3

Раннее утро. Безлюдные улицы. Я ступил на тротуар, едва волоча отяжелевшие ноги и зажав в кулаке смятые купюры. Когда я доставал деньги из кармана, ветер вырвал у меня несколько бумажек и унес на газон. Я проследил, куда они упали, и, не в силах побороть искушение, подобрал. Я чувствовал, что мне уже не хватает Бертрана, словно у меня отняли половину тела: даже сейчас я брел, привычно оставляя между собой и обочиной место для моего друга. У меня кружилась голова. Как правило, в этот час мы с Бертраном впадали в хандру. И изо всех сил старались молчать, по опыту зная, что первое же резкое слово вызовет лавину оскорблений. Каждый из нас, постанывая, точно больной зверь, становился козлом отпущения для другого и старался выместить на нем свой страх перед грядущим днем, свою усталость и бесприютность. С языка рвались горькие упреки, без них не обходился ни один день. Мы искоса следили друг за другом, злобно щерясь, готовые придраться к чему угодно. На исходе ночи Бертран был для меня существом, которое я ненавидел сильнее всего на свете, да и в его взгляде читалось страстное желание увидеть меня лежащим на тротуаре с разбитой башкой. Вот отчего мы искали прибежище в молчании, борясь с накатившей жутью.

Все такси в это время свободны, и их полно, их всегда полно в этот ранний час, даже не знаю почему. Я сажусь в «Мерседес».

— Куда едем?

Я должен что-нибудь сделать с собой, сделать сейчас же, сию минуту, иначе у меня сдадут нервы и я расхнычусь, как последний идиот, у первого же светофора. Кажется, этот момент вот-вот наступит: я чувствую, что у меня слезы подступают к горлу.

— Так куда едем?

Мне не будет покоя, нигде и никогда, разве что я наглотаюсь транквилизаторов — которых у меня, правда, нет. Как только я окажусь в постели, я начну грызть себе ногти и пальцы. Я постараюсь прореветься в надежде, что мне станет легче, но ничего не выйдет. Я знаю, что мне нужно — мне нужно мое второе, ночное дыхание, я должен снова ощутить все, что повергло меня в это состояние, — так из яда добывают лекарство. Мне понадобится много часов, прежде чем я окончательно приведу себя в форму.

— Римская улица, «Тысяча и одна ночь».

Я знаю: там отвергается сама мысль о том, что солнце уже встало. Отвергается напрочь. Здесь не признают слова «завтра», здесь ночь крепко удерживает свои позиции и никто даже представить не может, что в этот час мир уже проснулся и открыл глаза. Зато снаружи, на улице, в этот час первых глотков кофе никто не подозревает, что в здешних сияющих норах укрылась горстка ненавистников дневного света. Во всем Париже есть только три-четыре таких клуба. И эти клубы наглухо закрыты для всего, что открыто солнцу. Убежище для страдающих от обыденности. Тех, кто давно выбился бы в люди, будь они обыкновенными отщепенцами. Тех, чей девиз — «Удержи эту ночь!», ибо они плохо поняли известную песню[9]… Или же слишком хорошо.

Вывеска «1001» уже погасла. Шофер начинает нервничать, когда я протягиваю ему пятисотфранковую купюру, но в конце концов набирает сдачу. Город просыпается, по улицам идут люди, хозяева магазинчиков поднимают железные шторы. Надо торопиться, чтобы сохранить иллюзию ночи. Входная дверь приоткрыта, я слышу гул пылесоса в глубине большого зала, того, где бар и танцпол. На минуту замедляю шаг возле пустой кассы, затем прохожу в небольшой холл, застеленный красным ковролином, и огибаю колонну, украшенную золотистой мозаикой. Тут я снова торможу. Неужто Византия и вправду выглядит именно так? Не хватает только восточных ароматов да смуглых красавиц, исполняющих танец живота. Тысяча и одна ночь — ровно столько продержится это заведение; потом его разрушат и настроят вместо него какие-нибудь паршивые офисы. Три года отсрочки для меня и Бертрана. Так сказал здешний вышибала Жан-Марк. Наш приятель. Единственный, кто не спрашивает, есть ли у нас деньги на ресторан. Единственный, кто отдает нам свои талоны на выпивку, потому что сам не пьет. «1001» — это наша штаб-квартира, наша тихая гавань, последний приют перед тем, как очутиться на улице. Сюда мы приходим отдохнуть или поспать, сидя на диванчике, напялив на нос темные очки и, застыв точно статуи в ожидании открытия метро. Все считают, что мы выпендриваемся. А на самом деле мы спим как новорожденные младенцы. Слева расположена лестница, ведущая в малый бар. Тихонько мурлычет блюз. Ибо рок в такой час слишком вздрючивает нервы. Посетители на месте, бар живет обычной жизнью. Электрический свет заменяет солнечный, а утробные голоса — уличную рассветную тишину.

— Туанан!

Это Жан-Марк, в компании негра в кепке и элегантного молодого человека в клетчатом двубортном костюме. Тут же и Этьен, притулившийся у стола в характерной позе пьянчуги, который ищет проблеск надежды на дне рюмки. Отстранив двух-трех хмельных завсегдатаев, я пожимаю руку Жан-Марку и его дружкам.

— Ты куда подевал Транбера?

Жан-Марк — единственный, кто еще пользуется верланом[10] для имен собственных, и мистеру Лоуренсу не всегда нравится, когда его величают Транбером. Но нравится ему или нет, а перед Жан-Марком нужно заткнуться и терпеть. Во-первых, потому, что мы его любим. Во-вторых, потому, что и он нас любит и всегда находит нам местечко, куда можно наведаться. Но еще и потому, что он весит сто двадцать кило и наполовину азиат, а я не очень представляю, как научить хорошим манерам борца сумо. Мне всегда хотелось носить его фотографию в своем бумажнике — просто чтобы показывать ее потенциальным обидчикам. Он единственный способен привести в чувство банду бухих панков, сказав им: «А ну-ка, равняйсь и смирно, я хочу видеть здесь только один гребень!» Нам достаточно, чтобы он находился неподалеку, маячил на горизонте, и одно его присутствие нас убаюкивает.

— Ты чего, разругался со своей половиной? — настаивает он.

Мне не хочется говорить перед теми двумя. Он понимает и, взяв меня за локоть, отводит в уголок за стойкой.

— Мескаль?

Не дожидаясь ответа, он наливает в бокал коньячную мерку водки. Я уверен, что сам Жан-Марк в жизни не выпил и капли алкоголя, хотя бы ради интереса. Но он никогда не принуждает к воздержанию других.

— Если я тебе расскажу, что на нас свалилось этой ночью, приятель…

— Не утруждай себя, я знаю схему. Транбер снял какую-нибудь малютку, и она пригласила его к себе порезвиться. А у тебя случился облом, и ты в бешенстве, верно?

— Слушай, ты можешь попросить своих дружков пересесть за другой стол? Мне нужно рассказать одну историю Этьену и тебе.

— Только не ему. Он уже два часа как в отключке.

Жан-Марк делает красноречивый знак своим приятелям, которые тут же послушно встают.

* * *

И вот я выложил им свою историю, перемежая ее глотками мескаля и нервно прикуривая одну сигарету за другой. Жан-Марк и Этьен уже встречали Джордана: Жан-Марк видел его в «1001» давно, еще в начале прошлого лета, а Этьен всего пару недель назад в «Harry's bar». Вначале они решили, что я их разыгрываю и что Бертран вот-вот явится сюда из-за красной портьеры. А потом мескаль сделал свое черное дело, и я уже ничего не слышал, ни их вопросов, ни их молчания, ни блюза, ни даже сорванного голоса Бертрана, твердившего, что он боится, как бы я его не бросил. Хотя нет, кое-что необычное я все же уловил. Странный интерес Этьена ко всей этой истории. Это было не любопытство и не желание влезть в чужие дела, а нечто вроде возбуждения, от которого он даже слегка протрезвел. Он назначил мне встречу в «Harry's» сегодня же, ближе к ночи. И подтвердил, что обращаться к легавым — последнее дело. На этом он настаивал особенно усердно, приводя все новые и новые аргументы. Жан-Марк был как будто согласен с ним из врожденного отвращения к полиции; за двое суток сами справимся, сказал он. Мне показалось, что им овладел охотничий азарт: еще бы, изловить человека — неплохое развлечение, вот только никому из нас было не до развлечений. Он обещал мне порасспросить своих коллег-физиономистов, «бросить клич», как он выразился.

В результате около полудня я вышел из клуба с гудящей башкой, сморенный алкоголем и усталостью. Жан-Марк вызвался подбросить меня в наше обычное пристанище, куда мы с Бертраном всегда приползали под утро, — единственное место, где мы могли привести себя в чувство, отмыться от миазмов прошедшей ночи и экипироваться для следующей. Несмотря на солидную цену, лучшего варианта нигде не найти.

Итак, Жан-Марк доставил меня в район площади Италии, в фитнес-клуб, этот храм культуризма, эту фабрику псевдободрости, где любого хилого горожанина готовы превратить в Рембо-2000. Заведение открывается в семь утра, годовой абонемент стоит полторы тысячи франков — если подсуетиться, как мы с Бертраном, и приобрести его по льготному тарифу «работника предприятия». Излишне говорить, что мы используем это место не совсем по назначению. Пока кривобокие бюрократы и секретарши, исступленно пекущиеся о фигуре, с пыхтением поднимают штанги и задирают ноги, мы лениво наблюдаем за ними, развалившись в шезлонгах у бассейна. Не знаю ничего более бодрящего, чем прыжок в прозрачную воду бассейна после ночной оргии. Потом мы засыпаем как убитые и дрыхнем до самого полудня так, что даже стук и лязганье тренажеров не в силах нас разбудить. Какое-то время спустя мы просыпаемся и, позевывая, погружаемся в теплую и пенистую воду джакузи, которая мало-помалу приводит нас в чувство. Завсегдатаи и тренеры зала здороваются с нами, как со своими. Вначале они никак не врубались, какого черта мы тут делаем. Но со временем (как это обычно бывает) привыкли к нашим рожам и больше не обращают на нас внимания. После сиесты мы принимаем душ, бреемся и часам к четырем выходим на улицу. Здравствуй, Париж!

Я вхожу в «ФИТ-клуб». Рыжая девица на контроле давно уже не спрашивает у меня пропуск. Я быстро иду в тренажерный зал, где люди всех возрастов рвут жилы на гимнастических снарядах, дабы повысить тонус, перед тем как идти в офис строчить свои бумажки, а в паузах бегают к зеркалу проверить, что у них прибавилось — или убавилось — в результате этого чудо-занятия. Вон один из них остервенело качает пресс, разбрызгивая вокруг трудовой пот. Мне, хоть убей, недоступен подобный мазохизм, но, сталкиваясь каждый день с этими «учениками спорт-чародеев», я невольно и сам начинаю поглядывать в зеркало, чтобы сравнить себя с ними, и вижу там обтянутый кожей скелет, насквозь пропитанный алкоголем, с хриплым дыханием курильщика, с сутулой спиной человека, незнакомого с гимнастикой, и тощими руками, способными удержать на весу разве что бокал шампанского. Я — ходячее отрицание всего, чему здесь поклоняются.

Обычный маршрут: раздевалка, облачение в плавки, лесенка, ведущая к бассейну. Прыжок в воду.

Я расслабляюсь и камнем иду ко дну. Лежу в глубине, животом на кафельном покрытии, борясь с подступившей дремотой. Как бы не уснуть здесь, под водой.

* * *

«SANK ROU DOE NOO». Это написано на неоновой вывеске над дверями «Harry's bar». Я вспоминаю свой последний визит сюда. Не помню, что в тот вечер делал Бертран — скорее всего, бросил меня из-за какой-нибудь девки, — и я мрачно уселся на табурет, со стаканом бурбона в руке, который и прихлебывал на американский манер. Я поинтересовался у бармена, что означает загадочная фраза над входом. Он ответил с утомленной улыбкой человека, которому задают этот вопрос сто раз на дню.

