Здесь мы рассмотрим зарождение и становление современного украинского национализма на протяжении ХІХ века. В своем изначальном ресурсе он имел за собой политические традиции казацкой Гетманщины-Малороссии, которые поддерживались в кругах потомков казацкой старшины, и огромную «этнографическую массу» (достигавшую 20 миллионов человек) неграмотного украинского населения с неопределенной идентичностью, разделенную между двумя империями — Российской и Австрийской.
В процессе становления научной этнографии и языкознания были очерчены территориальные пределы украинской самобытности, во многом совпадающие с территорией современной Украины. С конца XVIII в. повторялись попытки развития литературного украинского языка, опирающегося на живую разговорную речь. Усилия историков вычленили и сформулировали представления об отдельном украинском историческом процессе, отдельной исторической судьбе. Культурно-просветительская деятельность национальных «будителей» инициировала (с разной успешностью) процесс распространения национальной идентичности в интеллигенции и народных массах обеих империй.
Несмотря на ограничительные меры в Российской империи, на рубеже ХІХ-ХХ вв. национальное движение переросло из культурной фазы в политическую. Идеологические ориентации украинского национализма клонились в сторону социализма и демократических ценностей. Ограничения со стороны российских властей способствовали перемещению в австрийскую Галицию центра национально-освободительного движения. На рубеже веков выделяют первую фазу реализации национальной программы — формирование и обоснование лозунгов политической автономии (минимум) и независимости (максимум).
Первая мировая война привела к кризису многонациональных империй и создала условия для реализации идей национального самоопределения их народов. Новый ХХ в. подверг формирующуюся нацию жестоким испытаниям.
Прежде чем показать, как взрастало то украинское движение, которое модернизировало давние локальные идентичности и исторические представления в национальное самосознание, имеет смысл объяснить, что же собой представляла «национальная сущность» Российской империи, которой это движение постоянно пыталось противостоять — в скрытых и явных формах.
Давайте посмотрим, каким был «украинский» ХІХ в. на Большой (подроссийской) Украине. Для этого обратимся к работам Андреаса Каппелера, Алексея Миллера, Алексея Толочко и Владислава Верстюка[39]. Многие данные здесь оценки национальной политики Российской империи (особенно Каппелера и Миллера) могут не понравиться некоторым пылким украинским патриотам. Однако замечу, что выводы этих авторов мало что меняют в очевидном круге проблем украинского национализма — они лишь выводят взгляд на него за пределы исключительно украинского контекста.
Итак, пойдем за логикой размышлений австрийского автора Андреаса Каппелера. В Российской империи, как и в других многонациональных государствах, до новейшей эпохи такие этнические факторы, как язык и культура, а также как правило, даже религия, играли подчиненную роль. Важнейшими элементами легитимации и организации являлись государь и династия, сословный порядок общества и имперская идея. Лояльность по отношению к государю и империи и сословная принадлежность имели гораздо большее значение, чем принадлежность к этнической или конфессиональной группе.
Тем не менее, с точки зрения имперского центра более сотни этнических групп царской империи, зафиксированных в переписи 1897 г., не обладали равными правами. Они оценивались по определенным критериям и были выстроены по иерархии, игравшей большую роль в царской политике.
Андреас Каппелер выделяет три такие иерархии. Критерием оценок для одной была политическая лояльность, для второй — сословно-социальные факторы, третья выстраивалась по культурным критериям, таким как религия, жизненный уклад и язык. Все три иерархии влияли друг на друга. Они не были статичны и изменялись в течение столетий. Менялось как положение отдельных этнических групп в этих иерархиях, так и реальное значение самих иерархических структур. Эта модель трех иерархий не дает конкретной, определенной картины, а носит обобщающий характер, полезный для принципиального понимания того, что происходило.
Лояльность подданных по отношению к государю и правящей династии — основной стержень Российской империи. Безопасность власти и социально-политическая стабильность являлись приоритетами для Центра. Поэтому лояльность нерусского населения окраин имела для царского правительства первостепенное значение. Положение этносов в четко несформулированной иерархии зависело от степени их лояльности (действительной или предполагаемой). Так, например, большинство кочевников, а позднее поляков и евреев считались ненадежными подданными, в то время как к прибалтийским немцам, финнам и армянам до середины XIX в. относились как к верным слугам царя.
В XVII — первой половине XVIII вв. украинцы воспринимались Москвой и Петербургом как ненадежные казаки («черкасы»). Казаки, по крайней мере определенная их часть, были связаны со степью и потому считались бунтовщиками и потенциальными предателями, как и калмыки, крымские татары и другие кочевники. Частые колебания Богдана Хмельницкого и его наследников в политической ориентации между Россией, Речью Посполитой, Крымским ханством и Османской империей лишь усиливали подобное недоверие. С начала XVIII в. Центр считал значительную часть украинцев нелояльными сепаратистами-мазепинцами.
Недоверие центра к украинской элите уменьшалось по мере постепенной интеграции высших слоев бывшей Гетманщины в русское дворянство. С середины XVIII в. многие представители старшины — например, К. Разумовский, О. Безбородько, П. Завадовский и В. Кочубей — состояли на службе у государынь и государей России. Казаки-бунтовщики и мазепинцы постепенно превращались в малороссов, верных служителей династии. Так, в первой половине XIX в. в общественном сознании России стал преобладать положительный образ малороссов, воспринимавшихся как колоритный вариант русского народа. Несмотря на повышение статуса высших слоев Гетманщины в иерархии лояльности благодаря их успешной интеграции в высшие круги русского общества, на исходе XIX в. был возрожден образ предателей-мазепинцев, чтобы скомпрометировать представителей украинского национального движения и соединить их в общественном мнении с поляками или австрийцами, т. е. иностранной враждебной интригой.
В середине XIX в. в самом низу иерархической лестницы политической лояльности находились поляки, евреи, крымские татары, народы Северного Кавказа, а наверху — финны, прибалтийские немцы и армяне. Три последних народа в последней четверти ХІХ в. один за другим потеряли репутацию верных слуг царя и скатились с пирамиды лояльности. Связано это было с распространением в их среде национальной идеи. Украинцы вновь спустились по ступеням иерархической лестницы. Это было следствием первых политических требований, выдвинутых украинским национальным движением. Сыграл роль и тот факт, что украинцы зачастую рассматривались в тесной связи с поляками, с которыми после восстания 1863 г. ассоциировался образ «предателей». Неслучайно вполне умеренные требования украинского национального движения получили название «польской (или иезуитской) интриги».
Ключевым принципом, гарантировавшим с XVI в. целостность Российской державы, была кооптация (включение) нерусских элит в высшие круги империи. Это соответствовало основной сословной структуре царской империи и ее важнейшему политическому стержню — союзу правящей династии и дворянства. Образцом служило русское дворянство, зародившееся в Московском государстве и упрочившее свои позиции в XVIII в.
Поэтому решающее значение для иерархического деления постоянно растущего числа нерусских этносов имело наличие у них собственной элиты, вопрос о ее лояльности к царю и соответствии модели русского дворянства. Если эта элита владела землей и крестьянами, обладала самобытной признанной высокой культурой, она признавалась равноправной с русским дворянством и занимала вместе с русскими высшие ступени в иерархии.
Еще в XVI в. лояльная мусульманская элита волжских татар (не подвергшихся уничтожению и не бежавших) была кооптирована в дворянство империи, ей даже были пожалованы русские крепостные крестьяне-христиане. Следующими стали: в XVII в. — полонизированная шляхта Смоленска, в XVIII в. — дворяне-прибалтийские немцы и польская шляхта, в XIX в. — финляндско-шведское, румыно-бессарабское и грузинское дворянство, а также, с определенными ограничениями, мусульманская аристократия Крыма, Закавказья и некоторых этносов Северного Кавказа. В последней же трети XIX в. мусульманская аристократия Средней Азии уже не кооптировалась в дворянство империи.
В принципе русские дворяне не имели каких-либо преимуществ по сравнению с нерусскими интегрированными дворянами, так же как и русские горожане и крестьяне, поставленные в правовом и социальном плане даже в худшие по сравнению с некоторыми нерусскими условия.
Нерусской аристократии было гарантировано сохранение ее привилегий, веры и земельных владений (вместе с крестьянами), а с течением времени ее статус пришел в соответствие со статусом русского дворянства. В ответ они, как и русское дворянство, состояли на царской службе, военной или гражданской, и обеспечивали социально-политическую стабильность в своих регионах. Принцип кооптации сохранялся до середины XIX в. Тот факт, что среди кооптированной верхушки были неправославные и даже нехристиане, свидетельствует о том, что царская автократия большее значение придавала сословному фактору, нежели православию и народности.
Если кооптированная знать проявляла нелояльность к царю или подозревалась в этом, правительство, разумеется, отзывало часть привилегий. В первую очередь это затронуло поляков после восстаний 1830–1831 и 1863 гг. Такая реакция была логичной, т. к. лояльность по отношению к государю и правящей династии была необходимым условием союза с элитами.
Таким образом, иерархия, основанная на сословных критериях, и иерархия по степени лояльности были взаимосвязаны.
На следующей ступени в социальной иерархии стояли этнические группы, высший спой которых не соответствовал модели русского дворянства. Этим высшим слоям также были гарантированы привилегии и определенные права самоуправления, однако они не признавались полноценными, равноправными с русскими дворянами, и потому за исключением некоторых высокопоставленных вельмож не были включены в дворянство империи. В XVII и XVIII вв. к этой группе прежде всего относились этносы периферийных регионов Востока и Юга империи, кочевники — башкиры, калмыки, буряты и в XIX в. казахи.
В XVII в. украинцы Гетманщины и их казацкие старшины рассматривались Москвой непосредственно в их связи со степью и могли в ту эпоху оказаться на этой второй иерархической ступени. Элиты этносов этой категории, по сути, имели две перспективы: они либо добивались признания как дворяне, либо опускались до состояния государственных крестьян или инородцев. По мере того как украинские казацкие высшие круги шли первым путем и постепенно становились «малороссами», имперский центр все менее склонялся в XIX в. к признанию равноправными партнерами кочевых элит. И эта вторая ступень постепенно исчезала из иерархии.
Этнические группы, не имевшие собственной элиты, как правило, не могли стать партнерами царской империи. Правда, это лишь отчасти относилось к диаспорным группам евреев, армян и греков, в XIX в. — волжских татар. Все они составляли средний городской слой и имели самостоятельные религиозные организации. Царская империя длительное время была вынуждена ориентироваться на специфические экономические роли этих групп и потому сотрудничала с ними. По этой причине их элиты были интегрированы не в дворянство, но в высшие городские сословия. Богатые купцы, высокопоставленное духовенство в определенной степени могли взять на себя исполнение роли дворянской элиты, выступив в качестве сотрудника и партнера империи. Эти группы поэтому можно поставить на третью ступень сословной пирамиды.
На четвертом уровне находились некоторые этносы, проживавшие на севере и востоке. Они не имели собственного дворянства и состояли большей частью из крестьян, не зависевших, однако, от землевладельцев других этносов. Это относится к чувашам, мордве, черемисам, вотякам, коми-зырянам, якутам и прочим этническим группам Сибири, а также некоторым горным народам Кавказа, например, чеченцам.
Нижнюю ступень имперской иерархии занимали этнические группы, находившиеся в зависимости от элит других народов. Их значительную часть составляли крестьяне. Речь идет, наряду с вышеупомянутыми этносами четвертой ступени, о группах, описываемых исследователями национализма как «малые» или «молодые» народы, не имеющих ни собственной элиты, ни непрерывной государственной традиции, ни развитого языка, ни высокоразвитой культуры. В Российской империи к этой категории принадлежали финны, эстонцы, латыши, литовцы, белорусы и украинцы, относившиеся к Речи Посполитой до ее разделов. Долгое время эти крестьянские народы не рассматривались центром как самостоятельные этнические группы и субъекты политики, но воспринимались только в контексте отношений с владевшим ими дворянством. Такая опосредованность привела к тому, что имперский центр длительное время соединял в своем представлении эстонцев и латышей с прибалтийскими немцами, а литовцев, белорусов и правобережных украинцев — с поляками.
Сословная иерархия — от этносов с поместным дворянством до земледельческих народов, не имевших собственного среднего и высшего слоя, — представляла важный структурный элемент царской империи. Она, прежде всего, определяла иерархию культур и языков. В связи с этим считалось, что высокоразвитой культурой и языком могли обладать только этносы с собственной аристократией — поляки, финские шведы, прибалтийские немцы и татары, с некоторыми ограничениями — евреи, армяне и грузины. Языки прочих народов, зачастую долго не имевших письменных стандартов, среди них и украинский, официально не признавались.
Характерно, что украинцы изначально располагались на двух разных ступенях этнической иерархии: украинцы казацкой Гетманщины — на второй, а остальные украинцы (правобережные), лишь в конце XVIII в. попавшие под русское владычество, — на последней. Высшие круги казачества в конце XVIII в. добились кооптации в дворянство империи и тем самым теоретически создали предпосылки для восхождения на первую ступень пирамиды. Происходившая одновременно постепенная утрата собственной культуры казачьим дворянством привела, однако, к тому, что малороссы перестали восприниматься центром как самостоятельная этническая группа. Но поскольку к малороссийскому дворянству (равноправному теперь с русским) все чаще стали относиться как к русскому, все украинцы бывшей Гетманщины воспринимались как региональный вариант русских, что вообще лишило их собственного места в этнической иерархии. Если бы их признали самостоятельной этнической группой, они скатились бы на нижнюю ступень, как крестьянский народ, покоренный чужой (русской) элитой. Этому способствовало то, что с разделами Польши большое число украинцев попало под русское господство, украинцев, прежде в большинстве своем находившихся в зависимости от польского дворянства и потому стоявших на последней ступени, занимаемой крестьянскими народами. Таким образом, в XIX в. в глазах русских массы украинцев стали «хохлами», прототипом нецивилизованного крестьянина. Они перестали быть прямым объектом царской политики и воспринимались как сфера компетенции доминировавшей в регионе польской или, соответственно, русской, либо русифицированной, элиты.
Культурная иерархия этносов Российской империи определялась степенью инаковости, непохожести, основанной на различиях жизненных укладов, религии и языка/культуры. В XIX в. ее можно представить в виде системы концентрических кругов, расходящихся от центрального круга русских вовне ко все более чужому.
Подданные государя вначале были юридически разделены на две группы: природные («натуральные») подданные и инородцы. Со времен реформ Сперанского (начало ХІХ в.) к инородцам относилось неоседлое население империи, т. е. кочевники — калмыки, казахи, буряты и другие этносы Сибири. Критерием разграничений здесь служил жизненный уклад. Кочевники-инородцы не были полноправными гражданами Российской империи, права их были ограничены, но, с другой стороны, их обязанности были также незначительны, к тому же они имели определенные права самоуправления.
Этот принцип впоследствии нарушился, когда к юридической категории инородцев были причислены евреи, не получившие при этом освобождения ни от налогов, ни от несения службы (например, рекрутской повинности). Если и не формально, то на практике инородцами считались и оседлые мусульмане Туркестана; их статус туземцев во многом соответствовал статусу кочевников Средней Азии. Таким образом, во второй половине XIX в. оценка кочевого образа жизни как отсталого с точки зрения цивилизации перестала быть основным критерием, определяющим принадлежность к инородцам. Таким критерием стала иная «раса».
Инородцы, составлявшие внешний круг культурной иерархии Российской империи, были этносами, считавшимися неспособными к интеграции по причине своеобразия культуры и расы. Потому их вычленили из массы природных граждан и дискриминировали. С другой стороны, и интеграционное давление на них было невелико.
Следующий круг от края к центру определялся противопоставлением «христиане — нехристиане». Религиозный критерий в иерархии этносов давно уже стал играть известную роль. В первой половине XVIII в. проводилась даже насильственная христианизация, однако со времени царствования Екатерины II нехристиан, проживающих в Российской империи (за исключением евреев), в широких масштабах больше не трогали. Было гарантировано свободу нехристианских вероисповеданий; неправославным была запрещена только миссионерская деятельность. Государство пыталось контролировать иноверцев, создавая официальные учреждения. Круг оседлых нехристиан, не причисленных к инородцам, состоял из некоторых мусульманских этносов — волжских татар, башкир, крымских татар и мусульман Кавказского региона. В то же время остатки народов Севера и Сибири, исповедовавшие анимистические верования, а также буддисты и евреи принадлежали к внешнему кругу инородцев. Итак, второй круг в значительной степени охватывал этносы, верхние слои которых были частично интегрированы в дворянство Российской империи. Во второй половине XIX в. царское государство почти не прикладывало усилий, чтобы обратить мусульман империи в христианство или русифицировать их в языковом аспекте.
Следующий круг ближе к центру составляли неправославные христиане. Европеизированная официальная Россия гарантировала отправление других христианских исповеданий и признавала их церковные организации. Запрет был наложен только на миссионерскую деятельность. Православная церковь лишь спорадически пыталась заниматься миссионерством среди неправославных христиан. Все это, в первую очередь, относится к этносам с собственной землевладельческой или городской элитой — к грегорианцам (армянам), католикам (полякам) и лютеранам (финнам и прибалтийским немцам). Напротив, среди народов, состоявших преимущественно из крестьянских нижних слоев, — эстонцев, латышей, литовцев и белорусских католиков, — в XIX в. православная церковь неоднократно проповедовала. Униаты белорусы и украинцы вообще не признавались католиками, а считались отпавшими от православия еретиками. Поэтому их церковная организация была распущена в 1839 г. и окончательно запрещена в 1875 г.
С 60-х годов XIX в. царское правительство постепенно вводило ограничения в отношении церквей и духовенства некоторых неправославных христианских этносов, после чего частично перешло к языковой ассимиляционной политике. В первую очередь это затронуло поляков (а с ними — и литовцев), что явилось реакцией на январское восстание 1863 г. и только в конце XIX — начале XX вв. последовали ограничительные меры по отношению к лютеранской церкви и немецкому языку в прибалтийских провинциях и к армянской церкви и ее школам.
Русификация и распространение православия были вызваны не только культурно-религиозными соображениями — здесь сыграл роль и критерий политической лояльности. Представления о недостаточной лояльности некоторых нерусских этносов, подозревавшихся, к тому же, в подрывных контактах с иностранными державами, породили введение ограничений националистического характера. По немцам, например, ударило образование немецкого Рейха в 1871 г., ставшего вскоре геополитическим соперником России.
Православные этносы империи составляли три внутренних круга. Конфессионально они были теснее связаны с государем, правящей династией и империей — православие еще с начала ХІХ в. провозгласили одним из трех ключевых принципов, на которых стояло самодержавие. Православная церковь была признана «ведущей и правящей» в Российской империи. Только она имела право на миссионерскую деятельность, а отпадение от православной веры до 1905 г. строго запрещалось под угрозой уголовного преследования.
Центром в системе концентрических кругов был, понятно, круг православных славян. Официально понятие «русский народ» объединяло всех восточных славян, а великороссам, малороссам и белорусам отводилась лишь категория «племен». Украинский и белорусский считались наречиями, а не языками, как русский. Потому ни письменность, ни высокоразвитая культура украинцев и белорусов, как и их элиты, не признавались самобытными.
