Уличные песни

Здесь, под небом чужим,

Я — как гость нежеланный,

Слышу крик журавлей,

Улетающих вдаль.

Сердце бьется сильней,

Вижу птиц караваны,

В голубые края

Провожаю их я.

Вот все ближе они

И как будто рыдают,

Словно скорбную весть

Мне они принесли.

Из какого же вы

Из далекого края

Прилетели сюда

На ночлег, журавли?

Холод, сумрак, туман,

Непогода и слякоть…

Вид унылых полей

И печальной земли…

Ах, как сердце болит,

Как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать

Надо мной, журавли!

Пронесутся они

Мимо скорбных распятий,

Мимо древних церквей

И больших городов.

А вернутся они —

Им раскроет объятья

Их родная земля

И Отчизна моя.

На Молдаванке музыка играет.

Кругом веселье пьяное бурлит.

Там за столом доходы пропивает

Пахан Одессы — Костя Инвалид.

Сидит пахан в отдельном кабинете

И поит Маньку розовым винцом,

И между прочим держит на примете

Ее вполне красивое лицо.

Он говорит, бокалы наливая,

Вином шампанским душу горяча:

«Послушай, Маша, детка дорогая,

Мы пропадем без Кольки Ширмача.

Живет Ширмач на Беломорканале,

Толкает тачку, двигает киркой,

А фраера вдвойне богаче стали…

Кому же взяться опытной рукой?

Ты поезжай-ка, милая, дотуда

И обеспечь фартовому побег,

Да поспеши, кудрявая, покуда

Не запропал хороший человек».

Вот едет Манька в поезде почтовом,

И вот она — у лагерных ворот.

А в это время с зорькою бубновой

Идет веселый лагерный развод.

Шагает Колька в кожаном реглане,

В глаза бьет блеск начищенных сапог

В руках он держит важные бумаги,

А на груди — ударника значок.

«Ах, здравствуй, Маша, здравствуй, дорогая,

Как там в Одессе — в розовых садах?

Скажи там всем, что Колька вырастает

В героя трассы в пламени труда.

Скажи, что Колька больше не ворует

И всякий блат навеки завязал,

Что понял жизнь он новую, другую,

Которую дал Беломорканал.

Прощай же, Маша, помни о Канале.

Одессе-маме передай привет!»..

И вот уж Манька снова на вокзале

Берет обратный литерный билет.

На Молдаванке музыка играет.

Кругом веселье пьяное бурлит.

Там за столом, бокалы наливая,

Пахан такие речи говорит:

«У нас, ворья, суровые законы,

Но по законам этим мы живем.

И если Колька честь вора уронит,

То мы его попробуем пером».

Но Манька встала, встала и сказала:

«Его не тронут — в этом я ручусь!

Я поняла значение Канала,

Как Николай, и этим я горжусь!»

И Манька вышла. Кровь заледенило.

Один за Манькой выскочил во двор:

«Погибни, сука, чтоб не заложила,

Умри, паскуда, — или я не вор!»

А на Канал приказ отправлен новый,

Приказ суровый: марануть порча!

И как-то утром с зорькою бубновой

Не стало Кольки, Кольки Ширмача.

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт у людей.

Позабыт, позаброшен

С молодых, ранних лет.

Сам остался сиротою —

Счастья-доли мне нет.

Ох, умру я, умру я,

Похоронят меня.

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И никто не узнает,

И никто не придет.

Только раннею весною

Соловей запоет.

Запоет и заплачет,

И опять улетит.

И никто не узнает,

Где сиротка лежит.

Как в саду при долине

Звонко пел соловей.

А я, мальчик, на чужбине

Позабыт у людей.

Журавли улетели, журавли улетели.

Опустели и смолкли родные поля.

Лишь оставила стая среди бурь и метелей

Одного с перебитым крылом журавля.

Поднялись они в путь, и опасный, и дальний,

И затих на мгновенье широкий простор.

Скрип больного крыла, словно скрежет кандальный,

А в глазах бесконечный, безмолвный укор.

Был когда-то и я по-ребячьи крылатым,

Исходил и изъездил немало дорог,

А теперь вот лежу я в больничной палате,

Так без времени рано погас и умолк.

Вот команда раздалась, и четко, и бойко —

Снова в бой посылают усталых солдат.

У окошка стоит моя жесткая койка.

За окном догорает багряный закат.

Ну так что?! Ну и пусть! И какое мне дело,

Если даже последний закат догорит…

Журавли улетели, журавли улетели.

