, а Ник, несомненно, знаком с ним не понаслышке.

— Бывший воспитанник, затаивший обиду?

— Это сходится со всем, что нам известно, — пожимая плечами, говорю я.

— И ты считаешь, что именно он совершил поджог и убил Гарнера?

— Да, я бы так и сказал. Это произошло шесть лет назад, когда ему было лет где-то от двадцати до двадцати четырех.

— То есть он был достаточно молод, чтобы жить в детском доме в то время, когда там работала Анджела, — замечает Дейл кивая. — В таком случае остается только узнать, кто и зачем откапывал Гарнера. В отчете криминалистов о частичном отпечатке ноги, который мы обнаружили в овраге, говорится, что это мужской полуботинок десятого размера, не очень изношенный, возможно, «Хаш Паппис». У парня, обнаружившего труп, обувь другая, так что нам, похоже, придется искать землекопа.

— Все это хорошо, но мы так и не знаем, почему он туда полез. Николас, пока сидел в тюрьме, получал или отправлял какие-нибудь письма?

— Нет. Он даже по телефону никому не звонил. Ты думаешь, у него есть кто-то за пределами тюрьмы?

— Возможно. — Я протягиваю руку к столу, беру список сотрудников Гарнера и говорю: — Я побеседую с Валленсом и этим Эрлом Бейкером, может быть, они что-то знают. Тебе удалось найти кого-нибудь из работников детского дома?

— Пока нет. Чарли все еще занимается этим.

Я кладу в карман список и фотографию Николаса, встаю.

— Как закончу, позвоню тебе.

— Конечно. И еще, Алекс, — говорит Дейл, когда я уже стою у двери, — не позволяй Нику доставать тебя. Не стоит он того, чтобы тратить на него нервы.

Я киваю и захлопываю за собой дверь его кабинета.

Бурная погода обернулась дождем, порывы его налетают с запада, пока я еду на север, к городку Касл-Хилл, в котором живет Эрл Бейкер. Струи воды бьют в ветровое стекло, заставляя «дворники» усердно трудиться.

Я бегу к дому номер 12 по Палвер-стрит со всех ног, даже не удосужившись разглядеть как следует это безликое здание, очертания которого вырисовываются в мокрой мути. Когда Бейкер открывает дверь, меня, стоящего под козырьком крыльца, уже бьет крупная дрожь.

— Чем могу быть полезен? — спрашивает он громко, стараясь перекричать шум бьющих по навесу струй. Бейкер — плотной комплекции мужчина лет пятидесяти с чем-то.

Я показываю полицейский значок.

— Управление шерифа. Я хотел бы переговорить с вами. — Я оглядываюсь назад. — И лучше бы в доме.

— Так в чем дело? — спрашивает Бейкер, как только я попадаю в относительный уют его дома.

— Дело касается Генри Гарнера, — отвечаю я. — Не знаю, слышали ли вы об этом, но сегодня утром были обнаружены его останки.

— Я слышал по радио, что нашли чье-то тело.

— Ну вот, и у меня есть к вам пара вопросов, если вы не возражаете.

— Не возражаю, конечно.

Прежде чем я успеваю сказать что-то еще, в двери гостиной, справа от меня, появляется женщина.

— Кто это, Эрл?

— Помощник шерифа Алекс Рурк, мэм, — отвечаю я.

Эрл поворачивается к женщине — она примерно одного с ним возраста, но сложена поизящнее, и с короткими, окрашенными в медный цвет волосами.

— Он по поводу смерти Генри, — говорит Эрл.

Женщина подходит к нам, Эрл снова поворачивается ко мне.

— Дебора Пирс, — представляется она, протягивая мне холодную вялую ладонь. Имя мне знакомо — эта женщина работала медсестрой в «Святом Валентине», когда он только-только открылся. — Он умер так давно. Что-то случилось?

— Нашли его тело, Деб. Выходит, он все-таки не погиб во время пожара.

— Вы оба хорошо знали Гарнера?

Эрл кивает:

— Да, и не один год.

— Он был таким милым человеком, — умильно воркует Дебора. — Когда мне сказали, что он погиб в огне, я не поверила.

— Вы ведь работали в детском доме. Были вы там во время пожара?

