Улей

Глава 6

День двадцать второй.

После сумбурной ночной переписки Исаева пропадает со всех радаров. И Адам, в ожидании ответного хода, зачем-то возвращается к ее электронному дневнику. Часть текста написана по-английски. Создается впечатление, будто Ева не всегда может изложить свои мысли, и на этих иноязычных строчках ее попросту накрывает отчаяние. Она выделяет их курсивом, прописью, а местами и красным цветом.

Зачем он продолжает читать этот безнадежный бред? Черт его знает! Что-то неотвратимо тянет Титова к Исаевой, и он, словно сумасшедший адепт, изучает ее и инициирует[25] себя в ней. Нечестиво проскальзывает в мысли Евы и строит предположения, о чем она думает в данную минуту.

«Держись, моя дьявольская кукла. Не сдавайся. Стой насмерть».

Распахивая глаза, Ева стремительно принимает сидячее положение. Расшибает лоб о металлическую полку и протяжно стонет, запоздало осознавая, что уснула поперек кровати. Всполошившись, следует взглядом к крупному прямоугольнику электронных настенных часов и пытается сфокусировать расплывающееся зрение.

Она находилась в отключке примерно два часа. Немногим больше. Живущее внутри Исаевой беспокойство не позволяет ей спать и находиться в состоянии покоя продолжительное время. Она пишет бессмысленные тексты в WordPad, собирает пазлы, мастерит какие-то безделушки, бесконечно размышляет, бесцельно ходит из угла в угол, лежит пластом, уставившись в раздражающе-идеальную поверхность потолка. И засыпает, отключаясь из-за намотанной за сутки усталости.

Письменный стол усыпан результатами ее одинокого существования: карандаши и стружка с них, разнокалиберные пазлы, игральные карты, разноцветные наполовину сожженные спички, подсмаленные фигурки оригами, блистеры и пузырьки с таблетками, смятые листы…

Насильственное заточение съедает последние капли самообладания. Ей нельзя находиться взаперти. Ей нельзя бездействовать. Ей необходимо выбраться раньше, чем темнота проглотит ее.

Ей ведь еще так много нужно успеть. Столько всего попробовать.

Выпрыгнув из постели, Ева, едва касаясь стопами пола, бежит в ванную и, схватив из шкафчика мусорные пакеты, возвращается в спальню. Расправляя голубой целлофан у края стола, без раздумий смахивает внутрь все до единого отголоски своего безумия.

Затем следует длительный четко отработанный ритуал, способный убрать следы недельной бессонницы и усталости: прохладный душ, глазные капли, освежающая маска.

Тщательно укладывает волосы. Делает поначалу неброский макияж, но, покрутившись у зеркала, берется за черную подводку и наносит четкие жирные линии по контуру глаз.

Внимательно рассматривает себя и лишь тогда удовлетворенно улыбается своему отражению.

Спускаясь вниз по лестнице, Ева издали слышит властный голос отца.

– А что ты так смотришь, Ольга? Да, я позволил ей вернуться в академию. Но это не значит, что мое решение пошло кругами по воде. В феврале Ева выйдет замуж. Или я не Павел Исаев.

– Я не могу с этим согласиться, – голос матери, обычно наполненный лишь холодной уверенностью, режет слух Евы незнакомыми гневными нотками.

– А ты попробуй, Оля. Я же знаю, ты умеешь подавить в себе эту нелепую эмоциональность.

– Павел… Разве ты не видишь ее настрой? Никогда еще в ее глазах не было столько отчаяния и столько сопротивления. Как бы нам не спровоцировать непоправимое. Это же… Ева.

– Вот именно! Это же Ева. Ты что, веришь ее угрозам? Ради Бога, не будь дурой. Она только этого и добивается.

– Не знаю, Павел. Ее слова не выходят у меня из головы.

– Зато я знаю. Это всего лишь очередные манипуляции.

– Дай Бог.

– А с Титовским ублюдком я скоро разберусь. Этот сукин сын в ее сторону даже взглянуть не посмеет.

Слышится шумный вдох матери и стук столовых приборов.

– Только чтобы Ева к этому не имела никакого отношения. Ты же понимаешь, ей не Титов нравится. А твой запрет.