— Какой адрес дал бы таксисту американец, чтобы приехать сюда?

— Дом 5, улица Дону.

— Верно.

— Ах, так это и есть «sank rou doe noo»[11]!

— Браво! Чего вам налить?

И в следующий же миг я превратился в нью-йоркца, мое одиночество вдруг стало приятным, плотный тяжелый стакан наполнился плотным тяжелым напитком, взгляд уперся в ряды разноцветных бутылок, и мне захотелось бросить парню в белой куртке за стойкой: «Как всегда, Джимми».

Одна стена бара обклеена банкнотами, другая — флажками американских футбольных клубов, дипломами, фотографиями и газетными вырезками. Средний возраст посетителей — сороковник. Наконец-то я чувствую себя среди взрослых людей. Несмотря на гул голосов, в баре как-то странно тихо. Я с неприязнью думаю о том, что америкашки оккупировали Европу, что они заразили нас своим бескультурьем, навязали свои паршивые товары, свои тряпки, свой страх перед холестерином, свои образы, свою музыку и свои мечты о преуспеянии. Но стоит мне вспомнить главное, как я им все прощаю. А главное — их бары.

Конечно, все эти приколы дядюшки Сэма не в силах соблазнить неисправимых приверженцев красного вина, адептов цинковых стоек бистро, любителей аперитивов и жизнерадостных ненавистников пастиса, готовых расцеловать хозяина, который нежданно-негаданно налил им за счет заведения. Французы изобрели кафе, но они не способны понять, что такое бар и как там нужно пить.

Нью-йоркский бар — это высокий табурет с видом на весь этот низменный мир, табурет, с которого лучше вообще никогда не слезать. Это бармен, который умеет не замечать лишнего, не рвет в клочки кассовый чек в ожидании чаевых, а предлагает четвертый стакан, если первые три «прошли хорошо», и понимает, что чем больше он предложит, тем больше ты выпьешь; который не старается выгадать на льде и сэкономить на выпивке; который умеет сказать разбушевавшемуся клиенту: «Ладно, я вам налью, но это будет последний», и который всегда готов проводить тебя к коллеге в соседний бар, когда закрывает свой собственный.

Нью-йоркский бар — это важный чиновник, отринувший радости домашнего зэппинга[12], это шофер такси, отдыхающий от психованных пассажиров, это сорокалетние женщины без пола и возраста; и все они сидят бок о бок у стойки, не скандаля и не жалуясь на проблемы, потому что, в конечном счете, у каждого своя жизнь.

Нью-йоркский бар — это табачный автомат, это тяжелые стаканы, которые можно сколько угодно вертеть в руках, не рискуя опрокинуть, это полированная деревянная стойка, такая длинная, что за ней могут мирно восседать две бейсбольные команды-соперницы. Это металлическая перекладина под ногами, для большей устойчивости, это двадцатидолларовая бумажка, которую кладут перед собой и которая мгновенно исчезает, как только вы ее пропиваете. В нью-йоркском баре никто не уговаривает вас выпить и никто не укажет на дверь. В нью-йоркском баре люди не шарят по карманам в надежде отыскать завалявшуюся мелочь.

Хозяева парижских бистро никогда не поймут всего этого.

Этьен уже здесь, сидит один, просматривая газету, в расхлябанной позе тинейджера — посетителя Макдо. Впрочем, он и похож на подростка — кроссовки, джинсы, куртка. Я никогда не видел его одетым иначе, даже на самых избранных вечерах, где требуется вечерний костюм. Полсотни годков и абсолютная загадка для всех. Невозможно определить, понимает ли он хоть слово в этой «FinancialTimes», есть ли у него акции чилийских бокситов или он просто не нашел ничего лучшего, чтобы развеять скуку. Увидев меня, Этьен нервно комкает свою газетенку и отшвыривает ее на другой конец бара. Он сильно возбужден.

— Скажи-ка, ты, случаем, не шутил нынче утром? Я, как очухался, только об этом и думаю… Ну, признайся, ты нас разыграл?

Бар выглядит таким, каким я его помню. Красный ковролин на полу, уютный золотисто-коричневый полумрак цвета виски; это, конечно, не Нью-Йорк, скорее похоже на бар дорогого отеля, не хватает только пианино с его ласковым журчанием. Шестьдесят франков за бокал — я по привычке готов возмутиться этим грабежом. Совсем забыл, что с прошлой ночи денежные проблемы не должны меня волновать. Отныне мне стоит лишь запустить руку в карман, и вместо неприятной пустоты я нащупываю там толстенькую пачку банкнот, которые предстоит растратить на нужды порока. Это их единственное предназначение!

— Тебя угостить? — спрашиваю я.

От изумления он сваливается с табурета и ударяется головой о стойку.

— Что-о-о? Ну-ка повтори! Ты — меня — угощаешь? Ты?!

Вместо ответа я вытаскиваю из кармана пачку и, отслюнив купюру, подзываю бармена.

— Значит, ты не шутил! Ну тогда… два «Jack Daniel's» без льда.

Парень в белой куртке подает их нам со стаканом ледяной воды, как у них водится. Этьен никак не придет в себя, он хватает бокал трясущимися руками, и видно, что дрожат они не от выпивки и даже не от вида денег. То, что свалилось мне на голову сегодня утром, вызывает в нем глубинное, давно забытое чувство то ли сострадания, то ли солидарности. Как будто ему чудится, что беда постигла не меня, а его самого. Иди знай, что там у него на душе… И что ему довелось пережить когда-то много лет назад, перед тем как снова вернуться в подростковый возраст.

— Ты хоть представляешь, куда они могли запихнуть мистера Лоуренса?

— Даже если бы и знал, это нам ничего не даст. Старикан, которого мы встретили этой ночью, опасный тип. В тысячу раз опаснее того психа в желтой куртке — помнишь, который отплясывал в спортивных штанах в «Паласе»?

— Ну, если он хуже того типа в желтой куртке, тогда дело серьезное.

— Видел бы ты глаза этого ненормального! Такое выражение бывает только у террористов-смертников. Он на все способен — и заложника взять, и бомбу подложить, и покончить с собой в каком-нибудь бункере. В этом смысле ты прав, я не собираюсь рассказывать об этой встрече полицейским. Ты только представь: жалкий безработный в схватке с никому не известной международной мафиозной группировкой!

Наступила пауза, в течение которой я закурил очередную сигарету и смерил взглядом шикарно одетую пожилую чету, нежно державшуюся за руки. Вошел турист, но его мгновенно выпроводили, так как он был в шортах. У меня сжалось сердце при мысли о том, как отреагировал бы на такое обращение Бертран: даю голову на отсечение, что он тут же содрал бы с себя шорты и сел за стойку в одних трусах.

— Бертран у них в руках. В моем распоряжении двое суток. Затем нас меняют местами, и я попадаю в заключение. Мне кажется, этого Джордана не так-то трудно засечь, стоит только обзвонить всех наших полуночников, — даже мы трое, Жан-Марк, ты и я, за два дня сможем охватить добрую половину тусовки.

Говоря это, я буквально физически чувствовал, что время пошло: мне осталось меньше тридцати шести часов до того, как покорно отдать себя в лапы наших тюремщиков. Наш Париж не так уж велик — пятнадцать, ну двадцать ключевых точек, и большинство из них сосредоточено в трех-четырех хорошо известных кварталах. Зато Париж Джордана остается для меня тайной — мне, конечно, уже известны кое-какие уголки, где его можно встретить после полуночи, но ведь это капля в море. Я, подбирающий жалкие крохи на разных вернисажах и клубных вечеринках, всего лишь скромный дилетант и понятия не имею о настоящих роскошных приемах и празднествах. А Джордан может быть вхож повсюду, в такие высокие сферы, о которых я и мечтать не смею, — например, в тайные клубы «Argentry Internationale», в места, где запросто общаются с эмирами, в общем, в заведения, наглухо закрытые для простой публики, о которых самые продвинутые тусовщики и слыхом не слыхивали. Легко себе представить любой вариант: великосветские притоны ценителей группового секса, секту приверженцев «Кровавой Мэри», общество любителей увеселительных чартеров на Багамы и обратно, да мало ли что еще! У Бога всего много.

Посетители прибывают один за другим, рассаживаются у стойки. Этьен говорит, что надо поторопиться, пока бармен не слишком занят. Интересующий нас субъект перестает трясти шейкер и выливает из него в бокал напиток цвета мочи; последние капли смачивают соляной ободок по краям стекла. Коктейль «Маргарита». Текила, соль, лимонный сок и — ожог желудка обеспечен, если выпить два бокала подряд. Ну а если три, то покажется, будто у тебя началось прободение язвы. Этьен знаком подзывает бармена.

— Скажите, это вы здесь специалист по «Кровавой Мэри»?..

Не успел он договорить, как шейкер совершил пируэт в воздухе, дверца холодильника отворилась от толчка ноги, замелькали бутылки, струя томатного сока низверглась в треугольный стакан. Этьен лишь замахал руками, показывая, что ему ничего не нужно, как «Мэри» уже стояла перед ним.

— Я что-то не заметил, чтобы вы лили водку, — вякнул я.

Этьен пригубил и с легкой гримасой отодвинул стакан.

— Она там есть.

Бармен, невысокого роста и с воинственными усами, ждал моей реакции. Если этот парень примется рассказывать нам про Джордана так же резво, как готовит коктейли, нам придется стенографировать. Я отпиваю — только для того, чтобы начать разговор.

— Потрясающе!.. Такого нигде не попробуешь.

— Шутить изволите! Этот коктейль был изобретен именно здесь, на том самом месте, где вы сидите, в 1921 году. Ворчестерский соус, соль, перец, та-баско, водка, томатный сок, а потом лимонный — и обязательно в такой последовательности, чтобы острое и кислое чередовались.

Жаль, что я не люблю «Кровавую Мэри». Но теперь я лучше понимаю, отчего она нравится Джордану. Тем временем Этьен приступает к делу: удерживает бармена за руку и что-то медленно говорит ему; я не слышу, а скорее угадываю, что он описывает нашего парня. Бармен с минуту размышляет, затем отрицательно качает головой и отходит, чтобы сполоснуть руки под краном.

— Как быть? Спросить еще раз?

— Бесполезно… Ты представь себе этого зомби, который пьет только «Кровавую Мэри» и учит специалистов готовить ее, — такого либо знают как облупленного, либо никогда в глаза не видели. Скажи, Этьен… ты умеешь обращаться с крупными купюрами, эдак небрежно помахать ими перед носом человека, будто хочешь сказать: если любишь денежки, дружок, мы сможем договориться. Я, знаешь ли, никогда этого не делал и боюсь, что буду выглядеть круглым дураком.

С этими словами я вынимаю из кармана пятьсот франков. И вот тут Этьен меня здорово удивил: он с самым серьезным видом берет у меня деньги под стойкой и говорит:

— Это я могу.

Он кладет бумажку на стойку, прижав ее рукой, и подзывает бармена. Из-под его пальцев одним глазом выглядывает Паскаль[13].

— Джордан говорил, что вы готовите «Кровавую Мэри» лучше всех в Париже.

Бармен секунду колеблется, затем осторожно вращает бокал с шампанским, чтобы всплывшие льдинки охладили его.

— Как-то вечером ваш парень явился сюда протестировать меня. Он увидел мою фотографию в одном журнале, где я делился своими рецептами коктейлей. Попробовал мою «Кровавую Мэри» и не поморщился. С тех пор он иногда заходит. Можно сказать, завсегдатай, но без устойчивых привычек. То придет к открытию, то поздно вечером, не угадаешь.

— Всегда один?

— Большей частью. Хотя однажды я видел его с дамой. Я это хорошо запомнил, потому что они очень подходили друг другу, в смысле облика и поведения. Красивая пара. Особенно она.

— Красотка?

— Да. Можно бы сказать и по-другому, но я никак не подберу слово. В общем, у нее был стиль. Да, вот именно, стиль!