— Нет, я ушла оттуда лет за десять-двенадцать до этого.

Я поворачиваюсь к Эрлу:

— А вы, мистер Бейкер? Вы были там?

— Нет, я же не работал у Генри. Я занимался строительством. Построил кое-что и для «Святого Валентина».

— Вам известен человек, который мог питать к нему недобрые чувства?

Оба отрицательно качают головами, и я достаю из кармана медальон и фотографию Николаса.

— Вы можете сказать что-нибудь об этих людях? — спрашиваю я. — Знаете их?

Они рассматривают украшение, которое лежит в пластиковом пакетике на моей ладони. А я вглядываюсь в их лица, пытаюсь увидеть какую-либо реакцию. Нет, ничего.

— Мне очень жаль, помощник Рурк, — говорит Эрл.

— Нет, я их не знаю, — добавляет Дебора. Она бросает еще один взгляд на медальон. — Хотя лицо мне вроде бы знакомо. Возможно, я пару раз видела ее в городе. Что-то в этом роде.

Я ухватываюсь за ее слова:

— В Уинтерс-Энде? Когда работали в детском доме?

— Может быть. Хотя я могу и ошибаться. Это было так давно.

— А что насчет этого мужчины?

Она поджимает губы, недолго молчит.

— Нет, — говорит она наконец, покачав головой. — Нет. Глаза кажутся знакомыми, однако вспомнить его я не могу.

Уже что-то, хоть и немного.

— Еще один вопрос, — говорю я. — «Святой Валентин» имел репутацию заведения со строгими порядками. Известно ли вам что-нибудь о том, что провинившихся детей сажали под замок? До нас дошли слухи об этом, а я, побывав там недавно, заметил пару помещений, которые могли использоваться именно для этой цели.

Эрл и Дебора обмениваются взглядами и — да, вот оно. Очень похоже на безмолвный обмен мыслями. И я понимаю, что Николас сказал правду. Детей, которые плохо вели себя, запирали в камеры, вероятно, Эрлом же и сооруженные.

Дебора, отвечая, в лицо мне не смотрит:

— Нет, я о таком ничего не знаю.

— Ладно, это всего лишь разговоры, которые я слышал. Спасибо за помощь.

— Что вы думаете о смерти Генри? У полиции есть какие-нибудь улики? — спрашивает Эрл, провожая меня до двери.

— Об этом говорить еще рано, — отвечаю я. — Хотя обстоятельства представляются нам подозрительными.

Я и сам не понимаю, что заставляет меня произнести следующую фразу, да еще и направив на Эрла прямой, почти знающий взгляд. Наверное, просто нелюбовь к тем, кто плохо обходится с детьми.

— В данный момент нам многое представляется подозрительным.

Я перевожу глаза на подъездную дорожку и говорю тоном более дружелюбным:

— Надо же, дождь закончился. Ладно, еще увидимся.

Я оставляю полнотелого Эрла стоять в дверном проеме — Дебора маячит за его спиной, и глаза у нее виноватые, влажные. Оказавшись в уединении в салоне своей машины, я пальцами нашариваю в пачке сигарету — главным образом для того, чтобы занять чем-то руки, пока я думаю. Если женщина, изображенная на медальоне, жила в Уинтерс-Энде, пусть даже очень давно, кто-то наверняка ее помнит. И я говорю себе: надо еще раз спросить о ней у Валленса, когда мы снова увидимся, ну и у других немолодых горожан.

В Уинтерс-Энд я приезжаю уже довольно поздно, однако, повинуясь внезапному порыву, сворачиваю к церкви Святого Франциска. Окидываю взглядом это простое, в стиле девятнадцатого столетия, здание. Как я заметил еще вчера, кладбище при церкви маленькое — участок муравчатой земли, пара одиноких деревьев, гравийная дорожка. Двери церкви чуть-чуть приоткрыты — настолько, чтобы дать возможным посетителям понять, не выстуживая церкви, что в нее можно зайти.

Медальон, который я придерживаю ладонью в правом кармане, становится, пока я иду к церкви, все более горячим. Я подумал было, что он просто заимствует мое телесное тепло, но вдруг перед глазами у меня все расплывается и я снова вижу на церковном дворе женщину. Черные волосы, бледное лицо, теперь уже не размытое темнотой.

