Ум лисицы

Отраженная в чистой воде

Голые яхты у пирса покачиваются на ветру, вычерчивая мачтами в сером небе черные дуги. Металлические фалы колотят по звонким стрелам мачт, издавая звуки, похожие на перестук подкованных копыт по булыжнику. Воздух свистит в вантах, гудит и воет. От порывов ветра громче и дробнее цокающий стук скачущих коней. Крутобокие яхты переваливаются с борта на борт, бесшумно скользя, как в масле, в мутной воде гавани. Коричнево-лаковые и белые, царапают они небо колючими мачтами. У каждой из них, причаленной к пирсу, свой ритм и свое поведение, будто это живые существа зябко волнуются под осенним ветром в ожидании хозяев и прочной зимней стоянки под заснеженными брезентами. Белая яхточка, по-утиному легкая и верткая, раскачивает маятник мачты с торопливостью ходиков. Прогонистое тело соседки, горделивой в своем ореховом великолепии, валко раздвигает осклизлыми бортами маслянистую воду, широко и неторопливо размахивая стройной мачтой, нацеленной в лохматую муть дождистых облаков.

Ледяные дожди, набегающие вместе с мраком с востока, видны издалека. Люди успевают приготовиться к ним, спрятаться под навес или подняться в душистое тепло стеклянного бара.

Небосвод распахнут. Воздушное пространство занимает тут весь мир: плоская поверхность воды освободила для глаза всю необъятность небес. Видны и голубые просветы в золотисто-белых облаках, вздыбленных к зениту, и серые, сизые, и почти черные, как угольный дым, наплывы низких текучих туч с метлами дождей, вылизывающих затуманенный горизонт.

Вдруг запылает солнце — и почернеет водный простор. Ярко обозначатся гребешки волн, метущихся ветром к бетонному пирсу, ухающему от ударов прозрачно сияющей воды. Все вокруг засверкает, засветится, загорится. Каждая лужица отразит голубое небо, в ветреном гуле которого звонко цокают торопливые подковы. Автомашины блеснут хромом и лаком. Яхты брызнут солнечными бликами. Деревья вспыхнут кронами осенних листьев.

Но так же неожиданно, вдруг натечет панически-торопливая рваная туча на солнце, погасит его, задушит все краски на земле, пронзит ледяным дождем и шквалистым ветром, обесцветит воду и надолго укутает землю в мокрые свои обтрепанные одежды, пропахшие рыбой.

Внизу, на первом этаже, зал ожидания и касса, а наверху — бар, куда ведет наружная лестница с бетонными ступенями. Грубое здание на пирсе — самая дальняя, выдвинутая в водную стихию точка городка, который, запахнувшись от ветра и дождя черепичными крышами, спрятавшись за старыми ивами, соснами и тополями, словно бы отпихнул от себя, лишил гражданства уродливое это сооружение. Местные жители приходят сюда только в те часы, когда из мутного пространства прилетает на подводных крыльях «Комета» с длинным пенным хвостом.

Рыбачий поселок с некоторых пор превратился чуть ли не в курортный городок, прославившись своими дюнами, соснами, лесной тишиной, купаньем и рыбной ловлей. Тот, кто знает городок, никогда не рассчитывает на хорошую погоду, особенно в осеннее время, бежит сюда из шумных столиц, на авось… Одежда в дорогу самая простая — штормовка, спортивные брюки, джинсы, кроссовки или кеды. Багаж еще проще: рюкзак, удочки, запасы лески и крючков. Деньги тоже по возможности или, во всяком случае, по правилу: сколько ни возьми, пятьдесят рублей или в пять раз больше, все равно хватит. Но не останется!

В городке этом есть все. Магазины, кафе, бары, сувенирные киоски, столовые и даже пивная под соломенной крышей, в которой подают к пиву фирменную закуску — обжаренный в подсолнечном масле, соленый, хрустящий черный хлеб с тмином, горячий горох и рыбу фри. Бочковое пиво приятно на вкус и всегда охлаждено. Подносят его в тяжелых стеклянных кружках, в которых оно янтарно светится под шапкой густой пены. Столы, как полагается, примитивные, из струганого дерева и слегка обожженные до румянца, стулья с высокими резными спинками, за которыми можно спрятаться от соседей, создавая себе уют за столом, тем более если хочется заглянуть в глаза той, что сидит напротив. Потолки под старину, конечно, прокопченно-черные, оконца подслеповатые, а над столами — бронзовая арматура светильников.

Рыбачий городок богат, как если бы не рыба была доходной статьей, а золотые или алмазные прииски, как если бы люди, обогатившиеся на промысле, позволили себе роскошь жить, работать и отдыхать в комфортных условиях курортного заповедника, украшенного театрально-декоративной архитектурой, в которой смешались средневековый стиль с современными удобствами. Попавший сюда впервые недоверчиво смотрит на жилые постройки, ахая с завистью и охая, и чуть ли не шепотом разговаривает, боясь спугнуть архитектурное чудо, как будто городок этот — музей.

В некотором смысле это и на самом деле так. Городок расположен в пограничной зоне. Попасть сюда можно только по приглашению местных жителей или по путевкам дома отдыха. Кстати, местные жители имеют постоянную клиентуру, и чтобы новому человеку снять в летний сезон комнату, нужны предварительные переговоры с хозяевами, а также ходатайство старых жильцов, по какой-либо причине отказавшихся от комнаты. Причем хозяевам хочется в этих случаях непременно удостовериться заранее, что новые их жильцы имеют, как говорили наши велеречивые предки, печать интеллигентности и внутреннего сознания собственного достоинства в выражении физиономии. Людей с улицы сюда не приглашают. Глаз у местных жителей зоркий. От того, какое впечатление произведет на них новый жилец, зависит и отношение к нему. Не мудрено поэтому, что в городке царит атмосфера чопорности, выражающейся в едва заметном высокомерии и той полупрезрительной замкнутости и неразговорчивости, которыми отмечают местные жители гостей, не пришедшихся ко двору.

С течением времени эти отношения приобрели характер неписаного закона, и тут уместно будет вспомнить изречение мудреца, предупреждавшего, что если одно поколение что-нибудь просит, то другое уже требует как права. Тем более что у исконного жителя заповедного городка право это подкреплено особым режимом пограничной зоны.

Здесь даже дети на расстоянии чувствуют невоспитанную, расхристанную душу заезжего человека, на черствость которой они безошибочно, как летучие мыши, реагируют, словно перед ними глухая стена, грозящая столкновением и всяческими неприятностями. «Квазимодос!» — раздается вдруг насмешливо-иронический негромкий голосок среди девочек, провожающих взглядами, казалось бы, ничем не примечательного человека. Брезгливо дуются губки, глаза ждут поддержки у прохожих, призывают обратить внимание, возмутиться вместе с ними. Из груди вырывается язвительное хихиканье, и с недобрым, недетским захлебом в голосочке опять звучит негромкое «квазимодос!» — как будто самая главная задача девочек оттолкнуть от себя безобразную, не вписывающуюся в их собственное понятие о гармонии фигуру чужака.

Это, конечно, обидно слышать, но думать, что местные жители вообще недружелюбный и враждебно настроенный ко всему чужому народ, было бы слишком поверхностно и опрометчиво. Здесь как нигде сильна традиционная, идущая от простого рыбацкого племени привычка к естественному и благожелательному началу в человеке. Всякое же отклонение от нормы возмущает хозяина красивого уголка земли, пробуждая в нем молчаливый протест, который воспринимается порой как чванливая чопорность. Угодить в таком случае местному жителю или искусно подстроиться под его представление о добропорядочном человеке невозможно. Даже мелкая фальшь всплывает на поверхность, как дохлая рыба, и зловоние ее беспокоит окружающих. Тут постоянно происходит непонятный и непредсказуемый отбор, и, пожалуй, будет правильно сказать, что в отборе этом первое место занимают эмоции: нравится — не нравится. Разобраться же в том, почему нравится и почему не нравится, почти невозможно.

Молоденькая миловидная женщина, Катя Плавская, впервые приехавшая в этот городок, явно тут не понравилась, хотя хозяйка квартиры, где она по совету друзей сняла комнату, такая же юная, как и Катя, женщина по имени Аудроне, что в переводе на русский означает «буря», встретила ее очень хорошо.

Была дождливая суббота. Сентябрь. Успокоенная осенним дождем светлая вода чуть колыбилась. Серое небо было темнее молочно-белой воды. Даже чайки казались грязными на ее поверхности.

Белая «Комета», волоча за собой снежно-пенный шлейф, такая же грязная, как чайки под дождем, замедлила бег, погрузнела, осев в воде, и уверенно вошла в узкое горло гавани. В огненном ее чреве могуче рокотали отработанные газы. В воздухе резко пахло дымом. На борту толпились пассажиры, ожидая конца швартовых хлопот.

Похожая на девочку женщина в землянично-красном пальто и белых брюках спустилась по трапу, с отчаянным усилием таща высокий плоский чемодан из гладкой кожи. Желтый бок чемодана терся об ее ногу. Свободная рука была откинута, как противовес, землянично-красные, напомаженные губы искажены, водянистые глаза в капризном недоумении смотрели на женщину под зонтом, который та, приблизившись, подняла над ее головой.

— Лаба дена, как доехали? Все хорошо? — спросила. — Здравствуйте, я вас сразу узнала. Вас зовут Катя. Очень приятно. А я Аудроне. Можно просто Дроня. А то — мой муж. Подойди сюда, Ромас! Возьми чемодан. Что ты такой неповоротливый? — ласково сказала она ему. — Не стесняйся.

Большой и тяжелый, с выступающей вперед челюстью, похожий на добрую, хотя и странную заморскую рыбу, Ромас ссутулился в поклоне и, прожевав челюстью неопределенный звук, взял чемодан, который сразу как будто уменьшился в размерах, понес его к машине, ярко-желтой «шестерке» с помятым, облупившимся и проржавевшим на изломах крылом.

За рулем «Лады» Ромасу было тесно, он потягивался, почесывал ляжку, а переводя рычаг переключения передач, кряхтел и хакал, как мясник, разделывающий тушу.

До дома доехали быстро. Машину он провел по узенькой дорожке до крыльца и остановил под мокрой яблоней, каждая ветвь которой была отягчена бледно-розовыми, туманными яблочками. На холодных яблочках бугрились большие затуманенные капли. Дождь шепелявил в листьях, в георгинах. Всюду раздавалось чмоканье и треск падающих с ветвей тяжелых капель, которые были крупнее дождевых.

— Дождь, — со вздохом сказала Катя, оглядывая сад и дом под кирпично-красной черепицей. — У нас говорят, дождь в дорогу — к удаче. Посмотрим. Ох, как я устала…

Она стояла под навесом крыльца, с черепицы которого стекали вниз бисерные нити дождевой воды, буравя землю и разбрасывая мелкие грязные брызги. Каждая травинка, цветок, листик вздрагивали и шевелились под дождем. Дождь был повсюду. Он начался в Москве и сопровождал ее в дороге. Когда ночной поезд останавливался у перрона какого-нибудь вокзала, слышно было покалывание капель, видны были на освещенном снаружи окне косые иглистые царапины. Она со вздохом отворачивалась к стене и, засыпая, надеялась на чудо. Но «Комета» тоже летела под дождем. Дождь был такой густой, что казалось, будто он залил всю землю и быстроходная ладья плывет на своих крыльях над затопленной планетой — по воде и под водой, в безбрежном водном пространстве.

«Куда? Зачем? — спрашивала себя Катя. — Как же я буду здесь жить? Под этой водой… Зачем? К тому же еще и за деньги…»

Нерешительность, в какой она замерла на крыльце дома, пахнущего изнутри жареным луком, так угнетала ее, что она готова была расплакаться и в слезах просить хозяев, чтоб они, пока не поздно, отвезли ее обратно на пристань.

— Отдыхайте, — говорила ей Аудроне, приглашая в дом. У нее было большое, значительное лицо, улыбка на этом лице при всей своей открытости казалась вымученной, словно бы не могла объять все лицо, а захватывала только отдельные его участки. И если губы улыбались, глаза пребывали в усталости. — Надо обязательно отдохнуть после дороги, — с вежливой настойчивостью уговаривала она гостью, застывшую на крыльце. — Немножко отдохнете, переоденетесь, умоетесь, а потом — обедать к нам. У нас сегодня цеппелины…

— Что?

— Потом, потом… — пропела Аудроне, мягко махнув в воздухе рукой.

— Хорошо… А солнышко у вас бывает? — нахмурив брови, спросила Катя.

— Бывает, — откликнулась Аудроне. — Солнышко бывает. Заходите в дом, холодно.

Катя разглядывала темные пятна дождевых капель, которые на земляничном пальто казались черными, и ей хотелось плакать. Все, о чем ей рассказывали, когда она собиралась сюда, все те восторги и завистливые вздохи, с которыми провожали ее друзья, пробудив в ней сказочно прекрасные, как сны, видения, — все эти иллюзии вильнули ей хвостиком и хрюкнули, превратившись в мокрое, туманно-дождевое, холодное нечто, способное свести с ума.

— Ну ладно, — сказала она, понимая себя в эти минуты пошлой разнаряженной дурой, собравшейся на праздник. — Ладно, что ж… Подождем под дождем…

Переодеваться не стала, и пока шел дождь, а шел он беспрерывно четыре дня, чемодан ее стоял нераспакованным, как если бы все это время она продолжала куда-то ехать. По ночам она часто просыпалась и подолгу не могла уснуть. Ее мучил страх, ей казалось, что она не доживет до утра, она явственно чувствовала боль в области сердца, не хватало воздуха, и она боялась, что вот-вот начнет кричать среди ночи и звать на помощь хозяев, которые тоже беспокойно, как ей казалось, похрапывали внизу, в большой, завешанной коврами спальне.

Сама же она поселилась под крышей, на втором этаже, в комнате, потолок которой, оклеенный розовыми обоями, покато уходил куда-то в потемки. Масса неудобств в этом подпотолочном жилище, годившемся, наверное, только для летних жарких дней, когда с утра до вечера светит солнце, пахнет сосновым соком, песком и водой. Усталой и перегревшейся возвращаешься в сумерках в свое жилище, слипаются глаза, белая простыня и холодная подушка кажутся шелковыми, прикосновение к ним равносильно наслаждению… Ей же хотелось кричать, когда она просыпалась среди тьмы и слышала ровный шум дождя, поливающего с тоскливым однообразием крышу. Было страшно в потемках чужой комнаты, в которой ярко горел в углу красный огонек электрического обогревателя.

На третий день Катя Плавская купила в обувном магазинчике резиновые сапоги красного цвета и, заправив в них белые брюки, стала гулять под дождем, распустив над собою зонтик.

В красном пальто, в белых брюках и в красных, лаково поблескивающих сапогах она медленно, словно бы с трудом преодолевая сопротивление влажного воздуха, шла по улочкам городка, местные жители внимательно оглядывали ее, и Катя, привыкшая знать о себе, что она красива, была уверена, что все без исключения любуются ею. Уверенная в этом, она с холодным равнодушием королевы, которой нет дела до восторгов толпы, не замечала никого вокруг или, точнее сказать, старалась не замечать, как если бы все это уже так наскучило ей, что ничего, кроме раздражения, она не могла испытывать, ловя на себе любопытные взгляды прохожих. Мозг ее был так удобно устроен, что в лабиринтах сложнейших его мыслительных операций не нашлось места для одной простой, казалось бы, операции — умения взглянуть на себя со стороны. Эта преимущественно женская способность была в полной мере присуща Кате Плавской, исполняя охранительную роль в ее жизни.

Впрочем, душевное состояние ее было настолько подорвано, горе так велико, что в эти дождливые дни в чужом городке она и в самом деле была далека от того, чтобы как-то оценивать себя со стороны и считаться со вкусом прохожих. Ей было все равно, нравится она или нет.

Четыре месяца назад умер муж. Он был старше на двадцать восемь лет, то есть ровно на столько, сколько было ей самой.

— Дождь, — говорила она по таксофону, засовывая монетку за монеткой в аппарат. — Растительность скудная. Да. Одни сосны. Сосны и песок… Но ты же знаешь, я не люблю песок, когда его слишком много! А тут целые дюны, горы песка. Нет, мама, не успокаивай и сама тоже зря не волнуйся. Я молчу уже третий день. Молчу! Потому что не с кем. И потому что не хочется ни с кем говорить. Вот сейчас с тобой говорю впервые за весь день. Что? Нет, мне не весело, конечно. А я и не веселиться приехала сюда. Ты же знаешь. Как раз то, что мне нужно. Мне надо помолчать. На юг? На юге я сошла бы с ума. Мне нужно побыть одной. А я тут совсем одна. Даже, может быть, слишком одна. Потому что не понимаю языка. Ну почему ж не говорят! Говорят и по-русски. Но если я молчу, как со мной поговоришь? Ты у меня чудачка. Да, дождь… Все время. Купила сапоги. Гуляю, как дура. Я смирилась. Сначала хотела сразу же уехать домой. А теперь мучаю себя, и мне хорошо. Тебе не понять, да. А мне хорошо. Ну, мамочка, ладно! Кончились монеты, уже нолик! Целую… целую… целую… Все хорошо. Солнышка нет, и я уже не жду. Нет, не жду. Мне и так хорошо. Целую…

Медленно вышла из кабины, медленно покинула здание почты, задумчиво нажала на кнопку зонта и, слыша привычный треск дождя, пошла по лужам, получая от этого удовольствие.

Резиновые сапоги она купила очень удачно. Который раз она думала об этом! Резиновые сапоги стали событием в ее жизни, она радовалась, что купила их, особенно после того, как увидела, что в магазине не осталось сапог. Она же успела! Это были первые резиновые сапоги в ее жизни. Они приятно успокаивали ее, как если бы Катя избавилась от унизительной куриной привычки смотреть себе под ноги и наконец-то шла по земле, с любопытством разглядывая мир, залитый водой.

Она никогда так долго не гуляла под дождем, а это оказалось очень приятным развлечением — чувствовать себя бегущей босиком, как в детстве на даче после летней грозы, по маленьким лужам на зеленой лужайке. Почему-то это называлось пробежаться паровозиком, то есть почти не поднимая ног, разбрызгивая что есть силы прозрачную лужу, чтобы белые фонтанчики разлетались в стороны, как струи пара из-под колес паровоза… Это была радость!

Ровно четверо суток шел дождь. Барометр упал до отметки семисот пятнадцати миллиметров. Люди шатались от слабости и головокружения. На пятую ночь поднялся шквальный ветер, и Катя Плавская, проснувшись ночью, никак не могла понять, что происходит. А потом в страхе слушала, как глухо стукались о землю падающие яблоки, как трещали ветки и гудела крыша.

Ветер дул с востока. Звонкие звуки скачущих по булыжнику коней далеко разносились по ветру. Им вторили точно такие же, но более громкие бубенчатые перезвоны, несшиеся от здания почты, над крышей которой на высокой металлической антенне колотились на ветру яхтовые фалы, струны тросов. Тревожные эти перестуки, перезвоны метались в воздушных порывах над городком, то утихая, то с новой силой разгораясь в колких, дробных переливах бубенчиков и в цоканье подкованных копыт, будто невидимые кони вдруг пугались и бешено неслись по черепичным крышам, путаясь гривами в черных лохмотьях низких туч, скользящих над землей.

Восточный ветер сулит удачу, городок в ожидании путины лакомится рыбой. Примета пращуров не подводит рыбаков. На живца, на мелкую плотву, идет судак. Не крупный, от килограмма до двух, он собрался огромной стаей возле берега, и начался жор, о каком не помнят даже старожилы.

Рыбы собралось так много, что иной судак, подхваченный волной, оказывается вместе с разбившимся в брызги гребнем на пирсе, в рябой луже среди камней. Плавает на мели, сливаясь цветом с камнями, бороздя спинным плавником поверхность. Мальчишка заметит и, радуясь смешной удаче, убьет, хрястко ударив с размаха раз-другой об острые камни.

Тихая гавань кишмя кишит мелкой рыбешкой, которую черпают рыбаки самодельными, из сетчатого тюля сшитыми малявочницами. Отбирают в ведро веселых плотвичек, а остальных обратно в воду или на забаву зрителям кидают чайкам, которые с хриплым ором носятся над гаванью.

Ахает, стонет, ухает вода, гонимая ветром с востока, колотятся стальные фалы, качаются мачты. Шумно на пирсе, людно и весело. На камнях белобрюхие судаки с колючими, льдисто растопыренными плавниками, с дублеными спинами, зубастые, злобно перят взгляд неживых студеных глаз в беспокойное небо.

Такие же, как эти, жируют на подводных пастбищах, охотясь за рыбешкой, как волки за овцами. Пир горой на земле!

Большой поплавок с яркой вершинкой, видный даже в крутой волне, вдруг уменьшится в размерах, торопливо пойдет в сторону и, как перископ нырнувшей подлодки, пропадет в оливково-серых волнах, смутно мелькнув напоследок в подводном стремительном скольжении.

Резкая подсечка с широким махом удилища, как правило, верная. Хотя каждый рыбак знает, что пасть судака жесткая, как жесть, и просечь ее острием крючка дело непростое. Но! «Ира!» — возбужденно шепчет рыбак, с напряжением держа в руках изогнутое удилище спиннинга. И тут уж только ленивый не откликнется, не отзовется душою на радость соседа. Всё к услугам рыбака, вываживающего рыбу! Без суеты, без зависти помогают друг другу потомственные рыбаки, теснясь в привычной забаве, пока не началась путина, пока рыбацкие катера с грудами зеленых, как водоросли, сетей качаются в гавани, готовые к тяжелым дням осенней страды. Лодки, привязанные к корме, трутся жеребятами о просмоленные черные борта суденышек, пропахших горячей похлебкой, острой, жаренной на сале картошкой с луком, точно качаются у мола не катера, а походные кухни и не рыбаки балансируют на шаткой палубе, а хозяйственные мужчины, думающие только о своем животе, о сытости и сладкой лени.

В белесых телогрейках, в шапках-ушанках, в литых резиновых сапогах, потертые, мятые и небритые, сходят они, молодые и старые, с утлых посудин на берег и с добродушной усмешкой разматывают лески, насаживают живцов, забрасывают снасть с видом избалованных, нездешних детей, познавших в короткой своей жизни великие удачи и радости, каких не знают сухопутные бездельники.

Три девушки в разноцветных нейлоновых курточках тут, на пирсе, среди телогреек, брезентов, резиновых сапог и озябших лиц кажутся в юной, несбыточно-нежной красоте притаившимися изваяниями — так чутко и почтительно замерли они за спиной молодого парня в телогрейке, только что поймавшего судака. О чем-то перешептываются, прижавшись друг к дружке, цветут в таинственных улыбках, в тихом восторге и раболепном преклонении перед исконным делом мужчин, которым и деды их и прадеды занимались и запах которого вошел в души и кровь красавиц как запах жизни и благополучия.

— Лаба дена, Юстас, — тихо говорит самая смелая из них, повергая в священный трепет и в улыбки смутившихся подруг.

Юстас широко и вольно поворачивается на голос, лицо его, заросшее неухоженной, выцветшей бородой, вдруг освещается мгновенной голубизной растерянных глаз, но, расправляя плечи, точно это не серая телогрейка на нем, а пластинчатая броня, склоняет Юстас голову перед ровесницами, подкравшимися со спины, и смеется, сияя зубами над серебристо-русой бородой. А вот уж и сам он смущает девушек, разглядывая их с любопытством Париса, внимающего обещаниям богинь. Что тут делать? Кто из них Афродита? Кого ловить? Куда смотреть? На поплавок он уже и не смотрит, конечно, покачиваясь перед девушками в резиновых своих ботфортах, отвернувшись от воды, как будто ему дела нет до судаков, хотя только что сердце его замирало от радости при виде скользящего под воду поплавка.

Песчаный берег горбится в золотисто-дымчатых далях. Вода переливается красками. Черно-синие волны вспыхивают белыми гребешками. Чем ближе к берегу, тем заметнее нефритовая зелень во взволнованной воде. Ярче тогда играют молниевые блики в прихотливых изгибах волн, прозрачней масса, в которой прыгают, проваливаясь и возносясь на неверные вершины, поплавки рыбаков, освещенные солнцем. Тени скользят тут и там в раскачивающейся воде. Багряные и голубые, зеленые и белые промельки — восьмерки, кольца или змейки — пляшут чертиками в зыбком лоске волн.

В преддверии зимы беснуется вода, как будто хочет натешиться вволю перед ледоставом, нагуляться напоследок, бросить вызов не близкому еще, но неизбежному морозу, который скроет живую мрачную хлябь на долгие дни под ледяным черепом, под вьюгами и искристым снегом.

Не проходит года, чтоб не случилось беды на ледяной равнине. Зима здесь не славится свирепыми морозами, часто бывают оттепели, лед ложится тонким слоем, который при сильном ветре начинает ломаться, громоздясь торосами. Горе тогда рыбаку, увлекшемуся ловлей: черная пасть дымящейся воды в реве и грохоте разрушения, в чавканье и визге, в треске и хрусте не упустит своей жертвы. Много рыбацких душ отлетело в горние выси, распрощавшись с бренной оболочкой, изнемогшей в неравной борьбе со стихией, много еще отлетит, с печалью провожая искаженные ужасом лица, измятые, безжизненные тела, затертые льдами.

Но никакая наука не идет впрок отчаянным храбрецам. Мчится по льду лихач на мотоцикле, а за ним тянется длинный капроновый фал с большим поплавком, который прыгает и скачет по льду веселой собачкой. Это на случай, если мотоцикл провалится под лед. Сам рыбак надеется на авось, а вот мотоцикл страхует поплавком, потому что только так и можно отметить место и при удаче достать со дна. С автомашинами, конечно, сложнее, но и их тоже поднимают с помощью вертолетов. Ничто не в силах запугать рыбаков, как будто жизнь им дана провидением только лишь для того, чтобы, рискуя ею, почувствовать в руке сопротивление пойманной рыбы и вытащить ее из темной глубины, будь то судак, окунь или ряпушка, в жор которых на лед выходят все, кто только может выйти. Ради этой горячей минуты и живет рыбак, готовя по вечерам уловистую снасть, чтобы, как только представится случай, кинуться очертя голову на лед или в лодку, забыв об опасности.

И вдруг — неожиданность! Судак сам подошел к берегу, сбился стаей у пирса, жируя на придонных пастбищах, и, нарушив все законы привычной ловли, стал ловиться и днем и ночью, и вечером и утром.

Суетятся на пирсе мальчишки, забывшие про школу… «Ира! Ира!» — кричат в возбуждении, упираясь ногами в каменную твердыню пирса, чтоб судак не осилил их и не сбросил в воду. Повадки у них как у бывалых рыбаков. И только волнуются не по-рыбацки, зовут на помощь, если судак сел на крючок, торопятся, кричат, мешают друг другу — обрывов и сходов много. «Нера», — упавшим голосом выдохнет белобрысый мальчишка, у которого сошел судак. Глаза у него бледнеют от досадной неудачи, челюсти смыкаются в мужской злобе. Обидно! Но все равно каждый из них несет домой судаков, серые хвосты которых жестко торчат из ведра.

Такого лова не помнят даже древние старики. Приезжие люди диву даются, думая, что здесь только так и ловят рыбу: прямо с пирса, как карасей в пруду, с той лишь разницей, что в затишье клева рыбак может подняться по лестнице в бар, заказать себе чашечку черного кофе и рюмку коньяка для обогрева озябшего нутра.

Чудеса эти не на шутку пугают жителей городка. Аудроне и та с пугливой улыбкой нет-нет да и скажет молчаливой своей гостье:

— Ромас принес восемь судаков, а ловил всего час! В природе что-то случилось. Такого не должно быть. Почему рыба пришла к нашему берегу? Я боюсь. Это нехорошо. Я думаю, что-то случится. Судак — осторожная рыба, я знаю… Мой отец ловил рыбу, дед был рыбаком… Почему судак перестал бояться людей?

Гостья пожимает худеньким плечом, улыбается недоуменно, не желая понимать, о каких страхах речь, пытается шуткой развеять испуг суеверной женщины.

— А может быть, судаки, — говорит она, качая глазами в шутливой кокетливости, — пришли к людям, чтобы… ну, чтобы наладить дипломатические отношения? Может быть, они что-нибудь хотят сказать нам, а мы их ловим и едим? Такого разве не может быть?

— Вам хорошо, — отвечает Аудроне, — вы уедете, а мы тут останемся. — В глазах тревога, как будто слова о дипломатической миссии судаков застали ее врасплох и ей стало не по себе. — Вам хорошо говорить… А я чего-то боюсь. Может, буря будет.

— Какая вы странная! Просто развелось много рыбы. Разве не бывает? Зачем же выдумывать!

Теперь уже гостья тревожится и даже сердится, потому что при упоминании о буре у нее возникает перед глазами картина страшного бедствия, когда сдвинутся и взлетят на воздух горы золотистого песка, во тьме которого скроется небо и погибнет все живое на земле.

Она даже смотреть боится на лысые вершины дюн, на желтые эти затылки, окаймленные густыми сосновыми зарослями. В неизменных своих сапогах гуляет она по чистым улочкам, стараясь любоваться окрестными красотами — какой-нибудь песчаной дорожкой, уходящей в лес прямо из городка, или замшелой черепицей, сочетанием ярко-зеленого и красного цветов.

В окрестных лесах высыпали белые грибы: полное ведро в руках прохожих — обычная картина. Каждая такая встреча вызывает улыбку и печаль, будто все это теперь навсегда заказано для нее: ауканье в гулком лесу, радость охотницы, нашедшей белый гриб…

Неторопливым, замедленным шагом выходит она и на пирс, обращая на себя внимание рыбаков. Останавливается на ветру, с задумчивым видом разглядывая оцепеневших, убитых судаков, извалянных в песке. Лежат они на камнях, в стороне от рыбаков, словно бы никому не нужные, отслужившие свой срок детали неведомой машины. Ощетинившиеся, колючие, зубастые, они не вызывают жалости, как если бы существам этим никогда не свойственна была даже самая примитивная реакция на боль или радость бытия, а потому и переход от жизни к смерти для них тоже так же естествен, как для упавшего с ветки дерева желтого листа.

Ветер раскидывает волосы, отбрасывает их со лба, обнажая белокожую выпуклость, гладкая поверхность которой кажется голубой. В глазах недоумение; взгляд устремлен в тишину былой, отшумевшей жизни; напомаженные губы кажутся двумя лепестками алой герани, прилепленными к бледному лицу. Холодными, худыми пальцами придерживает она разлетающиеся волосы и под звон и перестук яхтовых снастей так же неторопливо и задумчиво уходит с пирса, провожаемая взглядами озябших мужчин, руки которых пропахли рыбой.

На все попытки случайных мужчин заговорить с ней — молчание и полное равнодушие.

Глубокий траур в сочетании с яркими красками одежды волнует молодую вдову, как если бы это был праздничный ритуал, соблюдение которого доставляет удовольствие, словно бы право это досталось ей по счастливой случайности, на что она никак не рассчитывала.

— Он был такой большой, но такой ребенок, — говорит она в минуты душевной расслабленности. — Когда он впервые увидел меня, он развел руками и сказал: «Ужасная суета! Даже некогда влюбиться… да и не в кого…» А я сказала: «Влюбитесь». У меня и в мыслях не было, что это возможно! Женатый человек, намного старше меня… А он мне на это: «Хорошо». И так спокойно, так уверенно, что со мной что-то случилось, я сразу поняла: мы с ним будем вместе.

Она стоит перед Аудроне в саду и смотрит, как та собирает яблоки, оставшиеся на ветвях.

— И дети были? — спрашивает Аудроне, быстро взглядывая на нее.

— Да, взрослые. Один — мой ровесник. Они не простили отцу, и это его погубило. Во всяком случае, он очень тяжело переживал это. Он был такой добрый! Хотя очень любил Наполеона.

Замужняя женщина, мать четырехлетнего мальчика, Аудроне опускает глаза. Большая улыбка, которая не сходит с ее лица, занимая всю нижнюю часть, кривит длинные губы. Яблоки, сорванные ею, теснятся в ивовой старой корзине. Гостья смотрит на одно из них, у которого на плодоножке остался темный листик.

— Можно я возьму это яблоко? — спрашивает она.

— Возьмите.

— Что это за сорт?

— Не знаю. Это дерево посадил мой отец. Он не говорил, какой сорт.

Гостья стоит перед ней в белых брюках и в розовом свитере с широким пушистым воротником. Стойка у нее, как у капризной худенькой девочки: втянутая грудь и выпяченный в прихотливом изгибе тела плоский живот, эдакая поза встревоженной кобры. Оттого и походка у нее странная, как у беременной, как будто несет она бесценный плод, но никто из смертных не догадывается об этом, вызывая на ее лице полупрезрительную усмешку.

Когда же она садится перед Аудроне на краешек мягкого кресла, подушка под ней совсем не проминается. И смотрит на нее Аудроне как на крылатое насекомое, как на большую, радужно поблескивающую муху, прилетевшую с улицы.

Яблоко сочно хрустит на зубах у гостьи. Привычка густо помадиться потянула за собой другую: она ест яблоко, широко разевая при этом накрашенный рот и скаля мелкие зубы, как будто не откусывает, а кусает, жалит яблоко, впиваясь в его сочную плоть. Это стало тоже привычкой, и она изловчилась так съедать яблоко, чтобы запах помады не попал на язык. Но Аудроне знает: чайная посуда, из которой пьет по вечерам за общим столом гостья, пахнет приторным вазелином. И когда моет посуду, то обязательно вынюхивает каждую чашку, находя ту, что испачкана помадой, отмывая ее с особенной тщательностью. Занятие это неприятно ей, но она не находит в себе сил предупредить квартирантку, чтобы она не садилась за стол с напомаженными губами. «Как это нехорошо, — говорит она мужу. — Я, конечно, отмою, но мне неприятно. Я-то уничтожу запах, но ведь она обедает в столовой! Разве там моют так чисто посуду? Это же неприлично. Придет человек, возьмет ложку или вилку, а она пахнет вазелином. Почему она не понимает этого?» — «Ты умная жена», — отвечает на это Ромас и дотрагивается до ее плеча.

— Я все время хочу вас спросить, Аудра, — говорит гостья, покачиваясь в кресле. — Вам бывает когда-нибудь скучно? По-моему, ваш Ромас такой молчаливый. Я даже не слышала его голоса. Живу у вас целую неделю, а он, по-моему, целую неделю молчит. Он всегда такой или стесняется?

— Мне не нравятся болтливые мужчины, — отвечает Аудроне.

— Я не о болтливости, а о простом общении, о каких-нибудь рассказах. Он вам что-нибудь рассказывает: как он день провел, что увидел, услышал? Это же вам должно быть интересно. Как же иначе жить с человеком?

— Я не люблю болтливых, — настаивает на своем Аудроне, навесив на лицо вежливую улыбку. — Когда ему надо что-нибудь сказать, он говорит. А когда не надо, он молчит и смотрит на меня, а я все понимаю и все про него знаю. Он отец моего сына! — удивленно восклицает она. — Он так много сказал мне, что хватит на всю жизнь. Разве этого мало? Я разговариваю с сыном, он тоже разговаривает.

— Как интересно вы рассуждаете.

— Интересного мало.

— А вот мой покойный муж, он любил мне про все рассказывать, особенно про Наполеона. Он так много знал о Наполеоне, что просто удивительно, откуда такая заинтересованность. Он даже знал, например, что Наполеон никогда не снимал перчаток…

— Как это?

— А так. Он их рвал. Подсовывал большой палец под ладошку и рвал перчатку. Я от него так много узнала! Он был очень умный, начитанный человек, он иногда даже пересказывал целые романы. И как! Потом возьмешь этот роман, но никак не можешь читать, потому что гораздо интереснее было слушать. Это удивительная способность! Или кино какое-нибудь, которое я не видела. Рассказывает так, как будто сидишь в зале, а перед тобой картина. Он мне про все рассказывал. У него были очень натянутые отношения с директором. Директор во многом виноват, что все так печально кончилось. Он его буквально изводил! Хотел совсем выжить. Я все это знаю… Все, все… Как он мучился, сколько лекарств, сколько «неотложек»… Я три года, которые прожила с ним, была сиделкой. Во всяком случае, последний год ему бывало очень плохо.

— От чего он умер?

