Улица Окопная

Полиция

Я не люблю писем. Письма не позволяют получателю вклиниться, перебить.

Мне нравится обыденность, а письма не оттуда. В жизни обыденной нельзя говорить спокойно, наоборот, слова и звуки смешиваются, рождая интересную мешанину, из которой я по роду службы выбираю самое существенное.

Я читаю письмо, которое Луома положил мне на стол только потому, что его написала жена автора коллажа.

Положив письмо на стол, я наливаю себе перестоявший кофе.

Ну, и что мне делать с этими сведениями, что толку от этой информации, которую она называет памяткой?

Мы и не думали, что преследуем террориста, убийцу или распространителя детской порнографии.

Вообще-то это по части Луома, он у нас понимающий.

Переправляю письмо Луома, но у того якобы нет времени. Расследует какие-то автомобильные кражи, словно на них у нас есть время. За четыре года мы всерьез не восприняли ни одного пискуна, у которого из машины сперли магнитофон с четырьмя колонками. Неужто без него в машине не обойтись, лучше поговорили бы, что ли, друг с другом. А на технику уже в магазине надо лепить наклейку: за полгода умыкнут наркоманы.

Что за проблемы у людей, к примеру, у этой женщины?

Сперва мадам выпускает здорового мужика на природу, а потом шлет нам его приметы, чтоб мы прочесали весь Центральный парк. Да с такими приметами мы арестуем пол-Хельсинки. А с такими ресурсами пьем перестоявший кофе и штрафуем молодняк за мелкие магазинные кражи.

Я не понимаю, к чему все эти страсти. Я замечаю в письме несколько мест, из которых ясно, что она любит своего мужа. Ну побили бы тарелки. Нет, случись всякая ерунда, они выходят на площадь и начинают вопить о помощи. Сами сидят средь бела дня в пивнухах и хнычут возле музыкальных автоматов, как дети.

Черт, страна трещит по швам. Раньше места для сырости были отдельно, теперь повсюду пускают сопли. Не удивительно, что все хибары заплесневели.

В любом случае было бы интересно встретиться с этим парнем.

Но не по долгу службы.

Совершенно ясно, что этот документ останется в ящике моего стола, я не дам ему дальнейшего хода.

А без доказательств мы этого мужика брать не станем. Я не собираюсь топтать тропинки Центрального парка ради развлечения

Матти

«You can't always get what you want», – утверждал Мик Джаггер. Легко петь банальности с террасы каменного замка ораве молодых, которые после концерта растекутся по пригородным конурам, чтоб экономить для следующего диска. Миллионер с резиновыми губами, дождевой червяк, я кроссовком втопчу тебя в грязь, вот так!

Следующим этапом я расквитался со своим ближайшим прошлым.

От дома Оксанена припустил туда, откуда все и началось. Через ту же дыру, что и в первый раз, я проник во двор, только теперь по сторонам не глядел. Остановился на святом месте, где некогда помочился. Встал на колени, снял футболку, вытер ею траву и оставил там письмо.

На террасе сверкнула фотовспышка.

Раздались мужские голоса.

Я вскочил, нырнул в дыру и помчался по улице.

Мужики высыпали во двор со злобными криками и пустились следом.

Я оглянулся. Обремененные кредитами и жирком, они проползли несколько десятков метров и тормознули на первом же перекрестке изможденные, и стали махать руками. Я бодро добежал до квартиры и простоял под душем четыре минуты.

Готово.

Больше никаких дел с домом фронтовика, изгаженным флигелем. Я нашел подлинный.

Окрыленный свободой, вечером дополнил в своем блокноте раздел «Частные дома как стиль жизни»:

Другие

У нас появились весомые доказательства: фотография и письмо. Мне захотелось показать фотографию Веере: вот он, тот дядя, который писал на нашем дворе. Кертту запретила, она считает, что мы не должны впутывать в это ребенка.

Тот же человек, что дворе у Мякинена обнимал деревья. Мякинен, как его увидел, просто обалдел, заладил: «вон, вон, вон», даже кнопку записи не мог нажать. Теоретик-недотепа.

К счастью, фотоснимки нам удались – аппаратом, который мы купили на деньги, возвращенные налоговым управлением. Я сказал Кертту, что собираюсь наблюдать за птицами, раз уж мы живем недалеко от Центрального парка. Вот и первый дятел в моей коллекции.

Он выглядел совершенно нормальным человеком. Сумасшедших теперь не сразу узнаешь. От этого жить трудней. Кто угодно может оказаться кем угодно. Это мы обсуждали все вместе до позднего вечера. Как теперь детей-то в парк отпускать, страшно подумать. Если они спокойно ссут на чужих дворах, что еще учудят?

Из этого письма я ничего не понял.

Кроме одного – его надо посадить за решетку.

Мякинен – он же психолог! – утверждает, что письмо написано в состоянии.

– Что за херня! – вырвалось у меня.

Кертту недобро на меня посмотрела и отвела Вееру спать.

Мякинен объяснил, что человек, который пишет так, попал в особое состояние. Примерно как Эско Салминен, тот актер.

– Этого ссыкуна, который целуется с деревьями, ты сравнил с самым харизматичным актером Финляндии!

По мнению Мякинена, этот человек видит мир сквозь призму своего восприятия, но его вера в себя восхищает.

Пара бокалов несколько ударила мне в голову: захотелось швырнуть Мякинена через забор. Я спросил, что же именно восхищает в поступках этого мужика, восхищает, как он портит чужую жизнь? Мякинен ответил, что дело не обязательно в этом.

Тогда в чем?

Мякинен замолчал. Я доверху наполнил его бокал, хотя он упреждающе поднял руку. Кертту сказала, что скоро унесет бутылки, они вообще предназначались для выходных. На это я ответил Кертту, что мы будем пить до тех пор, пока наш психолог не прольет свет на глубинные мотивы поступков ссыкуна.

Мякинен поменял ноги: он сидел нога на ногу – и по его движению я догадался, что он больше не желает рассуждать на эту тему. Он хотел домой. Я не хотел его отпускать.

– Нет, ты скажи, что хорошего ты нашел в этом ссыкуне.

Мякинен не ответил.

– Говори!

По мнению Мякинена, я стал слишком агрессивен, а это состояние не способствует беседе. Я придвинул лицо почти вплотную к нему. Он отвел глаза.

– Перестань!

Кертту угрожающе скрестила руки. И сразу стала похожа на химеру, что ли.

– Иди ты, Кертту, петрушку резать, ты это умеешь. Мякинен поднялся.

Я силой усадил его обратно на стул.

Сзади подкралась Кертту и положила руки мне на плечи. Я их скинул.

В этот момент Мякинен подскочил и проскользнул мимо. Он сбежал с крыльца, но споткнулся о машинку Вееры и упал в розы.

Уши чуть не лопнули от крика Кертту, когда я прыгнул на Мякинена и схватил его за горло. Пунцовый психолог заскулил, потом я ощутил на затылке что-то теплое.

Стало тихо и мокро.

Я проснулся утром от шума и сушняка.

Веера возилась с подружками в гостиной – там, куда меня вчера отнесли. Я велел Кертту принести воды. Она пришла с графином и сказала, что мне не стоит вставать, по крайней мере, резко. Она рассказала, что ударила меня лопатой по голове. Острый угол лопаты распорол башку, которая без того порола всякую чушь. А, кроме того, я вроде бы прыгнул на Мякинена, пытаясь его удушить.

Казалось, Кертту говорит о ком-то другом.

Что это на меня нашло? Я ведь совсем не такой.

Человек способен на что угодно, когда у него во дворе нассут.

Кертту собиралась рассказывать еще, но у меня не было желания слушать.

Выпив таблетку, я проспал два часа, а когда проснулся, обнаружил рядом с собой письмо. Это Кертту положила его. В наказание мне следовало прочитать письмо, постричь траву и замариновать мясо.

Они

Наша жизнь опять стала замечательной, какой она и была до появления курильщика. Еще немного, и мы заживем цельной, полнокровной жизнью. Секс станет регулярным, цветы на балконе распустятся, а в спальню ворвется приятный ветерок середины лета.

Каллио принес новую информацию, на переваривание которой ушла минута, если не две. А когда мы одновременно получили подтверждение об окончательном уходе жены и ребенка, общая картина прояснилась до малейших штрихов. У нас в руках человек, выводы о котором, сделанные на основе курения, подтвердились! Мы отметили событие кофе с булочками, к сожалению, Леена будучи на диете не смогла участвовать в мероприятии.