Я вижу, что это она, женщина с фотографии, по-прежнему облаченная в полуистлевший саван. На этот раз она указывает рукой куда-то на юг, и глаза у нее умоляющие. Взглянув в ту сторону, я вижу только дома и верхушки ближних к городу деревьев.

А когда я оборачиваюсь, ее уже нет. Нервы мои только что не искрят, как провода под током, меня бьет дрожь, никакого отношения к сырости не имеющая. Я торопливо иду по дорожке, встревоженный тем, что мне снова начали являться видения. Именно галлюцинации одолевали меня перед нервным срывом — это вырывались на поверхность страхи, подтачивавшие корни моего сознания.

Дойдя до дверей церкви, я останавливаюсь, мне ужасно не хочется переступать ее порог. «Ты же неверующий, — говорю я себе. — Что ты здесь делаешь?» И, не найдя достойного ответа, я просто поворачиваю ручку двери и вхожу.

Войдя, я различаю внутри лишь одну фигуру, преклонившую колени перед простым алтарем. Я медленно иду по проходу — мы ведь всегда бессознательно стараемся производить в храме как можно меньше шума, как будто Бог спит где-то за стенкой и очень рассердится, если его разбудят.

Подойдя поближе, я узнаю всклокоченные волосы и выцветшую одежду коленопреклоненной женщины. Я уже видел ее сегодня утром в лесу.

Услышав мои шаги, она оборачивается и говорит:

— Вы все же пришли. Я предупреждаю всех, но никто меня не слушает.

— О чем вы?

— Вы пришли, чтобы помолиться о прощении, в котором нуждается ваша душа.

Я не возражаю; у меня такое чувство, что, если я начну спорить с ней, она только разозлится.

— Почему вы сказали утром, что случившееся с Гарнером — дело рук дьявола?

Глаза женщины словно бы обращаются на что-то, находящееся за моей спиной, и она совершенно спокойно отвечает:

— Дьявол пришел за нами. Наш город тонет в пролитой крови, а единственное, чем дьявол вознаграждает наши грехи, — это вечное проклятие.

Ее слова поразительно похожи на то, что говорил Николас.

— А что здесь, собственно, произошло?

— Они построили город на костях погибших. Убивали друг друга из жадности. Замышляли зло и творили его.

Похоже, она говорит о первых днях основания города, и потому я спрашиваю:

— Разве все это не давняя история?

— Нисколько, — отвечает она. — Он проклял этот город. Он забрал женщину, которая умерла на шоссе. Как заберет и всех остальных.

Я достаю медальон, все еще странно теплый, показываю ей.

— Вам известно, кто изображен на этой фотографии?

Женщина проводит пальцем по защищающему снимок пластику.

— Бедняжка! — вот и все, что она говорит.

— Что это значит?

— Сами знаете, иначе не стали бы спрашивать. А теперь молитесь.

— Я неверующий.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, и слышу, как она встает с колен, однако следом за мной не идет.

— Уповайте на милость Господню, — говорит она. — Иначе дьявол заберет и вас.

Я смотрю на медальон.

— Это навряд ли, — говорю я. — Я ему здесь нужен.

Я приезжаю в «Садик Марты», чтобы встретиться с таинственным автором записки, на четверть часа раньше назначенного срока. Сажусь у стойки, заказываю кофе, радуясь возможности окунуться после разговора в церкви в обычную человеческую суету. Ровно в пять появляется Софи Донеган. На ней темно-зеленая рубашка и темные брюки — чуть светлее ее коротко подстриженных черных волос. Темные круги под глазами придают ей вид человека, который чувствует себя примерно так же, как я. Она тоже заказывает кофе и, поглядывая на меня, садится за столик у окна. Я беру свою чашку и направляюсь к ее столику.

— Это вы оставили мне записку? — спрашиваю я, усевшись напротив нее.

Она кивает, неотрывно глядя мне в лицо глазами цвета темного шоколада.

— Вам известно, что Анджела, ну, вы знаете, убитая, работала в детском доме в лесу? — спрашивает она и дует на кофе, остужая его. Глаз она с меня так и не сводит.