Противопоставление русских и украинцев стало проблемой с началом украинского национального движения, в эпоху возникновения во второй половине XIX в. современного русского национализма. Если русская нация в представлениях русского национализма объединяла всех восточных славян, то формирование нации и национальное движение украинцев, самой крупной по численности после русских этнической группы империи, непосредственно угрожало целостности русской нации. Это стало причиной особенно жестокого преследования деятельности украинцев в области языка и культуры, что повлекло за собой запреты украинского языка 1863 и 1876 гг. (Выделение мое. — К. Г.) В первом указе (Валуевский циркуляр) очевидна его антипольская направленность. Как говорилось выше, правобережные украинцы, белорусы и литовцы с давних времен рассматривались в их связи с польской элитой; их культурные устремления трактовались как «польская интрига», а языковые запреты должны были охладить и мятежных поляков. Антипольская направленность удара подчеркивается тем, что ограничения коснулись не только украинского и белорусского языков, но и литовского, например, запрет «латинско-польских шрифтов» в сочинениях на литовском языке.
Несмотря на репрессивную языковую политику, до начала XX в. украинцы не находились в центре внимания. Чаще всего правительство и общественность относились к ним как к лояльным малороссам, либо бесхитростным крестьянам, хохлам. Русское правительство не верило, что украинцы в состоянии собственными силами сформировать нацию, ему казалось, что они способны быть только орудием в руках врагов России. Если из Малороссии исходила опасность, то виновны тому были, прежде всего, не украинцы, а Польша и позднее Австрия, преследовавшие, как считалось, цель превратить малороссов в мазепинцев.
Украинцы и белорусы, подвергавшиеся жестоким репрессиям как этносы, в то же время в гораздо меньшей степени дискриминировались как отдельные личности, если сравнивать с этносами внешнего круга. Украинцам и белорусам, официально считавшимися русскими, в принципе была открыта любая карьера — при условии, что они владеют русским языком. Не было препятствий и у детей от смешанных браков русских и украинцев. Таким образом, украинцы не вычленялись и не ущемлялись ни по конфессиональным, ни по расовым соображениям. Это, однако, не означало, что украинский язык и культура и украинский этнос как общность снискали глубокое уважение в империи. Напротив, их самобытность не признавалась, а их противники высмеивали их как хохлов, либо боролись с ними как с мазепинцами. Граница между центральным кругом великороссов и вторым кругом прочих православных восточных славян в XIX в. была нечеткой. Как говорилось выше, с официальной точки зрения имели место различия между племенами и наречиями, которые, однако, становились столь заметны, что вопрос об этом задавался во время переписи населения 1897 г. В этой переписи фигурируют отдельно великороссы, малороссы и белорусы.
То, что украинцы-малороссы в отличие от большинства представителей невосточнославянских, соответственно неправославных, этносов (например, поляков или евреев), признавались правительством и обществом принадлежащими к русской элите, увеличивало привлекательность восхождения по линии ассимиляции. Тем более, что в XIX в. самобытные украинцы — по сути, крестьяне, сохранившие свои отличительные этнические черты, — находились на нижней ступени иерархии и на них смотрели как на хохлов. Образ необразованного, неполноценного крестьянского народа был принят и некоторыми украинцами.
Как пишет Андреас Каппелер, они могли преодолеть свой комплекс неполноценности, только войдя в русскую общность и восприняв ее высокую культуру.
Все это было фоном, на котором некоторые украинцы, называемые украинской национальной стороной, тоже пренебрежительно «хохлами», переходили в более высокий социальный класс. Они делали карьеру в России и соединяли лояльность по отношению к императору и государству и приверженность русской развитой культуре с лояльностью к Украине и ее традициям. Эту важную группу, трудно поддающуюся анализу по источникам и потому систематически почти не изучавшуюся, составляли в большей или меньшей степени русифицированные украинцы. С украинской национальной точки зрения они считались коллаборационистами, «малороссами» в уничижительной трактовке этого слова. При этом часто забывали, что царская империя даже в последние десятилетия своего существования не была мононациональным государством и стояла на традиционных основах династического сословного многонационального государства. Для этих основ ничего необычного не было в многонациональности и лояльности. Не было необходимости в отождествлении себя исключительно с русскими, поляками или украинцами; достаточно было лояльности к государству, что в любом случае означало и отказ от нелегальной деятельности, такой как, например, украинофильская агитация. Другая возможность социального восхождения заключалась в принадлежности к «контрэлите» революционного движения, что опять-таки приводило к частичной русификации — поскольку русский язык был «рабочим» для революционеров.
Не все из частично русифицированных и перешедших на более высокую социальную ступень, разумеется, становились русскими. Их идентификацию можно обозначить как ситуативную: ситуация в Российской империи в последние годы ее существования требовала принятия русского языка и развитой культуры. Когда после 1917 г. ситуация изменилась, многие малороссы вспомнили о скрывавшейся под русифицированной поверхностью своей украинской сути и стали сторонниками и даже министрами Украинской Народной Республики, Украинской Державы гетмана Павла Скоропадского, а позже частично украинизированной в языковом отношении Украинской Советской Республики.
Около 1900 г. критерии политической лояльности и культуры к империи ужесточились в результате усиления русских националистических настроений. По примеру европейских национальных государств (опирающихся на свое этническое ядро) в России популярна точка зрения, что признание государства должно быть тождественно вероисповеданию.
Неправославные и нерусские, число которых увеличивалось не только за счет поляков и евреев, но и армян, российских немцев, считались изначально ненадежными и выделялись из русского общества понятием «инородцы» (в данном случае — не юридическим, а политико-идеологическим) из круга «натурального» населения империи. Правительство следовало в этом националистическом направлении, набиравшем силу из-за внешнеполитической напряженности с конкурирующими великими державами, чтобы использовать его для стабилизации власти внутри страны. Оно делало это, однако, непоследовательно и достигло своей цели лишь отчасти и ценой продолжавшегося отчуждения большой части нерусского населения, составлявшего в 1897 г. по меньшей мере 57 % общего населения.
Резюмируя свои вышеизложенные размышления, Андреас Каппелер делает следующие выводы. Положение украинцев в социально-политической системе Российского государства в XIX в. было неоднозначным. Царское правительство и русское общество считали их: 1) хохлами; 2) малороссами; 3) мазепинцами. Украинские крестьяне, продолжавшие жить в традиционном украиноговорящем мире, оставались доброжелательными, безобидными, даже колоритными в своих танцах и песнях, но в целом некультурными, глупыми хохлами. Украинцы, вступившие на путь социального восхождения и определенной интеграции в русское общество, т. е. малороссы, считались, несмотря на некоторые языковые и культурные особенности, частью русского народа. Немногие украинцы, хотевшие развивать собственную самобытную культуру и к тому же создававшие национальные союзы и партии, наталкивались на непонимание в русском обществе: и почему это они хотят отделиться от великой русской культуры и нации, предпочитая провинциальную крестьянскую культуру? Для большинства русских, как правило, украинцы становились опасными нелояльными мазепинцами только в связи с польским национальным движением или с австрийской внешней политикой. В последние годы перед началом Первой мировой войны высказывалось мнение, в частности Петром Струве, что «украинофилы» могут представлять опасность для целостности империи и русской нации.
Какие же общие выводы можно сделать, характеризуя царскую империю и русско-украинское взаимодействие?
Иерархии в зависимости от политической лояльности и сословий являлись определяющими структурными элементами Российской империи и не потеряли значения до самого ее конца. Они были дополнены и в какой-то степени даже перекрыты культурной иерархией этносов, роль которой возросла во второй половине XIX в. Учитывая взаимовлияние всех трех постоянно менявшихся иерархий, можно сказать, что сложная структура многонационального государства и традиционная политика правительства вместе с новыми элементами и отнюдь не целостная, не поддается одномерным определениям. Царская держава не была просто «тюрьмой народов», как считал Ленин и национальные историки. Ключевое понятие «русификация» неадекватно описывает разнообразную национальную политику. Русская империя не была классическим колониальным государством, как часто утверждают. Украинцы — вовсе не народ, соединенный вечной дружбой с русскими, но и не дискриминированный во всех отношениях, угнетаемый колониальный народ. Но и русские тоже не были типичным имперским «народом-господином».
От себя добавим, что противоречивая в данном случае сущность Российской империи состояла в том, что в отличие от других европейских государств в России не было даже примитивных демократических институтов (не говоря уже о традициях), которые бы склоняли к мобилизации (современными терминами) «электорального ресурса». Обычное бесправие (как и всех) или плохое материальное положение этнических русских не компенсировалось для них возможностью социальных изменений или политических реформ. Душевный комфорт представителей «господствующей нации» диктовался не ее большими правами или возможностями, а ощущением причастности к судьбе великой державы. Поэтому неудивительно, что наряду с разными обычными формами социального протеста получают распространение «погромные настроения», видящие угрозу мощи государства не в бесправии подданных, а в интригах инородцев. Утешительное великодержавие было сродни «бремени белого человека», которое делало англичанина, неудачника на родине, «белым человеком» в колониях. Только в России не существовало морских преград, которые бы вынесли эту форму расизма за пределы «метрополии». В континентальной империи, где было абсолютно непонятно, где заканчивается «метрополия» и где начинается «колония», где «еще Россия», а где «уже не Россия» (Польша, Кавказ, Туркестан — это Россия или нет?), — все эти «фобии» и «мании» клокотали в самом ее нутре. Города были ячейками «русскости», а вокруг них жили «инородцы», этнические группы обитали вперемешку и чересполосно, поэтому на одном пространстве схлестывались национализмы «угнетающих» и «угнетенных». В условиях последующих политических и социальных катаклизмов ХХ в. великодержавие как бессмертный смысл социального бытия русских (и обрусевших) людей оставалось последней мотивацией, оправдывающей любые жертвы. Побеждал обычно более многочисленный и подготовленный к борьбе. Это великодержавие принимало личины то «православия, самодержавия, народности», то тоталитарного коммунизма, то современной идеологии «мы заставим с собой считаться» — суть его от этого мало менялась.
Обратимся теперь к оценке Андреасом Каппелером политики «русификации». Важнейшей ее причиной стало возникновение национальных движений — как нерусских, так и русского. Они подрывали традиционную легитимацию царской державы и давали правительству повод в условиях усиливавшегося политического и социального кризиса в первую очередь поставить на национальную карту, стремясь интегрировать дрейфующее в разные стороны русское общество. Правда, и эта политика продвигалась мелкими шажками и проводилась непоследовательно — сначала против мятежных поляков и только затем (и с меньшей интенсивностью) против прибалтийских немцев, армян, и финнов. Подчеркнем выводы цитируемого исследователя: результаты политики русификации были обратные, и агрессивная русификация этносов, уже осознавших себя в национальном плане, сильнее активизировала национальные движения.
Так же дифференцировано, по убеждению А. Каппелера, нужно применять к царской империи понятие «колониализм». Большинство азиатских областей империи были, бесспорно, колониями: либо экономическими, как Туркестан, либо поселенческими, как Сибирь. Проживавшие там этносы находились на нижних ступенях сословной и культурной иерархий, на большой территориальной, социальной, культурной и расовой дистанции от русского имперского центра. С другой стороны, находившиеся под владычеством центра и, по меньшей мере, частично управляемые извне северо-западные окраины империи — Финляндия, прибалтийские провинции и Польша — в экономическом и культурном плане были значительно более развиты, чем русский центр, и потому не могут быть названы колониями. Не углубляясь в терминологическую дискуссию с А. Каппелером, от себя заметим, что классическое определение «колонии», взятое из практики западных морских колониальных империй, возможно, и не подходит к российским условиям — но! Политико-правовые определения, конечно, очень важны, но представление о своем «колониальном статусе», если оно уже сформировалось в представлении этнической группы, уже делает ее родную землю колонией если не де-юре, то де-факто. Для формирующейся нации юридические аргументы могут играть весьма незначительную роль, поскольку для нее это — мало принципиальный вопрос. Например, не столь существенно, признают ли международные институции голод 1932–1933 гг. в Украине именно «геноцидом» с формальной точки зрения. Важно то, что украинцы его считают именно таковым. В этом состоит как минимум их моральная позиция.
Эти замечания вполне могут выразить мое отношение к тезису А. Каппелера, что «Украина… не была классической колонией Российской империи». Отсутствовали как пространственная, культурная и расовая дистанции, так и правовая дискриминация украинцев по сравнению с русскими. Понятие «внутренней колонии» тоже не представляется Андреасу Каппелеру адекватным для характеристики русско-украинских отношений в Российской империи. Несмотря на то, что в отношениях русского центра и украинской периферии очевидны элементы экономической зависимости, эксплуатации и ущемления культуры, слишком многое говорит против применения понятия «колония». Например, то, что царский центр видел в Украине часть матушки-России и, как было сказано выше, не дискриминировал украинцев как отдельных граждан по сравнению с русскими.
От себя добавим, что для России было актуальным различие «исконных земель» и «присоединенных»; и даже сама мысль о том, что Украина — колония, а не «исконно русская земля», сразу бы разрушила всю систему исторических представлений, на которых держался весь образ «Руси-России». Поэтому украинцы как некий реальный коллективный субъект для Петербурга просто не существовали — да и не могли существовать. Как справедливо считает А. Каппелер: «дабы избежать девальвации понятий, использование терминов “колониализм”, “колониальный”, “колония”, должно ограничиваться классическим колониализмом, которого на Украине не было». Размывать понятия, с научной точки зрения, конечно, не стоит — но все равно те реальные дискриминации украинцев, которые автор упоминает, надо как-то объяснять и называть… Поэтому общественные споры о том, как «обозвать» это реальное явление, — небеспочвенны. «Закрыть» эту тему никак не получится, даже с необходимым уважением к научным понятиям. Придется кому-то, видимо, придумать новый термин, который характеризует предыдущее состояние нации, что на сегодняшний день очень похоже на «постколониальное».
А теперь, обрисовав обстоятельства деятельности украинского национального движения, перейдем к нему непосредственно. А предшествовало ему…
Для того чтобы вообще поставить вопрос, является ли украинский народ чем-то «отдельным», нужно для начала с самим народом разобраться, изучить его и сделать вывод, что исходя из всяких разнообразных критериев — что он существует и заслуживает посему некой отдельной доли, то бишь самоопределения (в самом широком смысле).
Киевский историк Алексей Толочко[40] начинает изложение процесса обнаружения наукой ХІХ в. «отдельных украинцев» с появления в России европейской моды на паломничества («туры») по всяким важным для культурного человека древним местам. Западные европейцы посещали с этой целью античные руины Италии и Греции. Приход романтизма в начале ХІХ в. сделал акцент на человеческом эмоциональном начале, глубоких внутренних переживаниях (вопреки сухой ироничной рациональности XVIII в.), почитании страстей и чувств, возвышенных деяний минувших дней. Эпатажные порывы лорда Байрона, жутковатый «Франкенштейн» Мэри Шелли и более сдержанные исторические экшны Вальтера Скотта вырывали читающую публику, порядком уставшую от актуальных политических коллизий, из рафинированной космополитической жизни и помещали ее в иной, гораздо более величественный мир. Хотелось небанальности, экзотики, неких первобытных, но высоких страстей. Посещая античные романтические руины, надлежало проникнуться их духом, представить себе нечто возвышенное и драматическое, предаться глубоким философским, эстетическим и моральным размышлениям. Обитавшие на этих руинах обычные живые итальянцы и греки, не отягощенные какими-либо знаниями о своем великом прошлом, с удивлением взирали на пришельцев, которые пускали слезы умиления, глядя на всякое старье, которое уже давно использовалось аборигенами как источник стройматериалов.
Для просвещенных русских начала ХІХ в. таким местом паломничества стал Киев, Чернигов и вообще всякие княжеские места Малороссии (а за Киевом, собственно, уже начиналась бывшая Польша — и Русь заканчивалась — представления о Галицкой Руси возникнут много позже). Новизна встречи обуславливалась тем, что до этого из русских в Украине встречались лишь военные и высшие чиновники, у которых, как известно, не столь романтический взгляд на мир. Посему для просто образованных людей из России Малороссия была еще очень в диковинку.
Основательно подготовившись, изучив Нестора и сопутствующие исторические труды (например, Карамзина с 1818 г.), путешественник отправлялся, зная, что он должен увидеть величественные руины княжеских дворцов, соборов и крепостей, легендарные места битв с печенегами и половцами. Мотивация была простой: — ведь надо же прикоснуться к началу собственной истории, которая зародилась не в Петербурге и Москве, а в Киеве, где и христианство приняли, и государство поднялось. Историк Карамзин создал прекрасно изложенное целостное представление о корнях современной России, сменившее в качестве самого популярного изложения отечественной истории «Синопсис» XVII в. Без южнорусских земель и их истории для древней России оставалось, собственно, не так уж и много — короткий взлет Владимиро-Суздальской земли и 300 лет татарского ига.
К удивлению путешественников, руины были совсем не величественны, чего-то заметного осталось до обидного мало (южнорусские аборигены тоже ценили стройматериалы), но самое непонятное, что было замечено приезжими: народ вокруг какой-то нерусский. То есть вроде как и руины русские есть, и народ малороссийский есть, но между собой они как-то явно не стыкуются: никто из окрестных селян ничего не может заметить по поводу древних князей и половцев, зато все в курсе войн с «ляхами» и «гордого имени казаков». Растерянным туристам-паломникам казалось, что местное население — это просто какое-то чужеродное новообразование на теле древнерусской истории.
Один из паломников, Алексей Левшин, так описывал свои предварительные ожидания в 1816 г.: «Вот колыбель отечества нашего! Вот земля, которая была поприщем громких подвигов предков наших! Вот страна, в которой Россия приняла вид благоустроенной державы, озарилась лучами Христианства, прославилась мужеством сынов своих, осветилась зарею просвещения и начала быстрый полет свой, вознесший ее на высочайшую ступень славы и величия. Возобновляю в памяти моей знаменитые дела победоносных Славян, вслушиваюсь в отголоски их славы и спешу видеть те места, которые были свидетелями величия их. С этой целью еду я в Малороссию».
Дальнейшие ощущения, как я уже сказал (цитируя по работе Алексея Толочко), были несколько разочаровывающими. Прямо-таки неизвестно, откуда появились «хохлы», живущие своей непохожей на русскую жизнь: иная земля, незнакомый пейзаж, непонятный язык, не «избы», а «хаты» и т. д. Князь Долгорукий, владимирский губернатор, так передавал свои впечатления (1810): «Здесь я уже почитал себя в чужих краях, по самой простой, но для меня достаточной причине: я перестал понимать язык народный; со мной обыватель говорил, отвечал на мой вопрос, но не совсем разумел меня, а я из пяти его слов требовал трем переводу. Не станем входить в лабиринт подробных и тонких рассуждений; дадим волю простому понятию, и тогда многие, думаю, согласятся со мною, что где перестает нам быть вразумительно наречие народа, там и границы нашей родины, а по-моему, даже и отечества. Люди чиновные принадлежат всем странам: ежели не по духу, то по навыкам — космополиты; их наречие, следовательно, есть общее со всеми. Но так называемая чернь — она определяет живые урочища между Царствами, кои политика связывает, и Лифляндец всегда будет для России иностранец, хотя он и я одной Державе служим».