Информация, полученная Каллио на местности, превзошла ожидания. Курильщик был замечен в нарушениях, которые превышали все границы дозволенного. Каллио встретил психолога Мякинена, который пишет для журнала «Наш дом». Тот описал мужчину, который ворвался к нему во двор и обнимал деревья. А в другом дворе он помочился. Когда Каллио рассказывал это, Леена даже отвернулась и прилегла отдохнуть. Я дал ей половинку таблетки бурана 400 и укрыл пледом.

Яблоко с парой темных пятнышек на кожуре оказалось абсолютно гнилым.

Меня так воодушевил неожиданный поворот событий, что я позвонил психологу Мякинену. Он был на удивление немногословен и не хотел обсуждать вопрос. Я рассказал ему о предварительной работе, которую мы проделали с Лееной, и о том напряжении, в котором мы жили годами. Мне очень хотелось узнать мнение психолога о курильщиках как о социальной группе: чем они отличаются от обычных людей, и каков процент закоренелых курильщиков среди нервнобольных.

Сославшись на усталость, Мякинен сказал, что предыдущий вечер несколько затянулся, он гостил у одной пары. Я оставил человека в покое, но дал ему наши контактные данные, ведь мы с Лееной теперь своего рода крестные нашему пациенту.

Такой поворот дел придал дополнительную энергию мне как инспектору по качеству.

Обычные сыры, йогурты и другие молочные продукты предстали предо мной теперь в новом свете. Живыми продуктами, как метко заметила Леена.

Я обнаружил в себе совершенно новую черточку.

Когда я рассматривал йогурт, я сравнивал его матовую, цвета луны, поверхность с кожей курильщика.

Когда я рассматривал куски сыра, вспоминалась потрескавшаяся кожа на горле курильщика.

Когда я видел пакеты молока на конвейере, я представлял те тысячи сигарет, которые он выкурил за свою жизнь.

Отмечая в завершении дня критерии качества и процентные показатели, я заметил, что вместо галочек ставлю кресты.

Смерть ему.

Я написал поздравительную открытку, спустился вниз и кинул ее в щель для почты на его двери.

Матти

Сини весит 17 килограммов, Хелена – 61 и я – 81. Типовой дом фронтовика, построенный после войны, весит где-то 135 тысяч килограммов. На долю бетона приходится около 100 тысяч кило, остальное – дерево, гвозди и утеплитель, в основном опилки и стружки. В Хельсинки такой дом стоит в среднем миллион триста тысяч, то есть десять марок за килограмм. Столько же стоит килограмм салаки, самой дешевой. Если улов бедный, цена поднимается до пятнадцати марок. Сини, Хелена и я вместе весим 159 килограммов, но в последние месяцы мне кажется, что на долю Сини и Хелены приходится сто пятьдесят, а сам я вряд ли потяну девять, настолько легко мне перетекать из одного состояния в другое.

Я пошел в душ, торчал под холодными струями шестнадцать минут, чтобы заставить варить свою горячую голову. После этого встал посреди гостиной и обобщил факты.

Мне необходимо сообщить Хелене всю информацию о доме и купить его, пока не прошли эти полгода на обдумывание. Через месяц мне придется освободить квартиру для новых владельцев. Мне надо прекратить мучения.

Я разблокировал телефон – чтобы они поняли, кто звонит, и набрал номер Сиркку. На этот раз она ответила. Я попросил передать Хелене номер моего мобильника и информацию, что я нашел дом и хочу показать ей.

– Ты уже купил его?

– Бумаги практически готовы, осталось уточнить детали. Ты можешь рассказать об этом Хелене?

– Рассказать могу.

– Я пошлю тебе фотографии дома. Ты могла бы их сразу передать Хелене?

– Почему нет. А как ты себя вообще чувствуешь?

– Ты спрашиваешь как врач или как подруга жены?

– Как подруга жены.

– Великолепно.

– Думаю, нет.

– Значит, ты говоришь как врач.

Я положил трубку и, придушив рвущиеся из горла рыдания, настроил себя на следующий ход. Я решил еще раз посетить свой будущий дом, прежде чем предложу окончательную цену.

В течение часа Тайсто играет с Рейно в покер, после этого покупает в магазине полуфабрикаты и возвращается домой.

Я прикинул, что у меня есть полтора часа на знакомство с моим домом.

Вытащив из-под ступенек ключи, я открыл дверь.

Разулся в прихожей и прошел на кухню. На столе были немытая посуда и трубка. Принюхался – курили утром. На спинке стула висела старая шерстяная кофта, судя по расцветке, – покойной жены. На плите – чуть теплый кофейник и сковородка с остатками яичницы.

Я прошел в гостиную. Каждому предмету мебели, каждой вещице было, по меньшей мере, пятьдесят лет. Я сел на стул, он заскрипел подо мной. В стеллаж темного дерева был вмонтирован задрипанный телевизор, рядом фото: Тайсто и Марта, серьезные, готовые поднимать страну из руин.

Поднявшись, я подошел к окну. Раздвинул шторы, прищепки скользили со страшным скрипом. Я представил, как они сотни раз обсуждали это, но Тайсто так и не удосужился исправить. Смешно. Я бы тоже хотел вот так стареть вместе с Хеленой, ссориться по мелочам, ведь по большому счету все давным-давно решено.

Спальня. Над кроватью висела выцветшая фотография дома, сделанная с самолета. Теперь таких не делают. Дом был абсолютно такой же, как в момент съемки, примерно сорок лет назад.

На кровати было расстелено цветастое покрывало. Я прилег и взглянул на потолок. На белых досках играло полуденное солнце. Я представил себе тот день, когда дом был готов. Тайсто входит на кухню, обнимает сзади Марту, стискивает ее грудь, Марта со смехом вырывается, Тайсто догоняет, моя маленькая госпожа, теперь у нас все, как и у других, наш дом – наша крепость, из дерева построен, бетоном укреплен, комнаты наверху построим позже, пока достаточно одного этажа, пойдем поглядим, как в спальне на потолке краска блестит, такого же цвета, как твои волосы.

Покинув кровать, я поднялся по деревянной лестнице наверх. Четвертая и восьмая ступеньки скрипели. Сын остерегался именно этих ступенек по возвращении с ночных зигзагов. Я заглянул в комнату. Все оставалось нетронутым, как будто он вышел минут пятнадцать назад.

С большого плаката улыбался Джими Хендрикс – с прической, будто после электрошока. Из-за этого они ссорились с Тайсто.

– Неужто я прошел сквозь огонь ради того, чтоб ты дни напролет слушал вопли этого придурка?

– Батя, отвали, а.

Тайсто хватает сына за волосы и швыряет его об стенку, в результате сынок, будь уверен, обязательно купит очередную пластинку.

Я прикинул, сколько лет его сыну. Наверное, он чуть постарше меня, ненамного.

Что за жизнь у него? Как он живет? В своем доме? Женат? Разведен? В однокомнатной квартире в многоэтажке? Неважно где, главное, в этой комнате он мечтал избавиться поскорей от вечного брюзжания, как отвоевали эту страну и ради чего, – чтобы ты целыми днями шлялся по двору в длинной индийской рубахе с бараньим выражением на роже и планировал революцию?

Возможно, сын Тайсто сейчас работает в «Нокии» и выговаривает своему отпрыску в просторных штанах, лоботрясу, который ловит в наушниках непонятный рэп, – мол, неужто твой отец лижет начальству сапоги ради того, чтобы ты заказывал новые мелодии себе на трубу и качал из Интернета игрушки, которые только место занимают в домашнем компе. Черт возьми, сделай рэп потише, не слышишь, что отец говорит!

Сын своего отца. Индийская полотняная рубаха на каком-то этапе превратилась в итальянскую немнущуюся сорочку под костюм.

Я выглянул из окна во двор. Приоткрыл рамы, сразу под ними начиналась деревянная лестница. По ней сын улизнул на рок-концерт, а когда вернулся оттуда, попахивая сладким, Тайсто схватил за волосы и ножницами оттяпал приличную прядь. На следующее утро ощипанный сынок укатил к приятелю в Киркконумми на грибки. Всю ночь они слушали неземную музыку и ловили розовых лошадей на горизонте.

Я спустился в прихожую, там нашел ступеньки в подвал.

Два старых велосипеда, молотки, гвозди, топор, козлы пилить дрова, три пары деревянных лыж, кресло, вдоль стены сложены полешки. Перешагнув через кучу хлама, я оказался в небольшом предбаннике. Скамья на троих, круглый стол, скатерть в цветочек. У стены берестяная корзина, в ней мочалка, мыло и ножницы.

В парилке еще стояло тепло. Я потрогал каменку – парились вчера. Приоткрыл дверцу печки. Захотелось содрать бересту с полена, сунуть внутрь и раздуть.

Взглянул на часы: ни в коем случае. Времени полчаса, только сполоснуться.