— Да. Известно. А что?

— Вы знаете, какие там были порядки?

Софи выпаливает этот вопрос тоном священника, говорящего о людях, которые практикуют черную магию.

— Простите, но об этом никто со мной говорить не хочет.

— И все знают, — шипит она. — Хоть и притворяются, что это не так.

— Знают что?

Температура подросткового гнева спадает на пару градусов, лицо девушки становится чуть более спокойным. Однако глаза, жесткие и пронзительные, продолжают впиваться в меня.

— Если я расскажу вам, вы мне поможете?

Я, стараясь несколько сбавить темп разговора, отпиваю кофе.

— Помогу в чем? — спрашиваю я, ставя чашку на стол.

— Выбраться отсюда. Возьмите меня с собой в Бостон. Деньги у меня есть. Я смогу найти там жилье и работу.

— Если я сделаю это, ваши родители обвинят меня в похищении ребенка. Почему бы вам не поговорить об этом с ними?

— Мама умерла, остался один папаша. Да они и не были моими настоящими родителями.

— Тогда, может быть, вам стоит поискать настоящих?

— Настоящие мне не нужны. Надеюсь, они уже горят в аду! — Эти слова слетают с ее губ с каким-то шипением, и, насколько я могу судить, ее гнев неподделен. — А город этот и всех, кто в нем живет, я ненавижу.

— Почему? — осторожно спрашиваю я, надеясь своим тоном успокоить Софи.

— Моему приемному отцу на меня наплевать, и мне на него тоже. Чуть не каждый вечер он напивается, сидя перед телевизором. А если обращается ко мне, то обычно орет, требуя приготовить обед или сделать еще что-нибудь. Надоело мне все это.

— Ну хорошо, я подумаю об этом, — соглашаюсь я, вздыхая и не питая никакой уверенности в том, что говорю правду. — Но только если вы честно расскажете мне все, что знаете.

Некоторое время она колеблется, словно пытаясь решить, можно ли мне доверять, потом спрашивает:

— У вас дети есть?

— Нет, — отвечаю я. — Пока что.

— Понятно. Но вы же знаете, что родителям полагается любить своих детей, так? Я думаю, мои настоящие родители умерли или с ними еще что-то случилось, потому что, если бы они меня любили, то не отдали бы в такое место. — Она произносит это без особой эмоциональности, но, похоже, испытывает облегчение от того, что нашелся наконец человек, готовый ее выслушать.

— Вы жили в «Святом Валентине»? Чем же он был так плох?

— Меня забрали оттуда, когда мне было лет пять или шесть. — Звучит это так, точно она говорит об освобождении из тюрьмы. — Но мне потребовалось лет сто, чтобы привыкнуть к жизни в каком-то другом месте. Там были особые порядки. Нам не разрешали покидать территорию дома, нас и во двор-то выпускали только в середине лета. Представляете? И думаю, будь я постарше, мне пришлось бы еще хуже.

— Вы это о чем?

— Детей постарше, если они совершали проступки, били или запирали в подвале на несколько часов, а то и дней. Все были обязаны работать по дому. Помню, кто-то из поваров избил одного мальчика половником только за то, что он расплескал приготовленную этим поваром подливку.

— Вы помните имена кого-нибудь из детей? Особенно старших? — спрашиваю я в слабой надежде, что она вспомнит мальчика по имени Николас. Однако меня ожидает разочарование.

— Нет, не помню. Двух-трех детей моего возраста я помню, и только.

— А как насчет персонала? Помните ли вы какие-либо конкретные поступки кого-то из этих людей? Какие-нибудь имена?

Она понимающе улыбается:

— Вы хотите узнать что-то об убитой женщине, верно? Простите, но я ее почти не знала, думаю, и другие дети имели с ней дело, только когда получали увечья.

— И никто никогда не сказал ни слова о том, что происходило в «Святом Валентине»? Ведь можно же было добиться его закрытия.

— Нет, никто. Я думаю, персоналу нравилось все, что там творилось. Если бы дом работал и сейчас, какие-то разговоры, наверное, пошли бы. Однако он не работает. Тот, кто поджег его, избавил от неприятностей очень многих.