Повисает длинная пауза.

– Понимаю. Поэтому я еще размышляю, как именно с ним расправиться.

– Поступи мудро, Павел. Дай ей то, что она сейчас требует – свободу. И она сама потеряет к нему интерес.

– Как знать, Ольга… Никак нельзя пускать ситуацию на самотек.

– А ты и не пускай. Наблюдай за ней, но издали. Главное, чтобы она поверила, что ты отступил. А я тем временем займусь приготовлениями к свадьбе. Даст Бог, все получится без лишних жертв.

Намеренно создавая как можно больше шума, Ева входит в столовую, и разговор Исаевых обрывается. Их взгляды обращаются к дочери. Она расслабляет лицо, но не улыбается. Выравнивает взгляд, прикрывая свой пылающий внутренний мир безупречной и спокойной черной гладью.

Старается не переиграть, смотря прямо в глаза отцу.

– Доброе утро, – безошибочная гладкость голоса.

Павел Алексеевич удерживает зрительный контакт вызывающе долго. Не изучает, а подавляет. Ждет, пока Ева, уступая его напору, опускает веки. Преподносит ему эту фальшивую победу, как троянского коня.

Исаев все еще способен верить, что она последняя спица в колеснице. Задумчиво погладив идеально выбритый подбородок, самодовольно кивает ей в знак приветствия.

Ева медленно проходит к своему месту и садится. Под неотступным вниманием родителей накладывает полную тарелку еды и начинает жевать, проталкивая тошнотворную овсянку по пищеводу.

Из комнаты дедушки Алексея слышится величественный военный марш. У Евы в унисон ему скачет сердце, и дрожь идет по спине.

– Медленнее. Не набивай рот, Ева. Это неприлично.

С замечанием Ольги Владимировны напряжение в их жилище возвращается в свой привычный накал, и все трое испытывают от этого мнимое облегчение.

– Господи, что за кощунство! – недовольно бурчит Павел Алексеевич, возвращаясь к завтраку. – Сегодня, что, девятое мая? Почему он вечно испытывает мое терпение? – раздражается неуместностью военного марша.

– В наше время за российский военный марш посадить могут, – как-то абсолютно безразлично поддерживает тему Ольга Владимировна.

Ева заставляет себя улыбнуться, подобно тому, как сделала бы это пару недель назад. И Исаевы окончательно расслабляются, со сдержанным одобрением поглядывая на образумившуюся дочь.

– Нам, Исаевым, общий закон не писан, – раскатисто произносит глава семейства.

Ева роняет взгляд вниз, скрывая бьющуюся в ее венах непримиримость. Отступает. Забивается на задний план. Усыпляет маниакальную бдительность родителей.

Затихает.

И Исаевы видят лишь то, что хотят видеть. Им удобнее не замечать трансформаций, происходящих с их ребенком.

Они давно не распознают личность того, кто сидит перед ними.

Это не просто Ева Исаева.

Это дикий зверь, примеривший на себя личину домашнего котенка.

Они верят в то, что действуют в ее интересах. Они полагают, что кризис миновал, и все наладилось. Они убеждают себя в том, что перенесли очередной возрастной бунт своей дочери и теперь все вместе движутся в ее светлое будущее.

Ненормальное возбуждение охватывает Титова, когда Исаева входит в аудиторию в середине первой пары. Он перестает двигаться, прослеживая за тем, как девушка стремительно преодолевает уже знакомый ему маршрут.

Ее горящий взгляд холодным шепотком проходится по его коже.

Она…

«Мать вашу!»

Она завораживает, как штормовая волна, что движется в твою сторону. Она взывает к сражению все человеческие инстинкты.

– Вот эта Исаева и странная, – тихо бубнит Литвин. – После всего, что случилось – прет так же нагло, как в первый раз. Смотри на эту улыбку, у меня от нее мурахи по коже.

– Она притворяется. Исаева – превосходный притворщик. Поверь мне, Рома, она не чувствует себя так хорошо, как показывает.

– Как думаешь поступить дальше?

Титов легкомысленно усмехается.