Поднявшись наверх, я присел на стул возле кухонного стола. Из окна открывался вид на дорогу. Отсюда я буду смотреть, как малышка возвращается из школы. Сидя здесь, я решу закончить свою учебу. Здесь я состарюсь и с этого стула грохнусь на пол. Я достал блокнот и записал, что бы надо отремотировать. Совсем немного. Большой ремонт я бы ни за что не стал разворачивать. Никаких изменений в конструкции, переноса стен или замены полов. В этой стране без меня все конструкции перекроили, стены перенесли и полы поменяли.

Агент

В Юлистаро есть такой обычай: когда человек говорит о том, что у него на сердце – его слушают. Я бы хотел, чтобы этот обычай распространился и на столицу. Если б хоть раз в жизни мне удалось выступить перед всезнающим финским народом так, чтоб меня не перебивали, я бы сказал следующее.

Фирма берет четыре процента комиссионных от продажной стоимости жилья. Из этих четырех процентов я получаю 40 процентов, это моя зарплата. То есть, если я продам, к примеру, квартиру за 800 тысяч марок, фирма получит комиссионных 32 тысячи, а нашему брату достанется с этого сорок процентов, или 12 800 марок. Минус налоги. Мой подоходный налог в зависимости от дохода – примерно 32 процента. Таким образом, продав в столице небольшую квартирку по средней цене, чистыми на руки получу 8074 марок.

8074 марок – это много или мало? Это слишком или это умеренное вознаграждение за проделанную работу?

Если я скажу, что в прошлом месяце я продал только одну квартиру, все будут сочувственно качать головами: да, парень не купается в деньгах. Если же я скажу, что посреди ноябрьской дрязготни оформил документы на четыре одинаковых квартиры, так все сразу заверещат: мошенник, урвал тридцать пять кусков за просто так.

Что бы я ни сказал, все можно использовать против меня. Агент по продаже недвижимости опережает только чабана в мировом рейтинге профессий. Чабан в этом списке последний.

Никто не слушает, если я заявляю спокойно, что агент по продаже недвижимости – недостающее звено между покупателем и продавцом, что агент по продаже недвижимости и создан для того, чтобы людям не нужно было сталкиваться друг с другом в этом огромном хлопотном деле.

Никто не слушает, если я заявляю по-прежнему спокойно, что мы не торгуем по большому счету квартирами или недвижимостью, мы торгуем мечтой. Когда мы договариваемся о цене, мы договариваемся о мечте.

С клиентами нас объединяет одна вещь.

Чувство.

Оставьте разум, этот пережиток зари рыночной экономики, на который уповает поколение старых денег в своей торговле. Новая рыночная экономика не существует вне чувства, все начинается им, им и заканчивается. Руководствуясь разумом, можно продать электробритву или кофеварку, дом – никогда! Руководствуясь разумом – обосновывают, руководствуясь чувством – продают.

Так все происходит по арифметике Кесамаа.

Нам необходимо убедить клиентов в том, что их решения, основанные на чувствах, в конце концов базируются на разуме. Мы должны склеить разум и чувства воедино так плотно, чтобы клиент в итоге не отделял их друг от друга.

В торговле домами разум и чувство взаимодействуют следующим образом.

Разум питает искусный дренаж, а чувства – яблоней. Разум питает удобное транспортное сообщение и близкие остановки, а чувство – ягодные кусты. Разум питает прошлогодний ремонт крыши, а чувство – белка, прижавшаяся к застрехе. Разум питает право на дополнительную пристройку в тридцать квадратных метров, а чувство – старая скамья-качалка на четверых.

Вот так. Таких пар я сформулировал всего шестнадцать. Варьируя ими, я в любой момент закачу выступление на целый час. К сожалению, на семинарах я частенько выступаю перед теми, кто все это и без того знает. Но если бы хоть раз мне позволили выступить в зале «Хартвалл Ареены», я пригласил бы туда всех этих граждан и гражданок из автомастерских, кабаков и деревенских баров, блещущих врожденным интеллектом, которые изо дня в день с интонацией всезнания рассуждают о легкой жизни агентов по продаже недвижимости.

Я бы сказал им далеко не ровным голосом: полезайте ради бога когда угодно в мою шкуру, слушайте бессмысленное бормотание старика-хозяина, сносите издевательства телефонных анонимов и влажную жару служебных тачек без кондиционеров, отвечайте на непонятные телефонные звонки среди ночи, икайте в печали продавца и муки покупателя, думайте, как толкнуть кучу дерьма, которую почему-то называют домом, семените под ливнем критических замечаний по подвальной лестнице в идиотских синих полиэтиленовых тапочках и просыпайтесь каждое утро с чувством, что если сегодня, крайний срок завтра, не сбагрить эту крысиную нору по нормальной цене новому покупателю, то месячный доход потянет тонн на пять, не больше!

Мои штаны горчичного цвета свободны, только что проветрены, добро пожаловать, всезнающий финский народ!

Встряхнувшись от своих размышлений, я свернул на стоянку Тебойла, вышел из машины и перевел дух. Черт возьми, Ярмо Кесамаа, если у тебя в середине лета лапоточки падают с копыт, как же ты выдержишь до Рождества? Так я рассуждал, стоя у прилавка и слушая потрескивание собственной башки.

Я взял большую булочку с джемом, обосновав свой выбор усталостью. Конечно, дохловатое основание. Но я успокоил себя тем, что встреча со старым хозяином и заключение договора на продажу наверняка сожгут лишние 456 калорий.

Ветеран

В доме кто-то побывал. Я заметил это по покрывалу в спальне. Кто-то лежал на кровати – моей и Марты.

С перепугу я сразу позвонил в полицию. А они не восприняли всерьез, спросили, пропало ли что. Нет. Тогда мы не приедем, по крайней мере, сразу. Я закричал им, что если вы не приедете, то я сам к вам приеду.

Этот констебль объяснил, что совершено незаконное вторжение на объект недвижимости, принадлежащий другому лицу, но поскольку ничего не украдено, то происшедшее не соответствует признакам квартирной кражи.

Почему все люди пользуются такими удивительными словами?

Он спросил, нет ли следов взлома и как нарушитель попал в дом. От неожиданности я проглотил язык, когда сообразил, что дверь открыли ключом.

Бросив трубку, я уселся в кресло.

Даже Рейно не знает, где я держу запасной ключ. А хоть бы и знал, с какой стати вваливаться сюда, не спросив разрешения.

Говорил я этому агенту не говорил, не помню.

Как-то раз я доставал эти ключи, потому что не нашел своих в кармане.

Но этого никто не видел.

Стало страшно.

Я взял плед Марты и прилег. Отдохнуть не удалось, я все время думал, что здесь лежал кто-то чужой. Я встал и еще раз хорошенько все осмотрел, не украли ли чего. Нет. Да и что здесь брать. Я спустился в подвал, все на месте. Печная дверца открыта, я ее никогда не оставляю открытой. Он сидел здесь, в моей сауне, грелся последним теплом. Хорошо еще, сука, дров не подкинул да пару не поддал. А ведь я недолго отсутствовал, пару часов. Как это он именно тогда приходил?

Будь я дома, я знаю, что бы случилось. Конечно, сила уже не та, но без боя я никого в дом не пущу. Есть трость. А в прихожей еще одна. На тот случай, если наркоман забредет, я ее вырезал, потому что Марта иногда оставалась одна. Хотя этих наркоманов и нельзя бить.

Рейно однажды врезал молокососу, когда тот пытался выхватить у него деньги. Хорошо, в тюрьму не засадили. Рейно. Он шел себе домой, а навстречу ему один такой с блестящими глазами. Выхватил кошелек у Рейно, а Рейно взял его за патлы да и шмякнул об дорогу. Только кумпол зазвенел. Рейно его приподнял за шкирку, а тот опять бросаться. Они совсем не чувствуют боли. Они ничего не чувствуют, вот Рейно и еще раз проделал то же самое. Башка слегка надкололась и дурная кровь вышла наружу.

Этот с блестящими глазами был семнадцати лет от роду, его отец подал в суд. Рейно позвонил на телевидение, оттуда приезжала известная журналистка, беседовала с Рейно. Много было всяких камер в прихожей и проводов по всему дому, но так ничего и не показали по телику. Напрасно мы четыре месяца ждали. Рейно послал этой журналистке отрез на юбку, который от Марты остался.

Слишком рано ушла Марта. Теперь я понимаю. Некому поплакаться обо всем. Хотя Марта, конечно, тяжело бы переживала, сразу бы собралась переезжать к сыну. И поспешила бы с продажей. И рыдала бы во дворе. А мне было бы так больно наблюдать со стороны.