Мне понятно, что вопрос, который я собираюсь задать, деликатен, но решаюсь все-таки рискнуть:

— Софи, шериф Тауншенд сказал мне, что ваша приемная мать умерла примерно в то же время, когда сгорел «Святой Валентин». Что произошло? Если вам не хочется говорить об этом, я вас пойму.

— Да нет, ничего, — отвечает она, пожимая плечами. — Я была к ней равнодушна, а почему она покончила с собой, просто не знаю. Она всегда была взвинченная, ну и муж ее вел себя как последняя сволочь. Однажды я вернулась домой из школы и нашла ее мертвой — она лежала на диване, а на столике рядом стоял пустой пузырек из-под снотворного. С тех пор мой приемный отец и не просыхает.

Я прошу официантку принести нам еще по чашке кофе, закуриваю, предлагаю Софи сигарету. Софи не отказывается.

— Знаете что? — говорю я после того, как нам приносят кофе. — Если к тому времени, когда я здесь закончу дела, вы не раздумаете уезжать из Уинтерс-Энда, я возьму вас с собой. Но вы все-таки серьезно подумайте, покинуть дом — поступок очень серьезный, да и дальнейший ваш путь будет устлан не только розами. Договорились?

— Договорились.

— Вот моя визитка. Если захотите связаться со мной, звоните по этому номеру.

Софи бросает взгляд на темно-синие буквы и цифры.

— Спасибо, Алекс, — говорит она, слегка запнувшись, перед тем, как произнести мое имя. По-моему, ей хочется что-то добавить, однако она ограничивается простым «до свидания» и уходит.

Когда двигатель моего «корвета» умолкает, я бросаю взгляд на часы. Без пяти восемь. Черт. Слишком рано. Приходить в такое время на свидание просто-напросто неприлично. Чего доброго, дама подумает, будто я кидаюсь со всех ног по первому же зову. В иных обстоятельствах я бы просто просидел пять минут в машине. Увы, я нахожусь на тихой жилой улочке, а «корвет» мой неприметным никак не назовешь. Я подхватываю купленные по дороге цветы и выбираюсь из машины, стараясь дышать легко и свободно. Чувствую я себя так, точно направляюсь на первую в своей жизни танцульку старшеклассников. И надеюсь, что в выбранный Джеммой ресторан мужчин пускают без галстуков, поскольку из Бостона я ни одного не привез.

Джемма открывает дверь через пару секунд после моего звонка. На ней свободная красная блузка, тесная юбочка до колен, в общем, выглядит она восхитительно. Светлые волосы рассыпались по плечам, точно золотистая сахарная вата. Улыбка ее прекрасна, но за ней скрывается волнение под стать моему. И первые же слова, которыми мы обмениваемся, делают наше обоюдное смущение столь очевидным, что мы даже успокаиваемся немного, поскольку у нас появляется маленький кусочек общей почвы.

— Какие они красивые, — говорит Джемма, когда я без особой ловкости вручаю ей букет.

Она ставит цветы в вазу, стоящую на столике в прихожей, снимает с вешалки куртку из коричневой замши, подхватывает сумочку.

— Надеюсь, в ресторан меня пустят, — говорю я, тыча пальцем в мою вполне приемлемую, но лишенную необходимого украшения грудь. — Ближайший из моих галстуков находится в нескольких сотнях миль отсюда.

Я улыбаюсь, она смеется искренне, мягко и звонко. И я понимаю, что меня ожидает прекрасный вечер.

Мы неторопливо идем под руку по центру города, разговаривая о том о сем и ни о чем в частности. Выбранный Джеммой ресторанчик совсем невелик — темное дерево, матовое стекло, приглушенный свет. Дружелюбная обстановка и вкусная, без дорогих кулинарных изысков, еда.

Мы сидим в тихом углу, я слушаю рассказ Джеммы о детстве, которое прошло в Бангоре, самом большом городе на севере штата Мэн. Ее старшая сестра Алиса переехала в Балтимор, когда Джемма заканчивала учебу на медицинском факультете, а младший брат Райан работает сейчас в одном из банков Огасты. В студенческую пору она подрабатывала в патологоанатомической лаборатории и в результате стала внештатным медэкспертом здешней полиции. Я узнаю, что у нее немало друзей в городе, однако вечера она проводит по преимуществу дома. Узнаю, что она любит читать, но предпочитает книги, по возможности не связанные с ее работой; что смотрит фильмы ужасов, но, когда доходит до самих ужасов, закрывает глаза; что слушает музыку, однако любимых исполнителей у нее нет — что передают по радио, то и слушает.