– Дам ей немного передохнуть. Понимаешь, Рома, даже в сексе необходимы инертные интервалы. После них не просто солнце уходит за горизонт. Небо падает на землю. И темнота-а-а-а-а…

– Доброе утро, мальчики, – здоровается Ева, подмигивая.

Усевшись на свое место, изображает ярую заинтересованность ходовыми испытаниями судна.

Титов, наклоняясь вперед, коротко и звучно присвистывает. Но Исаева никак не реагирует на этот пренебрежительный зов. Тогда он берет прядь ее волос и легонько тянет на себя.

– Эй, Воображала…

Ева цыкает и, наконец, оборачивается.

– В чем дело, дорогой? Скучал?

Он позволяет себе изучить ее прическу только потому, что она его впечатляет. Высокий начес спереди и четыре тонкие косички, заплетенные по бокам от висков до середины головы – убирают волосы назад, а за плечами позволяют им свободно спадать до самой талии.

– Страшно! Дышать без тебя не мог, Эва.

– Тогда вдыхай поглубже, Адам. С запасом.

– А то ты собираешься исчезнуть…

– Все может быть.

Улыбаются друг другу с тенью сарказма, и все же проскальзывает между ними необъяснимая теплота. Отчего-то эта противоречивая война греет их испорченные души.

– Не понимаю, чего вы так лыбитесь? – ехидно спрашивает Ромка. – Вы же ненавидите друг друга.

Адам презрительно фыркает, а Ева и вовсе отворачивается.

Вокруг повисает неестественная тишина. Весть о том, что Лиза, в ночь после их первой совместной вылазки, была госпитализирована с кровотечением, уже облетела всю академию, и до Евы дошла в том числе. Она пытается делать вид, что ей это безразлично. Все угрызения и переживания по этому поводу оставила во вчерашнем дне. Сначала отмахивалась от них и превосходно справлялась. А потом решила, что ей нужно прожить и эти эмоции.

В конце концов, плохие они или хорошие, возможно других у нее уже не будет.

Скользнув по аудитории скучающим взглядом, Ева отмечает, что Реутов тоже отсутствует. И ей вовсе не надо думать о том, что он сейчас чувствует. Но она заставляет себя впустить в свою изворотливую душу и эти переживания.

«Дети – это плохо.

Они слабые. Они внушаемые. Они управляемые. Они зависимые. Они сложные. Они капризные. Они жестокие.

Человечеству лучше вообще не размножаться.

Хватит тех особей, что населяют планету сейчас.

Давно пора заканчивать с этой эволюцией.

Изжили себя, твари.

Слишком толстыми амбициями обросли. Слишком явными зверями стали».

Решает, что на этом «все». Достаточно. Не собирается больше растрачивать свои внутренние ресурсы на посторонних ей людей.

«Проехали».

Размеренно выдыхает и вдыхает. В некоторой суматохе делает несколько коротких записей в тетрадь. Но нужно признать, что в отношении ее учебы отец оказался прав. Еве совершенно непонятна вся эта механическая ерунда.

– Значит, твой домашний арест закончился? – слышит позади себя низкий голос Титова. – Амнистия за хорошее поведение или исход срока?

Не оборачивается. Не прекращает конспектировать.

– Подмена улик и показаний.

– Административный надзор?

– Присутствует. А что?

– Предлагаю прогуляться по злачным местам. Сможешь что-то придумать?

Исаева поднимает голову и отрывает ручку от тетради, но так и не поворачивается. Долго смотрит вперед, на экспрессивно размахивающего руками преподавателя.

– Смогу. Только не забывай, моя очередь выстраивать события.

– Состыкуем.

Вечером встречаются в районе Молдаванки, у дворика под номером двадцать шесть на улице Мясоедовской. Ева прячет озябшие пальцы в карманах объемной куртки и, поддаваясь влиянию колоритной атмосферы района, тихо напевает слова знакомой каждому местному песни.

– Никак не думал, что ты тяготеешь к подобному репертуару, – сухо комментирует подоспевший Титов.

– Тяготеет дедушка. А я – так, лишь потворствую.

– Ну-ну… – мимоходом хмыкает он. – Пойдем уже.

