Ультрамарины

Есть живые, мертвые и те, кто уходят в море.

Они уплывают по собственной воле и знают свое место, знают, где должны быть, а где не должны, без вопросов, без тени сомнения или изумления.

Живые суетливо строят жизнь, мертвые спокойно лежат в земле.

А моряки уходят в море.

I

Пространство стерлось от ежедневных привычных жестов, рабочих движений, рутинных шагов. Появился крошечный пробел, застывшая секунда. И в этом замершем неопределенном отрезке времени внезапно развернулась жизнь со своими решениями и последствиями.

Она отчетливо все сознает, ведь пространство, дорожка, по которой пошла ее жизнь, — внутри ее тела, и медицинского объяснения нет, она бы даже не сказала, что это серьезно, печально, злонамеренно, просто сквознячок в груди. Только мышцы надо бы напрячь посильнее.

Она не знает, стало ли решение следствием слабости или возникло внезапно, само по себе, когда в конце ужина она произнесла: «Хорошо». Она не знает, хотела ли уступить или кто-то из членов экипажа не то словом, не то жестом пробился сквозь ее вынужденную холодность. Ей кажется, что от морских ветров щекотно в животе. Она до сих пор слышит, как произнесла: «Хорошо», — не совсем своим голосом, не рабочим, не голосом капитана. То был тонкий неловкий звук, будто слово только-только родилось, а ведь обычно она следит за интонацией. Новорожденное слово раскрылось перед всеми, прозвучало публично: «Хорошо». И раз уж ее голос нечто произнес, придется повиноваться, она привыкла к согласию с собой. До этого момента ее слова всегда соотносились с поступками.

Она спокойна и уверена в себе, поэтому не обращает внимания на ребяческий голос, откашливается и повторяет строго, с привычной авторитарной интонацией: «Хорошо».

Дух захватывает не только у нее. Вот уже несколько дней она слышит шум, приглушенный смех. Ей передается приподнятое настроение членов экипажа, которых она вроде бы неплохо знает и наняла за ответственное, серьезное отношение к делу. Это для нее важно.

Перед плаванием моряков надо утихомирить. С этим справится доза спиртного, а она обойдется своими средствами.

Уход в море связан со страхом заточения, люди, живущие бок о бок неделями, порой начинают горячиться, обижаться, злиться, много пить, мечтать, чтобы все закончилось, сидеть на палубе до рассвета и сходить с ума от невыносимой тяжести одиночества. А вот внезапных дружеских чувств и радости общего дела она не ожидала и не совсем понимает, как реагировать, поэтому странно улыбается и говорит неестественно звонким голосом.

В итоге она смирилась с этими громкими голосами, с этим веселым смехом, с тем, что люди симпатизируют друг другу, обмениваются улыбками и добрыми словами. Она убедилась, что все смеются в равной степени, никто на празднике жизни не обделен, никто не стал объектом насмешек. Она даже позволила себе задеть кого-то плечом. А ведь так спустя несколько дней можно дойти и до объятий под луной.

Она капитан уже несколько лет, из них три года на этом корабле. Экипаж всегда разный, на суше она проводит несколько месяцев и забывает наземную жизнь, стоит только подняться на корабль и поставить чемодан в каюте. Маршрут на сей раз простой, особенно для нынешнего сезона. Приключения она в основном придумывает для лекций, для вечеринок, когда ее просят что-нибудь рассказать. Большинство офицеров знакомы ей со школы, они давно вместе работают и не отличаются разговорчивостью.

Она дочь капитана и никогда не помышляла о жизни на суше, с малых лет она столько знала о кораблях, что распрощаться с морем было невозможно. Она ощущает свою морскую природу так, как иные гордятся экзотическим происхождением. Бросить и заняться чем-то другим никогда в голову не приходило. Она выбрала мореплавание, изучение человеческой природы за пределами суши, ремесленничество и современные машины, цифры и острые ощущения, космические абстракции и солнце в глаза. Так она повзрослела, стала глубже, тверже.

Она наблюдала за работой других, мужчин, которые трудились до нее и теперь смотрят требовательно, порой снисходительно, а она доказывает свою компетентность. Она никогда не пропускала действий, считала каждую манипуляцию и процедуру важной. Работа успокаивала ее, труд придавал уверенности. Так что авторитет она заслужила серьезным отношением к делу и высоким профессионализмом.

Во время первого плавания она почти не спала, присутствовала сразу всюду, хотела все знать, чуть ли не пыталась делать работу за каждого. Ее не принимали всерьез, обменивались ироническими улыбками, когда она отворачивалась, думали, не протянет долго, даже по состоянию здоровья. Считали, что любовь к мужской профессии пройдет, кому-то удастся удержать ее на суше, сделать капитаном большого дома, заставить управлять тем, чем положено женщинам, поговаривали, будто для настоящей карьеры у нее недостаточно сильные руки и не те гормоны. Однажды ей пришлось сжать кулаки и подраться. И она бы победила, если бы ей не помешали, не положили руку на плечо. С тех пор, как от нее зависит трудовая судьба других, ей больше уже ничего не говорят, с женской силой смирились, о ней ходят легенды так же, как о других известных мореплавателях.

Мало-помалу погодные условия стали волновать ее больше, чем что-либо другое на свете, она научилась читать карты лучше многих и каждые двадцать минут ставить все эти крошечные крестики, чтобы определить ориентиры. Каждое новое плавание — уверенное продвижение на юг, в сторону красоты, без страха и без депрессий. Она знала подводные камни, чувствовала окутывающий корабль запах пены и водорослей.

Она обожает карты, работает с ними, знает наизусть, классифицирует. Она изучила их еще до своих морских бросков. Их краски завораживают. Порой ей надоедает проверенный маршрут между двумя пунктами назначения, ей хочется замедлить движение и плыть свободно, тогда она отдает приказ снизить скорость и сознательно теряет часок, прежде чем бросить якоря.

В последние годы многие хотят в ее команду, знают, что все будет четко, что человек работает как двигатель и шторма можно не бояться. Людям нравится ее спокойствие, им с ней комфортно. Она тоже предпочитает надежные команды, верных и не слишком болтливых офицеров. Когда у нее спрашивают, с кем она хочет работать, она выбирает тихих, даже робких.

Месяц назад она снова вышла в море, заменив пожилого коллегу, который радостно уступил Рождество и летние школьные каникулы. Она готова ко всему и перехватывает судно, где бы оно ни находилось, разбирается с инвентарем, нагоняет время. У нее часто бывает ощущение, будто она плывет по бархату или исполняет прекрасный медленный танец. Когда она закрывает глаза, корабль становится ее телом, ее позвоночником, прямым, ровным. Она забывает о волнах.

У нее самая просторная каюта и большой стол. Там тихо, несмотря на то, что ее регулярно информируют о задержках, погодных изменениях, инцидентах на борту.

Она привыкла давать ответ на любой вопрос. И с правильной интонацией. Она привыкла маскировать раздражение. Перед каждым выходом в море она вспоминает отработанные навыки, знакомится с экипажем, с пассажирами, если они есть, угадывает страхи, по выражению лиц понимает, кто на корабле впервые, кто будет ей опорой, чью зависть придется сдерживать.

Она никогда не пожимает руку. Дотрагивается лишь до металла или до тканей, старается никого случайно не задеть. Длинные гладкие волосы всегда забраны в хвост на затылке. Они никогда не развеваются, скорее представляют собой еще одну прямую линию среди прочих.

Она никогда не закрывает каюту, чтобы оставаться чуткой к любому шороху, молниеносно реагировать на любую тревогу. Она спит в одежде. По другую сторону стенки храпят моряки. В любом случае она спит очень мало. И отдыхает скорее просто потому, что так надо. Иногда она закрывает глаза, сидя на стуле, и позволяет себе задремать, покачиваясь на волнах.

Большую часть времени она проводит наверху. Где-то на середине палубы. В своем личном кресле. Ей нравится ощущение того, что все приборы под рукой и в любой момент можно проконтролировать ситуацию. Ей нравится уют этого места и способность спокойно сконцентрироваться. Румынский рулевой работает неподалеку, он с ней плавал уже много раз. Он открывает рот и говорит по-французски, только когда надо сообщить технические новости. Она не задает ему вопросов, лишь наблюдает, если не следит за горизонтом сама. Он очень молод, как и большая часть команды. Она понятия не имеет, что толкнуло его пуститься в плавание подобно остальным, почему он выбрал эту странную профессию, ведь его до сих пор тошнит во время качки и взгляд его порой пустеет, когда вокруг океан, а порой в нем нескрываемый страх. Может, все ради зарплаты. Или из-за жажды. На самом деле она временами по вечерам выпивает бокальчик — всегда в один и тот же час. Если снаружи ветер и по стеклам течет вода, тем лучше. Она распускает волосы, дает голове отдых. Офицеры не прекращают работать, но капитан позволяет себе расслабить плечи и выдохнуть.

После четырех дней в пути за ужином один из офицеров склоняется над ее ухом и непривычно простодушно спрашивает, нельзя ли спустить шлюпку, заглушить двигатели и немного искупаться. Она, не задумываясь, отвечает: «Хорошо». Повторяет: «Хорошо». После короткой паузы — недоверчивый смех.

II

Сперва они чертят круг, чтобы оказаться в центре. Большой круг, охватывающий все: голубизну, темные массы, белую пену. Впереди лишь горизонт, он тоже стал круглым.

На корабле они чертят этот круг глазами.

Они впитывают тишину.

Их взгляды теряются на линии окружности.

Они наслаждаются абстракцией. Из голубизны вырастает плотный слой почвы, на которой можно сделать первые шаги. Они щурятся, лелеют иллюзию до появления первой волны, когда всплеск вновь превратит всё в глубины морские.

Они чертят круг на поверхности, словно бумага — океан, словно руки — компас из далекого детства. Они не задаются вопросом о том, что там внизу, им достаточно идеального круга, его бесконечности. Они представляют концентрические волны, которые производят крошечные человеческие тела. Им кажется, что можно нырнуть в зеркало и не утонуть, не исчезнуть в мире, куда не проникают лучи солнца.

Они наслаждаются тишиной, выключив двигатели, слышат лишь бьющиеся о судно волны, игру воды со сталью корабля и ветер, который дует сильнее, когда ничто не перекрывает его вой. Но все эти звуки природы и механики, людское дыхание, пружинистый воздух, шепелявость тросов — части тишины, ее составляющие.

Когда двигатели выключены, обретенное равновесие теряется, весь труд коту под хвост, и моряки становятся безумными псами, волками, воющими на луну, их мотает из стороны в сторону, но они ощущают эйфорию.

Все покидают каюты вовремя, являются к назначенному часу, не манкируют событием. Разумеется, ответственность с них никто не снимал, волноваться им по-прежнему запрещено. Они напряженно следят за кораблем, контролируют каждый скрежет, чтобы не упустить возможную проблему, просачивание, крен. Они обязаны предотвращать опасности. Они лишены рефлекторного желания сбежать. И единственное расслабление для них — непривычный гул со всех сторон, музыка моря.

Когда плавание закончится, закончится работа, не будет больше запрограммированной траектории. Не останется приборной панели корабля, не останется знаний о жизни и ориентиров. Без палубы и якоря, любимого обжигающего солнца нет уверенности в завтрашнем дне. Так работает психофизика.

Они боятся нырнуть и смеются над собственным страхом потерять равновесие. Во время качки они молча кладут руки на холодное бортовое ограждение — знакомое чувство. Всех потряхивает, и всем от этого весело.

Они шагают по палубе к шлюпке, оценивая градус бессознательности, размышляя о необходимости, выполняют замысел: устанавливают трапы, хватаются за тросы, ощущают, как начинают работать отдыхавшие мышцы. Готовятся спуститься на воду.

Они наклоняются, смотрят вниз, отмеривают метров десять, еще отделяющих их от моря. Пока под ногами еще есть что-то твердое. Они бросают взгляд на бирюзовое небо — оно запрограммировано таким быть — хоть какая-то психологическая опора.

Азорские острова остались позади. Суши больше нет. Теперь вокруг ни единого кусочка земли, ни единого торгового судна. Радары выключены. Отсюда ни одна птица не донесет новость об их существовании.

Они садятся в шлюпку локоть к локтю. Вопрос о синхронизации действия с замыслом больше не стоит. И вот они уже на глади воды, той самой, что всегда переливается при свете луны. Они сами удивляются своим обещаниям, данным так легко, а затем спускают ноги, еще сантиметр, соприкасаются с водой, вздрагивают и осознают, что уже внутри. Приключение началось.

Абиссальные равнины. Они вспоминают это страшноватое поэтичное сочетание слов на карте, представляют, как темные морские глубины затягивают их. Они много думали о тех, кто здесь нырял, совершая подвиг сродни высадке на Луне.

До этого момента они ныряли только на пляже, на курорте, осторожничали с волнами, надевали плавки, чувствовали легкую усталость от солнца, сонливость отдыхающих. Или входили в реки, шагали по камням, держали равновесие на неровной поверхности.

Теперь ноги болтаются посреди океана, огромного ничто. И тело им неподвластно.

На капитанском мостике тем временем кто-то барабанит пальцами и делает глубокие вдохи перед прыжком в неизвестность. Ни звука перед решающим шагом, ни слова. Радары выключены, но их проверили: угрозы приближения других кораблей нет. Выкурена сигарета — признак возбужденности и ликования.

Движение остановлено, судно в центре начерченного круга застыло мертвой бабочкой из тонн метала.

Здесь все начинается. Саспенс. Ноги в океане. Тела в воде. В тысячах километров от любого пляжа.

Никто никогда не узнает, но именно сейчас они рождаются заново из воздуха, из моря, по доброй воле сменившие вертикаль на горизонталь, вышвырнутые из возрастных рамок. В одну секунду порядок вещей меняется, птицы летят в обратном направлении, река поднимается к источнику, и каждый чувствует нечто подобное на своем языке, в своей картине мира.

На фоне идеального выпуклого горизонта рождаться гораздо лучше, чем в первый раз, в четырех стенах больницы двадцать, тридцать, сорок лет назад где-то там, в Европе. Они рождаются взрослыми и по собственному желанию, ногами вперед, руками вдоль туловища и с песней, щекочущей горло, с радостным воплем новичка.

III

Они погружаются в воду.

Сперва мыски, затем все тело. Резкий холод, свежесть, обжигающая кожу соль. Огромный океан сдавливает грудную клетку: сквозь темную, местами серую толщу не так легко прорваться, обычно воды будто смыкаются за кораблем, который со всей силы проходит насквозь. Океан не расползается подобно ткани, на нем не оставить отпечатков, как на снегу или на песке. Ныряя, обрекаешь себя на существование невидимки.

Ныряя, думаешь о том, чувствуют ли другие то же, объединяет ли океан души, когда тела болтаются на глубине, когда впечатления подобны молнии. Моряки все еще остаются командой, только теперь управляют подводными течениями, и вместо штурвала — руки.

Сейчас им не нужна храбрость, они не следят за временем. Они словно ждут первого всплеска, чтобы начать путешествие. Они ничего не требуют, ничего не жаждут, они послушно внимают воде и покорны в своем намерении плыть по волнам. Им даже интересно, задержат ли они дыхание, замрут ли они в молчании, поможет ли ощущение эйфории справиться с волнами.

У каждого свое представление о свободе, свой страх перемен. Под веками мелькают пейзажи; детские каникулы; широкие, словно доисторические, равнины; ливни, подобные потопам; поездки на велосипедах под палящим солнцем; крошечные спрятанные в скалах домики; поля подсолнухов и рапсовые поля; пляжи; травы; хижины.

А вот и восторженные лица, минуты забвения, тела, предавшиеся наслаждению. И каждый знает, что море говорит именно на его языке, а могущественный океан — на языке мира.

Когда тела погружаются в воду, видно, из чего они сделаны: у кого синяки, старые шрамы, сутулые спины. Видна упругая молодость и сильные мышцы, любимая обласканная плоть и одиночество. На поверхности люди выглядят совсем иначе, вода вскрывает суть вещей.

И однако они скользят по воде спокойно, кое-где только видна пена, когда ноги в движении. За секунду человек оказывается под водой, волосы словно медуза, наконец-то свободные, макушки отдыхают, мозги тоже, ничто больше не давит.