Я в свой черед стараюсь не перегружать ее подробностями моей прискорбной жизни. Рассказываю почти обо всем, хорошем и плохом, но ни на чем подолгу не задерживаюсь. Сыплю студенческими историями, потом теми, что связаны с моей работой в Бюро и после него. Говорю, что мой выбор машины определяется не столько потребностью поддержать образ мачо, сколько желанием продемонстрировать любовь ко всему смехотворному. Она смеется, когда я шучу, увлеченно слушает, когда я говорю что-то всерьез. Мне кажется, что я ей нравлюсь, и это хорошо, потому что она нравится мне безусловно.

Так незаметно пролетает несколько часов, и вскоре наступает время заплатить по счету и уйти. Мы идем к ее дому под руку, продолжая разговаривать и смеяться. Она спрашивает, не хочу ли я зайти к ней.

— Хочу, — отвечаю я, — но я никогда не делаю этого при первом свидании. Может быть, это старомодно, однако я стараюсь дать женщине время на размышления о том, полный ли я козел или все-таки не очень.

Я улыбаюсь, понимая, впрочем, что прохожу последнюю проверку. Если это ей не понравится, значит, ничего у нас не выйдет.

Джемма просто улыбается в ответ и придвигается ко мне.

— В таком случае, что вы делаете завтра вечером? — спрашивает она, и ее зеленые глаза сияют.

Я кладу ладони на ее бедра, она повторяет мое движение в зеркальном отражении, мы целуемся. Поцелуй получается долгим, но спокойным и ласковым. У нее шелковые губы и чуть отдающее корицей дыхание. Я ощущаю щекой ее волосы, а телом — теплоту ее тела.

Когда мы разрываем объятие, она шепотом желает мне спокойной ночи, гладит меня по руке и поднимается на крыльцо своего дома. С мгновение я стою перед ним, точно оглушенный любовью подросток, потом разворачиваюсь и иду к «корвету». Пока я забираюсь в него, на моем лице сияет улыбка шириной в добрый арбуз и чувствую я себя таким счастливым, каким не был уже сто лет. Я бы даже кулак вверх выбросил, да салон у меня низенький. Поэтому я просто включаю двигатель и медленно, неохотно отъезжаю от тротуара.

На всем долгом темном пути домой единственный свет, какой я вижу, создается двумя лучами, вырывающимися из фар «корвета». Сырое щебеночно-асфальтовое покрытие дороги обладает почти гипнотизирующим сходством с экраном телевизора, по которому бегут статические помехи, фары высвечивают трещинки, неровности, камушки, и в конце концов меня охватывает ощущение странной легкости, бездумности, такое, точно голову мою наполнили гелием и кое-как приладили к плечам. Душевный подъем, соединенный с дремотностью — или с чем-то совсем другим.

Я вырываюсь на лежащие между «Святым Валентином» и Уинтерс-Эндом просторы полей на скорости больше шестидесяти миль в час, мне не терпится вернуться домой. Даже мысль о неприветливом «Краухерст-Лодже» кажется мне приятной. А затем я вижу впереди что-то, отражающее свет моих фар, и ударяю по тормозам.

Когда визг покрышек стихает, я отрываю голову от руля, в который она уткнулась, и получаю возможность как следует разглядеть открывшуюся передо мной сцену. Обнаженного по пояс мужчину с ножами в обеих руках. Стоящую перед ним голую женщину, Анджелу Ламонд, рыдающую, прикрыв ладонью рот. Призрачный, светящийся дождь, капли которого танцуют на их коже.

Привидения стоят перед «корветом», не ведая о моем присутствии, — остаточные образы событий, уже отошедших в историю. Глядя на эту живую картину, я чувствую, как где-то за моими глазами разгорается острая точка света, предвестница подступающей мигрени. И все же отхожу от машины, чтобы разглядеть все получше. Николас произносит негромко и мягко:

— Ты понимаешь, почему это должно произойти. Обычно сам я такими делами не занимаюсь, но мне нужно, чтобы ты сыграла роль вестницы.