— От чего умирают умные, добрые люди? Инфаркт, конечно. Он не мог больше выносить хамства своих детей, они не признавали его, а он их очень любил. А директор? Сколько страданий принес он ему! Он так мучился, когда все его предложения, все проекты отвергал директор. Я одна только боролась за него, ободряла, вселяла оптимизм, защищала его от всяких нападок. Я столько нервов потратила на эту борьбу! Если бы вы знали, Аудра, как нелегко быть женой талантливого человека! Он не позволял мне нервничать, очень страдал, просил не вмешиваться и поберечь себя. Но как я могла не вмешиваться, я, молодая, сильная женщина? Я, разумеется, шла и ругалась с его врагами. Я одна помогала ему. И он это ценил! У него была широкая, очень нежная, с сильным биополем ладонь. Он клал свою ладонь на мою голову, и мне делалось так приятно, как будто я была маленьким, несчастным существом с иссякшей энергией, а он, огромный, могучий человек, заряжал меня жизненной силой, радостью и бог знает какими еще энергетическими ресурсами. Я ему всегда говорила: «Спасибо». А он: «За что?» Я целовала его ладонь и не стыдилась этого. Если бы мне сказали раньше, что я когда-нибудь в своей жизни буду целовать руку мужчины и говорить спасибо за это, я бы просто-напросто рассмеялась или сочла бы эти слова оскорбительными. Ах, как мы плохо знаем себя! Он очень ценил во мне друга, товарища. Свою бывшую жену, которая довела его до стресса, он называл Жозефиной и говорил, что ушел от нее, чтобы со мной завоевать весь мир… Он почему-то обожал Наполеона. Такая уж слабость. Кто сейчас думает всерьез о Наполеоне? А он думал. Это было так интересно! Он был очень честным человеком. До щепетильности! Вот он, например, называл ее Жозефиной, но при этом всегда вздыхал и говорил, что все удачи Наполеона были связаны с Жозефиной, а потом, когда он расстался с ней, они изменили ему… Он улыбался, а я плакала. Это обидно было слышать, и я очень не любила, когда он начинал говорить о Наполеоне. Сначала это мне нравилось, а потом рассказы о жизни Наполеона стали мне неприятны. Вы можете себе представить: не кто-нибудь, а сам Наполеон стал мешать нам — мучил меня и совершенно сводил с ума мужа. Согласитесь — это уже что-то ненормальное, какой-то опасный сдвиг. И я возмущалась, конечно, и всячески глушила разговоры о Наполеоне. А вы знаете, Аудра, у Наполеона был брат Иосиф… Нет, я что-то хотела другое сказать… Что-то я хотела сказать, а мне опять этот Наполеон пришел на ум… У нас были вечные ссоры на эту тему. Нет, не ссоры, я просто уводила его в реальный мир от дурацких фантазий. А что это на улице так вороны раскаркались? — спросила она, прислушиваясь. — И сороки, по-моему, тоже… Что это они так разорались?

Тревога, которую вдруг поднимают птицы, живущие рядом с человеком, — вороны, галки, сороки, воробьи, — рождает тревогу и в душе человека. Что-то случилось в мире!

Так было и на этот раз. Вороний и сорочий гвалт был настолько тревожен и азартен, что Аудроне пошла посмотреть на улицу, а за ней и гостья.

Над стадом, в пестром, залиственном его углу, над забором перелетали с ветки на ветку всполошенные сороки и вороны и истошно орали. На ор этот слетались другие вороны. Творилось в птичьем мире что-то невообразимое.

В этот холодный ветреный день нежно-серый мышонок зачем-то выбежал из-под дома, из-под крылечка, и, подпрыгивая, быстренько пробежал к углу дома, юркнув там в спасительную подпольную тень. Явление!

И это увидели женщины, переглянувшись в мгновенном страхе. Аудроне, а за ней и ее гостья, внимательно приглядываясь, пошли в угол сада, в то его место, над которым волновались птицы. И вдруг обе остановились в испуге.

На заборе сидел огромный грязно-белый, как баран, кот с большой лобастой головой и смотрел на женщин оранжевыми глазами, выражая полное равнодушие к воронам, сорокам и к женщинам. Морда его была недружелюбно наморщена, как будто вся эта суматоха мешала ему спать.

Белый цвет взъерошенной, всклокоченной шерсти делал кота неестественно большим, и нужно было напрячь воображение, чтобы понять, что это обыкновенный кот, а не какой-нибудь великан, забравшийся на забор.

Аудроне сказала:

— Я его никогда не видела раньше. Пошел! — крикнула она, махнув рукой. — Пошел отсюда!

Но кот только прижал уши и облизнулся, издав фырчащий, угрожающий звук.

Тогда она подняла с земли яблоко и, не по-женски сноровисто размахнувшись, бросила его в кота. Яблоко ударилось о забор, а кот плавно и невесомо стек с забора, как если бы тело его было наполнено летательным газом, и пропал за серыми досками.

Глаза у Аудроне покраснели от напряжения. Губы выцвели и стали сиреневыми, как на морозе.

— Такого кота у нас никогда не было. Откуда он пришел? — громко сказала она, подозрительно глядя на гостью, которой передался ее страх.

Вороны и сороки переместились вместе с котом и теперь стрекотали и каркали в отдалении.

— О-о, хулера! — крикнула Аудроне и погрозила кулаком в сторону забора. — Хулера какая! Чтоб тебя собаки разорвали! Хулера! Вы когда-нибудь видели таких котов? — спросила она у гостьи. — У него не глаза, а настоящие янтари. Нет! В природе что-то происходит. Это уж несомненно так. И мне страшно. Не знаю почему, — говорила она, шагая в ознобе к крыльцу, из-под которого только что выбежал мышонок. — Нет, я неверующая, — говорила Аудроне уже в доме. — И Ромас тоже неверующий. Но когда его мама садится с нами в машину и шепчет молитву, я думаю: пусть пошепчет, не помешает. Ромас тогда лучше ведет машину. Я неверующая, но лучше — и все. Не знаю почему. Это и ему помогает. У него ни одной дырки, ни одного нарушения, ни одной аварии… Почему? Не знаю. Но я неверующая, не подумайте, пожалуйста. Когда мне было девять лет, у меня умер дедушка. Он жил в старом доме. В этом доме все комнаты были с двойными дверями, сначала одна дверь, а потом другая, а между ними темные пространства. Не знаю почему, но так было. Дедушка умер… Сорок дней еще не прошло… Я вхожу в его комнату, открываю первую дверь… А там что-то белое. Как толкнет меня в грудь! Я упала и потеряла сознание. Я с тех пор боюсь этого дома. Даже когда мимо иду, у меня такой страх… Невозможно просто! Я стараюсь не ходить мимо дома, потому что падаю от страха, ноги не идут. Не знаю почему. Не могу понять, что это было!

— Астральное тело, — тихо сказала гостья.

— Астральное? Что это?

— Небесное… Иначе говоря — душа.

— Нет, я неверующая… Если бы мне рассказали, я бы не поверила, но тут я сама на себе испытала. Очень сильный толчок, как удар электричества… Ну, может быть… Ну да, сорок дней не прошло… Может быть… Ой, в природе происходят такие чудеса, мне делается страшно. Не знаю почему…

Берег освещен солнцем, а над взрыхленной водой сизый мрак. На берегу возле домика ярко светится желтая автомашина, видны яблоки в саду… Вода успела уже замутиться и стала бежевого цвета, пропитавшись донным илом. Взмученные волны захлестывают кромку пирса. Рыбаки следят за поплавками, повернувшись к земле спинами. «Ира!» — говорит рыбак, чувствуя тяжелое сопротивление на подсечке. Озябшие, с мокрыми ногами, помогают они друг другу, не ведая зависти. Идет судак.

Холодно тут и ветрено.

А в лесу, за дюнами, тишина. Солнышко оживило смолу, которая медовыми каплями поблескивает на седых, засахарившихся стволах корявых сосен. И кажется, будто воздух золотится в зеленых ветвях. Песчаные тропы, присыпанные рыжими иглами, далеко видны в лесных зарослях. Стронутый с лежки лось вырастает вдруг горой среди дымчатых стволов и, дымчато-серый, сутулый, бежит прочь, как на ходулях, клацая копытами в тишине.

И страшно и весело смотреть ей, как громадный зверь убегает. Лишь однажды она испугалась, когда вдруг вспомнила про красное пальто. В тот раз она быстро повернулась и ушла из леса, почувствовав свободу только на пустынном синем шоссе.

Шоссе с песчаными обочинами лежит среди сосен. Одинакового росточка, в меру пушистые, сосны эти как будто кем-то посеяны тут.

Странное состояние души, что никто, кроме нее, не видит однообразной красоты леса, угнетает ее. За три года Катя Плавская привыкла рассказывать обо всем, что видела вокруг, чувствовала и о чем думала, доброму и умному человеку, живя с которым она как бы перестала быть взрослой, а превратилась в маленькую капризную девочку. Он всегда внимательно выслушивал ее и часто говорил: «Ты у меня очень наблюдательная. Как хорошо ты рассказываешь! Молодец».

Говорил серьезно и озабоченно, как если бы радовался успехам своей ученицы.

Она идет вдоль темно-синего, как лунное небо, шоссе, вспоминает все это, и ей больно чуть ли не до слез. Чувствует она себя так, будто дали ей три или четыре цветных карандаша и сказали: нарисуй-ка, Катенька, красивую картинку. А она взяла и нарисовала. Сама для себя. Никто эту картинку не увидит, кроме нее одной, никто не учует прохладного запаха смолы. Поэтому и не верится, что она — реальность. Легкомысленная фантазия — не более того.

Другая реальность мучает ее и не дает покоя. Надо обязательно кому-то рассказать, освободиться от нее и постараться забыть. Неосознанная потребность выговориться оглушает, делается навязчивой идеей, и нет никаких сил у нее бороться с этим наваждением.

— Аудра, а как умирал ваш дедушка? — спрашивает она с перехваченным дыханием.

— Я была маленькая, не помню, — отвечает та.

Они сидят за вечерним чаем, вдвоем за круглым столом, накрытым бордовой с кистями скатертью. Комната освещена розовым торшером, и чудится, будто сидят они в лепестках пунцовой розы: бордовый ковер, бордовый палас, бордовая скатерть, розовый колпак торшера. Ярко-красные лепестки губ, которыми пачкает гостья фарфоровую чашку, полураскрыты и дрожат от волнения.

— Мне было девять лет, — поясняет Аудроне. — Я помню, он был бородатый и сердитый. На лице его было много-много морщин, а как он умирал, я не помню. Зачем об этом вспоминать? Я знаю, что он простыл на воде и долго кашлял… Он не был очень старым.

В этот вечер Ромас ушел на рыбалку, рассчитывая половить и ночью.

— Я очень раздражилась из-за этого кота, — говорит Аудроне. — И ни о чем не могу думать. Я первый раз в жизни увидела такого большого кота с янтарными глазами. Зачем он приходил? Сколько прошло времени, как умер ваш муж? — вдруг спрашивает она очень серьезно и строго.

— Ну что вы такое говорите, Аудра! При чем тут это? Прошло четыре месяца с лишним… И что?

— Ничего. Хочу узнать, откуда пришла в мой сад эта хулера.

— Какая же связь, простите? Приблудный кот, голодный, наверное… А вы бог знает что!

— Слышали, как разорались вороны? Что ж они, кошек не видели? Нет, это неспроста. Судаки подошли к берегу, белый кот заглядывает в сад… Природа хочет что-то нам сказать, а мы не понимаем. Может быть, так… Вы, может быть, правы… И зачем только Ромас пошел ловить рыбу?

Она смотрит на гостью изучающим, бесцеремонным взглядом серых с прозеленью глаз, но как будто не видит ее. А та сидит в кресле невесомая, золотисто-бледная; голова ее на тонкой шее кажется круглой кошачьей головой; запах дорогих духов действует на Аудроне одуряюще.

— Наш народ любит кофе, а ваш народ любит чай, — ворчливо говорит она, наливая из чайника жиденькую заварку в чашку гостьи. Думает она при этом, что слишком грубо намекнула на нежелательность таких продолжительных чаепитий, и опускает глаза в смущении. — Да, — со вздохом произносит Аудроне, — остаться в такие годы без мужа… Это очень обидно. Я понимаю.

— Не те слова, Аудра! — восклицает гостья. — Страшно! Особенно, если он умирает у тебя на руках… Вы знаете, как умер мой муж?! Это ужасно! Нет, это ужасно… Я не могу… — Слезы слышны в ее утончившемся голосочке. — Это ужасно… Мы зашли в овощной магазин, хотели что-то купить… Был такой хороший майский день, а у мужа весной всегда обострение, он плохо себя чувствовал. Я попросила очередь, чтоб нас пропустили вперед, я очень беспокоилась за мужа… А меня и слушать не захотели… Я сорвалась. А он… он сказал мне… И упал прямо на грязный пол. Он, такой чистоплотный, брезгливый, упал в грязь, и я тогда сразу поняла, что он… он на полу, большой и беспомощный… Я не закричала, нет. Я была очень спокойна, вызвала «скорую», зашла к заведующей и сама позвонила по телефону, потом подложила под его голову свою кофточку… Стояла над ним и знала, что он мертвый. А мне совсем не было страшно… Даже не плакала. Мне трудно объяснить… Такое чувство, что так должно было случиться. Его увезли в морг прямо из магазина, а я пошла домой, позвонила всем, что он умер, и уснула. Какая-то странная бессердечность! Как будто что-то оторвалось и лишило меня всяких чувств.

Аудроне слушает, покачивая головой, а про что думает в эти минуты, она и сама не знает. Разглядывает свою гостью, жалеет, что согласилась пустить ее в свой дом, связывая ее приезд с теми природными аномалиями, которые так раздражают ее воображение.

— Что же он сказал вам? — спрашивает она. — Вы сказали, он что-то сказал…

— Ах, это! Да… я помню. Он сказал… Это был деликатный человек, начитанный, интеллигентный, мягкий по характеру. Наверно, поэтому так нравился ему Наполеон. Ему, наверно, не понравилось, что я сорвалась и наговорила кучу гадостей людям в очереди. Он никогда не позволял себе ничего подобного. Этим все пользовались — директор, сыновья, бывшая жена, которая довела его до такого состояния. А я не хотела терпеть, я хотела быть его Наполеоном, нет, не то… его Жозефиной… нет, я хотела быть недостающим его звеном, его опорой в жизни. Хотела драться за него со всеми, одна против тех, кто губил его или не уважал… И мне все равно было, как они посмотрят на меня, что подумают. Какое мне до них дело. А он, бедняга, сказал мне тогда, в магазине: почему ты не умеешь разговаривать с людьми? Так и сказал: почему не умеешь? А зачем мне, Аудра, миленькая, надо было уметь разговаривать с теми, кто не сочувствовал моему мужу? Теперь как вспомню его последние слова, слезы у меня от обиды, и я не знаю, что мне и подумать. Как же так? Я себя не жалела, чтобы защитить его, а он так несправедливо… Нет, я ничего не хочу плохого сказать. Он был слишком демократичным человеком, ему казалось, что я оскорбляю людей, если защищаю его от их нападок. А как бы вы, Аудра, вели себя, если бы Ромаса кто-нибудь обидел?.. Он тоже, кажется, мягкий, добрый человек…

— Он мягкий, — откликнулась Аудроне, — и добрый, да. Но он сильный, и его боятся обидеть.

— Что значит — боятся? Люди ничего и никого не боятся. Разве хам чего-нибудь боится? Хам — это одичавшая собака! Раньше она жила с человеком, изучила его и, одичав, перестала бояться, зная все его слабые стороны. Волк благороден и осторожен. А одичавшая собака совсем утратила эти свойства. Так и хам!

— Не знаю. Никто еще не пробовал испытать характер Ромаса. Я не знаю таких. Потому все и думают, что он мягкий и добрый. Зачем ему быть злым? А моей защиты он никогда не попросит.

— Мой муж тоже не просил! Ах, Аудра! Вы не хотите меня понять!

Улыбка исказила лицо Аудроне, сделала его непонятным и очень большим. Она покачала головой и сказала:

— Я все понимаю. Это очень тяжело — носить такие слова.

Кате Плавской только кажется, что Аудроне первый человек, кому она доверила свою тайну. Она наделена способностью внушать себе уверенность, что тайна ее осталась неприкосновенной. А тот человек, которому она рассказала о последних словах мужа, это всего лишь мираж, собственная ее фантазия, туманное видение, исчезающее при легком дуновении ветра. Делает это она очень просто: она говорит себе, что человек, которому была доверена тайна и который не выразил сочувствия, не обладает достаточно тонкой душой, погряз в житейской грубости и не в силах вырваться из болота. Человек этот один из тех, которые вечно стоят в очереди и никого никогда не пускают вперед себя, как и те, что стояли тогда в овощном магазине за редиской и бездушием своим убили ее мужа.

Ей теперь некого защищать, она лишь презирает мелких, бездушных людей, не удостаивая их даже словом.

— Ну, знаете, Аудра! — сказала она в тот вечер. И резко отодвинула блюдце с чашкой, из которой выплеснулся на скатерть чай.

Ушла наверх и стала собирать вещи. Аудроне не остановила ее.

Ночью на пирсе остаются самые заядлые рыбаки. И среди них Ромас, приехавший сюда на своей «шестерке».

Еще с вечера упал напор ветра, утихло цоканье скачущих коней, выпрямились и замерли мачты яхт. Волна тоже ослабла и уже не захлестывала пирс, а лишь облизывала ржавые сваи, колыхаясь широко и умиротворенно.

С наступлением темноты вспыхнули неоновые лампы безлюдного, закрытого бара, освещавшие прозрачно-бурую поверхность воды и поплавки рыбаков. Напротив этих огней в черном осеннем небе загорелась голубая Венера.

Чайки белыми призраками возникали в отдаленной темноте и, влетая в освещенное пространство, фосфоресцировали в воздухе и снова таяли, исчезали в тихой ночи, которая мягко колыхалась длинными волнами, возникавшими во тьме то ли неба, то ли воды. Казалось, будто бетонированный пирс с ярко освещенным стеклянным баром плавно покачивался, как огромный корабль, плывущий без рулей в глубокую бездну ночи. Чайки бесшумно выплывали из этой бездны и, отражаясь в полированной воде, увеличиваясь в размерах, светились чудесными привидениями и неслышно улетали в сторону сияющей Венеры.

Рыбаки, сгрудившиеся на освещенной стороне пирса, молчали, подавленные фантастическим зрелищем и вынужденным бездельем.

Поплавки, хорошо видимые в свете бара, неторопливо переваливались с волны на волну, но ни один из них за много часов терпеливого ожидания не порадовал рыбаков.

Судак, который еще вчера так жадно жировал у пирса, куда-то пропал, как будто его и не было тут никогда.

Лишь к полуночи Ромас увидел поклевку: поплавок его торопливо заскользил в сторону и скрылся в маслиновой тьме воды. Рыбаки вдруг оживились. Ромас подсек, крякнув, как мясник. «Ира?» — с надеждой спросил сосед.

— О-о, хулера! — пробормотал Ромас, сматывая леску. — Нера.

Утром Катя Плавская навсегда улетела из тихого городка на сверкающей под солнцем, мощной и стремительной «Комете». Ее никто не провожал.

Торопит коня человек

Пройдет немного времени, и, если не случится чуда, Сергей Васильевич Ипполитов, зарьялый, обрюзгший, рано состарившийся человек, умрет, отравив себя вином, закончит жизнь, которая когда-то обещала ему другую славу. Сам Ипполитов не понимает этого, забыв ту пору, когда был молод, а если и вспоминает иногда, то не иначе как с удивлением: было это как будто не с ним самим, а с человеком дерзким и мечтательным, с которым ничто не связывает его, как если бы человек тот говорил на языке, непонятном Ипполитову.

Ветер несет по жесткому асфальту пыль и сухие листья, царапает ухо. Холодно, как бывает только осенью. Рука дрожит, зажав хрустящую десятку. Дрожат губы на испитом лице. Сизые глаза смеются, бесятся в привычном веселье, и сиплый крик рвется руганью из щербатого мокрого рта.

— Бычий глаз! Десятка — это бычий глаз! Запомни, — кричит Ипполитов, — бычий! Так и будем звать — бычий глаз. — И показывает большой палец, дерет его вверх с азартом игрока.

Никому не понятно, что он хочет сказать, о каком бычьем глазе кричит невеселый мужик, лицо которого скалится в неживом смехе, какие силы распирают весельем человека, нажившего себе болезни, съедающие дряблое, но некогда красивое, прочное тело, рассчитанное на долгие годы.

Взгляд безумноватых глаз мечется в отчаянной надежде найти отзвук в глазах тех, кому кричит он, и, смутно помня лето своего детства, силится объяснить, рассказать людям про бычий глаз. Но никто не хочет слушать его и понимать. Да и сам он не может найти связующих слов. Мозг вырывает из тьмы незавершенные фразы, которые будят в сознании лишь тревогу. Глаза мутно пучатся от слез, голос срывается в бессилии, и слышны сквозь смех посвистывающие звуки, мучительный рев большого зверя, пойманного людьми, которые никак не хотят понять его, бессловесного.

— Бычий, — мычит он в исступлении и, стиснув зубы, мнет в кулаке бумажную купюру.

В винном отделе магазина ему ничего не дают и, зная по имени, гонят домой — не грубо, но и не ласково, как гонят скотину, которая нужна в хозяйстве.

Участковый милиционер, заглядывающий в этот отдел по вечерам, берет Ипполитова двумя пальцами за одежду выше локтя.

— Сергей Васильевич, — вежливо говорит он и бледнеет от смущения, от неприятной своей обязанности. — Опять, Сергей Васильевич? Вы же мне обещали…

— Обещал, — покорно соглашается Ипполитов. — Обещал, да… Я обещал, — твердит он, размашисто махая при этом головой, и разводит руками.

— Сергей Васильевич, — продолжает участковый, откашливаясь от волнения, освобождая спертую грудь, — пойдемте-ка домой. Я вас провожу. — И тянет за рукав побелевшими цепкими пальцами.

Ипполитов, как вагон на рельсах, стронутый с места, подчиняется силе этих пальцев и боком движется прочь из магазина. Молоденький лейтенант, похожий на десятиклассника, аккуратный и свежий в сером своем плаще, молча идет, потупившись, рядом, словно боится осуда людей, наблюдающих печальную сцену, морщится, слушая сиплый крик Ипполитова, который опять, как и в прошлые разы, начинает ругать жену, корит ее и проклинает за измену. Но, опомнившись, останавливается вдруг и шепотом говорит милиционеру, испытывая его терпение:

— И ты мне поверил, Саш? Ты мне поверил? Скажи… Эх, люди! Сволочишься — верят… С добром к ним — не верят… Любит она меня! — кричит он в отчаянии. — Любит! Понял? Любит меня. Я знаю. Я все знаю. Не мне жаловаться! — ожесточает он голос. — Не мне! — Грозит пальцем терпеливому лейтенанту, который соглашается с ним, не давая Ипполитову задерживаться.

Идти недалеко.

— Пойдем, Сергей Васильевич, — говорит он в печали. — Жена у тебя хорошая, простит. Она тебя любит. Я это точно знаю.

На улице сумерки. Автомашины включили габаритные огни, люди скользят опасными тенями, перебегая мостовую в зыбком полусвете, когда еще не зажглись уличные фонари, шоферы сигналят лучами фар. Ветер шумит в оголившихся ветвях деревьев. Суетный тревожный час окончания дневных работ, наплыва людей в магазины, час переполненных автобусов, трамваев и метро…

Ипполитов вяло сопротивляется, тянет руку в сторону, освобождаясь от хватки.

— Ты, Саша, знаешь, — шепчет он при виде подъезда, освещенного желтой лампой. — Художник не подведет. Я художник, Саша. Мои фантазии нужны людям, а не мне. Меня они мучают, а людей забавляют. Я с детства такой. С детства хвалили, я привык. Ты тоже хороший, но ты думаешь, фантазия — это нарушенный порядок. А у меня в душе нет порядка, если живу как все. Тоска, Саша! Ох, тоска… Зачем ты меня сюда привел? Я нужен людям.

В глазах его проблеск здравого смысла, надежда, что молчаливый и застенчивый лейтенант, отпустивший локоть, поймет его.

Но Саша неумолим, и приговор страшен, потому что произносит он его смущенным мальчишеским голосом:

— Такой вы никому не нужны, Сергей Васильевич. Только если медицине.

Ипполитов растерянно смотрит на мальчика, которому очень идет милицейская форма, и со вздохом спрашивает:

— Значит, никаких надежд?

— Ну почему? Надежду никогда не надо терять! — неожиданно весело говорит лейтенант. — Вы сами до лифта? Или проводить?

— Я, Саша, не пьян. «Я страшно болен — снами»… «Послушай, где, когда я прежде жил?» Это стихи такие, Саша, не смущайся. Кажется, не забыл… Именно так: «…где, когда я прежде жил? Я страшно болен — снами». Ты меня любишь, спасибо. Мне нужно, чтобы меня любили люди. Я не могу жить, если меня не любят. Я художник! Когда меня не любят, я падаю с небес, как самолет… А когда падаешь… Я, конечно, могу послать в эфир: «Борт такой-то… Падаю. Падаю». А больше уже ничего, потому что когда падаешь… — Ипполитов задирает голову и смотрит на уходящую в небо стену. — Ненавижу эту стену! — говорит он плаксивым от бешенства голосом. — Эту плоскость… ненавижу. А ты меня привел опять сюда… А знаешь, Саша, какая у меня была кличка в юности? Нет, не скажу, не скажу, ты перестанешь меня уважать… и будешь смеяться. Ты будешь смеяться надо мной! — опять кричит Ипполитов сиплым своим ревом, видя, что лейтенант уходит. — Ты будешь смеяться, Саш! Постой! Куда же ты? Я тебе обещаю, ты будешь, — кричит он голосом, искаженным болезненным смехом, — будешь смеяться! Меня звали Герцогом! Слышишь, я Герцог! Саша, постой! Я Герцог! Это ведь очень смешно! Герцог!

— Идите домой, — строго отзывается лейтенант, останавливаясь на мгновение. — Иначе приму меры.

— Саша! Ведь это смешно. Я никогда не говорил… Но это правда смешно.

Сутулая женщина тихо здоровается с Ипполитовым, проходя в подъезд. Он, смешавшись, глядит ей в спину и неуверенно отвечает: «Здравствуйте… Добрый вечер», — узнавая соседку по этажу, и, влекомый новой фантазией, забывает о Саше и, как ему кажется, молодцевато устремляется вслед за соседкой, чтобы принести ей свои извинения.

— Одну минуточку! Одну минуточку! — гремит он в гулком подъезде. — Одну минуточку! Не оставляйте Герцога в беде. Вы слышали, я Герцог! Ха-ха-ха! Меня так звали в далекой юности. Прошу вашу тяжесть, у вас затекли пальчики. Да, да! Я был когда-то юн. Простите меня великодушно.

Ипполитов роняет голову на грудь и, сипло дыша, прижимает руку к сердцу.

— Ограбление в подъезде, — грохочет он сквозь одышку. — Пьяный бандит напал на беззащитную женщину.

И смеется, и кашляет. Тело его дергается в смехе и в кашле.

— Это очень смешно, — говорит он, успокаиваясь. — Очень смешно.

Полуголодная, туманная за далью лет весна сорок седьмого, первые ее теплые дни без снега и ночных заморозков. Южный склон холма над мутной Яузой. Грифельно-бурый от слоя пыльных прошлогодних листьев, исчерченный влажными черными стволами лип и косыми их тенями, старинный парк. Солнышко сквозь московскую дымку в голубизне вешнего неба. И прохлада воздуха, пропахшего испарениями земли.

Той самой земли, укрытой прелыми листьями, на которой стоит в блекло-розовом пальто очень бледная, худая, тонконогая девушка, светящаяся на холме. Резиновые боты, надетые на туфли, делают ноги худыми, как палки, обтянутые коричневыми чулками. Тонкая шея торчит из широкого ворота. А выше ее, там, где должна быть голова, сияет что-то ослепительно любопытное, сплошное какое-то удивление, состоящее из блестящих глаз, зубов, губ, дымчатых впадин ноздрей, дымчатых бровей и волнистой дымки зеленовато-желтых волос, шевелящихся вокруг расплывчатого пятна, обозначающего голову девушки.

— Здравствуйте, — говорит она, не зная, куда девать худые длинные руки: то прячет их за спину, то по-бабьи сцепливает на впалом животе. Переступает с ноги на ногу, подламывая то одно, то другое колено, которые скрыты под долгополым пальто. — Я тут гуляю… Я из этого дома.

Ей, наверное, лет пятнадцать. В глазах следы детского сна, губы яркие, оттого что эмаль зубов снежно-белая, неправдоподобная.

Старинный дворец, бывшее имение князя, род которого играл значительную роль в истории России, светится бело-желтым ковчегом за свинцовыми стволами лип. Теперь там пытаются лечить туберкулез.

Сережа Ипполитов, такой же худой, как и она, стоит перед ней в черной шинели нараспашку, приглаживает рукой густые волосы, как будто они мешают смотреть на девушку, лицо которой он никак не может разглядеть. Рядом с ней он кажется коричневым индейцем, робко опускающим взгляд перед красотой бледнолицей.

Он многое пережил к тому времени… Голод дальней, долгой дороги в товарных теплушках, тупики заснеженных разъездов в предуральской степи, выклянчивание каменного угля, малиново раскаленный бок ржавой печки, едва спасающий ребят от холода, и тоска по дому, и крестьянский труд, и лапти, узнал все тяготы, какие нес воюющий его народ: и кровь, и грязь, и вши, и болезни, и хлеб, кислый запах которого туманил голову, с болью выдавливая голодную слюну. Все это было.

А эта девушка, его ровесница, прошедшая, наверное, такой же, а может быть, и более трудный путь, чем он, дождавшаяся, как и он, победы, говорит теперь с детской радостью, что она из дома, который своими строгими ампирными формами торжественно светится за деревьями. Говорит так, будто понятия не имеет, почему она в этом доме, как если бы вкусные завтраки, обеды и ужины, чистое белье, уход санитарок и врачей вскружили ей голову и она решила, что попала в санаторий и что ей наконец-то очень повезло в жизни.

— Тут хорошо, но немножко скучно, — говорит она, поглядывая на фибровый чемоданчик молодого человека. — А вы тоже сюда?

— Нет, — выдавливает из себя Ипполитов. — Мы сюда на практику. Там где-то беседка… Я из художественного училища… Там старая лепка. Лепнина гипсовая… И вот мы… А вы тут никого не видели больше? Мы договорились, а я, наверное, первый…

Он очень смущен, будто обидел девушку, сказав, что не сюда, не в этот дом, что у него иная жизнь, ни на что он не жалуется и пока вполне здоров. Но в ней сияет такая радость!

— Вы художник? — с придыханием спрашивает она, окутываясь шевелящейся дымкой вскинувшихся бровей, волос, слово «художник» звучит для нее мечтательной музыкой. — Да, да, там над Яузой, над речкой, старинная беседка с колоннами, там на потолке… там голубой потолок и там… ангелы…

Ипполитов знает, что не ангелы, и хмуро улыбается, боясь поправить ее, сказать, что это амуры.

— Ангелы разве бывают со стрелами? — спрашивает он, набравшись храбрости.

— А вы видели?

— Это амуры, — говорит он, не чуя земли под ногами.

Смущена и девушка, догадываясь, что амуры со стрелами, маленькие эти пузатенькие дети, наверное, для того, чтобы…

— Ах, это они, — говорит она. — Да, да, конечно, со стрелами…

Оба нечаянно прикоснулись звуком своих голосов к таинственному слову, произнеся его весенним утром на пустынной, недавно просохшей от талой воды дорожки среди листьев, и слово это, смутившее их, каким-то загадочным образом насторожило девушку. Лицо ее определилось вдруг в мгновенной задумчивости, опростилось и стало доступным для разглядывания. Тени под глазами, румянец на щеках, очень яркие губы и большие розовые глаза, отражавшие цвет пальто.

— Я больше никого не видела, — удивленно сказала она. — Вы, наверное, первый.

Каждое слово теперь, сказанное звуком ее голоса, стало казаться Сереже Ипполитову многозначительным обозначением чего-то гораздо большего, чем понятие, точно она не просто говорила, отвечая ему, а нарочно подбирала слова, чтобы намекнуть ему, что он первый. Не здесь, не в этом парке, а вообще в ее жизни первый! Он был почти уверен, что так оно и есть на самом деле, потому что, когда он услышал, что он первый, она не только звуком своего голоса подтвердила это, но и взглядом своим уверила его. Он остро чувствовал, что ему тоже надо сказать ей что-то такое, чтобы она обязательно поняла и ощутила рядом с собой его остановившуюся жизнь, а именно это состояние испытывал он, как будто всякое движение в нем остановилось в изумлении перед явившейся красотой этой слабенькой жизни, прошлое, настоящее и будущее — все замерло в смятении и в ожидании чуда. Она должна знать об этом! Она ведь может не догадаться! Это он такой догадливый, а она, может быть, ничего еще не понимает.

Но слов, которыми он мог бы сказать ей об этом, не было в нем. И он очень испугался вдруг, что не успеет ничего сделать, когда увидел пожилую женщину в валенках и галошах, подходившую к ним по дорожке.

— А я смотрю, где ж моя Люся, — сказала она, прикрывая рот шерстяным платком. — А она тут с кавалером разговаривает. Здрасте наше вам.

Сережа Ипполитов оскорбленно посмотрел на нее, кося глазом, и кивнул, спрашивая тут же взглядом у девушки, что ему делать с этой теткой.

— Это тетя Нина, — живо откликнулась девушка. — Мы с ней вместе живем… Меня, вы слышали, как зовут, а вас? Это, теть Нин, художник! — радостно воскликнула она, прижимаясь грудью к старухе и не спуская при этом глаз с незнакомца.

— Только нас и рисовать, — проговорила женщина.

— Я не рисовать, а работать, — сказал Ипполитов, чувствуя себя так, будто эта женщина имеет право на внимание девушки в ущерб ему.

Сережа Ипполитов был влюбчивый подросток, уверенный в непогрешимости своих чувств, сила которых как бы освободила его от верности и постоянства, от этих презренных качеств старости, казавшихся ему чуть ли не лицемерными и лживыми. Его влекла лишь острота чувства, а когда оно притуплялось, он искал новизны и ни с чем не считался, не зная жалости, как завоеватель в чужой стране.

Не позже чем сегодняшним вечером, в назначенное время у часов на Выставочной площади, где делает круг трамвай, издающий высокий воющий звон колесами, он встретится с другой девушкой, которая еще вчера казалась ему необыкновенной и которая очень любила целоваться, доводя себя до дрожи, до исступленного состояния, до холодного пота, останавливая Сережу влажными и сильными пальцами, когда он позволял себе лишнее, дурея от ее поцелуев. И он знал, что сегодняшним вечером в парке, в который они пролезут через пролом в ограде, известный окрестным ребятам, ходившим в парк бесплатно, он уведет свою податливую девушку в сторону темного Нескучного сада, найдет скамейку, не занятую другими, и начнет, как и прежде, целоваться с ней и гладить ее упругие коленки. Но это будет в последний раз.

Он уже предчувствовал, представлял себе другие встречи и, тайно радуясь, торопил время, думая, как бы скорее избавиться от надоевшей вдруг дуры, которая стала ему казаться такой ничтожной, такой толстой и здоровой кобылой, что все его прежние чувства к ней отдались в нем ноющей болью, словно его до сих пор жестоко обманывали, но он наконец-то прозрел и должен теперь безжалостно наказать за обман.

Именно обманутым понимал себя влюбчивый этот подросток, когда наступала пора нового его увлечения.

— Меня зовут Сергеем, — сказал он, не замечая старой тетки, кашляющей в платок, сказал с обидой в голосе, давая уже понять своей избраннице, что недоволен ею за ее внимание к тетке. — Я буду там, наверное. Если хотите…

— Я приду, — ответила она, опередив его. — А вы помните мое имя?

Он знал о себе, что красив и талантлив, что нравится девушкам и даже двадцатилетним «старухам», над которыми всякий раз смеялся, замечая, как они любуются им и строят глазки. Он был из тех, кто в юные годы выглядит старше, а в преклонные — моложе своих лет. Сизые его глаза, угрюмо выражавшие обиду или угрозу, были малоподвижны, как пасмурное небо, отразившееся в притихшей воде. Ни всплеска в них, ни волнения — одно лишь напряженное, пронизывающее холодом внимание, требующее покорности и ответного внимания, как если бы он с карандашом в руке разглядывал натуру, стараясь понять и уловить не столько телесную, плоскую, сколько духовную ее суть.