Вода клокочет в ушах, заливается в нос, когда ныряешь на метр или два, пульс бьется в висках, тишина уже совсем другая. Звуки земли теперь далеко, остается слушать музыку собственной крови, барабанную дробь, паузы. Черный звук апноэ, симфония невесомости.

Они много думали про наготу, им хотелось обнажиться в воде, глупо и упорно, это было сродни наваждению, кожа прежде всего, кожа, сводящая с ума, кожа, которой необходима легкость и одинокая свежесть.

Теперь кожа восстанавливается с помощью волн, соли, даже холода. В первые минуты под водой происходит эволюция, сверкают звезды, ориентиры теряются, глаза открываются, ищут корабль, видят большую тень, огромное судно, а затем, когда приближается поверхность воды и снова светит солнце, когда дыхание ровное, когда выныриваешь, все подводные открытия сознания забываются.

Окунаясь в воду, каждый создал вокруг себя особое пространство, особый круг. Эйфория снимает все предосторожности, они считают лишь расстояние от головы до пят, вытягиваются. Им больше не ведомы земные системы исчисления или навигации, они всецело наслаждаются медитативным состоянием. Они разговаривают и поют, но не слушают друг друга. Они отдаляются друг от друга.

В первые десять минут они лишены намерений. Оказавшись в воде, они машут руками как попало, плавают вокруг шлюпок как вздумается, ныряют и выныривают, шумно дыша. Они чувствуют каждую клеточку своего тела. Темная вода, если в нее окунуться, становится прозрачной. Откуда-то появляется невероятная энергия, хочется все попробовать, все увидеть, все пережить, время вернулось к отправной точке, они орут что есть мочи — ради удовольствия. Они не исследуют ничего, кроме собственной плоти, ее устойчивости, выносливости, способности противостоять течениям спокойного огромного океана. Горизонт перед глазами качается. Одна за другой волны закрывают корабль. Не рассчитывать ни на что — в море такое правило. От соли щиплет глаза, прозрачность воды завораживает, и цвета такого они никогда не видели — кристально-зеленого.

Любой блеск восхищает и радует, даже если это просто луч света, играющий на ягодице. Они понимают, что ловят секунды чистого кайфа, без страха, без тени, без туч. И они тянут время, каждое мгновение. Они плавают бездумным кролем, безумным брассом. Они знают, что это бессмертные мгновения, возможно, единственные за долгое время, мгновения, когда не надо планировать обратную дорогу, строить планы, следовать прямым линиям.

На одиннадцатой минуте они немного успокаиваются, замерзают. Глубоко дышат. Глядя на небо, теперь видят его иначе, оно словно приблизилось, стало гораздо синее, а может, просто глаза устали от яркого света. Они выпрямляются, оглядываются, понимают, что потеряли ориентиры. Держаться на воде сложнее, потому что море разыгралось. То ли солнце сияет с большей мощью, то ли волны выше. Они все еще смеются, каждый сам с собой, слушают эхо, оценивают расстояние между первыми вопросами, приходящими на ум, и звуком собственного голоса, между гулом воды и молчанием остальных.

Они уже не понимают, это их руки рассекают волны или волны ловят их руки, не понимают, определяют ли траекторию движения самостоятельно, или шлюпка ведет. Исследование продолжается, они рассматривают пену на ногах, веселятся. По доброй воле они сделались игрушками океана, они сотрудничают с ветром, от которого по воде идет рябь и который будоражит.

Страх шторма остался где-то в прошлом, это уже не про них. Сегодня всё под контролем: здоровье, погода, путешествия и даже глупости.

Им легко держаться на воде, они ни о чем не волнуются, им комфортно в своих телах, как во время тренировки в спортзале, они знают все свои слабые места.

Сейчас их невозможно смутить или уязвить, они многое повидали, часто бывали сконцентрированными и целеустремленными. Они точно знают, что выбрали профессию ради таких моментов, когда между человеком и природой чувствуется железная рука. Они вытягивают шеи и следят за тем, куда плывут остальные. Сейчас особенно важно поддерживать и чувствовать поддержку, дружеский локоть, командный дух.

Они команда, к тому же взрослые, даже если и ощущали себя в воде десятилетними, легкими.

Шлюпка примерно в двадцати метрах, как маяк, огненная, оранжевая. Но неужели ни на ней, ни поблизости никого нет? Моряки хлопают глазами, тихонько смеются над собой — вот появилось ощущение неуверенности.

Они осматриваются все тщательнее, крутят головами все больше. Они не знают, с какой скоростью плавают остальные, не знают, в каком направлении. Напрасно они стараются кого-то углядеть — вокруг лишь синее море, шлюпки и вдали огромный корабль.

Тут накатывает волнение, логика отступает. Они смеются, чтобы убедиться хотя бы в собственном присутствии. В головах начинают разыгрываться сценарии исчезновения: возможно, кто-то подшутил, возможно, соль разъела глаза. Встает вопрос о времени: а вдруг они отпустили себя слишком надолго, радовались больше остальных, вдруг прошли часы, вдруг их физический ресурс оказался слишком неисчерпаемым. Коллеги, наверное, уже вернулись на корабль и отправили за одиноким безумцем пустую шлюпку. Однако логические построения бессмысленны, все это вранье. Волнение обернулось неожиданностью, смущение охватило чересчур внезапно. Сознание было под наркозом величайшего из чудес.

На двадцатой минуте приходится сосредоточиться на чем-то конкретном. Они вспоминают трапы, спасательный круг, шлюпку. Сверху за ними наверняка наблюдают. Мысленно они восстанавливают последовательность событий, причинно-следственные связи. Вспоминают, что нельзя бояться — ни глубины, ни высоты корабля. Они возвращаются к себе прежним, к своим жизням, потягиваются, дышат, плюются, дрожат, произносят вслух какие-то важные вещи, метафизическую истину. Не помогает логика — поможет юмор. Когда диалог с самим собой надоедает, приходится себя затыкать: молчи и плыви.

Но для иных уже поздно, они осознали километры подводных равнин под ногами, все, чего не ожидали здесь встретить, началось головокружение. Метафизические тела, погруженные в воду, невинные, детские, радостные больше не отличаются от тел взрослых людей на палубе. Нет больше разницы между тоскливыми мыслями о самоубийстве и тихим плаванием вокруг шлюпки. Идеи мельтешат в головах и в животах, мысли разрывают на части.

Кто-то больше не в силах смотреть на воду, вглядываться в темные глубины, держаться на поверхности и бить ногами по волнам: моряки словно падают со всех существующих скал, со всех небоскребов, с вершин всех кошмаров.

Кому-то чудится кораблекрушение, утопленники, приговоренные к черной ночи, одиночеству и шторму. Моряки воображают корабль, расколотый молнией надвое, и себя — смехотворных, подобных бревнам на воде. Что за голоса им слышатся? Из каких эпох? На каком языке они говорят? Люди плывут со скоростью света.

Спустя полчаса сердце бьется в горле, крик перебивает смех, время останавливается. Кажется, они исчезли, их никто не найдет.

Кто-то слышит лишь свое дыхание. Кто-то боится наткнуться в воде на живое существо, задеть его ногой. Кто-то даже мысли не допускает о медузах, акулах, скатах. Кто-то успокаивает себя воспоминаниями о текстах, цифрах, таблицах. Но все как один теперь спешат, опасаются упустить шлюпку.

Они всего лишь нарисовали круг в океане.

Они всего лишь поплавали тридцать пять минут.

Они всего лишь были земными существами, запаниковавшими в воде.

Они всего лишь узрели в волнах свои жизни, дождались берега, пробуждения.

IV

Есть живые, мертвые и те, кто уходят в море.

Можно дышать, но быть уже мертвым. Можно сидеть тише воды ниже травы, оставаясь ужасающе живым. Можно нести в себе океан, ни разу не вдохнув соленого воздуха, ни разу даже не покинув пределы деревни или города.

Даже на суше каждый знает, кто он: человек моря или мертвец. Знает, когда отчаливает, когда проходит мимо. Когда земля уплывает из-под ног. Знает, откуда он, и всегда готов к тому, что его призовут.

Есть люди моря, никогда не видавшие моря, и, конечно, они не назвали бы себя моряками, а может, и слова такого не знают. В них чувствуется что-то потерянное, они словно без вести пропавшие, хотя с ними разговаривают, их всеми силами втаскивают в жизнь, заглушают тоску, к ним прикасаются, им дают обещания.

Есть мореплаватели с головокружительно отсутствующим видом, они знакомы со смертью так хорошо, словно побывали на другой стороне, они исхудали, изучая вопрос, на твердой суше их больше не держат ноги, они смотрят, как вдали на берегу без них суетятся люди.

Она могла сказать, что ждет каждого, кто встретился на ее пути: скитальческая жизнь или оседлая, дом или постоянная дорога, вертикаль или бесконечный горизонт.

Это неважно, но так она прочитывает мир.

И она принадлежит морю. Еще не начав плавать, живя на суше в теплом доме с братьями, с матерью, хранительницей очага, учась в школе, а потом годами обитая в городах вдали от каких-либо портов, погруженная в учебники и книги, она не принадлежала той же земле, по которой ходили остальные. И это не мешало ей влюбляться, открывать новое, получать удовольствие от прогулок по траве и поцелуев на скамейках. Просто она всегда внутренне была готова к исчезновению, к тому, что ее унесет попутный ветер.

На сей раз смена обстановки оказалась резкой. Много месяцев она провела на суше: уладила дела, встретилась с массой людей, возобновила давние дружеские отношения, завела роман, который не знала, как продолжить или закончить. Разумеется, любая привязанность была для нее невозможной, она уставала бесконечно это объяснять.

В последние недели перед отплытием ей казалось, что город ее попросту не выносит и что она лишний элемент в толпе и переплетении улиц. Она ощущала какую-то невидимую агрессию, вокруг словно была колючая проволока. Вот уже несколько месяцев ей не приходило в голову просто пошататься по городу, да и времени не хватало. Она только и ждала отплытия, слушала тишину кое-как обставленной квартиры.

Всякий раз она понимает, что новый беспокойный город будет толкать ее в объятия морской пучины, к плавному скольжению, на свободу, даже к неутомимым судостроительным заводам, к километрам листового металла и литрам пота, к набережным, их бескровным рукам, к усталым кораблям, раненным в самое сердце, где бы оно ни находилось. Она всегда помнит ощущение прибытия в порт, неожиданные огромные тени, груды металлолома. Горизонт вдруг наглухо закрывается. Фокус зрения сужается. Ей нравится в этот момент стоять на палубе: пропорции еще не совсем определены, шкала ценностей еще не выстроилась.

Она помнит, что порт враждебен, что там есть столь стремительные и совершенные механизмы, которым глубоко плевать на твое существование, и они с воем сирен могут сбить любое препятствие на своем пути. Зона гигантских насекомых. Так она их называет, хотя это просто подъемные краны, у которых, однако, огромная власть над ее жизнью. Наверное, такова цена за выход в море.

А теперь опасная, словно лезвие ножа, дорога. Земля осталась позади. Быстрее, быстрее, корабль набирает скорость. Чем дальше от берега, тем дальше от города.

Она принадлежит морю и знает свое дело. Хотя ни один рейс не начинается так, как предыдущий. Каждый раз она задумывается о том, что заставило ее пуститься в плавание. Видимо, ей нравится сжигать мосты, а не вести комфортную жизнь в четырех стенах, ей нравится ощущать трепет переходного состояния — между бытием и небытием, а еще у нее шило в одном месте, и только море способно успокоить.

В первые дни на море с телом что-то происходит, оно привыкает к металлу, словно рыба к пластику. Так она иногда думает. Эволюция видов. Возвращение к истокам.

Сперва кожа меняется от смазки, жира, металла. Идет химико-механический процесс. И она отдается этой новой жизни, которая воняет мазутом, черной кровью огромного зверя, что несет ее на своей спине, зверя одновременно мертвого и живого, плюющегося на большой скорости, ревущего, когда в бронхах мокрота.

Сначала ей кажется, будто все перевернулось, ее органы путешествуют отдельно, это они вышли в море и пытаются спастись. Без нее. На протяжении нескольких дней она крайне неуклюжа. Как будто ничего не умеет, как будто тело замерло. И что бы она ни делала, всюду препятствия, трапы, ограждения, двери, опасности, порывы ветра, бойлеры, неустойчивая палуба, ощущение нерешительности, перила, какие-то панели, брызги воды, оптический обман, дождь, звонок, вибрация, ступеньки, сомнения, смена температуры, радары, инструкция по безопасности, сонливость, голоса, пожарная сигнализация, абсолютное бессилие. А еще синяки — тоже часть трансформации.

Она помнит, что легко не бывает. Что из одной категории не перейти в другую без потерь, это словно маленькая смерть. Она знает, что океан далеко не всегда милостив и вовсе не обязан радоваться путникам у себя на хвосте.

Но что-то занимает ее взор всецело. Что-то всецело захватывает ее сознание. Что-то прокрадывается в ее органы, толкается, давит и одновременно освобождает. И она не понимает, является ли это что-то защитным подкожным щитом, подъемным краном, который возвращает к истинной жизни, или, напротив, разрушительной силой.

В какой-то момент трансформация завершается. Стихия смиряет человека.

V

Теперь она стоит на мостике и ждет появления корабля, с которого заметят неподвижность их судна. Она знает, что беды не случится, что сигнал тревоги не подведет: достаточно минутного сбоя радаров, достаточно не ответить на вызов, чтобы все переполошились, чтобы адреналин у обитателей суши зашкалил. Достаточно одного самолета. Звоночек — и полная готовность: в воздухе зажужжат вертолеты, готовые приземлиться где угодно. Когда двигатели работают, расстояние не преграда. С помощью ветра или без достаточно нескольких часов, чтобы умелые руки дотянулись до штурвала и повели судно к цели. Она знает, что полное исчезновение невозможно, хотя во время купания, когда все отключено, создается порой такая иллюзия. Она смотрит на спокойную воду и приходит в чувство, движения становятся плавными, сознание аккуратно противостоит стихии. Она не забыла своих моряков. Она подходит к левому борту, там отвязали шлюпку. Надо наклониться грудью вперед, чтобы разглядеть происходящее.

Она собирает взглядом команду вокруг оранжевой шлюпки. Сверху не узнает моряков. Хочется нырнуть, но что-то ее удерживает. Каждое ее движение регламентировано. Она наблюдает за вырисовывающейся картинкой, за мелькающими пятнами, за сверкающей синей водой. Перед ней морская ванна, в которой бултыхаются тела, и она ищет в этом какую-то логику, организующий принцип. Когда, проплывая мимо островов, она видит лица людей, у нее возникает то же ощущение: в навигации есть какие-то секретные неведомые формулы, благодаря которым по пути возникают те или иные объекты. Кроме как с корабля взор их никогда не поймает. Порой она часами изучает электронные приборы, бросает себе вызов.

Она смотрит на них: двадцать человек, которые направляются куда глаза глядят, как могут, куда не запрещено, куда можно, потому что внезапно решили, что их миссия больше не имеет смысла, их профессия не важна. У них появилась новая идея, им захотелось открыть свое сознание. Они не боятся наблюдения, контроля, ошибок в вычислениях. Она видит этих людей в воде обнаженными, потому что они не подумали ни о безопасности, ни о границах дозволенного. Они будто счастливые дети в ванне, в бассейне, им все равно, умеют ли они плавать. Она понимает, что они рискуют утонуть, и она не вправе мешать.

Ее сердце распахнуто так же, как у неловких пловцов. И ей не надо бросаться с ними в воду, чтобы почувствовать их головокружение. Она знает, что раны, удары и отступление от нормы, от прямой линии — начинаются сегодня.

У нее устают глаза. Солнце высоко в небе. Она размышляет о том, что они могли бы как-то себя проявить, пока она смотрит, сплавать наперегонки или синхронно, внезапно нырнуть, помахать рукой. Они не одеты, и она не понимает, кто есть кто, однако в воде каждый звучит по-своему, дышит по-своему, раздаются смелые крики парней. Они напоминают беспомощных зверюшек, летучих рыб, которые бросаются врассыпную при виде корабля.