— Прошу вас, — шепчет Анджела. — Пожалуйста.

— Я мог бы сказать, что благодаря цели, которой ты послужишь, ты испытаешь меньшие мучения, — продолжает Николас. Молния, которая существует только для двух актеров-призраков, разыгрывающих передо мной эту сцену, вспыхивает, озаряя их кожу и приплясывая в глазах Анджелы. — Но это было бы ложью. Ты же знала, что за твоими поступками последует воздаяние.

Николас ласково поворачивает ее к себе спиной, обвивает, точно любовник, руками. А затем молния сверкает снова — на ножах, которые взлетают в воздух и вонзаются в спину Анджелы, так что струи дождя смешиваются с кровью. Он осторожно опускает тело женщины на дорогу, ждет, когда остановится ее сердце, и начинает яростно кромсать грудь Анджелы. А затем выпрямляется, свесив руки вдоль тела, и говорит:

— Теперь будем ждать.

С меня довольно. Я выхожу из ступора, поворачиваюсь и бегу к машине. Пальцы мои, когда я включаю двигатель, подергиваются. Я ударяю ногой по педали газа и продолжаю вдавливать ее в пол, пока не добираюсь до города.

Думать я могу только об одном: у меня начались видения. Опять. Отчаянно хочется списать их на переутомление, на неподходящую пищу. Однако каждое движение головы порождает покалывание в затылке, и я с ужасом думаю, что просто разваливаюсь на части.

Гостиничная парковка темна и пуста. Я, пошатываясь и нащупывая в кармане ключи, плетусь к парадной двери. Древний железный дверной молоток издевательски улыбается мне с другого конца веранды. Я влетаю в вестибюль, проскакиваю мимо стойки портье с тусклой, красновато светящейся лампочкой. Поднявшись наверх, в свой номер, я включаю весь свет, какой там есть, а заодно и телевизор, надеясь, что он заглушит наружный шум листвы.

Проглотив таблетку от мигрени, я плещу себе в лицо и на шею холодной водой. Голова гудит, перед глазами все подрагивает, кривится и приплясывает. Прими вторую таблетку. Сядь, посмотри телевизор, постарайся успокоиться. Прими третью. Четвертую. Я глотаю две предназначенные для этой ночи таблетки снотворного, а затем добавляю к ним пятую — обезболивающего. Снимаю куртку и все прочее и кладу кольт так, чтобы до него легко было дотянуться с постели.

И отключаюсь под невнятный шум телевизора.

Из сна без сновидений меня вырывает повторяющееся дребезжание будильника. Я замерз, поскольку заснул, не укрывшись одеялом. Голова болит, но это похоже скорее на похмелье, чем на что-то более серьезное. Тем не менее я, протирая глаза, глотаю еще одну таблетку. А затем с опаской подбираюсь к окну и выглядываю в щель между шторами. Какой мир ожидает меня за ними? Бодрствующий или спящий, фантастический ландшафт или кошмарный? Изменилось ли там что-нибудь?

Нет. Снаружи обычный день. Тучи вернулись, устлав небо подобием заплесневелого шерстяного одеяла, но по крайней мере ни призраков, ни причудливых видений, готовых преследовать меня, там нет.

Я принимаю душ, одеваюсь, закуриваю первую за этот день сигарету. Прежде чем выйти из номера, смотрю на себя в зеркало. Выгляжу я плохо. Слишком бледная кожа, налитые кровью глаза с покрасневшими веками, серый от щетины подбородок.

С завтраком сегодня лучше не связываться, говорю я себе. Сидеть в пустой столовой, чувствуя себя монархом в изгнании, мне не по силам.

Я трусцой добегаю до «корвета», завожу его.

В 8.15, в шести милях к югу от городка, звонит мой сотовый.

— Алекс, это Дейл. Уже сто лет до тебя дозвониться пытаюсь.

— Прости, — говорю я. — У меня телефон был выключен. Что-то случилось?

— Николас сбежал.