Адам надвигает шапку ниже и проходит вперед, внутрь дворика. Ева крадется за ним следом. Рассматривает обветшалые оконные ставни, развешанное по двору белье, старую виноградную лозу и цветные лестницы, ведущие прямо к парадным дверям квартир.

– Здесь как будто время остановилось, – завороженно выдыхает она.

– Как будто.

Ускоряя шаг, равняется с Титовым и слегка скашивает взгляд в его сторону.

– Расскажешь мне, почему мы здесь?

Он кивает.

– Я едва не упустил одну важную деталь. Мой отец, то есть человек, которого я всю жизнь считал таковым, никогда не говорил о месте, где он родился и вырос. Я даже не знал – в нашем ли городе это произошло. Пока не заглянул в его паспорт.

– Значит, здесь? На Мясоедовской? – спрашивает Ева и задумчиво кивает головой. – Все встает на свои места. Моя мать со Старопортофранковской, недалеко отсюда. Вероятно, они знакомы с детства.

Приставляя палец к губам, Титов крадется в направлении зеленой расшатанной лестнице.

– Сейчас веди себя тихо, Исаева.

Соглашается, но не следует его указаниям. Высокий писк беспощадно рассекает дремотную тишину двора. Шумно разлетаются по сторонам потревоженные скворцы. Лает рвущаяся с цепи псина.

– Что с тобой? – шипит Титов.

– Ко мне кто-то прикоснулся…

Нашарив в кармане смартфон, парень освещает небольшой участок дворика под их ногами и грубо матерится.

– Это всего-навсего коты, – раздраженно поясняет зажмурившейся Еве.

Она открывает один глаз. Затем, медленно, второй. И выдыхает.

– Почему их так много?

– Как маленькая, ей Богу! – раздражается Адам.

– Ой-ой! Прям уж! Хотела бы я видеть тебя в подобной ситуации.

– А ведь я так и знал, что ты все погубишь.

– Знал, и все равно без меня не попытался справиться!

– Мне было скучно, Эва.

– Перестань коверкать мое имя, иначе я за себя не отвечаю!

– А то ты обычно отвечаешь.

Продолжая препираться, едва не сталкиваются лбами. Как вдруг над их головами раздается жуткий скрип и лязг отворяемой двустворчатой двери. Отпрянув друг от друга, поднимают головы вверх и замечают возникшую на лестничной площадке древнюю косматую старуху.

С ружьем в руках.

– Пи*дец, – в унисон выдыхают, уставившись в двуствольное дуло.

– Стоять! Кто такие?

Адам слегка выступает вперед, рефлекторно выставляя перед собой раскрытые ладони.

– Мы пришли с мирной целью.

Не успевает он сделать еще один шаг, как старуха, угрожающе сотрясая ружьем, зычно выкрикивает:

– Стой на месте, сказала! Стрелять буду.

– Чудно, – недовольно соглашается парень. – Стою.

– И приятель твой! Стой, кому говорю? – орет притискивающейся к боку Адама Еве.

– Простите, но мы действительно ничего дурного не собирались делать…

– Девка, что ли? Шо же вам неймется-то? Таки не весна! Зима на носу… А все шныряете по уважаемым дворам.

– Вовсе нет. Мы здесь не за этим!

– Ой, только не морочьте мне то место, где спина заканчивает свое благородное название.

Старуха тянется рукой к стене. Раздается сухой щелчок, и дворик освещает тусклый свет фонарей.

Оба «заложника» щурятся, но остаются неподвижными.

– Господь, мой Бог! Руслан? Ты ли? Господь всемогущий!

Вопреки слабым протестам Евы, Адам резко бросается вперед. Взбегает по древней, осыпающейся ржавчиной, лестнице вверх и подходит к старухе настолько близко, что упирается грудью в ствол ружья.

– Адам, – напряженным голосом зовет его Ева. – Сейчас же спускайся вниз.

Титов не отвечает ей. Смотрит в изучающие его выцветавшие голубые глаза старухи и ждет ее дальнейших действий.

Но в ее глазах вдруг возникает разочарование. А после – облегчение.

– Уходи с Богом, сынок, – тихо произносит она, опуская ружье и упираясь им в деревянный настил.

Титов недовольно сжимает челюсти и отрицательно качает головой.