— Стиль?

— Ну… да… Не знаю, как вам объяснить… Стиль, и все тут.

— Тот самый, при котором ножки вместе, ножки врозь?

— Что вы имеете в виду?

— Шлюх, что же еще!

Бармен выпрямляется, пожав плечами; Этьен выдает ему Паскаля и незаметно пинает меня в ногу.

— Сдачу оставьте себе.

Бармен отходит к кассе.

— Какого черта ты влез, идиот несчастный! Он бы сейчас все выложил, слово за слово. Гони теперь еще одну.

Свернутая вчетверо купюра, зажатая в пальцах Этьена, скользит по стойке к бармену. Который, невзирая на мою бестактность, все-таки медленно приближается.

— Мы забыли про чаевые. Вы не помните, как звали ту девушку?

— Нет. Но вот что я скажу вашему приятелю: она вовсе не выглядела шлюхой.

— Он когда-нибудь рассчитывался с вами чеком? Или кредитной карточкой?

— Только наличными. Мы здесь карточек не принимаем.

— О'кей! Мы вам очень благодарны, — сказал Этьен, сунув деньги ему в руку.

Я встал, слизывая с губ последние капли бурбона, и вышел через вертящиеся, как в вестернах, дверцы; Этьен, задержавшись в зале, перекинулся еще парой слов с барменом и догнал меня.

— Что ты ему сказал?

— Самое главное. Что у нас найдутся еще чаевые в том же роде, если он будет так любезен звякнуть, когда здесь нарисуется Джордан.

— Звякнуть куда?

— Угадай с трех раз, дурачок! В «1001», конечно, а уж Жан-Марк сообразит, как за ним проследить. А теперь я, с твоего разрешения, линяю; делим территорию так я иду на улицу Фонтен, ты — куда хочешь, я звоню Жан-Марку часа в два, и ты тоже, если нароешь какую-нибудь информацию.

Мне ужасно хочется спросить его, где он научился этому трюку с деньгами. Но сейчас не время. На прощание Этьен протягивает мне руку, но как-то странно, ладонью кверху. Я не могу понять, чего он хочет.

— Три, — говорит он, поднимая ворот куртки. Тяжело вздохнув, я вынимаю три бумажки по пятьсот франков. Да, друзья познаются в беде.

* * *

Я спускаюсь по улице Реомюра к площади Центрального рынка. Где же ты, где, мой Бертран? По привычке думаю о нашем «почтовом ящике» на площади Вогезов. Я придумал эту штуку на тот случай, когда мы расходились по своим личным делам.

Ведь у нас с Бертраном не было в Париже никакого настоящего пристанища, вот мы и оставляли друг другу записочки в отверстии на дорожном указателе с «кирпичом» типа: «Кафе мэрии, 17 часов, четверг». Вполне эффективная система; правда, потом мы сменили ее на Жан-Марка и его «1001».

Но сегодня вечером меня охватила ностальгическая тоска. Уже. Я против воли представляю себе жуткие картины: мрачная сырая камера; Бертран получает удар сапогом всякий раз, как обругает охранника; Бертран пытается отнять хлебную корку у крысы, которая оказалась проворнее его… Не знаю, так ли это, но в одном я абсолютно уверен: наш похититель не солгал, произнеся ночью ту загадочную фразу: «Все, что я говорю, правда, но это не вся правда».

Площадь Центрального рынка. Жан-Марк обзвонил некоторых своих коллег. Один из них тут же вспомнил Джордана. Все-таки мне хоть в чем-то да повезло: вместо оригинала Джордана я вполне мог нарваться на незаметного шатена, мирно потягивающего пиво из кружки. Мне повезло и в том, что я имел выход на серьезных физиономистов, настоящих профи. Чего еще можно желать в такой ситуации?!

Мне нравятся эти ребята, я уж точно предпочитаю их простым вышибалам. Физиономист не должен играть мускулами и владеть приемами дзюдо. Физиономисту платят за его наблюдательность, нюх и память. Именно физиономист решает, кого можно впустить, а кого нельзя, тем самым устанавливая негласный этикет своего заведения. Он должен с первого взгляда определить социальную группу, этническую принадлежность, семейное положение и пол клиента, выбрав из тех четырех-пяти полов, которыми богат род человеческий. Он вполне может оставить на улице какую-нибудь важную шишку, несмотря на толстый бумажник, и впустить обыкновенного парня, который явился под ручку с раскрасавицей. Может принять троицу негров без гроша в кармане и дать от ворот поворот многообещающему актеру, если тот обладает скверной привычкой «разнюхиваться» в туалете. Он держит в памяти лица всех, кто приходит, — и тех, что допущены внутрь, и тех, кому вход сюда заказан. Как-то ночью Жан-Марк попытался обрисовать мне идеальный состав посетителей: 40 % постоянных клиентов, 10 % девиц, которые являются целой компанией, 20 % представителей разных этнических групп, 10 % страстных любителей и любительниц танцев, 10 % известных людей, включая залетных богачей и, кроме того, закоренелых тусовщиков и признанных полуночников вроде нас, ибо они тоже — часть общей картины. Ну и еще 10 % не поддающихся классификации, бывают и такие. Вначале нас с Бертраном часто выставляли за порог, и мы громко возмущались несправедливостью и произволом. Пара неприкаянных холостяков, шарящих по карманам в поисках монеты, — именно таких и следует отшивать сразу и надолго. Вход в солидное заведение может быть привилегией или случайной удачей, а вот разжалобить физиономиста удается крайне редко.

В самом сердце квартала Центрального рынка, недалеко от Форума, есть улица Ломбардцев. Можно начать с нее, там имеется не меньше полудюжины заведений, где подают «Кровавую Мэри».

Например, «Банана» с барменом по прозвищу Гро-Жако. Мы познакомились с ним на вечеринке, которую один шикарный журнал мод устроил в честь выхода пилотного номера, сняв для этой цели «Банану». На первом этаже расположен ресторан: фотографии Элвиса и Роберта Мичема, чизбургеры на заказ, с луком колечками и прочими техасско-мексиканскими фокусами, по сто франков за штуку, — подумать только, что это издавна было едой бедняков! Снизу доносится рок. Это играют мальчишки в подземном гараже; они репетируют «I can't get no» в ожидании того дня, когда смогут выпустить собственный альбом. Я замечаю Гро-Жако, нагруженного пивными кружками и кукурузными чипсами, которые при виде меня он едва не роняет на пол.

— Ты очень кстати, Антуан, я тут попал в переплет…

— Что случилось?

— Прямо не знаю, как и быть: мне велено найти одного типа, похожего на мертвеца, он пьет только «Кровавую Мэри».

— Не волнуйся, я в курсе, что Жан-Марк звонил тебе сегодня утром. У тебя есть чувство юмора, Гро-Жако, это тебя и спасает.

— Гро-Жако больше нет, Гро-Жако умер от того, что горбился в этом зале без кондиционера и таскал подносы с жирной жратвой, Гро-Жако похудел на целых десять кило, отныне зовите меня Жо-Грако.

— Так ты знаешь Джордана?

— Нет. Но если ты голоден, могу принести тебе фасоль с чили — один клиент недоел. Ты ведь любишь закусить на халяву. Там хватит на вас двоих с мистером Лоуренсом.

— Некогда мне слушать твои глупости.

Старый рок доносится сюда из подземелья глухо, будто с того света; парни принялись за одну из песен «Rolling Stones», но сломались, как только дошли до соло на гитаре.

— Я говорил с приятелем из «Магнетика», что в доме 4 по этой улице, Жан-Марк присоветовал. Загляни туда, спросишь Бенуа. А фасоль я для тебя придержу или, хочешь, могу выдать сухим пайком на дорожку.

Когда я пришел в «Магнетик», означенного Бенуа еще не было на месте. Я сбегал в «Соленый поцелуй», где никого не знал и где никто не знал Джордана. В «Pil's Tavern» я увидел одни только пивные кружки да деревянные столики и ничего не стал спрашивать: Джордан наверняка даже не подозревал о существовании подобных скопищ модных татуировок и пива «Гинесс». Затем я обошел на той же улице три-четыре коктейль-бара — унылые заведения без стиля и шарма, без фантазии и успеха у публики. Именно в такие водят девушек при первом свидании, в полной уверенности, что они обожают фруктовые коктейли и что сюда не заглядывает всякая шпана. Потом я заглянул в пару-тройку ресторанов — «FrontPage», «Mother'sEarth», «PacificPalissades». Именно в этом последнем меня вдруг осенило, что я, дурак, иду по ложному следу: уж, конечно, Джордан и не подумает кормиться в таких местах, а песок в моих песочных часах неумолимо струится вниз. Решив передохнуть, я выпил стаканчик в «Магнетике», поджидая Бенуа. Это был саксофонист лет тридцати, который лабал здесь с парой приятелей три раза в неделю. Мы с Бертраном не очень-то любим места, где играют джаз. Его мелодии нескончаемо долги, выпивка стоит кучу денег, девчонок встретишь редко, а в зале царит атмосфера религиозного экстаза, которая действует мне на нервы. Я дождался конца номера и задал парню свой вопрос, когда он пошел по залу с плетеной корзинкой, собирая деньги за выступление. Мне не пришлось долго описывать Джордана.

— Ну, этого я запомнил на всю жизнь! Хотите взглянуть?

И он оттянул вырез майки до самого плеча. На шее сбоку розовел шрам, он почти зажил, но нетрудно было различить овальный след жестокого укуса на все тридцать два зуба. Я потрогал шрам кончиками пальцев. Мне недостаточно было видеть его.

— Этот гад добрался до ключицы, но я уверен, что метил он в сонную артерию. Он пришел сюда с девкой, знаете, из тех, что изображают пресыщенных жизнью, которые всего навидались к своим тридцати годам и считают этот мир, с людьми вместе, кучей дерьма, не стоящей их драгоценного внимания.

— Красивая девушка?

— Вульгарная. Хотя в шикарном прикиде — черный костюм, чулки с подвязками, которые мелькали в разрезе юбки, туфли на шпильках, макияж, в общем, полный комплект. Эдакая карикатура на женщину-вамп. Вырядилась на публику. А ее мужику это как будто даже нравилось. Извращенцы говеные! Этот псих вылил свою «Кровавую Мэри» в мой саксофон — ты представляешь, в мой «Selmer»! Ну, я тоже в долгу не остался, и вот тогда-то он и попробовал прокусить мне горло. Если тебе повезет встретить этого чокнутого, советую сперва надеть гипсовый ошейник, потом расквасить ему морду, потом позвать меня, а уж я надену сапоги с железными подковами и разделаю его, как бог черепаху.

— Можно узнать, почему он на вас бросился?

— Господи, да это была просто глупая шутка. Я проходил по залу с корзинкой, увидел, как эта девица целует ему руку — ну, позорище! — и усмехнулся.

— И тогда он вас укусил?

— Нет, он бросил сто франков в мою корзину и сказал, что даст еще больше, если я перестану шуметь и слюнявить свою поганую дудку. А я ответил, что такие замечания он может приберечь для своей девки, которая слюнявит ему руку. Вот тут-то он и озверел.

Хозяин позвал Бенуа продолжить выступление, и тот едва успел рассказать мне конец истории с укусом — про свое залитое кровью плечо, всеобщий столбняк и Джордана, спокойно ушедшего вместе с девицей, так как никто не осмелился его задержать.

В дверях я невольно прикрыл рукой шею.