Глядя в бинокль, она выбирает случайного пловца: тот шумно выдыхает, вытягивает руки, которыми обычно столь редко пользуется, — преодолевает себя ради бахвальства или в приступе вдохновения. Он радостно плывет кролем и не оглядывается на корабль, словно забыл обо всех опасностях, расстояниях, широтах и страхе исчезнуть в море. Ей кажется, что она узнала одного из моряков, с которым обменялась после отплытия всего парой слов, полезных и взвешенных, связанных сугубо с работой. Она едва может разглядеть его лицо, когда он делает остановки, однако он постоянно что-то говорит или выкрикивает, будто читает стихотворение, поет гимн.

Ей интересно узнать каждого. Она хотела бы понять, о чем они думают, закрыв глаза и подставляя лицо солнцу. Словно выпавшие из гнезда птенцы, которые пищат, практикуют птичий язык, а летать еще не научились. Некоторые плавают на спине, другие продолжают кролем, исчезают из поля зрения. Когда ей удается настроить бинокль, она внимательно рассматривает движение губ, пытаясь понять, говорит ли человек на знакомом языке, поет ли он. Она немного беспокоится: вдруг надо расшифровать послание, призыв на помощь, вдруг надо действовать. Но как? Махать руками? Тоже что-нибудь выкрикивать?

Что они декламируют? Песнь из «Одиссеи»? Перечисляют все свои любови? Молятся? Рассказывают удивительную истину, открывшуюся во время купания? Слышат ли они друг друга? Обращаются ли друг к другу? Отвечают ли? Исполняют ли хором гимны моряков? Однако ни одно лицо не выдает тайны. Напрасно она сочиняет про каждого историю, ничего не разобрать.

Можно было бы спуститься в кабинет, изучить досье каждого. Проверив паспорта, можно примерно восстановить историю перемещений, вообразить, что вдохновило того или иного на плавание. Бретонские фамилии, румынские — это не одно и то же, не одни и те же деревни, места рождения, кто-то учился, кто-то нет, все разного возраста: есть опытные моряки и те, кого будет крутить и вертеть от первого шторма, кто проклянет корабль, сойдя на берег. Она могла бы пролистать медицинские документы, секретные папки, где полно информации о косяках, а затем можно сопоставить данные с каждым из голых пловцов. Она могла бы выкрикнуть имена, держась за леер, и посмотреть, кто ответит. Она могла бы проорать все, что на сердце, выплеснуть давно подавленные любовные чувства, желание сбежать, снедавшее в последние дни, жажду покоя.

Она впервые на борту одна. У нее от этого мурашки, появляются мысли о новых возможностях. Она быстро считает, сколько времени понадобится, чтобы по волнам добраться до лодки, протянуть веревочную лестницу, затем отходит от перил, исчезает из виду, пропадает в корабельном замке. Перед ней длинный ряд дверей, каюты офицеров. Она открывает одну как бы случайно, аккуратно присаживается на койку, оглядывается. Простыни смяты, пахнет мужчиной, на столе бумаги, компьютер. Достаточно его включить, чтобы разведать все о том, кто здесь живет. Она узнает чемодан своего помощника. Изменится ли ее отношение к тому, кого она знает лучше всех, если она раскроет его секреты, рассмотрит его вещи? Поймет ли она наконец, чего он ждет, когда они вместе смотрят на море? В одном из карманов она находит булыжник, она их иногда тоже собирает, словно кусочек суши, который хочется унести с собой. Она находит билет на метро, здесь он смотрится нелепо, даже угрожающе. Она берет телефон и видит на экране фото ребенка с красивыми светлыми волосами и широко открытыми глазами. Она не хотела этого видеть, ей аж пальцы обожгло, когда она погасила экран: реальность, не сочетаемая с ней самой и со всей обстановкой, выскочила из ниоткуда. Она раскладывает вещи по местам. Достаточно было бы пройтись по каютам и открыть несессер каждого, чтобы обо всех все узнать: их скрытые страхи, болезни, духи, мыло, бритвы, транквилизаторы, презервативы, зубные щетки, кремы, расчески, суеверия, магические бальзамы, маниакальные привычки, беспорядок.

Она вспоминает о том, как вторгалась в личную жизнь других людей, иногда случайных мужчин, когда оставалась в квартире одна. В тишине она ложилась на диван и томно разглядывала чужой свитер, нюхала его, примеряла. Она листала открытую газету, начатую книгу, разгадывала чужие мысли, прислушивалась к голосам соседей, открывающимся и закрывающимся дверям на площадке, к звукам дома. Ей казалось, что таким образом она узнает о человеке куда больше, чем из его рассказов, где наверняка много выдумок и недомолвок. Классное резюме ничто по сравнению с одним проникновением в дом.

Сидя в каюте офицера, она наслаждалась созерцанием вещей и отсутствием людей. Пара носков возле стула говорит о спешке, о внезапном неожиданном уходе. Здесь, как на археологических раскопках, каждая опрокинутая ваза напоминает о землетрясении.

Ей хотелось бы оставить этому мужчине что-то в память о себе, дружеский знак, жест, на который она уже не осмелится, когда все будут на борту. Она хотела как бы пожить в этом пространстве, хоть и понимала, что у нее всего несколько минут, так что, не раздумывая, она разделась и залезла в душ. Она вымылась его мылом, его гелем для душа из супермаркета — со сладким запахом ванили, она погладила свое тело, как делает всегда, чтобы смыть напряжение, технический жаргон, англицизмы, почувствовать себя живой после многих часов наблюдения за неподвижным горизонтом. Она одевается, хотя тело еще влажное, можно подумать, она заколдовала время и с помощью плавных жестов заставляет мгновения замирать.

Конечно, в одиночестве идти по морю было бы сложно, пришлось бы разрываться между приборными панелями, палубой, между головой и внутренностями. Она представляет, как бы это могло быть, как бы она бегала туда-сюда, лишенная сна.

Она бы всем заправляла и шла на корабле вперед. Она могла бы привести в движение все спирали, хоть это и опасно, создать огромную волну, непреодолимую дистанцию между собой и пловцами. Достаточно одного жеста, импульса. Достаточно отключить одну небольшую часть сознания. Затем она, единственная хозяйка на корабле, шла бы долго-долго, избегая суши и других кораблей, а однажды причалила бы где-то и сказала, что не знает, куда пропал экипаж. Или корабль нашли бы разбитым вдребезги о скалу рано утром, в тумане. Детям рассказывали бы, какая она худая, истерзанная, будто призрак. Она бы хотела умереть во время бури, по воле волн, после многих лет скитаний, когда земля окончательно решит ее отвергнуть.

Она знает, что иногда находят обломки, которые никто не может распознать, — это не корабли, пропавшие без вести, это не шторм, но это внезапно прерванная жизнь. А бывает, что действительно надо спасаться от пиратов, накрепко запирать двери, приближаясь к суше, — кое-где пираты еще обитают. Она представляет, как пульсирует в висках кровь в момент осознания катастрофы, бедствия. Она представляет себя лицом к лицу с врагом посреди океана и смерть без единого свидетеля.

Она выходит из каюты и спускается по лестнице почти до самой кромки воды. Она тоже могла бы нырнуть, оставить пустой корабль, которым некому управлять, посмотреть, что бы было. Становятся ли люди ближе друг другу во время кораблекрушения? Превращаются ли человеческие существа в рыб, когда тонут? Покрывается ли кожа чешуей?

VI

У них в головах теперь словно замедленное кино или кошмар, заканчивающийся дрожью. Сердце вновь прозревает, словно морские впадины заставляют пережить все на свете — коктейль эмоций.

Звуки голосов, когда вокруг никого, глотка разрывается, раздается будто стыдливый писк, раскрывается какой-то секрет.

Каждому мнится, будто он один, и все орут.

Вот лицо. Еще одно лицо, такое же взволнованное, измученное, красное. Каждое явившееся из воды лицо принадлежит какому-то телу с мускулами, с человеческими способностями. Все начинают щуриться одновременно, радуются спасательным кругам, шлюпкам и собратьям. Каждый оценивает, сколько проплыл, какое было течение. И все друг другу улыбаются, вспоминают слишком высокие волны, из-за которых боялись потеряться. Все приплыли к цели уверенным кролем. В шлюпке расслабились, весело посмеялись над недавними тревогами.

Вот они уже лучше держатся на плаву, дышат полной грудью, расправив легкие. И внезапно все ощущают реалистичность будущего, которого просто-напросто не существовало в воде с ее гранями возможного и призраком смерти.

Больше никакого страха, сплошная гордость за внезапное чувство свободы, а еще смелость, сила, счастье, удача, избранность, выносливость, уникальность и жизнь. Теперь они называют друг друга по имени, перебивают и поздравляют. Им нравятся красная кожа, загар, светлые спутанные пряди — только что из воды. Они заново рассматривают форму носа уже знакомого человека, не совсем прямые зубы, морщины, замечают особенный смех. У них внезапно вызывают восторг маленькие ушки, на которые раньше было плевать, им хочется запустить пальцы в мокрые волосы какого-нибудь моряка, чью фамилию даже не помнят, обняться, признаться в любви, в безумной любви, и черт с ними, с любовницами, оставленными в порту. Если бы у них была возможность, от счастья они бы целовались взасос, смотрели друг другу в глаза и запускали руки туда, где сладостно и сказочно. Все-таки интересно, что теперь эти члены экипажа, двадцатка, стали товарищами, почти братьями, зеркалами души, за сорок пять минут они узнали друг друга лучше, чем кто-либо, и эта близость именно то, что нужно для выживания. Любовь существует лишь в одном волшебном мгновении, и если спустя несколько часов от нее ничего не остается, что ж, эйфория от встречи в любом случае имела место.

Они протягивают друг другу руки. Помогают забраться в шлюпку. Вспоминают протокол. Крохотная шлюпка сделала свое большое дело и всех спасла. Все собрались в одну стаю. Каждый хотел вернуться на корабль первым, а не последним, все торопились, но тут уж от ловкости многое зависит.

Моряки шумно дышат, но не произносят ни слова. Они не знают, с чего начать, чтобы не наговорить банальностей, ведь это так же стыдно для крутого моряка, как утонуть. После глупых криков и многозначительной тишины непонятно, на каком языке должны звучать обычные слова: «Все в порядке?» — «Да». — «Рад снова видеть».

Они рассматривают собственные ноги на твердой поверхности, остатки соли на почти высохшей коже, не могут поверить, что вылезли из воды. Они бледные и дрожат. Несмотря на улыбки. Каждая фраза кажется им жалкой, пустой. Они не думали, что так струхнут, учитывая, что для этого не было ни малейшего повода: просто рябь на воде, легкий бриз.

Они наблюдают за собой. В шлюпке, дрожа от холода, никто уже не чувствует в теле гибкости, свободы, силы. Даже здоровяк, справляющийся с любой работой на судне, похож теперь на ребенка после купания, и кажется, ему трудно дышать.

Все голые и растрепанные. Все идеально равны.

Они знают: пропустили нечто. За час потеряли нить времени. Вселенная посмеялась. Между ними и океаном произошло то, о чем они никогда не расскажут, ну, только если много выпьют или не поспят несколько ночей.

Первый здравый вопрос, который возникает в просветленном сознании: все ли здесь? И как это определить, если никто ни за кем не следил? Внезапно все задумались о том, почему ни одному из них не пришло в голову подождать, чтобы потом не бояться. Каждый все отдал бы, чтобы узнать, докуда доплыл и какая была высота волны. С какой скоростью дул ветер? С какой скоростью тело двигалось в воде? Кто-нибудь подсчитал точное количество заплывов кролем и секунд с задержанным дыханием? Они мечтали быть уверенными, что в случае чего им бросят спасательный круг, к ним подплывут, их заберут, кто-то услышит, кто-то увидит. Они обдумывают правила безопасности в обратном порядке.

Капитан, разумеется, осталась на корабле, чтобы помочь в экстренной ситуации. Однако в море расстояние между ею и ими казалось непреодолимым. Они были разными видами. Их жизни весили чуть легче, чем ее.

Все ли здесь? Глаза бегают, кто-то машет руками, спины склонились к воде — некоторых до сих пор втаскивают. Прежде чем пересчитаться, все оглядывают морские дали, подпрыгивают при виде теней и пены волн.

— Все на месте?

Моряки прижались друг к другу, как перед нырянием. Ничто им не угрожает, лица знакомые, в воде никто не остался.

Моряки успокаиваются, а море бурлит. Это просто картина маслом, готовое произведение искусства: голые люди в объятиях стихии, во власти эмоций в оранжевой шлюпке.

Теперь надо, чтобы кто-то пошевелился и наконец проявил себя как человек на службе, подал сигнал о возвращении.

VII

— Один, два, три, четыре, пять шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать… двадцать один.

Все молчат. Спустя несколько секунд пересчитывают, наконец прерывают молчание, ощущают облегчение.

— Должно быть двадцать, — произносит кто-то, — вы пересчитали со мной?

— Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, погоди, — говорит другой, — еще раз.

— Хорошо: два, четыре, шесть, восемь, десять, двенадцать, четырнадцать, шестнадцать, восемнадцать, двадцать… двадцать один. Наверное, мы изначально неправильно сосчитали. Хотя я вроде бы отлично запомнил двадцатку. Четное число.

— Если бы я только знал, не люблю нечетные числа.

— Ох, ладно, нам только суеверий тут не хватало.

— Да, но представьте, что мы потеряли в воде способность считать: было бы невозможно работать.

— Есть же специальные приборы.

— Жаль, получились бы отличные каникулы.

— Тебе не хватило купания в качестве каникул?

— Я имел в виду, что ни перед кем не надо отчитываться.

— Но шеф или шефиня есть всегда.

Они засмеялись.

— Вечно женщины контролируют нашу жизнь.

Они снова засмеялись.

— Властвуют над нами.

Смех.

— А мы у их ног.

Смех.

— Господи, на работе еще хуже, чем дома.

— Итак, все в порядке? Можно заводить мотор и возвращаться на корабль?

— Ну раз мы решили, что все на месте.

— Двадцать один, двадцать один, все-таки странно.

— Наверное, ты забыл себя самого посчитать.

— Да нет, это не моем стиле.

Смех.

— С цифрами я не путаюсь, с буквами тоже, ну, иногда над орфографией могу задуматься, «а» или «о», что-то в этом духе, но не с цифрами. Мне нравится эта работа, потому что для меня цифры — это просто, это очевидность, я доверяю цифрам.

— А если бы ты не любил цифры, кем бы был, поэтом?

Смех.

— Да, тебе бы подошла роль поэта.

— У меня недостаточно воображения.

— Видимо, достаточно. Как думаешь, что происходит с людьми, когда они ныряют? Количество изменяется?

— Ну, хотя бы мы уверены в том, что никого не потеряли.

— Конечно, нет, это просто-напросто невозможно, риск нулевой.

— Риск есть всегда, мы здесь ничто.

— Мы всегда ничто.

— Нашелся философ. Ты испугался?

— Я не это имел в виду.

— В мое время моряки были более бесстрашными.

— Они просто не смотрели «Челюсти».

— Нет, но они читали «Моби Дика».

— Смешно.

— Почему ты ничего не говоришь? Ты бледный.

— Не все любят шутки.

— Да ладно, мы мужики или нет?

— Пока не добрались до корабля, мы всего лишь пища для китов.

Смех.

Все продолжают думать об этом числе: двадцать один, о том, как странно это звучит: двадцать один. В этот раз в команде много новичков, молодых ребят, и это сбивает с толку, они похожи друг на друга, мускулистые парни, надеявшиеся открыть Америку или покорить мир. Никто не помнит, с кем уже плавал, а с кем нет. Лица порой меняются, если корабль делает остановки, попадаются те, с кем и словом не успеваешь обмолвиться.

Еще несколько лет назад контракты заключали на более долгий срок. Коллег все знали. Теперь карты постоянно смешивают, словно надо во что бы то ни стало избежать привязанностей и социальных кодексов. Словно теперь надо думать лишь о том, чтобы махина с молодыми, ничего не требующими моряками шла вперед.

— Вы ее видите? — спрашивает один.

— Она что, потерялась?

— Лучше скажи, что она без нас потерялась.

Смех.

— Я бы посмотрел, как она плавает.

— Ты имеешь в виду, что не отказался бы увидеть ее голой?

— Да нет, я имел в виду ровно то, что сказал. И все.

Никто не смеется. Все вдруг задумались о глубине, о километрах там, внизу, под водой.

— Она осторожнее нас.

— Ты имеешь в виду, умнее?

— Нет, я имею в виду, осторожнее.

— Ну что, новички, с боевым крещением вас!