Только я с перебитым крылом позабыт

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

Огни притона заманчиво мерцают.

И трубы джаза так жалобно поют.

Там за столом мужчины совесть пропивают

А дамы пивом заливают свою грудь.

И там в углу сидел один угрюмый

В костюме сером и кожаном пальто.

Он молод был, но жизнь его разбита.

В притон заброшен был своею он судьбой.

Малютка рос, и мать его кормила,

Сама не съест, а все для сына берегла.

С рукой протянутой на паперти стояла,

Дрожа от холода, в лохмотьях, без платка.

Вот сын возрос, с ворами он сознался.

Стал пить-кутить, ночами дома не бывать,

И жизнь повел в притонах и шалманах,

И позабыл он про свою старуху мать.

А мать больная лежит в сыром подвале.

Болит у матери надорванная грудь.

Она лежит в нетопленном подвале,

Не в силах руку за копейкой протянуть.

Вот скрип дверей — и двери отворились.

Вошел в костюме и кожаном пальто,

Стал на порог, сказал лишь: «Здравствуй, мама!»

И больше вымолвить не смог он ничего.

А мать на локте немного приподнялась,

Глаза опухшие на сына подняла:

«Ты, сын, пришел проведать свою маму,

Так оставайся же со мною навсегда»

«Нет, мама, нет, с тобой я не останусь,

Ведь мы судьбою навек разлучены:

Я — вор-убийца, чужой обрызган кровью,

Я — атаман среди разбойничьей семьи»

И он ушел, по-прежнему угрюмый,

Чтоб жизнь пропащую в шалманах прожигать.

А мать больная навсегда осталась

В своем подвале одиноко умирать.

И вот однажды из темного подвала

В гробу сосновом мать на кладбище несли,

А ее сына с шайкою бандитов

За преступления к расстрелу повели.

Судьба во всем большую роль играет,

И от судьбы ты далёко не уйдешь.

Она тобою повсюду управляет:

Куда велит, туда покорно ты идешь.

В осенний день, бродя, как тень,

Зашел я в первоклассный ресторан.

Но там прием нашел холодный —

Посетитель я негодный:

У студента вечно пуст карман.

Официант — какой-то франт

В сияньи накрахмаленных манжет.

Он подошел, шепнул на ушко:

«Здесь, приятель, не пивнушка,

Для таких, как ты, здесь места нет».

А год спустя, за это мстя,

Я затесался в дивный синдикат.

И, подводя итог итогу,

Стал на новую дорогу,

И надел шкарята без заплат.

Официант — все тот же франт, —

В клиенте каждом понимает толк.

Он подошел ко мне учтиво,

Подает мне пару пива,

Предо мной вертится, как волчок.

Кричу я в тон: «Хелло, гарсон!»,

В отдельный кабинет перехожу я

Эй, приглашайте мне артистов,

Скрипачей, саксофонистов.

Вот теперь себя вам покажу я.

Сегодня — ты, а завтра — я.

Судьба-злодейка ловит на аркан.

Сегодня пир даю я с водкой,

Завтра снова за решеткой.

Запрягаю вечный шарабан.

А шарабан мой — американка.

Какая ночь! Какая пьянка!

Друзья, танцуйте, пойте, пейте,

А надоест — посуду бейте.

Я заплачу. За все плачу!

На улице дождь и слякоть бульварная,

Ветер пронзительный душу гнетет.

В беленьких туфельках девочка бедная,

Словно шальная, по лужам бредет.

Белые туфельки были ей куплены

Прихоти ради богатым купцом.

В них она вечером стройными ножками

В вальсе кружилась по залу кольцом.

Ты полюбила его, бессердечного.

Он же вовек никого не любил.

Ты отдалась так по-детски доверчиво.

Он через месяц тебя позабыл.

Ночью на улице сыро и холодно.

Выпить успела ты чашу до дна.

Вызвали доктора, тихо он вымолвил:

«К жизни вернуться не сможет она».

И вот ты лежишь, и чужая, и бледная,

Даже лекарства, не примешь сейчас

Белые туфельки. Платьице белое.

Личико белое, словно атлас

Радуйся, девочка, радуйся, милая,

Радуйся смерти, что рано пришла.

Жизнь твою отняла слякоть бульварная.

Вся твоя жизнь в белых туфлях прошла.

Помнишь, курносая, бегали босые,

Мякиш кроша голубям?

Годы промчались, и мы повстречались,

Любимой назвал я тебя.