Половина первого ночи. На улице Ломбардцев жизнь бьет ключом, тротуары кишат полуночниками всех мастей. То и дело я сталкиваюсь с типичными представителями злачных мест — тридцатник, майка и черные джинсы (возможны варианты), колечко в ухе или волосы, стянутые хвостом на затылке, косуха, ботинки из потертой кожи. Некоторые целуются в знак чистой мужской дружбы, стукаясь при этом черными очками. Мне чудится, что таких в городе многие тысячи, что они шныряют повсюду, что это передовой отряд темного, неведомого воинства, растворившегося в летнем ночном мраке. Мне только двадцать пять, но я могу проследить исторический путь одного из мифов этой молодежи конца века — священной, высокочтимой косухи, или куртки «Perfecto». Черной, плотной куртки с металлическими заклепками и молнией наискосок. И теперь мне горько смотреть, во что превратили этот миф. Давно ушла в небытие та эпоха, когда черная косуха считалась неотъемлемой принадлежносгью бандита, когда байкеры в таких куртках наводили ужас, когда человека, посмевшего обрядиться в эту мерзкую шкуру бунтовщика, немедленно отлучали от общества. Сегодня ее носят все кому не лень, кто и знать не знает о ее славном прошлом, кто красуется в ней лишь потому, что она принадлежит к параллельному миру. Скоро в таких начнут щеголять богатые дамочки из XVI округа, а там, глядишь, и до Диора недалеко. Даже самые крутые хулиганы перестали срывать их с пассажиров в метро, раз уж это одеяние утратило былую славу.

А вон там, на угловой террасе кафе, уже светлеют летние рубашки. Так что хочешь не хочешь, но лето настало, и нужно признать этот факт даже теперь, ночью, когда тебя пробирает дрожь. Мистеру Лоуренсу не нравится, когда я сужу людей по одежке, классифицирую их по этому признаку. Что не помешало нам самим получить оценку «New-wave cools tendance Blake and Mortimer»[14] на приеме у одного продвинутого кутюрье.

А впрочем, где он — этот мистер Лоуренс? Увы, он больше не существует, поскольку ушел из моей жизни. Интересно, как он поведет себя, оказавшись на свободе, на моем месте, с полным карманом башлей и дамокловым мечом над моей головой? Честно признаться, я куда больше доверяю себе, чем ему, когда нужно изображать сыщика. Он у нас фантазер, хвастунишка, напыщенный болтун; ему не повезло — родись он в старину, из него вышел бы отличный маркиз, распутник и вольнодумец, краса пирушек в охотничьих павильонах. Или некто вроде Шатобриана с печальным взором, на краю утеса, с развевающимися по ветру волосами. Или даже какой-нибудь деятель времен Термидора, требующий голов аристократов, как требуют подать вина. А главное, у него в крови это умение пускать пыль в глаза, которое частенько спасало положение, а иногда и отворяло перед нами запретные двери. Зато практический ум, интуиция и аналитические способности у него отсутствуют напрочь. Полный нуль! Он не способен установить связь между бинтом и носовым платком, наемным убийцей и скрипичным футляром, аллергической сыпью и устрицей в месяц без «р»[15]. Хуже того: он мгновенно забывает все, что ему объяснили. За это я его просто ненавижу. Сколько вечеров, потраченных впустую, из-за того что он не мог вспомнить адрес, хотя записывал его в блокнот, который в свою очередь тут же забывал в каком-то углу, напрочь забывая, где был этот угол. И при этом самодовольно констатировал: «Ну что ты хочешь, у меня дырявая память!»

— Так как же насчет чили, будешь есть или нет?

Запыхавшийся Гро-Жако от меня все равно не отстанет. Ладно, раз такое дело, лучше заморить червячка, чтобы потом в желудке не сосало. Кто знает, что мне уготовила эта ночь, сколько еще придется выкурить сигарет и сколько кислого вина выпить натощак.

— Только не воображай, что я за тобой бегаю в заботе о твоем питании. Звонил Жан-Марк, просил передать, что слышал о твоем парне — вроде бы тот ошивается в баре на улице Тиктон. Туда пешочком минут десять. Заведение называется «Хибара».

— Ну, ясное дело, других там и нет. От кого он это узнал?

— Какой-то клиент из «1001» углядел его там. Молодчина этот китаец, заботится о тебе.

Я был уверен, что злачный IV округ города Парижа не станет таить от меня свои секреты. Начинаю думать, что чокнутый старикан, посадивший Бертрана под замок, был не так уж не прав, сделав ставку на занюханного халявщика вроде меня. Улица Тиктон в двух шагах отсюда — пройти мимо площади Центрального рынка по улице Сен-Дени и свернуть на Реомюра. Оставив Гро-Жако, я бегу прямо туда, толкнув по дороге парня, который осыпает меня проклятиями, и миновав шайку бродяг, рассевшихся на площади Невинных Младенцев. Один из клошаров играет с огромной крысой, настоящей, живой крысой, которая пытается вылезти из картонного макдональдсовского стакана. Несмотря на мое возбуждение, при виде их я не могу не подумать о своем будущем. Пересекаю улицу Тюрбиго и мельком вижу вдали справа толпу, штурмующую вход в «Bains-Douches». Туда мне тоже нужно будет заглянуть, как это я не вспомнил об этом раньше! Вместо того чтобы прохлаждаться в ожидании саксофониста, нужно было сообразить, что там должны знать Джордана — ведь это единственный достоверный адрес, который я слышал от него самого. Но теперь некогда. Я врываюсь на улицу Тиктон; убогая вывеска на фасаде «Хибары» судорожно мигает, как лампочки на карусели Тронной ярмарки. Внутри не протолкнуться, народу полно — одни мужики, если не считать пары обнявшихся шлюшек и двух развеселых панкушек; густой табачный дым разъедает глаза, над медной стойкой, по стенам и даже на потолке — сотни афиш всех времен и народов. Серебристая фольга не то прикрывает пятна, не то украшает интерьер, думай, как хочешь. Интересная деталь, красноречиво говорящая о стиле заведения: прямо над баром висят здоровенные часы, на которых отсутствует половина цифр. Остались только те, что с восьми до двух, остальные в этом мире не существуют.

В углу какой-то толстяк жрет свиной окорок без всякого соуса и гарнира. Я готов завтра же с утра идти на биржу труда, если окажется, что Джордан хоть раз посетил эту забегаловку. Мне указывают хозяина, на удивление молодого парня. Правда, вид у него вполне матерый; на голове американская бейсболка козырьком назад, на майке надпись «scusate la faccia»[16]. Он вынимает доску для игры в кости, его белый бультерьер, встав на задние лапы, опирается о край раковины, чтобы напиться из-под крана. Я заказываю кружку пива. Хозяин переругивается со своим партнером по игре, и у меня такое впечатление, что эта свара живо интересует всех присутствующих. Но, поразмыслив и приглядевшись, я понимаю, что всем кроме меня на это глубоко плевать. Хозяин подает мне пиво, не прерывая разговора со своим приятелем.

— Хронопочта… ты что, смеешься? Я только сейчас запаковал посылку, когда мне было об этом думать?

— Но ведь можно подождать и до завтра…

— Да ведь день рождения-то он празднует сегодня вечером!.. Ты бы сходил туда, а, Пьеро? — просит хозяин, скалясь неизвестно почему.

— Ну вот еще!.. Я жду, сейчас моя телка сюда подгребет… Попроси Кики, за полсотни он тебе сгоняет хоть на край света…

Я вынимаю очередного Паскаля, чтобы расплатиться.

— А мельче у тебя нет?

— Нет.

— В такое время я тебе сдачи не наскребу, так что либо пей тридцать кружек, либо рассчитаешься в другой раз.

Слова «сдачу оставьте себе» застревают у меня в горле. Этьен прав: это большое искусство — дать кому-нибудь на лапу так, чтобы тебе не кинули деньги обратно в морду. Но и ждать мне некогда, я не собираюсь париться тут до бесконечности, сливаясь, как хамелеон, с окружающей средой. И потому с места в карьер описываю ему Джордана. Он с минуту раздумывает, стаскивает бейсболку, чешет голову, обритую наголо и гладкую, как бильярдный шар, если не считать разбросанных там и сям подозрительных шрамов.

— Ты ему кто — приятель?

— Ну… вроде того. А вы тоже?

— Да не сказал бы. Он заходит иногда… Заказывает стакан-другой, а пить не пьет. Понять не могу, какого черта ему здесь надо. Говорит, что, мол, обстановка ему по душе. Ну, раз он не шумит, не скандалит, то и пусть его…

— А сегодня вечером он заходил?

Парень глядит на часы, одновременно кидая кости на доску.

— Был пару часов назад, не больше.

— Один?

Короткая заминка перед ответом.

— И да и нет. С ним была его «роковая женщина».

— А ты часом не сыщик? — спрашивает меня его приятель.

Мне даже не пришлось отвечать.

— Это он-то сыщик? Очнись, Пьеро!

— Оставьте себе эти пятьсот франков, — говорю я, вынимая визитку «Тысячи и одной ночи». — Получите от меня еще больше, если сообщите, когда он…

Не успел я договорить, как хозяин глянул на меня зверем и швырнул Паскаля прямо в лицо.

— Ты за кого меня держишь, мать твою?

— Но я…

— Ты поганец безмозглый!..

Мертвая тишина в зале. Пивные кружки замерли у губ клиентов, сигаретный дым и тот застыл в глотках. Хозяин с ходу начинает клясть всех подряд, хотя и довольно беззлобно:

— А вы чего пялитесь, вам какое дело? Музыкальный автомат с экранчиком начал выдавать допотопный шлягер, помещение наполнили хриплые икающие звуки. Еще немного, и начнется стрельба в пианиста. Я готов выйти, не дожидаясь, пока меня вышвырнут вон; мой Паскаль валяется на полу, и я никак не могу решить, поднять его или оставить здесь в качестве платы, — боюсь, правда, что это сочтут оскорбительной милостыней. Хозяин выходит из-за стойки, и у меня возникает подозрение, что он собрался набить мне морду. Но он только поднимает деньги и сует их мне в карман.

— Я не знаю, когда он зайдет в следующий раз, твой Джордан.

Клиенты уже забыли о нас, они переключились на веселых шлюх. Одна из них подпевает с южным акцентом старозаветному хиту из сипящего автомата.

— Понятия не имею, когда он зайдет. Зато я знаю, где они будут через час — он и его красотка.

— Что???

— Я слышал их разговор. Так, случайно, проходил мимо и ухватил два-три слова, просто из любопытства, очень уж мне хотелось послушать ее голос, а то я было решил, что она глухонемая. Вообще-то она пользуется ртом только для одного — чтобы лизать морду этому типу…

И он знаком подзывает меня к стойке, где мы находились три минуты назад. Не спрашивая, наливает мне новую кружку пива, хотя я и прежнюю-то едва почал. Странный приступ симпатии, ничего не понимаю.

— Значит, ты его разыскиваешь, и время тебя поджимает. Но ты ему не друг. Хотя меня это не касается. Я могу дать тебе кое-какую информацию, но за все надо платить.

— Сколько?

— Свои башли можешь оставить при себе.

— Тогда что?

Тут он бросает беглый взгляд на своего приятеля Пьеро и, нагнувшись, шарит под стойкой. Когда он выпрямляется, я вижу у него в руках шикарный подарочный пакет. Большая коробка завернута в блестящую сиреневую бумагу и перевязана желтым бантом. Хозяин гордо созерцает свое творение. Его дружок восхищенно присвистывает.

— Я знаю кого-то, кто будет очень доволен, черт возьми!

В баре раздается пара одобрительных возгласов, кто-то аплодирует. Интересно, во что это меня собираются втянуть.

— Тебя как кличут?

— Антуан.

— Ну вот что, Антуан, излагаю кратко. Сегодня день рождения у моего дружка, он держит бар на улице Монмартр. Мы с Пьеро вспомнили про это в самый последний момент. Я не могу бросить свое заведение, а Пьеро, как видишь, ждет свою телку. Ты усек, что мне надо?

Пока не очень. Я только чувствую, что дело темное.

— Ты идешь на улицу Монмартр, дом 17, спрашиваешь Фреда и передаешь ему подарок от Мишеля и Пьеро с улицы Тиктон. Потом звякнешь мне, и я тебе подскажу, где искать того парня.

— Что в пакете?

— Да просто шутка. Наш Фредо — птица крупного калибра, вот мы и решили подарить ему… Прямо и не решаюсь сказать… Нет, не могу… Ты все равно не поймешь, это чисто наш юмор.