– Ты назвала меня Русланом. Почему?

– Обозналась. Старая стала, – тон ее голоса становится бесцветным и рыхлым. – Поди вон, сказала. Пока у меня сердце не расшалилось.

– Ответь мне.

– Не береди старые раны, окаянный, – со скрипучим хрипом вздыхает. – Ступай.

– Адам, – снова окликает его Ева. – Я думаю, нам стоит вернуться в другой раз.

– Подожди, Ева, – раздраженно отмахивается Титов. И снова обращается к старухе. – Я уйду, если ты ответишь на мой вопрос. А нет, так можешь стрелять.

Старуха смеряет его долгим неприязненным взглядом и усмехается жутковатой улыбкой.

– Так и быть, гой[26]. Повтори свой вопрос.

– Кого я тебе напомнил?

– Обозналась я, – повторяет она, пряча в светлых глазах тени печали. – Не ходит более тот человек среди живых. Не может здесь появиться. И глаза твои темные. У Русланчика моего голубые… были.

– А фамилия, какая у него была?

– Проклятая. Проклятого происхождения он был, – сварливо выпаливает старуха. Обратно вздыхает. И выдает ожидаемую и все-таки взрывную информацию. – Титов он был. Руслан Дмитриевич Титов, царство ему небесное.

– Дмитриевич? Но у Дмитрия Ивановича Титова…

– Было три сына, – ее слова резки, практически грубы. – А теперь уходи. Нечего тебе здесь больше делать. Ступай!

Только Адам не способен пошевелиться.

«Руслан Дмитриевич Титов».

«Не ходит более среди живых».

«Царство ему небесное…»

«Три сына…»

Парадоксально, но теперь он не знает, в какие отсеки мозга заткнуть эту информацию. Как использовать? Как?

Его биологический отец мертв.

Как давно? Если Адам помнит лишь фиктивного отца, значит ли, что настоящий погиб до его рождения? И как он погиб?

«Проклятого происхождения он был».

Как это понимать?

Продолжает стоять, пока громкий лязг захлопывающей двери не вырывает его из цепких лап напряженного мыслительного процесса.

Старуха исчезла.

– Пора уходить, Адам, – тихо говорит Ева и тянет его за рукав куртки.

К припаркованному BMW Титова идут молча. Разбавляя вечернюю тишину лишь тяжелым дыханием и громким стуком ботинков по примерзшей каменной кладке.

Поразительно, но Адама абсолютно не задевает то, что Исаева прожила с ним все эти неприятные моменты. Он благодарен ей за тишину. За редкое, с ее стороны, молчание.

Но…

Спустя какое-то время, ощущая полнейшее опустошение, Титов хочет забыться. И собирается использовать для этого Еву. Стремится разбавить парализующую реальность ее хмельным содержанием.

– Субъект. Информация. Действие, – холодно произносит он, внимательно следя за дорожным движением.

Ее ответ заставляет оторваться от дороги.

– Марина Титова. Ресторан «Фрателли», 22:00. Встреча.

Резко съезжая на обочину, слышит позади себя визг тормозов и гудки клаксонов. Но это не вызывает у него никаких эмоций.

И у Евы тоже. Она спокойно встречает его раскаленный взгляд. Зарывается пальцами в пышные волосы, манерно взбивает их и отбрасывает назад.

– Что ты делаешь, а? Это смешно, по-твоему?

Хватает ее за плечи. Скользит руками вверх, вовсе не ласково обволакивая ладонью тонкую шею.

Хочет взорвать этот мир, лишь потому, что взгляд Евы остается таким же вызывающим, как и за мгновение до этого. Не боится его. Не прогибается, сучка.

– Смешно? Не знаю, Адам. Есть ли мне дело до того, что ты почувствуешь?

– Ничего я не чувствую, понимаешь? Ничего! Но ты, Исаева, суешься туда, куда тебе не следует!

Она складывает губы трубочкой и насмешливо дует ему в глаза.

– Ограничителей нет. Это мой ход. Твое испытание. И ты обязан его пройти. Таков уговор.

– Чертова сука! – резко отталкивает ее. Понимает, что способен сжать руки сильнее допустимого. Опасается ее придушить. О чем и спешит предупредить со злым рычанием в голосе. – Я тебя когда-нибудь убью.