Забавно, что, услышав в Нежине пьяных гуляк, орущих русские песни, опечалившийся от отсутствия знакомых реалий родины князь воспрял духом и «по пояс высунулся из кареты, закричавши: “Наши, русские!”». Полегчало ему, глядишь, а все-таки — родина…
Путешественники все искали и искали Русь, а натыкались все время на Украину, считая, «что здесь все новое», а население забыло о прошлом. Правда, данный стиль жизни аборигенов вписывался в еще один образ, навеянный доверчивым россиянам коварным (хотя тогда еще романтическим) Западом, — образ дикаря, живущего вне истории и в гармонии с природой. Селянин-простак, поющий песни, ведущий свое неторопливое и скорее ленивое (по мнению сторонних наблюдателей) бытие. Вот как резюмировал трудовую миссию хохла все тот же князь Долгорукий: «Хохол по природе, кажется, сотворен на то, чтоб пахать землю, потеть, гореть на солнце и весь свой век жить с бронзовым лицом. Лучи солнца его смуглят до того, что он светится, как лаком покрыт, а весь череп его изжелта позеленеет… Я с ними говорил. Он знает плуг, вола, скирд, горелку, и вот весь его лексикон. Если бы где Хохол пожаловался на свое состояние, то там надобно искать причину его негодования в какой-либо жестокости хозяина, потому что он охотно сносит всякую судьбу и всякий труд, только нужно его погонять беспрестанно, ибо он очень ленив: на одной минуте пять раз и вол, и он заснут и проснутся; так, по крайней мере, я заметил его в моих наблюдениях… Хохла трудно было бы отделить от Негра во всех отношениях: один преет около сахару, другой около хлеба. Дай Бог здоровья и тем, и другим…»
Замечу, что в иное время сравнение с негром лишь еще ниже бы опустило «преющего» хохла. Тем более в Российской империи, где, как мы знаем, и «белых» людей меняли на собак. Но вскоре возник Виктор Гюго и его «Бюг Жаргаль» и его негр — положительный герой прогрессивной литературы: к неграм Европа вскоре потеплела, да и работорговля становилась все менее рентабельной… Но существенным нюансом ситуации нового ХІХ в. было то, что «чистые народные типы» стали постепенно расти в своем значении для образованных слоев: романтизм и немецкая идеалистическая философия в обличии Гердера, Шеллинга и Фихте обратили внимание на то, что Европа состоит из «народов», а понятие «народной культуры» являет собой уже не «бытование черни», а интересное явление, которое описывает наука этнография; поэты-романтики в поисках чистых проявлений первобытного творческого духа присоединились к этнографам, записывали песни, думы и предания, сказки, былины, черпали из «чистого источника». Возникали яркие образы «народных героев», которыми восхищалось уже не только грязное мужичье, но и просвещенная публика.
Нам порой может казаться, что все европейские нации уже существовали и 200 лет назад во всех своих этнографических и во многих государственных проявлениях. Но тогдашняя Европа состояла из стран, земель и держав, представленных их элитами, для которых «народ» еще был лишь социальными низами. Европа только-только начинала наполняться народами в этническом смысле, список которых все пополнялся, а ареалы очерчивались благодаря прогрессу лингвистики и этнографии. Тогдашние исследователи-этнографы ценили «предания западных славян» (или выдумывали их на потеху моде) или тратили годы и таки записывали величественную «Калевалу»… Простота и мощь народной творческой продукции по сравнению с поднадоевшим изыском рафинированной панъевропейской культуры начинают торить дорогу между интеллектуальной элитой (интеллигенцией) и безграмотными народными массами. Этой дорогой и пойдет национализм, который интегрирует их в национальном государстве.
Постепенно путешественники открывали в малороссиянах тонкие и даже порою благородные черты: патриотизм (за веру, царя и отечество готовы жизнь положить), память о славных предках (казацких), некий эстетизм, склонность к любовным переживаниям, отраженным в развитой песенной лирике. В общем, потом уже не так противно, как если впервые «преющего хохла» встретить. Значимым последствием всех этих романтических переживаний стал получившийся образ «украинского крестьянского народа», самодостаточного во всех своих проявлениях. Образ этот долго и с трудом потом изживался, особенно любимый и лелеянный «хлопоманами» и народниками, он и доныне часто формирует стереотипное представление об украинцах — и вне Украины, и (что хуже) внутри. Особенно он оказался потом вреден для реализации украинских национальных притязаний в 1917–1921 гг., когда сыграли свою печальную роль социальные приоритеты социалистов-народников.
Отдельный вопрос — восприятие тогдашними россиянами украинских земель вне трех (вернее, двух с четвертью) малороссийских губерний (Черниговская, Полтавская и «огрызок» вокруг Киева, к которому после разделов Польши присоединили Правобережье) и Слободско-Украинской (а потом Харьковской) губернии с центром в Харькове. По сути, для русского человека Малороссия была чрезмерно пестрой, например, обилием живших там евреев, на то время вообще мало знакомых русским. Малороссия делилась для русских на полесскую зону (Черниговщина), население которой они называли в своих «впечатлениях» «литвины», и степь — очевидные казацкие края. А дальше — Причерноморье, уже часть Востока, обломок Турции. За Киевом начиналась бывшая Польша, и для восприятия этих краев, принадлежащих польским магнатам, как «законной части русского наследства» и, соответственно, продолжения Малороссии понадобилось полстолетия и два польских восстания. Там к ХІХ в. казаков не осталось (повстанцы-гайдамаки были подавлены еще при Польше, но, правда, российскими войсками). Потому для русских в тамошней истории сначала была княжая Русь, а потом сразу пошла Польша, продолжавшаяся до ее разделов, то есть до конца XVIII в. Случались и неожиданные вещи, такие как разговор русского путешественника Глаголева в 1823 г. в Перемышле с австрийским солдатом, назвавшимся «русским»: «Итак, добрые галичане еще не забыли, что они были некогда детьми Святой Руси и братья нам по происхождению, по языку, по вере». Австрийская Галиция еще оставалась «терра инкогнита».
Нерусские путешественники (закарпатцы, поляки, немцы) видели на всем протяжении украинских земель больше общего, чем различий, в отличие от путешественников русских, малознакомых с пестрым центральноевропейским миром. Зориан Доленга-Ходаковский, археолог, этнограф и авантюрист, популярный в России в 1810–1820 гг., по-новаторски подошел к оценке разницы между Северной и Южной Россией, внедряя такие (в современном понимании) критерии, как материальная и народная культура, фольклор, указывая на необходимость использования в исследованиях данных не только летописей, но и археологии. Для него Южная Русь (Левобережная, Правобережная и Западная Украина) была большим своеобразным культурным пространством в славянском мире.
Как пишет Алексей Толочко, идею о «большой» Южной Руси развили двое закарпатских русинов — Иван Орлай, директор Нежинского лицея, и гиперславянский патриот Юрий Венелин (для которого почитай все в Европе были бывшими или настоящими славянами). Орлай предполагал, что «южнорусский народ» не ограничивается одними малороссиянами, а проживает под властью нескольких суверенов. Венелин, получавший материальную поддержку от России для своих «славянофильских исследований», вообще важную вещь учинил: он считал, что «малороссийский диалект» — неправильный термин, а на самом деле это — «южнорусский язык», на котором говорит около 20 миллионов человек в России, Галиции, Польше и северной Венгрии (Закарпатье).
Попадая в результате в «корзину» малороссийской истории, пространство от Киева до Львова настолько расширяло эту «Малороссию», что позволяло поднимать вопрос о существовании не маленькой Малороссии и большой Великороссии, а Южной и Северной России, что весьма осложняло понимание единого русского исторического процесса, так изящно и, казалось бы, исчерпывающе описанного Карамзиным. Открытие Южной России требовало объяснить ее непохожесть на Северную, то есть старый вопрос — а хохлы откуда взялись, если Русь — в Киеве, а русские — в России?
Тем временем вопрос приобретал политический контекст: в 18301831 гг. восстали поляки, и российские власти задумались над тем, как бы подрезать крылья бунтовщикам хотя бы на историческом фронте и вышибить у них из-под ног «восточные кресы (окраины)» уже, казалось бы, похороненной Речи Посполитой. Вместо закрытых Виленского университета и Кременецкого лицея организовывается Киевский университет св. Владимира (1834), для «исторической русификации» края создается археографическая комиссия «для сохранения русских древностей». Нужно было обосновать исконную русскость этих территорий. Возникает мысль, что непольское и некатолическое крестьянство Правобережья — это реликт киево-русских времен и, соответственно, часть «южнорусской народности». Но опять же, откуда эта «народность» здесь взялась? Против Польши она полезна, но что тогда делать с Россией — ведь какие-то эти «исконные» получаются «нерусские»? На какие «ноги» Россию тогда ставить? Выходит, что Россия пользовалась всеми статусами «древнерусского наследства», но не могла объяснить отсутствие великороссов на землях Древней Руси.
Не скажу, что этот вопрос так уж не давал спать российской элите, замечу лишь, что это беспокоило ее в политическом смысле «польской проблемы» и озадачивало в научном аспекте российских историков, ибо они видели противоречие в объяснении того, «откуда есть пошла Русская земля». Стало ясно, что она таки из Киева «пошла», но вот куда и когда?
На вполне еще тихом украинско-русском историческом фронте с 1820-х годов мы имеем два основных текста: анонимная «История русов» и «История Малой России» Дмитрия Бантыш-Каменского. Первый труд, словами уже цитированного Алексея Толочко, «автономисткий и романтичный», второй — «официозный и “академичный”». «История русов» представляла собой всплеск малороссийской идентичности в духе казацких летописей: идеи договорных отношений с Москвой и ущемления вольностей, героики и славных традиций, что обусловило популярность этого произведения среди тогдашней публики, вплоть до Пушкина, Рылеева, Срезневского. «История» Бантыш-Каменского в четырех томах была тоже вполне удачным и более научным трудом, правда, лишенным чрезмерной эмоциональности. Особенностью обоих произведений является практически полное отсутствие в них Древней Руси и пристальное внимание к временам казацким. Поэтому ни неизвестному нам автору «Истории Русов», ни Бантыш-Каменскому за это «ничего не было» — все не без пользы почитали, получили эстетическое и научное удовольствие.
Но замечу, что настоящий украинский национализм вырос не только из этнографических показателей отличия украинцев от других славян, но прежде всего из спора по вопросу о происхождении «южнорусского народа». Есть просто данность (этнография), а есть процесс (история), а если есть процесс развития, значит, есть жизнь и судьба — то, за что обычно борются гораздо энергичней, чем за этнографию. Пока активисты украинского движения занимались просветительством народа и местным патриотизмом, принципиальный вопрос решался в баталии за исторический статус: чем глубже корни, тем больше прав. Параллельно длилась баталия за статус украинского языка.
Долгий XIX в.
Здесь показано разделение Украины в течение «долгого XIX в.» (1795–1914). Внутренние административные границы (российские губернии и австро-венгерские коронные края) даны на 1914 г., но границы межгосударственные уже давно устоявшиеся — с 1772 (Галиция — австрийская), 1793, 1795 (Правобережье, Подолье и Волынь — российские) и 1812 (Бессарабия — российская). Отобранное у Речи Посполитой (Правобережье, Подолье и Волынь) стало «Юго-Западным краем» — землей российских властей, польских помещиков и украинских крестьян. Стабильность этого разделения Центрально-Восточной Европы между двумя империями в XIX в. нарушали лишь польские восстания 1830–1831 гг. и 1863 г. в России, а также 1846 г. в Австрии и национально-демократические революции в Австрийской империи 1848–1849 гг. Почти все из вышеуказанного было подавлено российскими войсками. Ни одна из империй не была в корне заинтересована в активизации украинского движения в любой форме — от культурной до политической. В отличии от вечно беспокойных и бунтующих поляков украинцы в своих ипостасях малороссов, хохлов и русинов были тихи и незаметны. Тем более удивительно, что из этой тихой заводи в ХХ в. неожиданно для всех «вынырнуло» украинское государство.
Началось все с Михаила Погодина (1800–1875), русского историка и академика, и Михаила Максимовича (1804–1873), первого ректора Киевского университета, натуралиста, этнографа и историка. Михаилы вступили в полемику в 1856 г. по поводу одной идеи Погодина. Он пытался ответить на вопрос о том, откуда же взялись на Руси малороссияне. Его версия была следующая: после татаро-монгольского нашествия население Среднего Поднепровья, спасаясь от этой страшной угрозы, мигрировало на северо-восток, подальше от Орды. Им-то на смену и пришли малороссияне, жившие до того в Карпатах, Галиции, Волыни и Подолье, а часть из них, смешавшись в степи с торками, берендеями и прочими тюрками, стала потом казаками. Это и должно было, собственно, объяснить, почему великороссы — в России, а исконная Русь — в Малороссии.
Важным был еще момент языка: Погодин считал древнерусский книжный еще и разговорным и выводил отсюда близость древнерусского книжного и нового русского — и явную непохожесть древнерусского и малороссийского. Нам сейчас критиковать Погодина не имеет смысла, поскольку такая массовая миграция до сих пор неизвестна ни из письменных источников, ни из археологических данных, и мы небезосновательно предполагаем, что древнерусский книжный отнюдь не был разговорным (вне элиты уж точно). Важно другое: Максимович зацепился за эту миграцию великороссов и стал ее отрицать в том смысле, что какой народ в Киеве был, тот и остался, и никто с Карпат не спускался. Украинские патриоты ценят Максимовича за отстаивание украинского права на древнерусское наследие, которое не «переехало» в Москву.
Однако современный автор, все тот же Алексей Толочко, внимательнее вчитавшись в аргументы сторон, сделал вывод, что Максимовича не совсем верно понимают, и суть спора была не совсем в том. Погодин, отводя вообще какое-то место малороссиянам, — в Карпатахли или на другой территории, — мыслил уже понятиями отдельного малороссийского народа, то есть, можно сказать, даже некий реверанс делал. Максимович же, упираясь и не отпуская великороссов на север, отстаивал при том древнерусское и последующее единство, то есть «национально» еще не мыслил. После публикации «Истории русов» в Москве (1846) и вследствие популярности малороссийских повестей Гоголя уже все предполагали, что есть вполне симпатичный малороссийский народ. Славянофил Погодин утверждал, что он «носит все признаки отдельного племени», и настаивал на очевидных этнических различиях между ним и великороссами. Правда, ясно, что «племя» — имеется в виду не нация, а лишь этнографическая разновидность русских. Славянофилы вообще душевно относились к украинцам, например, Юрий Самарин, историк, публицист, общественный деятель, писал в 1850 г.:
Пусть же народ украинский сохраняет свой язык, свои обычаи, свои песни, свои предания; пусть в братском общении и рука об руку с великорусским племенем развивает он на поприще науки и искусства, для которых так щедро наделила его природа, свою духовную самобытность во всей природной оригинальности ее стремлений; пусть учреждения, для него созданные, приспособляются более и более к местным его потребностям. Но в то же время пусть он помнит, что историческая роль его — в пределах России, а не вне ее, в общем составе государства Московского.
Но не стоит переживать за Максимовича: в середине ХІХ в., а тем более потом, небольшое, но уже вполне достаточное количество людей мыслило в национальном украинском духе, чтобы понимать его спор именно как спор о происхождении и спор о наследстве.
За первую половину века попытки создать какие-то политические организации на территории Украины целили в общеславянскую демократическую федерацию — от декабристского Общества объединенных славян до Кирилло-Мефодиевского братства (1845–1847). Хотя развернуться им не давали, но в идеях кирилло-мефодиевцев (Николай Костомаров, Тарас Шевченко, Пантелеймон Кулиш) уже четко обрисовалось в воображаемой федерации отдельное место для «украинского народа»[41]. Погодин лишь хотел найти для малороссов более исконное, не такое идеологически «мешающее» место, нежели Киев, а Карпаты он им отвел, поскольку и Правобережье, и, тем более, австрийская Галиция были местами для него достаточно чужими или далекими.
«Схидняки»
Кирилло-мефодиевцы, апостолы украинского национализма на Надднепрянщине: Тарас Шевченко, Николай Костомаров, Пантелеймон Кулиш. В конце жизни Костомаров и Кулиш стали более скептично относиться к «мазепинству», но они уже успели взрастить поколение последователей.
В 1860-х годах Николай Костомаров, амнистированный член Кирилло-Мефодиевского братства и профессор русской истории Петербургского университета, пишет статью «Две русские народности» и развивает идею о федеративном устройстве Древней Руси, что неявно все дальше разводит в разные стороны «древних» украинцев и русских, правда, еще не совсем отрывая их друг от друга.
Киевский университетский профессор Владимир Антонович в 1880–1890 гг. дает своим диссертантам задания писать «областные» монографии по древней Южной Руси, начиная с киево-русских времен, но все они упрямо доходят до XIV в., преодолевая порог разрушительного татарского нашествия. Нет разрыва, и древнерусская жизнь на украинских землях плавно перетекает в литовские и казацкие времена. Его ученик Михаил Грушевский, начав с такой диссертации по Киевской земле, потом, на протяжении первой трети ХХ в., осуществил изложение «длинной истории» Украины (и украинцев) с раннеславянских времен, дав весьма многотомный отпор «традиционной схеме» Киев-Владимир-на-Клязьме-Москва-Петербург. После его «Истории Украины-Руси» что-либо принципиальное противопоставить «украинскому историческому процессу» было, конечно, возможно, хотя это была уже критика вполне сформировавшегося взгляда на долгую историческую судьбу украинцев.
Но давайте вернемся к отношениям юного украинского национального движения с российскими властями.
Споры среди историков, конечно, имели принципиальное значение для формирования образа украинской истории и, соответственно, роли в ней украинского народа. Но оставалась еще вполне очевидная реальная общественная жизнь Российской империи, весьма далекая от украинского национального идеала. Самую общую логику национальных отношений в пределах Империи мы уже изложили выше. Теперь посмотрим на отношения украинофильского движения с российским властями во второй половине ХІХ в.
Итак, «украинская проблема» беспокоила узкий круг интеллектуалов-гуманитариев. Их попытки хоть как-то организоваться и создать политическую программу были обречены на провал в условиях известной «демократичности» Российской империи — как при Николае І, так и при обоих Александрах. Поучительный урок разгрома Кирилло-Мефодиевского братства в Киевском университете в 1847 г. пресек попытки лезть в политику, и таковых практически не делалось до конца ХІХ в. Заметим, что основной идеей этого общества была демократическая федерация славянских народов, где бы Украина заняла место если не независимой, то, как минимум, автономной республики. Приговоры членам общества были достаточно мягкими, поскольку власти не хотели распространять информацию о существовании оппозиционных настроений в обществе (особенно в лояльной Малороссии) и дразнить кого-то вблизи ареала деятельности польских сепаратистов. Со времен Мазепы прошло более ста лет, и поверить в некую реальность угрозы малорусского сепаратизма было тяжело. То есть, членом Братства фактически инкриминировали идею объединения (демократического) славян, как это ни забавно звучит в контексте извечно любимых российскими властями идей славянского братства. Шеф жандармов А. Орлов так охарактеризовал замыслы братчиков: «враждебный образ мыслей нашему правительству, что они Малороссию и все славянские племена ложно представляют себе в угнетенном и самом бедственном положении, выражают пламеннейшее желание избавить, особенно Малороссию, от этого положения»… Славянский федерализм Братства ставил «украинский вопрос» в широкий контекст демократизации и либерализации региона Центральной и Восточной Европы. Характерно, что мировоззрение Братства, как и других ранних национально-ориентированных организаций славянских стран, опиралось на идею общественных свобод, необходимых всем народам, а не на некие местные «внутриукраинские» основания. Для того чтобы стать «украинцами», надо было сначала стать «европейцами». Ранний, романтический национализм отнюдь не был обязан быть шовинистическим и ксенофобным.