— Скажите все-таки, может, я посмеюсь вместе с вами.

— Как думаешь, Пьеро, сказать ему? Ну, в общем, это чучело белки. Я его купил сегодня у одного спеца по набивке. Шесть сотен, это тебе не хухры-мухры!

— А посмотреть можно?

— Это что же, я должен тебе ее распаковать? Нет, друг, либо ты мне доверяешь, либо сваливай отсюда, о'кей?

— А кто мне докажет, что это шутка, а не другие дела? Например, что-то вроде пакетика молочного сахара прямиком из Таиланда, который стоит дороже тонны настоящего.

— Ты нас, видать, за лохов держишь? Да если бы у меня там был килограмм героина, черта с два я бы его отдал первому встречному! Шевельни мозгой!

Похоже на правду. Но все равно — таскать какой-то таинственный пакет из бара в бар, это крайне подозрительно.

— А чем ты докажешь, что тебе известно, где ошивается Джордан?

— Ничем.

Вот это хотя бы откровенно. Теперь нужно выбрать — вернуться на старт с пустыми руками или попробовать разыграть эту карту.

— Решай сам.

— Ладно, беру.

И я беру — во всех смыслах этого слова, то есть без колебаний хватаю пакет. Когда тонешь, лучше уцепиться хоть за гнилую доску, чем идти ко дну. Перед тем как назвать номер своего телефона, хозяин пристально глядит мне в глаза.

— И запомни: если ты вышвырнешь мой подарок куда-нибудь в сточную канаву, я узнаю об этом раньше, чем ты позвонишь, усек?

Оставив эту реплику без ответа, выхожу на улицу и глубоко вдыхаю почти чистый воздух. В районе улицы Сен-Дени ищу такси. До чего же у меня дурацкий вид с этой штукой подмышкой! Встречные глядят на меня с интересом. Нужно в темпе сваливать отсюда, а то я похож на влюбленного болвана, собравшегося сделать предложение. Забираюсь в «рено-эспас» и даю шоферу адрес.

— Невесте подарок везете?

— Нет, собираюсь взорвать Центральный банк.

Пока мы едем, я непрерывно подгоняю его, и он проскакивает все светофоры на желтый свет.

Он высадил меня в начале улицы Монмартр. И тут опять все глазеют на мой пакет и на меня как на последнего идиота. А что если быстренько заглянуть внутрь? В такой короб можно заложить что угодно, не только красивый именинный подарок — бомбу с часовым механизмом, голову смертельного врага, геджет в виде кучки собачьего дерьма, «узи» с полной обоймой. Но пакет не воняет, довольно легок, внутри ничего не тикает, и я спрашиваю себя: может, я просто параноик? Впереди вижу вывеску «У Фреда». Перед баром выстроились в ряд «харлеи». Ох, не нравится мне все это! Идиотская ситуация! Ладно, ну-ка глянем сперва, что там. Слегка распускаю желтый бант и осторожно раздвигаю бумагу, стараясь не порвать ее. Кто узнает, что я заглянул внутрь? И потом, какое это имеет значение. Плевать мне на все, нечего выставлять меня идиотом. Меня не купишь на эту историю с белкой. Не знаю, со страху ли, от возбуждения или еще с чего, но мои руки опередили мысль и разорвали упаковку. В конце концов, какого черта! — я должен увидеть, что там спрятано. Разве можно стоять, ничего не делая, когда хвоя фантазия рисует страшные картины, а под рукой вот эта штука, которая мозолит глаза и дразнит воображение? Все окружающие пялятся на меня — торговцы кускусом, знакомые портье из «Паласа», клиенты, томящиеся у входа; все хотят узнать, какой чертик выскочит из этой коробочки и взорвется ли он у меня в руках. Я заглядываю в пакет.

В первый момент я решил, что она сейчас прыгнет и прокусит мне шею. От прилива адреналина я содрогнулся всем телом. Однако зверюшка, скалившая острые зубы, смирно сидела на своей подставке и на меня не бросалась. Кажется, белки вообще пугливы. Я погладил ее по головке и завернул, как мог, обратно в блестящую бумагу.

В нескольких метрах от бара я заметил какого-то типа, валявшегося на тротуаре. Сперва я принял его за бродягу, но потом увидел, что у него из носа ручьем льет кровь. В приоткрытой двери бара «У Фреда» стоял здоровенный громила; он смотрел на беднягу, скрестив руки на груди и злорадно ухмыляясь. Когда я подошел, он смерил меня взглядом с головы до ног, меня и мой костюмчик без возраста и шарма. Затем посторонился, пропуская внутрь и удивленно пялясь мне вслед. Думаю, он пропустил скорее не меня, а мою шикарную коробку. Я было принял его за вышибалу, но, войдя, сразу понял, что это заведение в них не нуждается.

Роскошный бар. Голубые неоновые светильники, деревянная полированная стойка, идущая вдоль всего зала, бильярдные столы в глубине помещения. Паркет, блестящий никель, свежая краска. Куда ни глянь, деревянные панели. В общем, это место внушало доверие. Если не считать публики. Целая банда качков, все одного пошиба — мрачные, немногословные, большей частью бородатые, скучающего вида, в плотных кожаных куртках и сапогах, с гравированными перстнями на каждом пальце. Обычно на них натыкаешься ночью, они ходят всюду по двое, по трое. Мы с Бертраном, как правило, вежливо уступаем им дорогу, встретив где-нибудь на лестнице или в туалете, а иногда и дверь придерживаем, когда они проходят, лишь бы не связываться. Но тут я, кажется, угодил прямо в их гнездо, в клуб, куда меня никогда не пригласят вступить. Крутые байкеры в натуральную величину, полулюди, полумотоциклы — эти уж точно имеют полное право носить косухи «Perfecto». He будь у меня подмышкой коробки, я бы почувствовал себя среди них голеньким и беззащитным как новорожденный младенец. Еще пару минут назад эта посылка внушала мне беспокойство, а теперь служит защитой; вот за это я и люблю ночь — здесь все меняется с волшебной быстротой. Вторая успокаивающая подробность — огромный праздничный торт с пышной шапкой заварного крема, едва начатый, украшенный свечками и змеей с раздвоенным жалом на верхушке, там, где обычно стоит какая-нибудь трогательная фигурка перво-причастника. И вот я двигаю, с фальшивой улыбочкой на губах, к тому, кто больше всего похож здесь на Фреда. Хотя, если вдуматься, каждый из них вполне может оказаться Фредом. Бормочу несвязные слова — именины, подарок, «Хибара»… Уж не знаю, какое из них его больше взбесило, но он вырвал коробку у меня из рук, даже не подумав благодарить. Байкеры окружили меня плотным кольцом. Стало жарко, душно, запахло потом. В одно мгновение. Сам не знаю почему, я вдруг вспомнил того парня на улице, вытиравшего кровавые сопли.

— Я всего только посыльный, — пролепетал я, пытаясь сохранить на лице подобие улыбки.

Белочка — это ведь так мило. Маленький безобидный грызун не может никого разозлить, думал я. Хозяин отодвинул стоявшую перед ним бутылку шампанского. Когда он увидел зверька на подставке, он буквально оцепенел. И все остальные тоже замерли и умолкли, хотя ненадолго, тут же раздался взрыв хохота, от которого буквально задрожали стены. Я тоже засмеялся. Смеялись все — кроме самого Фреда. И тут я вдруг понял. Понял, что даже если бы я плюнул ему в лицо, у меня и то было бы больше шансов выйти отсюда живым. Потому что белка оказалась хуже всякой бомбы. Она была наивысшим оскорблением. И бесполезно было стараться постичь его смысл. Я проклял себя за то, что попался на эту удочку. Меня поимели как последнего идиота. Несчастный халявщик, угодивший в змеиное гнездо, — так мне и надо!

Смех прекратился, когда Фред схватил меня за шиворот. Я еще пытался что-то объяснить, нес какую-то чушь, но уже понимал, что сейчас мне набьют морду. Свободной рукой он схватил белку и одним ударом разбил ее о край стойки. Какой-то парень, сидевший рядом, сказал мне:

— Знаешь, что из тебя сейчас сделают? Чучело навроде твоего грызуна. И поставят вон на ту полочку. А то у нашего Фреда давно не было новых трофеев с тех пор, как он заполучил скальп твоего дружка из «Хибары».

Но я почти не слышал его, я смотрел на бутылку шампанского, стоявшую так близко от меня, и думал, что не способен даже на это. Что я недостаточно крутой. Что я из тех, кто получает в морду, а потом кланяется и благодарит. Что мне предстоит пережить несколько черных минут. Что они разделают меня за милую душу, как бог черепаху. Что настоящим подарком, который их развлечет и доставит удовольствие, был я сам. Что мне придется перенести все это, стиснув зубы. И я стиснул зубы…

* * *

Вдали в ночном мраке я увидел белеющую верхушку Сакре-Кёр. Задыхаясь, на секунду остановился перевести дух, но тут же побежал снова. Вход в метро… я побоялся, что они прижмут меня на перроне, и свернул в другую сторону. Дальше… дальше… вот уже и купол Сакре-Кёр исчез из виду. Поворот, еще один, еще… машины с визгом тормозили в сантиметре от меня. Ужас объял меня в тот миг, как я обернулся. Никого? Да, слава богу, никого. И тут я позволил себе разрыдаться, разрыдаться до того бурно, что слезы едва не задушили меня. Я плакал так, как не стесняются плакать только в детстве, во весь голос, с громкими всхлипами и жалобным подвыванием, с полной гаммой звуков, выражающих безграничное ребячье горе. Это нервы… это просто нервы, утешал себя другой я — уже взрослый. Я заметил, что сжимаю в руке горлышко бутылки, но не смог разжать руку и бросить его. Оно так и осталось в моем судорожно стиснутом кулаке. Прислонившись к банкомату, я сполз на тротуар, и передо мной, помимо моей воли, снова возникла изумленная гримаса того типа, когда бутылка врезалась ему в висок; это единственное, что мне запомнилось, а дальше был только бег, сумасшедшая гонка, и другие осколки стекла на моем пути, вонзавшиеся мне в спину, хотя в этом я уже был не вполне уверен. Горлышко бутылки, крепко прижатое к бедру. Желание высморкаться, но сморкаться не во что. Внезапная мысль: что если и вправду забраться в банк, покрепче запереть двери, а если они меня найдут, поднять тревогу изнутри.

Они меня упустили. Новый приступ ярости вызвал у меня новые слезы. Но уже совсем иного толка. В глубине каждого плача всегда скрывается малая толика удовольствия, которое рано или поздно выходит наружу. Вот оно и вырвалось — мощным фонтаном радости и счастья. Мгновенным переходом с одного берега безумия на другой. Счастье от сознания, что я смог разбить морду тому типу, что я способен быть и таким, и эдаким, и совсем другим человеком, которому уже никогда, до самого конца жизни, не придется испытывать стыд за то, что он молча снес оскорбление. За то, что позволил испоганить и растоптать свое самолюбие. Самолюбие, сильно пострадавшее в тот момент, когда я ползал у ног Бертрана.

Невдалеке я увидел телефонную будку.


— Ну как там Фред — доволен?

— …

— Я был уверен, что ты к нему пойдешь… Он не слишком сурово тебя принял?

— Думаю, скоро у тебя высадится целый десант оголтелых байкеров, которые нанесут немалый ущерб твоему заведению. Ах, как мне хотелось бы полюбоваться этим!

Смешки на другом конце провода.

— Ты пойми, старик… Я не люблю, когда кто-то приходит ко мне разнюхивать, что да как; за такие дела морду бьют. Я припас подарочек для Фредо, а тут ты явился, вот я и решил одним ударом убить двух зайцев. А Фредо я люблю, хотя он и ведет себя порой как слон в посудной лавке, но почему бы не доставить ему маленькую радость начистить кому-нибудь харю. А за меня не беспокойся, у нас с ним общие дела, и воевать нам не с руки. Во всяком случае, из-за этого. Да, совсем забыл — хочешь узнать, почему весь Париж дразнит его Белкой?