С отроческих лет он любил рисовать, а после войны, вернувшись из эвакуации, набросился на краски, масляные и акварельные, грунтовал холсты, натянув их на самодельные подрамники, завел дружбу с одноклассником, ходившим в студию и знавшим рецепты грунтовки и технику масляной живописи, делая копию со старой открытки — пейзажа с коровами, пьющими в мелкой речушке воду. Корова, которая подняла голову, особенно хорошо получилась у него — с губ ее, влажных, блестевших в солнечных лучах, падали в речку капли воды, отражения живо колебались в течении речки. Сочная, яркая, картина эта удивила родителей, которые впервые всерьез задумались над способностями сына. Нашлась для картины дубовая рама и место на стене.

Он входил с бумагой, карандашами и ластиком в парк и, не зная никакой школы графики, усевшись в укромном местечке, рисовал парковые скульптуры. Начинал он рисунок с головы или с ноги, не делая никаких набросков, прикидок, разметок. Глаз его был настолько точен, что, заполняя лист бумаги штрихом, он в конце концов дорисовывал последнюю деталь скульптуры, не нарушив пропорций тела, словно бы на чистом листе ватмана ему с самого начала был виден рисунок, каким он должен быть, и оставалось лишь заштриховать, расположить свет и тени на этом несуществующем рисунке.

Однажды, когда он заканчивал рисунок бронзовой девушки с кувшином, сзади к нему подошел какой-то мужчина и долго смотрел, как он работает, как мягкий карандаш его в полную силу тона уверенно продвигается к голове девушки, которая не была даже слегка намечена на бумаге и вырастала на глазах у зрителя. Сережа ждал похвалы. Но услышал критику: так не рисуют, так нельзя, так никогда ничего не получится, а то, что он делает, гораздо лучше сделает обыкновенный фотоаппарат.

Слышать это было обидно, и он подумал, что критик ничего не понимает, потому что сам он считал этот рисунок удачным. А когда его обижали, он злился. Разозлился и на этот раз, с трудом сдерживая желание наброситься на критика с кулаками, как он частенько поступал со своими ровесниками. Смуглое его лицо обметала бледная серость, глаза потемнели, наливаясь черной ненавистью, дыхание перехватил спазм, и он с трудом выдавливал из себя гневные слова.

— Идите отсюда! Чего вам надо? — с бешенством выкрикивал он, глядя в упор на обидчика и прикрыв грудью изруганный рисунок, как будто это было его детище, а он был отцом этого несчастного уродца, над которым поиздевался равнодушный прохожий. — Идите, не мешайте! Как хочу, так и рисую. Чего уставились?

— Дурачок! — сказал ему мужчина почти с нежностью. — Ах какой ты! Но молодец! Правильно, хотя и грубо. А художник имеет право грубо разговаривать только с королями. Я же не король! — Сказав это, он рассмеялся. — Дай-ка твой рисунок. Дай, дай, не бойся… Я не испорчу. И карандаш дай… Уж больно ты… Но молодец! Надо защищаться, конечно… Мало ли критиков… Молодец! — говорил он остывающему рисовальщику, а сам что-то писал тем временем на бумаге. — Меня, пожалуйста, слушайся впредь. Будь уж так любезен.

Это был адрес художественной школы, куда его пригласил на занятия добрый человек, не ведая, какую страшную беду накликает он на голову парнишки своим приглашением, своим вниманием к нему и помощью, какие страдания заложит он в душу мальчика, направляя его на жесточайшее поприще художника.

— Спасибо, — мрачно проговорил Сережа Ипполитов и чуть не расплакался от радости и смущения.

Бронзовая девушка лила из кувшина воду и полусонно улыбалась из своего прекрасного далека, из которого пришла она, размноженная по всему свету мастерами, в этот уголок московского парка. Вода лилась с бесконечным певучим журчанием… Сережа Ипполитов с горящим от стыда лицом подошел к маленькому круглому бассейну фонтана, вода в котором волновалась и, преломляя солнечные лучи, мягко играла бликами на замшелом донышке, уселся на цементный овальный бортик, бездумно уставился на прозрачную, завивающуюся в косичку струю, чувствуя страшную слабость во всем теле, будто случайный этот прохожий вынул из него душу, лишив уверенности, и вдохнул великую надежду…

Это был первый в жизни профессиональный художник, увидевший его работу.

«Я буду художником, — сказал себе в тот день Сережа Ипполитов и, подумав, сердито и даже с какой-то угрозой сказал еще: — Я буду великим художником».

…Сергей Васильевич Ипполитов не стал, к сожалению, ни великим, ни просто известным художником. И нельзя его винить в этом, потому что художником, если поразмыслить, стать невозможно — есть редкие исключения из правил. Он не стал этим исключением. А людей, которые что-то лепят из глины, высекают из камня, что-то пишут красками, людей этих много, и затеряться среди них ничего не стоит. Тем более что Ипполитов, самолюбивый, ветреный человек, усвоивший в первую очередь право грубо говорить с королями, бросил образование на полпути, увлекся лепкой, большими заработками и свободой, кутежами, женщинами, работая мастером первого класса в лепной мастерской Дворца Советов. А когда лепной работы не стало и нужно было думать о будущем, Ипполитов понял однажды, что пропал. К тому времени он был женат, у него был участок земли в Подмосковье, маленький домик и плодоносящий сад. Но у него не осталось главного — профессии, которая погибла, не принеся ему не только славы, но даже признания в художественных, архитектурных кругах Москвы.

Облупившийся купол голубых небес с пожелтевшими от времени кучевыми облаками, с вершин которых курчавые дети целятся из лука, порхая на крылышках над лепным карнизом, разрушенным дождями и морозами долгих-долгих лет.

Ах, какая это была весна!

Погода? Нет… При чем тут погода, пейзажи, запахи! Голод, который надо было чем-то утолять, прекрасная погода, заставлявшая двигаться, мыслить, добиваться, требовать, стучаться в двери, ненавидеть и очень нежно любить такую же изголодавшуюся живую девушку, мечтающую о будущей сытой жизни, о торговле без карточек, о хлебе не по талончикам, а о большой, тяжелой, теплой буханке на двоих, о сытости во имя будущей жизни, которую надо выкармливать молоком из упругой груди… Надежда — так называлась погода той отдаленной весны. Она светилась во всем, эта радостная надежда.

— Ты скоро поправишься, — говорил Сережа Ипполитов. — Я слышал, есть новое лекарство, его очень трудно достать, но я достану, я разобьюсь в лепешку. Когда что-нибудь захочу, я добьюсь. Это лекарство называется… как-то очень… не помню… Но я…

— Пенициллин, — говорила ему возлюбленная, от которой, казалось, пахло теплым паром слабенького тельца, коротким дыханием впалой груди. — Его не достанешь. Я знаю, у нас все говорят. Но нам сказали, что скоро будет, так что ты не беспокойся. Еще очень много раненых… Есть такие тяжелые раны, люди до сих пор в госпиталях, что ты! Даже не пытайся, это нехорошо, потому что тогда не достанется раненому этой крошечки… А она, может, жизнь ему спасет. Нет, не вздумай… Я хорошо себя чувствую, меня скоро выпишут. Пожалуйста, не надо, — говорила она и с усилием гладила прозрачными продолговатыми фалангами пальцев тугие его волосы, ласкаясь щекой о его уже бритую, слегка покалывавшую, шуршавшую щеку.

Закатное солнце золотит недвижимый, сиреневый, как облако, куст заводского дыма над окраиной Москвы. Чирикают воробьи, поют, как умеют, на вечерней заре, рассевшись на тлеющих ветвях. Яуза в каменных берегах уже дышит холодом, отсырев без солнечного света. Свет этот затмит пыльными лучами пепельные дали, замерев на круглых дымчатых стволах и на земле меж тьмою длинных их теней. Темен синий купол ротонды, черны трещины и щербины ионических колонн, оранжево светящихся на закате. Темен лик возлюбленной, отвернувшейся от зарева, черны губы, шепчущие: «Я хочу стать женой… Сережа, твоей… Я не боюсь… Правда, не боюсь, честное слово. Ну и что ж, что… Правда! Сережа…»

Осенью она умерла от скоротечной чахотки.

«Ну и что ж, что…» — слышит Ипполитов, дрожа на ветру, и, не в силах унять этой дрожи, спрашивает у тети Нины, с которой жила когда-то рано осиротевшая девочка:

— А где она… ее похоронили?

— Сожгли в Донском крематории. Там, в колумбарии, на полке… под каким-то, наверное, номером…

«Ну и что ж, что…»

Оттуда на кладбище Донского монастыря, не найдя урны и не очень стараясь отыскать… Слезы каменной драпировки, плач надгробия, изваянного великим Мартосом, скорбь замшелого, потемневшего камня. Пестрота желтых листьев в безмолвии черных тесных могил. Шорох еще одного падающего, царапающий сердце, пугающе громкое падание пятипалого листа лимонного цвета, смертельно холодной звездой легшего у ног.

«Ну и что ж, что… — испуганно стучит кровь в висках. — Ну и что ж, что…»

— Великим художником, — в немоте говорит вдруг Ипполитов с тяжелой угрозой в голосе. — Великим! Только великим!

Точно смерть возлюбленной — еще один порог на крутом подъеме к тщеславию. Всего-то…

Большая Спасская улица, криво пролегшая между Садовым кольцом и Каланчевкой, постепенно застраивается новыми домами, становится многолюднее. На месте двухэтажных, в которых жили когда-то пять-шесть семей, воздвигаются высоченные коробки, рассчитанные на проживание сотен. Улица теряет лицо. Люди из новых домов смотрят на нее с высоты своих балконов с равнодушием гостей, заброшенных сюда по воле случая. Никто из них не родился здесь и вряд ли умрет, потому что теперь это принято делать в больницах, перебираясь потом с помощью санитаров из палаты в морг, а из морга на кладбище, под бугорок с цементным столбиком. Но старые дома, штукатурка которых похожа на измятый картон, все еще улыбаются прохожим перекошенными окнами. Пугают весной кошачьей тьмой подъездов или нависшими сосульками, с которыми ведется борьба в дни половодья, в дни таяния ледяного черепа зимы. Какой-нибудь смельчак, привязавшись за трубу веревкой, стоит с ломиком или лопатой на краю крыши и ударяет по жестяному водосливу. А внизу на тротуаре, огороженном веревкой, управляют аварийной работой еще несколько человек, покрикивают на зевак, которые, ничего не замечая, идут как заведенные по привычному пути, кричат тому, кто на крыше, подсказывают, хорошо ли идет дело или нет — тот, кто на крыше, не видит, отвалились сосульки или нет. «Еще разочек! Здоровая, зараза! — кричат ему жэковские добровольцы. — Вдарь еще!» А тот, что наверху, укрепившись в стойке, нащупав чуткой, упругой ногой опасный край неверной жести, бьет опять наугад по ледяному наплыву, и на этот раз удачно. Снизу видно, как после удара, звук которого теряется в шуме улицы, ледяная масса сосулек отделяется от крыши и, стеклянным промельком скользнув в весеннем воздухе, с хрустящим хлопком врезается острыми иглами в тротуар, разлетаясь осколками.

Солнце голубым и золотистым огнем играет в груде разбитого льда. В мутные лужи робко текут струйки чистой воды. Шумно и мокро на улице. Солнце в ледяных осколках, грязные брызги из-под колес. И кажется, будто улица — река, на которой в разгаре ледоход.

На Большой Спасской неподалеку от знаменитого ломбарда, не раз выручавшего многих москвичей, стоит между старыми домами кирпичное здание школьного типа. Оно построено на месте снесенной церкви, о чем напоминает чугунная решетка ограды, выходящей полуразрушенными столбами на улицу. Теперь там разместился, кажется, техникум; до войны была школа; в военные годы, всего вероятнее, госпиталь, а в сорок седьмом художественно-промышленное училище объявило первый набор, собравший под крышу этого здания одаренных людей, которым выпала честь продолжать традиции старого Строгановского училища. Стране нужны были мастера альфрейных и лепных работ, краснодеревщики и чеканщики, специалисты самого высокого класса, способные, если понадобится, фресками и лепными украшениями в бронзе, камне и дереве прославить отечество. Собрали в этом здании фронтовиков, а вместе с ними и мальчишек с девчонками, едва закончившими седьмой класс средней школы, чтобы все они, пока не поздно, успели перенять у состарившихся мастеров их искусство. И это было, конечно, разумно и по-хозяйски расчетливо сделано, потому что каждая профессия, особенно такая тонкая, например, как альфрейное или лепное дело, жива прежде всего в руках мастеров, в чутких их пальцах, в простеньких на первый взгляд, но очень важных секретах, о которых не расскажет ни один учебник, как бы глубоко он ни освещал предмет. Профессии ремесленников переходят только из рук в руки, а тайны их раскрываются только тем, кто способен внимать голосу мастеровитых рук, ловить на лету сноровистость их движения, стараясь запомнить и усвоить бессловесный этот урок, который важнее всяких теорий, объясняющих процесс. Не кто иной как ремесленник придумал, наверное, поговорку, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Все это, несомненно, так! И да здравствует ремесло, украшающее жизнь человека! Но вот в чем беда. Молодые люди, а особенно пятнадцатилетние подростки, собравшиеся в этом училище, заносились в дерзких своих мечтах так высоко над прозой обыденного ремесла, что мало кто из них всерьез собирался посвятить себя этому полезному делу. И если какой-нибудь мальчик учился на скульптурном факультете, на отделении подготовки мастеров, или, как тогда сокращенно называлось, на ОПМ, то он и думать не хотел о славе, например, старого преподавателя, милейшего и добрейшего Михаила Васильевича Бучкина, а мечтал, конечно, быть на равной ноге с Роденом или Антокольским, в душе посмеиваясь над стариком, обучавшим его изяществу линий и форм.

В этом, наверное, нет ничего уж очень плохого, многие начинали с панибратского отношения к гениям — молодости вообще свойственно примериваться к вершинам человеческих знаний и дел. И это естественно, потому что именно гордыня и позволяет чего-то большего добиваться каждому новому поколению по сравнению с предыдущим. Кажется, именно это и называется прогрессом?

Однако есть тут маленькое «но»… Это совсем не годится для таинственной и, можно даже сказать, смутной, чувственной области искусства, где вершины остаются навеки непокоренными.

Многие человеческие знания, считавшиеся непоколебимыми, со временем устаревали и становились наивными, многие изобретения человеческого гения отжили свой век, уступив место более совершенным. И только творения великих художников с годами кажутся все более прекрасными и истинными. Наверное, в этом и кроется неразгаданная тайна искусства.

Не наивны ли, кстати, попытки электронщиков создать машину, которая могла бы творить? В области художественного творчества это, увы, очень трудно сделать, потому что она будет работать скорее всего по принципу прогресса — сегодня лучше, чем вчера. В то время как в истории искусства сплошь и рядом бывает наоборот — вчера лучше, чем сегодня. Машина должна развиваться по законам человеческого мозга, день ото дня накапливая знания, ощущения, эмоции, познавая аффекты и их скрытые механизмы. Но ведь человечество тоже не дремало и значительно поумнело за последние, скажем, триста лет. Почему Рафаэль остался непревзойденным? Как же машине решить эту задачу? Ведь ее прототип не в состоянии это сделать. Все его знания, весь накопленный опыт, изощренность мыслительной и чувственной деятельности — все это ни на йоту не продвинуло его за сотни лет к постижению таинственной силы, исходящей с холстов художников.

Впрочем, да здравствует и электронный мозг, если он верой и правдой послужит человеку будущего. И пусть стараются мальчики, стирают в прах именитые авторитеты, по праву занимая высшие места на неверном пьедестале, с которого их обязательно сбросят подрастающие дети.

Всеми этими досужими рассуждениями Сережа Ипполитов, конечно, не засорял себе голову в те далекие годы, когда он легко прошел конкурсные экзамены и поступил учиться в Строгановку.

Резкие и нервные, обгоревшие, безногие, с бледными шрамами фронтовики, молодые еще ребята, усевшиеся за столы изучать историю искусств, вызывали в Сереже двоякое чувство. Он относился к ним примерно так же, как к своему отцу, вернувшемуся с фронта, или к дяде, потерявшему руку, и поэтому все они казались ему очень старыми. Но когда он увидел, как они рисуют, ему стало неловко за них и обидно за себя, словно экзаменаторы, приняв его в училище и посадив за один стол с этими бездарями, уравняли его с ними, щелкнув таким образом по носу. Отчасти самолюбие его было, конечно, удовлетворено — он учился с фронтовиками на равных, но, поступая в училище, рассчитывал встретить равных себе по силе таланта ребят, знакомством и дружбой с которыми он мог бы гордиться. А тут получилось, что его приняли как бы в класс отстающих учеников, второгодников, посчитав в суматохе приемных дел таким же двоечником, как и все они, старые эти, злые на вид и замкнутые в себе люди. И он разочаровался, как будто его приняли в училище на общих началах, ничем не отметив и не выделив среди других, на что он тайно рассчитывал.

Если бы хоть один из этих не остывших еще после войны, не успевших привыкнуть к новой своей роли в жизни, жадных до знаний, усидчивых ребят мог догадаться о тайных мыслях горделивого мальчика, быть бы беде. Но они, не успев накопить жизненного опыта, познав лишь опыт духовный, приняли молчаливую обособленность талантливого мальчишки за естественную скромность. И когда он, закончив, например, рисунок головы гневного Давида, с той же гневной непосредственностью отвергал все их искренние похвалы, им казалось, что он, как истинный талант, недоволен своей работой и тем более похвалой товарищей. Не догадывались, что Сережа Ипполитов просто игнорировал их, не принимал всерьез восторженных оценок.

Ему, недавнему школьнику, неприятны были внимательные лица этих мазил, как он их называл, когда они выслушивали замечания педагогов, без спора соглашаясь с каждым их словом; неприятна была их исполнительность, казавшаяся ему угодливой, и та кропотливость, с какой работали они в мастерской, постигая азы лепного искусства.

Если бы они знали об этом! Они, которые с трудом верили в свое счастье, попав в художественное училище, под опеку знаменитых мастеров, подавленные и растерянные на первых порах, словно бы и карточка в столовую и обмундирование — черные шинельки, ботинки, диагоналевые брюки, выданные бесплатно, — внимание учителей, тишина рисовальных классов и лепной мастерской, детскость и сказочность всей этой обстановки даны им не по заслугам, словно они и так уже были обласканы жизнью, вернувшись живыми домой, а те три года учения, три года беспечной и сытой жизни, щедро подаренные им, были так неправдоподобны и удивительны, что они все время чувствовали душевную потребность быть благодарными всем людям, окружавшим их, как если бы каждый из этих людей внес свою долю в их удачу.

А к Сереже Ипполитову все они относились с особенной любовью, будто бы именно он, юный этот, талантливый, самый молодой в группе человек с обиженным и сердитым выражением сизых глаз, невольно поделился с ними надеждой и верой в то, что и они тоже успеют в жизни, которая совсем недавно казалась им пропащей, прославить свое имя, во что без всякого сомнения верил этот юнец.

Чудесное заблуждение славных этих ребят в конце концов стронуло лед в душе самолюбивого гордеца, он почувствовал себя капризным баловнем, раскрепостился, повеселел, стал пробовать свой голос в тиши мастерской.

— «Мое сердце восторгом трепещет!.. — напевал он песенку из «Риголетто». — Где нет свободы, там нет и любви…» — звонко выводил любимую эту песенку, ломая красивый голос на высокой ноте, срываясь и начиная вновь: — «…восторгом трепещет!..»

— Сереж! Хватит орать, — добродушно просил его кто-нибудь из ребят.

Ему же теперь нравилось дразнить их:

— «Если мне полюбилась красотка… то сам Аргус…» Это же Верди! Вы что! — кричал он, работая стеком и задиристо улыбаясь. — Это же знаменитая песенка Герцога!

— Твой герцог тот еще ходок! — говорил кто-нибудь угрюмым баском.

Хохот приплясывал в мастерской, перебиваемый покашливанием прокуренных глоток.

— Жалко мне вас! — оскорбленно вспыхивал певец, пытавшийся шуткой сбить насмешку.

У Сережи Ипполитова установились довольно странные отношения с фронтовиками, которые все прощали ему как малолетке. И если он иногда у кого-нибудь спрашивал: «А ты хоть одного убил?» — а тот смущенно отвечал: «Стрелял. Не знаю», — Сережа мог себе позволить хлопнуть его по спине и сказать: «Мазила! Небось жмурился от страха…» И передразнивал: ««Не знаю». Ты хоть целился?» — повергая в краску фронтовика, не находившего в себе сил рассердиться на парнишку. «А ты картошку когда-нибудь ел?» — спрашивал у него застенчивый фронтовик, слезливо улыбаясь в табачном дыму. «Ну и что? Ел». — «С головы или с хвоста?»

В мастерской, большие окна которой выходят во двор, сытно пахнет жирной, влажной глиной. Голубовато-холодная, она легко вбирает в себя тепло пальцев, разминающих ее, и, эластичная, покорно подчиняется им, умелым и неумелым, являя собой акантовый лист или вьющийся орнамент, радуя или печаля ученика, привыкающего к податливой ее, живой нежности.

В лепной мастерской Сережа Ипполитов ничем не выделялся среди своих сокурсников, ему никак не удавалось наполнить жизненным соком пластический рисунок, который не слушался его рук, раздражая и зля, как если бы эта глина была упрямой собакой.

Здесь, в этом светлом зале, заставленном верстаками и деревянными щитами, на которых работают ребята над орнаментом, Сережа чувствует себя неуверенно, скрывая свою неуверенность заносчивой бравадой.

— Печником пойду! — кричит он, сминая ударом кулака неподдающийся материал. — Не крутится у меня ничего! Михал Васильевич!

Смеется, злится, кривя сочные, крупные губы, судорожно мнет в кулаке ненавистную глину, не сводя глаз с испорченной работы, которую надо исправлять.

И лишь к концу учебного года, к весне, пальцы его начинают чувствовать глину, ощущать ее нежную слабость, которую необходимо уберечь и обратить в мимолетную и словно бы случайно состоявшуюся красоту акантового листа.

К тому времени пальцы его стали очень чувствительными, кожа на подушечках утончилась от постоянного соприкосновения с глиной и приобрела шелковистость. Когда он расчищал скорпелью ионики от наслоений сухой побелки, которая отлетала от них яичной скорлупой, он вдруг с изумившей его чуткостью ощутил первозданную красоту этих обнаженных, открытых свету пластических форм. Отлитые из нежного, тонкого гипса, они были наполнены странной, загадочной жизнью, которую вдохнул в них безымянный мастер.

— Ты посмотри, как все это просто! — говорил он той, которая приходила. — Потрогай пальцами… Ты ощутишь, какая упругая красота! В чем тут дело? Так просто и так красиво! Я так не умею. Не-ет… Это тайна!

И она соглашалась с ним, хотя, покоренная его восторгом, не могла понять этого восторга.

Однажды среди зимы он привел сюда другую девушку, которой хотел показать ротонду, похвастаться работой. Было морозно и снежно, мерзли пальцы. Девушка, когда они остановились на расчищенной площадке парка, стала приплясывать, согреваясь. Изо рта у нее постреливал пар. Лисий воротник, тонкой остью касающийся щек, заиндевел. Шерстяные варежки пустые болтались в рукавах, она сжала пальцы в кулачки и, боясь обидеть Сережу, терпеливо улыбалась, спрашивая обмороженным, радостным взглядом, что они будут делать дальше.

Он увидел заснеженную ротонду, скользнул торопливым взглядом по искрящейся поверхности золотистого склона к Яузе, утыканного черными колоннами стволов, заметил среди снежных искр крохотное хрупкое соцветие липовых семян, похожих на горошины черного перца, вздрогнул в зябкой судороге и стремительно подхватил под руку свою подружку, с которой они побежали, спасаясь от мороза, прочь из неприступного парка.

После этого они ходили по Москве.

Пальцы скачут по клавишам. Пляшут, беснуются маленькие розовые ножки Нифа, Нафа, Нуфа, толстенькие, пухленькие, с лакированными острыми копытцами, они перепрыгивают с черных клавиш на белые, с белых на черные, слева направо, справа налево, издавая чуть ли не чечеточный ритм быстрого фокстрота. Радостный танец поросят, перехитривших волка, крикливый, яростный звук, отраженно выстреливающий из каждой стены комнаты в уши, в виски, в лоб, в затылок оглушенного Сережи Ипполитова, который сидит на деревянном диване и ест пирожок с капустой.

Волна белесых, ярких волос вздрагивает на упругой пояснице, обтянутой темно-зеленым шелком, мелькают локти прыгающих по клавишам рук. На пианино свеча в бронзовом подсвечнике и тарелка с жареными пирожками, вкус и запах которых напоминают Сереже довоенную елку, первый день Нового года, когда в полусвете комнаты, в блестящем кафеле хорошо протопленной голландки колеблются смутные отражения свечей и разноцветных шаров, когда все самое вкусное на столе, а все веселое и радостное в прыгающем сердце, а впереди каникулы и снежные игры в очень своем, отгороженном от внешнего мира, пушистом, зимнем дворе.

— Ешь еще! — кричит ему девушка, в беглом повороте бросая пирожок, который он ловит на лету. Не прерываясь, она колотит и колотит по жирным клавишам, выбивая очень громкие, дробные, колкие звуки. — Тебя откармливать надо! И развлекать… Я буду развлекать тебя, хочешь?

Сережа Ипполитов, жуя пирожок, улыбается, думая про нее, что она дурочка, что от ее развлечений он когда-нибудь взорвется, но вот насчет кормежки…

— Я не против, — говорит он, чувствуя себя бывалым сказочным солдатом в походе, которому по чудесному волшебству выпал случай подхарчиться со стола боярской дочки, влюбившейся в него по прихоти. Весело ему от сознания своей военной хитрости и легко на душе.

Дом этой девушки полон всяких вещей и вещичек, которыми забиты комнаты и которые ползут как будто с пола на стены, а со стен на высокий потолок, блистая лаком дерева, гранями фарфора и металла, ненужные и нужные, свезенные сюда из другой страны, оказавшиеся здесь тоже по случаю, как и сказочный солдатик в плохих ботинках, сидящий на скользком диване из темно-вишневого красного дерева, удобном и неудобном, странном и непривычном, с деревянной овальной спинкой, с глубокими подлокотниками, такими же полированными и скользкими, как и широкое сиденье.

На этом диване девушка мучается по ночам оттого, что матрасик скользит и сползает на пол, оттого, что мысли все время тоже скользят, уносятся в сиреневые заросли, в поцелуи и в прочую желанную и томную муть, без которой она давно уже чувствует себя одинокой и несчастной, ужасно уставшей от родительской, раздражающей ее любви.

Девушке восемнадцать! Оставьте ее в покое! Не может же она влюбиться в первого встречного! Ну их всех, ну их! Ей нужен особенный, талантливый, умный и обязательно красивый. Неужели никто не понимает, что она тоже особенная, умная, талантливая, не говоря уж о красоте? Оставьте ее в покое!

Когда узнала, что он художник, увидела его глаза и губы, примерилась к его росту, она схватила его за руку и сказала себе: «Я пропала. Он будет мой, или я пропала».

Она, конечно, не схватила его за руку в буквальном смысле, хватка ее оказалась куда крепче: она стала поклонницей его таланта, не уставая восхищаться всем, что он делал: рисовал ли ее портрет, писал ли пейзаж акварелью, пел ли свою любимую песенку или лепил барельеф.

Сережа Ипполитов ошибался, думая, что она дурочка!

В громоздком доме, оштукатуренном с фасада, но не отделанном с тыла, неряшливо нависающем над двором голой кирпичной кладкой, ржавыми балкончиками, железными пожарными лестницами, в четвертом подъезде, на четвертом этаже жили в своей квартире Попутины, которых знали многие жильцы этого подъезда и почему-то побаивались. Особенно самого Попутина, его внимательного, улыбающегося, всезнающего взгляда. Боязнь эта была особенная. Никто не знал, где он работает и чем занимается, почему и за что за ним каждое будничное утро приезжает «Победа» мышиного цвета, привозя обратно очень поздно, и почему этот внимательный, улыбчивый человек никогда не отвечает на приветствия соседей, а только всезнающе останавливает на мгновение свой исподлобный взгляд и прищуривается. Люди побаивались его как бы на всякий случай. Здоровались тоже на всякий случай, думая потом с неприязнью об этом невежливом человеке, но, ничего о нем не зная, наделяли Попутина неведомой силой. А неведомую силу люди испокон веков опасались и без нужды на рожон не лезли.

Коренастенький, сутуловатый, с неживыми, обвисшими плечами, точно с ярмом на шее, он ходил легким, хотя и шаркающим шагом, был подвижен и быстр, неожиданно появлялся и исчезал из комнаты дочери, был бесконечно ласков с ней, не скрывая отцовских своих нежностей, как если бы дочь пребывала в младенческом возрасте. Очень беспокоился за нее, когда она задерживалась, не находя себе места, прислушиваясь к голосам на улице и к шагам, к шуму лифта. Когда же она появлялась, невредимая и здоровая, плакал от счастья, не стыдясь слез, сквозь зыбкую призму которых смотрел на своего идола, поглаживая по плечам и целуя, помогая дочери раздеваться, подавая ей туфли, халат, зажигая горелку в ванной, чтобы большая холодная комната успела прогреться.

Человек этот невзлюбил Сережу Ипполитова за то, что тот художник. Страдая от сознания, что дочь увлеклась художником, при каждом удобном случае велеречиво и хитроумно старался намекнуть ей, что художники — легкомысленные, самолюбивые, тщеславные, ни на что не годные люди. Ужасался при мысли, что дочь его может выйти замуж за этого себялюбца, представляя себе картину нищеты, и, распаляя воображение, видел плачущую, обиженную, несчастную дочь, которая просит денег взаймы, унижаясь, как нищенка, и получает отказ за отказом. Потому что кто же из серьезных людей даст взаймы необеспеченному художнику, не имеющему твердой зарплаты? А если и даст, то что же это, как не милостыня?

Но добродетельный отец, истязающий себя любовью к дочери, ошибался, полагая, что Сережа Ипполитов художник. То есть, наделяя Ипполитова всеми качествами художественной натуры и опасаясь за будущее дочери, он был очень близок к истине. Но в то же время ошибался, ибо не мог знать, что человек этот, даже учась в художественном училище, приобретая профессиональные навыки, не наделен был главным признаком, который, собственно, и делает из художественной натуры подлинного творца. Определяющий этот признак так прост и обыден, так доступен для понимания каждого, так много о нем говорят, что обычно он не берется людьми в расчет, хотя именно он и заключает в себе те черты человека, тот главный, решающий импульс в его натуре, который и выносит приговор — быть человеку художником или не быть. Признак этот или знак, которым обладает человек независимо от своей воли или желаний, — сверхъестественная работоспособность, страсть, не дающая покоя, потребность, изнуряющая человека и приносящая ему одни лишь разочарования, но вновь и вновь заставляющая браться художника за дело в тайной и счастливой надежде, не покидающей его до последних дней, что именно эта работа, это напряжение сил, эта попытка наградит его радостью познания истины.

Сережа Ипполитов был слишком легкомыслен для такого подвига, в нем не было той одаренной личности, которая толкала бы его на путь творчества, хотя он и обладал многими качествами одаренной личности. Впрочем, эти качества сбивали с толку и вводили в заблуждение в первую очередь самого Сережу Ипполитова. Ему очень нравилось быть художником. Ему казалось, что жизнь избранников судьбы, к каковым он причислял и себя, полна счастливых минут, преисполнена праздности, богемной ветрености, детскости и всесокрушающей гордости, которая, как говорил ему первый учитель, давала право грубить королям и не признавать авторитетов. Все эти качества Сережа Ипполитов воспринял с необыкновенной легкостью, присвоил их и усугубил убогим подражанием образцам далекого прошлого, которое никак не вязалось с тяжелым послевоенным временем, выпавшим на долю Сережи Ипполитова. Он отыскивал в биографиях, в жизнеописаниях великих художников такие детали и штрихи жизни, которые лучшим образом соответствовали его собственным представлениям, и легко перенимал их, отпуская, например, волосы до плеч, воспитывая в себе легкомысленное отношение к женщинам как отличительную черту истинного художника, гордясь своей влюбчивостью, с упорством, достойным лучшего применения, стараясь быть небрежным в одежде и не утруждая себя чистоплотностью. Что, впрочем, нетрудно было сделать, потому что одежда его состояла из вельветовой курточки с вытершейся тканью на локтях и расклешенных клиньями брюк, из которых он тщетно пытался выпарить утюгом въевшиеся пятна жирной грязи. Ходить же в баню в то время было хлопотно, надо было выстоять длинную очередь, чтобы попасть в окутанное мыльным туманом, гулкое, плещущееся горячей водой, набитое бледными, согбенными телами помещение, ступив на скользкий пол которого Сережа всегда себя чувствовал обиженным и несчастным, гоняясь за освободившейся жестяной шайкой, белесой от въевшегося хозяйственного мыла, присаживаясь в тесноту голых намыленных тел, на бетонную, с мраморной крошкой, полированную плиту, занимая место для мытья с брезгливой неуверенностью чужака, осужденного на это мытье за какие-то грехи. Длинные его волнистые волосы после мытья превращались в тусклую гриву. Он не любил баню. Нос его и глаза опухали от насморка. Он страдал душою, теряя привычный облик смуглолицего, сизоглазого, вдохновенного художника, переживая послебанный период с тоской линяющего селезня, утратившего свой весенний брачный наряд.

Нет, он не был художником! Он мог безмятежно наслаждаться бездельем, забыв про бумагу, карандаш или глину, и если его однокурсники покупали пластилин, чтобы работать дома, он покупал на скудные свои деньги цветы для девушек, считая, что и без того слишком много времени отдает занятиям. Он быстро уставал от рисования, от лепки, от акварели, теряя к ним всякий интерес, хотя всякий раз, начиная работу, брался за нее горячо и с азартом, стараясь с наскока сделать то, что требовало выдержки и терпеливой любви. Он уставал и, перегорая, заканчивал работу наспех, теряя к ней от усталости всякий интерес. Истинный же художник не знает, что такое усталость, для него чуждо это понятие. Мнимый ищет под разными предлогами причину отдохнуть от дела, уйти от него и забыться в развлечениях, легко оправдывая себя тем, что уже заслужил на них право.

Хотя, конечно, редкому художнику свойствен аскетизм. Мало кто умеет так хорошо и красиво отдыхать, как истовые эти работяги. Но все-таки даже в часы бравурного отдыха, бражного застолья, в веселье дружеской пирушки их неотступно преследует счастливая озабоченность, которая вдруг прорывается неукротимым желанием рисовать. Если нет под руками карандаша, в ход идет обгорелая спичка, если нет бумаги, рвется пачка из-под сигарет, чтобы на оборотной ее стороне можно было провести уверенную линию смутного рисунка и высвободить накопившуюся энергию, мучительное давление которой постоянно испытывает истинный творец.

Именно этих художников, этих сумасбродных людей суеверно боялся сутуловатый человек, обожавший свою дочь. И он ошибался, думая, что Сережа Ипполитов тоже принадлежит к ним, что несравненная его дочь может вдруг попасть в лапы бешеного гения, забывающего себя в истовом своем служении искусству, и погибнуть в ничтожной роли жены.

Если бы знал добропорядочный, велеречивый и хитроумный отец, что Сережа Ипполитов всего лишь тень этих дьяволов, спорящих с природой о совершенстве мироздания, он, может быть, изменил бы свое отношение к нему. Но и он и его жена, старомодные люди, не хотели и слышать о зяте-художнике. Загадочным образом донесли они в своем сознании до нынешних времен предвзятое отношение к артистам, художникам, поэтам как к людям низшего сорта.

Но они не замечали за собой ничего подобного, считая себя простыми людьми, трудившимися всю жизнь, умеющими презирать бездельников, к числу которых относили и художников, этих захребетников, отлынивающих от труда, в чем оба они были до изумления единодушны.

В этом своем единодушии они пошли на преступление, мерзость которого сами понимали, но ради любви к дочери, ради спасения ее будущего все-таки решились, догадываясь, что отношения их дочери и Сережи Ипполитова зашли так далеко, что пора принимать решительные меры.

Кто надоумил сорокалетнюю женщину совершить это преступление? Какие силы разбудили в дремлющем ее сознании этот коварный замысел? Глядя на ее добродушное, оплывшее жирком, часто потеющее, лоснящееся лицо, на мягкие очертания беззлобных губ, на ее улыбчивые, бледно-голубые, как весеннее небо, кроткие глаза, в которых как бы всегда слышалась радостная песенка жаворонка, трудно было поверить, что женщина эта способна совершить что-нибудь непристойное.