Роль Тараса Шевченко (1814–1861) в общих судьбах братчиков — особенная. Отслужив после следствия 10-летнюю солдатскую службу, он умер вскоре после возвращения в 1861 г. (в возрасте 47 лет). Несмотря на гонения и запрет издавать его произведения, тело Шевченко было перевезено в Канев и похоронено при стечении людей, для которых он уже стал «отцом народа». В отличие от многих своих более социально благополучных товарищей (вспомним тех же Костомарова и Кулиша), он с возрастом не смог (или скорее не захотел) пересмотреть свои убеждения, оставшись тем, кем и был изначально. Природа гения трудно поддается анализу, и хоть я и считаю Шевченко вполне живым человеком (имел обычные и для современного человека слабости — женщины, алкоголь), а не иконой, но ничего не могу рационального предложить в объяснение того, почему его поэзия стала манифестом о полноценном бытии украинского народа («хорошие стихи» — это не объяснение). В его судьбе переплелись судьба крестьянства и судьба интеллигенции, он соединил в собственной биографии разные социальные ипостаси украинства — от «казачка» в панском имении до Академии художеств и Университета св. Владимира. Каждая из этих ипостасей показательна в смысле тех социальных и культурных возможностей и ограничений, с которыми сталкивался обычный украинец в Российской империи.
Относительно обвинений в адрес Шевченко в «скотской неблагодарности», распространенных в антиукраинской публицистике (он был выкуплен из крепостной зависимости благородными столичными людьми при участии членов царской семьи, а в ответ писал в стихах гадости про царицу) — ничего не могу сказать, кроме того, что это была его собственная жизнь, так же наполненная противоречиями, как и социальные реалии империи. В последней для того, чтобы талантливый раб мог себя творчески реализовать, нужны были прекраснодушные усилия княгинь, что печально. Сколько было этих гениальных «шевченок» утрачено нами в долгом ХІХ в… Подозреваю поэтому, что порой он писал не только «от себя», но и «за них». Ему виднее.
Немногочисленны, но громадны
Киевская «Громада» («Община»). Кон. ХІХ в. До 1900 г. украинское движение в Российской империи было немногочисленным и политически умеренным: в разных губернских городах существовали подобные общества культурно-просветительского характера, состоявшие из ученых-гуманитариев, университетских и гимназических преподавателей, студентов, врачей, юристов, литераторов, помещиков. Их вполне бескорыстной миссией было нести просвещение в миллионы безграмотных украинских крестьян и развивать городскую украинскую культуру. Имперское государство им явно не симпатизировало, но их усилий хватало на поддержание преемственности национального движения и постепенное формирование стандартов украинской высокой культуры.
Еще в упомянутой литературе пишут другие интересные (буквально сенсационные!) вещи: что Шевченкову изначально бездарную поэзию исправляли, приглаживали и переписывали последующие украинофилы (поднявшие его на национальный алтарь), и что свой дневник он писал на самом деле на безграмотном русском языке (во-первых, безграмотном, во-вторых — на русском, а не на украинском). В первом случае отвечу, что жаль, нет сейчас таких редакторов, которые бы из бездарных стихов «сделали Шевченко» (знаете — дайте адрес). Во втором случае замечу, что свое небольшое образование молодой Шевченко получал на русском языке, таким же русскоязычным (пусть даже украинофильским) был круг его общения, и такими же были книжки, которые он читал (другие были польские). Поэтому немудрено, что он, как и миллионы современных украинцев, был двуязычен. А стиль и правописание украиноязычной прозы при его жизни еще не были выработаны, посему писал он так, как казалось уместнее и проще. Критики еще указывают на то, что писал он дневник крайне коряво и безграмотно — ну, уж простите, такой был у него русский письменный язык, гимназий не оканчивал, а в Академии художеств учат уже не орфографии, а живописи. Это еще и комментарий к вопросу о Гоголе — почему и этот писал по-русски (и с грамотностью у него тоже были проблемы, хотя окончил лицей).
Первый народник
Михаил Драгоманов — наибольший «европеец» по взглядам, интеллектуальному кругозору и масштабу мышления среди тогдашних украинцев. Преследования киевских украинофилов изгнали его на Запад. В период своей швейцарской эмиграции он стал для европейских политических интеллектуалов «первым украинцем», представителем доселе неизвестного народа. Наряду со своим младшим современником Франко, Драгоманов — наиболее значимый украинский социальный и политический мыслитель ХІХ в.; в одних вопросах он был марксистом, в других — это не мешало ему быть либералом-конституционалистом. Он стал зачинателем народнической политической традиции в Украине. Характерно, что наиболее светлые головы той поры сложно однозначно отнести к какой-либо одной «идеологии» или «политической философии», поскольку их знания были весьма обширны, но вот политические и социальные реалии (особенно в Российской империи) еще не позволяли хоть что-то из этого обильного багажа применить на практике и проверить — что «работает», а что — нет… Посему все их идеи и концепции оставались при жизни авторов эклектическим собранием «теорий» и «прожектов», которые уже лишь с нашей перспективы могут считаться определенными «проектами» и «программами».
Взгляды Драгоманова оказались переходными от этнографического романтизма первой половины столетия к формированию более широкого идеологического спектра «украинства» на рубеже ХІХ-ХХ вв, но так ни разу и не прошли испытания реальной политикой. Его поздние последователи, украинские социалисты-революционеры во главе с Михаилом Грушевским, попытались механически воплотить «народническую традицию» в реалиях общероссийской революции и, увы, жестоко просчитались (как и российские народники-эсеры, проигравшие большевикам). Рецепты Драгоманова, обитателя спокойного и длинного ХІХ в., не подошли для эпохи «великих потрясений». К ним не подходит выражение «на войне — как на войне». Но не стоит на него грешить: как и Карл Маркс, и Фридрих Ницше, он не отвечает за глупость, скотство или человеконенавистничество всех своих «верных учеников» или эпигонов.
Суть шевченковского «манифеста» состояла не в том, что он что-то «провозглашал», это был срез, живая картина бытия массы людей, изложенная с мощной эмоциональной силой и художественной выразительностью. Самым очевидным следствием его творческого существования стало то, что нормально образованный человек, способный оценить хоть что-то в «высоком», не мог уже после этого сказать, что украинский язык — не литературный. Известный либерал «неистовый Виссарион» Белинский, конечно, мог считать Шевченко лишь «пьяным мужиком», а всех хохлов оптом — быдлом, но эти ценные мысли свидетельствуют скорее о самом Белинском и не могут замутить тот мощный поток облеченного в рифму ощущения украинского бытия, которое дал «мужик» Тарас Шевченко. Здесь уместна даже не старая тема «творца и критика», тут — скорее банальное снобистское хамство. Мы этих «белинских» наблюдаем и слышим каждый день, снисходительно (а талантливые — иронично) рассуждающих о «хохляцких жлобах». Не привыкать.
Другим важным побочным следствием стало то, что чувства, переданные поэтом, были изложены на абсолютно понятном любому украинцу народном языке, они несли в себе и живые жестокие социальные реалии, и историческое чувство, и высокую духовную силу. Сколько бы ни занимались полузапретным просветительством «украинофилы», у них надеждой и опорой всегда был Шевченко, способный увлечь и совсем постороннего человека. Может, поэтому и несколько потерялся (в жандармских архивах) настоящий идейный манифест кирилло-мефодиевцев — «Книга бытия украинского народа» Николая Костомарова (1818–1885), извлеченная на свет лишь в 1918 г.
Собственно говоря, романтический национализм второй четверти ХІХ в. вполне убедительно для его адептов сформулировал тезис о существовании — т. е. о бытии — украинского народа. В дальнейшем (и доселе) остается актуальным вопрос о том, какое же бытие должно быть у этого народа.
После смерти Николая І в России наступает «оттепель». Костомаров возвращается из ссылки и становится в 1859 г. профессором русской истории в Санкт-Петербурге. Шевченко в 1858 г. возвращается после исполнения своей почетной 10-летней обязанности по службе в российской армии — жить оставалось ему уже недолго. Третий известный братчик Пантелеймон Кулиш (1819–1897) приобрел типографию в Петербурге и после продолжительных усилий получил разрешение на издание украинского журнала. Его целью было объединить украинофилов и превратить издание в инструмент дальнейшего формирования литературного украинского языка.
Заданиями журнала «Основа» были как выполнение образовательно-информационной функции, так и необходимость несколько стандартизировать украинский литературный язык. Все это делало издание, по сути, инструментом национальной идентификации. Деятельность журнала способствовала и активизации украинской интеллигенции. Однако, просуществовав всего лишь два года, «Основа» самоликвидировалась, как из-за финансовых проблем (невелик был все же круг украинофилов), так и из-за враждебного отношения российской общественности. Выразителями этого отношения стали несколько изданий («День», «Русский вестник», «Московские ведомости» и др.), которым просто не нравились идеи какой-то отдельности малороссов. Главный критик украинофилов публицист и общественный деятель Михаил Катков взялся обращать внимание читающей публики на то, что западнорусский край необходимо строго связать с Россией неразрывными узами. Замечу, что усилия «прогрессивной общественности» (и Петербурга, и Москвы, и Киева) частенько и упреждали, и направляли последующие дискриминирующие санкции Российского государства. В этом смысле (сохранения «единства русского народа») власти частенько отставали от чутких «общественников». Последние, не отягощенные великодержавным глобализмом точки зрения имперских верхов, ощущали, что, несомненно, «что-то происходит».
Польское освободительное восстание 1863 г. привлекло внимание русских властей к «украинской проблеме». Было решено принять запретительные меры относительно украинского языка, чтобы его развитие не повлекло за собой идеи об автономии Малороссии. Противники украинскости пропагандировали идею о «польской интриге» среди сторонников украинского движения. Министр внутренних дел Валуев издал в июле 1863 г. известный Валуевский циркуляр, утверждавший, что «украинского языка нет, не было и не будет», он является лишь тем же русским языком, но испорченным влиянием Польши. В самом циркуляре известная формулировка исходила, вполне демократично, из мнения самой малорусской общественности. «Демократизм» подобных постановлений метрополии, заметим, был весьма избирательным — как и в советской практике («по просьбам трудящихся»).
На языке, которого «нет, не было и не будет», разрешалось публиковать лишь произведения «изящной литературы», а любая другая, в том числе учебная печатная продукция, запрещалась. Интересно, как это можно пользоваться «изящной словесностью» на «испорченном» языке? Однако суть заключалась в том, чтобы устранить возможность украинского исполнять ряд социально важных функций — образовательную, прикладную и т. д. Аналогичные меры применялись к «ополяченным» белорусам и литовцам.
В борьбе с проявлениями польскости и украинскости крепнут в административных органах России и в среде общественности уже русские националистические настроения, которые в апологии неделимости русского народа формируют русский национализм, расцветший пышным цветом уже при Николае ІІ. Если раньше в известной триаде «православие, самодержавие, народность» (1833)[42] внимание уделялось, в первую очередь, первым двум позициям, то теперь и «народность» сгодится в борьбе против потенциальных сепаратизмов.
В публицистической полемике Каткова и Костомарова формируются такие стандартные для российской публицистики построения, в которых для украинцев как некой самодостаточной общности не находится места. Поскольку какая-то «отдельность» украинцев-малороссов казалась очевидным (но при том опасным) бредом, российским авторам трудно было обнаружить местные ресурсы для формирования и поддержки подобных идей. Поэтому «украинскость» скорее считается «иностранной интригой» — сначала польской, а потом австрийской.
Аресты и высылки активистов украинского движения заставили многих людей отойти от общественной и просветительской работы. Впервые можно говорить о сознательной и целенаправленной русификации. Мы можем предполагать, что из этой полемики вырастали представления об украинском и русском «национальных проектах», которые изначально оказывались конкурирующими, поскольку претендовали на одну и ту же территорию, одних и тех же людей, одни и те же исторические события. Ясно, что украинофилы не претендовали на «украинскость» России, но «исконно русские патриоты» явно постулировали «русскость» Украины. В этом соревновании конкуренты владели разительно отличающимися ресурсами. Быть русскими патриотами было существенно легче: русская общественность всегда могла воззвать к ресурсам великой державы, занимающей территорию большую, чем советская «1/6 часть суши», и господствующей над десятками народов. Быть украинским патриотом было гораздо неудобнее: не к кому воззвать, дабы твое пожелание реализовали, а вот нарваться на санкции… При том все украинофилы (это были всего лишь чиновники, учителя, помещики) должны были согласовывать свои идеальные представления с неблагоприятными реалиями обыденной жизни. Империя отнюдь не угнетала их как-то особенно (они были обычными православными подданными, не какими-то «инородцами»), но за «вольности» всегда полагались определенные «меры». Украинское национальное движение не занималось (как русские радикалы-народники) терроризмом или какими-то экстремистскими действиями, его программа до рубежа ХІХ-ХХ вв. была исключительно культурно-просветительской, а требования (скорее уж пожелания) — соответствующими. Как и во времена Речи Посполитой, украинцы хотели всего лишь понимания и уважения своих достаточно ограниченных пожеланий. Но, как и тогда, понимания они не встречали, ибо это был слишком принципиальный вопрос: покушение на государственное «тело», тогда — польское, теперь — российское.
В 1870-е годы в украинское движение приходит новое поколение, принесшее на смену во многом разочаровавшихся в идеалах юности Костомарову и Кулишу новых лидеров — Владимира Антоновича (1834–1908) прямо Михаила Драгоманова (1841–1895). К роли Антоновича мы обратимся позже, пока же скажем несколько слов о Драгоманове. Он, в отличие от своих культурно-просветительски ориентированных товарищей, шире смотрел на языковый вопрос, считая, что на нем нельзя зацикливаться, главное — преодолеть явный провинциализм украинской культуры, а для этого все средства хороши — в том числе и русский язык. Но это вовсе не значило, что сам украинский можно было оставить умирать — его необходимо укрепить как неотъемлемую составляющую национальной культуры. Если смотреть глубже, Драгоманова более интересовали западные идейные веяния — его, например, можно считать зачинателем украинского социализма, т. е. он был скорее политическим философом, нежели просто «общественным деятелем». Среди многих тогдашних украинофилов он ярко выделялся как человек очевидно европейского интеллектуального уровня. Как во многих подобных ситуациях, это было и его несомненным плюсом, и одновременно некоторым минусом. Находясь с 1875 г. в политической эмиграции (в частности, в Швейцарии), он начал прекрасно разбираться в идеологических эволюциях европейских «левых» и либералов, но на украинские проблемы смотреть слишком абстрактно, не принимая во внимание реалии Российской империи. По его мнению, наиболее оптимальный путь дальнейшего развития украинофильства был в отстаивании федерального устройства России, исходящего из его наблюдений швейцарской практики. Но Швейцария — не Россия, и федерализация последней была тогда столь же невозможна, как и полная независимость Украины. Не видя реального выхода из этого тупика, некоторые представители следующего поколения украинских деятелей будут склоняться к более радикальным лозунгам. Однако авторитет Драгоманова воплотится в сильной традиции федерализма, которая в момент кризиса России в 1917 г. станет тем препятствием, которое не позволит украинскому движению психологически подготовиться к возможной независимости.
Но вернемся в ХІХ в. Тогдашнее культурническое украинское движение после спада середины 1860-х снова активизируется: организовывается неформальное объединение «Громада» [Община], а основным его средоточием становится Юго-Западное отделение Российского императорского географического общества (с 1873 г.). Отделение стало легальной «крышей» движения, объединявшей интеллектуальную элиту края.
Заметив новую активность украинофилов, воспряли духом и русские патриоты. Новым главным критиком украинцев стал Владимир Шульгин, редактор газеты «Киевлянин», который вместе с уже упомянутым публицистом Катковым взялся за организацию административного давления на украинцев.
Их усилия не пропали даром: Драгоманова лишили профессорского места в Киевском университете, и вскоре он уехал за границу. А в мае 1876 г. Александр ІІ подписывает в немецком городе Эмс так называемый Эмский указ. Было ликвидировано Юго-Западное отделение, закрыта двуязычная газета «Громады» «Киевский телеграф», запрещалась публикация в России любых оригинальных или переводных произведений на украинском языке вплоть до текстов под нотами (кроме исторических памятников и «изящной словесности», — но с разрешения цензуры и с русской орфографией), запрещался ввоз украинских изданий из заграницы (т. е. из австрийского Львова). Персональные наказания были мягкие — людям просто «предлагали» поработать в другом городе, подальше от Украины, и они, конечно, не могли отказаться. Этот указ 1876 г. действовал с некоторыми смягчениями до 1905 года. Он обрекал украинское движение исключительно на ограниченную культурно-просветительскую деятельность, что впоследствии сказалось на его слабости в политико-административной сфере. В смысле ассимиляции и русификации указ, несомненно, имел успех. Но, как и всякое действие, он вызвал противодействие, заставившее сознательных украинцев искать иные формы работы и чаще посещать заграницу — Австрию, ту же Швейцарию, другие страны, где можно было печататься на украинском. Заодно и кругозор расширить, и с российской революционной эмиграцией познакомиться.
«Громада» вскоре раскололась на две части: одни, сторонники продолжения упорной культурно-просветительской работы, последовали за историком Антоновичем, другие, более радикальные, — за Драгомановым, издававшем в Женеве журнал «Громада» (1878–1882). Это позволило последнему творчески свободно выразиться и сформулировать ряд политических идей, укрепивших народническую украинскую политическую традицию, коренящуюся еще в идеях кирилло-мефодиевцев, в том числе того же Костомарова. Она была господствующей в украинском движении в России до 1918 г., а наиболее известным последователем этой традиции в политике был глава Центральной Рады историк Михаил Грушевский. В оценке исторического пути Украины народничество уделяло внимание, прежде всего, народным массам, которые и выступают как главный двигатель истории. При этом деятельность элит, государственная традиция отодвигались на второй план или игнорировались.
Такие взгляды способствовали симпатиям украинских народников к социалистическим идеям. Любые действия украинских деятелей минувшего, направленные на ограничение народоправия (даже если это была попытка «национального освобождения»), воспринимались как вредные. Драгоманов, весьма разноплановый и эрудированный автор, обогатил это направление идеями Маркса, Энгельса, Лассаля, французского позитивизма, эволюционизма Спенсера, да еще и русских народников — Чернышевского, Лаврова, Михайловского. Он скорректировал оценку народных движений в зависимости от их последствий — способствовали они прогрессу страны или нет. Его общественно-политической программой стал, по сути, либеральный конституционализм: такие цели, как высвобождение гражданского общества, демократизация, децентрализация, развитие местного самоуправления, ориентация на европейские примеры (о чем мы уже упоминали).