Никто не отвечает. Большинство не говорит по-французски.

— Хорошо поплавали, — еще одна попытка, на английском, — в большом, большом бассейне…

Никто не смеется.

— Оставь их, ты же видишь, они совсем бледные, призраки какие-то прямо.

— Вы призраки? — пытается по-английски пошутить кто-то из моряков.

Никто не смеется.

— Тогда где же она?

— Она вообще придет на помощь? Спустит трап?

— Да хватит трусить, никто нас не бросал, придет за нами твоя любимая.

— Не говори о ней так.

— Стойте, ребята, вы уверены, что мы поднимем шлюпку? Сколько здесь метров?

— Конечно. Привяжем тут и там, сверху потянем.

— А кто потянет-то?

— А я думал, что шлюпки придуманы для спасения, чтобы в море и оставаться, ну, когда корабль в огне или случилось кораблекрушение.

— Да? А если нас никто не заберет, мы будем искать необитаемый остров?

— Ты уже вообразил себя Робинзоном?

Смех.

— Лучше бы помалкивали да гребли, нам еще взбираться на корабль, силы нужны, она встретит нас, и мы продолжим работу с того места, на котором остановились.

— Пока что я ее не вижу.

— Может, она в воду спрыгнула.

— А может, забыла о нашем существовании.

— А вдруг с ней что-нибудь случилось?

— Что?

— Не знаю, что-нибудь заболело, женские штучки.

— Тебе обязательно все время быть придурком?

— Да ладно, я пытаюсь разрядить обстановку. Нет, ну правда, вдруг она поранилась на корабле пока была одна, мы все несем ответственность.

— Как она могла пораниться? У нее совсем не такая работа.

— Тебе перечислить все способы пораниться на корабле?

— Перечисли, так быстрее время пройдет.

— Прекратите и помогите мне повернуть.

— Мы слишком близко к кораблю, не надо выпендриваться.

— Я не выпендриваюсь, я пытаюсь совладать с волнами, мы же не хотим, чтобы все попадали в воду.

— Смелее, парни. Еще несколько метров.

— Они и впрямь побледнели. Дрожат от страха.

VIII

— Ну что? — спрашивает она. — Все благополучно добрались?

— Нас двадцать один человек.

— Вы имеете в виду, двадцать.

Молчание.

— Господа, — говорит она, — я была бы признательна и счастлива, если бы вы быстренько переоделись в форму и занялись работой: в плане не было этой маленькой паузы, и это не должно войти в привычку, у нас есть сроки, поэтому развлечения в сторону. Поймите: это было исключение, радостное переживание, праздник жизни, который мы затеяли спонтанно. Считайте, что я сделала вам подарок в благодарность за вашу работу, за преданность делу, это была награда за ваше серьезное отношение к труду. И не значит, что теперь отношения на борту будут более расслабленными или кто-то поменяется ролями. Разумеется, я бы предпочла, чтобы приключение осталось между нами, вы знаете, как быстро расходятся слухи. Не хотелось бы, чтобы люди говорили, будто у меня все позволено, будто я играю с жизнями членов экипажа, тем более это вовсе не так, я вам доверяю, спасибо, что вы соблюдаете правила безопасности, надеюсь, что никто не поранился, надеюсь… Я надеюсь, что вам понравилось.

Она бегло осматривает двадцать тел, видит, что морякам в полуобнаженном виде перед ней неловко, да так, что неловкость сразу прочитывается на лицах. Она знает, что могла бы, продолжая разговор, до бесконечности продлевать эту маленькую пытку, но останавливается, испытывает раздражение при виде гусиной кожи, посиневших губ, отведенных взоров.

Она вновь уходит на мостик, ждет, пока все займут свои места, чтобы завести двигатели. Те, кому надо отдохнуть, отдыхают. Другие возвращаются к своим экранам и цифрам. На кухни и в коридоры. Шум работающего оборудования и тепло заставляют забыть, что вокруг лишь вода.

И больше никто не произносит ни слова. Все сосредоточены, будто заново узнают правила навигации, будто резко вспоминают простые движения, которые ушли на периферию сознания. Это как встреча со старыми добрыми подружками. Включенные радары указывают на то, что корабль сдвинулся едва на несколько метров.

Она запомнит это положение судна. Склонившись над картой, где отметила безопасное относительно пересечения с другими кораблями место в Атлантике, она дивится неподвижности. Острый карандаш входит в бумагу и пронзает ее насквозь: вот эта точка, здесь они прыгнули, здесь выход, который надо сохранить в памяти.

В тишине старший помощник все ходит вокруг нее, не решается приблизиться, наконец откашливается, словно хочет что-то сказать. Она вновь чувствует раздражение.

— Ты хотел мне что-то сообщить?

— Да нет, — хрипит он, — просто занятно, что ты только что сказала, мол, нас двадцать, а я тоже думал, что двадцать, но несколько раз пересчитал, и получилось двадцать один, и я не знаю, где вкралась ошибка.

— Я тоже не знаю, — резко обрывает она, — главное, что никого не потеряли.

Теперь ей снова хочется, чтобы ее оставили в покое, одиночество и впрямь длилось недолго. После того, как она прошлась по каютам, надо было подвести окончательный итог, сделать выводы о команде, которую она собственноручно собрала, о ее силе и слабости. Она берет со стола стопку с личными делами и раскладывает перед собой папки.

Их слишком много. Она злится на себя за перебор. Обычно она куда более осмотрительна и строга. Она не забывает отделить документы тех, кто остался на берегу. И обычно она знает, кто где, в курсе распределения сил на корабле, ведь это она во главе всего, она знает вес каждого резервуара и располагает их в правильных местах, чтобы нигде не допустить ошибку. Говорят, что некоторые корабли раскалывались надвое посреди плавания из-за обычного математического просчета.

Неужели кто-то подложил на ее стол лишние бумаги и спутал карты? Обычно она ничего не запирает, но эту дверь — всегда. Дабы никто не смог посеять беспорядок на ее корабле, потому что ее судно единственное, что она по-настоящему знает и во что верит.

IX

В час трапезы все пунктуально собираются вместе, уставшие, приодетые. Моряки делятся последними корабельными новостями, говорят о дороге, обсуждают детали навигации, реже переходят на личные темы, связанные с жизнью на суше.

Она сидит на своем месте, и ее обслуживают первой — по законам иерархии, без которых она бы вполне обошлась. Болтуны чешут языками, словно хотят заполнить пространство тишины, скрепить кусочки времени между вчерашним и сегодняшним днями, не оставить ни единой бреши, которая напомнила бы о том, что произошло утром, что осталось незабываемым ощущением в их телах. Молчуны спокойно едят и не отвечают. Возможно, в своем воображении им хочется заново пережить прыжок и купание.

Сегодня она среди молчунов. Она смотрит на лица. Она хорошо знает офицеров. Ее неувязка — не их вина. Она встает и проходит мимо моряков, работающих на палубе и с приборами. У них не такой взгляд, как у офицеров, они перебивают друг друга, чтобы попросить передать хлеб или вставить шутку. Когда она входит к ним в столовую, все замолкают, хотя она часто прогуливается и наблюдает, чтобы убедиться, что все хорошо, чтобы немножко, насколько это возможно, стереть границу между двумя мирами, нижним и верхним, миром тех, кто потеет в полумраке, и тех, кто видит свет.

— Приятного аппетита, господа. Все ли хорошо?

Это дежурный вопрос, не требующий ответа. Она просто пользуется тишиной, чтобы всех просканировать, и тут же отыскивает новичка, которого не узнает, блондина, сидящего чуть поодаль от остальных. «Тот, кто смотрит на сцену из-за кулис», — такая мысль мелькает в ее голове, будто сейчас подходящий момент для созерцания и составления композиций.

Она обещает себе проверить, кто он такой, откуда взялся и чем тут занимается. Она пытается вспомнить его в воде, но все путается, слишком много людей. Она слегка улыбается, уходит. Не удивляется, слыша за спиной слова на иностранном языке и смех.

— Я проверила дела, все в порядке, — сообщает она старшему помощнику, присаживаясь рядом. — Их было двадцать один с самого начала, я просмотрела документы, ошибки быть не может.

Она сама не понимает, зачем врет: то ли играет в какую-то игру, то ли сама себе хочет задать жару, то ли ей кажется, что правильные слова выправят реальность, сделают ее верной и положат конец тревогам.

Они не опаздывали. Достаточно ускориться совсем немного, и в порт назначения корабль прибудет вовремя, как и всегда, пришвартуется на несколько дней, грузчики разберутся с товаром, принесут местных фруктов, сосчитают массу и вес, отдадут и заберут деньги, и, возможно, всю ночь будет раздаваться звук бренчащего металла.

Ей надо уладить привычные формальности, представить необходимые бумаги и свидетельства. Разные конфиденциальные документы о перевозимых товарах, возможной степени ущерба — экипаж об этом ни сном ни духом. Она собирает в одну папку данные о механике, экономике, тратах, контрактах, издержках. Она знает, что участвует в бессмысленном балете международного обмена, когда люди в порту получают деньги, покупают акции, в то время как другие по восемь часов в день обжигают лица горячим паром корабельных машин.

Она вспоминает, как ее приводит в чувство и возвращает к себе работа, как она любит цифры, принятие решений, подписание бумаг. Ей нравится, что движение корабля в некотором роде и ее заслуга. А затем она останавливает себя. Выгребает из кучи бумаг паспорта, медицинские страховки, весь административный мусор, предоставленный каждым моряком на борту.

Итак. Кто же ты, лишний человек? Блондин на общей картине, в самом углу. Напрасно она перерывает ящики стола, перебирает документы вновь и вновь, закрывшись в кабинете. Нет ни единой зацепки, ничего об этом двадцать первом. Если человек решил тайно переправиться куда-то, зачем ему появляться посреди путешествия за неделю до прибытия? Не проще ли было посидеть в чьей-то каюте и подождать еще несколько дней? Да и зачем кому-то обыкновенный европейский маршрут? Эльдорадо в него не входит.

Разбросанные на столе бумаги словно плавающие тела: абсолютный беспорядок и абсолютное ощущение непредвиденных последствий. Теперь она уверена, что дело в купании: что-то произошло, и она долго будет разгадывать загадку. Все радовались, все испытывали эйфорию. Ей тоже передался этот электрический заряд.

Если бы не лишний элемент, она чувствовала бы себя идеально, спокойно, властительницей морей, у которой все под контролем. Но этот лишний словно подножка, и теперь она будто споткнулась и вот-вот шлепнется на землю.

Ну кому удалось взойти на борт вместе с ее командой? У нее ни разу не возникало ни малейшего сомнения ни в одном из членов экипажа. Цифры созданы для того, чтобы на них опираться. Это все из-за усталости. Может, она просто потеряла документы моряка-блондина, принятого за лишнего человека? Может, она просто не была достаточно внимательной?

Она могла бы подать сигнал в порт, запросить больше информации об экипаже, об этом парне родом явно с Востока, с маленькими прозрачными глазами, которые она должна была заметить. Ее обязанность — точно знать, что он делает на борту ее корабля, тихо идущего по Атлантике.

Она складывает бумаги в ящик и резко задвигает его, затем запирает на ключ. Новая привычка.

Спустя час подписывания документов и составления отчетов она кладет руки на стол, это ее карта: вены — моря и реки, складочки — горы. Вот уже тридцать восемь лет она исследует эту карту своими острыми, подобно скалам, ногтями. Она вглядывается в кожу, впивается глазами в собственную плоть.

Сквозь пальцы она видит стол, мощную геологическую достопримечательность из бумаг. Копает глубже, хочет проникнуть в суть вещей, сквозь ковер, сквозь поверхность, которую топчут ботинки моряков и которую моют строго по протоколу раз в неделю. Затем она видит металл, разделяющий палубы, изолирующий, насколько возможно, офицеров от матросов, письменные столы от коек. Она пробирается сквозь корабль в пустые каюты, в ту, где спит уставший мужчина, проработавший ночь напролет. Ее глаза проникают в его плоть, пронзают его кровать, его разбросанную по полу одежду, металл под ковром, уже не таким ухоженным, не таким толстым, как в ее каюте, изрядно потрепанным. Она спускается ниже до адских машин, до труб с их жидкостями, паром, поршнями. На несколько секунд ее взгляд останавливается на экранах и рычагах, на суетящихся и потных рабочих в синей униформе. Она чувствует, как устали их ноги, но не останавливается на этом, вторгается в самые недра корабля.

Последний слой красновато-коричневый, чешуйки блестят, а под ним — огромное живое сердце, красная пульсирующая плоть, она бьется мощно, но беззвучно — вместе с корпусом судна. Она видит фонтан крови, который толкает корабль вперед, растекается по венам и артериям, голубым и багровым, создает течение, благодаря которому корабль плывет.

Вот чем был этот гул. Вот что шумело у нее под ногами, под кроватью все эти дни. Сердце, бьющееся под ее сердцем. Теперь она слышит его столь ясно, что немного взбудоражена. Чем быстрее идет корабль, тем быстрее бьется сердце. Это радость и ярость, рев и взрывы. Постоянное дыхание.

Она прислушивается к огромному телу. Хотя никогда не слушала свое.

Она ощущает свободу и эйфорию в море, в долгом скольжении. В порту ощущения совсем другие, там бесконечное верчение на одном месте, скрипы, стоны, обездвиженность, стесненность и бесконечные манипуляции. Словно лошадь привязали к столбу.

На самом деле корабль — дикий зверь, он возвращается в города поневоле, да и моряки сходят на сушу просто потому, что их там ждут, там их должны похоронить в знак победы суши над водой.

Она бы положила руки на бедра этого зверя, ощутила бы его жар, отдалась бы волнению и вибрации тела, влюбленная, свободная. Она разжимает кулаки и с открытыми ладонями покоряется движению корабля, ощущая тепло, почти жжение внизу живота.

X

У него прозрачные глаза. Это первое, что она замечает, открыв дверь кабинета, чтобы выйти на мостик. Прозрачные глаза окунаются в ее взгляд, прежде чем исчезнуть в коридоре. Ей не нравится их холодность, белизна тумана.

— Простите, — она немного повысила голос, обратившись к новоприбывшему молодому человеку. — Не могли бы вы напомнить, какая у вас должность? Мне кажется, мы впервые на одном рейсе. Вы давно в море?

В ответ он удивительным образом пожимает плечами, затем указывает на свой улыбающийся рот.

— Простите, вы немой?

Он снова пожимает плечами, медленно разворачивается и направляется по коридору к лестнице, ведущей вниз.

Она чувствует ужасную неловкость. Обычно все неуклюже произнесенные слова, все подобные моменты записываются в черный блокнот, который раз в год сжигается. А волшебные силы амнезии делают свое дело в голове.

Она бы хотела позвать старшего помощника. Чтобы он оказался рядом немедленно и был свидетелем сцены. Чтобы он мог все объяснить. Она бы прокричала его имя, чтобы он примчался с другого конца корабля. Но в этот час возле ее кабинета никого нет. Все на своих постах.

Она не понимает, надо ли ей следовать за бледным юношей, проявлять авторитарность, запугивать человека до тех пор, пока он не заговорит, или выпрямиться, вспомнить о достоинстве, не воспринимать как оскорбление момент неловкости, связанный с разницей культур и языков. Ведь не первый раз, моя старушка, что-то идет не так и ты не находишь верных слов. Да и пойди пойми молодежь, этих странных матросов, которые пускаются в плавание, чтобы выжить или по романтическим причинам, но понятия не имеют о навигации. Когда кто-то не знает кодексов твоего мира, моя старушка, и не хочет их знать, ты обламываешься о себя саму и свои предрассудки.

Она распрямляется, идет по коридору затаив дыхание, спокойно движется к мостику.

— Госпожа капитан, взгляните, что это?

Стоит ей оказаться на мостике, ее всегда зовут, она всегда нужна, словно способна решить любой вопрос. Несколько секунд требуется, чтобы понять, о чем говорит сигнальщик. Интересно, что он вообще заговорил. Она оценивает его четкое произношение, гнусавый голос.

— А что такое? Ты никогда не видел туман? — Она отвечает резко, потому что больше не хочет сюрпризов, не хочет ничего бояться, ни в чем сомневаться, ей надо, чтобы цифры и пейзажи совпадали.

— Я видел туман, — продолжает он, — но не здесь. И не так внезапно… Может, нам обогнуть?