Ты полюбила меня не за денежки,

Что я тебе добывал.

Ты полюбила меня не за это,

Что кличка моя уркаган.

Помню, зашли ко мне двое товарищей,

Звали на дело, маня.

Ты у окошка стояла и плакала,

И не пускала меня.

«Знаешь, любимый, теперь очень строго.

Слышал про новый закон?»

«Знаю, все знаю, моя дорогая, —

Он в августе был утвержден».

Я не послушал тебя, дорогая, —

Взял из комода наган.

Вышли на улицу трое товарищей —

Смерть поджидала нас там.

Помнишь, курносая, бегали босые,

Мякиш кроша голубям?

Годы промчались, и мы повстречались,

Любимой назвал я тебя.

Постой, паровоз, не стучите, колеса.

Кондуктор, нажми на тормоза!..

Я к маменьке родной с последним приветом

Спешу показаться на глаза.

Не жди меня, мама, хорошего сына.

Твой сын не такой, как был вчера.

Его засосала опасная трясина,

И жизнь — его вечная игра.

Уж скоро я буду в тюрьме за решеткой.

Стальную решетку не порву.

И пусть вдоволь светит луна продажным светом,

Ведь я, я и так не убегу.

И скоро я буду в тюремной больнице

На койке продавленной страдать.

И ты не придешь ко мне, мама родная,

Меня приласкать, поцеловать.

А после я лягу в иную постельку,

Укроюсь сыпучею землей.

И ты не придешь ко мне, мама родная,

Узнать, где сыночек дорогой.

Постой, паровоз, не стучите, колеса!

Есть время взглянуть судьбе в глаза.

Пока еще не поздно нам сделать остановку

Кондуктор, нажми на тормоза!

Здравствуй, мать, и ты, сестренка Нина,

Шлю я вам свой пламенный привет!

Расскажу, какая здесь картина, дорогая мама,

Где прожил я около трех лет.

Климат, мама, здесь очень холодный,

Ветер злой кусает, хоть беги,

И мороз, мороз, как волк голодный, дорогая мама

Пальцы отгрызает у ноги.

Сроку у меня не так уж много.

Скоро отсижу проклятый срок.

И тогда откроется дорога, дорогая мама,

Что ведет в родимый городок.

На пороге встретишь ты, родная,

С белою седою головой,

И платочком слезы утирая, дорогая мама,

Скажешь: «Сын, вернулся ты домой»

Только может быть судьба иная —

Все произойдет наоборот:

Заболею, и болезнь сломает, дорогая мама,

И земля навек к себе возьмет.

И родная мама не узнает,

Где сынок на Севере зарыт, —

Лишь весной бурьяны расцветают, дорогая мама

И звезда с звездою говорит.

Здравствуй, мать, и ты, сестренка Нина,

Шлю я вам свой пламенный привет!

Вот какая здесь у нас картина, дорогая мама,

Где провел я около трех лет

Этот случай давно был когда-то

В Ленинграде суровой зимой.

Капитан после грозных сражений

Письмо пишет жене дорогой.

«Дорогая жена, я — калека.

У меня нету правой руки.

Нет и ног. Они верно служили

Для защиты родимой страны.

Я берег твой покой, дорогая,

И хотел, чтобы дочка моя

Обо мне никогда не грустила

И по-детски ласкала меня».

Получил он письмо от супруги.

С ней прожил он уже много лет

Но жена отвечает сурово,

Что не нужен калека и ей.

«Мне минул лишь тридцатый годочек.

Я хочу еще жить и гулять.

Ты приедешь ко мне, как колчушка,

Только будешь в кровати лежать»

А внизу там заметь каракульки.

Виден почерк, но почерк не тот

Это почерк любимой дочурки:

Домой папочку дочка зовет.

«Милый папа, не слушай ты маму,

Приезжай поскорее домой.

Этой встрече я буду так рада,

Буду знать, что мой папа живой.

Я в коляске катать тебя буду

И цветы для тебя буду рвать.

В душной комнате весь ты вспотеешь,

А я буду тебя прохлаждать».

Вот уж поезд к вокзалу подходит,

Потихоньку по рельсам скользит,

А в том поезде радость к горе —

Капитан молодой там сидит.

Капитан из вагона выходит,

По перрону нетвердо идет.

И глазам он поверить не может:

Эта дочка его или нет?

«Папа, папа! Как это случилось?! —

Руки целы и> нога целы!