Реализацию всего это ожидалось возложить на обновленную Россию, перестроенную по федеративной модели.
Идеи были, понятно, хорошие, но при жизни Драгоманова Россия никак не продвинулась в этом направлении; однако «народоправие» и «федерализм», «местное самоуправление» стали альфой и омегой украинского освободительного движения (четко обозначив весьма низкий порог его политических притязаний — все большее казалось фантастикой). Вообще же нам ограничить Драгоманова какой-то одной политической традицией просто невозможно: он был либералом в той же мере, что и социалистом; как и всякий человек, живущий интенсивной интеллектуальной жизнью, он часто сам себе противоречил; как для теоретика, а не реального политика, для него все «прогрессистские» идеологии были различными вариантами возможного. (Заметим, что непротиворечивы в своих мнениях только идиоты, остановившиеся в развитии.)
Еще одним результатом Эмского указа стало тесное сотрудничество надднепрянской и галицкой украинской интеллигенции. Монархия Габсбургов была не в пример либеральней Романовской. В 1873 г. по инициативе надднепрянцев Александра Конисского, Михаила Драгоманова, Дмитрия Пильчикова и на средства левобережной меценатки Евгении Милорадович основывается Литературное общество имени Тараса Шевченко (будущее мощное Научное общество Шевченко), издаются газеты и журналы. Запретительные меры в России вызывают негодование галицких украинцев, что приводит к некоторому снижению влияния местного москвофильского движения (о нем — далее). Тогда же, под впечатлением от объединения Италии Пьемонтским королевством, распространяется идея восприятия Галиции как «украинского Пьемонта» — источника национального возрождения и освобождения.
В то же время сближаются украинские и российские радикалы. Именно в русское революционное движение и уходили наиболее нетерпеливые украинцы, недовольные скромными требованиями своих более сдержанных товарищей. Однако заметим, что в некотором роде свою негативную роль Эмский указ все же сыграл — он не уничтожил украинское движение, но ограничил его такими формами работы, опыт которых потом никак не пригодился, а скорее навредил в ситуации политического и социального взрыва и созидания государственности в 1917–1918 гг.
В 1897 г. по данным переписи населения, украинский (малорусский) язык признают в качестве родного 72,5 % жителей подроссийской Украины. Однако очевидно, что эти люди проживали преимущественно в селах. Население городов возрастало в основном за счет миграции русских. На конец ХІХ в. среди жителей Киева выходцы из этнической России составляли 54 %. Это означало, что социальные изменения, вызванные модернизацией империи, неумолимо ускоряли ассимиляцию и обрусение. Все большее число людей получало образование, минуя фазу «украинской» грамотности. Быстро растущие полиэтничные и русскоязычные города становились растворителем сельской эмбриональной украинской идентичности, хотя само возрастание числа грамотных и образованных было и потенциальной перспективой для украинского движения, — но если бы ему позволяли более активно вмешиваться в этот процесс… В целом же социальные и демографические изменения вели к росту социальной напряженности и неудовлетворению широких масс своим положением. Правда, сами «широкие массы» вряд ли могли четко сформулировать свои идеологические предпочтения. В этом контексте и русские либералы, и украинофилы были ничтожным меньшинством на фоне миллионов безграмотных крестьян. Сама же империя так и не удосужилась ввести некие легальные «клапаны» для «выхода пара» социального недовольства. Эффективность и мощь великого государства потом окажутся столь же великой иллюзией, но для того, чтобы это понять, понадобится революция.
На рубеже веков старое украинофильство уже начинало выглядеть анахронизмом, забавой для ученых-гуманитариев и людей с этнографически-антикварными наклонностями. Новое поколение, как всегда, было критично и радикально — и в России, и на Украине. Результатом стало появление нелегальных партий, организованных на западных идеологических основаниях, несколько адаптированных к местным условиям. В более демократичном Львове в 1890 г. образуется Русско-украинская радикальная партия, а в 1891 г. в Каневе возникает Братство тарасовцев, критикующее «кабинетный» характер старого украинофильства.
В 1895 г. во Львове выходит в свет первый манифест новейшего «самостийничества» — брошюра «Украина irredenta [неискупленная — К. Г.]» Юлиана Бачинского, в которой декларируется обусловленная национальным чувством претензия украинцев на независимость. Само понятие «ирредентизм» означает борьбу за объединение народа, разделенного между разными государствами. В Украине идея «ирриденты» трансформировалось в идею «соборности» — объединения украинских земель.
В 1896 г. в Киеве возникает социал-демократическая организация, в 1897 г. — Украинская общая внепартийная организация (идейно наследовавшая «Громады»), ставшая основой либерально-демократического движения. Потом партии множатся: наиболее многочисленной и активной была нелегальная Революционная украинская партия (РУП, 1900). Интересная история ее первоначальной программы — брошюры Миколы Михновского «Самостийная Украина»: партия сочла лозунг независимости слишком радикальным, что вытолкнуло из нее самих «самостийников». Симпатии руповцев к марксизму обусловили сомнения части из них в том, а не выдуман ли вообще национальный вопрос буржуазией? Хотя в Украине его никак не могла придумать буржуазия, ибо «украинской буржуазии» практически не существовало. Было лишь несколько десятков обеспеченных людей, в основном потомков казацких родов, которые спонсировали украинское движение, любя его (словами мецената Евгена Чикаленко) «не только до глубины души, но и до глубины кармана». Хотя это явление не носило массового характера среди «представителей буржуазии», у украинских «революционеров», оно видимо, не вызывало особых симпатий. В 1905 г. РУП переживает раскол по национальному вопросу (камнем преткновения стал пункт об автономии), из нее вырастают две социал-демократические организации. Большинство сформировало Украинскую социал-демократическую рабочую партию (УСДРП). Ее членами были такие известные потом деятели 1917–1920 гг., как драматург и писатель Владимир Винниченко и публицист Симон Петлюра. Их целью была демократизация России и автономия Украины в ее составе. Петлюра еще явно не был «петлюровцем».
В ответе на этот вопрос мы несколько отойдем от привычного в украинском национальном мышлении «колониального тезиса» и упора на репрессивное подавление всего украинского (в области поддержки культурной самобытности и политических претензий вполне несомненного). Мы уже рассмотрели текущий ход событий на украинско-русском «фронте» в ХІХ в. Здесь же уместно показать и взгляд из России (как «один из») на то, почему не «украинцы продержались», а «русские не победили». Российский историк Алексей Миллер, вполне благодушно воспринимающий существование украинцев, предлагает посмотреть на процесс развития украинского национального самосознания и формирования украинской нации в XIX в. как на процесс закономерный, но не предопределенный. Иными словами, его исходный вопрос таков: была ли в XIX в. альтернатива украинскому движению и, если да, то почему она не была реализована?
Та потенциальная альтернатива (еретическая для украинских патриотов), которую Алексей Миллер пожелал рассмотреть, — это возможная полная русификация украинцев. Автор попытался перефразировать знаменитое изречение из Валуевского циркуляра о том, что «украинского языка не было, нет и быть не может», в формулу, которая тогда, в середине XIX в., вполне имела право на существование: «украинского языка могло бы не быть» как альтернативы русскому, подобно тому, как гэльский или провансальский существуют, но не являются сегодня альтернативой, соответственно, английскому и французскому. Последуем за авторским изложением.
Итак, большинство в русском образованном обществе и в правительственных кругах в течение всего XIX в. разделяет концепцию триединой русской нации, включающей в себя велико-, мало- и белорусов. В XVIII в. для реализации этой концепции была проделана, если воспользоваться современным штампом, большая и успешная работа. Административная автономия Гетманщины уничтожена, традиционные украинские элиты — в подавляющем большинстве инкорпорированы (включены) в русское господствующее сословие и ассимилированы, а более развитая в XVII в. и частично XVIII в. украинская культура подверглась провинциализации, став преимущественно крестьянской. Этим были созданы первоначальные предпосылки для решения значительно более важной и трудной задачи — русификации массы украинского крестьянства.
Можем ли мы оценить эту, безусловно, трудную задачу как заведомо невыполнимую для того времени? Доступный нам для сравнения благодаря Юджину Веберу (уже упомянутому в начале нашей книги) пример — Франция, в которой даже в середине XIX в. по крайней мере четверть населения не говорила по-французски, «патуа» (наречия) часто были настолько далеки от французского, что путешественнику не у кого было спросить дорогу — к концу ХІХ в. уже нереальная ситуация. С французским патриотизмом среди этих не говорящих по-французски крестьян дело обстояло плохо. Охотники сопротивляться франкоизации имелись. Между тем поэт Мистраль стал последним гением провансальского стихосложения, а его современник Шевченко — одним из основателей украинского литературного языка. То есть французам удалось, хотя только к концу XIX в., утвердить французский как единый язык высокой культуры для всей территории Франции, что позволило им в XX в. создать национальный миф о естественности, совершенной добровольности и давности этого состояния.
Почему русским не удалось сделать с Украиной того, что французы сделали с Лангедоком или Провансом? Неудача ассимиляционных процессов в Украине объясняется комплексом причин. Часть из них применительно к России условно можно определить как «внешние», часть связана с особенностями украинского этноса и развитием украинского национального движения и самосознания. Но были и сугубо «внутренние» причины, ограничивавшие русский ассимиляторский потенциал.
Осложнявшие решение этой задачи «внешние» факторы в самом общем виде можно определить так: в своем взаимодействии русские и украинцы никогда не были «один на один». После включения Правобережной Украины в состав империи социально (но не количественно) доминирующей группой здесь остались польские землевладельцы. Вплоть до второго польского восстания 1863 г. Петербург в своей политике в Украине придерживался по преимуществу имперско-сословной логики (вспомним цитированного выше Каппелера), видя в польских помещиках прежде всего опору для контроля над украинским крестьянством и поддержания крепостнического порядка. Только после 1863 г. правительство в значительной мере, хотя и не полностью, перешло от традиционно имперских, надэтнических к националистическим принципам формирования и проведения своей политики. Однако даже в начале XX в., после всех конфискаций и других мер правительства, направленных на ослабление польского землевладения в Украине, половина земельных угодий оставалась здесь в руках поляков, что во многом было связано с неэффективностью и продажностью русской администрации.
Русская высокая культура в Украине никогда не имела монопольного положения, польская всегда выступала конкурентом и альтернативным образцом для подражаний. Значительная часть текстов раннего, романтического периода развития украинского национализма, в том числе произведения Шевченко и Костомарова, имели в качестве образцов сочинения польских романтиков.
Как пишет А. Миллер, к этим же «внешним» факторам можно отнести сознательные усилия поляков, а несколько позже и австрийских властей — т. е. то, что в России XIX в. называлось польской и австрийской интригой. Во второй трети XIX в. польские политики, по преимуществу из среды эмиграции после первого восстания 1830–1831 гг., раньше самих украинцев сформулировали различные версии украинской идентичности[43].
Большинство этих концепций объединял антиимперский пафос, который нередко переплетался с антирусским чувством. Один из наиболее глубоких украинских историков Иван Лысяк-Рудницкий посвятил биографические очерки трем идеологам польского украинофильства: Ипполиту (Владимиру) Терлецкому, Михалу Чайковскому и Францишеку Духиньскому. Вывод Рудницкого однозначен: «Поляки-украинофилы и украинцы польского происхождения (граница между этими двумя категориями была очень зыбкой) внесли существенный вклад в создание новой Украины… Их влияние помогло украинскому возрождению преодолеть уровень аполитичного культурного регионализма и усилило его антироссийскую боевитость».
Уже само то обстоятельство, что не вся территория проживания украинского этноса находилась в составе Российской империи, создавало серьезные трудности для политики русификации украинцев. Более либеральный режим Габсбургов открывал нереальные для России возможности образовательной и публикаторской деятельности на украинском языке. Во второй половине XIX в. Галицию не случайно называли украинским Пьемонтом. Именно там переход украинской политической мысли к идее независимости произошел на рубеже веков, то есть на два десятилетия раньше, чем в подроссийской части Украины. Изданная здесь литература на украинском языке различными способами переправлялась в Российскую империю.
Цитируемый А. Миллером Джон-Пол Химка, самый авторитетный из современных специалистов по истории Галиции, вообще считает, что, если бы Россия получила Восточную Галицию после Венского конгресса в 1815 г. или даже оккупировала ее в 1878 г. в ходе Балканского кризиса, то «украинская игра была бы закончена не только в Галиции, но и в надднепрянской Украине».
Среди затруднявших ассимиляцию особенностей украинского этноса, прежде всего, следует выделить демографический и социальный факторы. Первый из них подробно проанализировал Д. Саундерс, подчеркнувший большую численность украинского этноса и его более высокую рождаемость по сравнению с русским. Продолжительность жизни на Украине также была в течение последних двух веков выше, чем в России. (Это, кстати, по А. Миллеру, еще одно свидетельство непригодности колониальной модели, по крайней мере в ее чистом виде, для описания русско-украинских отношений)[44].
Безусловно, русификацию затрудняли и этнические различия, историческая память об автономии и националистическое движение. Однако по своему уровню и масштабу эти факторы не выходят за пределы «общеевропейской нормы» для подобных ситуаций. Барьер этнокультурных различий не был как-то особенно высок. Примеров русификации украинского селянина — достаточно. Со своей стороны, русские никогда не отказывались от ассимиляции украинцев ни на официальном, ни на бытовом уровне.
Вряд ли можно говорить о какой-то исключительной силе и развитости украинского националистического движения до рубежа ХІХ и ХХ вв., даже если сравнивать его с сугубо «неисторическими» народами (согласно терминологии Отто Бауэра).
Алексей Миллер считает, что при всей важности упомянутых факторов, их недостаточно для объяснения неудачи русификации. Причины этой неудачи во многом нужно искать в неэффективности и ограниченности самих русификаторских усилий. Иначе говоря, это не только история успеха борьбы украинских националистов, но и история неудачи их противников.
Сравним политику французских и русских властей. Административные запреты — единственная сфера, где Петербург может конкурировать с Парижем. Подчеркну — конкурировать, но не превзойти. Трактуя украинский язык так же, как французы трактовали наречия-«патуа» (а это естественная позиция для сторонников концепции триединой русской нации), российские власти запрещали использование украинского в администрации, школе, издании книг «для народа», в чем совершенно не отличались от властей французских. Иначе говоря, преследования украинского языка в Российской империи отличаются своей жесткостью только на фоне отношения тех же российских властей к языкам других народов империи, но не на фоне французского опыта. И согласно русификаторской логике эти репрессии против украинского языка свидетельствуют, с одной стороны, об убежденности в необходимости и нормальности русификации украинцев, а с другой — об отсутствии такой убежденности по отношению, например, к эстонцам, но никак не о сознательном стремлении ущемить украинцев побольнее, чем кого-либо другого. От себя добавим, что «убежденность в необходимости» ассимиляции украинцев имела фундаментальное значение для самого образа «России» и «русских» — во времени и пространстве.
А. Миллер показывает, что в отношении этих запретительных мер в русском обществе и даже в правительственных кругах не было единства. Многие сторонники концепции триединой русской нации полагали, что процесс культурной унификации будет развиваться сам по себе, а усилия властей, особенно запретительного характера, лишь затрудняют его. (Уже славянофил Юрий Самарин высказывался в том смысле, что следует не посягать на украинскую культурную самобытность, а сосредоточиться на укреплении политико-экономического единства. Однако современный ему политический режим оставлял мало пространства для подобных усилий.)
Как бы то ни было, акты подобного рода могут иметь принципиально разную логику. Они могут быть мерами сугубо охранительного, запретительного порядка — и тогда судьба их печальна. Но они могут быть и частью активистского ассимиляторского плана. Однако для успеха наступательной ассимиляторской политики одних запретов совершенно недостаточно. Нужны также меры, которые в рамках русификаторской логики можно было бы назвать конструктивными.
Что могло заставить украинского крестьянина заговорить по-русски? Это, прежде всего, школа с русским языком преподавания и армия. (Эта практика действовала и в СССР. — К. Г.) Эффективность использования таких инструментов была низкой. Вспомним, что всеобщая воинская повинность вводится в России только в 1874 г., то есть заметно позднее, чем во Франции. При том, что избежать армейской службы крестьяне стремились всюду, а в России у них для этого было гораздо больше оснований, чем во Франции, где в армии их питание, жилье, гигиена и одежда были заметно лучше, чем дома. Позднее же, в период Первой мировой войны, российская армия сама стала не только ареной, но и одним из генераторов национальных разделов, приведших к «национализациям» частей в 1917 г.
Продолжая эту мысль, Алексей Миллер утверждает, что даже в начале XX в. школа, в силу плачевности своего положения, не могла служить эффективным инструментом русификации. Наладить качественную систему начального образования на Украине, как и повсюду в империи, Петербург был не в состоянии: как по финансовым, так и по политическим причинам. К последним относится общее ретроградство российских правителей, с подозрением смотревших на саму идею расширения круга образованных людей, а также постоянный конфликт с этими образованными людьми, которые охотнее отправлялись «в народ» с социалистической агитацией, чем служили государственным чиновниками и учителями. Не случайно правительство даже пыталось привлечь чиновников на службу в Украине учреждением специальных надбавок к жалованию.
Русский помещик также не был эффективным проводником русификации. Растянувшаяся на многие десятилетия борьба царских властей с польским землевладением и другими элементами польского влияния в так называемом Западном крае дала весьма небольшие результаты. России не удалось создать в Правобережной Украине сколько-нибудь мощного, культурно и социально эмансипированного слоя русских землевладельцев. Даже получивший на Украине землю русский помещик предпочитал жить в городе и никак не мог сравниться по своему культурному влиянию в деревне с польским шляхтичем-землевладельцем.
Слабость русских землевладельцев как группы по сравнению с польскими была, в свою очередь, причиной того, что земская реформа не была распространена на западные губернии и земские школы не были способны восполнить слабость государственной системы образования. От себя добавим, что энергичное развитие земств на Левобережье все равно привело к активизации просветительской деятельности и украинского движения, так что даже земства на Правобережье не обязательно могли бы преградить дорогу «подпольной украинизации».
Получается, что запретительные указы не удалось сделать частью эффективного наступательного ассимиляторского плана, независимо от желания авторов этих указов.
Цитированный А. Миллером историк Юджин Вебер подчеркивает, что все усилия французских властей — заметно более интенсивные, организованные и продолжительные, чем в России, — по насаждению французского языка не давали ощутимых результатов, пока они не оказались подкреплены такими неизбежными следствиями модернизации, как урбанизация, развитие системы дорог, рост мобильности населения. Иными словами, когда выгоды от владения французским стали очевидны и повседневно ощутимы. Если мы обратимся к украинской ситуации, то увидим справедливость этого замечания даже на материале начала XX в., когда, как считает А. Миллер, дело русификации украинцев по «французскому образцу» в целом было уже проиграно. Процент голосовавших за украинские списки на выборах в Учредительное собрание 1917 г. в городах был неизменно ниже, чем процент украинского населения — то есть ассимиляционные процессы работали. Однако быстрый рост городов в Российской империи начался только в последней декаде XIX в.