– Это мы еще посмотрим. Кто кого, – словно дикая кошка, грациозно откидывается обратно на спинку сидения и тихо подпевает звучащей в салоне песне. Спустя время, ощущая его испепеляющий взгляд, поджимает пухлые губы и снисходительно обращает на него внимание. – Заводи мотор, Титов. Покажи, почему я с тобой.

«Долбаная сука!»

По дороге к указанному Исаевой месту, он пытается не думать. Не углубляться в расслоившееся кровавое месиво, что является его воспоминаниями. Не анализировать. Относиться к будущей встрече, как к игре. Как к заданию, которое необходимо выполнить.

В двадцать два ноль семь переступает порог «Фрателли». И его ослепляет яркое освещение. Оглушает тихая музыка. Опаляет духота. Но, концентрируясь на своем задании, Адам спокойно шагает по длинному просторному залу и считает удары своего обезумевшего сердца.

Узнает ее моментально. Словно и не было этих тринадцати лет ненависти. Словно ему снова шесть, а мать, красивая и печальная, стоит в прихожей с чемоданами. И боль, что он ощущает, такой же, как и тогда, разрушающей силы.

Цепляя на лицо непроницаемую маску, садится напротив матери.

А она вдруг плачет.

– Адам, – всхлипывает и счастливо смеется.

Это мгновение позволяет ему воскресить еще одно припрятанное гребаным разумом воспоминание. Ее голос.

– Как ты вырос, – мать дергается вперед, но его холодный взгляд моментально остужает ее, и она подается назад, смущенно переплетая дрожащие руки. Задумчиво хмурится, рассматривая его. – Каким ты большим и красивым вырос.

Адам, напротив, думает о том, какой маленькою мать стала. Нет, это, естественно, лишь его восприятие. Когда-то она была для него ангелом. Иконой. Но он не видел ее тринадцать лет. Не трансформировал на ее фоне. Не соизмерял свое взросление с ее стабильностью. Для него она так и осталась чем-то недостижимым. Непонятым.

Хорошие родители желают видеть, как растет и развивается их дитя. Ребенку же, чтобы осознать свою эволюцию, соответственно необходима живая шкала, которую они догонят или, возможно, перерастут. Не только в физическом плане.

Адам против ее слов глыба. Но молчит, пока еще не решаясь ее откровенно обидеть.

– Не передать словами, как я сожалею. Сможешь ли ты когда-нибудь простить, что я оставила тебя…

– Почему ты это сделала? – задает Адам единственный вопрос.

– Несколько факторов способствовало. Но сейчас, с высоты своего возраста, я понимаю, что основная причина лежала в самом начале. Я была слишком юной и не готовой к беременности. Я была эгоистичной. Страдала и не знала, как исцелиться. У меня не было сил, чтобы заботиться о тебе. Я с собой не всегда справлялась.

Это не те слова, что способны залечивать раны и давать понимание. Но, по крайней мере, они звучат правдиво.

«Все бабы – эгоистичные суки».

– Я часто думала о тебе. Особенно… после рождения Германа, твоего младшего брата. Меня накрыла новая депрессия. Не могла смириться с непоправимой ошибкой, которую сама совершила.

Челюсти Адама сжимаются, а дыхание тяжело выходит через ноздри.

Мать реагирует на это странным образом. Выставляет руки ладонями наружу, словно объявляя о своем отступлении.

– Я, я… Я понимаю, Адам. Я разочаровала тебя. Но я бы хотела рассказать всю историю. Не сегодня. Для первой встречи и так слишком много переживаний, – в ее глазах появляется блеск непролитых слез. – Я только надеюсь, что это случится.

– Вряд ли, – сухо отрезает Адам.

Женщина опускает взгляд, но потом, словно получив какой-то внутренний толчок, снова заглядывает сыну в глаза и оживленно говорит.

– Мы остановились в гостинице, – читает в лице сына некоторое удивление. – Я и Герман, – смущенно поясняет она. – Но вскоре я планирую снять квартиру, – протягивает ему цветную карточку. – Здесь вся необходимая информация, чтобы найти меня.