Орден яркий со знаменем красным

Расположен: на левой, груди"

«Постой, дочка, постой, дорогая!

Видно, мать не пришла и встречать.

Она стала совсем нам чужая,

Так не будем о ней вспоминатъ!"

Этот случай давно был когда-то

В Ленинграде суровой зимой.

Капитан после грозных сражений

Возвратился здоровым домой.

Помню, помню, помню я,

Как меня мать любила,

И не раз, и не два

Сыну говорила.

Говорила: «Ты, сынок,

Не водись с ворами.

В Сибирь-каторгу сошлют,

Скуют кандалами.

Сбреют волос твой Густой

Аж до самой шеи.

Поведет тебя конвой

По матушке Расее»

Я не крал, не воровал.

Я служил народу.

В Сибирь-каторгу попал

По пятому году.

Помню, помню, помню я,

Как меня мать любила,

И не раз, и не два

Сыну говорила.

Гудки тревожно загудели,

Народ валит густой толпой.

А молодого коногона

Несут с разбитой головой.

Зачем ты, парень, торопился,

Зачем коня так быстро гнал?

Или десятника боялся,

Или в контору задолжал?

Десятника я не боялся,

В контору я не задолжал.

Меня товарищи просили,

Чтоб я коня быстрее гнал.

Ох, шахта, шахта ты — могила.

Зачем сгубила ты меня?

Прощайте все мои родные —

Вас не увижу больше я.

В углу заплачет мать-старушка.

Слезу рукой смахнет отец.

И дорогая не узнает,

Каков мальчишки был конец.

Прощай, Маруся ламповая,

Ты мой товарищ стволовой.

Тебя я больше не увижу —

Лежу с разбитой головой.

Гудки тревожно загудели,

Народ валит густой толпой.

А молодого коногона

Несут с разбитой головой.

Приморили гады, приморили,

Загубили молодость мою.

Золотые кудри поседели.

Знать, у края пропасти стою.

Всю Сибирь прошел в лаптях разбитых.

Слушал песни старых пастухов.

Надвигались сумерки густые.

Ветер дул с охотских берегов.

Ты пришла, как фея в сказке давней,

И ушла, окутанная в дым.

Я остался тосковать с гитарой,

Оттого что ты ушла с другим.

Зазвучали жалобно аккорды,

Побежали пальцы по ладам.

Вспомнил я глаза твои большие

И твой тонкий, как у розы, стан.

Много вынес на плечах сутулых,

Оттого так жалобно пою.

Здесь, в тайге, на Севере далеком,

По частям слагал я песнь свою.

Я люблю развратников и воров

За разгул душевного огня.

Может быть, чахоточный румянец

Перейдет от них и на меня.

Приморили гады, приморили,

Загубили молодость мою.

Золотые кудри поседели.

Знать, у края пропасти стою.

Если есть на свете пламенных два друга,

Так это друг мой, и это я.

И мы не сходим вечно с дружеского круга —

Куда товарищ, туда и я.

А на квартире мы не ахнем и не охнем —

Не ахнет друг мой, не охну я.

Хозяйка ждет, когда мы с мухами подохнем —

Подохнет друг мой, за ним и я.

Мы с другом песенку поем одним мотивом —

Поет и друг мой, пою и я.

Одну шалаву мы любили коллективом —

Любил и друг мой, любил и я.

И коллективом мы ходили к этой даме —

Ходил и друг мой, ходил и я.

А денег не было арапа заправляли

Заправит друг мой, добавлю я.

А год прошел, дочь родила мамаша.

Ходил ведь друг мой, ходил и я.

Но мы не знаем, кто из нас двоих папаша.

Возможно, друг мой. Только не я.

Потом в милицию служить мы поступили —

Служил и друг мой, служил и я.

За службу верную в тюрьму нас посадили —

Сначала друга, потом меня.

И если есть на свете пламенных два друга,

Так это друг мой, и это я.

И мы не сходим вечно с дружеского круга —

Куда товарищ, туда и я.

Мерно шагая в пути,

Окутан вечерней мглой,

Караван Джафар-Али

В край свой идет родной.

Там по сыпучим пескам,

Где бродит один джейран,

Через границу идет

Контрабандный караван.

Шелк он везет и хну

Из знойной страны Пакистан,

В тюках везет он с собой

Лучший кашгарский план.

Сам караванщик сидит

С длинною трубкой в зубах,

Тонкие ноги скрестив,

Качается на горбах.

Богатствам его нет числа.

Богаче он был паши.