Таким образом, арсенал средств, которыми российское правительство могло воспользоваться в XIX в. для русификации украинцев, был ограничен из-за общей отсталости страны, запаздывания процессов модернизации и неэффективности административной системы. В свою очередь, слабости административной системы предопределяли непоследовательность российской политики, которая существенно менялась не только в связи со сменой самодержцев, но и генерал-губернаторов. Это отчасти объясняется отсутствием единства взглядов в вопросах о задачах, направлениях и средствах русификаторской политики как в правящих кругах, так и в обществе в целом, что во многом было связано с запоздалым отказом императорского двора от собственно имперской логики, делавшей акцент на традиционалистской, ненационалистической легитимации царской власти.
Сама необходимость целенаправленных усилий по русификации украинцев была в России осознана лишь в середине XIX в., который, собственно, и был тем «окном возможностей», когда такая политика могла дать результат. Но правительство оказалось неспособным эффективно воспользоваться даже теми средствами, которые были ему доступны. Отсутствие единства в правящих кругах и в общественном мнении дополнял постоянно углублявшийся в XIX в. кризис в отношениях власти именно с той образованной частью собственно русского общества, сотрудничество с которой было столь необходимо для успеха любых русификаторских усилий[45].
Также весьма важно, что сама модель социально-политического устройства самодержавной России становилась все менее приемлемой для ее граждан. Переход властей к контрреформаторской политике в 1870-х годах, утверждение бюрократическо-полицейского образа режима и нараставший с этого времени политический конфликт в самом русском обществе неизбежно подрывали привлекательность России как центра интеграционного притяжения для иноэтнических элит. Отсутствие представительских структур до 1905 г., равно как и политика самодержавия в отношении Государственной Думы и «национального» представительства в ней после 1905 г. и особенно 1907 г., выталкивали даже федералистически настроенных «национальных» политиков в положение потенциально революционной контрэлиты.
Закрытость политической системы даже в начале XX в. оставляла крестьянство вообще, и украинское в частности, отчужденным от политической жизни и открытым для влияния радикальной пропаганды, будь то чисто социалистического, или националистически окрашенного толка.
Таким образом, в российско-украинских отношениях XIX в. вполне проявилась ограниченность ассимиляторского потенциала царской России вообще. По сути дела, российское правительство полагалось на стихийную ассимиляцию, ограничившись системой запретов по отношению к пропагандистским усилиям украинских националистов. Реальный исторический итог развития этой ситуации оказался вполне закономерным.
Утешились ли украинские патриоты этой последней констатацией российского автора А. Миллера? Следуя «от обратного», он вполне убедительно показал то, что украинцы не столько «продержались» в печальный для своей элиты период русификации, сколько имперская Россия не потянула такую задачу, как культурно растворить наш тогда еще достаточно многочисленный народ. Внешние интриги, «западные спецоперации» не могли сыграть роль системного «возбуждения» украинства — скорее империя не смогла в силу своей отсталости от «передового Запада» преодолеть саму стихию украинского этнического существования, которая лишь слегка корректировалось на «политическом выходе» национальной интеллигенцией. Нас просто «не потянули».
Мы еле справляемся с одной нацией [поляками — К. Г.], а эти дурные головы хотят разбудить еще и мертво похороненную русскую нацию.
Начальник Львовской австрийской полиции о галицких «будителях», 1837
Несколько иначе сложились перспективы украинства в австрийской части украинского пространства — в Галиции, Закарпатье и Буковине[46]. Мы опишем ее вслед за львовским историком Ярославом Грицаком[47]. Галиция в результате разделов Речи Посполитой так и не отошла под контроль Российской империи, оставшись с 1772 г. за Габсбургами, хотя те поначалу не очень и жаждали овладеть этой частью Польши — территория была отсталой в экономическом плане и чрезмерно большой для легкого поглощения. Земли Галиции были большими, чем известные нам три области в пределах Западной Украины, — тогда она включала еще и Западную Галицию (Малую Польшу) с центром в Кракове. В крае доминировали польские землевладельцы, не оставлявшие закономерной мечты о восстановлении независимости Польши. Довольно-таки проблемный регион, а ведь у Габсбургов и так хватало хлопот на других стратегических направлениях.
Местные русины-украинцы представляли собой бедное малоземельное крестьянство и столь же нищих священнослужителей — греко-католиков (униатов) при отсутствии собственной светской элиты, которая успешно полонизировалась на протяжении предыдущих столетий. Поляки называли местных русинов «холопы и попы», поскольку те не имели своей шляхты. Положение греко-католической церкви уже давно было маргинальным: если во времена начала Унии она была реализацией масштабного плана воссоединения католичества и православия в интересах папства, то после XVII в. она, хоть и стала доминирующей конфессией среди украинского населения Галиции, Закарпатья и Волыни, уже не была востребована польскими властями. Она ограничивалась лишь небольшим регионом. Поэтому правовой аспект Унии — уравнение в правах священнослужителей-католиков и униатов — не соблюдался. Войны Хмельницкого смели Унию с Центральной Украины. Дальнейшая перспектива грекокатоличества была унылой — стать религией одного лишь крестьянства с продолжающимся материальным, социальным и образовательным упадком клира. Униатских священников даже заставляли отрабатывать барщину на господских полях. Следующий шаг этой уже истинно народной церкви был очевидным — окончательная деградация или переход в католичество, инициируемый польским Костелом в обход запретов Рима. И тут случились Габсбурги, которые фактически спасли греко-католическое украинское сообщество — правда, для реализации своих собственных интересов: модернизации империи и укрепления социальной роли угнетенных поляками русинов в пику очевидно неблагонадежным полякам. Австрийские монархи показали совершенно другой пример «просвещенного абсолютизма», сильно отличающегося в некоторых моментах от такового у Екатерины ІІ.
Спасителем русинов стал император Иосиф ІІ (правил в 1780–1790 гг.), который занимался приблизительно тем же, что и Екатерина, — унифицировал, греб свою империю под одну гребенку, но: он уравнивал своих подданных в юридических правах (насколько это было возможно), в конфессиональных, образовательных, экономических аспектах, преследуя цель модернизации империи и отдельных ее регионов. Галиция была одной из самых запущенных земель Австрии в социально-экономическом ключе, доставшись ей от Речи Посполитой явно не в лучшем виде. Поэтому Иосиф ІІ в 1781–1782 гг. упразднил в Галиции личную зависимость крестьян от помещиков, ограничил барщину, запретил увеличение панской земли за счет захвата крестьянских наделов, суд над крестьянами должен был осуществлять не пан, а специальный чиновник. Это разительно отличается от политики Екатерины ІІ, которая поступала наоборот. Просто каждый император в своем государстве приносил на окраины нормы центра: в Австрии было больше свободы, чем в Галиции, а в России — меньше свободы, чем в Гетманщине. И каждый подравнял окраину под себя.
Иосиф II также уравнял в правах и возможностях занимать должности католиков, протестантов и греко-католиков — для всех открылись пути на государственную службу и в университеты. Вместо Иезуитской коллегии в 1784 г. был возобновлен закрытый перед тем в 1773 г. Львовский университет. Нельзя сказать, что он стал «украинским», он был скорее для элиты — немцев и поляков, но туда можно было попасть и русину. При университете в 1787–1809 г. функционировал Рутенский институт (Studium Ruthenum[48]), где на философском и богословском факультетах обучались русины. В Вене при церкви св. Варвары была основана греко-католическая семинария (знаменитый среди галичан «Барбареум» (1774–1784) и «Конвикт» (1803–1893)), а в 1784 г. формируется система семинарий, в т. ч. — во Львове. Закарпатский (Мукачевский) епископ Андрей Бачинский сохранил Ужгородскую семинарию и добился возможности для своих студентов учиться во Львове. Это укрепило связи греко-католической церкви русинских земель через Карпаты. В 1777 г., в период соправления императрицы Марии-Терезии и Иосифа, был издан указ о всеобщем образовании (!), подкрепленный созданием системы школ для разных категорий населения. В начальной школе образование должно было получаться на родном языке, — такого права украинцы в России так и не добились.
Но нельзя сказать, что Иосиф ІІ был «влюблен» в русинов или евреев (которым он тоже дал «послабления»): он просто способствовал модернизации австрийской монархии, ведь для модернизации подданные должны быть образованней, инициативней, свободней, а за эти возможности они будут уважать государство, которое при этом их хорошо контролирует. Украинские крестьяне и греко-католический клир вдруг ощутили если не дух свободы, то, как минимум, обрели надежду на реальное улучшение условий своей жизни. Бюрократическое государство Габсбургов ввело социальный конфликт между селом и помещиком в юридическое русло: крестьяне начали судиться, а не на вилы поднимать (хотя иногда и это случалось). Император Иосиф стал кумиром галицких селян и греко-католического клира на полвека, если не на столетие; их искренние монархические чувства обусловили для русинов название «тирольцы Востока», т. е. они, как и жители австрийского горного Тироля, были до конца преданы Австрийской монархии.
Это не значит, что в Галиции воцарилась социальная гармония: это общество как было, так и оставалось сословным, а после смерти Иосифа его наследники Леопольд ІІ (1790–1792) и Франц (1792–1835) очень многое повернули вспять и в крестьянском вопросе, и в народном образовании… Но без иосифинских реформ конца XVIII в. не оживилась бы гражданская, общественная и культурная жизнь Галиции, давшая в результате накопления социального, экономического и образовательного ресурса национальное возрождение галицких украинцев. Ведь даже недолгая оттепель дает людям надежду на приход весны. Не будь ее, это возрождение, может, и происходило бы, но нет уверенности, что оно стало бы «украинским», а вполне может быть, что русины по обе стороны Карпат превратились бы в локальные отсталые этнографические группы (в составе поляков? венгров?) тихо сохраняющие экзотические особенности быта и фольклора без сверхзадач на будущее. А нации создаются людьми, для которых есть сверхзадачи. Но для постановки таковых еще надо созреть.
«Западенцы»
«Русская троица», «будители» украинцев Галиции: Маркиян Шашкевич, Иван Вагилевич, Яков Головацкий. Шашкевич умер в 32 года, Вагилевич в конце концов ушел в польское движение, а Головацкий — подался в москвофилы и переехал в Россию. Но зерна национальной идеи уже были ими брошены в землю и дали потом в Галиции обильные всходы.
Со временем условия для украинцев все же ухудшились. Наполеоновские войны несколько подорвали мощь австрийской монархии, а хронические недопонимания в «польском вопросе» породили у венской администрации мысль, что проще не проводить дороговатую либеральную унификацию в духе Иосифа ІІ, а просто достичь компромисса с местной галицкой элитой — польской шляхтой — на предмет консенсуса и лояльности в обмен на господствующие административные позиции в крае. Это стало концом «романа» с русинами. К этому времени все более образованное греко-католическое духовенство и вообще образованные люди переставали быть столь «близки к народу»: они перенимали стандарты более развитых культур и их языки — немецкий, польский, венгерский. Путь к образованию частенько бывает дорогой прочь от своей культурной среды. При господстве чужих языков (польский для тогдашних русинов был столь же понятен и знаком, как современным украинцам русский) возникают идеи, что чужие «выше» или «лучше» (как для многих современных украинцев русский) и проще перенять чужой, чем развить и усовершенствовать свой соответственно духу времени — ведь для этого нужно приложить усилия… Посему полонизация усилилась.
Но в той же униатской церкви существовало и другое течение, которое выступало за ее очищение, сохранение в духе уже не католицизма, а восточного обряда — православия. И возникает такое культурное и политическое течение, как москвофильство. Священные книги для греко-католиков оставались на церковнославянском языке, и часть галицкого духовенства, само того не подозревая, в сопротивлении полонизации решилась стать на тот путь, который прошел русский стандартный и литературный язык, — к опоре на язык старый книжный. Москвофилы верили в церковнославянский язык как в основу сохранения русинской идентичности в сопротивлении полонизации и как параллельный путь интеграции в российское культурное пространство (хотя «русский язык» в их исполнении — это не для слабонервных…). И имели на это полное право: в Галиции царила ситуация свободного выбора национальности из нескольких вариантов. По мере получения образования человек мог остаться русином (такие назвали себя несколько позже «украинцами»), мог стать поляком, мог податься в русские (россияне). Население в городах и местечках было необычайно пестрым: там жили поляки, евреи, немцы и русины. Каждый человек знал свой родной язык и еще один-два для повседневной жизни. (В сравнении с этим нас может поразить некая «сложность» усвоения украинского языка в русскоязычных регионах Украины.) Каждый в Дунайской монархии занимал свою нишу. Лучше всего, конечно, было стать «культурным австрийским немцем», но это требовало значительных инвестиций в образование. Оставался в основном «славянский выбор» — между доминирующими в крае поляками, мощным соседним Российским государством и наиболее ущемленным в возможностях и перспективах украинским вариантом, малоперспективным в обеих империях.
В результате галичане (в большинстве своем) выбрали самый проигрышный на ХІХ в. вариант — украинский. Здесь или начнешь верить в загадочную судьбу народов, или просто придешь к выводу, что этническая, старая культурная и языковая основа национальных движений (та основа, которая была до национализма и слова «нация») берет верх над более выгодными и престижными вариантами. Москвофильское движение, не изменяя исконным местным словам «русин» и «руський» (последнее в качестве прилагательного), доминировало в интеллигентских и церковных кругах Галиции с середины ХІХ в., но существенно утратило влияние на русинское сообщество к концу столетия. К моменту входа российских войск осенью 1914 г. во Львов, город был уже польско-украинским, так и не став польско-русским. И кто это все изменение проспонсировал? Никакой коварный Запад не потянул бы перевоспитание столь широких масс населения в украинском духе просто в пику «виртуальной Польше», полноценно жившей в крае, без участия Австрии, мало интересовавшейся русинами, при наличии рядом мощной России, которая считала галичан (равно как и малороссов) частью русской нации. Но так уж получилось, так уж «исторически сложилось».
«Долбите ту скалу»
Иван Франко (1856–1916). Энциклопедически образованный и всесторонне талантливый человек. Стал для Галиции таким же духовным вождем, как и Шевченко для Надднепрянщины. Сначала идеологически был последователем Драгоманова, но смог во многом его перерасти. Прошел эволюцию от пропаганды социал-демократических идей до стойкой критики марксизма как «религии, основанной на догмах ненависти и классовой борьбы». Советская власть эти его отступления с единственно верного пути скрывала, поскольку для присоединенной Западной Украины нужен был свой «герой-революционер», и забыть о Франко было крайне сложно.
Я не буду вдаваться в подробности польско-украинских и украинско-москвофильских отношений. Рассмотрим лишь в общих чертах. Наполеоновские войны, как и все глобальные пертурбации, оживили общественную жизнь. В 1818 г. русины добиваются введения их «руського», «рутенського» языка наряду с польским в начальных школах, а греко-католической церкви разрешался контроль над школами там, где большинство принадлежало к этой конфессии. В 1820-1830-е годы издаются первые грамматики «руського языка» (повторюсь, это совсем не то, что мы имеем в виду сегодня под «русским языком»). Укрепилось понимание того, что русинский народ — отдельная нация, живущая и под Австрией, и под Россией, но поначалу галицкие священники-просветители не осознавали необходимости «посадить» свой литературный язык на основу живого разговорного. Поэтому у них получался загадочный церковнославянско-украинский «суржик», явно отстающий от словесного качества современных им литератур поляков и немцев.
После польского восстания в 1830–1831 гг. национальную бациллу подхватывают талантливые русины-семинаристы Маркиян Шашкевич, Иван Вагипевич и Яков Головацкий, с 1832 г. получившие прозвище «Руськая троица». Дискуссии о польской независимости заставили новое поколение русинов задуматься о том, а чего ж они-то сами хотят. До того тесно связанные с польским культурным миром края, они порывают со вчерашними товарищами — ведь нельзя построить две разные нации на одной территории. Влияние идей чешского и словацкого национального возрождения, приход в Галицию «Энеиды» Котляревского и европейской моды на фольклор обращают «Троицу» и их соратников к живому народному языку. И тут австрийские власти начали подозревать, что его использование в литературе может привести к украинскому политическому движению, которым может воспользоваться соседняя Россия. Старшие товарищи греко-католики тоже без энтузиазма смотрели на лингвистические упражнения младших. Однако в 1837 г. при помощи сербских друзей Головацкий издал в Пеште «Русалку Днестровую» — альманах, не зафиксировавший особых литературных достижений, но пустивший живой русинский язык в литературу. Как и следовало ожидать, оказалось, что этот язык мало чем отличался от того, который жил на восток от австро-российской границы. Организаторам этого дела жизнь порядком «подпортили», тираж конфисковали, разошлось всего штук 200, но для будущего задел был сделан.
После польского восстания 1846 г. австрийские власти «добреют» к русинам. В 1848 г. Австрийскую империю трясет революция, которая являлась вполне национально-демократической, поскольку постарались все национальности, и при этом с демократическим требованиями. Поляки во Львове выступили в роли революционеров, русины — в роли скорее консерваторов, но их орган Главная Руськая Рада все-таки заявил, что галицкие русины являются частью 15-миллионного малорусского народа, и подтвердил властям, что они не один народ с великороссами. Наибольшим успехом Рады было собрание 200 тысяч подписей под требованием разделить Галицию на польскую и русинскую части. В конце 1848 г. революционные «проявления» подавили, национальное движение галицких русинов опять успокоилось, но уже существовала программа-минимум: разделение Галиции. Старый парадокс национальных движений: каких-то маленьких поступательных шажков, оцененных единицами, потом хватало на очень большие страсти и очень Большие События.
В 1850-е годы наступила реакция, связанная с наместником края польским графом А. Голуховским. Неоцененный многими поляками патриот Польши, он был в прекрасных отношениях с Веной и удачно лоббировал польские интересы в Галиции, сочетая их с дискредитацией русинов как «русофилов» (российская интрига). Ему принадлежит заслуга попытки (правда, неудачной) перевести русинский язык на латиницу.
После поражений от Франции и Италии в 1859 г. и от Пруссии в 1866 г. Австрия оказалась в тени новообразованной Германской империи, перестала быть «немецким государством», ее начали воспринимать как набор осколков разных народов («лоскутная империя»). В 1867 г. Австрийская империя стала двуединой — Австро-Венгерской, чтобы успокоить воспрявших духом и экономикой венгров. Закарпатье отошло в венгерскую часть страны, Буковина и Галиция — в австрийскую, причем в Галиции осуществлялся польско-австрийский компромисс с предоставлением полякам особых прав и возможностей. Русинам в Галицком сейме предоставлялось всего лишь около 15 % мест. Начался новый виток полонизации.
Как видим, пока никак не удается проследить осуществление такой популярной в российской исторической публицистике идеи об австрийской интриге, направленной на распространение и поддержку украинского движения в пику России. Пока видим только поддержку Австрией поляков — потому что те этого добились… Но, может, это позже Запад начнет плести интриги против «общерусского единства»? В принципе, в дальнейшем историки «интригу» находят, но, к сожалению, в пользу не украинцев, а поляков. Подавстрийские поляки решают, что, добившись компромисса с Веной, Галиция станет «польским Пьемонтом» — центром национального возрождения и объединения польских территорий (особенно после того, как очередное восстание в 1863 г. в подроссийской Польше было потоплено в крови). К компромиссу между поляками и русинами призывают лишь краковские интеллектуалы-консерваторы, иные же польские политические силы не признают русинов отдельной нацией, а лишь ветвью поляков (ничего не напоминает?). Формы австрийской демократии с выборами в краевой сейм и венский рейхсрат (с 1873 г.) осуществлялись с использованием польского админресурса и откровенно фальсифицировались на местах.