Неужели любовь к дочери и забота о мнимом будущем могли толкнуть ее в этот мрак? Да будь она проклята, такая любовь!

По прошествии многих лет сам Ипполитов не мог вспоминать об этом, стыдясь за людей, которые сыграли с ним низменную шутку, пряча от себя и от близких подробности случившегося с ним несчастья, тихим стоном загонял в глубины памяти тот день, когда все это случилось, стараясь забыть, выветрить из головы безумное дело, поломавшее ему жизнь.

Лишь иногда говорил он скороговоркой, морщась от душевной боли и сомневаясь до сих пор, что люди ему верят:

— В двух словах… так было. Эта попросила, чтоб я снес в комиссионный ее меховую шубу, манто каракулевое… Я и понес. Сдал на свой паспорт… А тут ко мне: здрасте. Манто сдали в комиссионный? Сдал. Вот квитанция, И так далее… Меня под локотки. В чем дело? Она меня сама просила! Ей деньги были нужны… Ничего, говорят, разберемся… Вот так! Чтоб ее черти подковали! Тогда это просто было. Шпаны, хулиганья, воров всяких война наплодила… Я любил их дочку! Суматошная была девушка, веселая… Мне бы с ней легко было жить. С такими легко бывает! Поругался, помирился… и люби себе опять на здоровье. Но ведь тоже поверила! — вскрикивает Сергей Васильевич Ипполитов, выдавливая слезы из опухших глаз, которые смеются в отчаянном недоумении. — Не мне! Не мне… Что ты! Мне тогда никто не хотел верить! Я уж было совсем струхнул, думаю, ну все! А тут эти… фронтовики мои… дорогие! Что ты! Пришли, прорвались… Что, как, почему? Их на горло не возьмешь. Все рассказал, как было. Колька этот, без ноги, скрипит протезом, скачет вокруг меня, ругает, а я плачу, не могу. Фронтовики! Они ж, знаешь, они человека насквозь видят. Сразу поняли. Что ты! Ёшь твою двадцать! Спасли! Как вспомню, не могу… плачу… Я потом пройти боялся мимо этого дома, что-то во мне, веришь ты, поломалось. Пугаться стал людей… А я художник! Мне нельзя. Художник только себя имеет право бояться, замыслов своих, а я напуганный ходил, милиционеру в глаза не мог посмотреть, как преступник. Все мне чудилось, будто они с подозрением на меня поглядывают. Это, веришь ты, трудно пережить. А все равно мне впрок ничего не пошло! — орет со смехом в голосе Ипполитов, мотая головой. — Все равно дураком остался.

Измятая земля, скованная сухим морозцем, ломает ноги, ставит подошвы то вкось, то вкривь. Идти по ней и весело и приятно, как будто она играет под ногами, подставляя то бугорок, то ледяную, хрустящую ямку, то белую лужицу, иссушенную морозцем, наступить на которую радостно, как в детстве, и смешно.

Контора отделочных работ, ее бухгалтерия, выдает аванс лепщикам-модельщикам, молодым ребятам из лепной мастерской, которые как учились, так и работают вместе, направленные сюда, в эту контору, по счастливому распределению. Среди них и Сережа Ипполитов в потертом на рукавах плащишке, прорезиненном, синем, на воротник которого мать нашила цигейку, велев «застегивать горло». Грудь его нараспашку, голая шея видна до ключиц. В кармане упруго сложенные, большие бумаги заработанных денег, ни много ни мало — четыреста рублей, запах которых будоражит душу, рождает в голове всевозможные мысли с вариантами, потому что мать в этот раз велела купить на Зацепе рубашку. Рубашка, конечно, нужна. Он и так уже заправляет поглубже под воротник вельветовой курточки протертый до дыр, заштопанный воротничок единственной рубашки в полосочку. Да и тот уже перелицован и едва держится. Рубашка нужна. Хотя и жалко тратить на нее деньги. На какую-то тряпку. Но в то же время — как без рубашки? Придется покупать.

— Рубашку надо покупать! — говорит он в знобкой радости. — Поеду завтра на Зацепу, на толкучку.

Ребята посмеиваются над Герцогом, которого они совсем еще недавно взяли на поруки, ищут подходящих слов, чтоб чего-нибудь смешное сказать, посмеяться вместе. Но не находят.

— Ты и так в рубашке родился, — говорит Николай, поскрипывая на ходу, поспешая на своем протезе, который на каждом шагу сначала подламывается, а потом выскакивает вперед, так что Николаю приходится как бы все время укрощать свою пружинную ногу, хотя он и делает это автоматически, ерзая тренированным потным туловищем в морозном воздухе.

«Тяжело ему и, наверное, обидно», — думает про него Сережа Ипполитов, а сам смеется, понимая, что ребята одобрительно относятся к этой его затее.

— Сколько они стоят-то сейчас?

— Хорошая рубашка рублей двести…

— Обидно столько денег за тряпку! — возмущается Ипполитов.

— Зато девушки еще больше будут любить. Как увидят новую рубашку, так это…

— Чего «такета»? — смехом передразнивает Сережа. — «Такета»! Для «такеты» рубашка необязательна. Ты психологию девушек не знаешь. Увидит рубашечку заштопанную, так вся твоя. А в новой — еще поглядит, что ты за пижон… Наши девушки знают…

— Твои-то особенно хорошо знают, — обрывает его Николай с натуженным захлебом в голосе.

— Ты за всех не говори, Коля! За всех не надо, — заносчиво откликается Ипполитов, заставляя умолкнуть добросердечного Николая, молодого еще парня с бледным, белесым от седовато-светлых усов лицом, из которого как будто навеки ушла кровь, потерянная при ранении.

Незастроенная, барачная, пустынная окраина Москвы, серая в этот морозный день. Заляпанные дорожной грязью штакетники, за которыми горбятся крышами частные домики, ветвятся старые тополя. Овраг, заросший дымчатым чапыжником. Прыгающая на мерзлых колдобинах дороги грузовая машина, оглушающий грохот кузова. И опять деревенская тишина, нарушаемая чавкающим скрипом протеза.

Теснота «Голубого Дуная», деревянного, крашенного в синий цвет строения на краю шоссе, запах тушеной капусты, горячих пузатых сарделек, которые подает на тарелочке буфетчица, щелкая на счетах, наливая в граненый стакан сто пятьдесят граммов водки и пиво в тяжелую кружку.

Каждый несет осторожно этот груз, вцепившись пальцами в стакан, в тарелку, в кружку, глотая слюну от предвкушения горячей, острой еды. А на синих полках, что тянутся вдоль стен, стоят пол-литровые банки с горчицей. Полка, упираясь в ребра, кажется желанной опорой. Ноги гудят от дневной усталости. Сарделька, проколотая алюминиевой вилкой, лопается на зубах, брызжет пронзительно вкусным соком. Коричневая груда капусты дышит в лицо горячим паром. Горчица жжет язык и губы.

— Эх, ребята, хорошо! — говорит кто-нибудь в блаженстве.

— Хорошо, — отзывается кто-нибудь, потягивая холодное, жгуче-острое, пенное пиво.

— А-ля фуршет! — говорит Сережа Ипполитов. — Сто пятьдесят с прицепом.

Всем это кажется очень смешным, и все долго и тихо смеются, поглядывая друг на друга, обращая на себя внимание других посетителей, которые тоже жуют сардельки, снимая с них толстую кожицу или не снимая, работают вилками и зубами, тихо и мирно беседуя, никому не мешая и не позволяя даже смехом мешать себе.

Когда же и с кем это было? Ни грубости, ни пьяной колготни, ни слез, ни драк. Никому и в голову не приходило добавить к выпитому, напиться допьяна, до безобразия, хотя и деньги были, и водка в разлив, и пиво в бочке…

— Поедем завтра на Зацепу, — говорит Сережа Николаю, лицо которого в сумерках кажется зеленоватым, освещенным изнутри фосфоресцирующими приборами, как будто он в ночном полете.

— Зачем?

— Рубашку мне купим. Посоветуешь.

— Ты мать позови.

— Мать работает в воскресенье.

Долгая дорога на трамвае, пересадка на метро, а потом на троллейбус. Светящееся окошко знакомой девушки…

Мать Сережи Ипполитова работала официанткой в «Шестиграннике». Красивая, молодая, быстрая, она привыкла к своей работе, к чаевым, к полупьяным комплиментам случайного гостя, к послеполуночным возвращениям домой, когда муж и сын уже спали, а она, еще возбужденная вечерним спектаклем в шумном огромном зале, садилась за стол и в тихой задумчивости припоминала подробности, успокаиваясь, вспоминала решительного летчика, молоденького капитана, улыбалась, прикрыв глаза, и мечтательно разворачивала действие, которое могло, если бы она захотела, продолжиться… Если бы она захотела…

Комната, в которой жили Ипполитовы, казалась ей в эти таинственные минуты убогой и затхлой, храп мужа и сына наводил на печальные мысли, ей казалось, что так, как живет она, могла бы жить какая-нибудь другая женщина, которой все равно, как жить, но только не она… И ей делалось очень грустно, как если бы она обречена была жить в неволе, зачем-то возвращаясь в ночные часы в душную комнату, где никто ее не встречал, не радовался, не говорил, что она красива, и никогда ничего не дарил. А там, в освещенном свежем воздухе зала, где ее называли девушкой, она ловила влюбленные взгляды, походя с профессиональной привычкой улыбаясь в ответ, делала глазки, как, например, капитану, который очень просил проводить ее, умоляя не отказываться, а ей пришлось обмануть его, незаметно уйти черным ходом, а потом по темной аллее, прячась за кустами, миновать опасное место, где он поджидал ее, решительный и очень симпатичный, совсем молодой человек, которому так к лицу была летная форма. Она вспоминала его глаза, и они ей казались очень грустными, будто серый их взгляд серым дождем повис в ресторанном зале, над столиками и над головами шумных гостей, будто дождь этот всюду был с ней в этот вечер. Теперь ей холодно, промокшей насквозь, теперь ее познабливает пугающая фантазия, и она сидит в оцепенении, представляя себе стройного летчика, который, может быть, все еще ждет ее у погасшего ресторана, в пустынном уже парке, на аллеях которого лишь шаги милиционеров раздаются в тишине да редкие их свистки.

Теперь ей очень зябко одной слушать храп своих мужиков и хочется плакать, хотя и понимает она, давно уже работая официанткой, как обманчива, иллюзорна ее разыгравшаяся фантазия, как просто все это начинается, как просто и грубо кончается, не оставляя в душе ничего, кроме стыда и раздражения, скрываемых показной бедовостью, озорством бывалой девахи.

Храп мужа обрывается, и она слышит, как он тихо, затаенно дышит полураскрытым ртом. Непослушными, сонными губами он смято спрашивает:

— Танюша… ты?

Она не отвечает на этот глупый вопрос — кто же еще может прийти после полуночи в эту душную, темную комнату, кроме нее; прийти, чтобы жить дальше, ни на что уже не надеясь.

— Ложись… скорее спать, — бормочет муж единственную свою ласку и проваливается в сон со стонущим вздохом облегчения: все дома.

«Дурачок ты, дурачок, капитан! — чуть ли не шепчет она, не шевельнув ни единым мускулом. — Видел бы ты все это… Разве такая тебе нужна? Спустись со своих небес, летчик…»

Слова эти, которые вяжутся в ее сознании, звучат для нее похоронно, вызывая слезы. Но слез, увы, нет, только воспоминание о них, душевная гримаса, изображающая слезы, или горькая усмешка над несостоявшимися слезами. А это все равно.

Гудит, топчется, передвигается многоглазая, очень серьезная, озабоченная толпа; зябнет в телогрейках, шинелях, в платках и ушанках ногастая, мощная, непонятная масса людей. Ни улыбки, ни смеха, ни громкого голоса — слышно только, как глухо стучат по окаменевшей земле кирзовые сапоги, солдатские бутсы, хромовые на подковках прохари, полуботинки, туфельки, смешиваясь в общий нестройный, сыпучий гул, будто каменный уголь сыплется и сыплется из вагона на землю, разгружаемый лопатами.

Какого старья тут только нет! Рядочками стоят на земле начищенные гуталином черные, коричневые, бежевые ботинки, туфли, измятые в долгой ходьбе, подбитые, подшитые, исправленные набойками, подклеенные, подновленные, развесившие слюни полусгнивших шнурков. Пара новых сапог блестит красным татарским хромом в руках хитроглазого мужика, взгляд которого пытливо ищет покупателя, просеивая проходящую мимо толпу. Вязаное, шитое, стеганое тряпье, стираное-перестираное, любовно отглаженное, болтается на полусогнутых руках; колышутся обтрепанные женские платья, летние и зимние. Пальто, полушубки, телогрейки, вонючие тулупы ходят, накинутые на плечи, раскачивают пустыми рукавами, ожидая хозяина, который залезет в их овчинное или ватное тепло.

Сереже Ипполитову страшно на этой толкучке, разметавшейся вдоль и поперек Зацепы, возле Павелецкого вокзала, охватившей своим многоликим телом дощатые будочки, поломанные заборы, киоски, сарайчики, втянув их в свою вязкую массу, как амеба втягивает пойманную инфузорию.

Боязно ему и за деньги, которые лежат в боковом кармане. Юркие типы все время снуют в толпе, находя, как мыши, свои какие-то норы, входы и выходы в плотной людской массе.

Земля под ногами — как пересохшая печная глина. Морозец хоть и слабенький и еще не в силах подготовить логово снежной зиме, но все-таки подсушил уже землю ранним холодом, напомнил о неизбежности зимы, сжег оставшиеся листья на деревьях, скрутил их и смял.

На этой глинистой сухости, там, где народу поменьше, сидит на своей самодельной тележке на истершихся шарикоподшипниках молодой, с багровым лицом, безногий инвалид в солдатском ватнике… Обрубки его ляжек спеленаты дерматином и перекрещены ремнями. Похожие на деревянные утюги, стоят рядом с ним подручные отталкиватели, которые бог их знает как называются, но которыми сноровисто отталкивается инвалид, когда бежит на своей визгливо жужжащей по асфальту тележке, обгоняя прохожих, ловко объезжая их ноги, словно бы резвясь по-ребячьи. А теперь они, эти деревяшки с засалившимися рукоятками, стоят рядом с тележкой. В руках у парня большая губная гармошка, двухрядная, с хромированным корпусом, трофейная, издающая пиликающие, ветреные звуки, общий звон которых напоминает что-то очень знакомое — то ли русского, то ли цыганочку. Губы у парня мокрые от слюней, бесцветные глаза полны лихого веселья, бурые руки, держащие гармошку, так и скачут слева направо, справа налево. Небритые русые щеки усердно надуваются воздухом, а глаза разбрасывают веселье прохожим.

— Командующий! — кричит парень, протягивая гармошку улыбающемуся Сереже. — Видал вещь? Продается… Продавал за двести, отдам за сто пятьдесят. Тебе! Только тебе… Вижу, что талант! У меня глаз наметан! Поэт? Сто пятьдесят за музыкальный инструмент! Даром отдаю… Командующий! Жалеть будешь… Слушай, маршал! Я к тебе обращаюсь. Герой войны к тебе обращается!

— Мне не надо, спасибо, — смущенно лепечет Сережа Ипполитов. — Не надо…

В этом «не надо» и боль за безногого, и собственное бессилие помочь ему, и испуг перед отчаявшимся человеком, которому осталось от жизни одно веселье, одно спасение в нем, в этом гибельном веселье, разрывающем искалеченную душу.

А тут же рядом, расстелив на земле подстилочку из клеенки, заманивает другой инвалид азартных людей веревочкой, набрасывая ее то и дело на клеенку замысловатой тройной петлей. Угадаешь — выиграешь… Остановит твой палец петлю — твои деньги, скользнет мимо веревочка — проиграл. Зеваки стоят кольцом над ловким игроком, который сам тычет пальцем в одну из петель, дергает за веревочку, а палец то ловит ее, останавливая змеиное скольжение, то торчит пустым пеньком: заманивает, колдует, жмет на психику возможностью выиграть, обогатиться в минуту, заставляя кого-нибудь зашуршать деньгами и присесть на корточки, чтоб попытать счастья в загадочной игре, которая на первый взгляд проста, как мычанье… Вот она, эта петля, которая задержит веревочку! Все тут ясно как божий день. Именно эта петелька! Туда и надо ставить палец… Веревочке некуда деваться… Точно! Ан нет! Скользнула мимо, будто развязался какой-то невидимый узел на ней, и нет уже больше надежд. Что за чертовщина? Вроде бы все было точно рассчитано… Как же так получилось? А ну-ка, давай еще раз раскинь! Не мог же я так ошибиться!

Сережа Ипполитов тоже удивлен и не может понять, как это вдруг ускользнула эластичная веревочка, обогнув напряженный палец. Знает, что игра в веревочку — обман, а все-таки чудно получается. Вот она, та петелька, которая… и тут уж веревочке некуда деваться… Нет! Опять ускользнула! Невероятно!

И пошла игра, разгорелись страсти в ногах у прохожих. Деньги из кармана в карман, будто клев начался у подледного рыбака, склонившегося над лункой. А денег и нет уже. Клев прекратился. Испарина на лице проигравшего, растерянный, жалкий взгляд, видящий только себя, дурака. Немало было денег и непросто они достались, а вот поди ж ты — отдал ни за понюшку табаку… Нет! Какой там, за понюшку! Так отдал, дурак… Чего ж теперь?

Сережа смотрит с жалостью на одураченного мужика, который хмурит брови и сопит, будто ему ударили по лбу кувалдой — вот-вот упадет. И хочется ему успокоить этого бедолагу, сказать ему слова утешения, но опасается, боясь, что примет тот его за сообщника и отвесит сгоряча кулачищем между глаз. Стоит мужик, роется в глубоких карманах шинели, в которых гремит, позванивая, медная мелочь, набычился, потемнел лицом и сопит, глядя, как его враг собирает клееночку, сует ее за пазуху и поднимается на костылях, поддерживаемый рядом стоящими. И расходятся все, теряются в безликой толпе. А мужик обалдело стоит на месте и все роется, роется длинными руками в долгих карманах, будто никак не может нашарить оружие.

Сколько лет прошло, а Ипполитов не может забыть своей глупости! И не забудет, наверное, никогда. Ведь как получилось.

— Сам же я и оказался в дураках! — ворчит он, вспоминая свою промашку. Бьет рукой по воздуху, будто гонит от себя нечистую силу, смутившую его в тот далекий холодный день поздней осени. — Деньжата свои пощупал, — продолжает он, поглядывая исподлобья сизым своим мраком с красными молниями набухших жилок на роговице, — и пошел… А сам про себя думаю: не такой я дурак, чтобы играть тут… Про рубашку совсем забыл, так мне мужика этого жалко стало. Лицо у него, веришь ты, все синее, как будто в наколках, — это после фронта, от пороха, наверно… А тут совсем черным стало, как у задушенного. Во годы какие были! А? А ведь никто не пикнул. Знали, что их тут шайка… Понимаешь, как они играли: он выиграет, а тут другой на подначке… Он как-то так свою петлю кинет, чтоб тот выиграл. Деньги при себе не держал. Сразу двойная выгода: деньги передал и азарту подбавил. Это я теперь все понимаю, а тогда дурак был, завидовал тем, кто выигрывал. Ёшь твою двадцать! Дурак! Какая-то баба, смотрю, рубашку продает новую… Шелковая такая, бледно-зелененькая, в мелкую клеточку… Клетка серенькая, как паутинка… Баба молодая, лет тридцать, наверное, а лицо… Я как-то на лицо невнимательно посмотрел, но что-то мне в ней не понравилось. Челочка коротенькая из-под платка, кожа слоновья… Никакого лица как будто и нет, а просто пятно грязное… Я ведь только на рубашку и смотрел… Как раз размер подходящий… Воротничок, смотрю, хорошо лежит, пуговки, планочка… Развернул, а сам, дурак, думаю: во рубашечка так рубашечка… И главное, не двести, а сто восемьдесят просит. Я и торговаться не стал. Отдал ей деньги. В бумажку, в газету какую-то рваную заворачиваю рубашку, а бабы уже и след простыл. Нет нигде. Туда-сюда посмотрел — нет. Что-то мне подозрительно стало, но, думаю, рубашка у меня, вот она… Я ее из рук не отпускал. Хорошая рубашка, думаю! Наверно, думаю, спекулянтка, привыкла смываться. А у меня еще денег рублей двести… Красота! Главное дело сделано. Толкаюсь, поглядываю по сторонам, любуюсь сапогами татарскими. Из красной кожи, красивые такие… Я бы, конечно, их не купил, я бы, конечно, черные, если бы деньги были… Они дорого стоили! А мне тогда так сапоги хотелось купить. Вообще тогда модно было — сапоги. Девушки носили. Не такие, как сейчас, дамские, а простые, офицерские. Идет какая-нибудь в плиссированной юбочке и в сапожках, ножки бутылочками — цок-цок… Сейчас бы смешно, конечно, было, а тогда — красиво. Тогда война еще свои правила диктовала, свою привычку: народ войной еще жил, победой. Ну, ладно, ничего… Смотрю, опять играют. В три карты. Один хмырь подставочку держит, а другой ловко так карты тасует, показывает и кладет кверху рубашкой. Каждую сначала покажет, а потом на глазах у всех кладет. Не то чтобы быстро, а так, не очень быстро, все можно увидеть, заметить. Там ошибиться-то невозможно! Покажет, например, короля и положит его, покажет даму и рядом положит. Думаю, чтой-то… Смотрю, один выигрывает мужик. Рублей двести выиграл, потом проиграл чего-то, а потом опять выиграл. Я уж сейчас не помню точно… Кажется, короля надо было прижать. Увидал короля, раз его пальцем, и получай денежки. Пригляделся, думаю… А у самого, веришь ты, уши горят. Думаю, вот так сейчас выиграю рублей двести и пойду домой. Рубашечка-то и получится задаром. Черт меня дернул! Тук его пальцем. Держу. Сколько? Полсотни. Давай! Открываю… Ёшь твою двадцать! Дама! Как же я, думаю, ошибся? Я даже видел, когда он клал карту, пригнулся и видел уже в последний момент, что король. Отдал полсотни. А лицо у парня равнодушное и, главное, честное. Смотрит на меня. А я опять за картами слежу. Народ на меня смотрит, переживают все за меня, будто все против парня этого. Тут опять! А кто-то говорит: «Ну, точно!» А я сам знаю, что на этот раз точно. Улыбаюсь, думаю, во, ёшь твою двадцать, выиграл. Поднимаю карту, а там опять… тройка или какая-то еще, сейчас не помню. Не моя карта! «Как же так, — кто-то говорит. — Точно ведь было!» Хороший такой мужик стоит, переживает за меня, волнуется, на парня даже прикрикнул. Короче, все денежки отдал. Стою, как тот мужик, дурак дураком. И что обиднее всего — очень это быстро произошло. Быстро! Так быстро, что я даже вроде и не помню ничего. А денег уже нет. Как будто бросил я их в толпу, а толпа ходит, топчется, поглядывает. И никто ничего не знает. Никто! Я туда-сюда, к парню этому, а он уже другой какой-то, без карт и на хмыря не похож. «Чего?» — говорит. «Отдай деньги!» — «Какие деньги?» Стыдно сейчас вспомнить, а я так расстроился, даже не ожидал от себя. Парня уже нет. А я к какому-то мужику: «Отдай деньги!» — и чуть не плачу. «Ты что, парень, с ума сошел? Какие деньги? Я с тобой не играл». Никто не играл, это правда. Стояли, смотрели. Один только сказал мне с сочувствием: «Дурачок». И спиной. А люди уже чужие вокруг, смотрят на меня равнодушно, проходят мимо, ничего не знают. Как я из этой толпы выбрался, не помню. Домой приехал, успокаиваю себя как могу: ладно, думаю, хоть рубашку купил, хоть успел, а то бы и эти деньги коту под хвост. Развернул газетку, погладил ее — хорошая рубашка. А мерить стал… Хорошо, молодой был, выдержал… Рубашка эта — два лоскута. В нее не влезешь. Один воротник настоящий. А так — две тряпки сшили. Эх, думаю, какой же я дурак! Так обидно было! Мать на работе, никого дома нет. Бросил эту рубашку и заплакал. Стыдно вспомнить! Реву и реву. Еле успокоился. Матери пожаловаться хочется, а она на работе. А один уже не могу все это переносить. Отцу побоялся сказать — ругаться будет. Да и матери тоже как скажешь? Четыреста рублей все равно что выбросил! А это деньги были! Ходил, ходил по Москве, все придумывал, как бы сказать, чтоб самому не стыдно было и чтоб не ругали. Ведь если сказать, что проиграл, стыдно в глаза будет смотреть. Тоже мне Германн, ёшь твою двадцать! «Три карты, три карты»! Придется, думаю, врать. Сказать — потерял, вряд ли поверят. Как потерял? Опять ругаться будут. Скажу, думаю, украли, а как? Дескать, отдавал деньги за рубашку, вынул их все, а потом пощупал карман, а их уже нет. Может, думаю, пожалеют. И самому как-то легче стало. А что! Считай что украли. Допоздна гулял, замерз, жрать охота, думаю, мать чем-нибудь накормит. Я туда частенько захаживал, все меня знали, и я тоже всех знал. «А, Сережка пришел!» Мать там с сорок четвертого работала, придешь к ней, а она за служебным столиком и борщом накормит с хлебом, и какую-нибудь котлету… Кто ее знает, откуда ока брала. Может, кто не доест. Мне она не говорила. Иду через дырку в парк, денег на вход даже не осталось. С черного хода захожу, меня там все знают, мимо кондитерского цеха… А там, посреди «Шестигранника», если в плане смотреть, в самом центре — площадка с фонтаном. Фонтан, конечно, без воды, все поржавело. В асфальте трава проросла, в каждой трещине, потому что площадка эта под открытым небом. Мороз ее прижал, но все равно торчит. Освещение, конечно, слабенькое, тускловатое. Вижу, у фонтана какая-то парочка стоит и целуется. Военный какой-то и официантка. Я остановился, чтобы не смущать. А это мать была. «Сережа! — кричит. — Сережа!» И за мной бегом. А я плачу, бегу как ненормальный, прыгаю через кусты, ничего не вижу. А она сзади: «Сережа!» Сережа в то время все уже понимал. И она это знала. Щеку себе тогда расцарапал, — глупо смеется Сергей Васильевич Ипполитов, проводя рукой по одутловатой, гладкой щеке. — Наверно, об ветку какую-нибудь колючую. Или об дырку в ограде. Эту дырку всегда проволокой какой-нибудь оплетали, мазутом мазали, чтоб пацаны не лазали. А они все равно проволоку разогнут и лазят с девушками. Сам всегда девушек бесплатно в парк водил. Теперь хорошо ребятам, а раньше — рубль за вход. Больше и рассказывать нечего. Хотя есть, конечно, что порассказать. Да не хочется… Мелочи все это. Неинтересно. Отца мне, правда, не жалко почему-то было — не знаю. А вот мать жалко. Не знаю почему. Красивая была! Веселая! А отец скучный, как сыч. Сидит, молчит, зевает. Никаких интересов. Но самое страшное… Эх-ха-ха! До сих пор не могу простить себе! Подлец я! Сволочь последняя! Убить меня мало, гада ползучего, — мычит Ипполитов, стискивая зубы и наливаясь слезой, от которой краснеют мутные веки и дрожит голос. — Фронтовики мои, веришь ты, когда я им рассказал про рубашку и про деньги соврал, даже про щеку оцарапанную соврал, сказал, что побежал за вором, а кто-то мне ножку подставил, и я упал на доски с гвоздями… Сволочь! Когда я им все это рассказал, они на меня посмотрели с сожалением, видят, что глаза заплаканы и нет на мне лица… У них и сомнений никаких, чего бы мне врать! На другой день, в обед, собрались вокруг меня, смущаются… Эх! А Коля говорит: вот тебе, говорит, твои деньги, мы тут сообща… В общем… А у меня руки не берут. Испугался. Какой там! Бери, и все тут. Как вспомню — не могу, плачу. И тогда тоже расплакался. Рыдаю просто. И главное, ребята тоже, фронтовики! Тоже слезы вытирают. Разжалобил я их своим враньем, сволочь! Хоть ты провались! А как теперь дело поправишь? Я ведь сказал-то, не думая, что они для меня деньги собирать будут. Сказал и сказал. Чтоб самому не стыдно было, чтоб не смеялись надо мной, мне и так тяжело. А они, видишь, что придумали! Фронтовики! Сейчас вспоминаю, лет по двадцать пять каждому… Мальчишки! Таких ребят теперь нет. Мне что хочешь доказывай, а таких — нет! — Стучит кулаком по столу возбужденный, ревущий сиплым бычьим басом, гибнущий, слабый человек. — Нет таких! Я за них умру! Скажи, и я умру. А что ты думаешь! Только кому это нужно? Вот что обидно. Кому это нужно? Им, что ли? Нет. Они, если узнают, прибегут и спасут меня. Их на горло не возьмешь. На них танки шли, ёшь твою двадцать! Всякие «тигры», «пантеры», «фердинанды». А я что?

Мокрица! Я и тогда на них смотрел как на людей, которых мне не понять никогда. И знаешь почему? У них судьба другая. Разница у нас — пшик один. Пять-шесть лет. Ну, семь. Какая тут разница. А разница огромная! Мне и мать и тетка, помню: не трогай ножик, обрежешься. Уж во какой был, а мне все равно: не трогай ножик, обрежешься. Понял? А им дали нож и сказали: наточи и зарежь врага. Ну не нож, конечно… Это я так… Слышал только: нельзя, нельзя! А им: наточи нож! Вот так. Это другие люди. Все равно что древние римляне. Я по сравнению с ними итальяшка, макаронник. А они — легионы воинов. Прошли рядом со мной, да так близко, что я и дыхание, и запах их, и улыбки их увидел, доброту их почувствовал. Вот они! Рядом! А все-таки мимо прошли. Стройный, блестящий легион! Идут! Эх, ребята! Наточи свой нож! А мне этого никто никогда…

Осенний день так тих и спокоен, что слышно, как шуршат в лесу падающие листья. Туман подкрашен в голубизну легким дымом, который стелется по земле. Желтые листья, еще не опавшие с берез, нежно светятся в этой дымчатой голубизне. Пахнет жареным, подгоревшим мясом.

На садовом участке, хозяин которого Ипполитов Сергей Васильевич, гости. Свояченица с мужем, военным человеком в чине подполковника. Ипполитов с подполковником одеты в засаленные, прожженные телогрейки без пуговиц — для дачного антуража. На Ипполитове иссеченные молью, дырявые шерстяные тренировочные штаны и растоптанные ботинки без шнурков. На подполковнике тоже что-то в этом роде. Стоят над костерком, над дымящимися, вспыхивающими огнем угольями, подпертыми с двух сторон кирпичами. На длинных шампурах куски жирной свинины, обожженные до черноты. Глаза слезятся от дыма, пропахшего сладковатой гарью.

А жены их, тоже одетые кое-как, тоже в спортивных штанах, сажают клубничные усы. Стоят обе вниз головой, растопырив ноги в нелегкой работе, с налитыми кровью лицами, с черными от сырой земли руками.

Ипполитов, грузно и ненадежно ступая в стоптанных башмаках, подходит к рыхлой грядке, останавливается и, тяжело дыша, смотрит, как работают сестры. В круглых дырочках, выеденных молью, светится бледная кожа тощих ляжек. Говорит, подбирая вежливые слова:

— Что, сестрички? Скоро вы? Ужинать пора.

Жена его, с трудом разгибая поясницу, поднимается в рост, упираясь запястьями в ягодицы.

— Опять? — спрашивает она, глядя на Сергея. — Когда успел? Отвечай. Опять прикладывался?

— Дым! — говорит в изумлении он. — Глаза ест. Дым. Не-ет… Я — не-ет. Дым.

— Знаю я твой дым, — ворчливым бабьим голосом говорит жена. — Ой, поясницу не могу разогнуть! — И смотрит на сестру. — Кончай, Марин. Надо пообедать. А то вон мужики уже мясо подожгли. А ты чего, Сашк, — кричит она подполковнику, — мясо-то поджег? Горелым пахнет.

— Немножко, — откликается тот, поворачивая шампуры. — Сколько раз Сережке говорил: нужен мангал. Неудобно на кирпичах. Не то! А вообще вы, девочки, что-то заработались.

— Я и говорю, ужинать пора, — говорит Сергей Ипполитов, покорно глядя на жену.

— Тебе все ужин! — обрывает она его, отряхивая руку об руку.

Распрямляется ее сестра, очень похожая на нее, такая же узколицая, носастенькая, с маленькими сухими губами. Кажется, будто они ровесницы, хотя жена Сергея моложе на шесть лет. Глаза у нее резче прочерчены, чем у старшей сестры, а на переносице маленький шрам, мягкая вмятина. Волосы у обеих черные, курчавые и очень жесткие — гребенки ломаются.

День под сереньким небом незаметно меркнет. Угли костерка горят раскаленным красным цветом, который усилился, поярчал в сумерках. Белый домик, отдаленно похожий на украинскую хатку, погас в потемках, когда зажегся свет на террасе. Дым брошенного костра вьется синей, прозрачной, тонкой лентой, слоями стелется над маленьким участком, как летний туман.

С террасы слышен ревущий голос Сергея Васильевича и смех женщин.

— Я ее, Сашк, уговариваю, отпусти в Сибирь, я, может, оттуда тысяч пять-шесть привезу, а она уперлась — нет, и все. Зря!

— Ну да, конечно! Какая-нибудь Фрося приголубит, — говорит со смехом жена, — будет мне тогда шесть тысяч с половиной. Сиди уж!

— Нет, а ты зря… Я же серьезно говорю: отпусти, пожалуйста, хоть на полгода!

Женщины смеются.

Отсутствие внимания

В темноте пробежавшей ночи ему приснился странный сон, и когда он проснулся, душа его была загадочно спокойна и безмятежна. Он сидел полуголый за столом и, не умывшись, не позавтракав, курил первую сигарету натощак, получая удовольствие от дыма и от созерцания промелькнувшего сна, который почему-то хотелось задержать в сознании, продлить непонятную его прелесть.

Ему приснилась старая, давно умершая собака, которую он когда-то любил за ее преданность и за восторженный взгляд, каким она всегда встречала его. Была она очень добрая, и доброта эта распространялась на все живое, что окружало ее. Кроме кошек. Кошек она терпеть не могла. Как только в поле ее зрения появлялась кошка, в груди у нее рождался утробный рык, мускулы вздрагивали, висячие уши приподнимались, и ничего не слышала тогда эта добродушная собака, в которой просыпался зверь, глухой ко всякой доброте и ласке. Если это случалось на асфальте, раздавался вместе с азартным визгливым лаем царапающий треск когтей собаки, уносящейся с небывалой скоростью за мелькающей впереди рыжей, дымчатой, белой или черной кошкой. Удержать ее в эти мгновения не было никакой возможности, если, конечно, она была спущена с поводка.

За городом же при виде кошки или при одном ее запахе, попавшем в чуткий собачий нос, происходило то же самое, но только с той разницей, что когтями своими она рвала землю. Кошка, взлетев на дерево с легкостью белки, замирала на сучке, с отвращением и злобой поглядывая на прыгающую возле ствола, царапающую его когтями, лающую собаку. Оттащить собаку от этого дерева можно было только силой, только пристегнув к ошейнику поводок. Собака задыхалась от безумной страсти, отчаяния и, казалось, готова была загрызть самого хозяина, который не дал ей расправиться с ненавистной зеленоглазой зверюгой.

Ему приснился очень странный и дьявольски хитрый сон. Приснилось замкнутое, тускло освещенное пространство, паркетный блестящий пол и очень пушистая кошечка на этом полу, которая шла навстречу оцепеневшей собаке, стоявшей без поводка и даже без ошейника.

Он смотрел на эту сцену сближения с замиранием сердца, как смотрел когда-то в далеком Ниме, прованском городке, в знаменитом римском амфитеатре корриду. Измученный черный бык, тряся цветными бандерильями, торчащими из окровавленной холки, остановился в тупом недоумении перед торжественно светлым, голубо-розовым тореро, струнно-тонко поблескивающим перед черной массой обманутого быка. Острые, опасно изогнутые длинные рога оказались бесполезными в борьбе с ускользающим, как сверкающая стрекоза, неуязвимым существом, с кошачьей осторожностью и легкостью обнажившим вдруг из-под рваной мулеты блеснувшую шпагу.