— А что прогноз погоды?

— Там ничего. Чистое небо повсюду.

— Синоптики порой ошибаются. Идем дальше. Прямо.

Она чувствует, что матросу не по себе, и понимает, что утратила то ли контроль, то ли доверие, то ли уверенность. Но конкретно в этот момент ей не хочется вникать в страхи и суеверия каждого. На других маршрутах она проходит и через холодный туман, и сквозь бурю.

Она не заметила. Из кабинета в коридоре она час или два не выглядывала наружу и утратила контакт с главным: с океаном, с его состоянием, рельефом, цветовой гаммой. Наконец она раскрыла глаза, перестала концентрироваться на внутреннем мире и увидела, что горизонт стерт, целиком поглощен белыми облаками.

Она открывает металлическую дверь и выходит. Ощущение холодного металла в руке помогает справиться с собой. Надо почувствовать консистенцию этого тумана, его температуру. Кажется, она придумала себе суррогат купания.

Она каждой клеточкой ощущает пронизывающую сырость грозы. Кажется, что вокруг корабля вьется туча, а капитан пытается ловить ее растопыренными пальцами. Прямо сладкая вата с ярмарки, как будто сахарная, плотная: никто не заметит, так что она высовывает язык и пробует, детские рефлексы помогают, когда ничто не предвещает радостной развязки.

Чем дальше она от двери, тем сложнее дышать. Каждый вдох словно огромный глоток воды, но она прожила достаточно долго со вкусом соли на коже, чтобы не паниковать от внезапной встречи воздуха, неба и океана.

Она делает еще несколько шагов. Какой-то туман не выведет ее из равновесия, потому что она знает свой корабль слишком хорошо и могла бы пробежать из одного конца в другой с закрытыми глазами без малейшего риска потеряться.

Но в белизне есть что-то головокружительное, поэтому она протягивает руки и замедляет шаг. Не хватало, чтобы из-за качки она упала. Впрочем, вода удивительно спокойная.

Вокруг слышатся голоса: несколько человек вышли в проход. Они осторожны, продвигаются по двое, по трое, держатся под руки. Они ловят воздух руками, щупают туман, словно это первый снег, затем вытирают руки об себя. «Зачем им после этого мыться?» — странный вопрос вертится у нее в голове.

Многие остались внутри, так безопаснее. Они еще не сталкивались с непривычными погодными условиями на корабле, поэтому способны лишь пугаться и жаловаться. Сигнальщик помчался с мостика к невозмутимым радарам. Один из матросов только что проснулся на скамье после небольшого перерыва. Как удостовериться в том, что веки не слишком отяжелели? У тех, кто в рейсе впервые, перехватывает дыхание, но это происходит, как только корабль отплывает, как только погода или пейзажи перестают соответствовать внутренним ожиданиям. Опытные моряки восприняли туман как легкую задачу, требующую чуть большей концентрации. Они слишком расслабились.

«Словно простыня старого призрака», — еще одна странная мысль в голове, и внезапно она вспоминает какие-то из своих снов, от которых сердце заходится. В комнате ощущается чье-то незримое присутствие, шевелятся занавески, скрипит мебель, тень на подоконнике, неожиданный сквозняк — страшно. Она привыкла к этому сну и всегда пытается понять невидимую силу, ищет озарения, ведь некоторые сны вещие. Но ничего подобного, ни единой догадки о том, кто уронил книгу или передвинул кресло. Подсказок нет. Иногда кажется, будто ночью кто-то кладет руку ей на спину.

И теперь она в похожем состоянии ожидания: вероятно, стоит лучше изучить туман, чтобы увидеть какой-то знак, объяснение. Или надо протянуть руку, открыть раз и навсегда занавес, узнать, что за ним скрывается. Но все слепо и немо, и в глазах пощипывает, потому что они устают искать незнамо что в молочной дымке.

Под ногами вечно пульсирует, красное биение сердца под белой массой. Эта сила согревает металл.

Держись, зверь. Это просто небольшая задачка дня. Если ты мне доверяешь, все скоро вновь пойдет по плану.

Она говорит и вспоминает, что все еще капитан. Она не помнит, сколько простояла без движения, окутанная туманом. Голоса вокруг нее давно стихли, все вернулись к работе. Тем не менее она знает, что спокойствие и радость продлятся недолго, к любой красоте, от которой перехватывает дыхание, привыкаешь, любой восторг теряет вкус.

Она поворачивается, на ощупь открывает дверь. Снаружи назревает дикий страх, словно что-то может внезапно толкнуть ее, сбить с ног, схватить за горло и швырнуть в океан абсурда. Возвращаясь в реальность, она пересекает границу между туманом и нормальностью, снова находит на мостике место, где можно дышать.

Сигнальщик на своем посту, внимательно следит за концентрическими кругами на экране. Может, не так уж долго она отсутствовала.

— Что нам сообщают радары?

— Ничего. Сами взгляните. Мы одни посреди белой пустыни.

XI

— Капитан, есть какие-нибудь идеи?

Она не вздрагивает, услышав голос старшего помощника за спиной. Еще не услышав его, она почувствовала его приближение, она знала, что он появится и прояснит ее туманную голову.

— Я вижу только белый океан и небо… тоже белое.

— Диковинная хлопковая скатерть.

— Ты заметил? Не видно даже наших собственных резервуаров.

— Да. Экипаж волнуется. Туман здесь редкость.

Она поворачивается. Они давно знакомы, и ей нелегко ему сказать о волнении. Он взвешивал слова — собственные и чужие — и все-таки решился заговорить от имени экипажа. Его взгляд ничего не требует, но ждет ответа. Она с радостью пожала бы ему руку в благодарность за такт.

Она кивает в сторону карты, сама удивляется дырке, которую проткнула карандашом несколько часов назад.

— Я знаю, что все волнуются. Я обдумывала ситуацию. Никаких препятствий не видно, суши тоже. Вероятно, это резкое колебание температуры. Придется попробовать как-то адаптироваться к изменению климата. Придется потерпеть и держать ситуацию под контролем.

Прежде чем он успевает ответить, она продолжает, будто в голову внезапно приходит безобидная мысль:

— У нас на борту есть глухонемой моряк? Среди румын, поляков, новеньких? Тех, кто работает внизу. Такой блондин со странными глазами. Ты понимаешь, о ком я? — Она произносит эти слова тонким неуверенным голосом и сожалеет о своей интонации и о том, что говорит.

— Не думаю, — отвечает он, — я со всеми проводил индивидуальные собеседования перед отплытием. А что? Какие-то проблемы?

— Никаких. Просто размышляю.

— Но есть кое-что еще, капитан.

Она удивляется тому, как изменился его голос, и тому, что он назвал ее капитаном, подчеркнув серьезность происходящего, ведь в обычной жизни они обращаются друг к другу по имени, а на суше порой пересекаются где-нибудь в баре и вспоминают рейсы.

— Кажется, нам не удалось набрать нужную скорость. Мы всё проверили, технических проблем нет. И топлива, безусловно, достаточно, и никаких протечек.

— Ясно. — Она делает паузу, потому что в груди давит и ей не нравится это ощущение. — Продолжайте искать, в чем проблема, и держите меня в курсе.

— Мне надо немного передохнуть, — говорит сигнальщик после ухода старпома.

— Вы правы. Мне тоже пора. Я не заметила, что коллеги уже готовы к смене.

Она знает, что каюта ни от чего ее не защитит, даже от ее собственной жестокости. И все-таки она туда возвращается, умывает лицо. Ложится на пол, чтобы почувствовать пульс корабля.

Они умудрились потерять несколько узлов всего за пару часов. Туман отбрасывает их назад, словно любовник, который хочет расстаться. О нет, океан, неужели ты отвергнешь нас подобно самому предательскому берегу?

— Двигатели работают на полную мощность, ничего не помогает. Такое ощущение, что корабль сам решает, с какой скоростью плыть, — говорит старпом, прищуриваясь и усмехаясь. — Но ты же любишь сложности.

Она сделала усилие, чтобы улыбнуться.

Что ты с нами делаешь? Корабль-зверь, чего ты боишься? Что ты хочешь нам сказать? Что ты хочешь доказать? Тебя смущает туман? Или ты решил бороться за независимость, когда мы сделали остановку? Корабль-монстр, я надеюсь, это не бунт с твоей стороны, не психоз прямо посреди океана? Ты не чувствуешь такой же тяжести, как я?

Отвечай, зверь. Ты же видишь, я тебя слушаю. У тебя есть какая-то задняя мысль? Хочешь внезапно нырнуть, подобно киту, и утащить нас на дно морское?

Лежа на потрепанном коврике в своей каюте, она вглядывается в небо сквозь потолок, пытается узреть палящее солнце сквозь завесу тумана. За последние часы стало очень жарко, жарче, чем во время купания. Одной рукой она расстегивает рубашку, ищет, что бы такое полегче надеть, распускает волосы, чтобы прикрыть плечи. Она вдыхает воздух полной грудью и чувствует его плотность и сырость. Никакие кондиционеры, термостаты и воздуходувы, создающие иллюзию нормального климата, не могут противостоять тропическому пеклу и ледяным потокам. Снаружи не лучше: соленая вода, запах мазута, от которого скребет в горле. Надо было последовать их примеру: нырнуть, искупаться, проторить собственную дорожку, наполнить нос и рот морской водой раз и навсегда, очиститься от жира корабельных двигателей.

XII

За несколько часов они переходят от абстракции синего моря к конкретике собственной работы, каждый вспоминает резервные навыки, усвоенные за жизнь, наименования, технические уловки — все ради устранения поломки. И пока они прилагают усилия, сосредоточиваясь на электронике, на маршруте, на форме гаек, в голову приходят мысли о приключениях, о путешествиях, о пугающих штормах и бурях.

Они не могут отделаться от мыслей об Атлантике и Атлантиде, о загадочных треугольниках и кораблях-призраках, тем временем противоречия множатся.

— Ничего сверхъестественного. Все должно работать.

— Когда я был студентом, — взволнованно произнес один худой парень, — случился инцидент. Настоящая государственная тайна. Невозможно точно узнать, что именно произошло. Но корабль, который направлялся к Азорским островам, вдруг повернул на север к Ньюфаундленду. С теми, кто был на борту, связь не восстанавливалась. Целую неделю никто не знал, живы они или нет, остановились они где-то или разбились о рифы. Все сначала думали, что корабль захватили, экипаж взяли в заложники, но время шло, а выкуп не требовали, пиратами и не пахло. Я не знаю, пытались ли отправить им навстречу полицию, таможню. В общем, однажды корабль остановился, членов экипажа нашли, но никто не смог объяснить произошедшее. Случилось что-то, что сохранили в тайне, что-то, о чем лучше не ведать.

— Что обсуждаем?

— Ничего, еще один специалист по призракам нашелся.

— Смейтесь, смейтесь, но поломку пока никто так и не обнаружил.

— А есть еще одна история, — вдруг заговорил другой, — раз уж мы обсуждаем великие тайны и в сотый раз проверяем технические неполадки. Это история о корабле, на котором случился переворот: кто-то решил захватить власть, чтобы не попасть в пункт назначения, чтобы устроить псевдокораблекрушение и тихонько сбежать на другой континент с частью груза.

— Не рассчитывайте на меня в таких приключениях, учитывая то, что мы перевозим.

— А ты знаешь, что мы перевозим?

— Несложно догадаться. Какие-нибудь пошитые в Китае майки, литры колы, мебельные гарнитуры.

— Зерновые. Фрукты в холодильниках.

— Может, взрывоопасные вещества, ядерные батареи.

— А никто не знает историю отца нашей капитанши? Он в восьмидесятые плавал.

— Прекрати, это слухи, ничего не доказано.

— Это легенда, мой милый, с каких пор на кораблях запрещено рассказывать легенды?

— Ну расскажи, я ее не знаю.

— Это история о великом капитане, каких мало — он повидал весь мир; о том, как он преодолевал бури и проходил сквозь любой шторм, каждый моряк знает. Однажды приключилась легкая буря, а корабль направлялся в Южную Америку.

— Ты несешь какую-то чушь, но ладно, продолжай.

— Нет, нет, я уверяю тебя, это была Аргентина. В общем, плавание проходило удачно, корабль ожидали в Ла-Плате, собирались навстречу. И вдруг ничего. День, два, три, никаких новостей, контакт утерян, и ни одно судно не в состоянии обнаружить корабль там, где он вроде бы только что был. Все разволновались. Позвали водолазов, подмогу. И внезапно через неделю вновь поступает сигнал: корабль пришел. Просто опоздал. Но на неделю затерялся где-то в пространстве и времени.

— А что сказали моряки?

— Да ничего, они словно не заметили эту неделю и были очень удивлены тем, как все переполошились. Рассказывают, что капитан потом несколько лет молчал. Никто не знает, что он видел, но это что-то его глубоко изменило.

— Ну, мне кажется, такое легко проверить. На борту есть кое-кто, кому известно явно больше, чем нам.

— Так давай, спроси у нее.

— Оставьте ее в покое.

Наслушавшись историй, задавшись разными вопросами, моряки улыбнулись и продолжили работать. Они словно муравьи, которые делают свое дело совершенно независимо от происходящего. Они проверяют болты, смотрят, нет ли протечки в баках, переходят от электроники к ручной работе, доверяют лишь себе, поднимая или опуская рычаги, контролируют поршни в жаркой атмосфере ревущих двигателей. Они вспоминают все детали функционирования механизмов, гадают, нет ли где незаметной поломки, сбоя системы, о котором им когда-то рассказывали.

Четыре часа проходят в полной тишине, никогда еще члены экипажа не были так внимательны.

Они потеют, изумляясь тому, что цифры на экранах постоянно уменьшаются, они сознают, что при таком раскладе спустя несколько часов моторы заглохнут и корабль будет крошечной точкой посреди океана. Единственным горизонтом окажется белый туман. Никто этого не хочет.

Некоторые уже сердятся, что их заставляют искать мифическую поломку и не зовут на помощь, ведь сюда могли бы прибыть инженеры с новыми идеями и запчастями. Они продолжают искать, но безо всякой уверенности, ожидая момента, когда им скажут «стоп», «хватит», «буксировка», «спасаемся». Хочется поскорее доверить эту работу другим и наконец отдохнуть.

Но корабль продолжает идти. Все цело, просто движение замедляется, скорость невозможно контролировать. И о буре не может быть и речи, море нормальное, по этому поводу тоже не подашь сигнала тревоги.

Корабль спокойно рассекает волны, разгоняет стаи рыб, только теперь его урчание воспринимается иначе, он живой, а люди ему подчинены, это ясно.

— У нас есть контакт с сушей? Кто-то ответил на поданный рапорт?

— На какой рапорт?

— Ну она же писала отчет, докладывала о происходящем, она же на связи с начальством порта.

— Да, конечно.

— Так никто ничего не знает? Никто у нее не спросил? И вообще, где она? До сих пор сидит запершись в кабинете? Мне это не нравится.

— Спокойно! Она работает, думает, как и мы.

— Знаешь, когда мы плавали, — тихо произносит один из моряков, — мне на секунду показалось, что она уйдет без нас, бросит всех. Как рыбок в аквариуме. А теперь… — Он умолкает, боится, что его поднимут на смех, собирается с силами. — А теперь я боюсь, что она сделает что-нибудь. Сделает что-то плохое.

Вопреки ожиданиям, никому не хочется смеяться, никто даже не отвечает.

XIII

В кармане куртки у него камень. Бело-серая галька, которую он однажды подобрал на пляже. Он хотел вместе с сыном бросить камень в воду и показать, как идут круги, но внезапно остановился, когда мальчик увидел на горизонте красный корабль и сделался серьезным.

— А корабли всегда возвращаются?

— Ты хочешь знать, всегда ли я буду возвращаться из путешествий?

— Нет, я хочу знать, есть ли корабли, которые никогда не возвращаются.

— Да, раньше корабли иногда исчезали в море, они были не такие крепкие, как сейчас, не было связи, чтобы просигналить об опасности. Теперь корабли возвращаются. И гораздо быстрее. Я тебе уже показывал, какая бывает скорость.

Галька осталась в кармане как напоминание о нежданном волнении.