Как это все отразилось на галицких украинцах? Понятно, что они отчасти разочаровались в Вене. Они почувствовали себя брошенными на польский произвол, начались разброд и шатание. Москвофилы считали, что «лучше утопиться в российском море, чем в польской луже», и на некоторое время возглавили русинский политикум, получив финансовую поддержку из России — чем не «российская интрига»? Тем более что после польского восстания начались репрессии против украинского языка в России, и Петербургу было логично продолжить эту политику русификации и в «тылу» врага, за галицкой границей. Популярность москвофилов среди галицкой общественности продлилась 20 лет, и ее поддержали многие, кто зачинал украинское движение в крае — и член «Троицы» Яков Головацкий в том числе. Крестьяне (эти «тирольцы Востока») будут разочарованы монархией, поскольку приходил «свободный рынок» и обезземеление, Австрия терпела военные поражения, а на российском украинском Правобережье проводились репрессии против поляков, упразднялось крепостное право по льготной для крестьян схеме. Крестьяне верили, что скоро придет «белый царь», выгонит поляков-землевладельцев и евреев-ростовщиков, раздаст землю народу. Вот-вот, казалось, приближается заветное единение русских племен…
Но «буржуазные украинские националисты» не дремали! Еще в 1860-е годы усиливается идейное влияние надднепрянцев на галицкую национальную жизнь, и там зарождается народовское (народническое) движение, представленное молодым поколением (например, уже младшим Шашкевичем — Владимиром). Появляются издания на народном языке, а в 1868 г. основывается общество «Просвита» («Просвещение»), ставшее одним из самых мощных просветительских движений в истории Украины, перекинувшись потом и в российскую ее часть. Надднепрянцы, ущемляемые в правах в Российской империи, начинают кампанию по превращению Галиции не в польский, а в «украинский Пьемонт» — центр украинского национального возрождения. В 1873 г. по инициативе надднепрянцев Александра Конисского, Михаила Драгоманова, Дмитрия Пильчикова на средства полтавской помещицы Елизаветы Милорадович и при активном участии галичан во Львове было создано литературно-научное Общество имени Шевченко (ставшее на рубеже веков фактически украинской Академией наук).
В каком-то смысле борьба российских властей и украинского движения распространилась на территорию Австрии. Местная национальная почва была плодородной, и в 1880-е годы народовцы оттесняют москвофилов на второй план. А незадолго до этого, в 1870-е годы, возникает и радикальное, социалистическое, течение — во главе с Иваном Франко, Михаилом Павликом и Остапом Терлецким (тут тоже не обошлось без влияния Драгоманова). В 1890 г. возникает первая украинская политическая партия в Галиции — Русько-украинская радикальная партия (РУРП), а дальше в дискуссии между уже «постаревшими» Франко и Павликом и «молодыми» марксистами возникает лозунг политической независимости Украины — в брошюре Юлиана Бачинского «Украина ирредента» и новой редакции программы РУРП.
Параллельно росло и политическое влияние украинского движения, которое привлекает к себе внимание. Возникает еще одна украинская кафедра в университете, еще одна украинская гимназия, в 1893 г. узаконивается фонетическое украинское правописание и попадает в школьные учебники. В 1890–1894 гг. даже происходит краткая «новая эра» польскоукраинского взаимопонимания. В 1894 г. во Львов из Киева приезжает возглавить организованную историческую кафедру ученик Антоновича Михаил Грушевский (о нем подробнее — дальше) и в 1897 г. он уже возглавляет Научное общество им. Шевченко (НТШ).
Украинское галицкое сообщество все больше политически структурируется: часть народовцев и радикалов отказываются от социалистической идеологии в пользу национальной идеи и объединяются в украинскую национально-демократическую партию (УНДП, 1899) — самое массовое политическое движение. Появились клерикалы, оставались радикалы, укрепились социал-демократы. Это была та политическая структуризация, которая вооружила галицких украинцем тем политическим опытом, который подроссийские украинцы могли получить лишь после революции 1917 г. — опыт легальной многопартийной системы в условиях политической свободы. Но надднепрянцы тогда получили российскую гражданскую войну и интервенцию — поздно было учиться. Поэтому украинский политический опыт галичан был на момент 1918 г. (т. е независимости) гораздо более зрелым, а национальные приоритеты более разработанными и прагматичными. Без идеалистического идиотизма надднепрянских социалистов, угробившего украинскую государственность.
Возвращаясь к сквозной теме нашей книжки — кто же из них был украинским националистом? — можем сказать: в Галиции — все представители национальных сил (от клерикалов до социал-демократов), поскольку они все более ориентировались на реализацию украинской национальной государственности.
В 1902 г. сторонники упомянутого нами в предыдущем разделе о Надднепрянщине Миколы Михновского образовали Украинскую народную партию, целью которой была «одна, единая, неделимая от Карпат аж до Кавказа, самостоятельная, свободная, демократическая Украина — республика рабочих людей — вот национальный украинский идеал». Эта цель была сформулирована в первой из «Десяти заповедей УНП», чаще называемых «Десятью заповедями украинского националиста», к числу которых относились и последующие:
2. Все люди — твои братья, но москали, ляхи, венгры, румыны и евреи суть враги нашего народа, пока они господствуют над нами и эксплуатируют нас.
3. Украина — для украинцев. Итак, выгони отовсюду с Украины чужаков-угнетателей.
4. Всюду и всегда употребляй украинский язык. Пусть ни жена твоя, ни дети твои не поганят твоего дома языком чужаков-угнетателей.
5. Уважай деятелей родного края, ненавидь его врагов, отвергай оборотней-отступников, и хорошо будет всему твоему народу и тебе.
6. Не убивай Украину своим равнодушием к всенародным интересам.
7. Не стань оборотнем-отступником.
8. Не оббирай собственный свой народ, работая на врагов Украины.
9. Помогай своему земляку прежде всего. Держись вместе.
10. Не бери себе жены из чужаков, поскольку дети твои будут тебе врагами, не дружи с врагами нашего народа, потому что ты добавляешь им силы и отваги.
Эти эпатажные для тогдашних «политических украинцев» заявления были только на обложке программы партии, все внутри посвящалось социальным проблемам, напрямую не связанными с заявленными «заповедями». Это делает маловлиятельное движение Миколы Михновского интересным с точки зрения вопроса — был ли автор «заповедей» «первым украинским националистом».
Вполне логично, что развивающееся национальное движение, разрастаясь, обретало свои крайности: одна уже начинала отвергать национальное в пользу социальных приоритетов, а другая начинала национальное (в данном случае сугубо этническое) абсолютизировать. Поскольку все политические и культурные движения, исходящие из тезиса о существовании украинской нации (отдельного украинского народа), были, по сути своей, движениями, представлявшими украинский национализм, они все были националистичны — украинские социалисты тоже представляли национализм. Отходя от национальных приоритетов в пользу воображаемого «социалистического интернационализма», часть из них начинала выпадать из этой обоймы, но многие потом вернулись, когда реалии украинско-российской войны 1917–1921 гг. заставили их сделать окончательный выбор (хотя кто-то, конечно, сделал выбор и в обратном направлении — от национального к социалистически «интернациональному»). Посему считать (исходя из «Десяти заповедей») «националистом» только Михновского и его немногочисленных последователей — неверно.
Настоящий мужчина
Леся Украинка (1871–1913) — блестящая поэтесса, человек огромной духовной силы. Племянница Драгоманова, который во многом на нее повлиял. Ее талант и творческая мощь очень многих и многих людей обратили в украинскую веру. Она была пламенным критиком любых оппортунистов и соглашателей. Ее унес в могилу туберкулез — бич тогдашней интеллигенции.
Мне кажется, что тезис об «эпатаже», «провокации» в данном случае будет наиболее верным: Михновский в своей пробе пера («Самостийной Украине», предназначенной для Украинской революционной партии) снабдил социалистическое содержание брошюры националистической формой, крайне этим озадачив других товарищей по движению. Зная дальнейшую деятельность Михновского, иную трактовку я дать не могу. Он был «самостийником», т. е. мыслил более «национально», чем его соратники, по-провинциальному эпигонски повторявшие идеи российского марксизма. Однако при том он и не был каким-то украинским шовинистом, как можно было бы предположить. Его кругозор был шире, и он уже видел возможности национальной самореализации украинцев, в то время как его современники были ограничены в интересах исключительно социальными проблемами народных масс. Им не хватало смелости хоть сколько-нибудь выступить против социалистически-интернациональной идейной моды российских социал-демократов. Идея независимой государственности не воспринималась украинскими активистами, пока сама жизнь не заставила их действовать как «самостийников».
До 1917 г. идеи Михновского оставались маргинальными в украинском левом (а другого не было) «политикуме». В год революции он показал себя одним из первых украинских государственников, призывая к скорейшему строительству вооруженных сил. В результате имел место грустный парадокс: его видение ситуации оказалось верным, но сам он, изначально излагавший адекватный взгляд на перспективы украинства, оказался вытолкнутым из политического процесса теми, кто со значительным опозданием стал реализовывать его идеи, — тем же Петлюрой. Поэтому действительно заслуженной им роли в освободительном движении 1917–1921 гг. Михновскому сыграть так и не удалось. Он во многом опередил свое время, а те, что его критиковали, пришли к тому же видению, но когда было уже слишком поздно. Среди немногих единомышленников Михновского можно назвать Вячеслава Липинского и Дмитра Донцова (о которых речь пойдет ниже), но они оставались в своей среде такими же одинокими и невостребованными.
Возвращаясь к вопросу о том, кто же был «первым националистом», уточнимся, что мы не делаем сам «национализм» исключительно негативным ярлыком. Вспомним, что национализм — это просто система ценностей, где понятие «нации» является ключевым, но, кроме идеи самоопределения (которая сама по себе влечет некие политические последствия), все остальные его составляющие — политически нейтральны[49]. Все конкретные проявления национализма уже зависят от тех «политических союзов», в которые национализм «вступает», — с социалистами, либералами, консерваторами, правыми и левыми экстремистами, людьми умеренными или террористами, зависит также от конкретных коллизий в обществе (ведь, например, гражданская война может крайне радикализовать все конфликты и сделать из респектабельного умеренного джентльмена жесткого экстремиста или тирана).
Поэтому на честь называться первыми украинскими националистами могут скорее претендовать Костомаров и Шевченко, да и то потому, что в их время уже начинало работать современное понятие «народа-нации» и «Украина» для них уже была широким пространством, определяемым этнической территорией определенного народа, не ограниченной только Малороссией или другой локальной областью. Они уже были людьми эпохи модерного национализма и выразителями вполне очевидной европейской интеллектуальной моды, которая лишь по-новому оформила претензии и так уже давно существующего украинского народа (как бы он себя не называл в зависимости от эпохи и ситуации). «Этнографизм» и «демократизм» просто сместил акценты и сделал мотивацию и опору движения за самобытность определенной исторической земли не элитарной, а массово-народной. Плоды Просвещения теперь озадачили украинскую элиту «народом», который как оправдывал своим существованием ее усилия, так и одновременно отягощал ее необходимостью мобилизовать себя на борьбу за свои «национальные идеалы».
Здесь необходимо также заметить, что в проектах украинского движения того времени еще слабо улавливается ключевое противоречие между двумя определениями нации — этническим и политическим. Слабо — по той причине, что лозунг национальной автономии в пределах России акцентировал внимание на этнически украинском обосновании этой идеи. Только наличие отдельного украинского этноса (народа) как культурноязыкового отдельного сообщества людей узаконивало эти претензии. Но точно так же очевидно, что очерчиваемое украинскими этническими границами пространство имело полиэтничное население, специализированное по роду деятельности (евреи — торговцы, ремесленники и предприниматели, русские — чиновники, землевладельцы и пролетарии, поляки — землевладельцы и мещане, украинцы присутствуют понемногу везде, но неассимилированные — пашут в поле) — как с этим «пестреньким» населением быть? Украинские левые, почти монополизировавшие фактически с начала ХХ в. украинское движение, поминали в своих проектах защиту интересов всех наций, поскольку «украинский вопрос» не мог решаться вне контекста общего «национального вопроса в России». Но, похоже, что отсутствие у них самостийнических амбиций не ставило перед ними такого вопроса, как «другие национальности в Украине». Ведь только взятие на себя ответственности за независимое государство во всей полноте очерчивания принципов существования отдельного «политического тела» могло поднять «национальный вопрос» внутри, а не вне «украинского вопроса». Для духовного лидера тогдашних «сознательных украинцев» историка Михаила Грушевского идея независимости ассоциировалась с «зоологическим национализмом» (я думал раньше, что это термин советской пропаганды — а ведь нет!), — неудивительно, что у него потом что-то с этой независимостью не получилось, поскольку для независимости «зоологический национализм» как раз и не нужен, ибо в полиэтническом обществе подрывает ее изначально. Значит, у Грушевского просто не было каких-либо идей «на случай независимости».
Неясность в видении этой проблемы отразилась на всем развитии представлений об украинской нации в ХХ в., но тогда, когда украинцы решали свою проблему, а другие нации — свои, многие сознательные украинцы начинали естественно себя ощущать этнической нацией, выделяемой в имперской социальной структуре по социальным категориям, говорящим на украинском языке: многомиллионное крестьянство и малочисленная национальная интеллигенция. С таким социальным набором, как сегодня, очевидно, нечего было соваться в державные нации, но: тогдашние украинские левые не хотели независимости! Потом, когда развал России и большевистский переворот заставят их провозгласить нежеланный суверенитет, они с ним не справятся, исходя из очевидной узости социальной базы. Многомиллионное крестьянство — это конечно, славно, но оно имеет политический смысл, когда полностью заряжено национальной идеологией, а не живет своей отдельной политически бессознательной жизнью. А кто будет строить сложные институты современной государственности: патриотические газетные публицисты или пастухи и пахари? Если бы проект независимости готовился заранее, то люди, имеющие определенный широкий кругозор и способные вообще постигнуть сущность этого процесса эмансипации в большом и часто очень враждебном мире, задумались бы о том, что этнополитический организм (суверенная государственность на основе украинских этнических претензий) должен иметь все необходимые «органы» — в администрации, экономике, культуре. Необходима была социальная, политическая и культурная ниша для других этнических групп, вполне необходимых для существования украинского общества, нужна была политическая (гражданская) нация, основанная на идее государственной лояльности и патриотизма, безотносительно к языку общения. И замечу: все, что я говорил выше, касалось только российской части Украины, а рядом находились еще более пестрые габсбургские Галиция, Закарпатье и Буковина. Даже в «националистической», по российским представлениям, Галиции такой человек, как Иван Франко, один из величайших украинских (и европейских) универсальных умов того времени, считал украинскую независимость находящейся «за пределами возможного». Видимо, имел на то основания.
До 1918 г. «самостийники» были очевидными маргиналами украинского движения в России. То есть, мало кто думал не только о перспективах независимой «соборной Украины» вообще, но и о независимости вполне самодостаточной Большой, российской ее части в частности. Стоит ли удивляться тому количеству глупостей, просчетов и банальной бездарности, неподготовленности и непрофессионализма в созидании украинской независимой государственности в 1917–1920 гг.?
Повторю еще одну, высказанную ранее мысль: эта узость кругозора определялась далеко не в последнюю очередь и тем крайне узким полем возможностей, которые предоставляла украинцам Империя; она пала в 1917 г., потянув за собой в пропасть те политические силы, которые сформировались в ее теле, оставив чистое пространство для экстремистов-большевиков. (Как писал Шевченко про давнишнюю Гетманщину: «Правда ваша: Польша пала, да и вас раздавила!») У большевиков горизонты были неограниченны, поскольку они и не пытались легально работать до 1917 г., они были «никем», а с этой позиции очень легко стать «всем». Украинцы же просто не успевали модернизировать свое национальное мышление и представление о «пределах возможного» в сумасшедшей скорости краха «старого мира». В последующих событиях мог выиграть только самый радикальный, нетерпимый и жестокий, чего (в ненужное уже утешение) про тогдашних «политических украинцев» сказать нельзя.
Михаил Грушевский (1866–1934) воплощает в себе все достижения и недостатки украинского движения с конца ХІХ в. до 1918 г., исходя из того банального факта, что он был лидером этого движения. Не формальным, но признанным авторитетом, что и обусловило безальтернативность его заочного избрания главой Украинской Центральной Рады в марте 1917 г. Этот человек объединял в себе две соседние Украины (Надднепрянскую и Галицкую), и от него как автора многотомной «Истории Украины-Руси» зависело ее прошлое — то, которое, по мнению его последователей, закономерно определяло ее будущее.
Отец-основатель
Михаил Грушевский. Консолидировал украинское движение по обе стороны австро-российской границы, был лидером украинской интеллигенции начала ХХ в., создал схему «длинной» истории Украины и многотомно ее развернул, возглавил Центральную раду в 1917 г. Как ученый был гораздо более успешен, чем политик. Побывал в эмиграции, вернулся в СССР, стал академиком. С 1929 г. все основанные им научные структуры были распущены, а сам Грушевский выслан из Украины. Умер своей смертью (многие, правда, в это не верят) в 1934 г.
Он родился в семье обеспеченного православного священника в городе Холм (тогдашняя «русская Польша»), юность провел в Грузии, и там же заинтересовался украинством (подписываясь на украинские издания). Является ли Тифлис кузницей украинских националистов — неразрешимый пока вопрос. Грушевский — одна из загадок национального сознания: найти факторы, объективно толкнувшие его в украинское движение, практически невозможно. Он еще толком не владел украинским языком, но тот ему нравился, ему хотелось что-то писать и приобщиться к украинской литературе. Однако в результате это вылилось в интерес к истории (можно ли представить себе тогдашнего «сознательного украинца», далекого от истории Украины?), который приобрел научное обрамление в Киевском университете Святого Владимира. Ученик профессора Владимира Антоновича, Грушевский стал частью того академического проекта, о котором уже говорилось выше, — «областная история» Южной Руси, преодолевавшая порог монгольского нашествия и достигающая литовского XIV в. Судя по тому, что Грушевскому была доверена именно Киевская земля, он имел наилучшие перспективы. Его постигла быстрая научная карьера: в 28 лет (крайне рано по тем респектабельным временам) он стал ординарным профессором кафедры «всемирной истории с особенным вниманием к Восточной Европе», а прямо говоря — кафедры истории Украины Львовского университета. Шаг неординарный: он был «импортирован», «выписан» из Российской империи в австрийский университет на сомнительное (с политической точки зрения) научное направление. Здесь сыграл свою роль и авторитет профессора Антоновича в украинских галицких кругах, и, видимо, организационный и научный потенциал молодого ученого. Насчет организационного потенциала никто не ошибся: активность Грушевского в галицких пределах была более чем масштабной. Он очень энергично и успешно находил средства для Научного общества имени Шевченко (НТШ), которое и возглавил в 1897 г.