Он смотрел на кошечку, которая была так красива и так осторожна в своем приближении к большой собаке, и ни о чем не думал, зная, что сейчас, сию минуту оцепеневшая собака рванется с места, царапая паркет, сомнет в реве и ненависти пушистую красоту, задушит, загрызет и превратит в комок окровавленной, измусоленной шерсти.

Но ничего этого не случилось! Собака сделала нерешительный шаг навстречу, принюхалась к кошечке, которая была перед ее мордой, завиляла хвостом, зажмурилась в собачьей улыбке. А кошечка, приподнявшись на задние лапы, обняла передними эту морду и маленьким, розовым, шершавым язычком стала лизать черный нос присмиревшей от удовольствия собаки.

Реальность этой сцены была почти физически ощутимой даже и теперь, когда, проснувшись, он отчетливо еще видел кошачий язычок и зажмуренные глаза, удивляясь бесстрашию кошки и ее любви к собаке, которая принимала кошачью ласку с явной благосклонностью, смирив себя и заставив подчиниться извечному своему врагу.

Это было так странно видеть, что он пребывал в состоянии полного блаженства, словно душа его наконец-то обрела гармоническую связь со всем сущим на земле.

Он с нежностью вспоминал собаку, которая умерла лет двадцать назад от старости, и думал, что человек в своей жизни, если она не оборвется случайно, может пережить не одну, а целых пять собак — пять удивительных вспышек непонятной любви протяженностью в пятнадцать лет. Пятнадцать лет незаслуженной любви! Возможно ли это? Ну хорошо, не пятнадцать, не все собаки доживают до этих лет. Пускай будет десять-двенадцать. Все равно счастье.

В это пасмурное ноябрьское утро, когда синий свет за окном рассеял тьму только в семь часов, он почувствовал вдруг острую потребность в любви, в сочувствии, в жалости, словно до сих пор был лишен всего этого, поглощенный совсем другими заботами и делами. Будто он только и делал, что ругался, требовал, приказывал, привыкнув, что и его тоже ругали, ему тоже приказывали и требовали, стуча по голове жесткими, точными и тяжелыми словами.

Вся жизнь показалась ему в это задумчивое утро слабым отсветом настоящей, сильной, яркой жизни, которой он зачем-то лишил себя, потерявшись в коридорах и кабинетах огромного здания, всасывающего по утрам и выплевывающего вечером тучу красиво одетых, приятных лицом и телом и как будто вполне счастливых людей, стремившихся, как и сам он когда-то, во что бы то ни стало укорениться в каменном великолепии, врасти в его кабинеты, комнаты, коридоры, лифты и лестницы, чтобы чувствовать себя своими среди своих.

Словом, в это странное утро Олег Федорович Тарасов, выкурив натощак сигарету, пережил небывалое доселе или, точнее сказать, давно забытое чувство, как если бы он полюбил, а о любви этой никто еще не знал и даже не догадывался, и в первую очередь сам он и та, которую полюбил, — невозможная, невероятная, неясная еще и как бы в другом измерении существующая, недоступная красота.

Ему казалось, что с ним никогда еще не случалось ничего подобного или, вернее, давно уже не случается. Он и представить себе не смел, что может порой твориться в нем это радостное и туманное предчувствие беспредметной еще любви, к постижению которой он как бы вполне уже был подготовлен.

Но вот что особенно удивительно! Сон, который он только что видел, совершенно истаял, пропал бесследно, пока на кухне жена готовила яичницу, пока сипел на огне закипающий чайник и пока он брился, разглядывая заспанное свое лицо, обросшее сивой щетиной. Он только смутно помнил, что видел собаку.

— Собаку нашу видел во сне, — сказал он жене. — Какой-то чудной приснился сон…

— Хорошо, — отозвалась жена, заливая кипятком сухой индийский чай, вяжущий аромат которого вырвался из чайника горячим паром. — Ты слышал прогноз? Туманы и морось… Лучше на поезде: всего одна ночь.

— Ну это напрасно! Как будто от меня зависит. Все летят!

Он только теперь, сейчас, сию минуту понял, забыв про сон, почему такое радостное предчувствие переполняет его в это утро — он сегодня уезжает из дому. Не надолго, на четыре дня… Впрочем, нет… Он часто уезжал, при чем тут…

— Что за чай ты заварила? — спросил он. — Очень душистый!

— Обыкновенный. Такой же, как и вчера.

— Нет, сегодня… Между прочим, надо бы купить белую рубашку. На парад. Что-то вдруг захотелось надеть… Сто лет уже не носил белых рубашек.

Ему очень нужно было вспомнить подробности ускользающего, забавного, как анекдот, сна, чтоб рассказать жене: казалось, будто сон этот навсегда останется в памяти. Но ничего не мог вспомнить.

Начинался день, шум, движение, потом привычный рев стартующего самолета, пробивающего в наборе высоты сплошную облачность, и солнце над облаками, которое яростно брызнуло в иллюминаторы, освещая под дрожащим, плывущим в небе крылом бескрайнюю взрыхленную поверхность той самой облачности, из которой моросил на скрытую землю летучий дождик, и вот уже слепое, тягостное снижение в мутной толще, окутавшей землю, басовитый, утративший пронзительный гул рокот турбин, и туманная земля, очень близкая вдруг и мокрая, с фольгою луж, маленьких озер и речек, с колючей сизостью перелесков, с черепицей промелькнувших домиков и металлическим блеском мокрых дорог, по которым ему, пассажиру приземляющегося самолета, никогда, наверное, не ходить и не ездить.

Девять знакомых и полузнакомых сотрудников сели в зеленый «рафик», горделивый человек с латышским акцентом сказал им, вежливо улыбаясь, когда они разместились сначала в микроавтобусе, а потом и в гостинице: «Давайте немножко разденемся, немножко перекусим с дороги…» И для всех этих девяти, среди которых был и Тарасов, началась новая, непредсказуемая жизнь, а вернее, крохотный ее отрезок, уже отсчитывающий секунды в прибалтийском городе, укутанном таким же моросящим туманом, какой они только что видели в Москве.

Все-таки что бы там ни говорили, а современная гостиница, блестя стеклянно-металлическим фасадом в пасмурном небе, оскорбляя старинный силуэт города, таит в себе особенную, понятную, может быть, только заезжему гостю, притягательную, функциональную красоту, синтетическое чрево которой затягивает сиротливую душу командированного человека, согревая его в холодные дни и ночи, ласкает взгляд чистотой прогонистых коридоров, чистых номеров, в которых ничто еще не успело состариться, радуя слух игривым перезвоном лифтов, раздвигающих бесшумные дверцы глубокой шахты и приглашающих в скоростную, с мягким торможением, сияющую светом кабину, в которой какие-то люди, молчаливые и предупредительно-вежливые, улыбаются невидимыми улыбками, словно рады видеть нового пассажира, живущего вместе с ними в этом чудесном доме с буфетами на этажах, с ресторанами, с душистыми кафе и заманчивым разноголосьем свободных от всех забот на свете и в то же время приятно озабоченных гостиничных жителей, торопящихся что-то успеть.

Ничем не отличался от них и Тарасов.

«Ну что, драгоценный мой? — спросил он, заглянув в прямоугольник зеркала. — Пора бы тебе побриться».

Но бриться не стал, почистил зубы, как будто старая эмаль с помощью пасты могла измениться к лучшему, ощерился, причесал седеющие волосы, понравился сам себе, увидев себя, как давно привык, глазами двадцатилетнего, у которого просто поседели волосы, просто поредели зубы, просто образовались складки на щеках, просто врезались морщины на лбу, просто…

«Старый стал», — говорил он на людях, и ему было приятно слышать смех или удивление, насмешливое несогласие и даже обвинение в кокетстве.

Со стороны он казался именно таким, каким и был на самом деле: худощавым, хорошо пожившим мужчиной «с судьбой», как сказала одна знакомая, намекая на особенную, таинственную какую-то судьбу, которая якобы оставила свой отпечаток на лице, придав ему значительность. Глупость все это! У него было обыкновенное лицо, которое, как это часто бывает у мужчин, улучшилось старением, обрело законченность форм, истончилось, подсохло и насквозь прокурилось табачным дымом. А что? Именно эта долголетняя привычка щуриться в табачном дыму придавала его слабеющим глазам особый блеск и ту самую слезу, которая так смущала порой сентиментальных женщин, замечавших во взгляде его чуть ли не вселенскую печаль. Он был высок ростом и сутуловат. И никто никогда не видел его в застегнутом пиджаке — он всегда носил пиджак нараспашку, словно похваляясь впалым, плоским животом, обхваченным тугим ремешком.

Когда Олег Федорович Тарасов поднимался на трибуну, а это ему приходилось делать довольно часто, ни тени робости не заметно было на его лице. Он не боялся пауз, говорил только по делу, не стеснялся называть имена, обходясь без обтекаемых «некоторых товарищей», хотя критика его не была обидной, потому что он никогда не позволял себе выйти из рамок деловых отношений, правильно рассчитывая наносимый удар, который должен был пойти только на пользу общему делу. Его любили слушать, любили спорить с ним, ибо он умел соглашаться с доводами противника, если они оказывались правильными. Его считали знающим, перспективным специалистом, хотя знал он и умел в своем деле не больше других, обладая одним лишь преимуществом — умением хорошо читать доклады, то есть наделен был способностью свободно говорить на трибуне, излагая свою мысль четко и ясно, интонацией голоса подчеркивая главное, не теряясь даже на самых ответственных совещаниях, каким было, например, и это всесоюзное, на которое он прилетел с уверенностью осведомленного в своем деле специалиста, не видящим никакой трудности в том, чтобы подняться на трибуну конференц-зала и прочесть свой доклад.

— Вы должны знать, — говорил он вечером, ужиная в шумном зале с женщиной, которую много раз мельком видел в Москве, встречаясь с ней то в лифте, то в коридорах. — Вы должны знать, — повторил он, не совсем еще ясно понимая, что должна знать эта усталая женщина, с которой свел его случай. Растрепанная, словно ее спросонья подняли с постели и привезли сюда, на это совещание, она лишь улыбалась, ничего не понимая. В надтреснутом ее голосе звучала гармошка на басовитой ноте.

— Что же? — спрашивала она, поедая с улыбкой мясной салат под майонезом. — Я уж все, по-моему, знаю. Слишком. — И она, прицелившись вилкой, как клювом, в горошину, махнула ею, словно перечеркнув что-то. — Лучше бы поменьше… — Улыбчивый взгляд ее остановился, пропал. — Что же, — спросила она, — должна я знать?

— Вы должны, например, знать, что поговорка «работа не медведь…» — знаете такую? — «…в лес не убежит»… Эту поговорку, как вы считаете, кто придумал?

— Ленивцы…

— Заблуждение! Вот мне, например, говорят: большую часть времени человек проводит на работе, приходит домой только на ночлег, всего себя отдает работе и рабочему коллективу. Так? Допустим. Но разве количеством времени можно определить сущность человека? Как будто ход жизни, ее тайна — мелочь по сравнению с жизнью на работе.

— Вы сказали — тайна? А что это?

— Работа не медведь… Что? Подождите! Ее не надо бояться, потому что работа и в самом деле не медведь. Это сказал человек, знающий себе цену и уверенный, что работу свою сделает вовремя, потратив на нее столько времени и сил, сколько эта работа заслуживает. Ни больше ни меньше! Как и полагается мастеру. Работа для него не медведь, на нее не надо идти с рогатиной, она всегда при тебе, и ты ее все равно сделаешь, но без паники, без спешки, крика и хвастовства — она ведь не медведь. Заметили? Я люблю парадоксы… Это вы так, наверное, думаете. А я думаю, что это не парадокс, а элементарное исследование. С этого все начинается.

— Вы сказали — тайна…

— Не обращайте внимания! Послушайте лучше, что я скажу… Это интересно. Один мой знакомый всю жизнь устраивал свои личные дела: женился, разводился, опять женился и опять разводился — ничего другого не успел… Меня терпеть не может с некоторых пор. Тоже, конечно, мог бы сказать: работа не медведь… Но был бы не прав. Что за дурость такая! Когда все это кончится? Живем в обнимку с медведем, не пускаем его в лес… Так, что ли? Ничего себе радость! Это ведь все время на грани — кто — кого. Так работают бездари и лодыри. Шуму-гаму-тарараму — будто и в самом деле идут с кольем и дубьем на медведя, а не на работу. А ведь любая работа — любая! — дело тонкое, ее полюбить надо. И она подчинится. Она ведь не медведь! Ее не надо сажать на цепь, она в лес не убежит. Так что поговорку эту придумали не ленивцы, нет! Она всегда с нами! Верно я говорю? Какой уж там лес!

На эстрадном помосте сияли цветом, лаком и хромом музыкальные инструменты, оставленные на несколько минут уставшими ребятами. В зале было относительно тихо. Кто-то смеялся.

Тарасов смотрел на женщину, имя которой он забыл, хотя совсем недавно она назвалась то ли Надеждой, то ли Татьяной. Неважно. Он вовсе не собирался продолжать знакомство с этой дурнушкой, которая случайно оказалась с ним за столом. У нее были необычно широко расставлены глаза — светлые, с голубыми косметическими тенями. Небольшой лоснящийся носик. Длинные губы, похожие на губы глуповатого мальчишки, не перестающего улыбаться.

Он опять услышал:

— Вы сказали — тайна жизни…

— Разве? Это не из моего лексикона. Тайна жизни! Неужели я это сказал? Нет… я не хвастун, но люблю похвалиться тем, что сделал хорошего, — сказал он, испытывая потребность что-нибудь говорить. — Во всяком случае, тем, что мне самому кажется интересным и полезным. А как же иначе! Я сделал! Именно я! Попробуй ты. Тут скромность не украшает. Скромно помалкивать надо, когда ты чего-то не сумел, когда ты берег себя, свою нервную систему, — вот тогда и помалкивай в тряпочку. Тайна жизни! Это такое понятие… Если я, допустим, участвовал в прокладке сложнейшей трассы, строительстве сложнейшего какого-нибудь объекта — что ж тут таиться. Я дело делал. И горжусь этим. Горжусь, что рисковал, лез на рожон, что степень риска была очень высокой, но я вышел победителем. Я не люблю скромных! Скромность, скромность… Ах, какой он скромный! А кто скромный? Черта русского характера? Заблуждение! Это отголосок крепостничества, рабства. Когда эта черта появилась в народе? Не с крепостных ли времен, когда замалчивание самого себя во имя хозяина, которому доставалась вся слава, будь то живопись, зодчество, театр, было делом подневольным? Хозяин-то не скромничал! Может быть, эта черта, это качество так густо заквасило нашу кровь, что мы никак не можем избавиться и думаем, что мы все еще маленькие люди? Это бывает. Я помню… Я старый человек! Я помню… Когда у нас в Москве был фестиваль? Давно… Я тоже забыл… Весной того года я охотился в Вологодской области, к северу от Вологды. Нас с товарищем приютили старик со старухой. Верующие люди. Дело было перед пасхой, они постились. А мы голодные! Все молоко наше! А они хлеб с рыбой пекли, пироги такие с камбалой — невкусные. Ни телевизоров тогда, ни радио у них в деревне… Нет, радио было, конечно, но у стариков… Для них москвичи в доме — событие… Как там в Москве, что, какие новости? Про фестиваль стали рассказывать, вот, мол, съедутся со всего света. И про негров, и про немцев, и про другие народы, которые приедут, и про французов… Старик со старухой слушали, молчали, а как про французов услышали, дед встрепенулся: «Французы?!» — и такое у него выражение на лице, дескать, как же это так, французы? А французов никогда не видел. Но, видимо, в крови у деда память отцов, память предков о французском нашествии, о грабежах в Москве, о пожаре… Вот вам и тайна! Видимо, отцы его воевали с Наполеоном, а у него осталось. Он о них, как о сегодняшних врагах. Москву грабили! Мародерничали. Та Отечественная для него ближе была, чем последняя. Та в крови, а не эта! Эту он сам, своим опытом познал, а та внушена памятью. Генетическая эта память порой и мешает нам. Ах, какие мы скромные, какие хорошие! А ведь сейчас такая ярмарка, что свой товар не похвалишь — с носом останешься. Не о быте я, нет! Я о ярмарке народов! Как-то во Франции… Идем мы в каком-то, уж не помню сейчас, городке… Красивый старый город. Погода хорошая. Какой-то француз услышал, что мы русские, подбежал, стал здороваться. Говорит, недавно был в Советском Союзе, в Ленинграде, в Москве. Говорит, очень понравился Ленинград, а Москва — нет. Ах ты, думаю, сукин сын! За Москву обидно, я ему с улыбкой: «У вас, мсье, мания величия! Наполеону тоже Москва не понравилась». Не глупый попался француз, не обиделся. А с ними так и надо. У них ведь тоже с наполеоновских времен… Кажется, сам Наполеон изрек: «Этих новоявленных европейцев надо загнать в свои границы». У них в крови это сидит, чванство такое. А кстати, тот, для кого мастера крепостные старались, тоже ведь мог быть русским. А занимать ли ему скромности? Садом своим, фасадом, театром, актрисами… Чем только не гордился на всю Россию! Не своим гордился, а мы теперь своим, кровным, вот этими руками сделанным стесняемся похвалиться. Нам с такой чертой не выжить. На этой, на вселенской-то ярмарке! А для этого надо, чтоб работа не была для нас медведем, чтоб не с медведем в обнимку жить, который в лес может убежать, а с любимым делом. Вот вы говорите — тайна. Конечно, тайна есть, конечно, чванство, похвальба претит русскому человеку, ему неприятно видеть человека, который собой хвалится… И правильно! Хвалиться надо делом. Работа не медведь, говорит умный человек, в лес не убежит. Я ее сделаю как надо. Никуда она не денется. Разве это не тайна? Живет человек и вроде бы не работает, не кричит, не шумит, а все у него получается… Другой шумит, базарит, медведя своего на цепь посадил, покорил… Теперь не убежит.

— Что-то я запуталась с вами. Кто медведь, кто не медведь… При чем все это… Вы сказали, тайна жизни и смерти…

— Нет, я этого не говорил. Не мой лексикон.

Она сидела перед ним, размешивая сахар и глядя в кофейную чашечку, как женщина, которая хочет понравиться и для которой ресторан и мужчина, вечер в гостинице и наступающая ночь больше, чем просто вечер и просто ужин. Во всяком случае, так казалось Тарасову. А что! У нее приятный голос… Писателю какому-нибудь говорят: у вас превосходный язык… Толстому или Достоевскому этого никто не говорил, наверное. И все-таки у нее голос в самом деле похож на звук гармошки… Если растянуть мехи, прижав две-три кнопочки или клавиши, гармошка издает похожий звук…

— Жизнь и смерть! — сказал Тарасов. — Категории… не по мне… Люблю думать, что я деловой человек. Много болтаю, согласен. Это бывает. С мужиками я молчаливее. А тут просыпается вдруг болтун. Матовые плечи, матовые плечи! Для меня это понятие примерно такое же — жизнь и смерть. Что за чушь! Матовые плечи… Мучной червяк тоже матовый… Или еще: ветерок блаженства… А что? Вот сейчас, например… Ветерок блаженства коснулся души… В Индии, между прочим, есть министр здравоохранения и благополучия семьи. Недавно смотрел по телевизору передачу для молодежи… Вы любите телевизор? Я, например, люблю. Умный парнишка, только что начавший работать на заводе, симпатичный… У него корреспондент спрашивает, что он больше всего любит, что ему приносит радость. А он, умница, говорит: «Выходные дни люблю, когда все вместе, всей семьей собираемся, завтракаем вместе, обедаем…» Как хорошо! А корреспондент: «Кто ж не любит! А в работе радости были?» — «В работе? — спрашивает парнишка. — Были… Но еще мало. Я работу еще плохо знаю, еще многое непонятно». Вот умница! А тот, кто спрашивал, дурак. Разве можно так: «Кто ж не любит!» Многие, увы, не любят. Вы, например, любите?

Ему неприятен был взгляд этих широко расставленных, словно бы косящих глаз, которые не вписывались в поле его зрения: надо было смотреть в какой-нибудь один из них. Ему казалось, что женщина эта поглядывает на него насмешливо, а он не привык, чтобы на него так смотрели женщины, тем более что насмешливость ее была какая-то снисходительная: мне, конечно, смешно, но бог с вами, упражняйтесь… Что-то в этом роде, как если бы он был предметом наблюдения.

— Вы согласны со мной? — спросил Тарасов.

— В чем?

— Я хотел сказать… Вы поняли меня? Мой вопрос.

— Вы что-то говорили о литературе… Начали говорить…

— Я?! Никогда. С чего вы взяли? Я говорю, вы согласны со мной, что скромное помалкивание расслабляет? Не дает энергии думать и делать лучше и красивее? А когда хвалишься, то и… Впрочем, мне это все равно.

— Нет, вы все-таки говорили о литературе, — упрямо сказала она, растягивая губы в улыбке и глядя мягким своим плаксиво-насмешливым глазом, как будто умоляла согласиться. — Вы что-то сказали о тайне, о смерти. Почему-то наша литература не касается этого… Ищу и нигде не нахожу. Просто найти попытку понять, задуматься хотя бы, что такое смерть. Никому не хочется, наверное. Это ведь очень страшно. Надо уйти в своем воображении из жизни. Не каждому под силу. Я понимаю. Но ведь надо!

— У каждого свое, — возразил Тарасов. — То есть она у каждого своя, личная, так сказать. Зачем же ее делать общественным достоянием? Да и не сделаешь все равно! Я думаю, у литературы, если уж вы хотите о литературе, другие задачи.

— О жизни, конечно. Да, но ценность-то жизни чем поверяется? В этом смысле…

Она так низко склонилась над столом, так обмякла на стуле, что почудилось, когда она посмотрела на Тарасова, будто взгляд ее выкатился из-под стола.

Вернулись музыканты, вскрикнула и зазвенела музыка, запела худенькая девочка в белом брючном костюме, раскачиваясь в ритме. Лет ей, наверно, двадцать пять, а кажется пятнадцатилетней. Может быть, это издалека. О чем она?

— О чем, думаете, она поет? — спросил Тарасов. — Я тоже не понимаю, но уверен — про любовь. По-моему, эстрада стала сейчас народным искусством. Не каждый способен спеть русскую песню. Голос нужен. У кого нет голоса, тот не споет. А вот такую, как эта, — кричал он, пересиливая звон и грохот музыки, — такую каждый может. Всяк на свой лад предельно искренне внушает человечеству свою любовь к людям, к земле, к женщине, к мужчине, к детям. Плачут, печалятся, радуются на глазах у всех, красуются, демонстрируют. Что? Моду демонстрируют, голос, чувства. Каждый как может. Плохого в этом нет ничего. Тут и голос никакой не нужен, можно выехать на ритме, на чувстве, на тембре… Ну и хорошо! Это сейчас самое народное искусство. Старики ругаются? На то они и старики. Ворчат. А вы о смерти! Вы никак не хотите меня понять! Ну вот, например, разве позавидуешь волку, который всю жизнь пасет стадо оленей? Все время в бегах, всю жизнь подчинил этому стаду проклятому, которое то туда, то сюда… А ты за ним плетись, стереги слабого, загоняй его. Вообще-то все мы привязаны к какому-нибудь делу, крутимся вокруг него, не можем отойти, плюнуть на это дело, потому что оно кормит нас. Ходим, как бычки на привязи вокруг колышка, щиплем травку и думаем, что за бугром травка сочнее и гуще. А разве так должен жить человек? Человек как личность должен быть больше своего дела. Дело только для того, чтобы укрепиться материально, достичь душевного благополучия. А дух человека — это не то же, что душевность. Дух — мятежное начало. Если говорить о тайне, то именно дух и есть тайна. Потому что он может разрушить материальное и душевное благополучие и сделать человека. Дух — это озарение! Только там и начинается личность… А что вы улыбаетесь как-то странно? Глупость говорю?

— Нет. Шумно очень. Я услышала про волка и про бычка… Медведь, волк, бычок…

Тарасов был смущен.

— Мне бы басни сочинять, — сказал он. — Отвлеченная тема — не моя стихия. Но вы-то почему? Вы меня с толку совсем сбили. Тайна, смерть, мистика!

В лифте он спросил, когда она нажала клавишу с цифрой восемь:

— Какой у вас номер?

Она показала набалдашник ключа, он увидел — восемьсот четырнадцать.

— У меня четыре единицы: одиннадцать — одиннадцать.

Зажег свет в номере, включив все, что светилось, включил радио, открыл воду в ванной. Сел за столик, стал изучать карту. Набрал номер телефона. «Ничего, — подумал, — как-нибудь».

Женский голосок очень близко и очень бодро сказал:

— Алло, говорите…

— Это я, — неуверенно сказал Тарасов.

— Как это я?

— То есть как? Простите, я, наверно, ошибся.

Набрал еще раз и опять:

— Алло, говорите…

Что-то он делал не так… Снова внимательно прочел телефонные правила.

— Алло, говорите… — прозвучало в трубке, как магнитофонная запись.

Время еще только девять, в номере скучно, за окном лиловая тьма с желтым криком огней, стальные рамы двойной своей изоляцией оградили его от уличного шума. В ресторан не попадешь, мест уже, конечно, нет. Хотелось на люди. Выключил свет, радио, воду. Спустился вниз. Спросил у дежурной:

— А как позвонить в восемьсот четырнадцатый?

Та назвала совсем другой номер, ничего общего не имеющий с тем, по которому он звонил.

— А куда же я звонил? Я набирал… — В это время раздался телефонный звонок, дежурная подняла трубку. «Алло, говорите», — услышал Тарасов и больше ничего не стал спрашивать. Девушка говорила уже по-латышски. Хорошенькая, отметил он про себя. Голубая и розовая.

— Это я, — сказал он, позвонив из автомата и услышав знакомую гармошку. — Что вы сейчас делаете?

Она спустилась очень скоро. Дверцы лифта раздвинулись, и она, осветившись вдруг, вышла из стены: была одна в кабине, но все равно улыбалась, широко расставив глаза и приподняв одну бровь. Волосы все так же растрепаны. Она их как будто специально коротко остригла, чтоб больше никогда не тратить времени на прическу. Она была в брюках, давно уже вышедших из моды, похожих на мужские, взятые напрокат. Подошла к нему так, будто он назначил ей свидание, оторвав от дел, и ей это смешно. Зачем-то пришла! Интересно, что будет дальше. Но видно было, что очень волнуется: глаза ее растекались серостью на виски, и она как будто с трудом с ними справлялась. Ну и что? — как бы спрашивала, вскидывая голову вместе с глазами.

— Погулять бы, да ведь дождь, — сказал Тарасов. — А тут нейтральная территория. Вы ко мне в номер не пошли бы? Сидели бы сейчас.

В ответ она нервно передернула плечами.

— Я не сомневался, — сказал он. — Это, конечно, неприлично — дама к мужчине. «В номера, в номера!» Нельзя. А что же нам делать? Мне и вам скучно. Кто-то нас должен развлекать или мы сами? Теперь говорят, все надо делать самим.

— Дама к мужчине? Почему? Это прилично, — пропела она, подыгрывая ему. — Сейчас, говорят, неприлично, если дама к даме или мужчина к мужчине.

И сильно покраснела, чуть не прослезившись от смущения. Тарасов выручил ее, тронув за плечо.

— Я понимаю, шутка. Что вы так смутились! Шутка!

— Не моя стихия, как вы говорите, — ответила она. — Я одиночества боюсь.

До двух часов ночи они азартно говорили, не понимая друг друга. На следующий день вечером они ужинали за общим столом, говоря о делах, а потом, когда выпили немножко, все стали говорить почему-то о зубах, о протезах, и Серафим Иванович Клейн, давным-давно обрусевший немец, старый, добрый человек, голова которого была украшена серебристо-белыми, очень чистыми волосами, сказал:

— Надо следить за зубами… Мне семьдесят два, а посмотрите!

И он, оскалившись, постучал очень ровными, чистыми зубами, издав четкий костяной звук, который был услышан за столом.

— Да! — удивились мужчины. — Это редкость. Это фантастика! Нельзя поверить… Удивительно!

— Все-таки, — сказала она, сидя рядом с Тарасовым, — в определенном возрасте даже свои зубы кажутся искусственными. Не будете же вы всем объяснять, что зубы у вас собственные.

— Ха-ха, — сказал Клейн, покачав аккуратной, чистой головой.

В голосе ее было столько язвительного зла, так это у нее вырвалось неожиданно, что она опять покраснела и никак не могла справиться с глазами.

— Ну правда, — тихо сказала она, обращаясь к Тарасову, ища у него поддержки, потому что над столом, как говорится, пролетел тихий ангел: все-таки Серафим Иванович! Все-таки Клейн! Член-корреспондент! Можно, было бы пощадить старика. — Странно! — проговорила она, чувствуя отчуждение сидящих за столом. — Никто не смеется! Первый раз в жизни, по-моему, удачно пошутила… А никто не смеется. — Голос ее вибрировал, как гармонь в руках искусного музыканта.

— Ха-ха-ха, — засмеялся Серафим Иванович, снимая напряжение.

Она сказала спасибо, поднялась, оставив Тарасову три рубля, и ушла, сказав ему: «Расплатитесь, пожалуйста, за меня. Я вам позвоню… Думаю, трех рублей хватит… Но я позвоню…»

— Ха-ха-ха! — повторил Серафим Иванович свой речитатив. — Товарищи мужчины! При чем тут три рубля? Почему ее отпустили? Нехорошо.

Получилось и в самом деле очень нехорошо. Тарасов позвонил, но никто не подошел. Он не отходил от телефона, пока не дождался. У нее был свежий голос. Он слышал ее дыхание, и дыхание это было радостным.

— Гуляла. Под дождем. Какие тридцать восемь? Ах, сдача… Спасибо. Хватило? Я очень рада. Отдали бы официанту. Я не хочу вас обижать… Что вы, что вы! Ну, пожалуйста… Что? Нет… Сейчас? Хочу пораньше лечь. Спасибо. Что я вижу из окна? Ах, что я из окна вижу… Понятно… Я сейчас посмотрю и расскажу… Сейчас… Из окна я вижу… — он слышал ее дыхание и видел улыбку. — Озеро вижу. Пароходики. Небо желтое. Огоньки. Я у вас все время хотела спросить, а что вы читали?

— В каком смысле?

— В смысле художественной литературы.

— Вряд ли… Не помню, нет. Ничего, кажется… Некогда пока. Детективчик иногда…

— А что вы хотели услышать? Что я должна была увидеть из окошка? У меня всегда так… Хорошая погода, гулять не хочется. А в дождик тянет. Под дождичком гулять — удовольствие. Привилегия городского жителя. Все блестит. А в окошко я только себя вижу, больше ничего. Ничего хорошего. Спокойной ночи.

— Да, кстати, «Литературку», — сказал он, но она уже повесила трубку, — я выписываю каждый год, — медленно закончил он, слыша отбой. — Кто такая?

Ниточка оборвалась, и в этом стеклянном параллелепипеде он так и остался непонятым.

Хотя, если быть точным, он и сам себя не понимал. А это было очень неприятно, тем более что все последние дни ему приходилось вопреки желанию слышать в себе самом очень грустную фразу, которая вздыхала в нем стонущим звуком и по сути своей была полна отчаяния, но не задевала его, а просто мешала. «Никаких надежд…» — слышал он, не понимая, о какой надежде идет речь, но прислушивался к этому вздоху. «Никаких надежд…» — печально говорил кто-то в нем, обращаясь к миру, к людям, и отвлекал его, заставляя задумываться и прислушиваться к тишине души, в которой словно бы шел какой-то обратный отсчет времени, похожий на откат волны, только что ударившейся о берег. «Чепуха какая-то!» — думал он, вновь возвращаясь к уже знакомому и изведанному, что не вызывало в нем большого интереса, но как бы гасило азарт к жизни, перечеркивало что-то и путало, — к печальному мотивчику: «Никаких надежд…»

Одесса, летний дождь, Дерибасовская, мокрый, измятый костюм, полуподвальное помещение швейной мастерской. «Здравствуйте», — говорит он приемщице, которая в черном халате склонилась над столом. Никакого ответа. «Нельзя ли у вас отгладить костюм?» Не поднимая головы, приемщица отвечает: «У нас костюмы не гладят». Но он знает, что уговорит эту женщину с круглой спиной. «Я же впервые приехал в Одессу, — говорит он смеющимся голосом. — И попал под дождь! Такая досада… Вы бы взглянули на мой костюм! Как я в нем пройдусь по вашей знаменитой Дерибасовской?!» Не поднимая головы, круглая спина громко кричит: «Нюра, прими клиента». Выходит девочка с лицом опытной женщины. На ногах пляжные босоножки, на левой струнно-худенькой смуглой стопе нет мизинца. В глазах изумление пополам с иронией. Он идет за ней следом в маленький, крохотный цех, в котором швейные машинки, недошитые, простроченные белыми нитками платья, а в углу кабинка для переодеваний. Пахнет новой шерстяной тканью. За окошком слышно, как чирикают воробьи. Они чирикают на тротуаре, но тротуар выше окна — воробьи где-то высоко. Она бросает ему розовую полосатую пижаму, годную для коренастенького юнца, и когда он с костюмом в руках выходит из-за штор, девочка иронически оглядывает его и без улыбки говорит: «Тоже мне жених!» — молча начиная гладить брюки. А он стоит в этой бледно-розовой пижаме, смотрит на смуглую руку с длинными мышцами и слышит, как клацает разболтавшаяся ручка большого утюга.

Он много раз в жизни вспоминал эту коротенькую сценку и улыбался. И теперь она тоже всплыла в его памяти, и он услышал клацанье утюга и даже почуял запах душноватого мара, исходившего от влажных брюк.

Почему? Зачем? Какая такая радость? А вот поди ж ты!

«Тоже мне жених!» — слышит он цедящий сквозь ленивый ротик восторг насмешливой одесситки. Помнит, словно это было вчера, свое восторженное ощущение жизни. Неужели никаких надежд? И не понимает, о какой надежде речь, когда слышит это проклятое «никаких надежд…».

Он плохо спал, видел страшные, непонятные сны, просыпаясь в отчаянии, и не на шутку пугался тьмы за окном. Однажды, проснувшись, он с облегчением понял, что светает, но было всего четыре часа ночи, а за окном шел снег, похожий на утренний неверный сумрак. Слышно было, как сухие снежинки с шорохом скользят по стеклу. Значит, подморозило, синоптики не ошиблись.

Бетонная полоса, пегая от снежных наметов, приняла на себя грохот раскаленных газов стартующего аэробуса и скользнула вниз, проваливаясь в белесую муть, удаляясь все дальше и дальше, пока не оборвалась, не исчезла. Огромный летательный снаряд, оттолкнувшись от нее, тяжело набирал высоту. Серые шлейфы сожженного на форсаже горючего тянулись за ним, провиснув в небе дымными грядами.

Зеленый «рафик», как детская игрушечка, развернулся. Горделивый человек, встречавший группу из Москвы, сказал другому, который был в «рафике», что совещание прошло успешно, имея в виду свою административную роль, тот согласился с ним, сказав что-то похожее на русскую поговорку: «Конец — всему делу венец», — достал из нагрудного кармашка стеклянную фляжечку, отвинтил пробку, сделал маленький глоток и напомнил своему товарищу, чтобы тот не забыл отвезти на вокзал женщину, фамилию которой не назвал. Тот уверил его, что все будет сделано как надо и что он ничего не забудет.

А тем временем аэробус был уже далеко от Прибалтики, унося в глубь страны своих пассажиров, которые, как все авиапассажиры мира, жили от минуты к минуте, отвлекаясь от нехороших мыслей, выгоняя их из сознания нарочитой дремой, чтением или разговором. Ощущения полета никто, пожалуй, и не испытывал в огромном, похожем на кинозал салоне. Это было нечто другое (кто из живых существ на земле летает сидя!): перемещение по воздуху. Тарасов оказался рядом с Клейном.

— А где же наша… — сказал Олег Федорович, вертя головой, — что-то я не видел ее сегодня…

— Она поездом, — ответил Клейн. — Ядовитая штучка.