Старпом кладет гальку на стол и набирает в телефоне сообщение, которое улетит, когда они вновь окажутся недалеко от суши. Стирает. Набирает заново. Он знает, что каждое слово вызовет страх или гнев, если неправильно, неточно подобрать. Если сообщение придет не тогда, когда надо. Он знает, что пауза между двумя сообщениями вызовет ревность, муку в потемневших глазах жены. Что бы он ни сделал, ей будет плохо. Он пишет, что сегодня прикоснулся к безднам океана, что испытал головокружение, ныряя в открытое море, а затем — детскую радость во время купания. Он знает, что никому никогда не отправит это сообщение. Стирает. Он пишет о том, что погода ведет себя странно, что тут маленькое приключение, снова стирает. Никакого волнения. И никогда не использовать слово «приключение».

Сперва он отправлял фотографии горизонта, думал, что его страсть разделят, что виды корабля на воде — успокоят. Но что бы он ни писал, все было слишком эгоистично. Восхищение волной или солнцем сразу становилось предательством любви и брака, семьи, которая шесть месяцев в году должна жить без него.

Поэтому, как всегда, он не пишет ничего ни о корабле, ни о море, ни о тяжелом труде, ни о том, как за обедом обсуждали технические вопросы, ни о бокальчике вина на ночь перед сном. Он искусственно пытается говорить о любви, стараясь не повторяться, не писать то же, что и вчера, по-новому смотреть на мощное уникальное чувство. Но ничего не выходит. Он стирает. Спрашивает, как дела у малыша. Я люблю вас.

Когда он возвратится, попытается объяснить, как ему иногда страшно, что корабль не вернется, что он не узнает, кем является на самом деле, какая жизнь ему на самом деле по нутру. Он объяснит, что в море надо держаться за собственный разум, контролировать сознание больше, чем где-либо, что надо каждый день проверять свои мысли, как проверяешь широту, долготу, двигатель. Он объяснит, что ветра приносят радость, безумие, забытье.

Но он замолчит, произнеся первое же слово, взгляд жены заставит его молчать, потому что такие разговоры приводят к слезам, срывам, спазмам во всем теле, истерикам, голодовке. И тогда он займется долгосрочными проектами на суше, будет бегать по агентствам недвижимости, чинить садовую ограду, менять кухонную мебель, может, даже машину поменяет, без отдыха, просто в ожидании следующего отбытия.

Он попытается объяснить сыну, как он счастлив, как он любит ощущение власти над стихией, когда огромный корабль рассекает волны. Как он любит чувствовать, что больше не привязан ни к чему, ни к какой земле, что целыми днями можно ни с кем не общаться, потому что некого позвать. Хотя он волнуется за сына, волнуется, переживает, что может не оказаться рядом в сложный момент. Он расскажет сыну только хорошее, о работе приятной, такие вещи, которые говорят детям, чтобы не травмировать психику.

Он оставляет телефон рядом с галькой и билетом на метро, напоминающем о том, что однажды он покинул новенький дом ради студии в Париже. А спустя несколько дней вернулся, вновь приступил к своим обязанностям, повесил занавески, построил вторую стену, зарыл свое приключение где-то в саду.

Он позволил себе перевести дух, и теперь его занимает всеобщее волнение, сообщения по рациям.

Он пишет на листке бумаги «21» и мысленно перечисляет всех коллег. Но один образ его постоянно отвлекает, не дает сосредоточиться. Лицо, возникшее перед ним, когда он думал, что один в море и далеко от шлюпки. Спокойное лицо, серьезное, тот человек совсем не запыхался. Ненормально безмятежное для того купания лицо.

— Это твой первый рейс с ней?

Двое офицеров на палубе курят одну сигарету.

— О нет, я ее знаю с двадцатилетнего возраста. Отличная тетка. Трудяга. Ей было сложно сделать себе имя, не остаться просто дочерью знаменитого отца. Тем более он из ниоткуда, семья неизвестная. Сын рабочего, который однажды увидел море и вбил себе в голову, что будет рассекать волны. У него тоже были разные этапы, когда-то едва находил деньги на комнату в общежитии, а по ночам работал в баре. Исключительный случай. А она всегда хотела идти его дорогой. Никогда не отступала. Никогда не любила земную, как она выражается, жизнь.

— Ее отец до сих пор капитан?

— Нет. Его десять лет назад объявили негодным для этой службы. Никто точно не знает почему. Какая-то деменция, провалы в памяти, частые абсансные припадки.

— А история, которую о нем рассказывают, исчезновение на несколько дней — это правда?

— Есть и другая версия. Во время того путешествия корабль мог просто заблудиться.

Мужчины дрожат на ветру, словно ими овладел магический страх, запрещенный страх, и теперь надо искать способ утвердиться в своем позитивном настрое, успокоиться. Они представили волну, появившуюся из ниоткуда, целую стену воды, непредвиденное препятствие, которое рушит судьбы и топит корабли. Вместе они прожили кошмар каждого моряка, узрели темную надвигающуюся водяную массу высотой в несколько метров, которая опрокинет все на свете.

— А почему он несколько недель ничего не говорил? И почему его команда молчала?

— Честное слово, я понятия не имею.

После второй сигареты можно возвращаться, они редко столько говорят, однако оба двигаются медленно, видно, что хотят еще чем-то поделиться.

— Я спрашивал у тебя, хорошо ли ты ее знаешь, потому что слышал разное… Говорят, она изменилась. Говорят, она немного странная. Вот только что следила за моряком в коридоре, пыталась проникнуть в каюты.

— За каким моряком?

— За новичком.

В другой день они бы отпустили скабрезную шутку, но теперь ни одному из них не до смеха.

— Почему она следила? Если у нее есть вопросы, она могла просто вызвать его.

— Именно. Обычно она всегда придерживается протокола.

Сидя на кровати и прижав ноги к груди, она чувствует, как множатся подозрения, пока двое или трое мужчин, встретившихся на палубе, говорят на одном языке. Уверенность и доверие могут покрыться чешуей, как рыба, могут стать скользкими, уплыть.

Если бы она решила не выходить из каюты, оставить корабль на попечение ветру, все быстро смекнули бы, что не нуждаются в ней и могут управлять судном совершенно самостоятельно. Однако она не чувствует опасности, временный мятеж кажется ей сомнительным. Напротив, она была бы рада, если бы все эти мужчины собрались наконец с мыслями, перестали чего-то ждать от нее и придумали план действий.

Она знает, что команда сильная, что эта часть человечества тянется к прекрасному. Они хотят придумать нечто новое, снять с этого мира завесу.

Она вновь закрывает глаза и позволяет себе утонуть на полу.

Обычно она так себя не ведет, не бросает работу средь бела дня.

Она должна ходить, говорить, действовать: обычно у нее напряжена каждая мышца, обычно она на три шага впереди всех. Чтобы ее остановить, нужен призрак, невообразимый пейзаж, морское чудовище.

Вчера вечером она видела свет. Боль не могла остановить ее, падение не могло, все было стабильно и спокойно. В последних лучах солнца море выглядело болезненно красным, раненым, истекающим кровью после битвы. Вода казалась плотной, липкой.

Несколько минут она созерцала волны, затем протерла глаза.

Это было прямо перед ужином. Теперь она вспоминает, сидя на кровати, соединяет в голове ниточки событий. Как можно управлять кораблем, если не следить за настроением океана?

— В твое огромное сердце что-то вонзилось, корабль. Невидимый мощный гарпун. Это смерть. Пока я составляла отчеты и возилась с рутинными делами, ты купался в собственной крови.

XIV

Она собрала экипаж в офицерской каюте. Присутствуют не все, некоторые на постах. Когда глаза устали, а спины и плечи начали ломиться от боли, они сменили друг друга. Она благодарит команду за работу, убеждает в том, что отклонений от траектории нет и что, возможно, речь идет всего о нескольких часах задержки. Она говорит, что на связи со спасателями и с начальством, что все хорошо, хорошо. Она без запинки несет вздор, чтобы команда сохраняла спокойствие. Она шпарит так уверенно, так правильно формулирует, так четко объясняет, что не подкопаться, остается только верить. Завершая свою пламенную казенную речь, выстроенную по всем правилам безопасности, она ищет прозрачные глаза незнакомца, но не находит их.

Когда все расходятся, она остается один на один с помощником. В маленькой библиотеке наугад выбирает книгу. Пока говорит, механически перелистывает страницы. Ты читал? Про вулкан и потерю контроля.

Он не знает, что делать, поэтому внезапно подходит к ней и забирает книгу.

Это самый интимный момент в истории их отношений. Но она не вздрагивает, не отступает.

— Хочешь, я тебя сменю и свяжусь с портом? Займусь административной работой?

— Зачем?

— Потренируюсь. Мечтаю однажды оказаться на твоем месте, тоже в скором времени командовать на корабле.

Стоя в нескольких сантиметрах друг от друга, они с трудом, но улыбаются.

Он знает, что спасется, только если возьмет ситуацию в свои руки, возьмет на себя управление кораблем, нейтрализует спокойной работой ее ощутимое смятение.

Он осторожно кладет роман на полку, словно обезвреженную бомбу.

— Надо следить за тем, чего мы не знаем. Быть более упрямыми, чем корабль. Надо быть собой, железными людьми, гигантами. Твердыми и подвижными, готовыми к перемещениям и дискомфорту. Потому что таково наше призвание: море, километры на борту. Потому что так живется тем, кто отказался от твердой земли и проторенных дорожек. Нам кажется, что за пультом управления мы всё контролируем. Но от нас мало что зависит. Мы не можем просто так выбросить за борт того, кто нам не нравится. И мы не в силах предвидеть, что натолкнемся в тумане на скалу.

— Мне казалось, радары точные.

— Это фикция.

— Серьезно. Парни волнуются. Они не понимают, что ты пыталась до них донести. Что мы в отчаянии?

— В отчаянии? В каком отчаянии? Где ты видишь отчаяние? Мы найдем причину снижения скорости и будем в порту через три дня. Я не хочу провести путешествие, обсуждая странную скорость или незапланированное купание.

Они еще не знают, что эта точка, этот твердый голос восприняты снаружи как знак, и туман начинает рассеиваться. Державший их за горло ужас ослабляет хватку.

Чем ближе к тропикам, тем сильнее бьют солнечные лучи и тем быстрее заходит солнце. Вскоре совсем стемнеет, и этот день станет тягостным воспоминанием, мрачным — поскорее бы забыть, уткнувшись в судовой журнал.

Я, нижеподписавшаяся, капитан, дочь капитана, командующая судном первого класса, стоящая во главе корабля, который плывет сам по себе, принадлежит навигационной компании тех, кто плавает, не задаваясь лишними вопросами, тех, чей офис расположен в большом отвратительном городе, и должен прибыть в порт другого мерзкого городка поменьше, сообщаю, что снялась с якоря в Сен-Назере четного числа XXI века и направлялась к Антильским островам, не зная, что они движутся; корабль был в хорошем состоянии, прошел все необходимые проверки, оснащен как подобает, перед отплытием его осмотрели и засвидетельствовали исправность каждого механизма и прибора, оценили непроницаемость, закрытые краны: экипаж из двадцати мужчин и одной женщины; затем вдруг мужчин стало на одного больше, и этого никто объяснить не в состоянии. Женщина на корабле не рожала и рожать никогда в жизни не хочет. На судне 150 000 тонн запасов пропитания в цветных контейнерах — мои любимые голубые, они красиво смотрятся в сумерках. Глубина погружения при отплытии была 18,30 м сзади и 15,60 м спереди.

Мы покинули порт в 22:40 по местному времени с помощью лоцмана и четырех буксировщиков. Радар не выявил никаких отклонений от нормы. Плавание проходит легко, видимость на 10 миль, скорость 12,5 узла. Внезапно у экипажа появляется светлая мысль, всем хочется глотнуть сладкого воздуха свободы. Потому меры предосторожности соблюдены, в 9:45 скорость сброшена, сознание профессионалов на борту ясное, запланирована остановка, маневрирование предусмотрено, однако все члены экипажа отсутствуют, заняты купанием, фонари и сигнальная система работают, радары дезактивированы.

С этого момента констатируется тотальная автономизация корабля, который при всех усилиях команды отказывается набирать заданную скорость. В дисциплинарную книгу записан факт серьезной ошибки. Корабль, впрочем, этот документ не подписал. Мы размышляем над тем, как можно уладить дело, хотя происходящее нас крайне забавляет.

С этого момента мною лично принято решение не обращать внимания на дисциплинарную книгу, невзирая на знание о возможном наказании. Больше я не стану писать отчетов для порта назначения. И не буду рассказывать о том, как мне хочется нырнуть в белый туман, закрывший горизонт, и проспать сто лет.

Я подтверждаю достоверность и точность этого рапорта, оставляю за собой право его дописывать и видоизменять и везу для канцелярии торгового суда Гавра в целости и сохранности.

Штемпель, подпись, штемпель, штемпель. Спутниковая ежедневная передача данных — наша опора.

Из иллюминатора она наблюдает, как солнце прорезывает туман и лучи купаются в воде, в прекрасной оранжевой вертикали из тумана и света. Охровые фрагменты моря похожи на ранки, но, к счастью, не на серьезные ранения. Она надеется, что завтра волны вновь сделаются синими.

Позже случается кое-что загадочное, внезапное, почти божественное: на корабль обрушивается вечерний ливень. Тропический ливень. Стена дождя между двумя полями тумана.

В сотый раз она проверяет прогноз погоды. А не являются ли погодные условия частью божественного плана, несмотря на то что обычно моряки боятся других вещей? Однако прогноз погоды словно игнорирует ту часть океана, которую они пересекают. И тем не менее у нее чувство, будто уровень влажности начинает соответствовать месту и сезону. Судя по всему, через несколько часов туман рассосется.

Полгода назад именно под дождем она просила свои глаза быть радарами (хоть и находилась на суше), а ноги — легко ступающими по лужам. Она сама не знала, с чего начать поиски. На променаде, созданном исключительно для того, чтобы вселять в людей уверенность, — беседки и продавцы мороженого летом, постоянный присмотр дизайнеров и садовников за кустами и несколько экзотичными для тех краев цветами — все становилось враждебным, когда лил дождь. В луже валялась разорванная афиша цирка, машины тормозили, теряя управление. «Вот что я тут не переношу, — подумала она, — моменты, когда пейзаж подводит». Однако она продолжала бежать, невзирая на тяжесть в ногах, и звала отца.

Он вышел на час раньше; она бывала у него все чаще и чаще, хотя ему не нравилось, что кто-то за ним приглядывает, тем более дочь, которая должна идти своей дорогой в поисках своих приключений.

Отдавал ли он себе отчет в том, что она приезжала ради него и что они были отцом и дочерью?

Она видела, что буря не прекращается, у нее началась паника — с тех пор, как он перестал разговаривать, она частенько поддавалась панике. Не будучи матерью, она могла лишь предположить, что это та тревога, когда год за годом встаешь ночью, чтобы послушать дыхание или поправить одеяло, всегда держишь ухо востро и караулишь чудищ.

Ведомая интуицией, она пришла к порту, где стояли яхты и где он просиживал часами с тех пор, как перестал выходить в море. Как она и боялась, начался настоящий потоп, камни несло вместе с водой, один неверный шаг — и пропадешь в темных водах где-то между зимующих звезд.

Наконец она заметила направляющийся к ней силуэт: человек шел прямо, не шатаясь, словно литры дождя были ее собственным видением; она всегда умела заливать, с самого детства, говорил отец.

Она замедлила шаг, ощутила соприкосновение с ледяной водой.

Здесь и сейчас она выходит на палубу, надеясь зажечь сигарету, — вода почти горячая, даже на шее и на голове.

Она больше не вспоминала о том беге в Тулоне. Она очистила память от длительного момента сомнения: там, в луже, когда она вытирала лицо рукавом и думала, надо ли подойти к отцу, взять его под руки и тихонечко отвести домой или просто следить за ним издалека, чтобы он чувствовал независимость, а потом протянуть сухую одежду, ведь он уже забудет, что промок.

Она не помнила о прогулке возле порта и о том, что после этого его здоровье стало постепенно ухудшаться, — больше он дом не покидал. О следующих месяцах она думала словно о ледяных айсбергах, которые могут в любой момент разрушить судно, она вспоминала, кем они были раньше: отцом и дочерью, чьей легкости общения позавидуешь. Они угадывали мысли друг друга без слов, всегда знали, что делать.