— Мне плевать. Гони адрес.

— Ты прав, старик, адрес ты заслужил сполна. Сейчас твой альбинос должен направляться в кафешку… Черт, дурацкое такое название, вечно вылетает у меня из головы… Что-то про моду… Эй, Пьеро, как оно называется, то заведение?

Если он ничего не скажет, я сяду в первое же такси, приеду и располосую ему горло моим бутылочным осколком.

— Чего-чего? А, ну точно! Кафе «Модерн». Это на улице Фонтен.

Щелк!

Я постоял еще несколько секунд с трубкой в руке, явственно вспоминая, как еще вчера вышибала этого заведения смачно перечислял все преимущества и неудобства моей смерти.

* * *

Улица Фонтен, будь она проклята! Чертова Пигаль. Есть Пигаль для туристов — это Париж геев, это злачные Бульвары, с их жалкими стриптизами и обторчанными трансвеститами, просьба вернуться к автобусу до полуночи. И есть наша Пигаль, для аборигенов — та, где «Martial's», «Folles Pigalles», «Mikado», «Nouvelle Eve», «Loco», «Moon», «Bus». И еще эта сволочная улица Фонтен. Куда бы вы ни шли, ее не миновать, это все равно что Соммье[17] для легавых. Все, кто живет в Париже ночной жизнью, в какой-то момент обязательно приходят на улицу Фонтен — встретиться со своими, спланировать вечер за рюмкой текилы, закусить ближе к утру стейком-тартар. Иногда мне чудится, что я — волчок на веревочке, привязанной другим концом к площади Бланш[18].

Вдали замечаю Жерара, присевшего бочком на капот чьей-то розовой тачки. Этот парень годами не видит дневного света. Ложится спать в восемь утра, просыпается к двум дня, пару часов занимается американским боксом, обходит несколько баров, чтобы поболтать с дружками, и — за работу! Очень скоро морда у него примет цвет незрелого баклажана, глаза придется закрывать черными очками, а на поясе всегда будут болтаться нунчаки, его верный защитник. Все это в равной степени относится и ко мне самому, ведь мои внутренние часы настроены так же, как у него. Правду сказал ночью тот старый безумец: если постоянно плыть против течения, наверняка свихнешься. Сон на дне бассейна не сильно восстанавливает тонус. Деликатесы каждую ночь не всегда полезны для желудка. Ну а уж шампанское…

Жерар болтает с двумя клиентами. Три часа ночи, основная публика уже схлынула, теперь до утра можно расслабляться, подменяя друг друга на посту. На входе хватит и одного вышибалы. Но при моей везучести я уж точно нарвусь на самого злобного.

Что он там талдычил про неумышленное убийство? Получит лет пять тюрьмы, выйдет через три и станет королем Парижа. Кто же после этого посмеет к нему соваться? Кто посмеет бросить ему вызов, услышав столь недвусмысленное заявление? Я спрашиваю себя, неужто это Париж и парижская ночь породили карьеризм такого рода? Может быть, Джордан уже там, в зале. Мне нужно только пройти в эту дверь. Увидеть его, позвонить старику. И мне отдадут моего Бертрана.

Пройти в эту дверь.

Повторить вчерашний маневр? Дождаться кого-нибудь знакомого, кто возьмет меня под свое крылышко и проведет мимо этого цербера? Нет, не выйдет. Во-первых, время слишком позднее и поток клиентов иссяк. Во-вторых, он сказал, что сдержит слово, даже если я заявлюсь к нему с самим папой римским. Есть и другой способ — метод гиены, дожидающейся своей очереди: подстеречь Джордана здесь, на улице. Если он соблаговолит выйти. А если его там нет? Значит, я напрасно потрачу время. А если он выйдет, как его задержать?

Нет, я должен войти внутрь. Чего бы это ни стоило.

Вдобавок сегодня у меня есть веские аргументы.

При виде меня у Жерара отвисает челюсть. Наверное, думает: это слишком прекрасно, чтобы быть правдой. Неужто овечка сама решила кинуться в пасть волку?!

— Эй, мокрица! Это ты или, может, я сплю?

Изумление. Мне еще никогда не удавалось вызывать у людей подобных чувств. И вдруг у меня мороз по коже пробегает. Меня охватывает дурное предчувствие. Когда он говорил «убью», это была просто болтовня. Так, глупая шутка. Разве можно принимать всерьез такие слова? Да и все остальные тоже. Это же просто развлекуха — и ночь, и люди, которых встречаешь в ночи, и жизнь, которую я веду. Только сейчас я осознал, что всего за одни сутки меня похитили, моего друга взяли в заложники, мне поручили преподнести беличье чучело, я раскроил кому-то череп, а в настоящий момент развлекаюсь тем, что изображаю камикадзе перед парнем, который жаждет взять на свою совесть грех моего убийства, чтобы преуспеть в жизни.

— Я пришел из-за вчерашнего… Я вел себя по-дурацки… Хочу извиниться.

Что бы ему еще наплести? Главное, выглядеть искренним.

— Мы ведь оба с тобой — люди ночи… Пересекаемся то здесь, то там… Не стоит нам воевать…

Сам себе дивлюсь: как я могу распинаться перед этой сволочью, когда в душе мечтаю, чтобы его катком размазало по асфальту. Вынимаю из кармана два старательно сложенных Паскаля.

— Это тебе в возмещение убытков. И пойдем выпьем там у вас, я угощаю.

Жерар в шоке. Он остолбенело вылупился на купюры, такие маленькие в его огромной ладони. Я сразил его наповал. Стою, не зная, куда глаза девать: то ли смотреть на посетителей, которые выходят на улицу, удивленно вздрагивая от темноты и ночной свежести, то ли на такси, куда садится шикарная зевающая пара, то ли на неоновую вывеску «Korovabar», с мигающей буквой «К», то ли на свой дырявый башмак. Жерар недоверчиво оглядывает меня с головы до ног и сует мою тысячу в карман.

— Ладно, это за потерянное время. А вот обида будет стоить подороже. За нее деньгами не заплатишь, нет таких денег. Ты со вчерашнего дня — покойник! Убить такого паразита — только на пользу обществу, суд примет это во внимание. Тебе и невдомек, как уважают в тюряге убийц. У меня есть все что нужно — и трудное детство, и адвокат, который знает меня лучше родной матери, и пара-тройка важных шишек, которых я охранял и которые мне теперь ни в чем не откажут. А еще у меня найдется куча свидетелей, которые подтвердят, что ты сам на это нарывался. К тому же я умею наносить такие удары, от которых ты уже не встанешь, но докажу, что это вышло случайно, уж извините, он сам подвернулся, я этого не хотел. Мне поверят.

— …

— И я настигну тебя в тот момент, когда ты меньше всего будешь этого ждать. Так что наберись терпения. Ты у меня на очереди.


Я перешел улицу, бессильно свесив руки, подавленный вконец. Да нет же, это просто шутка. Он решил меня закошмарить, но это шутка… Парень изображает крутого Уокера… Ему нравится нагонять страх… это его работа… А угрозы — ну это, чтобы развлечь дружков… И все же…

Странно слышать, как человек планирует свое пребывание в тюряге. Может, пока не поздно, слинять в Фонтенбло, к сестре? Но ведь я сам настоял, чтобы взаперти оставили не меня, а Бертрана. У него хватило мужества довериться мне. Оказавшись возле помоек в начале улицы Мансар, я отыскал взглядом уличные часы, чтобы узнать, сколько мне осталось. Меньше двадцати двух часов.

Что ж, старина Жерар, ты чересчур уверен в себе. Я честно хотел мира, но ты отказался. Ладно, хоть я паразит и слабак, мне придется сделать тебе больно, Жерар. И я уже знаю, как именно. Я все равно войду в твое заведение. Спорим?


Я не сразу обрел счастье, ибо искал его в несчастье других. А именно в лице парочки отщепенцев, у каждого из которых были веские и, скорее всего, одинаковые причины сделаться обладателями полтысячи франков. Я был уверен, что они найдут достойное применение моим деньгам. Я обнаружил этих бродяг под строительными лесами, где они ночевали в картонных коробах, и тут же завербовал. Я действовал как последняя сволочь, особенно, когда расчетливо сказал себе: выдай им башли в два приема, на случай, если они решат смыться, и начни переговоры с этим бритым недоноском — вид у него хилый, взгляд голодный, но продувной. Они шли за мной следом, и я показал им мотоцикл Жерара, дотронувшись до него на ходу. Жерар поставил его на углу еще вчера, хвастаясь машиной перед своими дружками.

Это был черный «Harley Davidson Electra Glide» 1340. Заветная мечта истинного рыцаря асфальта. Лучший боевой конь нашей современной, лишенной иллюзий эпохи. В любом уголке земного шара, мчась на «харлее», человек способен раздвинуть пространственные и временные границы. На нем летят, как на валькирии, на его стартер жмут, как на спусковой крючок винчестера, его оглаживают, как мустанга. «Харлей» слышен издалека, его можно узнать по особой музыке, присущей только ему одному, по великолепной токкате с божественным крещендо. Чистый Бах.

На какой-то миг я представил Жерара у телефона — умирающая мать, брат, покончивший самоубийством… ну нет, такими пустяками этого психа от двери не оттащишь. Умирают, ну и хрен с ними!.. Он, кажется, говорил, что у него было трудное детство. Двое моих наемников поспевают за мной, держа в руках ломики, подобранные на стройке. Я прячусь среди машин в трехстах метрах от места действия.

Бродяги начали крушить «харлей» — сперва бак, потом фары, это самое легкое, зато как приятно смотреть на золотистые осколки! Вскоре они покончили со всем, что можно было расплющить, вырвать и скрутить. Из карбюратора вылетел сноп искр. Вот тут я испытал настоящее удовольствие. Но чертова машина все еще сопротивлялась. Наконец она с противным скрежетом стала крениться на бок. Значит, мы водим знакомство с важными шишками, так, Жерар? Мои бродяги подсунули ломики под мотоцикл, пользуясь ими как рычагами, но опрокинуть его не смогли. Зажигалка… Да, нелегко изуродовать столь мощный корпус, как нелегко без привычки добить здоровое человеческое тело. Оно кричит, оно сопротивляется, оно корчится в судорогах, отказываясь умирать. Оно может продержаться много часов. Значит, мы умеем наносить такие удары, от которых не встанешь, так, Жерар? Я не чувствую никакого запаха, но от машины сейчас должно вонять горелой кожей… До чего же он хорош, этот «харлей», даже в стадии агонии! Люди торопливо проходят мимо, будто ничего не видят, — боятся ввязываться. Еще несколько ударов, и пробка бензобака наконец сбита. Мотоцикл истекает бензином. И чем ожесточеннее они молотят по нему, тем мне веселее; жалко, что им не удастся распотрошить его вчистую, раздолбать мотор, искромсать арматуру.

Замерев и еле дыша, я гляжу, как огонь подбирается к бензобаку. Дальше все происходит очень быстро. Привлеченные пламенем, сбегаются люди. Я стою поодаль от места трагедии, ожидая, когда сообщат Жерару, что тут же и происходит. У меня аж дух захватило при виде этого тупицы, который бессмысленно пялится на останки, не в силах поверить в случившееся. Растерянные глаза человека, которому небо обрушилось на голову. Он стоит такой маленький, такой одинокий, такой испуганный. Вход в ресторан свободен. Парочка злодеев подходит ко мне за второй половиной гонорара. Один из них заявляет:

— Надо бы добавить, хозяин.

— Это еще почему?

— Из-за картинки.

— Какой картинки?

— Да там на баке красно-зеленая голова кобры с разинутой пастью.

— Ну и что?

— А то, что за это полагается надбавка, хозяин.

Я так и не понял, на что он намекает, но все-таки сунул ему еще пятьсот. В конце концов это не мои деньги. Затем неторопливо пересек улицу и прошел мимо кассирши «Модерна». Она спросила меня, что там стряслось. Не ответив, я спустился вниз по узкой лесенке, ведущей в самое жерло вулкана.