Я позвонил Рейно и пригласил его. Сварил кофе, мы сели за стол. Рейно предложил поселиться на несколько дней в маленькой комнате наверху, сообща-то мы его поймаем, если вздумает еще раз прийти. Я не согласился. Испугался, а вдруг тот опять придет, Рейно по-быстрому его прикончит, а я этого не хочу, дом-то уже продается. За дом, где человека убили, много не дадут, люди такие дома стороной обходят.

Хелена

На работе, сортируя почту, я бросала письма не в те отсеки. Мне нравилось делать плохо.

В полиции сказали, что мое письмо о Матти способно помочь расследованию возможного преступления, но на данном этапе они ничего не будут делать.

Что они имели в виду?

По мнению Сиркку, полиция дала официальный отказ, таким образом они хотели сообщить, что письмо поступило в отделение.

Я прицепилась к «расследованию возможного преступления». В этом есть что-то издевательское. Потребовав объяснений, я рассказала о деталях рукоприкладства. Чиновник, отвечавший на мои вопросы, вел себя высокомерно. С его слов, происшествие со мной с большой натяжкой можно классифицировать как насилие, в лучшем случае, как легкое насилие. По его мнению, инцидент можно отнести к так называемой ошибке одного удара. Когда я повысила голос, он отрезал, что причиной одного удара часто бывают два слова.

Он обвинил меня! Если бы Сини не было рядом, я бы много чего ему рассказала.

Сейчас мы здесь в Вантаа, но это совсем не то, чего я ожидала от жизни.

Из окна видны семьсот одинаковых окон, на все подъезды едва хватило алфавита. Раньше я ничего не имела против бетона, зато сейчас имею. Я вижу небо, только если подвину стул влево от кухонного стола. Прошлой ночью я просидела там три часа. Сон не приходил, – приходил мужчина. О чем бы я ни подумала, он тут же вставал перед глазами. Один мужчина способен заслонить собой окно и небо и унести сон. Хотя его здесь нет. Хотя он ошивается где-то в районе частных домов и в лесу. Хотя он уже давно не был тем мужчиной, в которого я влюбилась.

Я задумалась, а если б его кулак не родился из темноты.

Сиркку говорит, не стоит об этом думать. Кулак был. И кулаки будут. Меня утомили эти проповеди всезнайки. Я ей сказала об этом, она обиделась и ушла.

Уложив Сини спать, я снова поставила стул слева от кухонного стола. Небо не было чернильно-черным. Тысячи городских огней отбрасывали на него желтоватые отсветы. Я представила, что где-то там он сейчас бежит, останавливается, переводит дух и думает. Он, как машина, тормозит, только когда заглохнет мотор.

Поскольку нет доказательств, мы не можем выслать патруль. Так сказали в полиции.

А доказательств-то нет!

Я готова молиться, чтобы он совершил ошибку, иначе это не кончится никогда. «Что это?» – спросили меня в полиции, а я не смогла объяснить. Творец давящей, тяжелой атмосферы – еще не преступник.

Я прижала руки к груди, последний раз я делала так в 1995 году в Хельсинки на концерте «Роллинг Стоунз». Мы с Матти молились, чтобы они сыграли еще одну вещь.

Почувствовала себя дурой. Безбожница из Вантаа молит Бога подставить бегуна из Центрального парка, потому что этот бегун хочет вернуть свою семью.

Бросив молиться, я постаралась уснуть. Спала чутко, как собака, до самого утра, проснулась от звонка моего нового мобильника: Сиркку передала привет от Матти. Она также сообщила номер его трубки. Я не нашлась, что ответить, отключила телефон и поплелась на кухню.

Ну что он опять затеял? Зачем купил мобильник? Почему он не остановится? Почему не пропадет пропадом? Мы прекрасно справимся и без умника, ошивающегося на складе.

Запах горелого вывел меня из ступора, я обнаружила себя в гостиной, сидела на диване, Сини на руках. Я сыпанула овсяных хлопьев в пустую кастрюлю. Они сгорели, превратившись в черные пушинки. Сини начала хныкать, я – кричать.

В холодильнике нашелся йогурт, я дала его Сини и позвонила Сиркку.

Я выспросила все, что смогла. Немного же я узнала. Матти сказал, что дом красивый и находится в Маунуннева. Значит, я уродина и сижу в Хакунила. А сам ты пень и в лесу. Почему ты покупаешь этот дом сейчас, одним ударом зашвырнув нас сюда. Нет, ты не покупаешь дом, врешь. Ты только стараешься заполучить нас.

Сиркку попросила, чтобы на нее я не кричала, не она покупает этот дом.

Я разрешила Сиркку передать Матти номер моего телефона.

Пускай звонит. Пускай просит. Пускай умоляет. Пускай гад ползает по полу, я ему не позвоню.

Сини спросила, почему я разговариваю сама с собой.

– Я не разговариваю.

– Нет, разговариваешь, – захныкала Сини.

– В старом доме ты не разговаривала с собой, а теперь все время.

– А-а-а.

– Что у тебя в руке? – спросила Сини.

– Телефон, – ответила я.

– А что мамочка делает? – спросила Сини.

– Мама звонит Сиркку.

– Позвони, мамочка, папуле.

– Не позвоню.

– Позвони.

– Нет.

– Почему «нет»?

– Не решаюсь. То есть могу, но не хочу.

– А у папы есть такой телефон?

– Наверное, нет. По крайней мере, раньше не было.

– А давай попросим, чтобы Санта-Клаус принес папуле такой же, – попросила Сини.

– Нет.

– Почему «нет»?

– Ты перестанешь, наконец, малявка, с вопросами приставать! Посиди хоть минутку тихо!

Я швырнула Сини на диван.

Надувшись, она замолчала. Прижав дочку к себе, я крепко-накрепко обняла обеими руками. От Сини осталось только несколько светлых прядей. Она дрожала, а я глядела в окно на стену соседнего дома и сквозь нее – в такую же комнату, а там такая же женщина средних лет прижимала к себе подушку и мечтала, чтобы эта подушка была ее ребенком, который на этой неделе гостит у отца в лабиринтах Эспоо и только в понедельник вернется и скажет, что у отца дают больше конфет, чем здесь, и этой женщине придется объяснять, что мама покупала бы конфеты если б было чуть больше денег, а потом эта женщина средних лет положит подушку под голову и попытается хоть ненадолго уснуть, как я сама пытаюсь ненадолго уснуть, потому что сон уносит меня в страну-без-Матти, где никто не покупает старых домов, не спросясь других, где никто не живет в таких убогих квартирах с грустной дочкой на руках, где никто не должен ни с кем расставаться, где не нужно жить там, где небо – потолок, земля – пол, деревья – шкафы, лесные духи – соседи, но мы с Сини живем там и никогда не вернемся назад.

Проснулась в поту. Проспала два часа в неудобной позе с Сини на руках. Наконец решилась вскрыть конверт.

Фотографии были так чудесны, что поневоле слезы навернулись на глаза. Ради Сини я подавила плач и закашлялась.

Старый желтый дом стоял на вершине небольшого холма, пышный огород слегка неухожен, дворовая постройка немного скособочилась, участок прямоугольный, наверняка около десяти соток.

Именно о таком я говорила Матти. Много лет до этого кулака.

Тогда, в мире ином, в добром мире.

Но он не слушал меня.

А теперь, когда все разрушено, он посылает мне эти снимки.

Сини спросила, что за дом.

– Папин дом, – вырвалось у меня.

– У папули новый дом?

– Ну-у не совсем.

– Ты сказала, что дом.

– Я по ошибке сказала.

– А можно мне пойти туда поиграть?

– Нет, нельзя.

– Почему, если там во дворе папуля?

– Там никого нет.

– Есть! И грабли, и тележка, – заныла Сини.

– Так, я сейчас уберу эти картинки, – сказала я.

– Они мои.

– Нет, это мамины фотографии.

– Я тоже хочу фотографии дома.

– Мы тебе потом купим.

– Когда потом? – спросила Сини.

– Когда-нибудь.

Матти

Я добежал до своего дома. Оксанен пропалывал огород. Остановившись позади него, я кашлянул. От испуга он опрокинулся на спину. Я протянул ему руку, он неохотно за нее ухватился. Я его поднял.

– Я тот самый бегун, вы помните, конечно.

Оксанен утвердился на ногах.

– Что с того?

– Я хочу купить дом. У меня есть наличные.

– Этот дом продает агент. Первые смотрины через неделю.

– Я могу купить дом у вас напрямую. И не надо комиссионных.

– Я не хочу усложнять продажу дома. Позвоните в агентство, агент Кесамаа.

Беззвучно матюгнувшись, я показал пакет с булочками.