Его активность и организаторские способности сделали Общество авторитетным объединением ученых; Грушевский фактически создал во Львове солидную школу истории Украины, которой удалось развить исследование украинского минувшего и которая сыграла свою роль и в те времена, когда на «востоке» при советской власти украинская история пришла в упадок. Разнообразные украинские издания выходили и множились, а их качество улучшалось. Нельзя, конечно, здесь все достижения валить на Грушевского, галицкая национальная жизнь имела свои закономерности развития и свой эффект «снежного кома». Грушевский был очевидным научным авторитетом, который стал почитаемым организатором движения вообще. Тогдашний украинский мир был не очень емок, имея свои пределы роста: Грушевский достиг их первым. Выше тогда было некуда.
Михаил Грушевский как личность никогда не вызывал однозначных оценок; ему были свойственны большие амбиции, что вызывало различные противодействия в весьма тесных украинских кругах. Его восприятие мира (если исходить из его дневника) — не самое оптимистичное, скорее ипохондрически-раздражительное, но потенциал созидательности был более чем велик, судя по результатам. Кто прав, а кто виноват в тех межличностных страстях — судить сложно. Фактом остается то, что для обеих Украин, Галицкой и Надднепрянской, к 1914 г., разделившему их по две стороны фронта, Грушевский стал очевидным надпартийным лидером украинского движения. Его непосредственная деятельность связывалась со Львовом, позволявшим гораздо больше в силу либеральности габсбургской монархии, а основные усилия — с подроссийской Украиной, где Грушевский пытался развить научную составляющую украинской общественной жизни, а своей активностью во Львове еще просто оживлял межукраинские контакты.
Крайние нелюбители Грушевского называют его «австрийским агентом», изначально нанятым Австрией для подрывной деятельности против России. Проблема в том, что украинское движение существовало и организационно развивалось, завоевывая себе влияние по обе стороны межукраинской границы. Не стал бы Грушевский заведующим кафедрой, «выбитой» у Вены украинцами-галичанами, — стал бы кто-то другой, но здесь имел место определенный реверанс — передача эстафеты из Киева (где сосредотачивалась более серьезная историческая школа, особенно по Руси) во Львов. Разве что австрияки заранее подкупили киевского профессора-украинофила Антоновича, чтобы выпросить у него лучшего ученика. Человек, занимающийся украинским движением «из Львова», в то время был обречен на то, что его считали бы в России шпионом Австрии (Грушевский это ощутил на себе в 1914 г., когда сразу же попал в ссылку).
Новое оформление украинского пространства
Если в XVII–XVIII вв. пределы стран определялись по правовым традициям феодальной эпохи, то в ХІХ в. современный национализм, этнография и языкознание перерисовали карту Европы наново. На карте 1 мы видим «Славянские земли» (1842) — результат исследований одного из славянских «будителей» Павла Йозефа Шафарика (1795–1861). На ней впервые четко очерчен ареал малоросов-украинцев. Карта 2 — уже отечественный продукт: «Карта южнорусских наречий и говоров» (1871). Авторы — Павел Чубинский и Кость Михальчук, которые работали в Юго-Западном отделе Русского географического общества.
Как всегда, страны, где была какая-то свобода слова, вызывали гневное осуждение со стороны тех, где такой свободы не было. Пропаганда русских националистов всегда ориентировалась на то, чтобы считать любые проявления украинскости на уровне выше местнического патриотизма интригой враждебного Запада. В этом смысле начало ХХ в. никак не отличается от начала ХХІ в. Все мнения об украинском движении столетней давности можно найти в современных российских СМИ. Ничего не меняется (хорошо это или плохо — кому как), зато удобно для того, чтобы быстро и прямо сейчас сориентироваться в «украинской проблеме». Уточню: спонсором, выдумывающим отдельную Украину и украинцев, обычно является основной геополитический или идеологический конкурент России, хотя он об этом может и не догадываться — Украина страна маловатая для глобальных конфликтов и потому слишком часто «выдумывала» себя самостоятельно.
Малая, но тем более весомая удача для тогдашних украинцев состояла в том, что у них была Галиция — очень небольшая древняя украинская земля, где на малом, этнически гораздо более пестром пространстве можно было за несколько лет сотворить то, на что в Российской империи ушли бы десятилетия. Российско-австрийские отношения находились в ситуации минимума взаимных подрывных усилий, поскольку из-за этнической пестроты обе империи держали друг друга за горло в вопросе тех же поляков и украинцев: Россия подкармливала галицких москвофилов (на тогдашнем местном жаргоне — «рублефилов»), считающих себя русскими (в смысле россиянами), Австрия же не третировала галицких русинов-украинцев, которые, однако, были скорее запасным аргументом против австрийских поляков (доминирующих в регионе по соглашению с Веной с конца 1860-х гг.), нежели способом «подрыва» России. Поляки были гораздо большей общей головной болью обеих империй, той болью, которая делала их до трагического военного разрыва, гораздо больше союзниками, чем противниками. Хорошим критерием шпионства Грушевского на пользу Австрии было то, что в 1914 г., в отличие от многих украинских политических эмигрантов, оставшихся в Австрии на всю войну и ведших антироссийскую (т. е. украинскую) пропаганду среди украинских военнопленных, он вернулся домой (Грушевский был подданым Российской империи), за что и получил ссылку.
Появились на карте
(1) «Народная энциклопедия научных и прикладных знаний» «Харьковского общества распространения в народе грамотности», т. 6 «Антрополого-географический» (издано в Москве, 1912) на карте «Народонаселение Европы» разместила отдельных «малоруссов». Хотя авторы «Народной энциклопедии» предусмотрительно до самого Харькова надпись «малоруссы» не довели, и политкорректно остались под нейтральным титлом «славяне». Ни вашим — ни нашим. Издание было либеральное, а вот в «допущенных» учебниках (2) до 1917 г. позволялось, видимо, на таких картах писать только «русские», покрывая ими все восточнославянское пространство: «Начальный курс географии» Г. Иванова, — Петроград, 1914.
Позже, в 1917 г., он все никак не хотел отделить Украину от России, даже упирался. Тем более, не присоединял ее к Австрии, хотя имел на это шанс как лидер Центральной Рады во время брестских переговоров о мире, когда свою волю фактически диктовали немцы и австрийцы. Наоборот, секретное приложение к мирному договору УНР и Центральных держав предполагало подрыв тогдашнего австрийского единства в смысле образования в Галиции как отдельного «коронного края». Так что Бог с ним, со шпионством, вернемся к истории.
Михаил Грушевский выполнил необычайно важную для украинцев работу: он их академически, т. е квалифицированно исторически, обосновал. Многотомно, что особенно приятно для тех, кто любит толстые книжки как мощный аргумент в споре. Проследив телодвижения украинского народа в предыдущей главе, мы можем оценить важность усилия Грушевского: он всю пестроту украинских идентичностей, земельного разнообразия, исторического опыта, государственной принадлежности, диалектов и прочая и прочая, наконец-то четко очертил географически по этническим границам и проследил стезю во времени тех людей, которые в этом пространстве оказались, их путь в историческом процессе как отдельный сюжет. А это было более чем важно: в те времена уважения к науке аргументировано и подробно, с большой эрудицией и знанием обосновать (и чтобы Санкт-Петербургская академия наук не сказала что это «попса») отдельную историческую судьбу украинцев со времен ранних славян… Первый том вышел в 1898 г., а последний, девятый, — в 1937 г. (уже после смерти), и довел Грушевский изложение только до 1658 г. Хотя, в принципе, хватило и первых двухтрех томов. На самом деле значение манифеста имела его статья ««Обычная схема русской истории и дело рационального уложения истории восточного славянства», опубликованная на украинском языке Академией наук в 1904 г. Академия, поскольку объединяла ученых, а не политиков, уже считала украинцев отдельным народом, а их язык — вполне литературным и легитимным выразителем этого народа. Но вопрос не в этом.
Грушевский подверг сомнению в смысле научности то, что российская историческая наука смешивает историю династии Рюриковичей с историей русского народа, и показал, что эта схема была унаследована от древних северорусских летописцев, которые свою летопись прилагали к предшествующим, а все предыдущие логично начинались все с того же Нестора (точно также поступали и авторы Галицко-Волынской летописи). Посему великорусская история является чрезмерно и необоснованно длинной. Если существует украинский народ, который достаточно давно проживает на своей территории и никуда с нее не девался, то сомнительно, что Киевская Русь является частью истории великороссов — народа, который как жил, так и живет, где жил, там и живет, то есть в России, достаточно далеко от Киева и изначальной Русской земли. По мнению Грушевского, «киевский период» является частью украинской истории, а не русской.
Загадка «географического конца России»
Кстати, если читатель подумает, что Украина «обрела форму» довольно недавно (только лишь в середине ХІХ в.), а с Россией все было и остается ясным и бесспорным, — то вынужден буду разочаровать. Предложим вниманию читателя британскую карту России производства Эдинбургского географического института, 1922 г. (1) Не странно ли? Россия почему-то весьма «куцая» — у нее напрочь отсутствует азиатская часть. Может это какие-то происки коварного Альбиона? Может «это все придумал Черчилль в 18-м году», — как пел Высоцкий? Но данный Эдинбургский институт являлся с середины ХІХ в. наиболее уважаемым в мире картографическим учреждением. Можем простить, что еще не успели обозначить новообразование декабря 1922 г. — «СССР». Можем согласиться, что «Украинская ССР» и «Белорусская ССР» (давайте, кстати, присмотримся к первоначальным размерам последней) являются всего лишь частями советской России. Но уж как в Эдинбурге могли не знать, где именно на востоке Russia заканчивается? Берем карту мира того же института и того же года (2) и обнаруживаем Россию только в Европе, несмотря на то, что границы (цвета) самого российского государства достигают Тихого океана. К востоку от Урала — фигурируют «Siberia», «Kirghiz», «Turkistan», «Far Eastern Republic». Но не «Russia». Что ж такое, как же так?…
Но если мы обратимся уже к вполне российской карте Азии (3)из упомянутой уже «Народной энциклопедии» (М., 1912), то мы все поймем (и в других российских атласах — то же самое). На ней есть те же названия, что и на британской (Сибирь, Киргизы, Туркестан. В виду года издания, правда, нет Дальневосточной республики), но в легенде мы увидим, что все они обведены как азиатские «владения России»,
а колониальные владения (такие же, как «Британская Индия») — это ведь не то же самое, что метрополия! Индия — это же не Британия, правильно? Это ее владения. И на российской карте мы увидим восточную границу России именно по Уралу. Дальше на восток — это уже часть Российской империи, но попрошу не путать оную с непосредственной Россией. Поэтому, если уж мы хотим заклеймить российский советский империализм, то скажем следующее: при советской власти (которая «народная», а не «империалистическая») у России никаких «владений» быть не может. Она же не «покоряет» народы Востока, а «освобождает» (покорены они были при царях, а освобождены — при комиссарах, — но на картах 1920–1991 гг. мы это «освобождение» не обнаружим). Поэтому тот момент, когда официальное название «РСФСР» накрыло земли от Балтики до Тихого океана и Памира, стал наиболее масштабным мгновенным увеличением территории одной страны в истории человечества.
Этот факт позволит нам ощутить различие между «морскими» империями (Британия, Франция, Бельгия, Голландия, Германия, Италия, Испания, Португалия) и «континентальными» (Российская, Австрийская, Османская). У первых были «естественные границы» метрополии (уж особенно у островных британцев), а у вторых — нет. А кстати: на карте 2 рекомендую обратить внимание на политический раритет: независимые закавказские государства, признанные Антантой, но оккупированные в 1920–1921 гг. Советской Россией. На момент издания карты Запад еще не примирился с этим захватом — равно как и с «народными революциями при помощи Красной Армии» (так написано в «Советском энциклопедическом словаре») в бывших вассалах Российской империи в Средней Азии — Хивинском ханстве и Бухарском эмирате.
В чем-то в «Истории Украины-Руси» Грушевского мы можем, конечно, и засомневаться с позиций ХХІ в., например, анты — действительно ли являются авторами первой украинской государственности, но для нас, несомненно, важен сам принцип территории и народа. Убери антов — все равно останется Русь. Как мы помним еще в связи с Погодиным и его бегством великороссов от татар из Киева (см. выше), местный люд тут так и оставался. Были здесь и всегда оставались «руськие», просто потом они стали называться украинцами. Грушевского озадачил вопрос «имени народного» (русские? украинцы?), но выводы историка были весьма сдержанны: понятно, что русские-россияне явно без спроса, безвозмездно и безвозвратно одолжили для себя чужое имя (у Грушевского иной термин — «украли») и заставили этим исконных русских-украинцев (русинов) открещиваться потом от своего давнего имени, просто чтобы сохранить себя как столь же исконно отдельный народ. Но изначальное происхождение «Украины» как название страны он так и не смог для себя разрешить — педантичен был профессор, не хотел выдумывать.
Преемственность
«Товстолесы. Очерк истории рода», 1915. Обложка работы выдающегося украинского графика Георгия Нарбута (1886–1920). Историческая память всегда была основой потенциального мазепинства потомков левобережной казацкой старшины. Нарбут, представитель этой социальной среды, охватил все политико-художественные возможности своего сложного времени: оформлял российский павильон на Лейпцигской книжной выставке 1914 г., создавал проекты денежных знаков и символики Украинской Народной Республики, заставки к первому изданию Конституции РСФСР, был профессором и ректором украинской Академии искусств (1918–1920).
Самая важная проблема с оценкой схемы Грушевского остается: хоть русские либеральные авторы иногда и склоняются к тому, что русская история «короче», но для общественного сознания россиян это равнозначно утрате почвы под ногами российской истории. В сущности, древнерусскую традицию наиболее интенсивно эксплуатировали россияне, то есть она гораздо больше вошла в их (под)сознание, чем в сознание украинцев, которые пережили много интересного и после Руси, занимаясь «казацкими войнами на Украине». У россиян, видимо, смысл истории зациклился на древнерусских временах и на способе их возвращения путем собирания русских земель. С учетом того, что эти русские земли норовили то и дело разбежаться в разные стороны, процесс этот бесконечен и его хватит и на ХХІ в., и на ХХІІ в. Галичане-русины оказались в этой ситуации в некоем парадоксальном паритете с русскими-россиянами: еще 150 лет назад они себя называли почти также, но при этом отличались настолько, насколько это вообще возможно себе представить для двух народов с одним именем. Дело в том, что «россияне» как заявили претензии на древнерусское наследство в XV в. (т. е. тогдашняя московская элита), так и живут в этом идейном русле (уже как массовое общественное мнение) до сих пор, а галичане как стали русинами при Руси, отдаленные потом от казацко-украинских страстей Поднепровья, так и оставались таковыми до знакомства с восточными украинцами. Очевидная (слишком очевидная) близость обусловила солидарность и некоторую уступку со стороны галичан: они назвались «украинцами». Особенно после запрета на их «руський» украинский язык в России. Каков, однако, парадокс: настолько негативен исторический опыт общения двух групп людей, наиболее долго называвших себя русскими — галичан и россиян… Русские и «бандеровцы» исторически еще так недавно называли себя одинаково.
Призрак угрорусов
Во все смутные украинские периоды те люди, которые сомневаются либо в наличии Украины, либо в наличии украинцев, поднимают тему «закарпатских (или подкарпатских) русинов». Последние вроде как представляют собой отдельный славянский народ, а не этнографическую группу украинцев. Конечно, в принципе можно сделать «отдельный народ» из кого угодно — например, из галичан, полещуков или «донецких». Но в этнографии все-таки существует некое понятие «порога», которое содержит критерии выделения «отдельной строкой». За 150 лет, прошедших от издания первой этнографической карты славянства Павла Шафарика единственные заметные изменения — это появление македонцев, считавшихся до присоединения к Сербии после Балканских войн болгарами, и исчезновение «новгородцев» как отдельного северорусского этноса. Идея неукраинскости закарпатцев обычно поддерживалась властями тех стран, которые претендовали на эти земли, — Венгрии, межвоенной Чехословакии; сейчас — Россией, склонной вносить смуту в «украинский лагерь». Однако на все вопросы возможного русинства, как всегда, отвечает карта: почему-то этнический ареал «подкарпатскихрусинов» резко обрывается именно на административной границе по Карпатам: и ни туда — ни сюда. Хоть бы одно село «русинов» по эту сторону Карпат или одно село «украинцев» по ту. Может, просто их очень сложно отличить друг от друга и приходиться смотреть, где административная граница? И как-то быстро забывается то, что до того момента, как галицкая национальная интеллигенция переименовала своих земляков из русинов в украинцев, у закарпатцев и прикарпатцев было общее самоназвание. Где же тогда коренилось их глубокое различие, кроме того, что одни прожили сотни лет под властью Венгрии, а другие — Польши? На карте из книги А. Петрова «Распространение наречий угрорусов по картам 1772 г.» (К., 1912; из фондов Национальной библиотеки Украины им. В. Вернадского) мы как раз и наблюдаем, что ареал угрорусов (они показаны белым цветом) весьма напоминает украинцев, некогда просто «переплеснувшихся» за Карпаты со своего «материка».
В результате творчества Грушевского украинцы вдруг не только спокойно «осели» на своей Украине, но и обнаружили, что они из нее никуда не уходили. Украинское многомиллионное крестьянство эти историографические проблемы вообще не беспокоили, оно как жило тут всегда, так и продолжало. А вот профессор Грушевский открыл, реконструировал их историческую судьбу для тех, кого это может заинтересовать. Посему простой украинец, учившийся 100 лет назад, заинтересовавшись вдруг своими корнями, их находил — от современности до начала исторических времен. И угадайте, кем он становился после этого? Правильно — «украинским националистом» или, как тогда говорили, «щирым [искренним]» (или «свидомым [сознательным]»), поскольку для знающих украинскую историю она уже не оставляла мировоззренческой альтернативы.
Надо отдать должное Грушевскому: он не пытался укоренить украинцев глубже «письменной истории», что делает ему честь, поскольку в своем научно обоснованном патриотизме он не покидал пределов разумного.
Еще добавлю, что его «схема» украинской истории основывалась кроме национальной, еще и на народнической идеологии, поскольку субъектом украинского исторического процесса выступали украинские народные массы. Они были высшим мерилом истины, и если чего-то и творили нехорошее, то виноваты в этом были власти. В силу такого взгляда автор не поднимал проблемы роли национальной элиты и какой-либо пользы от национальной государственности. Марксизм (а социалист Грушевский был ему подвержен как минимум в общей тональности) ведь не видит в эксплуатирующих классах ничего симпатичного, а государство для него — инструмент для защиты несправедливого общественного устройства. То есть в «пределах возможного» для Грушевского независимая государственность, очевидно, не фигурировала.
Следствием этого могла стать парадоксальная ситуация: спроектированная нация приобретает «свободу от», но не способна ее трансформировать в «свободу для», то есть конструктивно, позитивно воплотить в политико-правовом и социальном смысле. Такое «сужение» числа возможных вариантов самоорганизации выглядит маловероятным, но, впрочем, является абсолютно возможным — о чем свидетельствует исторический опыт Украины. Такое противоречие, несовместимость нации и государства если не в идеологии, то, по крайней мере, в национальном политическом мышлении, в самом стиле мышления украинского национального движения, обусловило его дальнейшее проблемное развитие и не лучшим образом сказалось как на судьбе нации, так и на судьбе ее государственности и политической культуры.