Улица Марата

5. ГОРОД НА НЕВЕ

Наш сосед в ночном поезде Москва-Петербург заметил, что меня трясет.

— Вы что, мерзнете? Ха, ха, для русских сентябрь — это еще не холода…

Он убивался по своему другу. Его друга убили.

— Я еду в Санкт-Петербург, потому что моего друга убили, — сказал он. — Я еду, а его уже нет…

Я убивался по Тане:

— А я потерял свою подругу в Москве, ее убил поезд. Она была для меня самым важным человеком в России.

Попутчик был моего возраста — сорок с хвостом. Это был тот самый возраст, когда у некоторых мужчин после многолетнего алкоголизма начинает проступать краснота в лице, когда все иллюзии утрачены и все начинает происходить бесконтрольно. Чувство дома исчезает. Он был, как и я, раздираем сомнениями. Он сказал, что Питер — красивый город. Затем мы пожелали друг другу спокойной ночи и расползлись по купе.

С нами в купе ехала еще молодая мать с дочкой. Мы уступили им нижнюю полку. Женщина была благодарна. В Москве перед отправлением поезда она плакала, прощаясь с супругом. Это была настоящая любовь. Но в подобной форме она меня мало интересовала. Мне нужны были сенсации.

Я был развращенным западным человеком. Найдя любовь, я не мог ее удержать. Любовь меня не любила. Я продолжал охотиться за ней дальше. Возможно, я скоро столкнусь с ней опять. Возможно, как всегда, всего только на одну ночь.

Сегодня в России все происходит стремительно, все перевернулось. Если раньше ценилось образование, то теперь всем правила беспринципность и хитрожопость. Огромное государство боролось за свое выживание. Когда меня спрашивали в Вене о моих впечатлениях от поездок сюда, я всегда отвечал:

— Охуенно! Невъебенно! Пиздато!

После моей первой поездки, когда я потерял свои последние волосы и часть зубов, я все свалил на радиоактивное заражение. Странным было лишь то, что на русских радиация не действовала. Хотя Игорь Трихомонозов, служивший в армии в Казахстане недалеко от космодрома, уже в 23 годы остался полностью лысым.

Мы прибыли в Питер мокрым сентябрьским утром. Вокзал был относительно чистым и напоминал Швейцарию. Здесь снова была Европа. Москва была мегаполисом, подобным Нью-Йорку, Каиру, Мексико-Сити или Калькутте. Она была русским городом, а Петербург европейским. Он был построен западными архитекторами. В Москве была сосредоточена финансовая мощь, там заключались все сделки.

Мы смотрели на окрестные дома, куря сигареты, но утренняя прохлада снова загнала нас вовнутрь вокзала. Сесть было негде. Мы расположились прямо на полу и достали пиво.

Уборщик мыл пол, управляя поломоечной машиной. Другой давал ему указания. Из перехода метро вынырнул заспанный бомж, но тут же был загнан обратно появившемся невесть откуда ментом.

— Надо было дать ему пару рублей, — сказал я.

Вольф ничего не ответил. Он всегда думал лишь о собственной шкуре. На человеческие страдания ему было явно насрать.

Было раннее утро. Мы плутали в поисках Пушкинской. Ориентиром служил проходной двор от вокзала, заканчивающийся тупиком с горами мусора.

— В это время все художники еще спят, — сказал я. — Здесь пока нечего ловить. Это голяк. Раньше одиннадцати здесь никто не встает.

Мы сидели в маленьком парке перед памятником Пушкину. Улица называлась Пушкинская и была второй улицей от вокзала. Сквот художников находился в доме номер 10. Я натянул себе куртку на уши. Вольф был одет в мою военную телогрейку. Она ему шла. Он хотел, чтобы я ему ее подарил. Он донимал меня своими просьбами. Я завидовал его молодости, которую подчеркивала моя телогрейка. Молодость для меня связана со стройностью.

Одна моя знакомая, которая была на двадцать лет младше, заметила еще лет пять назад, что у меня тело, как у старика. От чрезмерных пивных возлияний и бесконтрольного пожирания хлеба и колбасы я давно уже отрастил себе огромное пузо. Поначалу живот меня не беспокоил, я пытался его игнорировать.

Вольф что-то бросил ходившей в поисках пищи вороне. Однажды я спросил у него, кем бы он хотел быть, если бы был животным. Его ответ совпал с моим предположением — птицей.

Парочка юных обсосов присела на противоположную лавку. Тощая гопница с оранжевыми патлами, возможно, панкуша, и ее субтильный друг. Чувак вешал ей на уши какую-то байду, периодически гнусновато хихикая. Время шло. В десять часов мы сделали вылазку в поисках штаба сквотированного дома.

Перед закрытой дверью офиса уже ошивались два ободранных мудака. Неожиданно появилась какая-то коротко стриженная пизда. Это была Марина Колдобская — помощница главаря. Сам Сергей Ковальский находился на каком-то семинаре в Словении. Колдобская тоже собиралась валить за бугор.

Словно толстые резиновые шланги они вовсю сосали заграничные гранты, тогда как остальные художники мыкали горе. Она выдала нам ключ от мастерской отсутствующего немецкого живописца, поручив своему шнырю нас проводить. Я подарил ей несколько номеров моего журнала.

Шнырь выдал мне спальный мешок и пожелал приятного времяпровождения. Мастерская состояла из прихожей, комнаты, сральника с ведром для слива и кухни. В кухне стояла поебаная старая тахта и стол. В комнате имелось два стула. В углу стояли подрамники. Два окна выходили во двор. Внизу был полулегальный бар, в котором иногда проходили концерты.