От грохота децибелов у меня просыпается старая зубная боль. Людская магма, секундное оцепенение, в общем, обычный хаос. Город спит, но в его чреве бурлит жизнь. То, для чего я сюда пришел, терпит еще пару минут. Прежде всего нужно глотнуть мескаля, чтобы взбодриться. Город там, наверху, мирно спит. И ничего не подозревает.

Бессмысленная энтропия, царство абсурда. Рты, искривленные неразличимыми криками. Сердце колотится в бешеном темпе электронного ритма. Макияж, растекающийся от пота, темные круги на майках, лес мелькающих ног. И еще все то, что не видно, но угадывается: безответные улыбки, потерянные взгляды, пьяные обещания, тщетные надежды в безжалостной ночи. Атмосфера, пропитанная запахами людских секреций. Торжественный обмен телефонами, нацарапанными на пачке «Мальборо». И скрытый расчет. Мне это известно, я тоже долгое время на что-то надеялся. И сколько же раз мне казалось, что я нашел выход из этого ада. Половина присутствующих жаждет секса, другая половина спасается от одиночества. А город там, наверху, мирно спит. Ну и пусть, оставьте его в покое!

Джордана здесь нет. Ни в баре наверху, ни внизу. Да и трудно представить его в этом людском водовороте. И все-таки мне почему-то кажется, что те двое из «Хибары» не соврали. Встречаю Гаэтано, автора комиксов, — он нетвердо стоит на ногах, но как всегда не теряет головы. Мы здороваемся, ударившись ладонями, на растаманский манер. «Глаза — мой единственный сексуальный орган», — говорит он. И добавляет, что в «Bains-Douches» девок больше. Я бросаю его и принимаюсь обшаривать укромные уголки заведения; людское море захлестывает меня, рубашка уже насквозь промокла от пота, я расспрашиваю всех мало-мальски знакомых мне людей, но Джордана никто здесь не видел, нет, ничего похожего. Мне хочется кому-нибудь дать в морду и заорать, перекрывая эту гребаную музыку, что я пришел по делу, что я всех их ненавижу, этих бездельников, какого хрена они тут делают — питаются иллюзиями, безумием и шумом, которых не сумели найти в другом месте?! Я проклинаю самого себя за то, что принадлежу к их клану, за то, что столько раз спал в этих вот креслах, с пересохшим горлом, нацепив черные очки, в ожидании конца века.

— Двойной мескаль!

Сто двадцать франков растворяются в паре глотков. Я чувствую, что способен спустить все бабки еще до конца ночи. Мне даже совестно не будет — Бертран на моем месте тут же бы выкупил свой драгоценный томик мемуаров Талейрана, который я заставил его отнести букинисту на улице Гей-Люссака. Книга была в хорошем переплете, с иллюстрациями, но из-за подпорченных гравюр нам дали за нее всего четыре сотни. Я заказал еще мескаля и выпил, закрыв глаза, чтобы лучше прочувствовать, как он обжигает мне желудочный тракт. Закрыл глаза и опустил голову.


И вот в тот миг, когда я поднял ее, готовый противостоять людскому водовороту, я увидел ту девушку. Она стояла, прислонясь к кафельной стене, и зачарованно смотрела на отжигающую публику, словно завидуя этому избытку энергии и ритмичным содроганиям тел. Больше всего меня удивила ее худоба. Все, кто пытался ее описать, ничего об этом не говорили.

Зато насчет прикида они оказались правы: если она хотела выглядеть женщиной-вамп, то вырядилась как нельзя лучше. Боевое облачение. Оскорбительно вызывающее. Черное с головы до ног — стандартный набор соблазнительницы без малейшего намека на воображение, без всякой индивидуальности, ничего, ровным счетом ничего — банальный уличный стиль, не более оригинальный, чем костюмчики от Шанель. Может, конечно, свои личные вкусы она воплотила в белье, но белье скрывалось под одеждой. Хотя вряд ли оно было от Дамара. В общем, одни сочли бы ее вульгарной, другие — заурядной, для остальных она была чертовски возбуждающей. Мне же скорее внушала страх. Все, кто стремится доказать, что они реально существуют, внушают мне страх. Все, кто молча сдается на милость победителя, внушают мне страх. Только ночь способна породить таких мутантов.

Я отвернулся буквально на секунду, чтобы взять сдачу у бармена, а она уже исчезла. Я запаниковал. Но вдруг увидел ее совсем рядом, она слегка задела меня. Я было подумал, что она хочет выпить, но она только сунула в рот дольку лимона, которую я оставил рядом с рюмкой. От прикосновения ее ноги я вздрогнул, как от электрического разряда. Меня объял неведомый ужас, который я поклялся себе разгадать когда-нибудь позже. Она отошла от стойки, и я проследил, как она вошла в дамский туалет.

— Брось ты ее, — сказал мне Гаэтано.

— Почему?

— Ядовитая девка.

— Что ты имеешь в виду?

— Да ладно тебе… сам понимаешь… Такая даст кому попало, только заикнись.

— А ты пробовал?

— Ну, я еще с ума не сошел!

В этот момент ему на шею вешается высокая брюнетка, и они удаляются.

— Ты хочешь со мной, козлик? — спрашивает меня смазливая девица, которой я загораживаю вход в туалет.

В подтверждение репутации сатира, я заглядываю одним глазком внутрь, но вижу лишь мешанину тел в облегающих нарядах и лиц в полной боевой раскраске. Наконец выходит та, которую я жду. Я почувствовал, как ее рука коснулась моего живота, но решил, что ошибся. Девушки не бывают безумны до такой степени. Девушки не бывают безумны до такой степени, чтобы думать, будто парни безумны до такой степени. Она возвращается в бар, садится на табурет у стойки и неведомо откуда вынимает губную помаду. Я подхожу.

— А зеркало? Разве можно красить губы без зеркала?

— Зеркало мне ни к чему, — отвечает она с усмешкой.

— Что так?

— Не важно. Я заметила, что вы смотрели на меня, и хочу вам кое-что предложить.

— Да?

— Но я не знаю, как выразиться. Это мой главный недостаток — не умею нормально выражать свои мысли. Мне уже говорили, что я слишком резка. Это, наверное, от робости или уж не знаю отчего. У меня, наверное, проблема с… формулировками, но люди осуждают это, они думают, что я такая грубая… в общем, мне трудно объяснить.

— Не переживайте. Будьте проще, говорите, что хотите, вот и все.

— Я не умею говорить просто, это прямо болезнь какая-то, вы тоже посчитаете меня идиоткой, но я не могу одновременно говорить и думать о том, что говорю. Я, что называется, задним умом крепка: мне объясняют что-нибудь, я пытаюсь ответить, а слова не идут с языка, и только на следующее утро я говорю себе — дура, вот что надо было ответить! Но отвечать уже поздно. Мне даже приходится иногда прерывать свидание, чтобы обдумать и подготовить нужные слова. А хотите, я вам признаюсь в самом позорном? Я хожу в туалет, чтобы записать и выучить наизусть ответы на чужие вопросы.

— Со мной у вас проблем не будет, говорите, что придет в голову, я это просто обожаю.

— Переспим? Хотя нет, сперва, наверное, нужно познакомиться. Меня зовут Вьолен.

— М-м-м… красивое имя.

— Вы так считаете? Оно означает насилие и ненависть[19].

— Мне и в голову не приходило… Я…

— Смотрите, там сзади кто-то делает вам знаки…

— Что?..

— Он не успокоится, пока вы не подойдете к нему. Заодно подумайте, а когда вернетесь, скажете мне, да или нет.

Я оглядываюсь. Этьен?.. Кажется, он. Да, верно, он. Машет, подзывая меня к себе. Я пересекаю зал, ничего не видя и не слыша вокруг. Только вдали путеводной звездой маячит рука Этьена.

— Какого черта ты здесь, Антуан?

— А?..

— Я еле-еле вошел, вышибала совсем озверел, всем дает отлуп, там с ним целая кодла байкеров. Ты меня слышишь?

— Ага…

— Ты что, нажрался, мать твою?

— Н-нет.

— Тогда объясни, что творится в этой гребаной забегаловке!

— Да так, ничего…

Кажется, женщина-вамп заразила меня своей болезнью: я больше не способен ясно выражаться. И хотя я сижу напротив моего дружка Этьена, мысленно я все еще там, рядом с ней. И уже боюсь ее потерять.

— Я спалил «харлей» Жерара.

— Что-о-о? Ты шутишь? Или совсем с катушек съехал? Тебе не с руки валять дурочку, приятель, ты со своим Джорданом и без того по уши в дерьме. Я навел справки, он опаснейший тип. Эй, очнись!

И он помахал пятерней у меня перед глазами.

— Ты, случаем, не наширялся?

— Наширялся?

И тут я получил здоровенную оплеуху, заставившую меня широко раскрыть глаза.

— Слушай меня, ты, дерьмо! Я пытаюсь тебе объяснить, что ты носишься за психованным маньяком. Он кусает людей. По-настоящему кусает! Я заглянул в «Голубую ночь» и встретил там Жана-Луи, фотографа, он показал мне свой шрам, вот таких размеров. Этот тип кусается! Ты усек?

— Я… знаю.

— Что ты бормочешь? Хочешь еще схлопотать?

Я обернулся посмотреть, не ушла ли она.

— Это кто такая?

— Это… Это девушка, которая целует руки Джордану.

— Ты что, издеваешься? Откуда ты знаешь, что это она?

— Это она.

— И что же она тебе сказала?

— Что хочет переспать со мной.

Долгая пауза. Музыка. Мне бы выпить еще, хоть капельку.

— Ты спятил, Антуан! Неужто ты купишься на это?

— Почему бы и нет?

— Потому что это плохо кончится, я чувствую, что тут дело темное. Я честно хотел тебе помочь, но теперь…

— А если она выведет меня на Джордана?

— Если ты пойдешь с ней, на меня больше не рассчитывай.

— Мне нужно идти, иначе она исчезнет. Я допытаюсь у нее, где Джордан, сдам его старику в пятницу утром и вытащу Бертрана, так что мне даже не придется его подменять. И все это за сорок восемь часов, и ни часом больше. У тебя есть другие варианты? Нет? Тогда какого хрена ты читаешь мне мораль и корчишь из себя пророка? Думаешь, тебе все позволено, раз ты на двадцать лет старше всех нас?

Я не жалел, что вывалил на него все это, не жалел даже о последних своих словах. Я ожидал, что он ответит в том же духе, осыплет меня ругательствами. Но он сидел молча, не шевелясь, вконец ошарашенный. Мне плевать. Девушка по-прежнему была там, у стойки, у нее хватало такта не глядеть в мою сторону. Я стал думать, что бы мне еще сказать Этьену. Но тут заметил, что он уставился на дверь.

А в дверях стоял Жерар. Мертвенно бледный. Испепеляя меня взглядом убийцы. И рядом — парочка его коллег-вышибал.

— Не хочу выглядеть старым пророком, но, по-моему, они ждут, когда ты выйдешь, чтобы размозжить тебе голову, — говорит Этьен.

— Они не могут знать, что это я.

И я настигну тебя в тот момент, когда ты меньше всего будешь этого ждать… Не надейся, друг Жерар, я этого жду и я вполне спокоен. Девушка еще там, но может уйти с минуты на минуту. Этьен хлопает меня по колену.

— Старый пророк, конечно, не имеет права давать тебе советы, но, по-моему, живым тебе отсюда не выйти. Делай что хочешь, но дай мне время сделать один звонок.

Я чуть было не сказал, что больше не нуждаюсь в его услугах, как вдруг увидел, что Жерар пожимает руку парню с забинтованной головой. Жерара явно не интересовало состояние черепа его дружка, первым делом он жестами изобразил состояние своего «харлея». Я узнал его собеседника. Это был Фред.