– Что если мы пойдем в дом, выпьем кофе и обсудим все по-мужски?

– Никакого кофе не будет.

– Мне очень важно купить дом напрямую у фронтовика, без посредников.

– С чего ты взял, что я был на фронте?

– Это ж за версту видать. А с хорошим оборудованием и дальше.

– Что?

– Ничего. Этот агент возьмет за посредничество не меньше сорока пяти тысяч. А вы сохраните их, если продадите мне напрямую.

– Я ничего сейчас не могу сказать… договор-то, договор уже подписан…

– Я тоже умею оформлять бумаги. Составим официальный документ купли-продажи. Я позвоню в это агентство и скажу, что мы, мужики, решили по-своему.

– Да не могу я…

Оксанен отвел глаза и замолчал, ожидая, что я сдамся.

– Нечего таскать сюда на смотрины кого попало, грязь только разводить. Заключим сделку прямо сейчас. У меня наличные с собой. А в банкомате можно снять еще.

Оксанен пнул комок земли.

– И ты заплатишь столько, сколько написано в бумагах Кесамаа?

– Я этих бумаг не видел.

– Там написано миллион двести тысяч.

– Я заплачу подходящую сумму. Не станем примешивать никакого Кесамаа. Для него этот дом ничего не значит. Для меня и для вас этот дом значит очень много, поэтому и сделку заключаем мы!

Я заметил, что повысил голос.

Это была ошибка.

Оксанен отошел подальше к сараю.

– Подумайте. Я перед смотринами загляну.

– Я не собираюсь переписывать документы. Не могу.

– А я могу. Скоро увидимся. Надо отметить, Оксанен, расположение комнат хорошее, уютные подвальные помещения. Я с большим удовольствием перееду в ваш дом.

Развернувшись, я отправился прочь.

Оксанен что-то прокричал мне вслед, я не прислушивался.

Открыл дверь своей квартиры, заметил на полу открытку. Красные розы на синем фоне.

Прикнопив открытку к стене, я пошел в душ.

Прочь повышенные обороты, да здравствуют спокойствие и терпение.

Четырех минут не хватило, сделал воду похолодней и отследил по часам еще полторы минуты. Это помогло. Раскурил сигаретку, отнес ее чадить на балкон, открутил стальную ножку от массажного стола и что было сил стал колотить ею по потолку. По ранее проведенным замерам я был уверен, что мои удары приходились примерно в то место, где стоит их кровать.

Стукнул еще четыре раза и швырнул ножку на пол. Засмотрелся на их фотографию и на озеро Пяяннэ. Казалось, озеро разрослось и вот-вот кинется на мостки, чтобы увлечь их за собой в черную глубину.

Я позвонил Кесамаа, тот ответил из машины.

– Найди место для стоянки. Есть предложение по дому, который выставляется на смотрины через неделю.

– Кто звонит?

– Мешок с деньгами звонит.

Послышался шорох, скрип, метроном поворотни-ка, в итоге все затихло. Щелкнула зажигалка.

– Я на стоянке. С кем я говорю?

– Сеппо Саарио.

– Что-то очень знакомое имя…

– Я звонил, интересовался квартирами. Сейчас звоню по поводу дома. Того, в Маунуннева. Старый дом фронтовика.

– А, этот. Дело обстоит так, что пока невозможно организовать персональный просмотр до воскресенья.

– Это не проблема. Я знаю, чего хочу. Я хочу купить именно этот дом.

В ответ тишина.

Я прервал ее вопросом.

– Тебе знаком Джонни Роттен?

– Вообще-то никаких ассоциаций…

– У Роттена есть такой девиз, что он не знает, чего хочет, зато знает, как это получить. Я вывернул этот девиз наизнанку и нахожусь в таком положении, когда нам общими усилиями необходимо снизить цену этого дома в Маунуннева до таких цифр, чтобы я разглядел их своими уставшими глазами.

Расхохотавшись, Кесамаа сказал, что в таком случае они в «Квадратных метрах» уже провели предварительную профилактическую работу.

– Мы оценили его в миллион двести. Это, по любым критериям, особенно с учетом местонахождения, приемлемая цена.

– Не имею желания обсуждать по мобиле важнейшую сделку моей жизни. Надо встретиться.

Кесамаа зашелестел календарем и посетовал на занятость. Мне было слышно шуршание тонких страниц.

– Да уж, да уж, все занято, может, все же придете на смотрины этого дома в воскресенье, неужели не найдем общего языка?

– Вычеркни из календаря походы налево и липовые уроки тенниса, наверняка сразу найдется время для деловой встречи.

Секунд десять я слышал только тишину.

– Эй, господин консультант по продажам, неверный муж, щеголяющий дорогими галстуками, вы все еще на линии?

Ни звука.

– Подумай хорошенько, уважаемый, над окончательной ценой. Дома приходят и уходят. Из-за них не стоит разрушать брак.

По-прежнему ничего, очевидно, Кесамаа отдыхал – голова на руле, телефон на яйцах.

– Тебе, как и мне, известно, что дом Оксанена не стоит того. В цене миллионная надбавка за Хельсинки. Но мне необходимо купить этот дом, и я готов заплатить за него девятьсот тысяч. Слышишь, пиши!

Вместо Кесамаа опять только шум эфира.

– Скоро ты вынудишь меня договориться о встрече с Мерьей. Мне надо передать ей фотографии, снятые в порту, и запись беседы. Не заставляй меня делать это. Слышишь?

Мобильник Кесамаа зашуршал по щетине.

– Эй, скажи что-нибудь. Ну что, по рукам?

– Кто ты?

– Денежный мешок.

– Зачем ты издеваешься надо мной, я только стараюсь продать недвижимость…

– А я только стараюсь купить маленькую развалюху для своей семьи. Давай пойдем навстречу друг другу в нашем общем деле. Кроме того, я уже шагнул навстречу. Будь этот дом в Паркано, он потянул бы не больше трехсот тысяч, а я готов заплатить девятьсот.

– Я, действительно, не могу… это невозможно…

– Слушай, я же не делаю тебе бо-бо, я только делаю предложение.

– Миллион двести и девятьсот, это же…

– Это воздух. Чистейший, богатый кислородом финский летний воздух. И не будем раздувать большей проблемы, чем она есть.

– Я не могу.

– Скинь цену до послевоенного уровня, иначе я прямо сейчас отправлюсь на разговор с Мерьей!

– Кто ты?

– Денежный мешок.

Я прервал разговор. Я нарочно позволил Кесамаа определить номер, он сразу же перезвонил.

– Это Кесамаа. Может, мы договоримся так, что я еще раз посмотрю цену на дом.

– Как близко ты собираешься на нее смотреть?

– Я посмотрю.

– Позвони по этому номеру завтра, не позже. У меня и фотографии, и запись разговора.

Я снова услышал шуршание.

– Я слышу шуршание, ты пытаешься выяснить, чей это мобильник. Он точно принадлежит не мне. Мне принадлежит только этот дом.

В кассе тренажерного зала я попросил чек.

Переоделся, сунул одежду в сумку и вошел в зал в спортивном костюме. Немного подкачался на тренажерах, потом через запасной выход нырнул в летний день.

Болты на водосточной трубе царапали мне икры и руки.

Я перевалился через ограду на балкон, деревянный настил треснул.

На карачках пробрался в спальню, задраил шторы и только после этого встал. Спальня была аккуратная, даже бахрома на ковре выровнена. Жильцы этой квартиры знают, что такое жизнь и как следует ее проживать. На стене висело панно. Лось вышел из леса к роднику. Я был этот лось, и меня мучила жажда.

Я пошел на кухню и открыл холодильник.

Никогда не доводилось мне видеть столько молочных продуктов. Сыры, обычные и плавленые, молоко, йогурты, масло и маргарины разных сортов. Недостатка в избытке не ощущалось. Захотелось всего отведать. Я остановил себя. Отрезал по куску от двух разных сыров и положил хлеб в тостер.

Только расположившись за столом, я понял, насколько проголодался. Взяв из холодильника литровый пакет йогурта, опустошил его почти наполовину. На дверце я заметил тетрадку, в верхнем углу мое имя. Я схватил тетрадь и стал читать, как протекала моя жизнь. Расписанная по датам, она выглядела довольно стройной, но очень односторонней. В соответствии с записями, вся моя жизнь изо дня в день состояла только из курения.

Я написал под последней записью:

Потом замарал свою запись, чтобы невозможно было прочесть, прицепил тетрадь снова к дверце холодильника и отправился в кабинет.

Так я и знал.

Для детей-подростков пароль приклеен в углу дисплея.

IVtoHGYd.

Электронная почта открылась, я закурил.