— Да, очень странная, — согласился Тарасов. — Мистические идеи! Тайна смерти, попытка заглянуть туда, понять… и, по-моему, хочет поверить в загробную жизнь. Впрочем, это сейчас модно, она, видимо, подвержена, и я не удивлюсь, если мне скажут, что ее волнует спиритизм… Мне не нравится все это не потому, что я ханжа, а потому, что это уже было в начале века. Всего-навсего лишь мода, которая имеет цикличный характер… Мода повторяется…

— Один умный человек сказал, — заметил Клейн со вздохом, — что особенность мистического мышления заключается в отсутствии внимания. Внимание все приводит в порядок. Это бесспорно.

Тут вмешался дремлющий с другой стороны от Тарасова молодой ученый с лысым черепом. Очень рафинированный на вид, обреченный на жизнь в среде таких же, как он сам, интеллектуалов, ибо представить себе, что его могут понять и принять в народе или что сам он может как-то вписаться в группу простых неученых людей, — представить себе такое было невозможно. Тарасов, когда видел этого молодого человека в очках и в ковбоечке, почему-то жалел его. Ученый открыл глаза, поправил очки и очень вежливо сказал:

— Товарищи, это не мода. У нее недавно погиб сын.

— А-а-а? — откликнулся Тарасов, почувствовав тычок запнувшегося сердца. — А-а-а…

А Клейн чмокнул губами и понимающе склонил белобрысую стариковскую голову.

Молодой ученый опять прикрыл глаза, уткнувшись подбородком в грудь.

Снижая скорость, теряя высоту, самолет шел на посадку, выпустив многопалые шасси, по-орлиному готовясь вцепиться черными лапами в бетонную полосу, которую переметал сыпучий снежок. И когда он бежал по бетонке, издавая утробные, тяжкие стоны тормозов, когда погашенная скорость сравнялась с автобусной и стали видны в снегу желтые стебли травы, Тарасов, очнувшись, перевалился всем корпусом к своему соседу, к молодому этому ученому, чтобы спросить… Но кресло, где сидел он, было уже пусто.

— Ах, как глупо получилось! — в сердцах сказал он. — Стыдно, черт побери. Позор!

Ведь это она смущенно говорила ему о бессмертии, приводила слова Толстого: «Смерти нет!» А он с ухмылкой: что это вы все о смерти, давайте о жизни. Она не хотела верить в пустоту смерти и, наверное, ждала хоть крошечку сочувствия, а он петушился: я деловой человек, реалист. Она заполняла перевоплощенной жизнью, энергией души страшную пустоту, а он ей про какую-то работу, про медведей, волков и прочую скотину. Она в отчаянии пыталась верить, что мальчик ее где-то там, в каких-то других измерениях, будет вечно жить, оставив на земле воспоминание о себе, а он ничего этого не знал, не слышал ее тоски, ничего не разглядел, исполняя роль беспечного, влюбленного в себя болтуна.

— Ах, как стыдно, — шептал он, спускаясь по трапу. — Как нехорошо все вышло.

Клейн поглядывал на него с деликатным любопытством, думая, наверное, бог знает что о нем, хотя Тарасову было безразлично, что там роилось в аккуратной голове старика, сохранившего собственные зубы.

Он мог бы, конечно, узнать отдел, в котором она работала. Но так уж случилось, что никогда больше не увидел ее, не встретил случайно, хотя и приглядывался к толпам женщин, выходивших в шесть часов вечера из широких тяжелых дверей и похожих на школьниц, бегущих домой после звонка. Он даже порой думал, что она просто избегала теперь его и пряталась, стараясь не попадаться на глаза.

Лишь однажды в вагоне метро вдруг почудилось, что он слышит знакомый голос, такой же надтреснутый:

— С меня хватит… Я боролась! У меня было столько конструктивных предложений, но меня никто не слушал. И с меня хватит! Я боролась, а теперь пусть борется мой сын. У меня сын Глеб. Пусть теперь он сам борется. А с меня хватит. Между прочим, у всех генералиссимусов были сыновья Глебы. У всех!

Он с ужасом посмотрел туда, откуда раздавался знакомый голос. Но увидел согбенную старушку, осторожно выходившую из вагона на платформу, придерживаясь глянцево поблескивающей пухленькой рукой за край дверного проема. Две девушки, сдерживая смех, обогнали ее.

Это была другая женщина. Он, к счастью, ошибся.

Земные пути

— Помимо всех недостатков, которые я имею, — говорит низкорослый мужичок, дразня людей заносчивой ухмылкой, — есть у меня еще один странный недостаточек… Кто-нибудь начнет что-нибудь строить, а я присматриваюсь, что он там строит, зачем и на какие средства. Тут один мужик колодец начал летом: роет землю. С чего бы это? Водопровода, что ли, нет? Говорит, у меня изжога от железа и хлорки, я чистой воды хочу, колодезной. Водку пьет, а тут какой-то хлорки испугался. Бред! И что же? Он этот колодец строил неспроста.

Под растопыренной, как у ящерицы, пятерней — головка дочери, которая жмется к отцу спиной, поглядывая на дядек с той же, как у отца, заносчивой, подозрительной хитрецой во взгляде неустоявшихся, но уже не по-детски любопытных глаз. Выгибается дугой, упираясь затылком в живот отца, теребит его руку, которую тот держит на вязаной шапочке дочери.

— Упадешь, Светик, поскользнешься ножками и упадешь. Стой спокойно, — говорит ей отец, а сам уже знает, что слушатели у него на крючке и можно выдержать паузу.

На дворе середина апреля. Солнечный день. В старых березах, в голых ветвях черно от грачей и растрепанных гнезд. Угомонившиеся после прилета, деловитые птицы тонко и певуче ворчат. Деревья кажутся распухшими, заржавевшими после зимы, коричневыми, как и узкое шоссе, что пролегло под пегими их стволами, утонув в глине. Шумно от машин, от липкого, клейкого качения резиновых протекторов по грязной мокряди. Машины по самые стекла все одного цвета — коричневые. Обочины тоже залиты весенней красочкой.

Весна в этом году скороспелая, с теплыми туманными ночами, полными шорохов и журчания бубнящих, гулькающих голосов бегущей воды.

Возле дверей магазина, закрытого на обед, сидят на горячей лавочке двое, а перед ними стоит, покачиваясь на каблуках, коротконогий, со старческими чертами лилипута мужчина с дочкой. На нем нейлоновая куртка под цвет ранней весны, старомодные ботинки на высоком каблуке с белыми разводами выступившей соли, а на голове зеленая грубошерстная шляпа с плетеной лентой и с металлической эмблемой немецких охотников — голова рогатого оленя в хвойный ветвях.

Он не знает о своем прозвище, не слышал, хотя даже жена знает, посмеиваясь над ним за глаза, но тоже не говорит, не хочет обижать обиженного природой. Прозвище это Пупок.

— А чего неспроста-то? — спрашивает один из сидящих, снисходительно поглядывая на Пупка в шляпе.

— А то и неспроста! — откликается тот. — Золотишко между бревен прятал. Работал на приисках, наворовал, а куда девать? Думал, думал и придумал, дурак. В колодце спрятал. Для чего ему золото? Куда его денешь? И золото и себя погубил. Вот тебе и богатство! Думаешь, позвонил куда надо? Нет, я этим не занимаюсь. Но интерес к строительству имел огромный, сердце чуяло, что дело тут неладно. Зачем человеку колодец, если у всех водопровод в домах? А? — спрашивает он и с нешутейной угрозой, подозрительно переводит взгляд с одного сидящего на другого. — Вот я и говорю — странный недостаточек. И не стыжусь, потому что этот недостаточек — наблюдательность. От меня ничего не ускользнет. Любая мелочь. Все пройдут мимо, меня что-то остановит и заставит задуматься: а для чего это, зачем и какая цель преследуется?

— Врешь ты все, Паша. Где-нибудь прочитал, а теперь треплешься. В газете писали, я помню.

— Это твое личное дело, верить мне или нет! А я все-таки не вру и не треплюсь. Только когда человек что-нибудь строит для себя, я задумываюсь, — говорит он, подняв кверху маленький указательный палец. — У меня глаз! Если человек строит, то обязательно что-нибудь украл или что-нибудь предосудительное задумал. Верить человеку нельзя! Особенно, если он что-нибудь большое задумал, не по средствам, не по нутру своему…

— Ты лучше, Паша, скажи, — лениво говорит другой сидящий на разогретой лавочке, — откуда сам взял денег на «Жигули»? Это не колодец вырыть.

— Не перед тобой мне отчет держать, но скажу вот что: ты сейчас сидишь тут, ждешь, когда магазин откроют, для чего? Бутылка нужна или две. Так? И сигареты по шестьдесят копеек, потому что, я знаю, других нету у Вали. Так? А я жду, чтобы хлеба купить, масла и шоколадку ребенку. Есть разница? Вот и думай. По арифметике троечка была или двойка в четверти? Ты домой придешь, жену попроси подсчитать и потом разницу помножь на четыре года. Ревизор! Я в землю ничего не прячу. В этом доме, — говорит он, махнув рукой в сторону берез, — родился, в нем и умру. И ничего мне больше не надо. И вот что еще учти! Езжу я без всяких прокладок, бензин не ворую, как полагается, жгу девяносто третий, а не семьдесят шестой. — Он отодвигает дочку от себя, наседает на двоих, машет перед носом у них пальцем, пятит живот, перетянутый поясом, и вид у него такой, что дочка покусывает верхнюю губу и ждет, что отец сейчас будет драться.

— Ладно, Паш, пошутили, и хватит. Кончай шуметь.

— Бытовые пасквилянты! Вот вы кто! — кричит не на шутку оскорбленный Паша. — Мелкие пасквилянты! — И смотрит на них, вытаращив глаза, словно бы требует, чтобы они сейчас же упали от его слов, скошенные ими и убитые наповал.

Но те, кому он кричит, посматривают на него с незлобивым удивлением, плывут в недоуменных улыбках, переглядываются.

— А чего он хочет? — спрашивает один другого как об отсутствующем.

— В лоб получить.

Паша опять набрасывается оскорбленно:

— Ты это брось, словечки такие! Я тебя знаю…

— Знаешь, и хорошо. Я тебя не трогаю, и ты не лезь, — говорит один из них спокойно, с сознанием своей силы. — Не лезь, Паша.

Дочка не спускает глаз с отца, и, как ни странно, ни тени страха на ее лице — одно яростное любопытство, словно ей страстно хочется увидеть драку, посмотреть, как отец будет бить этих дядек. Ротик у нее открыт, глаза сияют восторгом, кулачки стиснуты до побеления кожи, редкие зубки ощерены, а дыхание затаено.

Но отец не лезет.

Так уж случилось, что никто никогда не бил его. Даже в детстве только замахивались ребята, если он задирался, но не били. А задираться он привык, язычок у него был хорошо подвешен. Словечки подбирал обидные, нрав же у него был неуживчивый, скандальный, и что особенно бросалось в глаза и обижало людей от мала до велика — это нравоучительный тон, который с годами окреп в Паше Зобове, превратился в непреодолимую потребность, изощрился, как если бы Паша нашел свое призвание и уверовал в миссионерскую роль среди заблудших овец. Страха он не знал, как будто жизнь свою не ценил и себя не жалел ради правды.

Не было случая, чтобы Пашка Зобов не встрял, не влез в какую-нибудь свару, выкрикивая витиеватые свои речи, к которым, как это ни странно, почему-то прислушивались, недоумевая и посмеиваясь как над непривычным явлением. Дух противоречия был, пожалуй, главным двигателем всех его поступков, и даже если, например, кто-нибудь говорил в солнечный день, наступивший после продолжительных дождей, что на улице сухо, он усмехался и обязательно отвечал, вспоминая подходящую поговорку: «Сухо по самое ухо».

Братья Губастовы, которые сидят на лавочке, известны в поселке своими драками, приводами в милицию, пьянством и вопреки всякой логике добротой, которую поддерживают в них сердобольные старухи, знавшие этих братьев со дня их рождения, с тех пор как остались они без отца, опившегося вином. Братьев Губастовых побаиваются люди и, встречаясь в темноте, ждут от них непредсказуемого, обмирая от страха.

Один только Пупок придирается к ним, большим, поджарым, длинноруким, с тяжелыми костистыми кулаками, с кожи которых никогда не сходят багрово-бурые ссадины то ли от грубой работы, то ли от драк. Братья агрессивны к молодым мужикам и бесцеремонны с женщинами, как будто цивилизация не коснулась их. Они даже к неодушевленным предметам относятся агрессивно, если эти предметы почему-либо мешают им. Идут, например, зимним деньком, и вдруг кто-нибудь из них поскользнется на обледенелой дорожке, ворчливое ругательство вылетает изо рта, взгляд упирается в скользкое местечко, глаза тяжелеют от ненависти и злобы, как если бы накатанная ледянка на дорожке обернулась заклятым их врагом.

И только к старушкам питают они слабость, называя всех без разбора тетями, справляются о здоровье, сочувствуют, выслушивают жалобы и даже советуют, как лечить ломоту в костях: «Ты, тетя, как бузина покраснеет, набери ягод, напихай в бутылку и залей водкой. А потом натирайся этой жидкостью. Все пройдет! Еще бегать будешь! Бузина. Которой самовары чистят… Замечала? Позеленеет самовар, а бузина всю эту зелень съедает… Так и здесь. У тебя в костях образовалась, как бы это сказать, ее ничем оттуда не вытравишь. Одна женщина ходить не могла. У всех врачей побывала, а потом ей посоветовали, теперь на высоких каблучках ходит. Все пройдет, тетя! Еще на танцы в клуб будешь бегать».

Старушки любят Губастовых, здороваются с ними, улыбаются и, если встречают одного брата, спрашивают озабоченно, где другой, потому что привыкли видеть их обязательно вместе. Передают привет матери, а то и помощи какой-нибудь попросят, кабанчика, например, зарезать, обещая за это бутылку водки, от чего братья никогда не отказываются, с радостью берясь за рукоятку длинного острого ножа. Почесывают жесткую щетинку откормленного хряка, успокаивают, ласкают его, а потом бьют ножом в сердце, вынимая визжащую жизнь из вздрогнувшей и обмякшей туши. Тут уж, конечно, и печенка жарится на газу, и водка разливается по стаканам, и травятся байки про то, как увели со двора у учителя опаленную тушу, которую подвесили к дереву, пока сами за стол, под печеночку, сели: «Сидят, смотрят на улицу, а учитель говорит: с утра уже пьяные. Гляди, гляди, еле идет… Смотрят, а посреди улицы двое ведут мужичка в шляпе, в длинном плаще: повис и еле шевелится, на нашего Пупка похож… Пьянство до хорошего не доведет, говорит учитель, а сам стопаря поднимает за здоровье. С утра, говорит, а уже вдугоря… Выходит во двор, а там… одно дерево стоит, а кабана нет».

Смеются, хохочут, жуя горькую печенку. Под ногами кровь, на лице тоже ее брызги. Старушка и та смеется, любуясь, как дробят печенку зубастые челюсти добрых ее помощников: где теперь найдешь за такую цену резаку, это ж серьезное дело — зарезать кабана, опалить и разделать. А братцам как будто в удовольствие, как будто не труд это, а простая забава, праздник, подвернувшийся нечаянно.

«Один рассказывал, — начинают братцы наперебой, — из Талдома мужик. У них там гробов не делают, в Дмитров надо ехать. Поехали, похоронить надо было кой-кого. Двое в кабине, а третий в кузове. Купили гроб, едут обратно, а тут дождь. Двоим хорошо, а в кузове… Что делать? Залез в гроб, крышкой накрылся, пригрелся и уснул. Бабки какие-то стоят на дороге, голосуют. Хотите, садитесь. Да у нас, говорят, гроб… Как хотите. А что делать? Залезли. Сидят тихонечко, все ж таки гроб… Едут. А в гробу-то этот проснулся, крышку приподнял и рукой это… смотрит, капает или нет… Бабки руку увидели, заорали, из кузова сразу и поспрыгивали. Ободрались, одна ногу сломала, другая ключицу… Шоферу год дали условно».

Посуда трясется, позвякивая от хохота, старушка не знает, смеяться ей или нет, переживает рассказанное, примеривая всю эту историю на себя… Во рту у нее пересохло от суеверного волнения, и улыбается она только из вежливости, чтоб не обидеть веселых братцев.

Байки их ненормальные какие-то, смешного в них мало, одно безобразие. Про мужика, например, который в столе дырку проделал, прорвал и измазал скатерть в красной краске, а сам под стол залез и голову свою просунул в эту дырку, жена домой пришла и грохнулась на пол, увидев голову мужа на столе в крови, еле откачали…

Рассказывают они плохо, но рассказывают и хохочут, кашляют, хрипят, давясь смехом, как будто сами все это проделывали когда-то, а теперь вспоминают с удовольствием о детской своей шалости, о приятном пустячке.

Паша Зобов тоже наслышан о братцах, не любит их и, если встречает на улице, останавливается и молча провожает подозрительным взглядом. Вид у него тогда такой, будто размышляет он только об одном: как бы придраться к ним и сказать в лицо все, что он о них думает. Старческое личико его собрано в гладкие складочки, морщится в едва выносимой брезгливости, будто плюнуть хочет вслед ненавистным верзилам, которые проходят мимо в грязных своих брюках, не замечая его и, конечно, не здороваясь.

Теперь, когда они сидят перед ним на скамейке, его подмывает ударить их. Но ничего, кроме обидных слов, нет у бедного Паши против великанов, от которых пахнет затхлой, пропотевшей одеждой, кислой грязью засалившихся волос, неживыми запахами разложения, точно два трупа сидят перед ним, дразня его своей неуязвимостью. Зачем притворяются живыми? Нет ответа у Паши на этот вопрос.

— Мертвяки проклятые, — цедит он сквозь зубы, опять нащупывая вязаную шапочку под рукой. — Не бойся, Светик. Это очень плохие дяди, но ты их не бойся. Их нельзя бояться, а то они о себе очень много думать будут. Не бойся.

Грачи неумолчно ворчат в гнездах, степенно летают, иссиня-черные, важные. Березы, залитые солнцем, светятся золотистой охрой, старые ели чернеют зимней хвоей. Из-под стены магазина грядкой торчат зеленые кустики перезимовавшей травы. Бабочка-капустница пролетает в воздухе, несомая проснувшейся энергией, как будто на хрупком тельце насекомого ожили и заработали солнечные батареи и не бабочка это, а весеннее чудо в прохладном воздухе напоминает всем живущим на земле о всемогущем солнце — так удивительна и неправдоподобна она в порхающем, радостном, торопливом полете в этот апрельский денек.

Наконец магазин открывают, и братья, потягиваясь и разминая ноги, идут неторопливо к дверям, не обращая внимания на подоспевший народ, который давится в дверях, оттирая и Пашу Зобова.

Один из братьев наваливается на застекленный прилавок, растопыривает локти, отодвигая любопытных, и зовет по имени продавщицу.

— Чего тебе?

Показывает ей ручные часики, тихонечко цокающие на жесткой ладони.

— Ну и что? — спрашивает продавщица и сердито смотрит на часы.

— Две бутылки дашь? — шепчет ей лохматый братец.

— Цена-то им три копейки, — громко говорит продавщица. — Иди, иди отсюда, — отмахивается она.

— Ну одну!

— Не дам, не получишь, иди отсюда.

Братья переглядываются, кривят разочарованно губы, проклиная промышленность, которая столько навыпускала этих часов, что за них даже бутылку не дают. Цена им и в самом деле три копейки. А Паша смотрит на того из них, у кого часы, и злорадно ухмыляется.

— Иди-ка сюда! — строго говорит он командным голосом. — Дай!

Тот недоверчиво протягивает часы. Паша внимательно осматривает их, слушает, подносит к уху, показывает дочке, дает и ей послушать.

— Ворованные?

— Нет, — с надеждой отвечает расслабившийся братишка. — Свои. Вон его… Хорошие часы, бери, если надо.

Паша опять с ухмылкой вертит часы, зачем-то ногтем постукивает по стеклышку, слушает, потом роется в кармане, бренча мелочью, достает горсть медных монет, среди которых светлеет один гривенник, протягивает великану вместе с часами, говорит задиристо:

— Поклонились бы очереди: люди добрые, подайте… Держи, нищий! — И раскрывает кулак. На сморщенной ладошке часы и мелочь.

Что это за странность такая! Вот и опять, как бывало в детстве, замахнулся на него рассвирепевший мужик, занес кулак, а ударить нет сил. То ли убить боится, то ли обладает Паша Зобов таинственными биотоками, непробиваемой броней, на которую натыкается кулак, повисая над головой ехидно смеющегося человечка.

— Замахиваться! — кричит Паша и вдруг, пугая людей в очереди, бросает на каменный пол хрупкие, тяжеленькие часики. — Ползай, гад!

Но опять ничего особенного не случается. Братья быстро поднимают, подхватывают часы, трясут их у себя над ушами, прислушиваются, но нежного цоканья уже нет. В изумлении, в тихом немом бешенстве смотрят на Зобова как на нечистую силу, справиться с которой не хватит у них никаких сил.

— Чего ж ты наделал, а? — спрашивает один из них как у несмышленыша. — Ты хоть понимаешь, а? Удавить тебя, что ли? Чего молчишь? А?

А Паша смотрит на них уже без улыбки, зная, что сгоряча зашел в своей задиристости слишком далеко, но и страха нет в его глазках.

— Цена им три копейки, — говорит он, прижимая к себе дочку. — А ворованным и того меньше. Выкинь их и забудь. Не было, нет и не будет ничего. Живи спокойно, звонить я никуда не буду. Я знаю, у тебя таких часов никогда не было. И у него тоже. Знаю, знаю… У меня один недостаточек есть, я говорил… Вот и учти. А будешь хулиганить, замахиваться, грозиться — смотри! Я тебя за оскорбление личности. Тебе чего Валя сказала? Иди отсюда. Иди, иди… Я тебя не боюсь. И тебя тоже! — возвышает он голос. — Хулиганье! Мертвяки проклятые! Идите оба отсюда! Быстро!

Братья чуть ли не плачут от бессилия, делаются вялыми, полусонными, словно мерещится им бог знает что, когда они смотрят на Пупка, какая-то странная сила исходит от напористого, ядовитого мужичка, расслабляя волю и желание сопротивляться, спорить, ругать его или тем более бить. Сами они как побитые уходят, роняя ругательства и угрозы.

Дочка смотрит на отца, жмется к нему, словно хвастается перед людьми, ластится к герою, который прогнал страшных дядек, и глаза ее купаются в припухших веках.

— А это вы птичек стреляете? — спрашивает она у рыбака с удочками, который покупает сигареты.

— Это удочки, — отвечает тот.

— Вы из удочек птичек стреляете? — все тем же укоризненным тоном спрашивает девочка.

— Кто ж из удочек стреляет? Я рыбу ловлю.

— А это вы птичек стреляете, да? — не унимается маленькая Зобова, не слушая рыбака. — Зачем вы птичек стреляете?

Тут у любого терпение лопнет.

Жена Зобова родилась далеко от Московской области, в некогда большом уральском селе, в родном селе самого Паши, а точнее сказать, отца его, приехавшего в Подмосковье в сорок шестом году по вербовке. Паша родился уже в Подмосковье.

Это была крупная, тяжелая по весу, ласковая и робкая женщина с рыхловатым, широким лицом, истекающим податливой, одинаковой для всех и словно бы греховной, глуповатой улыбкой. Звали ее Доней.

— Доня Саладилова, — сказала она когда-то Паше Зобову, приехавшему погостить к родственникам.

— Тоня?

— Нет. Такое у меня имя. Доня.

— Дуня?

— Да нет же! — сказала она, всплеснув руками и подавшись всем телом вперед, глядя на Пашу с удивлением, словно он хотел обидеть ее, а она никак не ожидала от него этого. — Доня. Такое у меня имя редкое.

Потом она рассказывала ему о себе, когда он держал ее мягкую, большую руку в своих ручках:

— Послали меня стрижечь овец, а я не умела. Не умею, говорю, а мне говорят: иди, научишься. Я и пошла. Пришла на базу, а на базе окна все и с этой стороны и с той стороны открыты. Женщины говорят: не можно работать на сквозняке. Тут сквозняк. Не можно работать. А я думаю, что ж это такое — сквозняк? Никогда не видела его. Что он такое? Не знала сквозняка. А как стариться стала, так и узнала, что это такое…

Было ей в ту пору двадцать семь лет, и она считала себя старой, не рассчитывая на замужество.

Паша не стал разуверять Доню Саладилову и женился на ней. А она, поплакав немножко, смирилась с маленьким мужем, который едва доставал затылком до ее плеча, хоть ты води его за руку, как ребенка.

Женитьба эта изменила Пашу Зобова, напрягла его нервы, и стал он сам за собой замечать приступы ревности. Если, например, Доня, гуляя с маленькой дочкой, о чем-нибудь начинала говорить с посторонним мужчиной, он обязательно устраивал ей выволочку, допытываясь, кто этот мужчина и давно ли она знакома с ним, не веря ни единому ее слову. Он доводил себя до такого состояния, что правая рука его помимо воли быстренько и резко ударяла Доню по мягкому лицу, на что Доня, почувствовав тычок кулачка, удивленно спрашивала с улыбкой: «За что?» А второй, третий и четвертый удары принимала с греховным оханьем, как будто они доставляли ей маленькое удовольствие. Она только закрывала глаза и уворачивалась от кулачка, который все-таки находил ее лицо и резким тычком причинял тупую боль. Делал это Зобов молча и очень старательно, как будто ему тоже доставляло удовольствие изловчиться и попасть в рыхлую мякоть, минуя большие руки жены, которыми она закрывала лицо. Как будто он комаров бил на лице жены, тщательно прицеливаясь всякий раз и работая своим кулачком так, точно каждый свой удар очень высоко ценил и не хотел тратить зря. Ахающие стоны испуганной жены возбуждали его, а покорность ее и беззащитность прибавляли в нем уверенность, что разговор с мужчиной был не случайным.

Особенно ревновал он ее к водопроводчику, который не пропускал случая заговорить с Доней, повторяя всегда одно и то же. «Продай дочку, я хорошо заплачу, — говорил с улыбкой, выпятив вперед злобную на вид нижнюю челюсть. В глазах его дремала едва разбуженная, не воспитанная никем доброта. — Продай, а то украду».

— Какой-то бандит, — говорила о нем Доня. — Какой-то страшный мужик. — Отшучиваться она не умела, и слова его очень пугали ее.

«У меня три сына и два внука, а внучки нет, — пояснял он свое отношение к маленькой девочке. — Я бы тебе взамен двух внуков отдал… Соглашайся лучше, а то украду».

— Какой-то ненормальный, — говорила Доня. — Я его боюсь, Паш. Он и правда украдет.

А Зобову казалось, что это у них свой язык наладился и что не о дочери тут речь, а о чем-то совсем другом.

Дыхание его прерывалось, когда он узнавал о новой встрече, руки сжимались в кулачки, а Доня, пугаясь этих уже привычных приготовлений мужа, спрашивала его жалобно:

— Паша, чтой-то ты, Паша, чтой-то… Он же старик… Паша! Ой…

Но Паша уже не слышал ее. Голова его гудела от тоскливого бешенства, словно жалобным вскриком своим жена признавалась ему в своем грехе. Он подскакивал к ней и с подпрыгом бил по лицу жестким кулачишком, наслаждаясь ее испугом и податливой, недоуменной улыбкой, с которой она обычно принимала первый удар.

Жена его была так велика ростом и телом, что Паше Зобову порой чудилось, будто сама природа создала ее не только для него одного, а и для других охотников, которых ходит вокруг так много, что ему вроде бы волей-неволей надо делиться с ними. Как если бы лакомый кусок был слишком велик для него одного: люди все это видели, знали и посмеивались над ним, ухватившим от жизни чересчур много товару. Глаза Дони, оплывшие полусонными веками, казались ему до того развратными, а взгляд их таким блазнящим, что иной раз он ни с того ни с сего требовал от нее подробного рассказа о прошлой жизни, когда еще не был на ней женат, чувствуя себя в эти минуты допроса опытным и хитрым следователем.

— Так, значит, ставишь вопрос, — говорил он с угрозой в голосе. — Даже не целовалась.

— Не целовалась, Паша…

— Не любила, что ль? — задавал он подковыристый вопросик и с подпертым дыханием ждал ответа, потупив глаза, чтоб не спугнуть жену.

— Не любила, — признавалась Доня.

— Так, значит… Прямо к делу приступала?

— К какому такому делу?

— Хоть бы врать научилась, корова! — кричал на нее Зобов, взрываясь злобой. И тычком в лицо вызывал глухой и жалобный стон из Дониной груди.

Делал он это всегда осторожно, боясь повредить глаз, губу или нос, чтобы никто не заметил следов его ударов, и если утром, когда Доня собиралась на работу, одевая дочку в ясли, обнаруживал на лице ее небольшой синячок, он подсказывал ей об этом и заставлял припудрить поврежденное место, что Доня и делала с покорностью.

Таким своим поведением он так запугал добрую свою и глупую жену, что она стала бояться не только заговорить с посторонним мужчиной, но даже и взглянуть или поздороваться в ответ, предпочитая молчать и отводить взгляд в сторону.

Около пыльного железнодорожного переезда, недалеко от станции расцвели старые липы. В чаде и гари проносящихся поездов, газующих автомобилей с дымными дизелями и ядовитыми бензиновыми двигателями липы эти цвели безмятежно и самозабвенно, хотя и не было слышно запаха цветов, в чаще которых жужжали бы пчелы, собирающие нектар. Огромные цветущие деревья, покрытые пылью, гигантскими искусственными букетами закрывали пристанционные постройки, скрашивая неряшливые дела людей на земле.

Именно в этом месте на мокром шоссе после легкого летнего дождика случилась авария, в которой автомобиль Паши Зобова сильно пострадал. Он резко затормозил, пощадив пробегавшую собаку, его развернуло, а встречный трайлер смял ему своим колесом переднее крыло, сдвинув на сторону колодец, в котором размещается двигатель, и сильно повредил переднюю подвеску.

То, что полчаса назад называлось автомашиной и стоило больших денег, перестало быть таковой, превратившись по воле случая в нелепое нагромождение измятого металла, жалко подвернутых колес и всего того убожества, какое представляет собой пострадавшая машина.

Паша выпрыгнул на асфальт, увидел весь этот ужас, махнул рукой и, шатаясь, отошел к обочине, к кювету, сел в мокрую траву, свесив ноги вниз, и заплакал.

Он так любил свою новенькую машину, так гордился собой, научившись управлять быстроходной «Ладой»! Он сидел к ней спиной, не веря в случившееся, грыз горьковатую травинку, сорванную в кювете, и слышал бубнящие голоса людей, собравшихся возле его изуродованной красавицы, с которой он не знал, что делать. До дома три километра, но своим ходом или даже на буксире туда уже не добраться. Надо вызывать техпомощь, а как ее вызывать — Паша не знал. Он опять и опять слышал бухающий, арбузно-сочный, лопающийся удар, от которого упал с сиденья, и удар этот плющил мысли в голове, разъединяя всю его жизнь на доаварийную и послеаварийную.

Солнце быстро высушило асфальт, но трава в кювете была еще влажная. В грязной ее зелени посверкивали на тонкой паутине крупные каменисто-прозрачные капли, похожие на бриллианты, с таким же внутренним слепящим сиянием. Никто, кроме Паши, не видел их и никогда не увидит. Они, как сон, забудутся завтра. Наяву останется только разбитая машина, под передними колесами которой темнела лужа охлаждающей жидкости, как кровь из разбитого носа.

— С праздничком! — весело сказал кто-то из любопытных.

— А что такое?

— Сто лет русской балалайке!

Послышался смех. Кто-то еще сказал:

— Живу? Нормально. Кофе, коньяк, сигареты… Джентельменский набор! Чья это тачка?

Паша, который все так же понуро и убого сидел над придорожной канавой, подумал вдруг со страхом и удивлением, что все эти люди очень радуются, разглядывая некогда красивую, сделанную умелыми мастерами умную вещь, исковерканную в аварии. Чему же они радуются? Ведь это зло? Или радость?

Мысль эта поразила его, и он, вытирая руками слезы, маленький, неказистый, поднялся, глядя на веселящихся людей, и, хрустя осколками разбитой фары, с жалостью глядя на лужу жидкости, черно поблескивающую на асфальте, подошел к своей машине, потрогал ее, разогретую под солнцем, и закричал на людей, издав трубный, капризно-ноющий вопль. Слова не слушались его, напирали друг на друга.

— Ну чего! А-а! Как же? Что? Гуляете! Чего встали? Не видели? Машина вот… Ну и гуляйте! Чего смешного? — говорил он быстро, но невнятно, наваливая слово на слово. — Смеются! Радость какая! Раскорячились! Ума-то не нажили. Разве это веселье? Машина разбилась… Ну и что ж?! Разбилась, а вы веселитесь. Что же вы, братцы? Совесть-то! Эх, вы! Желторотые! Цирк какой нашли! Идите, идите! Эх, люди! Совесть-то где потеряли? Над чужой бедой…

Он стоял перед машиной, размахивая руками, а люди смотрели на него в недоумении. Крики его, как взмахи рук, суматошно неслись в горячем воздухе, глохли в шуме проезжающих грузовиков, в грохоте товарных эшелонов. Было что-то очень родственное в смешной, измятой горем, растерянной фигурке человека и машине, уткнувшейся радиатором в землю, сплющенной и разбитой, как будто и он и она обрели наконец сходство в вопиющем убожестве, в страдальческом том виде, какой имели они тут, на проезжей дороге, под липами.

Людям смешно было слушать его, и они смеялись, поглядывая на маленького человечка, размахивающего коротенькими руками и кричавшего что-то непонятное.

Работал Паша Зобов в ремонтной конторе, научив и жену свою клеить обои, белить потолки, красить рамы и двери, покрывать лаком паркетные полы, настилать линолеум. Заказы оформляли на пару и работали заинтересованно. Она в комбинезоне, на котором не было живого местечка, словно комбинезон этот был маскировочным — так густо и пестро он был измазан всякими красками. А Паша работал в халате, не сумев ничего путного подобрать по росту. Помимо официальных заказов брали они и частные, зарабатывая немалые деньги. В работе Паша был сердит и строг, исполняя роль ведущего, а жена, будучи, так сказать, ведомой, беспрекословно подчинялась ему и никогда ни в чем не перечила. К концу рабочего дня Паша худел, и брючки сваливались с него. С годами у него выработалась привычка подтягивать их на поясе локтями, потому что руки всегда были грязными или липкими от клея.

По привычке он стал это делать и в выходной одежде, особенно если сильно волновался.

В день аварии, когда подъехал на мотоцикле инспектор ГАИ, Паша Зобов тянулся перед ним, а локти его с дьявольской сноровкой ерзали по поясу, сам он весь встряхивался при этом и шмыгал носом. Несчастный и словно бы обескровленный, он очень боялся вежливого лейтенанта, который что-то долго и обстоятельно записывал в свой блокнот. Паша понимал, что в аварии виноват он сам, и говорил об этом инспектору ГАИ, забывая, что повторяется.

— Выскочил прямо под колеса… Жуковый такой, лохматый. Глянул на меня, а я чую, что сшибу его, и по тормозам… Хороший пес, жуковый… Глазищи как у человека.

— Какой? — спросил лейтенант, не отрываясь от бумаги.

— Жуковый… Черный такой.

— А-а, черный. Ясно.

— Жалко стало, а вот как все… Обидно. Глаза его увидел, вот так, как будто он попросил меня, я и по тормозам. Даже не подумал, что скользко. Я бы его сбил.

Зобов поддернул опять штаны, встряхнулся и шмыгнул носом.

— Неповторимо все, — сказал он. — Жаль. Эх-ха-ха! Не знаю прямо, чего теперь делать…

Вдруг подкатили на велосипедах два пацана и девчонка из поселка, узнавшие об аварии, и, тормозя юзом, узрились с испугом и восторгом на автомобиль. Потная и всклокоченная девчонка, таращась на Зобова, выпалила в возбуждении:

— Все, дядя Паш! В кайфе!

Он с сомнением взглянул на красное ее, вспухшее от прилившей крови лицо, увидел полоумные белки выпученных глаз, учуял запах пота и ничего не сказал, подумав, что в поселке теперь только и говорят об аварии и что Доня тоже знает обо всем.

Солнышко еще раз прослезилось, поблестев в каплях дружного и скорого дождя. Над шоссе закурился пар, и запахло мытыми, влажными половицами.

Ласковые эти дождики стали началом затяжных ливневых дождей.

— Самсон поливает, — говорила Доня, поглядывая в окошко.