Но погубил его план,

И тридцать три жены.

Давно уж потухли глаза.

Не радует солнца восход.

И лишь на расшитый халат

Скупо слеза течет.

Не долго качаться ему

На мягких верблюжьих горбах —

Его похоронят рабы

В знойных сыпучих песках.

Пересекая пески,

Мерно шагая в пыли,

Из Пакистана идет

Караван Джафар-Али.

Не смотрите вы так сквозь прищуренный глаз,

Джентльмены, бароны и леди.

Я за двадцать минут опьянеть не могла

От стакана холодного бренди.

Ведь я — институтка, я — дочь камергера.

Пусть — черная моль, пусть — летучая мышь.

Вино и мужчины — моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Мой отец в октябре убежать не сумел,

Но для белых он сделал немало.

Срок пришел, и суровое слово «расстрел» —

Прозвучал приговор трибунала.

И вот — проститутка и фея из сквера,

И — черная моль, и — летучая мышь.

Вино и мужчины моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Я сказала полковнику: «Нате — берите,

Не донской же валютой за это платить!

Только франками, сэр, мне чуть-чуть доплатите

А все остальное — дорожная пыль»

Ведь я — проститутка, я — фея из сквера,

Я — черная моль, я — летучая мышь.

Вино и мужчины — моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Только лишь иногда, сняв покров лживой страсти,

Вспоминаю обеты, родимую быль.

И тогда я плюю в их слюнявые пасти,

А все остальное — дорожная пыль.

Ведь я — институтка, я — дочь камергера.

Пусть — черная моль, пусть — летучая мышь

Вино и мужчины — моя атмосфера.

Привет, эмигранты, свободный Париж!

Вот мое последнее письмо.

Не пиши, не надо мне ответа.

Я хотел сказать тебе давно,

Что любви моей уж песня спета.

А портрет не надо мне, не шли —

Я тебя и так неплохо помню.

Сыну ничего не говори —

Молча поцелуй его с любовью.

Вот мое последнее «прости».

Трудно будет — сын тебе поможет

Будет он обманутым расти,

Пока сам понять всего не сможет

Вот мое последнее «прощай».

Будешь жить ты в мире одинокой,

Будешь тихо плакать по ночам,

Вспоминать о юности далекой.

На мое последнее письмо

Не пиши, не надо мне ответа.

Я хотел сказать тебе давно,

Что любви моей уж песня спета.

Когда качаются фонарики ночные,

Когда на улицу опасно выходить.

Я из пивной иду, я ничего не жду,

И никого уж не сумею полюбить.

Мне дамы ноги целовали, как шальные.

Одна вдова со мной пропила отчий дом.

А мой нахальный смех всегда имел успех,

Но моя юность раскололась, как орех.

Сижу на нарах, как король на именинах,

И пайку черного мечтаю получить.

Гляжу, как кот, в окно, теперь мне все равно

Я ничего уж не сумею изменить.

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа.

А без денег жизнь — до феньки,

Не годится никуда.

Деньги есть, и ты, как барин,

Одеваешься во фрак.

Благороден и шикарен…

А без денег ты — червяк.

Денег нет, и ты, как нищий,

День не знаешь, как убить, —

Всю дорогу ищешь, ищешь,

Что бы, братцы, утащить.

Утащить не так-то просто,

Если хорошо лежит.

Ведь не спит, наверно, пес тот,

Дом который сторожит.

Ну, а скоро вновь проснешься.

И на нарах, как всегда,

И, кряхтя, перевернешься,

Скажешь: «Здрасьте, господа».

«Господа» зашевелятся,

Дать ответ сочтут за труд,

На решетку помолятся,

На оправку побредут.

Всюду деньги, деньги, деньги,

Всюду деньги, господа.

А без денег жизнь плохая,

Не годится никуда.

Ночь надвигается,

Фонарь качается,

Мильтон ругается

В ночную мглу.

А я, немытая,

Тряпьем прикрытая,

Всеми забытая

Здесь на углу.

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную, —

Всяк пожалей.

Отец мой — пьяница,

За рюмкой тянется,

Он пьет и чванится,

А брат мой — вор.

Сестра гулящая,

Совсем пропащая,

А мать курящая,

Какой позор!

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную,

Всяк пожалей.

Инспектор с папкою

Да с толстой палкою

Все нахваляется

Забрать патент.

А я не местная,

Всем неизвестная,

И без патента я

Сгорю в момент.