Я написал письмо и разослал его всем, кто так или иначе соприкасался с делом, в том числе и директору агентства по продаже недвижимости.

Коротко обрисовал состояние общества, этику, процветающую в агентстве, отношения Кесамаа и Санны, цены на недвижимость и то, как трудно заурядному инспектору по качеству молочных продуктов понять, почему работник фирмы «Квадратные метры» в обыденной речи называет почти полуторамиллионный объект «чернобылем». В конце извинился за то, что в таком возрасте у меня уже недержание мочи.

Пепел попал на клавиатуру, я сдул серые пушинки на стол.

Встал от компьютера, загасил сигарету в цветочном горшке.

Разлегся на полу в гостиной, подкачал брюшной пресс. Пульс участился до 135. На потолке была нарисована звезда. Я решил, что буду упражняться до тех пор, пока не перестану ее видеть. В глазах потемнело на двести семидесятом разе.

Я восстанавливал дыхание три минуты, потом сел в кресло и закурил. Возникло ощущение свободы оттого, что я курил в помещении. Начиная с середины восьмидесятых, не припомню ни одной квартиры, где можно было бы курить в комнатах. В стране выросло новое племя – племя курящих на балконе.

Я спокойно выкурил еще две сигареты и представил себе линию фронта. Я отрастил задницу в затяжной позиционной войне, я не уверен в полной боеготовности сейчас, когда солнце наконец восходит.

Загасив окурок о толстый ковер, подытожил, что у меня есть, а чего нет.

У меня есть сто тысяч наличными для дома, который стоит больше миллиона.

У меня есть великолепная форма и мощное желание.

У меня есть информация обо всех, кто так или иначе имеет отношение к происходящему.

У меня есть готовность выдержать любое физическое и психологическое давление по дороге к свету.

Собрав воедино все факты, я поднялся, открыл дверь, закрыл ее за собой и спустился в свою квартиру. Сложил вещи, лишнюю пару белья и их фотографии в рюкзак, который сунул в глубь шкафа.

В одних носках, держа кроссовки в руке, я спустился на первый этаж и через черный ход проник во двор. Под прикрытием деревьев выскочил на тропинку, а по ней – в лес. Быстро вогнал себя в пот, пробежал быстро, как мог, пару километров и вернулся в квартиру. Теперь уже как положено, через парадный ход.

Я устроился поудобнее у окна, чтобы насладиться спектаклем, автором и режиссером которого был сам я.

Агент

Если встать посреди равнины и, задрав голову, смотреть вверх, то очень скоро можно утонуть в этой ясности. Необходимо взять какой-нибудь сарай за ориентир, иначе голова закружится. Отец об этом не рассказал, пришлось самому придумать в жаркий летний день много лет назад. Тогда-то я понял, что мир не таков, как кажется. Если бы он был таким, продавать было бы легко и просто.

Именно это я пытаюсь вбить в головы своих молодых коллег. Вчера мы получили конкретный пример. Я был готов держать любое пари, что за всеми этими анонимными звонками стоит завистливый, подверженный пристрастию к алкоголю городской квартиросъемщик, а как вышло: выплативший за собственную квартиру, принадлежащий к среднему классу, глава семьи обратился к нам по электронной почте. Какие уроки мы извлечем из этого? Мир не черно-белый, в нем больше красок, чем в радуге.

Как только я получил письмо по электронке, я сразу позвонил Мерье. Мне необходимо было показать ей голову поверженного чудовища, и одновременно я смог умыть руки в истории с галстуком и ошибке, произошедшей на семинаре во время круиза. В этом смысле появление безумца было как по заказу. Мерье ничего не оставалось, как поверить, потому что все получили такое же сообщение.

Безумец уравновесил мою жизнь в тот момент, когда я думал, что уже не в состоянии удержать ее в руках.

Какими тонкими нитями все сплетено, как хрупко то, что мы считаем крепким.

Об этом мы говорили с Рииттой-Майей и Сутиненом после получения почты, наслаждаясь заслуженным кофе.

Оказалось очень важным разрядить то душевное напряжение, которое звонивший создал в нас. Мы умеем работать с трудными клиентами, но с обычным безумцем – нашего опыта недостаточно. Когда же у угрозы есть имя и адрес, она превращается в обычное полицейское дело.

Риитта-Майя внесла в разговор новую точку зрения, показав вырезку из журнала «Наш двор». В ней рассматривалось психологическое состояние жильцов многоэтажек. Какой-то психолог создал интересную теорию о тлеющей в многоэтажном доме мине замедленного действия. На мой взгляд, автор нашего электронного письма относится именно к этой группе риска. Риитта-Майя не видела в этом проблемы, она увидела в этом рынок: для этих комплексующих людей надо создать веру, и раз общество не в состоянии сделать этого, наш долг, по крайней мере, попробовать. Сейчас порог от бетонного дома к деревянному дому слишком высок. Риитта-Майя оживилась. Мы могли бы выбрать из списка наших клиентов тех, кто относится к группе риска, и дать им возможность познакомиться с буднями жизни в своем доме.

Риитта-Майя приканчивала уже вторую булочку, когда позвонил Оксанен.

В возбуждении он рассказал о двух типах. Первый побывал в доме во время его отсутствия, а второй почти силой хотел купить его дом.

Наконец-то я смог с гордостью сокрушить всю чушь фактами. Я сказал, что нам известен этот покупатель, он написал нам по электронной почте письмо, которое явно относится к категории непечатных. Оксанен успокоился, но снова разошелся, когда стал говорить о незаконном вторжении в дом. Я пообещал напомнить полиции об этом, ведь очень может быть, что незваный гость тот же, кто написал письмо. Оксанен потребовал имя и адрес, но я не дал.

В итоге – просто счастье, что этот тип наконец-то и добровольно вышел из кустов. Надо признаться, что я испытываю какое-то сочувствие по отношению к этому чудаку. Он является представителем среднего класса, без которого эта страна превратилась бы в Албанию. Могу представить, как тоскливо жить в давно выплаченной квартире многоэтажки и думать, сколько же еще лет мне надо проверять качество молочных продуктов, прежде чем я попаду в собственный дом недалеко от Центрального парка. Сколько еще вечеров я буду, выгуливая собаку, проходить мимо этих домов и считать, считать, считать, и никак цифры на моем калькуляторе не образуют то прекрасное сочетание, какое надо бы…

Я так погрузился в сознание Каарло, что решил позвонить ему после того, как вся неразбериха с его участием прояснится. Кто знает, может, мы найдем для него небольшой, нуждающийся в ремонте домишко по приемлемой цене.

Жертва обстоятельств при удачном расположении звезд может легко стать платежеспособным клиентом.

Они

Когда я открыл дверь в квартиру, я просто обязан был сбежать по лестнице вниз и остановить Леену. Опустив пакеты с покупками на землю, она побледнела.

– Что случилось?

Я рассказал о запахе.

Леена пошатнулась. Я взял пакеты и подвел ее к скамейке-качалке.

Мы сели.

– Дорогая, ты сейчас посидишь здесь. Самое важное теперь – выдержка и правильные решения.

Зайдясь плачем, Леена принялась всхлипывать в полный голос и проклинать нашу деятельность в отношении курильщика. Она считала, что мы потерпели самое грубое поражение. Мы старались выкурить его вон, и каков результат: теперь дым в нашей квартире.

Было обидно, досадно и стыдно одновременно. Смесь получилась убойной.

Мне нужно было добиться, чтоб жена замолчала, а квартира не воняла дымом.

Мне нужно было узнать, побывал ли он сам в квартире или только дым.

Леену трясло.

– Что теперь будет с бифштексами, они испортятся в такую жару, что нам делать, Каарло?

В голову пришли ужасные мысли, захотелось схватить это мясо с кровью и засунуть Леене в глотку, чтобы она хоть на минуту умолкла. Мы посреди двора, из окон трех домов прекрасный обзор, я член правления кондоминиума. Только три этих железных аргумента заставили меня подавить желание.

Я быстро составил план действий.

– Ты останешься здесь. Я пойду в квартиру. Если он там – убегу, если нет – позвоню в полицию.

Леена снова зашлась слезами, подвывая высоким голосом.

– Прекрати сейчас же, или я…

– Что ты?

– Ничего, я пошел.

Я поднялся по лестнице, сердце готово было выскочить наружу.

Я открыл дверь, вонь ударила в нос, я прислушался.

Холодильник урчал. Я осторожно прошел в гостиную, ковер был смят. Первые следы курения я заметил на ковре – три проженных дыры. Я пробрался в кабинет, компьютер работал.

Я ругнулся. Матерщина очистила комнату, сделала ее снова нашей. Выключив компьютер, я прошел на кухню.