День начал темнеть, дымчатое небо меркло, и слышался в безветренной тишине шум, похожий на шум листвы. Шум этот нарастал, и становилось понятно, что это дождь. Ничто не мешало ему, и он, густея и светлея на глазах, рушился на землю отвесно. В шуме его тонули все другие звуки: беззвучно бежали ручьи, беззвучно проезжали неторопливые автомашины. И чудилось тогда, будто над головой толщи воды и что поверхность земли — зеленое дно вселенского океана. Люди жаловались, что трудно дышать, будто вспоминали об утраченных когда-то в процессе эволюции спасительных жабрах и жалели об этой утрате.

— Рыжиков хочется, — со вздохом говорила Доня, вспоминая холмы своей юности, поросшие островерхими елками и густо вытканные лилово-оранжевыми цветами иван-да-марьи, помня ноздрями жаркое, терпкое благоуханье еловой смолы и прохладный запах рыжиков, которые высыпали под елочками среди цветов. — Сладкий гриб! — мечтательно пела она, утонув задумчивым взглядом в шумящем ливне. — С картохой во как баско! У вас тут, в Москве, народ и народ, ходят, как никто не работает, чего-то ищут, ищут, никак не найдут. Выйдут из дома и не знают, чего делать, по магазинам ходят, меряют одежду — ах-ах, деньги забыли на рояле… Ой, домой хочется, Паша! Помнишь дорогу к Качинской яме? Рожь высокая-высокая, идешь, и ничего не видно — колоски да небо. И все! Всегда помню, как по ней ходила. Рожь звенит, а туесок в руке с малиной — так сладко пахнет ягода! И рожь тоже пахнет. Я уж забывать стала, как она пахнет. У нее такой запах, прямо в сердце. Его только сердцем и можно запомнить. Вот черемуха, как про нее вспомню, так вот тут где-то и слышу ее запах. А рожь — не помню. Соскучилась. Надо бы съездить, Паш, а то совсем ацетон задушит. А я босиком ходила по этой дороге, пыль как бархат, цветы, как они называются, розовые или белые… Вытянутся на плеточках и распустятся под солнышком, а как дождь, так сворачиваются, как бабочки крылышки сложат… Интересно! Паш, а тут, я гляжу, воробушек прилетел, от дождя спрятался… Серенький и серенький, а как пригляделась, ой, Паша! Какой красивый! Каждое перышко белявеньким обведено, а там рыженьким, а тут черненьким. А я тебе про дедушку своего не рассказывала? Он охотником был: белку стрелял, а то и куницу. Лис приносил, зайцев. А уток сколько! Рябчиков! Я маленькая была, пожалею какую-нибудь птичку, а он мне и скажет: не плачь, потому что птицы, которые на земле гнездятся, человеку предназначены, а те, что на ветвях гнезда вьют, это богово. А я ему: а уточки на воде живут. А он мне в ответ: а рождаются? Рождаются на земле. Потом уж их матка на воду ведет. Это и человек тоже: на земле рождается, а потом кто куда, кто в небо, кто на воду. А кто и по земле всю жизнь ходит, как я, любуется красотой, сердце свое радует. Он у меня все время что-то думал, задумчивый был.

Паша после аварии притих. Поругивал только дождливую погоду. В голову ему лезли странные мысли, которые он высказывал вслух жене.

— А вот если бы, — говорил он мечтательно, — человек не ел хлеба, не знал бы вообще, не привык. Ел бы желуди, рыбу, мясо, коренья всякие, а хлеба не знал бы. Что было бы? Вот степи-то были бы красивые! Все в цветах! Такая бы красота на земле была. А то засеют все поля… Не люблю я однообразия. Не хлебороб я, вот и не понимаю этой красоты. Какая же это красота, если от края до края одна пшеница или рожь? Это вон люди газоны делают. Ну и что? Мне лужок на лесной опушке больше нравится. Красота была бы настоящая на земле, если бы человеку не нужен был хлеб. Трава по пояс, цветы. Кони среди степей, коровы. Орлы в небе, а на земле всевозможные стада животных, диких и домашних. Люди бы их выращивали, или, вернее, животные сами бы паслись среди степей, а люди отлавливали бы их и ели.

— Без хлеба? — спрашивала Доня.

— Без хлеба. А что? Разве нельзя людям без хлеба? Тебе, например, даже полезно. Если на столе рыба, мясо, ягоды, плоды всякие, орехи… Разве нельзя? Что ж хлеб — наказание, что ли, людям? Добывать его в поте лица, преклоняться перед ним. Странно все это и непонятно. Если сверху посмотреть на планету, когда хлеб созрел, она, наверное, пожелтела вся от полей. Планета ведь что? Это живое существо. Она сама себя заселяет всякими цветущими травами, может быть, ей нравится, как пахнут цветы, может, ей больно, когда плуг вспарывает…

— Все-таки без хлеба скучно, — возражала ему Доня.

— А без степей не скучно? А сколько из-за хлеба приходится посыпать землю всякой ядовитой химией? Каждый год, каждый год! Сыплем, сыплем, как дураки. Болота осушаем, пойменные луга, реки вычерпываем на поливку, лес уничтожаем. Это ж какая цена получается? Хорош хлебушек! Поклоняемся ему, а он нас губит. Разве не так? Толстяк какой-нибудь — для него хлеб все равно что яд. А он мучается, как алкоголик без вина, без этого хлеба. Что это люди глупые какие! Ради хлеба погибнуть готовы. Реки, озера, леса — все сводят, лишь бы поле хлебное процветало. А полезного в нем ничего нет. Как чуть заболеет человек, что-нибудь у него с животом, так врачи хлеб не разрешают… А люди мучаются без хлеба. Что это такое! Едят, толстеют, жиреют… С весны до осени мучаются, выращивая его, сводят с земли всю красоту, степи, которые все в цветах, в пчелах… Зайчики там всякие… Красота!

За окном рушится ливень, в комнате, где сидят задумчивые люди, полусумрак и тишина.

Самсон поливает.

Паша Зобов любил цветы. В душе его в отличие от многих других людей сохранилась любовь к полевым, диким цветам, названий которых он почти не знал. Цветы и цветы. Особенно нравился ему колючий чертополох. Ругался, если ребятишки секли его палками, рубили и ломали ненавистные колючки. Ждал, когда он зажжет малиновый свой свет, звезду нежнейшего цветка, окруженную седыми иглами. И лопухи тоже любил, большие розоватые их стебли, похожие на древесные стволы, а осенью — конский щавель, когда он красновато-коричневым огнем полыхал среди луга.

Любви этой стыдился, тая ее от людей, как блажь, зная, что никто все равно не поймет его.

Доня, глядя на притихшего мужа, который перестал даже драться, очень жалела его, словно он тяжело заболел. И однажды, когда Зобов сидел воскресным днем у открытого окна и смотрел, как колотит разбухшую землю бесконечный дождь, подошла к нему сзади и погладила по голове.

Все, что произошло дальше, было так неожиданно и обидно, что она даже боли не почувствовала, когда он вскочил со стула и с визгливым непонятным криком: «Научилась!» — с разворота, с подпрыга сильно ударил ее в глаз.

Она только ахнула, схватилась руками за глаз, во тьме которого ослепительно ярко разгорелся белый обжигающий июнь, и с плачем побежала на кухню, пустила там воду и стала под холодной струей мыть лицо, прикладывая воду пригоршнями к усиливающейся, сверкающей боли.

Как ни старалась она утром припудрить багровый кровоподтек, ничего у нее из этого не получилось, глаз по-бычьему свирепо смотрел из-под распухших, мрачных век.

В этот день она не пошла на работу, то и дело принимаясь плакать. Стыдно было показаться на людях, и чувствовала она себя так, будто муж жестоко обманул ее. Она ему прощала все: и ругань, и злые тычки кулаками в лицо, но удар по глазу словно бы нарушил негласный уговор, и она уже никогда не сможет забыть это предательство. Стыдно было сознавать, что муж попал кулаком по глазу. Может быть, он и не хотел, но она теперь не простит его. Не столько себя жалко, сколько мужа, который как бы превратился вдруг в маленькое, злое, глупое существо, а тот Паша, с которым она мирилась, умер.

Но выйти из дома ей пришлось, и, как она ни пряталась под косынкой, люди заметили синяк. Во всяком случае, братья Губастовы, встретив ее на осклизлой глинистой дорожке, загородили путь и остановили чуть ли не силой.

— Доня, стоп! Гоп-стоп, не вертухайся. Вдруг из-за поворота, знаешь, гоп-стоп! Это что? В аварию попала? — наперебой говорили они, хватая ее за руки, за плечи и пугая настырностью. — Поговорить надо. Это Пупок тебя так? Вот этот вот? — говорил один из братьев, показывая рукой росточек Паши Зобова. — Он, что ли? Донь! Ты ж хорошая, умная баба. Как ты терпишь? Донечка! Не верю…

А она вдруг неожиданно для самой себя расплакалась и обо всем рассказала братьям, как муж и раньше бил ее и как она прощала, потому что он ревновал, а на этот раз ударил по глазу, и она не знает теперь, что ей делать.

Братья, застигнутые врасплох ее исповедью, выслушали рыдающую Доню, и один из них, поигрывая желваками, спросил с заиканием:

— О-осадить не можешь? Врежь ему по уху! Или нам бутылку, мы его сделаем…

— Жалко мне его! — пискляво отвечала Доня, хлюпая носом и вытирая лицо косынкой. — Маленький он. Как такого ударишь?!

Тогда другой сказал:

— А ты его на табуретку поставь.

Доня улыбнулась сквозь слезы. Братцы отпустили ее, ушли, большие, плечистые, в литых резиновых сапогах, с мокрыми от дождя волосами, диковатые в своей недоступности, живущие как будто не по людским законам, а по своим собственным, не пригодным для человеческого общения.

Лягушки под дождем выпрыгивали к вечеру на дорогу, охотясь за мошкарой. За одной из них играючи погналась коротконогая собачка. Все это случилось на глазах у Дони. Она видела, как лягушка, поняв, что ей не уйти от собаки, не спастись, обхватила передними лапками голову, закрыла, как руками, глаза, словно зажмурилась перед неизбежным концом, и, перевернувшись зачем-то на спину, замерла. Доня собаку прогнала, лягушку осторожно положила на брюхо, но та, обхватив голову лапками, лежала неподвижно, как будто не верила в свое спасение.

Это было очень знакомо ей самой. Она тоже с таким же отчаянием закрывала голову руками, прячась от кулачков мужа, маленьких, но сильных, резкие удары которых приводили ее в панический ужас.

Страшное открытие — сходство с лягушкой — так расслабило Доню, что она опять заплакала. И когда из темноты дома вышла кошка, она и к ней тоже отнеслась как к родственному существу. Кошка вопросительно, чуть слышно и печально мяукнула, как будто с трудом разлепив свой ротик.

— Ну что? — спросила у нее Доня. — Скучно? Пошли погуляем.

Кошка мяукнула еще раз и побежала рядом бесшумной дымчатой тенью. Было похоже, что кошка поняла ее и что стало ей тоже немножко веселей с Доней или, во всяком случае, приятнее жить на свете.

А Доня опять вспомнила свое село, и дорогу к Качинской яме, и озерцо, затянутое по берегам осокой и тростником. Озерцо было небольшое, но чистое, как дождевая капля, и такое же, как летящая капля, вытянутое, заостренное с одного края, словно с хвостиком, который пропадал в заболоченной лощине. В болоте жили утки, домашние и дикие. Озерцо это лежало на окраине чувашской деревни. В узеньком месте был перекинут с берега на берег деревянный мосток. Такой мосток, который как бы сам тут образовался из горбылей с поручнем из кривых жердин, вырос, как выросли здесь тростник и осока, кувшинки в прозрачной темной воде. В черноте зеркальной поверхности он отражался так четко и резко, что если долго смотреть, то над водой, а точнее сказать, над бездонной какой-то пропастью, казалось, были перекинуты с берега на берег два мосточка. Если какой-нибудь человек шел по мостку, то он точно так же шел и по тому мосточку, который опрокинулся вниз поручнем, но только, конечно, шел вниз головой.

Доня помнила черную, утрамбованную ногами, упругую, как резина, тропу, змеей вползавшую на мосток, помнила тьмистую глубину под сваями, в которой золотыми глыбами светились листья водорослей и медленно плавали полосатые рыбы. Помнила с душевной тоскою плеск упористой воды и торопливые взмахи крыльев взлетевших уток.

Все эти душистые, теплые, озвученные радостью картинки ластились к сердцу нежными лапами пихтовых чащоб. Доня с болью вздыхала, прогоняя видения. Но день ото дня они становились все ярче и красочней. Солнце вдруг своим лучиком освещало в сознании рубиновые ягоды малины или дикой смородины. Полосатый бурундук взбегал от нее на поваленную лиловую от старости ель. Заяц не спеша уходил по мшистой подстилке, вскидывая зад с белым подхвостьем. А то вдруг возникал в ее памяти зимний колодец с деревянной бадьей на журавле. Колодезный сруб, как огарок свечи, залит наплывами стеаринового льда. Вода дымится в ведрах, а в воде колышутся льдинки… Упадет капля на валенок и тут же побелеет. Пробежит заиндевелая лошадь, впряженная в розвальни, стрельнет душистым паром. Морозный воздух запахнет свежим, шелковым сеном. Луч низкого, задымленного морозом солнца остро блеснет в затертой полозьями колее. Половицы в сенях взвизгнут под ногами, клубы пара ворвутся в теплую избу, пропахшую ржаными шанежками с картохой. Оцинкованные ведра с водой побелеют от изморози в запашистом тепле жилья.

— Домой я поеду, Паша, — сказала она однажды, измучившись вспоминательной тяжелой болезнью, с которой уже не в силах была справиться. — Возьму Светочку и уеду. Как хочешь. Не могу.

В ответ Паша стиснул челюсти и молча ткнул ее кулачком в щеку. Она даже не прикрылась от удара.

— Все равно уеду, — сказала с грустным равнодушием и всплеснула руками. — Да что это такое! — вдруг закричала она. — Что ты измываешься надо мной?! Кто я тебе? Жена?

«А ты его на табуретку», — услышала она насмешливый голос. «А вот и поставлю! — отвечала она в бешенстве. — А вот и врежу!»

Как она это успела сделать, Доня потом и не помнила, но с бесовской силой подбросила Пашку, смяла в охапку, поставила на стул. «Пусти! — слышала она испуганный его голос. — Тебе говорят, пусти!» А она его укрепила на стуле, он вырос над ней, перепуганный и растерявшийся, и с размаху ударила его по шее. Стул полетел с грохотом в одну сторону, Пашка Зобов в другую и, ничком растянувшись на полу, так и остался лежать с задранной штаниной, из-под которой белела сухая, безволосая кожа ноги.

Страх охватил ее при виде валяющегося на полу мужа, она уж было кинулась к нему откачивать, приводить в чувство. Но Паша сам поднял голову, потрогал шею, поморщился, сел, потрогал коленку, которую, видно, ушиб при падении, покрутил головой и неловко встал на ноги.

— Чтоб твоей… — сказал он, опасливо глядя на жену. — Чтоб не было… Корова проклятая!

Через два дня Доня Саладилова уехала, забрав с собой дочку и большой кожемитовый чемодан с металлическими, проржавевшими от времени уголками. Собиралась она так, будто ее наконец-то отпустили на волю и она лишь одного боялась — чтобы не задержали ее, не заставили жить опять в опостылевшем доме, в котором она и так уже слишком много дней жизни потратила впустую.

У Паши Зобова появилась с тех пор привычка поводить головой в сторону. Делал он это с напряжением, как если бы ему давил на шею тугой воротничок.

— Вот, например, человек, — говорил он случайным слушателям, выводя голову из нырка, — всю жизнь проработал на свечной фабрике. Свечи делал. Весь его труд сгорел, и ничего от него не осталось — одно воспоминание. Что же, выходит — зря трудился? А вот и нет, не зря! Есть такое дело, от которого ничего не остается, один огонек в памяти людей. Да и то! Разве упомнишь, какая свечка в твоей жизни как горела? Огарок выбросил и забыл. Или лыжи натер… Вот и все. А ведь кто-то делал эту свечку. Не сеял, не пахал, а жизнь свою отдал людям. Урожая не собрал. Никого не накормил, не напоил. А все-таки огонек людям оставил на память, душистый или нет — другой вопрос. Люди смотрели на огонек и о чем-нибудь думали. И ладно! Значит, нужное дело, хотя и сгорело дотла… Я к чему это говорю? Тут, смотрю, Губастовы и еще какие-то двое три бутылки коньяка выпили. Я при этом присутствовал незаметно, но участия, конечно, не принимал. Есть у меня такой маленький недостаточек. Помимо всех других. Спрашивается, откуда у них деньги на коньяк? Я, например, зарабатываю, а коньяк даже, по-моему, не пробовал никогда. Потому что дорогой для меня, не по карману. А они три бутылки! Ведь тоже, казалось бы! Кто-то делал, заливал в бутылку, этикетку наклеивал, затыкал пробкой. Это тоже работа, за которую деньги платят. А что осталось? Больное сердце, нервы, печень — все больное. Бытовое какое-нибудь преступление остается, разбитая семья… Что-то я хотел сказать? Тут мне в Москве одна продавщица отпускает килограмм перловки. Вешает, а я ей говорю: это я для рыбной ловли. Что ж на нее, говорит, ловится? Щука или карась? Плотва, говорю. А что ж это за рыба такая? А такая вот рыба есть, серебряная. Ты этой серебряной скажи, что девка голубоглазая крупу отпускала, пусть лучше ловится. Спасибо, говорю. Поехал на рыбалку с товарищами… У меня товарищей много! — говорит Зобов, поводя головой. — И столько рыбы наловил, сам не мог поверить — килограммов шесть отборной плотвы. Вот тебе и девка голубоглазая! Слово знает! Никогда столько не ловил. Девке этой, правда, лет пятьдесят. Голубоглазой! А то бы я в долгу не остался. Это я не к тому, что развратничать или это… Но если надо будет… Меня что возмущает в жизни? Сидят, например, эти Губастовы, забутыливают, а у меня нервный тик пошел от возмущения… Надо же такое! Не работают нигде. Это про машинную смазку говорят: повышенной ползучести. Братцы эти Губастовы — точно!

Пашу Зобова никто не слушает, посматривают на него с усмешкой, вспоминая о прозвище и о том, что ушла от него жена. Кто-нибудь спросит с подковыркой:

— Ты бы лучше рассказал, как тебя жена на табуретку поставила.

Голова Паши идет плавным нырком вниз и в сторону, он ухмыляется, возвращая ее на место, говорит, отмахиваясь:

— Вранье. Все это проклятый быт… Дело десятое. Скатываться в быт не хочу! Есть, конечно, люди. Я их, знаешь, как называю: верноподданные идиоты собственной семьи. У меня на первом месте работа, труд, общественное дело какое-нибудь. А на быт я внимания особенного не обращаю никогда. Вот, например, ответь мне: другие народы едят соленые грибы? Я тебе отвечу на это: нет. Они только шампиньоны едят. А мы любим гриб лесной. Такого народа нигде нет на свете. Шампиньон — это все из области быта. А для меня свобода главное. Я вот что тебе скажу напоследок, а ты запомни, — говорит Паша и поднимает указательный палец. — Бойся судьбы дающей — смирись с отбирающей…

Подтягивает локоточками брюки, вскидывается телом, шмыгает носом и, довольный своей речью, уходит, поскребывая по асфальту высокими каблуками. Но останавливается и, вызывая улыбки людей, громко говорит:

— А про Губастовых скажу так: только уголовники ведут себя одинаково — на воле или в тюрьме. Им это все равно! Это у них особенность такая. Но веревку я им все-таки не продам! На которой они меня вешать будут. Не такой я дурак! Я знаю, они охотятся за мной. Но я им веревку не продам! Так и скажите, если увидите. Бытовых этих пасквилянтов! Они у меня на крючке! Есть у меня один недостаточек. Они знают.

Осенью, когда на дорожках появился желтый лист, Паша Зобов пригнал отремонтированную, окрашенную заново, блистающую лаком машину. А на следующий день, к вечеру, плакал над ней, кусая губы и безнадежно поглаживая рукой грубые царапины, проведенные гвоздем или ножом по капоту и дверцам. Царапины были угловатые, островерхие, перекрещивающиеся своими линиями, и составляли они трехбуквенные слова, никогда вслух не употребляемые Пашей Зобовым, презирающим всякую матерщину.

— Что за народ! — шептал он, слизывая слезы с губ. — Что за народ! К каждому по одному милиционеру надо… К каждому! Ох, народ!

Утром он подумал, что все это приснилось, и даже улыбнулся спросонья, вспоминая страшные царапины, которые померещились ему. Но тут же спрыгнул на холодный пол и, взмокнув от горячего липкого пота, застонал в бессилии.

— Доня! — подвывал он, схватившись за голову и раскачиваясь всем телом. — Доня! Донечка…

Жертва истории

Майское полнолуние очень беспокоило Клавдию Александровну Калачеву. С приближением ночи она чувствовала себя так, будто надвигалась грозовая туча. Зашторивала наглухо окна и, слыша, как в овраге гулко щелкает рассыпчатыми трелями соловей, затаивалась над библиотечной книгой, осторожно перелистывая ветхие страницы. Но понять что-либо из прочитанного не могла. Душа ее была так далека от книжных страниц, что она не только понять, но и прочесть толком не в силах была ничего, пребывая в тревоге и странном волнении, зная, что ночью ей опять не удастся заснуть.

— Полнолуние, — говорила она с вялой улыбкой на другой день, если у нее спрашивали, не больна ли она. — А когда полнолуние, человек не спит две ночи до него и две ночи после. Я очень мучаюсь.

Говорила так, будто она только и была человеком, а все остальные жили на свете с более ясным и простым предназначением, никогда не испытывая радость в такой мере и никогда не пугаясь так, как радовалась или пугалась она одна.

Полнолуние врывалось в ее жизнь стихийным бедствием, перед силой которого все ее собственные силы превращались в ничто, а стонущий в испуге мозг молил небо о пощаде. Только вспышки ночной молнии и грохот грома приводили ее в подобное смятение и страх.

Если же она, застигнутая тьмою, видела за лесом, за силуэтами черных елок светящийся в ночи, яростно сияющий круг, она отворачивалась в ужасе, ища спасения во тьме. Но огромная луна, поднимающаяся над лесом, чудовищно грубым и резким блеском словно бы пронизывала ее насквозь, горяча кровь, которая с такой силой начинала пульсировать, что ей трудно становилось дышать и она боялась за свои иссякающие силы. Она убыстряла шаткий шаг, но чувствовала, что и луна тоже, приплясывая, перекатывалась за колючими силуэтами высоких елок, которые на своих лапах словно бы играючи подбрасывали, перебрасывали, перекидывали четко очерченный в темно-синем небе шар, избавиться от которого можно было только в освещенном доме, спрятавшись за прочными его стенами, за плотными синими гардинами.

О себе самой Клавдия Александровна Калачева говорила, что она — жертва истории.

— Смешно звучит, — прибавляла она с печальной улыбкой. — Но это факт: именно жертва истории.

Седая ее головка с пышной, серебристо-белой, волнистой прической, которая, как это ни странно, молодила Клавдию Александровну, всегда была чуть-чуть склонена на правый бочок, а глаза по-девичьи опущены долу. На плечах душистый оренбургский платок дымчатого цвета, кружевной воротничок на платье английского покроя.

— Неважно, какая ткань, хорошая или не очень, важно, где и как сшито платье. Тот, кто понимает, тот понимает. Это дано или не дано — середины тут нет.

Туфли на неизменно высоком каблуке, напряженные струнно-длинные мышцы, играющие в легкой торопливой поступи, головка с блистательной сединой, потупленный взгляд скромницы или величайшей гордячки — такова была Клавдия Александровна, эта милая жертва, которую побаивались и уважали сослуживцы. А работала Калачева секретарем-машинисткой в крупном институте, у руководителя очень серьезного отдела, была чрезвычайно внимательна, корректна, исполнительна и помимо основных своих обязанностей брала на себя обязанности стенографистки на совещаниях, за что получала надбавку к зарплате или, как она любила говорить, гонорар.

Она много читала, не пропуская и новинок современной литературы, были даже годы, когда выписывала «Новый мир» в жесткой обложке. К литературе последних лет относилась крайне критически, называя многие сочинения литературой вприсядку, но при этом внимательно все прочитывала, с брезгливой насмешкой перелистывая страницы толстых журналов, от которых ничего хорошего она не ждала.

Все книги, стоявшие на полках в ее комнате, были давно прочитаны, новых она не покупала, брала в библиотеке свежие журналы или старые романы с распухшими, тряпично-дряблыми страницами, сулившими наслаждение.

Но когда надвигалось полнолуние, Клавдия Александровна бедствовала ужасно, глотая успокоительные таблетки, которые, увы, не оказывали должного воздействия, как будто не луна выкатывалась на чистое небо, а вселенская катастрофа грозила ей гибелью.

Она понимала, конечно, что природа слишком велика, чтобы быть только нежной и приятной, подходящей на все случаи жизни. Любила зимние метели со снежной поземкой, с дымящимися сугробами, летние и осенние дожди или нестерпимый солнечный зной. Но даже воспоминание о ночной тишине, о соловьином овраге, освещенном прожектором круглой, всевидящей и вездесущей луны, вселяло в нее тревогу. Она старалась успокоить себя, думая, что ей, в общем-то, повезло родиться в тот миг бесконечной жизни природы, когда еще поют соловьи, гремят грозы, распускаются ландыши и высыпают грибы; когда все человечество сидит за рулем автомобиля, а в недрах земли есть еще запасы нефти; когда летают майские, шелковистые на ощупь, серебристо-коричневые жуки и толкутся комарики, — но тщетно. Душа не в силах была примириться с тем ужасом, какой наводила на нее полная, задумчиво-круглая луна, которая, как ей казалось, высматривала на земле, искала и находила только ее одну, ни в чем не повинную, одинокую женщину, вынужденную прятаться от безмолвного нашествия равнодушного губительного света, вызывавшего в ней тяжелое заболевание — смертельную тоску. И ей было страшно сознавать, что никто из ее знакомых никогда не испытывал ничего подобного, а некоторые даже уверяли, что любят гулять майской ночью, когда в небе полная луна.

— Смешно как, — говорила она в этих случаях, уйдя взглядом в глубину своих раздумий. — Смешно как. Значит, я одна такая ненормальная. — И думала при этом, что, видимо, знакомые люди недостаточно чувствительны и в некотором смысле недоразвиты, не доведены эволюцией до той остроты чувственных переживаний, какими в полной мере обладала она, отзывающаяся на любое явление природы легко, как сверхтонкая мембрана.

— Клавдия Александровна, голубушка, — говорил ей вечно занятый, сипящий в одышке руководитель, отдавая на перепечатку доклад. — Тут надо бы такую идейку подкинуть, чтоб она смотрелась.

— Что значит смотрелась?

— Ну да… Я это так выражаюсь… Что-нибудь, Клавдия Александровна… Чтоб красивая, заманчивая была идейка… Нет так нет! А если вдруг придет в голову… У меня, например, голова — арбуз, замотался! Сами знаете… Получится — да, а нет — и ладно. Умеете, умеете, Клавдия Александровна! Ни минуты свободной! Вы ход моих мыслей знаете? Вот в этом ключе, чтоб ребята шли на производство, а не лезли в институты… и тому подобное… Клавдия Александровна! Не в службу… У вас головка умненькая, серебряная. А за мной не заржавеет…

— «Смотрелась», «не заржавеет»! Что за выражения, Игорь Степанович! Когда вы избавитесь, честное слово? — говорила Калачева, конечно же обольщенная своим медведем, как она называла Игоря Степановича, хотя и хмурилась и сердилась, показывая всем своим видом, что задача эта не под силу ей и вряд ли она справится, прекрасно зная, что справится и придумает что-нибудь, разукрасит, доведет до ума те тезисы, которые доверяет ей Игорь Степанович, человек измотанный, уставший и рассеянно-приятный, словно вышедший в жизнь со страниц какой-то старой книги, прочитанной еще в детстве.

— Мой любимый парадокс знаете? А? Надо знать! Половина больше целого, — говорил он, выпуская изо рта зловонный дым сигары. — Как так? А вот! У половины есть вторая половина. А у целого ничего нет. Вот я, к сожалению, это самое целое — никаких резервов. Спросите у меня, как я живу. Я отвечу: как трактор — без запасных частей.

Он был похож на старого картинного Черчилля и, может быть, поэтому курил сигары. Принимал даже позы Уинстона — разваливался в кресле, выставляя челюсть с погасшей сигарой, сопел, свернув толстую шею вбок. «Ах, Игорь Степанович, до чего же вы похожи на Черчилля». Он только отмахивался, хотя казалось, что это ему приятно. В носу сипел выпускаемый воздух с дымом, глаза наливались смущением.

— Я не занимаюсь политикой, — отвечал он, перебарывая одышку. — У меня для этого нет хорошо вооруженной армии… Вы же знаете, Клавдия Александровна! Иначе я, душечка, сделал бы вас маршалом.

Клавдия Александровна улыбалась, потупив взор, а сама думала при этом, вспоминая известное изречение, что избыток ума равносилен недостатку оного.

Это умение Игоря Степановича говорить обо всем, но только общими словами, не переходя на конкретные дела, которые творились как бы сами собой, за кулисами жизни, эта начальственная привычка нравилась Калачевой, как будто ей каждый день предлагалась приятная игра, в которой она исполняла роль доверенного лица добрейшего и умнейшего руководителя.

Как всякий бездеятельный человек, Игорь Степанович все время куда-то спешил, задавал вопросы, но не ждал на них ответов, пребывая в постоянной рассеянности, будто впереди у него уйма важных дел, хотя главные его дела были у всех на виду. Но такая уж у него была натура.

Клавдия Александровна верно и преданно служила своему медведю, не замечая за собой, что верность ее со временем превратилась в простую доверчивость, а преданность — в покорность. Она никогда не задумывалась о том, куда ведет этот милейший человек то дело, которому они служили, — к гибели или процветанию. У нее тоже был всегда на уме знаменитый парадокс, смыслу которого она старалась следовать в жизни: нищий раздает — богатый нуждается. И ей было приятно сознавать себя нищей в том христианском понимании этого слова, которое имеет в виду человека смирившегося, отбросившего всякую гордыню, покорившегося судьбе. Она и в самом деле ни в чем не нуждалась и способна была только раздавать, что имела. Ей иногда, правда, казалось, что она очень злая, раздражительная женщина, бессмысленно прожившая жизнь и никому не сделавшая ничего хорошего.

Кстати, надо, конечно, рассказать, почему Клавдия Александровна Калачева называла себя жертвой истории. Дело в том, что двухэтажный московский дом, в котором когда-то жила семья Калачевых, подлежал в тридцать девятом году сносу по плану реконструкции. Красная черта, как говорила Калачева, проходила как раз посередине ее довоенной комнаты. Их было четверо: брат с женой и сыном и сама Клавдия Александровна. На четверых им дали десять тысяч рублей, по две с половиной тысячи каждому, определили участок под Москвой, помогли со стройматериалами и сделали их, коренных жителей Москвы, владельцами четырехкомнатного подмосковного домика с земельным участком, который покато пластался на склоне оврага, заросшего черемухой и старыми ивами. Хотели они того или нет — никто у них не спросил. Конечно, они горевали, покидая Москву, которая, раздвигая ширину своих улиц, поломала привычный их быт и жестоко обошлась с ними, словно они были неодушевленными предметами, помешавшими росту ожившего великана. Каменный город отшвырнул их в сторону и не заметил этого. А Калачевым было очень обидно сознавать такое равнодушие. Непривычные к сельской жизни, они очень скоро научились выращивать картофель, морковь, огурцы и даже патиссоны, не говоря о всевозможной зелени: петрушке, укропе, луке и чесноке. На участке у них созревал крыжовник и малина, а весной сорок первого зацвели яблони и вишни.

— Семья рассеялась по дороге, — грустно говорила Клавдия Александровна, никогда никому не рассказывая о гибели брата в сорок втором году, о смерти его жены, об офицерской жизни племянника, который служил на западных границах, редко приезжая к старой тетке, к коке, как он называл свою крестную мать. «Рассеялась по дороге» — вот все, что знали люди о прошлом ее семьи.

Военные и послевоенные годы Калачевы пережили легче, чем москвичи, если не считать, конечно, гибели Миши: огородец был серьезным подспорьем в нелегкой их жизни. Они не раз благодарили судьбу, которая когда-то вышвырнула их из Москвы. Войска противовоздушной обороны, стоявшие в поселке, порой пошаливали, обирая малиновые кусты или обтряхивая яблони, начавшие в сорок третьем году плодоносить. Клавдия Александровна, набрав в корзину маленьких яблочек, приходила на аэростатный пост и смущенно жаловалась командиру, который казался ей тогда старым; тот, принимая подарок, уверял, что девушки его не могли лазить в сад, и отдаривался хлебом. Но мелкие неприятности никак не отражались на общей жизни Калачевых, оплакавших к тому времени гибель мужа, отца и брата. Один в трех лицах, он навсегда остался для них, и особенно для Клавдии Александровны, тем непревзойденным идеалом человечности, к которому они всегда обращались с чувством поклонения мученическому образу своего защитника, как если бы он был причислен к лику святых и мог творить чудеса на грешной земле. Клавдия Александровна словно бы канонизировала его своей волей и своевластием, вписала туманно-неясной фреской в сознание и с религиозным мистицизмом несла по жизни, уверенная в том, что никто из ныне живущих не чтит так свято память погибших своих воинов, как делает это она, безвестная жертва истории, единственная и неповторимая, которой вдруг ни с того ни с сего приходит на ум бередящая душу мысль, что она слишком злая и раздражительная женщина. Случается это, как правило, перед очередным полнолунием.

Ей становится невмоготу, и тогда она старается всем угодить, насилуя себя ласковым поведением, добротой и открытой сердечностью.

— Ах, какая у вас хорошая кошечка, — говорит она соседке, на коленях у которой жмурится желтая кошка.

— Мальчик, — солнечно отвечает соседка. — Сама видела, как он с девочкой кадрился… Мужчина это. — И ласково смотрит на лентяя.

— Ах, это котик! Вот какой лобастенький, мурлыка. Все-таки какой у нас воздух! Приедешь из Москвы, и душа радуется. Сиренью пахнет. Соловьи поют.

Соседку свою она почему-то считает старенькой, хотя той недавно исполнилось всего лишь пятьдесят девять лет, на один год больше, чем самой Клавдии Александровне. Себя она видит еще молодой, а когда узнает случайно, что какой-нибудь старушке, которая казалась ей совсем уж древней, примерно столько же лет, сколько и ей, она удивленно переспрашивает, не веря своим глазам, и с брезгливостью думает, что женщина эта не следит за собой и выглядит поэтому старше своих лет.

Как перед тяжелым припадком, возбуждена Клавдия Александровна и неестественно добра. Готова присматривать за соседскими детишками, ластится к ним, заигрывает, выпрашивает любовь и ответную ласку, делая это с той неумелой чувствительностью, какая отличает женщин, никогда не рожавших своих собственных детей.

А Клавдия Александровна не была ни матерью, ни женой, хотя и скрывает от людей одну романтическую историю. Сама она вспоминает с неохотой об этой истории, но и не сопротивляясь, как о приятной безделице, которую никогда уже не вернешь и в которой ничего не заменишь, но которая зачем-то нужна была в ее жизни, оставив ощущение родства со всем миром сущих на земле.

— «Мое творчество, мое творчество! — любила она пародировать кого-то. — Ах, мое творчество!» Смотрю на актрисулечку, и в чем бы она ни была: в дубленке, в бальном платье, в пелерине, — все равно на ней домашний халат и тапочки… знаете, такие размятые, расшлепанные грязные тапочки… Может быть, это от излишней сексуальности? Или от плебейства? Не знаю. Все домой, да здравствуют халат и тапочки. Привычка, может быть?

— Клавдия Александровна, ну почему вы такая злая? — простодушно задавал ей кто-нибудь этот милый вопросик.

— Я? Злая?.. Тебя бы в мою шкуру, посмотрела бы. Злая!

— А что в вашей… этой самой?