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную, —

Всяк пожалей.

Сказал мне Сенечка:

«Не плачь ты, Фенечка,

Пожди маленечко —

Мы в загс пойдем»

И жду я с мукою,

С тоской и скукою,

Когда с разлукою

Навек порвем.

Купите бублики

Для всей республики,

Гоните рублики

Сюда скорей.

И в ночь ненастную

Меня, несчастную —

Торговку частную, —

Всяк пожалей.

Соколовский хор у «Яра»

Был когда-то знаменит.

Соколовская гитара

До сих пор в ушах звенит.

Тройки лихо мчались к «Яру»,

Сердце рвалось на простор,

Чтоб забыться под гитару,

Услыхать цыганский хор.

Там была цыганка Аза.

Запоет — прощай печаль!

Жизнь прекрасней станет сразу,

Все за жизнь отдать не жаль.

Но судьба не пощадила,

Ведь она порою зла —

Как-то Аза простудилась

И, бедняжка, умерла.

В этот день все гости «Яра»

Не могли вина не пить.

Соколовская гитара

Не могла развеселить.

Соколов не вынес муки —

Больше всех по ней тужил —

Взял свою гитару в руки,

Пополам переломил.

И теперь приедешь к «Яру» —

Грусть-тоска тебя возьмет:

Соколовская гитара

Никогда уж не споет.

Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый,

Разве можно чубчик не любить?!

Раньше девки чубчик так любили

И теперь не могут позабыть.

Бывало, шапку наденешь на затылок,

Пойдешь гулять, гулять по вечеру…

Из-под шапки чубчик так и вьется,

Так и вьется, бьется на ветру.

Сам не знаю, как это случилось,

Тут, ей-право, с попом не разберешь.

Из-за бабы, лживой и лукавой,

В бок всадил товарищу я нож.

Пройдет зима, настанет лето,

В садах деревья пышно расцветут.

А меня, да бедного мальчишку,

Ох, в Сибирь на каторгу сошлют.

Но я Сибири, Сибири не страшуся —

Сибирь ведь тоже — Русская земля!

Так вейся ж, вейся, чубчик кучерявый,

Эх, развевайся, чубчик, у меня!

Что, друзья, со мной случилось, боже мой, —

Вся семья моя взбесилась, боже мой.

Денег просят в один голос, боже мой,

Поседел на мне весь волос, боже мой!

Припев:

Денежки, как я люблю вас, мои денежки,

Вы свет и радость, мои денежки, приносите с собой.

И ваше нежное шуршание приводит сердце в трепетание.

Вы лучше самой легкой музыки приносите покой!

А жена моя такая, боже мой, —

И врагам не пожелаю, боже мой.

Ей мала квартира стала, боже мой.

У меня волос не стало, боже мой!

Припев.

А сынок наш, милый Толик, боже мой,

Вырастает алкоголик, боже мой.

Дочь семье грозит абортом, боже мой,

Деньги тянет, как насосом, боже мой!

Припев:

Денежки, как я люблю вас, мои денежки,

Вы свет и радость, мои денежки, приносите с собой.

И ваше нежное шуршание приводит сердце в трепетание.

Вы лучше самой легкой музыки приносите покой!

Жил один студент на факультете.

О карьере собственной мечтал,

О деньгах приличных, о жене столичной,

Но в аспирантуру не попал.

Если ж не попал в аспирантуру,

Собирай свой тощий чемодан.

Обними папашу, поцелуй мамашу

И бери билет на Магадан.

Путь до Магадана недалекий,

За полгода поезд довезет.

Там сруби хибару и купи гитару,

И начни подсчитывать доход.

Быстро пролетят разлуки годы.

Молодость останется в снегах.

Инженером видным с багажом солидным

Ты в Москву вернешься при деньгах.

И тебя не встретят, как бывало,

И никто не выйдет на вокзал:

С лейтенантом юным с полпути сбежала,

Он уже, наверно, генерал.

И возьмешь такси до ресторана.

Будешь водку пить и шпроты жрать.

И уже к полночи пьяным будешь очень

И студентов станешь угощать.

Будешь плакать пьяными слезами

И стихи Есенина читать,

Вспоминать девчонку с черными глазами,

Что могла женой твоею стать.

Жил один студент на факультете.

О карьере собственной мечтал.

О деньгах приличных, о жене столичной,

Но в аспирантуру не попал.

На Украине, где-то в городе,

Я на той стороне родилась,

И девчонкою лет семнадцати

Мужикам за гроши продалась.