Вид не поддается описанию.

Эта скотина беспардонно пообедала у нас на кухне, кто знает, может, их было несколько – жестоких, равнодушных ко всему курильщиков.

В горле сдавило, в глазах защипало. Я не выронил ни одной слезинки после 1995 года, когда наша хоккейная сборная принесла нам долгожданные золотые медали и тем самым положила конец мукам на международных соревнованиях. В глубине души, не сдерживая слез, я отождествлял себя с легендарным защитником, а на тот момент главным тренером сборной Хейкки Риихиранта. Он выглядел большим пунцовым финном, из которого выжали все соки.

Я выглянул во двор.

Леена покачивалась на качелях, прижав обеими руками к груди пакеты с продуктами. В своем прогулочном костюме она напоминала сыр «Эдам» в красной упаковке.

Моя жена.

Наш дом.

Наша кухня.

Я убрал остатки пиршества, взял себя в руки и позвонил в полицию.

– С вами говорит Каарло Рехунен…

– Хорошо, что вы позвонили сами. Мы как раз собирались вам позвонить. Старший констебль Каллиолахти.

– А почему, собственно?…

– Вы придете в отделение сами, или за вами приехать?

– Что за чертовщина?…

– Ну, не совсем так, но все же есть вопросы.

– В мою квартиру кто-то вломился, здесь жрали и курили. Моя жена сидит во дворе в глубоком потрясении. А вам лишь бы шутить!

– За такую зарплату мне не до шуток. Перед тем вы послали электронную почту, содержание которой можно предварительно рассматривать как признание.

Трубка выпала из рук на кухонный стол. Покачавшись с секунду, она устремилась на пол и, повиснув на проводе, сделала десяток поворотов.

Вероятно, я спустился во двор.

По-видимому, сел на качели.

Может быть, я взял Леену за руку.

Почти уверен, что дышал, почти уверен, что плакал. Но не помню, в какой очередности.

Земля кружилась, качели качались.

Вероятно.

Матти

Я наблюдал из окна, как они качались.

Хотелось бы покачаться вместе с ними.

Йи-а-а-а.

Йи-а-а-а.

Женщина слегка отталкивалась левой ногой, несильно, только чтоб качели не останавливались. Мужчина почти уронил голову на колени, временами он приподнимал ее, тогда я мог видеть, что на щеках и вокруг глаз блестело. Он или плакал, или смотрел прямо на солнце.

Сине-белая машина въехала во двор спокойно, с выключенной «мигалкой».

Женщина остановила качели.

Двое полицейских вышли из машины. Направились к качелям. Голосов не было слышно, возникло ощущение, что я смотрю немое кино. Полицейские говорили с притихшими людьми. Женщина что-то им отвечала, мужчина бессильно крутил головой.

Полицейский протянул мужчине руку, тот оттолкнул ее прочь.

Вспомнилась Сини. Совсем недавно Сини шлепнула меня ладошкой по щеке на этих же качелях. Я вспомнил, какой мягкой была ручонка.

Второй полицейский сказал что-то женщине. Женщина достала из сумки пакет соку, открыла его и протянула своему мужу. Тот пил прямо из пакета, руки тряслись, сок стекал на грудь, он больше напоминал младенца с неустоявшейся моторикой. Полицейские посмотрели на дом, один из них показал пальцем на окна. Отпрянув к стене, я осторожно выглянул в просвет между шторами. Полицейские приподняли мужчину под руки, он совершенно обмяк. Женщина подняла пакеты с покупками, один из полицейских предложил свою помощь, женщина оттолкнула его. Они направились к дому.

Я взял исписанный мною желтый листочек-наклейку, прицепил его к своей двери и сбежал по лестнице в подвал. Я успел закрыть двери до того, как процессия приковыляла к подъезду. Приоткрыв дверь, я прислушался к гулким голосам.

Женщина плакала, мужчина бормотал.

Полицейские говорили спокойно, на официальном языке, подчеркивая, что, к счастью, никто не пострадал, и на первый раз нарушитель домашнего покоя получит самое большее штраф. Я услышал, как мужчина постарался вырваться, он выкрикивал мое имя и барабанил в мою дверь. Где-то наверху хлопали двери.

Я дождался тишины в подъезде.

Поднявшись к себе наверх, я поднял с пола сорванный листок и вошел внутрь.

Чтобы не слышать голосов с верхнего этажа, я включил радио, нашел канал классической музыки, Голоса пробивались сквозь звуки смычковых и духовых инструментов. Выключив радио, я сосредоточился на спектакле, который превратился в радиопьесу. Главный герой совершенно не мог сдержаться, хотя как режиссер я считаю, что ярость надо дозировать, а чувства доводить до готовности. Не столь долго, как сыр, но почти. Такой пожар чувств и безликое проявление ярости говорят лишь о неуверенности главного героя в своих репликах.

Полицейские считали так же. Один из них прокричал длинную фразу так громко и ясно, что после этого наступила тишина.

Пауза великолепно подчеркнула ритм радиоспектакля.

Одновременно главному герою дали время успокоиться. Однако он не сделал выводов, а продолжил скандал. До меня долетали отдельные слова.

Мерзавец… Курильщик… Паскудство… Вы невинного человека… Это дерьмо… Там… Тут…

Главный герой повторялся. Так и не осознал значения выдержки.

Наконец он затих.

Или его заставили замолчать.

Радиоспектакль прервался.

Я знал, что скоро он продолжится в моей квартире.

Ветеран

Буду я убирать! Листья сгребать во дворе. Лопаты в другое место переставлять. Из прихожей старый ковер вытаскивать. И пепельницу оставлю на подоконнике. А если будут приставать, черпну из печки золы и насыплю им на крыльцо.

Сын приходил с женой, высказал свое мнение о том, в каком виде дом перед смотринами должен быть. Словно здесь дворец продается.

У всех свои мнения.

У Марты тоже было свое. С этим мнением она прожила семьдесят четыре года. Она так считала, что, если мужика оставлять в покое на три часа в день, он всегда будет в боевой готовности. Хорошее мнение, и не надо посреди жизни его менять.

Не понимаю, почему должно быть так много мнений. Я тоже могу их напридумывать и пойти высказать сыну и его жене, да что толку. У меня есть два мнения. Одно я высказал Марте, другое – Рейно.

Марте я сказал в пятьдесят первом году, когда разбивали огород, что, если в течение года каждый день есть лук, никаких болезней не будет.

Рейно я в конце шестидесятых годов сказал, что увлекайся молодежь бегом на длинные дистанции так же самозабвенно, как коммунизмом, у нас проблем бы не было на международных соревнованиях. Лассе Вирен,[16] правда, в политику подался, как свое отбегал, это Рейно не преминул мне напомнить.

Но с луком-то я точно заметил.

Отправив сына с женой домой, я сказал, что все останется так, как хотела Марта. Она всегда поднимала шум, если я в ее отсутствие переставлял чашки и плошки, с чего бы вдруг сейчас что-то менять. Сын считает, скелет «Лады» надо все же из-за сарая убрать, он бы с приятелями по работе сделал это. Я не разрешил. Никакой это не скелет. Рейно говорит, что русские туристы за колеса пару сотен дадут, если поместить объявление в газету. Систему обогрева продать в технический музей в память о временах, когда в машине был любой мороз нипочем.

Звонил агент по продаже, спрашивал, где я буду в воскресенье в 13.30. Я поинтересовался, сколько ему лет.

– Какое это имеет отношение к делу, – спросил молокосос.

– Имеет. Если ты старше меня, у тебя есть право спрашивать, куда я иду и откуда.

Послушный оказался паренек, он хотел только напомнить о договоре, по которому мне в это время надо быть в другом месте. Я согласился, а про себя решил, что никуда я из дому не уйду, особенно теперь, когда они этого сумасшедшего повязали.

Тот самый человек и здесь побывал, это точно. Говорят, что при должности, да еще и при хорошей. В этом мире все перепуталось. В прежнем было яснее. Теперь невозможно распознать врага. Все одеваются одинаково, эти бегуны и гуляющие в парке, толстосум от работяги ничем не отличается.

Рейно Вики мне привел – в приятели и для защиты. Я сначала был против. А потом подумал, собака-то меня знает, почему бы нет. Рейно сам придет в воскресенье, а после смотрин уведет собаку домой.

Снова сны снятся.

Не люблю я их, вранье все это. По той же причине не люблю кино и сериалы смотреть по телевизору. Когда заранее знаешь, что кто-то сидел за пишущей машинкой и сочинял все это.