Кухня немца была увешана плакатами, картинами и прочей хуйней. В Питере Вольф забил хуй на свои дневники. Он был очарован городом.

— Мы будем спать на тахте по очереди. Сегодня ты, завтра — я. А другой будет спать на двери.

Снятую с петель дверь я обнаружил в комнате. В помещении было зябко. Время от времени прекращалась подача электричества — городские власти отключали художников Пушкинской от света. Мэр города Собчак бесстыже спекулировал объектами недвижимости в центре, наживая себе миллиардное состояние.

Я часто думал о Тане. Она увековечилась во мне. Я чувствовал потерю так, словно она была мне сестрой или братом. Лежа то на тахте, то на двери, я часто вспоминал проведенные с нею часы, массируя при этом мой похотливый отросток, чтобы кончать в кулак снова и снова.

Холода становились все ощутимей. Ночи на Пушкинской были ужасны. Только тот, кто спал на тахте, мог спокойно дотянуть до утра. У Вольфа было преимущество, он захватил с собою из дома хороший спальный мешок. Он был экипирован значительно лучше, чем я.

На параллельной к Пушкинской улице Марата мы нашли молочный лобаз с примыкающим к нему кафетерием, в котором мы теперь завтракали. В нескольких домах от этого места должна была быть квартира нашей соотечественницы, с которой я познакомился в Вене. Рыжая гринписовка, склонившая меня к денежному пожертвованию во спасение джунглей Амазонки, когда я упомянул о своей предстоящей поездке в Россию, записала мне имя и телефон одной переводчицы с русского, у которой в Питере была своя хата.

Она как раз находилась в городе, и мы договорились встретиться. Мы нашли нужную дверь, но ее не оказалось дома. Мы подождали немного в близлежащем кафе и наведались еще раз. Вельма была дома. У нее в гостях находилась парочка художников из Блядоруссии и два хмыря, один из которых оказался фотографом, имевшим мастерскую на Пушкинской, а другой журналистом. В России после перестройки многие становились художниками.

В Москве мне сказал литератор Игорь Кузнецов, что русские писатели ничего не хотят знать о политике, они нею пресытились. В постсоветской России демократические процессы ослабили давление на авторов и литературные издания, но вместе с тем было потеряно и государственное финансирование. Таня говорила мне, что прежде тираж ее журнала был 40.000 экземпляров, от этой цифры я просто в корень опезденел.

— А сколько у вас сотрудников? — полюбопытствовал я.

— Сорок человек.

В Питере мы стали искать море, но безуспешно. Мы бесцельно покатались по городу на автобусе в надежде его узреть. Затем просто стали шляться пешком. Нева была нашим ориентиром. По направлению к устью мы увидели бухты, похожие на пруды. На берегу одной из них на стапелях стояла подводная лодка. Чудовище имело впереди нечто, куда должны были крепиться торпеды. Вольф даже не решился ее сфотографировать, а я тоже не заставил его это сделать. Мы находились в совершенном охуении.

Но где же море? Мы тащились вдоль доков. Копыта отваливались на ходу. Мы забрели в какой-то тоннель. Он мог бы стать идеальным местом для преступления. Группа курящих дешевые сигареты мужиков сидела на обочине. Чего они ждали? На нас они не обратили внимания. Наверное, мы мало отличались от русских бомжей. Мы сели в автобус, не заплатив за проезд. За проезд мы платили только в метро.

В Петербурге проезд в метро стоил 200 рублей, а в Москве 800. Мне казалось, что все должно быть наоборот, ведь Санкт-Петербург — туристический город и он гораздо красивее Москвы. Счастливица Вельма, она обрела здесь новую родину, купив флэт вблизи от Невского проспекта. У нее было пять комнат, клозет, кухня, ванная и маленький балкончик, выходивший на улицу Марата в самом центре города.

Таким образом, Вельма нашла свое место в жизни и свое экзистенциальное счастье. Она обрела твердую почву под ногами в тысячах километрах от родины. Я ей завидовал. Но в квартире все было в полуразрушенном состоянии, она напоминала строительную площадку. На стенах висели картины, напоминавшие географические карты.

Мы сидели вместе, пиздя об искусстве и листая каталог Илоны Бородулиной — блядорусской художницы 27 лет. Она была динамичной и самоуверенной. Ее ебарь был и ее менеджером, он организовывал ей выставки. Вольф находил смешным то, что тот подавал Илоне руку при выходе из автобуса или трамвая. Вольфу это казалось стебным.

— Когда-то давно, лет сто назад, так было и в Вене, — заметил он.

Поздно вечером мы поперлись в гости к фотографу с Пушкинской. Он жил на последнем этаже. Мы принесли с собой водку и апельсиновый сок. Фотограф был хитровыебанным — он оставлял мрачноватое впечатление, относясь ко всему чрезвычайно серьезно. Он подарил нам свой каталог со снимками канализационных решеток и люков, а также календарь с полуобнаженными русскими бабами.

Водка валила с ног. Сегодня на двери спал Вольф. Я наслаждался тахтой. Для двоих она была бы чересчур узкой. Кроме того, мы были мужчинами, и нам не подобало прижиматься друг к другу. Вольф был бисексуалом, я — нет. Поэтому я не потворствовал его прихотям.

— О, Гюнтер, — периодически мечтательно произносил он. — Почему бы тебе не потрахать меня в задницу? Это же так прекрасно!

Я оставлял его слова без внимания, поскольку мне это было неинтересно.