Как пошла я раз на Садовую,

Напоролась на парня-шпану.

Стал он песню петь, песню длинную,

Потащил он меня в темноту.

И друзей своих тут он вмиг собрал.

И тут стала совсем я своей.

Захотелось мне в эту ноченьку

Заработать на целке своей.

Платье белое с плеч свалилося.

Мне был сладок его поцелуй.

Сердце девичье вдруг забилося,

Как увидела я его хуй.

На Украине, где-то в городе,

Я на той стороне родилась.

И девчонкою лет семнадцати

Мужикам за гроши продалась.

Среди бушующей толпы

Судили парня молодого.

Он был красивый сам собой,

Но он наделал много злого.

Он попросился говорить,

И судьи слово ему дали.

И речь его была полна

Тоски и горя, и печали.

«Когда мне было десять лет,

Я от родной семьи сорвался,

Я глупым был — не понимал,

Что со шпаной тогда связался.

Когда мне было двадцать лет,

Я был среди друзей «хороших»,

Я научился убивать

И зашибал немало грошей.

Однажды мы пришли в село,

Где люди тихо-мирно спали,

Мы стали грабить один дом,

Но света в нем не зажигали.

Когда ж окончился грабеж,

И все друзья уж уходили,

Я на минуту свет зажег,

И что я, люди, там увидел! —

Передо мной стояла мать,

В груди с кинжалом умирая,

А на полу лежал отец,

Рукой зарезан атамана.

А шестилетняя сестра —

Она в кроватке умирала

И, словно рыбка без воды,

Свой нежный ротик раскрывала».

Когда он кончил говорить,

Все стали плакать в этом зале,

Всем было парня очень жаль,

Но судьи приговор читали:

«Ты нам всю правду рассказал,

Но мы ничем здесь не поможем —

За злодеяния твои

Мы жизнь спасти тебе не можем»

Среди бушующей толпы

Вели к расстрелу молодого.

Он был красивый сам собой,

Но сделал в жизни много злого.

По приютам я с детства скитался,

Не имея родного угла.

Ах, зачем я на свет появлялся,

Ах, зачем меня мать родила?!

А когда из приюта я вышел

И пошел поступать на завод,

Меня мастер по злобе не принял

И сказал, что не вышел мне год.

И пошел я, мальчишка, скитаться,

И карманы я начал шмонать:

По чужим, по буржуйским карманам

Стал рубли и копейки щипать.

Осторожный раз барин попался —

Меня за руку крепко поймал,

А судья — он не стал разбираться

И в Литовский меня закатал.

Из тюрьмы я, мальчишка, сорвался,

И опять не имел я угла…

Ах, зачем я на свет появлялся,

Ах, зачем меня мать родила?!

Перебиты, поломаны крылья.

Дикой болью всю душу свело.

Кокаина серебряной пылью

Все дороги-пути замело.

Восьми лет школу я посещала,

Десяти — сиротою была,

А семнадцатый мне миновало —

Я курила, ругалась, пила.

Клала много на личико краски.

Спотыкач я жандармский знала.

Всем мужчинам я строила глазки,

Жизнь греховную с ними вела.

Кокаина всегда не хватало,

Но ходила на воле пока,

А потом я под стражу попала

За поломку большого замка.

Пойте, струны гитары, рыдая, —

В моем сердце найдете ответ.

Я девчонка еще молодая,

А душе моей тысяча лет.

Мчат по рельсам разбитым вагоны,

И колеса стучат и стучат…

Я с толпою сижу заключенных,

И толпою мне все говорят:

Перебиты, поломаны крылья.

Дикой болью всю душу свело.

Кокаина серебряной пылью

Все дороги-пути замело.

Бледной луной озарился

Старый кладбищенский бар.

А там над сырою могилой

Плакал молоденький вор.

«Ох, мама, любимая мама,

Зачем ты так рано ушла,

Свет белый покинула рано,

Отца-подлеца не нашла?

Живет он с другою семьею

И твой не услышит укор.

Он судит людей по закону,

Не зная, что сын его вор».

Но вот на скамье подсудимых

Совсем еще мальчик сидит

И голубыми глазами

На прокурора глядит.

Окончена речь прокурора.

Преступнику слово дано:

«Судите вы, строгие судьи,

Какой приговор — все равно»

Раздался коротенький выстрел.

На землю тот мальчик упал

И слышными еле словами

Отца-прокурора проклял.