Но Адам не предпринимает никаких попыток, чтобы взять визитку из рук матери. Тогда она подавленно кивает и, оставляя яркую карточку на пепельной скатерти, поднимается из-за стола.

Оглядываясь в дверях, грустно улыбается и машет сыну. А Титов упрямо отводит взгляд в сторону.

Мать оставила его. Со многими вещами ему пришлось справляться в одиночку. Она обрекла его сражаться и самостоятельно подниматься с коленей. Некому было залечивать его раны.

И только Бог способен сопоставить, сколько раз, на пути беспечных развлечений, его уберегла материнская молитва. Молитвенное возношение Марины Титовой за рожденных ею сыновей.

К тому моменту, как Адам выходит из ресторана, у Евы от холода едва зуб на зуб попадает. Она сердито выступает из тени арки и рассчитывает, как следует поковыряться в его ранах.

– Ну, как прошло?

– Порядок.

– Не похоже.

– Отвали, Исаева.

Он проходит мимо. Пытается открыть дверцу, чтобы сесть за руль. И Ева улавливает, что от него густо несет алкоголем.

«Когда только успел так накидаться? Десять-пятнадцать минут, как Марина Титова ушла».

– Ты что, пил?

– Нет, бл*дь, нюхал.

– Не садись за руль.

– Норма, – резко выдыхает он, скользя по ней мутным взглядом. Спотыкаясь, пьяно смеется. – Я в норме.

Проталкивается к машине, но Исаева упорно цепляется за лацканы кожаной куртки и разворачивает его к себе лицом.

– Совсем сумасшедший? Куда собрался в таком состоянии?

Титова топит злость. Он не в том сейчас состоянии, чтобы подыгрывать ее показушному волнению.

«Маниакально-депрессивная сука!»

Делает вид, будто ей в действительности есть до него дело.

– Я же сказал, что в норме, мать твою! Х*ли ты маячишь? Чего тебе еще от меня нужно, а? Что тебе нужно, дьявольская кукла? Я выполнил твое задание! Теперь убирайся!

Сердце Евы подскакивает. Она сглатывает и несколько раз заторможенно моргает.

– Не говори, что это нормально. Не садись за руль, – без каких-либо задних мыслей выпаливает ему в лицо. – Отдай мне ключи. Я поведу.

Титов застывает. Приоткрывая дрожащие веки, с трудом фокусирует на ней свой одурманенный взгляд.

– Пошла вон, Исаева, – угрожающе тихо выплевывает он, и у Евы дрожь идет по коже. – Как тебе еще сказать? Что ты прилипла ко мне, как дура какая-то?

– Дура! Ладно. Продолжай обзываться. Знаю, что заслуживаю, – добивает его своей притворной покорностью. – Только давай нажмем на паузу и поступим сейчас разумно.

– Нет уж! Никаких пауз! Я не просил. И ты не проси. Идем до конца, без остановок. Сама же хотела…

Исаева отчаянно качает головой из стороны в сторону. Видимо, действительно, начинает расстраиваться. Не очень-то приятно такой, как она, получать отпор.

– Все совсем не так. С тобой все не так, как я хочу!

Адам скрипит зубами.

– Рассчитывала напиться моей крови, но не получилось? Думала, я сам шею подставлю?

– Ну, уж пьяным тебя увидеть точно не рассчитывала. Сам погляди, ты в хламину просто!

– Да какой там в хламину? Случалось и хуже.

– Я тебя одного не отпущу.

Ее маниакальная настырность не оставляет ему шансов. Встряхивает девушку, не тревожась о том, что она несколько раз влетает затылком в покатую крышу автомобиля.

– Видеть тебя не могу, Эва, – грубо рычит и сжимает ее челюсти пальцами. – Тебя не волновало, что я буду чувствовать до того, как ты организовала это испытания. Тебя не волновала моя жизнь. Х*ли ты теперь лезешь ко мне? Да еще, сука, к «синему»! Что тебе еще надо?

– Я не знаю! – взволнованно вопит она ему в ответ.

– Не знаешь?

Опаляя ее губы тяжелым дыханием, жестко прижимается к мягкой плоти. С такой яростью притискивается, что Ева чувствует, как о зубы повреждается слизистая оболочка.