— Ладно, согласен. Иногда и тебя посещают удачные мысли, Этьен…

* * *

Внезапно музыка стихла. Полицейский не посмел обыскивать Вьолен, зато отыгрался на мне. И на всех прочих, сиротливо застывших на танцполе в этой гнетущей, неуместной тишине. Этьен исчез. Разъяренный хозяин выражал свое бурное возмущение двум инспекторам полиции. Орал, что у него в заведении сроду не водилось «наркоты». Что он даже установил камеры наблюдения в сортирах. Легавые просили его успокоиться: ничего и никого подозрительного они не обнаружили, все в порядке. Босс разразился речью о завистниках-конкурентах, которым только дай волю, они в два счета потопят твое заведение, и в этот миг Вьолен спокойно сказала мне:

— Пошли?

И вот среди общего переполоха я вышел из зала под яростными взглядами Фреда и Жерара. В них горело и недоумение, и злоба, и страстное желание изничтожить меня на месте, прямо тут, на троауаре. Но пока что я получил лишь несколько камней в спину, когда был уже далеко, в самом конце улицы Фонтен. Я так и не узнал, кто из этой парочки швырнул их. Странно, это меня совершенно не волновало. Из двух зол я выбрал худшее — ту бомбу, которая обратила в прах все эти баллистические потуги. Ту, что сейчас цокала острыми каблучками по булыжной мостовой.

* * *

Меня почему-то всегда изумляет встреча с бездомными, как будто я один имею право на эту привилегию.

Я не принадлежу к числу фанатов секса. Моему либидо особенно похвастаться нечем. Но единственные отчетливые воспоминания о женщинах, которых мне доводилось знать, связаны с их домами, с тем пространством, где они вели себя как полноправные хозяйки. Мне нравится запах их комнат, нравится следить за их проворными обыденными жестами, за стыдливыми и хитрыми уловками, с которыми они укрываются от постороннего взгляда.

Я привычно подумал о каморке за восемьдесят франков в отеле «Жерсуа дю Карро дю Тампль», с одним-единственным пластмассовым стулом и шерстяным одеялом, которое мы с Бертраном в сильные холода стаскивали друг с друга. Не говоря уж о кошмарном звонке, который безжалостно будит вас ровно в полдень, напоминая, что пора убираться. Нет, это неподходящее место, чтобы вытягивать признания из незнакомки. Я спросил, нет ли у нее чего на примете. Ее устроит любое помещение, сказала она.

По большому счету нам повезло, комната могла оказаться и хуже. Свежий палас, темно-розовые обои, аккуратно застеленная кровать. Мини-бар, из которого Вьолен тут же вытащила бутылочку минералки. Я подыскиваю элегантную фразу, которая с ходу объяснила бы ей, что я не собираюсь с ней трахаться, но черный жакет уже падает на пол, обнажив плечи с россыпью веснушек. И вот наконец в темноте светлеет ее тело. Беспредельная скорбь в запавших глазах, мертвенная бледность истощенного лица с резкими чертами. Поцелуешь ее в губы и оцарапаешься. Обнимешь, и у нее затрещат кости. Переспишь с ней, а проснешься на горстке праха.

«Задним умам крепка», — так она говорила мне в баре. Я пытаюсь представить, как завтра буду лежать в этой кровати, полусонный, мучительно вспоминая, что должен сказать ей сейчас, и горько сожалея, что не сумел вытащить из нее вчера все что нужно.

— Там есть бутылка шампанского, — сказала она.

— Так откупорьте ее.

Все-таки отсрочка. Можно будет разлить вино в пластмассовые стаканчики, в полумраке произнести тост, медленно допить последние капли перед схваткой. Я на минутку удаляюсь в ванную и, присев на край ванны, споласкиваю лицо холодной водой. Только бы не забыть главное — Джордан, Джордан, Джордан. А все остальное — шампанское, чулки, веснушки — пустяки, ерунда, мне совершенно не хочется с ней спать, у ее тела даже запаха нет, она ровно ничего не делает, чтобы соблазнить меня, да я ей и не нравлюсь, ей безразлично, с кем трахаться, со мной или с другим, я просто подвернулся ей под руку, как вот эта комната, а мыслями она далеко отсюда, я это чувствую.

Она застыла перед зеркалом, словно ее гипнотизирует вид собственного тела; широко раскрытые глаза впились в отражение. Я пригубил шампанское из стаканчика, который она наполнила до краев, затем чокнулся с ее стаканом, но она и бровью не повела, и я ощутил себя незваным гостем, вторгшимся на это любовное свидание — с самой собой. Я вот никогда не разглядывал себя с таким страстным, таким болезненным интересом.

— Ну и как вы себя находите?

Ответа нет. Внезапно ее глаза тускнеют, как у стариков на пороге смерти. Я кладу руку на ее веснушки, и она приходит в себя.

— Что вы сказали?

— Я спросил, считаете ли вы себя красивой.

Короткое молчание, сопровождаемое глотком шампанского.

— Зеркала мне не нужны. Я ведь вам уже говорила. Я себя не вижу. Я существую только в вашем взгляде, больше нигде.

Неужто это намек на желание? Кто знает. Я трусливо вернулся к своему шампанскому, лишь бы замять разговор. Теперь я убедился, что имею дело с психопаткой. Притом с пьяной психопаткой. Да и как не свихнуться и не спиться, таскаясь повсюду за Джорданом, точно верная собака! Я предчувствую, что после подобного вступления меня ждет небольшой экзистенциальный спектакль. В исполнении алкоголички. Вот уж действительно самое время для излияний! Сценарий я знаю наизусть — бессвязное повествование о загубленной жизни, о вечных роковых неудачах, берущих начало в первородном грехе: в общем, драма на дне океана, с жалкими бурями и мертвым штилем, in verito vinasse[20]. Нет, ее ночи не похожи на мои. Она из когорты больных, а не паразитов.

Чем-то она похожа на депрессивного Грегуара, случайного приятеля, который однажды прицепился ко мне и Бертрану с неистовой силой отчаяния. Вспоминаю тот день, когда он рухнул на тротуар бульвара и внезапно объявил, что больше никогда не встанет. Еще миг назад он был полон веселой бравады, и вот на тебе! Мы не поверили, решили, что он шутит, и начали, посмеиваясь, трясти его. Он сказал: «Мне страшно!» И задышал прерывисто, как умирающий. Мы с Бертраном доставили Грегуара домой, в каморку под крышей, и нам пришлось несколько часов кряду по очереди сидеть возле него, держа за руки, — он соглашался жить только так, сжимая наши руки, словно в них и только в них был заключен мир и покой. Я тогда впервые столкнулся с болезнью.

Ибо Грегуар страдал от нее с первых же минут своего пробуждения, эта немочь сжигала ему нутро, вызывала тошноту и слезы, заставляла сидеть взаперти, за ставнями и шторами, но ему все было мало. Нам пришлось завесить окно черной простыней, чтобы окончательно преградить путь в комнату солнечным лучам. Представляете, как это было весело — часами сидеть без дела в кромешной темноте, держа за руку этого психа, который не отпускал нас ни на шаг!

Зато каждый вечер с ним происходило чудо. В сумерках он уже мог сказать несколько слов. Спокойных, коротких, глупеньких слов. И тогда мы облегченно вздыхали — теперь можно было отойти на минутку, воспользоваться передышкой, чтобы заставить его выпить хоть глоток молока. А с наступлением ночной тьмы он начинал говорить, торопливо и безостановочно, как ребенок, научившийся строить полные фразы. Он говорил обо всем и ни о чем, мягко и монотонно, иногда с улыбкой; он соглашался выглянуть в окно и полюбоваться звездами. Постепенно забывая, что утром его ждет все тот же кошмар.

В те редкие часы, когда к Грегуару приходил спасительный сон, мы с Бертраном долго обсуждали все это и наконец поняли. Поняли простейшую вещь: Грегуар боялся течения дня, мысли о том, что жизнь движется вперед, развивается там, снаружи, без него — без его участия, без его двадцати лет, без его душевных терзаний. Зато в нежном сумраке ночи, на ее темных широтах, все слова обращались в прах, и никто от него ничего не требовал. Оставались только вечерняя прохлада и право хранить неподвижность в остановившемся времени.

Болезнь продолжалась дней десять. Мать Грегуара приходила каждое утро, но он отказывался ее видеть. И она общалась с ним через нас, ибо таково было желание ее сына.

Ныне Грегуар трудится в сфере финансов или вроде того. Он объявил нам, что теперь он камбист[21], и долго объяснял, что это такое, но я так и не понял. Он считает нас милыми, но отсталыми подростками. И мы никогда больше не говорили с ним о болезни.

Однако болезнь может принимать самые разные формы. Каждый из бедолаг, посещающих «Тысячу и одну ночь», подхватил ее вирус. И сейчас я уверен, что эта драная кошка, которая не узнает самое себя в зеркале, лижет руки кусачему маньяку, дает первому встречному и отвечает на заданный вопрос только следующим утром, страдает самой тяжелой формой этой болезни.

— А если я скажу, что не собираюсь спать с вами сегодня ночью, сколько времени вам потребуется на ответ?

Я произнес эти слова намеренно шутливым тоном. Но шутка прошла незамеченной. Может, этой девице и вправду нужно сто лет, чтобы ответить. Я вдруг ощутил странную глухую боль в голове. Наверняка похмельный синдром. На сей раз легкий спуск в опьянение мне не удался. Обычно все проходит успешнее.


— Пожалуй, прилягу.

Кто это сказал, неужели я сам? Я только услышал эти слова. Какая прохладная подушка. У меня смыкаются глаза.

— Вот идиотство… это сейчас пройдет… извините…

Скверная ночь, скверные встречи, скверное шампанское. Хорошо бы проблеваться. Голова делается все тяжелее, буквально продавливает подушку. Так бывает при гриппе. ДжорданБертранДжорданБертран…

Я изо всех сил цепляюсь за эти слова, но не могу произнести их вслух. Господи боже, что это со мной… Хорошо бы сунуть голову под кран… под холодную воду…

— Просто смешно… извините…

Все плывет куда-то… В глазах рябит…

Я пытаюсь ухватиться за что-нибудь — за имя, за мысль, за уголок подушки, но круговорот продолжается.

Сквозь туман, застлавший мне глаза, я увидел над собой великаншу; скрестив руки, она жадно наблюдала за моей агонией.

Миг спустя моя голова прочно впечаталась в подушку. Прочно и окончательно.

Эй ты… психопатка… а ну говори, где Джордан, ты ведь знаешь, не притворяйся, ты ведь лижешь ему руки при всем честном народе… не могу понять, отчего все так кружится… можно подумать, я мертвецки пьян… Но… мы не выйдем отсюда, пока ты…


— Что вы… что ты… подлила мне в стакан, дрянь…

Внезапно чудовищная тяжесть едва не расплющила мне живот…

Я взвыл от неожиданности, потом от боли; тяжесть усилилась, теперь она давила на член…

Ох, только бы открыть глаза!..

— Я мертва, Антуан. Но никто этого не знает. В этом наша сила. Я никогда не рождалась на свет, Антуан…

Нечеловеческим усилием я поднял веки… Она… Сидит на мне… Я сейчас сдохну… Она меня раздавит… Я потеряю сознание… Чего она хочет?..

— Я прихожу из царства мертвых, чтобы мучить вас, живых. Не пытайся бороться, Антуан. Не ищи больше ни Джордана, ни меня. Скоро у тебя не будет на это ни желания, ни сил. Ты соединишься с нами, Антуан. Ты станешь одним из наших…

Я услыхал какие-то загробные звуки… Различил смутные очертания… Последний раз попытался открыть рот. Что… чем она меня опоила, эта тварь?..

— Через несколько секунд все будет кончено, Антуан…

Я почувствовал, как ее ногти хищно впились мне в затылок, прерывистое дыхание обожгло мое плечо, губы приникли к шее. Гадина-Страшная боль пронзила мне шею, из горла вырвался отчаянный вопль.

Загрузка...