Она растирает руки под горячим дождем, будто успокаивает себя: давай, старушка.

Закрыв мостик, она направляется за полотенцем и долго вытирает лицо. Мягкость прикосновения полотенца, которым она вытирает и шею, и руки, запах теплого дождя постепенно приводят ее в чувства.

Вот за что мы держимся.

В то же время в другой части корабля моряк, бежавший в укрытие от дождя, споткнулся о лежащего на полу человека. Он схватился за парапет и закричал.

Но парень на полу живой, он невозмутимо хлопает глазами и смотрит на капли дождя у себя на лице.

— Господи, что ты здесь делаешь? Ты совсем сошел с ума? Ты ранен? Почему ты здесь?

Лежащий пожимает плечами и улыбается, всей грудью вдыхает теплый дождь, попадающий в ноздри.

— Я чуть не убился, ты лежишь прямо посреди прохода, ты понимаешь меня? Ты — не лежи здесь, ты — работать, как и все остальные, ты — понимать, что мы уже достаточно в дерьме? И кто ты вообще такой? Мы знакомы? What is your name?

Не дождавшись ответа, моряк в ярости сжимает кулаки и обещает, что в следующий раз не станет прикрывать парня с таким ухоженным лицом, будто он никогда в жизни не работал, что в следующий раз он напишет жалобу о том, что некто распластался посреди прохода и представляет опасность для окружающих. Но это потом, позже, когда не надо будет бегать по кораблю в поисках поломки там и сям. Это когда наступят спокойные времена.

Когда ему будет не так страшно.

XV

Пока все готовятся к ужину, она решает спуститься вниз, чтобы успокоить тех, кто не слышал ее речи в офицерской каюте, чтобы показать свое участие, чтобы узнать, как люди справляются с огнем и мазутом. Она облачается в голубое, как и все моряки, надевает защитные очки и направляется в котельную.

Она приветствует каждого, кто ей встречается, из-за шума, конечно, не может произнести длинную речь, надеется, что хватит улыбки, доказательной, так сказать, улыбки, спокойного незамутненного взгляда, в котором столько силы, столько способности принимать верные решения.

— Капитан, мы, возможно, нашли неисправность, — кричит ей в ухо старший механик. — Надо еще проверить, но, кажется, все дело в насосе, он работает медленнее, чем надо. Придется его демонтировать, чтобы проверить, где заклинило, и полностью прочистить, но для этого нужно на несколько дней остановиться в каком-нибудь порту.

— А до пункта назначения мы так дотянем? — спрашивает она.

— Сложно сказать, — кричит он, — что-то может внезапно выйти из строя, и все вообще перестанет работать.

Значит, насос. Большое красное сердце. Гигантский кусок плоти устал качать всю эту кровь и всех держать на плаву. Или устал идти вперед в тумане, под горячим ливнем. Или испытывать величайшее равнодушие и кровоточить.

Как тебе помочь, зверь? Как дать тебе отдых? Как понять твою логику, логику бесконечно пульсирующей машины? Как вести себя, чтобы ты нас принял? Ведь мы всего лишь паразиты, которые изо всех сил и даже веря самим себе делают вид, что разбираются в своих цветных бумажках и знают, куда ты нас приведешь.

— Продолжим. Когда мы выйдем из тумана, сможем снова заглушить двигатели и приступить к починке.

— Хорошо, капитан. А вдруг что-то сломается раньше?

— Я беру ответственность на себя.

— Не хочу вас оскорбить, но я разбираюсь в двигателях…

— Этот двигатель я тоже знаю, поверьте, я узнаю́ его все лучше и лучше.

Когда закончится дождь, с текущим днем хоть что-то да прояснится. Мысли войдут в равновесие. Но она не станет терять время и объяснять экипажу. Она все знает, этого достаточно. И достаточно чувствовать, как корабль рассекает волны, как бьется дождь в стекла, с каким спокойствием все принялись за работу. Медлительность сменилась любопытством. Тихое продвижение к следующему открытию. Достаточно знать, что облако, по крайней мере, скрыло их из виду для всех. Оно помогло отсрочить следующее прибытие и отбытие, и возвращение, и отплытие, и это абсурдное движение туда-сюда вплоть до того дня, когда на море придется смотреть со скамейки на пляже.

Мокрая от пота в своей голубой форме, она переходит от поста к посту, отвечает еще на какие-то вопросы, рассказывает о новых твердых решениях. Она рассматривает предметы, гигантские ключи, захваты для баков. Она сознаёт что-то глобальное, сама того не зная, логику машины, тут же забывает ее. Это, однако, так же прекрасно, как закон ветра в парусах.

Ей кажется, что она немного успокоила рабочих и сделала неисправность не такой фатальной. Она видит, что каждый работает более уверенно. Обстановка разряжается.

Она не знает, как во время перекура оказалась в котельной, кажется, какого-то инструмента не хватало, его пошли искать внизу, и теперь она одна среди двигателей при температуре раскаленной кузницы. Она снова ложится и прикладывает ухо к земле, чтобы послушать. Она ищет диссонанс, лишний удар сердца. Но пульс зверя бьется по-прежнему: спокойная барабанная дробь, мощная. Поэтому она кладет руку на пол и улыбается.

На суше такое чувство бывает, когда обнимаешь за шею лошадь и вздыхаешь вместе с ней. Ожидание того, что зародится доверие, немая связь, которую хочется принять за верность, что-то вечное, хотя мы знаем: каждый день все надо начинать заново.

Приручить кита куда сложнее, моя старушка.

Закрой глаза. Ты не несешь ответственности за все сердца, которые вокруг тебя бьются. Посмотри, как лошадка хорошо справляется, она сильнее всех стихий, течений. Прислушайся к сердцам живых людей, к их насосам, это наша общая батукада. Прислушайся к тому, как каждый человек, сам о том не ведая, барахтается в собственном океане, каждый в своем. Какая жизнь у тебя на корабле, моя старушка, какая жизнь! Ты можешь гордиться.

И пока она лежит в мазуте, прижавшись щекой к чему-то металлическому, в своей голубой форме, которая ей немножко велика, она чувствует себя легкой и более воздушной, чем когда-либо, свободной телом и духом, убежденной в том, что ничего плохого не произойдет, раз она принимает верные решения, и сердце корабля будет биться в унисон с ее собственным так долго, как она пожелает.

— На этом корабле творится много странного.

Она не поднимает голову, но точно знает, кто это произнес. В нескольких метрах от нее стоит молодой блондин.

— Вы так говорите, потому что я на полу?

— Не только.

Она не поднимается. Достаточно ощутить его присутствие, вообразить, как он держится за перила, как осматривается, как не заходит, а стоит на пороге, словно за кадром.

Она надеется, что, если не шелохнется, он замолчит. Ей не нужны его мнение, диагностика и доверие. Она слушает его дыхание, оно тоже будто эхо корабля. Она пытается абстрагироваться, но не может. Он молчит. Затем почти приятным (если не видеть прозрачных глаз) голосом продолжает:

— Корабль сбился с пути и сам не знает, почему плывет.

— Вы хотите сказать «куда плывет»?

— Нет, я хочу сказать «почему он плывет».

— У меня все схвачено. Я опытная.

Он не дает ей договорить:

— Нет. Ни у кого нет опыта в ситуациях такого рода.

Она ждет, что он что-то добавит, но он этого не делает. А может, слова затерялись в общем шуме.

Единственное, что она хотела бы ему сказать, пока он не ушел: «У вас нет сердца». Почему-то она уверена, что раскусила его. Но реплика отдает абсурдным пафосом, поэтому она сдерживается и проглатывает безумные слова. Еще одна фраза для черного дневника.

Она не слышит его сердце, но узнает скрип подошв, значит, его тело пока здесь. Он по-дурацки скрипит и уходит. Дверь захлопывается чересчур резко, и капитан уже не в силах вернуть былое состояние. Поэтому закрывает глаза и медленно готовится встать, хотя кит урчанием напоминает о себе, а морские глубины зовут во тьму.

— Капитан, все хорошо?

Над ней кто-то склонился, она узнает старпома, улыбается; он быстро помогает ей подняться, удостовериться, что она не ранена.

— Спасибо, все нормально, просто жарко, я к этому не привыкла в отличие от механиков. Все хорошо, все очень хорошо. Я обопрусь на тебя, надо выпить воды наверху и подышать воздухом.

— Тебе надо отдохнуть. Длинный выдался день.

XVI

Море успокаивается, когда приносишь жертву. Так делали, чтобы солдаты не сошли с ума, чтобы ветер дул в нужном направлении. Маленьких девочек приводили к алтарю. Как домашнюю скотину. Считалось, что боги смилостивятся, если принести в жертву девочку, одетую в белое, девочку с длинными волосами и кружевным бельем, да-да, считалось, что ветра смилостивятся и можно будет спокойно воевать и ходить в море. Она читала об этом в трагедиях, когда была школьницей. Правда, не понимала, какая связь между девочкой с материка и моряками, застрявшими в океане. Не понимала, что все решается насилием и человеческими жертвами. Она представляла себя Ифигенией, которая рвет цепи, поднимается на борт корабля, а вовсе не к алтарю, начинает работать на судне, помогать экипажу, ведет всех к победе, если, конечно, победа кому-то нужна, или к разуму, смиряющему гнев.

Теперь ее собственный корабль отказывается идти вперед, хотя на природу грешить не стоит, и все ветра, боги, волны покорены и давным-давно покорны. В итоге корабль движется вперед, пересекая самый крошечный океан…

Придется ли приносить жертву, корабль? Что надо бросить в воду? Как заслужить милость?

Может быть, стоило просто подождать, постоять неподвижно, каждому в своей луже, чтобы не случилось войны, чтобы Ифигения состарилась в безвестности и скуке?

Сейчас темная ночь, ни одной звезды. Луны не видно. Ничего. Сплошные облака. Темная ночь над темной водой, которая даже не помнит, что шел дождь, и приходится довольствоваться электрическим светом. Кто-то в этом желтом свете играет в карты, кто-то кемарит, надвинув на лоб рабочую фуражку, кто-то пьет, смеется, сжимает зубы. В полной темноте никто не хочет выключать свет. Даже свернувшиеся на койках моряки, даже уставившиеся в какой-нибудь фильм члены экипажа, даже люди в полудреме во время качки — все хотят света.

Словно все спрятались в маленькой сказочной хижине на опушке леса. А сама опушка находится в раковине, которая живет в море. Ветер ли, дождь ли, мрачнеют ли бескрайние леса, чернеет ли грозный океан, пока светит желтый свет, внутри всегда будет магия домашнего очага, чувство безопасности и спокойствие. Она всегда думала, что нужна буря, чтобы оценить каюту, раскачиваемую ветрами, чтобы ощутить себя в коконе. Но темная тихая ночь и ливень, сквозь который не видны маяки, тоже хороши.

Стоя на мостике, она позволяет морю себя укачивать. Она следит за положением корабля, каждые двадцать минут ставит крестик на своей карте с дыркой от карандаша. Цель все ближе. Но корабль замедляется. И пока изменений нет.

Она все время общается со старшим механиком, который тоже абсолютно не хочет идти спать, следит за приборами и двигателем, ему уже не скрыть волнение.

— Капитан, такое ощущение, что насос исправляется, что он играет… не принимайте меня за сумасшедшего, но он словно играет собственную музыку. Капитан, вы понимаете?

— Я не считаю вас сумасшедшим.

— Это постоянный ритм, который время от времени варьируется. Удивительно, но движение приходит в норму. Если бы это была поломка, движение бы прекратилось. А тут мы внезапно стали плыть быстрее. Внезапно. Еще немного, и скорость стала бы прежней. Но мы вдруг опять замедлились. Словно корабль заснул.

— У меня те же ощущения.

— Капитан, мне кажется, это не связано с механикой, все работает, насос работает. Точно работает.

— Я верю.

— Может, это какой-то мощный сбой в электронике. Мы перешли на ручное управление, но что-то мешает. Как будто… Вы слышали историю о двух искусственных разумах, которые общались друг с другом на языке, непонятном обычным людям?

— Нет, расскажите.

Тишина. Они обмениваются улыбками. Он откашливается.

— Недавно два компьютера обменялись информацией, которую люди не смогли расшифровать. Другие компьютеры тоже. Информация была закодирована. И никто не знает, что один компьютер передал другому. Тут много интерпретаций…

— А что, если… Нет, ничего.

— Если что? Скажите, капитан.

— Вы не думаете, что наш корабль стал чем-то автономным, личностью в каком-то смысле?

Вновь тишина. Обе стороны взвешивают свои слова.

— Думаю, капитан, это романтическое представление о корабле. Все-таки мне ближе идея сбоя в системе после непредвиденной утренней остановки.

Она пытается унять возбуждение, внезапную страсть, рожденную из ниоткуда, возможно из рассказов об искусственном разуме, страсть к кораблю, его железной логике, независимости, которую ничем не обуздать. Она смеется и так выражает любовь ко всему необъяснимому, ко всему, что творит свою собственную поэзию и неподвластно контролю, и плевать, если это путь к страданиям, плевать, даже если это путь к смерти.

Когда ее отец вернулся из последнего рейса — и это воспоминание очень далекое, еще до пробежки под дождем, — он перестал разговаривать. Что-то он, конечно, говорил, но сугубо лаконично, лишь бы от него отвязались.

В семье это молчание, эту форму немоты и отделения себя от других не приняли. Деменцию диагностировали быстро, но для нее речь шла совсем об ином: тишину надо уметь слушать, не принимая ее за презрение. Естественно, ее ситуация с отцом тоже ранила, особенно то, что он не поделился чем-то сущностно важным, не касающимся обитателей суши. Но ведь ее это могло очень даже касаться, она была дочерью моряка, подмастерьем офицера, она только училась понимать, какая тревога охватывает людей, когда они перестают видеть землю. Она пыталась найти подходящий момент, подолгу гуляла с отцом у воды, затем подальше, она ждала, пока истина выйдет наружу, на сушу. Он упорно молчал. Горечь постепенно уступила место сопереживанию, уважению к секретам старика.

Она продолжала двигаться вперед и предчувствовать то, что не могла объяснить, и спустя несколько недель между ней и капитаном без корабля возникла невидимая связь. Интуиция подсказывала, что невысказанное связано с лицом смерти, которое живому человеку видеть не следует, а отец повидал. Это объясняло его поведение гораздо лучше, чем все диагнозы и МРТ. Она вспоминала, как в детстве ее впечатлила «Одиссея». Затерянный в морях Одиссей случайно приближается к царству смерти, может туда проникнуть. Он встречает недавно пропавших моряков, товарищей, о чьей гибели не подозревал, и наконец — тут на глазах наворачиваются слезы — свою мать. Он единственный, кому выпала возможность поговорить с ней в последний раз. Может, ее отец тоже нашел секретную дорогу Одиссея, но не смог полностью вернуться назад и завис где-то между мирами, и ему уже безразлично, гулять ли под дождем или часами до смерти вглядываться в стену.

Когда она ночью вышла подышать, помощник склонился над картой. Он отлично знает маршрут и понимает, как добраться побыстрее. На этой дороге каждый день пересекаются десятки торговых кораблей. Там обмениваются грузом с разных берегов Атлантики, металлическими ящиками, там решаются коммерческие вопросы. Эта дорога подобна сети. Задаются ли каждый день другие моряки вопросами: как выпутаться? Как не попасть в ловушку? Как прожить в море, ничего больше не продавая и не покупая? Возможно, они просто не отдают себе отчета в собственных тревогах. Ведь ритм замедляется. И причины нет. И цель все более смутная.

Он крутит в кармане гладкую гальку, затем кладет ее на карту в нескольких сантиметрах от карандашной дырки. Получается необитаемый остров посреди Атлантики. Круглый остров, утешительный остров. Это карманный остров, но зато новый, круглый, серый, в воображении можно наполнить его чем угодно, разукрасить. Старпом убирает камень со стола и рисует линию, которая никак не соотносится с маршрутом. Затем рисует еще один остров с горами, пляжем, лесами, остров, обдуваемый ветрами.

От места купания, отмеченного дыркой на карте, до этой новой вымышленной земли всего несколько часов. Гавань, думает он, гавань, которую они могут увидеть уже на рассвете.

Вокруг он рисует туман, но уже гораздо менее густой, рассеивающийся. Всего лишь небольшая завеса перед неминуемым появлением суши. Красивый получается план: фантик с изображением земли, придуманной специально для коллег, чтобы они порадовались.