«Ах, милый мой маленький мальчик,

Зачем ты так поздно сказал?

Узнал бы я все это раньше —

И я бы тебя оправдал!»

Вот бледной луной озарился

Тот старый кладбищенский бор.

И там над двойною могилою

Плакал седой прокурор.

«Что с тобою, мой маленький мальчик?

Если болен — врача позову».

«Мама, мама, мне врач не поможет

Я влюбился в девчонку одну.

У нее, мама, рыжая челка,

Голубые большие глаза.

Юбку носит она шантеклерку

И веселая, как стрекоза».

«Знаю, знаю, мой маленький мальчик,

Я сама ведь такою была:

Полюбила отца-хулигана

За его голубые глаза.

Хулигана я страстно любила,

Прижималась к широкой груди.

Как не вижу — безумно тоскую,

Как увижу — боюсь подойти.

Хулиган был красив сам собою,

Пел, плясал, на гитаре играл.

Как увидел, что я в положеньи,

Очень быстро куда-то пропал.

Для кого ж я росла-вырастала,

Для кого ж я, как роза, цвела?

До семнадцати лет не гуляла,

А потом хулигана нашла.

Рано, рано его полюбила,

Рано, рано гулять с ним пошла.

Очень рано я матерью стала,

Хулигану всю жизнь отдала».

Дни уходят один за другим,

Месяца улетают и годы.

Так недавно я был молодым

И веселым юнцом безбородым.

Но пришла и увяла весна.

Жизнь пошла по распутистым тропкам.

И теперь вот сижу у окна —

Поседел за тюремной решеткой

Не по сердцу мне здесь ничего.

Край чужой, чужеземные дали…

Извели, измотали всего,

В сердце, грубо смеясь, наплевали

А на воле осенняя грусть.

Рощи, ветром побитые, никнут.

Все равно я домой возвращусь,

И родные края меня примут.

Знаю, счастье мое впереди:

Грязь я смою, а ірубость запрячу,

И прижмусь к материнской груди,

И от счастья тихонько заплачу

Здравствуй, милая, добрая мать!

Обниму я тебя, поцелую.

Только б не опоздать целовать,

Не застав тебя дома живую.

Окрести, мамаша, нас своим кресточком —

Помогают нам великие кресты, —

Может, сыну твоему, а, может, дочке

Отбивают срок казенные часы.

Припев:

Ну-ка, парень, подними повыше ворот,

Подними повыше ворот и держись!

Черный ворон, черный ворон, черный ворон

Переехал мою маленькую жизнь.

На глаза надвинутые кепки,

Сзади рельсов убегающий пунктир.

Нам попутчиком с тобой на этой ветке

Будет только очень строгий конвоир.

Припев.

Если вспомнится любимая девчонка,

Если вспомнишь отчий дом, родную мать,

Подними повыше ворот и тихонько

Начинай ты эту песню напевать.

Припев:

А ну-ка, парень, подними повыше ворот,

Подними повыше ворот и держись!

Черный ворон, черный ворон, черный ворон

Переехал мою маленькую жизнь.

Пропадай, моя жизнь невеселая.

Счастья нет у меня впереди,

А тоска, как могила, тяжелая

Поселилась в усталой груди.

Припев:

Эх, была не была! Что кручиниться!

Все равно только раз умирать!

Так под песню разгульную, вольную

Будем пить и любить, и мечтать!

Ты сыграй мне, цыган, на гитаре

И, как прежде, мне песню пропой —

От вина и от песен в угаре,

Хоть на миг я забудусь с тобой.

Припев.

Ну так что, если буду послушен я?

От судьбы все равно не уйдешь.

Но к ударам судьбы равнодушен я —

Нет любви — да и так проживешь.

Припев.

Соберемся в кружок мы теснее,

Кого нет среди нас, помянем

И, наполнив бокалы полнее,

Еще раз нашу песню споем.

Припев:

Эх, была не была! Что кручиниться!

Все равно только раз умирать!

Так под песню разгульную, вольную

Будем пить и любить, и мечтать!

Опали листья, пришла пора жестокая.

Я хода времени не в силах удержать

Стучится в двери старость одинокая,

И некому бродягу приласкать.

А мое сердце безудержно, словно птица,

То затрепещет, то забьется, то замрет.

Неужели сердцу тоже старость снится

И зовет в последний перелет?

Ах, эти стуки, да и эти перебои,

И на подъем мы нынче стали нелегки

Так неужели, друг мой, мы с тобою

И в самом деле стали старики?!