Упирается в его грудь руками и пытается оттолкнуть. Но он, как нерушимая стена.

Сам отстраняется. Но лишь за тем, чтобы грубо развернуть Исаеву к себе спиной. Грубо швыряет грудью на водительскую дверь. Она возмущенно вскрикивает, но Адама это не останавливает. Он резко подрывает ее широкую куртку выше талии, запуская под одежду шокирующее холодный воздух. Выставляет руки по сторонам и прижимается к округлой попке твердым пахом.

Ева всхлипывает, а Адам с хрипом стонет. Вздрагивает за ее спиной и сочно матерится, пока острый девичий локоть с силой не врезается ему в бок. Ослабляет хватку, и Исаева тут же приходится затылком ему в подбородок. Выскальзывает в сторону, оборачивается и порицает его яростным взглядом.

– Совсем оборзел, мать твою?

– Я же предупреждал: уйди с глаз, Исаева.

– Так и быть, Титов! На самом деле, мне абсолютно плевать, если ты разобьешься насмерть и, может быть, убьешь еще парочку людей, – она не замечает того, что ее голос дрожит, пока глаза не обжигают горячие слезы. Не распознает всего, что чувствует. Хватается за то, что ей привычно и безопасно – свой гнев. – Мне плевать, если завтра твое проклятое имя засветится во всех хрониках города! Я не волнуюсь о тебе. Я с тобой играю.

Титов прикусывает губу и внезапно заходится смехом. Смеется, как ненормальный, пока Ева сражается с грохочущим в ее груди сердцем. Слишком усердно оно перекачивает кровь. Разбивается о хрупкую грудную клетку, сигнализируя о своей абсолютной профнепригодности.

А Адам вдруг становится серьезным. Холодно и решительно смотрит ей в глаза. Тянется к ней рукой и приставляет к центру ее лба палец, словно дуло пистолета. Ева не двигается и не моргает, пока он взводит воображаемый курок и «стреляет».

– Сладких грез, моя любимая гадина.

– Катись уже!

Титов отступает и пьяно ухмыляется.

А Исаева вынуждает себя стоять на месте, пока он, пошатываясь, забирается в салон. Выпрямив спину, провожает черный BMW воспаленным взглядом. Захлебываясь непонятными ей эмоциями, пускает эту напряженную ситуацию кубарем с высокой горы.

«Адам Титов. Бракован. Испорчен. Не годен».

«Катись к чертям! Гори в аду!»

Шепчет эти слова, как заклятие, на протяжении длинной дороги домой.

Ей понадобилось больше трех часов, чтобы добраться из центра пешком. И в конце пути ее ноги буквально гудели от усталости. Но Еве подобная усталость приходится как раз в радость.

Уже под утро затуманенная голова касается подушки. Глаза устало закрываются. Дыхание медленно просачивается из приоткрытых губ. Но блаженное и неторопливое погружение в сон прерывает вибрация телефона.

Подскакивает, задыхаясь новой волной нервного возбуждения.

Джокер: Полагаю, ты дома. Надеюсь, что закрыта в своей башне на семь замков. Рассчитываю, что ты думаешь обо мне. Потому что я думаю о твоих бл*дских губах.

Аномальная: Да. Да. Нет. Гори в аду!

Раздраженно выдыхает и бросает смартфон поверх одеяла. Злится на Титова, но невольно ощущает, что кожа вспыхивает жаром.

Джокер: Только вместе с тобой.

Аномальная: Ты сам-то дома?

Джокер: А что? Хочешь меня навестить?

Аномальная: Идиотское предположение.

Джокер: Пересекаю границу другого региона. Не скоро буду в городе. Отдыхай.

Сердце Евы разочарованно ухает вниз и застывает там колуном. Ощущая себя по-настоящему обиженной, она отказывается что-либо еще писать Титову.

Каждый человек по жизни расплачивается сам за себя. Это не может сделать кто-то посторонний. Ева и Адам не по рассказам знают, как часто приходится платить за то, чего не заказываешь.

Только впереди им предстоит узнать, что горестнее всего принимаются те события, к которым ты, наперекор всему, упорно стремился, а после – пожалел.