Марта их очень ждала. В полседьмого или в полвосьмого. Некоторые заканчивались, когда новости уже шли, я об этом аккуратно напоминал. Не могу понять, что среди этих выдумщиков есть даже мужчины, сочиняют, черт побери. Если б мой сын выбрал эту профессию, я б его по воскресеньям на кофе не приглашал, это уж точно.

Они и войну придумали. Тот, кто там действительно побывал, не станет это смотреть. Раз я написал туда в телевизор, пришлите-ка имена тех, кто сочинил эту сказку, но не прислали, испугались, наверное, что мы с Рейно сходим их поприветствовать.

Как Марта ушла, я раз в пять в неделю сны видел. Потом перерыв наступил. Сны снова появились, когда эти завороты с домом начались. Все снится этот момент, когда мы с Мартой в торговом центре, а я не могу разъединить тележки и просунуть монетку в маленькую щелку на замке. Я всегда просыпаюсь оттого, что охранник торгового центра теребит меня за плечо и говорит, что нельзя тележки силой отрывать друг от друга.

Убил бы эти сны.

Я так решил, что они если еще раз приснятся, я не буду спать. Буду бодрствовать, пока они не устанут. С каким-то сном я справлюсь, раз уж фронт прошел. Невестка говорит, что сны даются человеку во благо, очищают подсознание. А у меня, простого человека, подсознания нет. У тех, кто учился, есть, и бог с ними. Чем меньше деталей в голове, тем легче жить.

Я сидел, накинув плед Марты на плечи, и вдыхал ее запах.

Полиция

Надо заблудиться, только тогда откроется тебе долгожданная лесная тропинка. Эта усталая меланхоличная фраза вырвалась у меня в патрульной машине с полчаса назад. Кохонен фыркнул, он ведь воплощает окаменевшую деловитость и не склоняется ни перед чем человеческим. На мгновение стало грустно без Луома, который в отпуске. Кохонен хотел упрятать за решетку обоих мужиков, хотя один из них, однозначно, в своей жизни не делал ничего другого, как только дышал.

После таких выездов я всегда пребываю в состоянии непонятной усталости. Мы встретили двух мужчин, которые живут в одном подъезде друг над другом. Один выражался поэтическим языком, другой нес околесицу.

В работе полицейского я больше всего ценю ясность, но на этот раз мир стал Зазеркальем, в которое мне пришлось таращиться сорок пять минут.

В первые пятнадцать во всей этой истории было ничего не понятно, во вторые пятнадцать пришлось успокаивать, и только в третьи пятнадцать заниматься тем, что я умею делать хорошо, чему меня научили: размышлять логически.

Случай номер один: Рехунен.

Если у представителя среднего класса поехала крыша, то – мама не горюй! С рецидивистами всегда проще, они в основном подлецы, такая у них профессия. А дилетанты ну очень трудны. Мужик использовал весь свой словарный запас, доказывая, что он ничего плохого в жизни не совершал, будто нам это интересно.

К тому же это неправда, кто бы это ни заявлял. Пока Кохонен занимался дамой и поплывшим на жаре мясом, мне удалось втолковать, что нас интересует не его порядочность, а только то, отправлял он электронную почту в агентство или нет. Никогда, ни за что, ни в коем случае. За всем этим якобы стоит нижний сосед-курильщик, который, если верить Рехунену, новый Чикатило.

Нам пришлось выслушать довольно длинную тираду о вреде табакокурения, пока Кохонен не оборвал лекцию, заорав, что если тот не заткнется, мы задымим всю квартиру.

Мужик пустился в объяснения, женщина заплакала.

Мне не хотелось, чтобы все началось сначала, поэтому пришлось пообещать, что мы побеседуем с жильцом из нижней квартиры. Хозяин собрался с нами. Кохонен поднял руку, от этого жеста хозяин осел на стул. Мы записали все данные и разъяснили, как и что сделаем. Хозяин непрерывно выдавал нам все новые детали о нижнем соседе. Велели ему замолчать, но оставаться в поле нашего зрения для дальнейших действий.

Чудак с нижнего этажа открыл дверь слишком быстро, словно ждал нашего прихода.

Зрелище жуткое. Мебели нет, что-то типа массажного стола посреди гостиной, стены залеплены фотографиями домов, женщины с ребенком, телефонными номерами, на полу валяются библиотечные книги, кроссовки и грязные футболки, исписанные листы, всякий хлам.

На двери спальни висит коллаж, весьма похожий на тот, что стал причиной выезда в многоэтажку. Но я себя ничем не выдаю. Мы только излагаем факты. Он выражает сожаление, такие хорошие люди и попали такой переплет. Я не верю ни одному слову. На вопрос, где он был предыдущие три часа, мужчина предъявил чек тренажерного зала, опять очень быстро. Покажите руки! – чистые, недавно мытые. Мы попросили разрешения осмотреть балкон.

Осмотр водосточной трубы ничего не дал.

Услышав мой вопрос о том, как ему удалось отмыть и руки и водосточную трубу, он рассмеялся и сказал, что понимает Рехунена. Тяжелая работа инспектора по качеству требует много сил, особенно сейчас, когда директивы ЕС обязывают следить за поверхностью «Эдама» пристальнее, чем за гладью озера во время августовской рыбалки.

На вопрос, что означает текст желтого листочка на его двери «Сделаю массаж Леене, когда будет свободное время», он сказал, что по совместительству работает массажистом и обещал по-соседски помочь, посмотреть разболевшиеся мышцы шеи и плеч.

Ругнувшись, Кохонен вышел на кухню, мне же было интересно познакомиться с мужчиной, известным по рекомендациям его жены.

– Скажу прямо, я подозреваю, что вы являетесь настоящим автором электронного письма, и при необходимости смогу это доказать.

Он сохранял выбранную линию поведения, достал из пачки сигарету.

– Можно мне одну?

– Пожалуйста.

– Точно такую же марку мы нашли в квартире Рехунена.

Рассмеявшись, он сказал, что всегда подозревал Рехунена в тайном курении. Мне пришлось прервать его: это ничуть не смешно.

И тут он принялся вещать на своем поэтическом языке. У меня остались детские воспоминания об артистах-декламаторах, но это было нечто совсем иное: те всегда придерживались темы, этот сосредоточился на вариациях. Смесь грубой лжи, обобщений и предположений хлынула сплошным потоком, словно у него неделями не было возможности поговорить с кем-нибудь. Наверняка среди этого прозвучало и признание, но ухватиться не удалось, потому что его манера рассуждать увлекала за собой совсем в иные измерения.

Казалось, что вокруг плавает гашишная пыль. Последний раз мой опыт курения травы случился в Роскилде[17] за пару лет до учебы в школе полиции, но в памяти навсегда осталось ощущение плавного полета где-то там.

Он говорил примерно минут семь без остановки, но казалось, что час. До прихода Кохонена он успел рассказать о жене, ребенке, домах и бездомности, о продаже недвижимости, солнце, небе, тоске, злобе и технике наблюдения за птицами в бинокль.

Кохонен вернулся из кухни, с полминуты послушал и предложил поехать в кутузку.

Словно наткнувшись на стену, он замолчал и посмотрел на Кохонена так, как смотрят в театре на человека, у которого зазвонил мобильник. Видимо, и мой взгляд выражал что-то аналогичное, потому что Кохонен, смутившись, вышел из квартиры и отправился к машине.

На глаза мне попался лежащий на полу, напоминающий дневник блокнот. На нем было написано «Заметки бойца домашнего фронта, дома и люди». На мою просьбу принести стакан воды хозяин отлучился на кухню. За это время блокнот исчез в моем кармане.

Пусть теперь высказывается до конца.

Закончив выступление, он спросил, не хочу ли я выпить кофе, можно и коллегу со двора пригласить на чашечку.

– Спасибо, нет. Кстати, вы в последнее время звонили по мобильному телефону?

Он отрицательно покачал головой, сославшись на то, что у него вообще нет трубки, при этом добавил, что Рехунен – очень увлеченный сторонник новых технологий.

Пришлось сдаться.

У меня стопроцентная уверенность, что любитель поэтического слога виновен, но для меня только бьющаяся на дне лодки щука – верное доказательство. Пока этого не будет, все остальное – только спекуляция и поигрывание блеснами.

– Ну, что ж. Спасибо. До свидания. И успехов вам в охоте за пропавшей семьей. Когда такое вырвется из рук, нащупать ее, все равно, что попытаться ухватить скользкого червя.

Ему явно не понравилось мое сравнение.

Кохонен молча ожидал меня в «Мондео». Для него успешен выезд, когда можно сидеть на заднем сиденье рядом с засранцем и рассказывать ему об особенностях камеры предварительного заключения в отделении Малми.

Пришлось успокоить Кохонена, пообещав, что рано или поздно мы возьмем или инспектора по качеству, или бегуна.