И они не будут строить там домов и что-то воздвигать. Просто побудут немного.

Еще он рисует крошечный корабль, развернутый точно по направлению к этому новому берегу, вместо названия — большой открытый глаз с тонкими ресницами и прозрачными зрачками.

Закончив рисунок, он берет резинку и собирается все стереть, оставить карту картой, план планом, неукоснительным, четким, нерушимым. Затем передумывает. Сохраняет на бумаге свой маленький шаловливый вклад в путешествие.

XVII

Раньше, когда не хотела, чтобы ее нашли, она тоже здесь пряталась. Теперь она умеет прятаться в себе самой, хотя с виду и не скажешь, будто она спряталась. Она толкает дверь темной комнаты — спортзала, куда никто особо не ходит, на полу лежат гантели и спортивная одежда. Пахнет по́том — как всегда.

Она решила, что если на корабле кто-то прячется, то только в спортзале.

— Есть здесь кто-нибудь? Вы спите здесь? Я знаю, что вы здесь, слышу ваше дыхание.

Это неправда. Она слышит лишь свое сердце, и никакое другое биение не раздается в ответ. Хотя он, конечно, может где-то скорчившись лежать, не отбрасывая даже тени, тихо, мирно, в ожидании прибытия в порт, дабы положить конец этой абсурдной ситуации.

— Вам нужны Антильские острова? Вы тайно перебираетесь на Антильские острова? Обычно плывут в другую сторону. Знаете, из порта будет не так просто выбраться. Пока что вам везло. Очень везло. Наверное, я была не в себе, раз допустила такое.

Она не двигается с места. Не включает свет. Она не делает и шага по направлению к темной массе, которая может оказаться всего лишь горой брезента или снастей.

— Я умею слышать то, что мало кто слышит, я чувствую дыхание, о котором и не подозревают. Это семейная привычка. Но вы играете еще лучше меня. Просто надо было внимательнее следить за ботинками.

Ничто не дрогнуло в ответ, раздалось лишь странное эхо ее собственного голоса.

— Вы тоже человек моря? Вы понимаете, что я имею в виду. Я не о профессии и не о карьере. О другом. Думаю, вы человек моря. Отвергнутый землей.

По-прежнему ни звука. Ночь наготове: выпит последний бокал, почти досмотрен фильм, принят душ, выкурена сигарета, ее дым на секунду-другую скроет настойчивое сияние звезд. Она, однако, продолжает говорить со стеной, доверяет интуиции и кораблю.

— Вы не можете здесь оставаться. Займите какую-нибудь свободную каюту на нижней палубе, я разрешу вашу ситуацию. Да. Так я и поступлю, и этот день, и эта ночь завершатся красиво: я сяду за компьютер, тот самый, что несколько часов в день держит нас на связи с миром, и все решу. Я отправлю посылку и подпишу бумаги, я сознательно воспользуюсь своей властью, и это будет большое облегчение, я все устрою, мы высадимся в Гваделупе, как предполагали, сменим корабль, если на нашем система дала сбой, и часов двадцать проспим на суше в отеле, где мое тело будет продолжать чувствовать качку, а затем вновь отправимся в путь. Оставшиеся годы я посвящу исполнению миссии. У вас есть документы? Я оформлю на вас досье. У вас ведь должна быть фотография. И мы как-нибудь разберемся с медицинской справкой и свидетельством о рождении. Достаточно паспорта. Дадите? Он наверняка где-то на дне чемодана. Паспорт всегда с собой.

Ну. Соглашайтесь.

Я знаю, что вы не в каюте, я проверила имена и лица каждого. Поднимайтесь.

Разумеется, она могла бы сказать стене больше, какое уж тут стеснение, интуиция сильнее ее самой, интуиция столь точна, что она даже не называет ее интуицией, а классифицирует иначе, как нечто, в чем она уверена, но что не совсем вызрело в ее сознании. Мир недостаточно созрел, чтобы угнаться за ее сознанием.

— Мы ведь знакомы, не так ли? Мы встречались? Я не знаю, где и когда, чувствую себя как-то странно, но я вспомню. Да, с минуты на минуту я что-то пойму, оно пронзит ночь и ударит мне в лицо подобно самой сильной волне. Именно так все должно происходить? Едва уловимая деталь, запах, цвет, качество тишины, и я внезапно пойму, я узнаю, кто вы и что делаете на корабле. Я жду. Мозаика должна сложиться, осталась одна деталь, и картинка готова. Какое облегчение наступит, когда я вспомню ваше лицо. Если вы появитесь, я уверена, что узнаю вас и вспомню.

Обычно ей помогают имена, фамилии, алфавит, буквы, но сейчас у нее нет ничего, чтобы вспомнить лицо, у нее нет ни малейшей зацепки. Напрасно она гордится своей терпеливостью, умением расшифровывать и угадывать изменения в атмосфере, в последние месяцы загадки то и дело оставались неразгаданными.

— Чем старше я становлюсь, тем чаще упускаю какие-то вещи, они ускользают сквозь пальцы.

До самого конца она в своем морском замке ждала какого-то знака. Даже не объяснения, а хотя бы утешения. Жеста, обращенного к ней перед смертью.

И возможно, тишина и была ответом. Способом заставить ее обойтись без утверждений. Ей придется продолжить рейс без ответа и без ответа вести корабль с его гигантским тяжелым сердцем вперед.

За три недели до отплытия, когда она навещала отца, у него во дворе стояла маленькая голубая машина. Она узнала автомобиль медбрата, но он обычно приезжал гораздо раньше. Почему он все еще был там, а не уехал, оставив ей, как обычно, инструкции, указания и записку о следующем визите на бланке?

Почему он стоял на пороге с белым лицом?

Она шла по двору, а медбрат застыл в дверях, словно в кадре фильма, который уже разыгрывался в ее голове, потому что она понимала, что означает его присутствие, и уже пыталась самой себе рассказать, как все произошло, по какой причине, каким образом — она начала пытаться уже в тот момент, когда увидела голубую машину и бледное лицо.

— Вы бледны как смерть.

Глаза медбрата казались ей слишком живыми, свет слишком ярким, и что-то в этой сцене не клеилось, может быть, детские крики в нескольких улицах от дома, может, открытый мусорный бак, а может, просто незнакомый человек в доме, который прислонился к дверному наличнику и выглядел таким невозмутимым.

— Я знаю, что вы хотите мне сказать. Дайте подойти ближе. Дайте несколько секунд, прежде чем случится взрыв.

Затем время пошло как обычно, тривиальный разговор на фоне уличного гула, а затем, после соболезнований и долгого перечисления необходимых мер, бумаг, шагов двигатель голубой машины завелся, медбрат уехал.

Она не помнит, что было в последующие часы, помнит только, что долго сидела на ступеньках дома, быстро собрала сумку — она обходилась минимумом вещей, когда приезжала навестить: наряжаться некуда, она просто хотела побыть с отцом. Она старалась не особо смотреть по сторонам, словно уже уехала, чтобы воспоминаний об этом доме осталось как можно меньше.

— Выходите, пожалуйста. Я просто хочу лечь спать. Думаю, сегодня это у меня получится.

Затаив дыхание, она тянет руку выключателю, и в спортзале загорается неоновый свет.

Темная масса постепенно становится видимой: нагромождение гидрокомбинезонов, спасательных кругов и фонарей.

А еще пустые бутылки и дымящийся окурок — свидетельство недавнего присутствия.

XVIII

Он это ненавидит. Всякий раз боится, что задержится на суше: медицинский осмотр, проверка навыков оказания первой помощи, от которой у него вечно живот сводит, а проверяют каждый год, мало ли моряк не совсем здоров или не в форме.

Старпом сидит в каюте, служащей медкабинетом, и следит за капитаном: она лежит на кушетке. Посреди ночи его разбудил громкий стук в дверь, матрос нашел капитана в обмороке в одном из коридоров наверху. Вдвоем они принесли ее сюда, закрыли дверь на ключ, и помощник остался с ней наедине. Она быстро пришла в себя и сразу улыбнулась:

— Прошу прощения.

Началась качка, и помощник размышляет, почему волны такие высокие и где они сейчас — комфортной ситуацию не назовешь. Но ведь они идут вперед? Они снова набирают скорость, нет?

Он измеряет давление, отмечает, что капитан в сознании, слаба, но в сознании, задает ей стандартные вопросы, чтобы оценить ущерб: кажется, он минимальный.

— Я могу встать?

— Хорошо бы понять, что с тобой происходит. Почему вообще с самого утра ты то тут, то там на полу.

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Скорее наоборот. Нет, без шуток. Я следую протоколу и связался с врачом. Ты не любишь афишировать личную жизнь, но меня просили у тебя спросить…

— Я не беременна.

— Хорошо, хорошо. Записываю. Это надо было исключить.

— Ты меня насмешил.

— Почему?

— Ты покраснел.

— А ты представь себя на моем месте.

— Я на нем была. Раздевала мужчин, зашивала раны.

— Но они вряд ли могли быть…

— Беременными.

— Да, беременными.

— Это правда. Спасибо.

— За что?

— За то, что беспокоишься обо мне. Все будет хорошо. Думаю, тело не пострадало, а голова… скажем так, бывало и хуже.

— Хочешь что-нибудь выпить? У меня припасено.

— Виски?

— Виски в том числе. Наверху.

— Давай поднимемся и посмотрим, что происходит.

Она делает движение, чтобы встать, ей снова хочется окунуться в свой корабельный мирок, все проверить, прощупать пальцами, пройти в носовую часть, вперить взгляд в горизонт.

— Погоди, погоди, ты не можешь немножко побыть в покое?

— Я же говорю, мне лучше.

— Дай мне хотя бы сыграть роль до конца, я вошел во вкус. Серьезно. Успокойся.

— Зачем?

— Увидишь.

Он нежно кладет руки ей на плечи. Настоящие кирпичи, как он и думал. Начинает аккуратно массировать лопатки.

— Надо будет тобой заняться. Я связался с врачами. Как только высадимся в Пуэнт-а-Питре, сдашь все анализы. Тебе бы не повредило побыть какое-то время на суше. Надо понять, с чем связан обморок.

— Говорю тебе, со мной все хорошо. С моим телом. Тело в порядке.

Продолжая массировать, он начинает сомневаться в правильности своей инициативы, во-первых, потому что мышцы зажаты сильнее, чем он предполагал, во-вторых — но слишком поздно, ведь он уже начал, — массаж как-то не вписывается в структуру их отношений, годами остававшихся дружескими, каждый жест выверялся по шкале дружбы из страха — чего? — того, что может открыться дверь, зыбкая скользкая поверхность, такая необъятная вселенная, что поглотит целиком, да, унесет к звездам.

— Спасибо, так очень приятно, спасибо.

— Что ты такое держишь на своих плечах? Почему ты так напряжена?

— Где?

— Здесь и здесь. — Он держит одну руку на ее плече и медленно кладет другую на живот. — У тебя там словно пружина.

— Ты прямо читаешь меня как раскрытую книгу.

— Дыши, а не язви.

— Думаешь, мир бы вращался, если бы не моя твердость?

— Сомневаюсь, но ты могла бы попробовать.

Спустя час они все еще в объятиях друг друга. Чудо океана. Она внезапно заплакала, хотя вроде бы не чувствовала грусти, заплакала почти радостно. У нее потекли сопли и слюни, он протянул ей платок. Рыдания словно выпускали новые потоки воды, новые тропинки, еще несколько минут назад казавшиеся невозможными; ручьи текли по обе стороны от носа до подбородка и даже в уши затекали, когда она поворачивала голову. Он гладил мокрое лицо, гладил волосы, протягивал новые платки, наблюдал, как она краснела, целовал ее нос и лоб, губы. У него тоже были мокрые ресницы и щеки, потому что он проронил несколько слезинок. Он чувствовал, что все так, как должно быть, он может гордиться собой и претендовать на любые звания, скоро от ее боли не останется и следа, слезы постепенно высохнут, она почувствует себя отдохнувшей и победившей, хотя истерзанной путешествием. В едва заметных морщинках все еще блестят слезы. Отличная работа, она вся сияет, улыбается, положив голову ему на плечо. Можно ли после такого жалеть об этом рейсе?

— Уже утро?

— Здесь рано восходит солнце.

— Теперь я могу заняться работой?

— Ты же капитан.

— Чувствуешь вибрацию?

— Что это?

— Мы набрали нужную скорость.

XIX

— Должен уточнить, что ни один искусственный разум не может создать такой чистый горизонт, — улыбается старший механик, присоединившись ко всем на мостике.

— Смешно. Спасибо.

— Итак?

— Никаких сомнений. Радар точный. Все говорит о том, что мы скоро будем у цели.

— Это Ла-Дезирад?

— Надо полагать.

Разумеется, это он. Когда плывешь из старой Европы, непременно видишь Ла-Дезирад и чувствуешь облегчение. Говорят, это первая земля, которая явилась взорам людей Христофора Колумба после высадки на Канарских островах. О желанная земля, наверное, вздохнули они. Они были людьми моря до мозга костей, но все равно нуждались в твердом камне, чтобы ощутить пространство и время. Она смотрит на членов экипажа сверху, они тоже тянутся к известняку и песку.

Она не уверена, что разделяет эту тягу к суше, во всяком случае сейчас, она еще не готова. Но облегчение — да. После того, как корабль разгрузят, несколько дней они проведут среди дикой растительности, может, доберутся до вершины вулкана.

Вот и новый горизонт. Тем более изумительный, что они уже не надеялись его узреть. В этой небесной дали можно потеряться, достаточно перескочить через красные и синие контейнеры, ровные, устойчивые, через надписи, которые уже никому не видны, потому что примелькались. Моряки моментально забывают о металлических махинах. Словно напрасно они существуют, словно их и не было. Теперь они напоминают лишь о прошлом, о странной эпохе, которая отныне не имеет отношения к жизни.

Моряки рассредоточились по двое, по трое, кто-то ходит один. И общаются все жестами или звуками. Они перешли на другую сторону языка.

Люди начинают стремительно ощущать свою телесность. Двадцать тел, напряженных, занятых работой. Они сотворили собственное равновесие — равновесие жизни, — и один-единственный пейзаж это равновесие уничтожил. И вот они уже думают о знакомых вещах: о женах, о космонавтах, об условной легкости, когда еще не пришвартовался. В замедленном режиме хождения по морю нет возраста. Но мысль о стремительном старении тоже приходит в головы.

Сегодня вся усталость от рейса ляжет на их плечи, проберется в морщины. Придется отдать долг всем предыдущим дням.

Приближаясь к суше, она вспоминает, что сколько весит, об отчетах, о грузах и ценах, которые взлетают и падают по воле закона, и все это уже не связано с морем. В порту она будет просто человеком, передающим информацию и товары, только разговаривать будет на удивление громче других.

С высоты мостика она мысленно пересчитывает членов экипажа, которые пожирают глазами полоску суши. Двадцать человек. Теперь она понимает, что не станет искать двадцать первого. Пока она слышит, как бьется огромное сердце корабля, все хорошо. Она дышит полной грудью.

Внезапно все чувствуют запах деревьев и слышат нетерпеливые крики птиц, о которых совсем забыли.

Пейзаж становится все более четким, все моряки спешат. Стоит гвалт, как всегда при приближении к порту. Каждый вспоминает, как садился на корабль, что происходило. Им еще надо привыкнуть к языку — всепоглощающему, вечному, к воплям на рынках, к словам, которые бултыхаются во рту, рвутся наружу, чтобы люди могли поделиться новостями. Надо вновь забыть о морской свободе, приспособиться к дорогам, к машинам.

Сегодня вечером они будут танцевать.

Она поплавает у водопада, нырнет в ледяную бирюзовую волну, наконец-то тоже снимет форму и почувствует собственное нагое тело в воде, одна-единственная в мире, копирующем райскую живопись и книги.

И всю ночь будут кричать птицы, а к утру уймутся: другой мир.

— О чем ты думаешь?

— О тропинках между деревьями.

— Ты не вернешься домой?

— Какое-то время побуду здесь. А ты?

Помощник капитана об этом еще не думал. Вот уже несколько дней он не помнил о существовании календаря и самолетов.

Идеально круглый Мари-Галант прямо перед ними.

— Впервые в жизни я понятия не имею.