— В шкуре? Сколько там? Несколько литров крови… Разве нет? Белка в колесе… Карамзин говорил, история злопамятней народа… Народ не помнит зла, а история помнит и ничего не прощает. История злопамятна. История в моей шкуре, в крови… У меня зубы грызуна, такие же сильные и крепкие, острые, но я никого не кусаю, а только орешки. И все! Не те зубы, хотя на вид и те… Все это в шкуре, в моей… Ну что еще там? Не знаю. Идеалы, наверное! Да, конечно, идеалы! У меня сохранились идеалы, потому, может быть, может быть… я кажусь злой? Странно. Совсем не знаю себя, не вижу, не чувствую… Всю себя до донышка отдала людям, а люди не поняли… Жертва истории! Это смешно звучит. Я понимаю. Мне депутатом каким-нибудь быть, я бы себя показала.

Вещей и вещичек со временем накопилось в ее доме так много, что они обрели способность исчезать, прятаться, как будто стали живыми и играли с хозяйкой от нечего делать. Ищет, ищет она какую-нибудь вещичку, перероет весь дом, а ее и след простыл — нет нигде. И лишь спустя время вещичка вдруг сама покажется на глаза: вот она я. Где была? Где пропадала? А нигде. Среди вещей спряталась, меня и не заметили. А я тут лежала на виду.

Клавдия Александровна останавливалась в таких случаях и, закрыв глаза, давила пальцами на виски, стараясь понять, что же такое с ней происходит: не старость ли?

«Циклон, — думала она без всякой связи, — это, кажется, область пониженного давления. — Антициклон — повышенного… Так, что ли? Или наоборот?»

За вечер вторая гроза надвигалась со стороны Москвы. Деревья не успели просохнуть, а небо набрякло опять погромыхивающей тьмою, и все притихло, как будто это надвигалась сама ночь.

Один только соловей не умолкал в овраге. Деревья, нежной листвой распластавшиеся на темном шелке тучи, казались золотисто-зелеными, вытканными яркими соломенными нитями — так темна и водянисто-тяжела была туча, охватившая уже полнеба и сотрясающая землю громами. В этой зеленой и синей тьме, в прохладе захламленного оврага гулко щелкал и разливался невидимый соловей. И чудилось, будто песня его пахнет мокрой сиренью.

Клавдия Александровна, вслушиваясь в нескончаемый упругий поток однообразно повторяющихся звуков, очередность которых она могла уже угадывать, думала со страхом, что соловей не поет, как считала она до сих пор, а что-то упрямо и настойчиво втолковывает своим соперникам, что-то им говорит в отдалении. Гром подавляющей своей силой наваливался на пронзительно нежные звуки соловьиного голоса, глушил их безжалостно, и казалось, соловей замолкнет теперь навсегда. Но он не умолкал ни на миг, зная по-своему, что именно он тут главное действующее начало, неистребимый сгусток жизненной энергии, которую невозможно уничтожить. Он как будто не замечал адского грохота и ослепительных вспышек молний.

И когда Клавдия Александровна думала так о соловье, ей становилось стыдно быть рядом с ним и понимать себя человеком, принадлежать к великому и всесильному роду, который уже изобрел средство для погибели всего живого на земле, средство ужаснее всех гроз на свете, способное испепелить жизнь на планете и убить песню этого соловья, который пел в овраге, зная, что он тут хозяин и ему принадлежит будущее. Ничего не останется от соловьиного звука… Умрет вселенная…

Стыдно было за трусливое существо, которое в непосильной борьбе с собственным страхом с помощью изощренного мозга уже создало разрушительную энергию, которая, вместо того чтобы избавить от страха, усугубила этот страх, доведя его до отчаяния, когда на первое место в сознании всего человечества выступила вдруг безобидная кнопка, превратившись в символ самоуничтожения и исчезновения всякой жизни на земле.

Клавдия Александровна затворила и зашторила окно, выходившее в овраг, но и сквозь рамы слышно было соловьиное щелканье в промежутках между раскатами грома, пока все звуки не утонули в шуме тяжелого водопадоподобного ливня. Даже громы как будто отсырели и поутихли, и только молнии раздирали тьму электрическими конвульсиями, до смерти пугая несчастную, которая лежала на деревянной кровати, потеряв всякую способность о чем бы то ни было думать, кроме грозы, кроме молний и громов, понимая себя в эти минуты мишенью. О каждом разряде молнии она думала как о промахе, как об отсрочке неминуемой своей гибели, в ожидании которой жизнь уже покинула ее, ничком лежавшую на неразобранной постели.

«Господи, за что же мне такое наказание!» — думала она утром, шатаясь от слабости и проклиная грозовую ночь, в чистых просторах которой, когда утихали громы, мышью скользил повсюду лунный свет. Она, не видя, видела его. С закрытыми глазами видела срывающиеся с крыши, посверкивающие в лунных лучах капли, мокрую крышу, залитую ртутным, смертельным блеском, и не могла скрыться от этого наваждения, спрятаться и не думать о нем. Мозг ее сам рисовал устрашающие картины, пугая Клавдию Александровну, словно бы забавлялся веселой игрой.

— Какая сегодня гроза была ночью, — говорила она Игорю Степановичу, жалуясь на бессонницу. — Вы мне сегодня ничего важного не доверяйте, пощадите меня.

— Гроза? — удивленно переспрашивал Игорь Степанович. — Какая гроза? У нас даже капельки не упало.

— У вас хороший сон.

— Не в этом дело. Я знаю, никакой грозы не было. Все сухо! А дождь как раз нужен, очень пыльно… Дождь!

— Уж вы все-таки позаботьтесь, Игорь Степанович, о тех малых, голоса которых замирают на расстоянии, — с печальным кокетством говорила Клавдия Александровна и устало улыбалась. — Никаких сегодня сил.

— Хорошо, я учту, — отвечал он тоже с улыбкой.

Когда в лесу зацветала медуница, Клавдия Александровна поддерживала свои силы, поедая в больших количествах нежные первые лилово-розовые цветы. Кто-то ей сказал, что в медунице содержится много витаминов, и она поверила в расхожий бред, выедая целые поляны весенних цветов. Она крадучись приближалась к зарослям медуницы и, воровато оглядываясь по сторонам, вытягивая шею, как полудикая кошка, которой достался кусок мяса, рвала с корнями цветы, запихивая их в сумку жадно и торопливо, словно кто-то другой мог покуситься на ее добычу. Дома она промывала цветы, рубила их ножом и, подсолив, ела со сметаной, испытывая странное наслаждение, как если бы делала что-то противоестественное, запрещенное нравственными законами людей. В ней словно бы просыпались атавистические чувства, когда она поедала эти первоцветы, над которыми недавно жужжали лохматые шмели, пробудившиеся после зимнего оцепенения; ела то, что нельзя было есть людям, чувствуя себя бесстрашной преступницей, чуть ли не пьющей живую кровь, которая укрепляла жизненные ее силы. Этого никак нельзя было делать, она это знала, потому что медуница, как и ландыш, охраняется законом, но искушение было слишком велико. И когда в ольховых чащобах или в орешнике распускались первые сиренево-розовые цветы, ласково светящиеся на бурой подстилке из прошлогодних листьев, сердце ее заходилось в охотничьем азарте и она, не помня себя, устремлялась к этой красоте, думая лишь о сметане, за которой надо идти в магазин.

Цветущая весна под сметаной как будто и в самом деле прибавляла ей энергии. Во всяком случае, Клавдия Александровна была уверена в восстановлении упавших сил, вообще к еде относясь как к воскрешающему началу, а к подмосковным подснежникам, распускавшимся раньше всех лесных цветов, даже испытывала таинственную любовь, радуясь, если находила в лесу никем не тронутые, рдеющие под ногами ковры медуницы. Порой ей чудилось, когда она с оглядкой рвала безуханные цветы, что весенний лес улыбается, радуясь вместе с ней, и как бы поощряет ее, верящую в целебную силу подснежников, словно она была его избранницей, которой он открывал свои тайны. Пепельная улыбка касалась ее глаз, когда она чувствовала лесную любовь к себе, к истовой поклоннице природы.

Со временем в окрестных лесах заметно поубавилось медуницы, единственной кормилицы проснувшихся шмелей, но Клавдия Александровна и подумать не могла о своей вине и оскорбилась бы, если б кто-нибудь упрекнул ее. Более того! Она при случае язвительно нападала на человечество, которое в конце концов погубит природу в своем неукротимом стремлении к комфортабельной жизни, говоря всякий раз об этом человечестве так, точно оно было глупой биомассой, не ведающей, что творит на своем пути к совершенству, безумствующей в прихотях, которые неизбежно приведут глупую биомассу к самоуничтожению, если она не прекратит издеваться над природой.

— Природа превратится в труп, — говорила она с энергичной насмешкой в голосе. — В смердящем трупе задохнется человечество. Оно не выдерживает испытания на простую сообразительность, губит самое ценное — природу. А если так, то, значит, человечество на земле — чья-то ошибка, которую нужно исправить. Пусть живет только тот, кто способен жить в мире и согласии с природой. Какие еще могут быть варианты? От этого никуда не спрячешься: или — или…

Но, говоря так, Клавдия Александровна безотчетно подразумевала, что сама она к этому безмозглому человечеству не принадлежит и вполне способна в отличие от других жить в мире и согласии с природой.

Такой завышенной самооценкой грешат, впрочем, многие жители планеты, обвиняющие во всех бедах некое умозрительное человечество, но отнюдь не самих себя. А потому нельзя, конечно, уж очень строго осуждать Клавдию Александровну в невольном ее заблуждении — она всего лишь одна из многих миллионов, не более того.

Но порой ненависть к тупой биомассе заходила так далеко, что Клавдия Александровна, возбужденная весенним салатом из медуницы, придававшим ей небывалые силы, брала чистый лист бумаги, шариковый карандаш, зажимая его в пальцах левой, непривычной к работе руки, и, задыхаясь от волнения и злости, начинала выводить на бумаге каракули, которые должны были сразить ненавистного ей почему-либо писателя.

Этим делом она стала заниматься не так давно, в одну из майских бессонных ночей, когда измученные нервы бросили ее однажды к столу, требуя немедленного действия, словно что-то вскричало в ней: «А почему я одна должна мучиться?! Не хочу! Пусть другие тоже, тунеядцы проклятые, помучаются. Хватит!»

Так началась вторая ее жизнь, которая каким-то невероятным образом доставляла ей то же наслаждение, какое она испытывала весной, когда рвала и ела медуницу. Вторая эта жизнь заключалась в том, что Клавдия Александровна писала анонимные, пасквильные письма. Она разработала несколько вариантов почерка, должных характеризовать людей из разных социальных слоев, и, избрав себе жертву, впивалась в нее когтями своих писем, делая это с маниакальным сладострастием, будто видела, как видела лунный свет, искаженное негодованием лицо адресата, прочитавшего ее послание. Страсть эта так захватила ее, что Клавдия Александровна стала со временем выкидывать дешевенькие шариковые карандаши, которыми писала то или иное письмо, заметая таким образом следы, стала отправлять письма из разных концов Москвы, не жалея времени на дальние поездки. Сердце ее безумно колотилось, дыхание спирало грудь, когда она опускала письмо в почтовый ящик, словно не пасквиль отправляла по почте, а признавалась в любви давно любимому человеку, желая остаться в неизвестности.

После этого скрытного акта, когда она понимала, что дело сделано и вернуть письмо уже невозможно, она чувствовала сладостную истому и физическую слабость во всем теле.

— Клавдия Александровна, вы беспощадны, — говорили ей, когда она выступала против человечества. — У вас прямо-таки колюще-сосущий аппарат вместо язычка, как у клеща какого-нибудь. Именно колюще-сосущий… Уж вы бы лучше молчали. Живой язычок, но без слов — это вам больше подойдет. Без слов, но живой! Как хорошо!

В таких случаях Клавдия Александровна не оставалась в долгу и отвечала очень грубо:

— Выкидыш, вот вы кто! Выкидыш цивилизации. Из-за таких, как вы, и погибает мир. Вам бы что-нибудь послаще, а я не кондитер, милостивый государь. Вы не по адресу. И не морщите свой пятак, не боюсь.

В письмах Клавдия Александровна варьировала не только почерк. Она и лексикон подбирала соответственно тому или иному почерку, достигнув в этом трудном деле заметных успехов. Полудетский почерк без знаков препинания и с нарочитыми ошибками она снабжала таким содержанием, какое обычно отличает человека простого, малограмотного, но не потерявшего совесть и чувство справедливости.

Она снова перечитывала написанное, слыша, как колотится сердце, спотыкаясь в ритме от волнения, и, словно после резвой пробежки, никак не могла отдышаться. Ей очень нравилась строчка, пришедшая неожиданно и так кстати: «…врезать раза между глаз твоих поросячьих». Перед внутренним ее взором сразу вставал немолодой уже, строгий и сердитый мужик, который мог бы именно так грубо и зло выразиться — врезать раза. Женщина так не скажет, думала Клавдия Александровна, довольная собой и своим сочинением. И «альманах» тоже пришелся кстати. Такие люди, от имени которых она писала, любят вставлять в свою речь не очень понятные им слова: «альманах», «лучшие умы»… Ее несколько смутил оборот «так называемый писатель», потому что вряд ли воображаемый автор письма употребляет его в обыденной своей речи, а тем более в письменной. Она нахмурилась, прикусила нижнюю губу, но подумала: а почему бы и нет? Оборот этот сейчас очень распространен, автор вполне мог усвоить его, и успокоилась. Что еще? Может быть, слово «аппарат» написать с одним «п»? Орфография и синтаксис вроде бы не соответствовали стилю и содержанию письма — ни одной ошибки. Это подозрительно. Но в то же время пишет человек читающий, а стало быть, грамотный. Да и нет в письме особо сложных форм, все написано четко и ясно, и, пожалуй, придраться тут не к чему. Именно грамотный, умный и озабоченный человек, доведенный до бешенства, мог написать так грубо и испепеляюще злобно, то есть врезать раза, чтоб было больно.

Фамилии, которыми Клавдия Александровна подписывала письма, она никогда не выдумывала. И в этом случае машинально поставила знакомую, изменив только инициал, — В. Мокеев. Подумала и добавила: «Кто же теперь книжки твои в руки возьмет после этого? В. М.»

Письмо получилось вполне натуральное: крупные буквы шатались, как пьяные, говоря об авторе письма, что он редко берет в руки карандаш, расположение строчки на листе бумаги тоже могло подсказать, что человек редко пишет и не приучил свою руку к расчетливой строке — одно словечко, которое требовало переноса, загнулось книзу и получилось оно как бы с повисшим хвостиком, что тоже, конечно, о многом могло сказать внимательному читателю.

Одно лишь обстоятельство всегда смущало ее: она не знала домашних адресов писателей и отправляла письма в редакцию издательства или журнала, в скобках обязательно приписывая требовательное словечко «лично», и ставила три восклицательных знака. Но все равно не была до конца уверена, что письмо попадет в руки адресата. Это доставляло ей массу волнений, она видела нечистоплотных людей, которые, взяв письмо без обратного адреса, могут распечатать его, прежде чем отсылать автору, прочесть, посмеяться и бросить в корзину. Она заранее возмущалась, кляла девчонок из отделов писем, ругалась, войдя в роль грубоватого героя, чувствовала себя непризнанным борцом. Но всякий раз, мучимая сомнениями, оставляла пустым то место на конверте, где пишется адрес отправителя.

Клавдия Александровна прекрасно знала, что это нехорошо, что всякий уважающий себя человек идет на бой, как она любила высказываться, с открытым забралом, презирая всякие безличные выступления. Но, понимая все это, она испытывала ни с чем не сравнимое наслаждение, скрывая истинное свое лицо, словно отвергала чью-то любовь и выходила из объятий непорочной девственницей, одержав победу над низменным чувством. «Нет, я не могу быть твоею! — как бы говорила она с гордостью. — Я слишком высоко ценю независимость».

Резко очерченные, беспокойные ноздри ее вздрагивали. Глаза, полуприкрытые голубоватыми колпаками век, источали смертельную усталость, точно она и в самом деле только что вышла из борьбы.

Настенное зеркало в раме уже отражало смутный свет, пробивавшийся сквозь плотные гардины. Лунная грозовая ночь кончилась. В овраге льдисто, колко щелкал соловей.

Клавдия Александровна задремала с библиотечной книжкой в руках, зачитанной до жирной грязи, уснула с блаженной улыбкой, вкусив сладость истинной поэзии, небывалой красоты, заключенной в простой и трогательно-нежной обещающей фразе: «Сена еще едва отражала улыбку утра, но на вершине холмов уже серебрился день. Легкий ветерок, веющий с холмов, бирюзовые небеса, синяя река, сияющая, словно огромная змея, — все заставляло его отдаваться мечтам о том, что его так поразило. Перед ним, как живая, стояла m-me д'Этиоль».

— Полнолуние, — жаловалась она на другой день. — К тому же эти грозы… Они меня сведут с ума.

— Хотите, я вас немножечко развеселю? — говорил ей Игорь Степанович, воняя сигарой. — Во время первой империалистической пародировали Вильгельма Второго, кайзера, который был почетным доктором медицины: «Зашел в госпиталь, посмотрел, как ампутируют ногу, — не понравилось. Показал, как надо, — отрезал другую ногу. Спросил у больного, как он себя чувствует, — молчит. Сказали, умер. Что за благодарность!»

Смех Игоря Степановича напоминал свистящее шипение проколотой автомобильной камеры, такой же прерывисто сиплый звук вылетал из его рта.

— Я не понимаю. Что вы имеете в виду? — отвечала Клавдия Александровна. — Ведь не просто так вы это мне рассказали, есть какая-то причина.

— Причина? Что вы, голубушка! Смех без причины, знаете? Вот именно. Я сейчас оттуда, — посмеиваясь, говорил он, снизив голос и показывая сигарой на потолок. — Впрочем, все это детали… Вы знаете, чем я вчера занимался? Изучал устройство домиков для кур. Мечтал о курах и радовался. Можете себе представить? Кто-то строит домики для кур, слушает петушиные песни… Почему бы вам не разводить кур? У вас для этого все условия. Изучал вчера домики и думал о вас: какая вы все-таки непрактичная женщина!

В кабинете у Игоря Степановича стоял аквариум, вода в котором была похожа на зеленый ликер «Шартрез», в котором лениво и маслянисто-упруго передвигались скалярии… Добродушный человек, он достиг такого положения, что ему стало трудно отличать друзей от льстецов, а их при нем было много. Кажется, он очень страдал от такого недоразумения.

— Какие новости? — спрашивал он, но не ждал ответа. — Я бы на вашем месте построил курятник, обзавелся породистыми курами и всю жизнь… А что вы такое сказали про мой юмор? Он не безумен, нет, нет… Вообще, вот что, голубушка, давайте повышать с вами качество жизни. Договорились? Чтобы можно было проявить свои духовные потребности и особенности… Вы говорите, гроза? Как это, наверно, приятно! Кто-то хорошо сказал: жизнь не берегли, но любили наслаждаться ею. Ах, как хорошо! Это и есть качество жизни… У нас оно низкое, надо повышать. Не беречь, но наслаждаться! Бросьте вы все свои страхи, охи, ахи. Вы подсчитывали когда-нибудь, сколько раз пожары сжигали Москву дотла? А сколько раз она отстраивалась? Живем на пепелище — на святом месте! Великие были пожары! Евгеники утверждают, например…

Клавдия Александровна покорно слушала, склонив голову, потупив взгляд, но, улучив момент, холодно сказала:

— Я могу заняться своими делами?

Игорь Степанович осекся, внимательно посмотрел на нее и ворчливо продолжил:

— Евгеники утверждают, что нация, потерявшая в войнах лучших своих сынов, глупеет впоследствии и вырождается. На первый взгляд это так. Вы согласны? Но у лучшего, у самого одаренного, талантливого чаще всего вырастают далеко не лучшие и не талантливые дети — серенькие граждане… По-моему, евгеники ошибаются. Как вы считаете?

— Я так не считаю.

— Напрасно вы не хотите понять меня. Я болтаю всякую чепуху, несу чушь, потому что… Пожалуйста, не сердитесь на меня, голубушка. Я вас понимаю, скучно, конечно, слушать человека, который необъяснимое хочет объяснить необъяснимым… До меня это многие пытались сделать, но безуспешно. Куда уж нам… Это, знаете, еще один знаменитый пример: заднее колесо бежит с такой же скоростью, что и переднее, но отстоит от него на почтительном расстоянии. Вот я и есть то самое заднее колесо. Кстати, еще об евгенике: я вырождаюсь в своих детях — вас это устраивает?

Клавдия Александровна никогда еще не видела шефа в таком растрепанном состоянии. Но она настолько привыкла к дистанции или, иначе говоря, к той нейтральной полосе, которая пролегла между ним и ею, что каждый шаг, сделанный в сторону сближения, казался ей чуть ли не преступным, и она, подчиняясь инстинктивному порыву самосохранения, была холодна и официально строга, хотя и сказала, чтобы не обидеть его:

— О, мой лев, не причиняйте себе забот!

Игорь Степанович вздрогнул и с досадой сказал:

— У нас с вами, Клавдия Александровна, вы замечали? У нас не получается шуток. Какая-то полуправда! Она, конечно, тоже бывает смешна. Но чаще всего отвратительна. Вы согласны? Не умеем шутить.

— Да, — отвечала Клавдия Александровна, — я согласна. — И внимательно пригляделась к Игорю Степановичу, точно он был так пьян, что с ним надо было только соглашаться. — Можно, я вас буду называть Нил Филадельфович?

— В час добрый, — сказал он и грузно пошел от нее боком за свой стол. — У меня был знакомый по фамилии Сиренев, у него спрашивали: а как ваша настоящая фамилия?

Мир и спокойствие были восстановлены: «Нил Филадельфович» засипел в смехе, Клавдия Александровна тоже тихонечко засмеялась и, поигрывая струнными мышцами, коротким энергичным шажочком вышла из кабинета.

В этот день она нежно любила своего шефа, человека мягкого и приятно ироничного, к которому, как она замечала, льнули умные некрасивые женщины, а красотки, зная себе цену, посмеивались над ним.

Именно в этот день Клавдия Александровна почувствовала вдруг прилив крови к голове, закрыла глаза, надавив на виски пальцами, и, боясь подступившей дурноты и слабости, заставила себя думать о прохладном весеннем лесе, о сырой, еще не хоженной тропе, затянутой кожистым слоем прошлогодних листьев, увидела побеги папоротника, напоминавшие коричневых улиток, вспомнила прозрачный крап распускающихся березовых листьев…

«Господи, — подумала она в волнении, — зачем же я поставила эту фамилию? Что же со мной происходит? Мокеев! Разве он мог бы так написать? Впрочем, В. Мокеев! А он Николай. Он Коля… Носик у него, как побег папоротника, улиточкой, а глаза в зеленую крапинку. Н. Мокеев, а не В. Ничего страшного. Мокеев! Вот оно как!»

Страшного ничего не случилось с ней. Она лишь особенно ярко вспомнила вдруг сержанта Мокеева, кургузенький его носик и себя, протягивающую ивовую корзинку с яблоками. Нет, не просто сержанта, а старшего, с одной широкой лычкой мутно-красного цвета на зеленом погоне с голубым кантом и с серебристыми крылышками войск ПВО. Худенького, жилистого тридцатилетнего командира аэростатного поста, ничем, однако, не похожего на командира. Он так же, как и солдаты, бинтовал по утрам икры своих кривоватых ног холщовыми обмотками, обуваясь в разлапистые солдатские бутсы сорок пятого размера. Даже ремень на выгоревшей гимнастерке был солдатский, с простой петлистой пряжкой, в которую Мокеев продергивал промасленный мягкий конец с дырками, стягивал себя до предела и разгонял складки гимнастерки за спину. Так они и торчали утиным хвостом над обвисшей мотней диагоналевых хлопчатобумажных штанов. В подчинении у Мокеева был моторист и восемь девушек, которым в отличие от командира и моториста выдали кирзовые сапоги. Жили они все в небольшом здании поселковой школы, приспособив классные комнаты под спальни, столовую и кухню. Был у них свой огород неподалеку от аэростата, серебрившегося перкалевой рыбьей чешуей под маскировочной сетью. Днем они отсыпались, а ночью работали: во всяком случае, Калачевым казалось, что днем они ничего не делали. Только вечером, перед налетом на Москву, сдавали в небо аэростат, выводя его с балластом из-под сетки. На земле сразу пустело без аэростата, только темно-зеленый прочный газгольдер оставался на бивуаке, а громадный аэростат, освобожденный от мешков с песком, полоскался хвостом над лебедкой, закрывая полнеба брюхом, простеганным резиновыми стежками, гудел, как парус, в воздушных потоках и рвался ввысь, подъемной своей силой подергивая лебедку, установленную на полуторке.

Со временем это зрелище стало привычным, и Калачевы, жившие поблизости, не обращали внимания на аэростат, уплывающий в небо на прочном поблескивающем тросе. Утром аэростат возвращался на землю из своего ночного бдения и опять, отяжеленный балластными мешками, но не угомонившийся, строптивый, непокорный, отрывая от земли вцепившихся в него девушек, уплывал, ведомый ими, под маскировочную сеть и, намертво притянутый крепежной к земле, словно бы засыпал до вечера. Как и те, кто обслуживал его на зорях и дежурил ночью на посту. Впрочем, и днем на биваке оставался часовой — девушка с винтовкой, чуть старше Клавы Калачевой, года на три, на четыре, не больше. Ей в то время было пятнадцать, но по развитию она ничем не отличалась от девушек в пилотках, прятавших короткие, до плеч, волосы в нитяные сетки, похожие на вуалевые мешочки, точно это так полагалось им по уставу, чтоб не ходить растрепанными. Кирзовые голенища солдатских сапог они умудрялись обуживать по ноге и, начистив до глянца, носили эти обновленные сапожки чуть ли не с гусарским щегольством. Рядом с ними старший сержант Мокеев казался нескладным в своих обмотках, кривоногим и старым, особенно если смотреть на него со спины: ноги полусогнутые, коленки пузырятся над обмотками, гимнастерка, расправленная на животе, гармонится сзади и хвостом висит из-под ремня. «Командир, — говорили ему девушки, — давай подошьем гимнастерку, укоротим малость. А то она на вас не то платье, не то фартук». Зеленые, солнечные крапинки сияли в его глазках, носик совсем подворачивался, поблескивая розовой упругостью ноздрей. «Обойдемся, — отвечал он, одергивая полы гимнастерки, — без портных! Ясно? Вот куплю шевиотовый отрез, беж в полосочку, полуботинки тоже беж и шелковую сорочку… А сейчас обойдемся! Война, девушки. Радио надо слушать и газеты читать. Война все ж таки! Слыхали? Никифорова! — обращался он к веснушчатой девушке с выщипанными бровями. — Еще раз замечу, что этот с собакой… на пост к тебе пришел, смотри! Мало ли что военный! Я сказал! Ясно?»

Улыбчивый на вид, он мог быть и гневливым, резким, как старый мужик, у которого в семье восемь девок на выданье, а женихов — один моторист, да и тот ленив и обжорист, зевотой своей раздражавший Мокеева. «А шо я могу поделать? Спать охота, вот и зеваю! Не могу ничего поделать. Можа, какая болесть… не знаю. До войны не замечалось. А теперь сам удивляюся… Зеваю и зеваю. Не обращай внимания, командир. Може, само пройдет. Я как на девушек погляжу, так и зеваю… От нервов, наверно».

Зевал он с хрустом в салазках, со стонущим приглушенным ревом сытого зверя, словно бы и в самом деле страдая от этой привязчивой зевоты, с которой не знал, как бороться. Мокееву слышалось всякий раз, когда зевал моторист, протяжное и заразительное «уй-ё-о!», которое и его тоже тянуло на зевоту и клонило в сон. Уй-ё-о-о…

Над всем этим подсмеивался старший сержант Мокеев, рассказывая Калачевым, когда заглядывал к ним на огонек, на тусклый моргасик, от потрескивающего фитилька которого в комнате попахивало жженым керосином. Клава Калачева с восторгом смотрела на командира аэростатного поста, пока не поняла, что Мокеев приходил к ним не просто так, а с тайной надеждой на внимание несчастной вдовы погибшего Миши, которая и летом и зимой ходила по дому в стеганых бурочках, жалуясь на отеки. Перед сном, снимая бурки, она морщилась, а потом долго смотрела на опухшие ноги, на желтые подушки, из которых торчали короткие плотные пальцы, нажимала на кожу голени, и в ней оставались белые ямочки.

Ей было всего двадцать три года, она гладко причесывала переливчатые темные волосы, светлой ниточкой пробора разделяя на две половины красивую свою голову с двумя большими черными глазами и прямым тонким носом, двумя полукруглыми черными бровями и овальным подбородком. Миша очень любил ее. Сама она тоже знала о своей красоте, позволяя ему подолгу любоваться собою. Она замирала в неясной улыбке перед зеркалом и большим гребнем расчесывала длинные, тяжелые волосы, которые были холодными на ощупь. Но после гибели Миши она остриглась, оборвала плавную линию текучих, тяжелых волос, оголила сзади белую шею, не обласканную солнечным лучом, и стала распухать от водянки, хотя в то время еще казалось, что она просто растолстела. «Кла-а, — говорила она, называя Клавдию одним этим звуком, — когда ты меня похоронишь, то, во-первых, позаботься о мальчике, а во-вторых, постарайся узнать, где лежит Миша, съезди на могилу и привези горсточку земли. Ладно? Потом эту землю высыпи на мою могилу, а в то местечко посади душистый горошек. Миша мне всегда говорил, что душистый горошек его любимый цветок. По-моему, этот цветок принес ему несчастье… Но все равно посади: на могиле ему будет самое подходящее место. Почему-то я всегда пугалась, когда он дарил мне эти цветы. Почему — не знаю. Всякий раз мне делалось нехорошо. Миша, конечно, не замечал, я ничего не говорила ему, не хотела, а он всегда так нежно дарил цветы, заходил сзади, обнимал и подносил цветы к моему лицу, спрашивая: «Это для чего-нибудь пригодится?» А у меня сердце обрывалось. Честное слово! Не могу объяснить, почему так происходило. Я даже вздрагивала, господи, думаю, опять душистый горошек!»

Налеты на Москву прекратились. Аэростатчики снимали урожаи со своего огорода, и Мокеев угощал Калачевых огурчиками, помидорами или морковью. Все это росло и у самих Калачевых. Но вот хлеб…

Хлеб, который приносил иногда Мокеев, завернув буханку в старую газету; хлеб, о появлении которого они сразу догадывались, видя под локтем у старшего сержанта тяжелый кирпичик в газетной обертке, чудесное присутствие большого хлеба, еще не принадлежащего им, но уже вошедшего в их дом; хлеб этот, когда Мокеев разворачивал его и клал на стол, хлеб с подгоревшей верхней корочкой и бледно-серыми ноздреватыми боками — душистый хлеб плавал в возбужденном воображении, заполняя нетронутой своей цельностью весь дом. Хлеб! Черное лезвие кухонного ножа с похрустыванием тонуло в плотной мякоти, которая обметывала лезвие крахмалистой, липкой пленкой. Тяжелый и сырой, он был так вкусен, что казался самым лучшим хлебом, какой когда-либо ела Клава Калачева.

Теперь, если Клавдия Александровна видела в кино или читала в книгах, что люди в ту пору собирали крошки со стола и отправляли их в рот, она очень раздражалась, потому что тот, военный, необыкновенно вкусный, душистый хлеб не крошился: он наполовину был из картошки, был липкий, был увесистый, как глина. Она помнила картофельные кусочки, светлеющие на срезах черного хлеба, помнила его клейкую массу, но вот крошек на столе не было — хлеб не крошился. И никогда не черствел, потому что не успевал подсохнуть: ни у кого не хватило бы терпения ждать, когда хлеб, принесенный в дом, зачерствеет.

Но это все-таки был хлеб! Он так и остался в памяти хлебом Мокеева.

Хотел, как говорится, усладить вдовушку, но она была неприступна. После войны след старшего сержанта Мокеева был потерян. Красавица вдова умерла. Мальчик ушел в артиллерийскую спецшколу, а потом в училище, а после говорил: «Я воин по призванию и воспитанию», — имея виду, наверное, погибшего отца, за которого он должен мстить, и войну, которая вошла в его кровь вместе с млечным светом суетливых прожекторов в московском небе и орудийной стрельбой по самолетам.

Была однажды зима на берегу Черного моря, теплое солнце и шторм. Оливковые волны, ударяясь о камни, с пушечным грохотом вздымались вверх и белоснежной лавиной рушились с плеском на набережную. Ровный ветер гнал и гнал кологривые волны. Их удары о камни с ритмичной постоянностью отсчитывали время, какое выпало на долю Клавдии Александровны в этом прохладно-зеленом краю.

Как-то раз термометр упал ниже нулевой отметки, усилился холодный ветер, резче стала волна. Вечнозеленый кустарник, до которого долетали брызги, оделся в молочно-льдистую, позвякивающую на ветру кольчугу. Солнце освещало море и далекие горы с заснеженными вершинами и падями, зеленые газоны и толщу ударной волны, катящейся вдоль набережной и извергающейся к небу с вулканической мощью и величием.

И страшно было и весело смотреть на взбушевавшееся море, на яркую среди зимы сочную траву, лоснящуюся под солнцем, на черных дроздов и самшитовый кустарник, поблескивающий роговицами жестких листьев.

В этот день Клавдия Александровна купила парниковых огурцов и заглянула в аптеку узнать на всякий случай, не появилось ли косточковое масло. Игорь Степанович, у которого внучка страдала аллергическим диатезом, просил привезти, и она чуть ли не каждый день заходила во все аптеки города в тщетных поисках — детский диатез стал повальным бедствием. Впрочем, Калачева всегда с интересом забегала в аптеки, подолгу разглядывая стеклянные прилавки, словно надеясь на эликсир молодости, который вдруг бы появился на ее счастье в продаже.

Так и теперь она вошла, как ребенок в детский мир, поправляя сбившиеся на ветру волосы, и с любопытством склонилась над стеклянным прилавком, над тем его отделом, где лежали коробки и пакеты с лекарственными травами. Увидела мяту и обрадовалась. Встала в очередь за мужчиной в распахнутом плаще, из-под ворота которого виднелся стоячий воротник офицерского кителя с ярко-голубым кантом, толстым, нашитым уже по изношенному, истершемуся канту неумелой рукой. Шея с двумя высоко расположенными поперечными складками, одна из которых подрезала жирный затылочный бугор на коротко стриженной седой голове. Клавдия Александровна чутьистым своим носом уловила неприятный капустный запах и отстранилась от соседа, который, когда подошла очередь, попросил таблетки пенталгина, на что ему любезная провизорша ответила, что это лекарство отпускается по рецепту.

— А где я возьму рецепт? Зачем такой формализм? Я старый человек, защитник вашего города, а мне даже не дают каких-то таблеток. Надругательство над старым человеком, и ничего больше… С таким неуважением я сталкиваюсь впервые, — скрипучим, скучным голосом говорил мужчина в кителе. — Неужели нельзя без рецепта? Я всегда брал без рецепта… Никакой заботы.

— Нельзя, — отвечала ему провизорша. — Я как раз и забочусь о вашем здоровье. Может, вам вредно. А рецепт в городской поликлинике. Пожалуйста, приходите с рецептом.

— Вы сугубо узко смотрите на жизнь, — продолжал мужчина однотонным, бесцветным голосом, не отходя от прилавка. — Лишь бы мне хорошо, а на остальных наплевать. Это сугубо узкий взгляд. Молодая, а такая формалистка.

— Я не формалистка. Я вас хорошо знаю, вы не первый раз приходите и требуете пенталгин. Я же помню вас! Тратите столько времени! Давно бы уже получили в поликлинике рецепт — и тогда пожалуйста. А то ведь ходите, ходите… Странно, честное слово! Оскорбляет еще, — говорила юная провизорша с тонкой, чувствительной кожей щек, которые зарделись свекольным соком, оттенив белизну лба и шеи, черноту возбужденных глаз. — Мы за это лекарство отчитываемся. Я вас слушаю, — обратилась она к Клавдии Александровне. — Что вам, женщина?

А та, не услышав ее обращения, взглянула на мужчину, отходившего от прилавка, на его лицо, и, спрятав глаза, отлетела мысленно из аптеки, из этого шумного приморского города, растворилась, пропала в мгновенном смущении.

— Я вас слушаю, — повторила провизорша, сдерживая раздражение. — Что за день такой выдался! Злые все, как не знаю кто!

Клавдия Александровна встрепенулась и, протягивая деньги, с мучительно-неловкой вежливостью виновато проговорила:

— Мяту, пожалуйста. Извините.

А сама смотрела вслед уходящему мужчине, на груди у которого под распахнутым плащом увидела металлический блеск многочисленных значков. Да, конечно, коробочку с мятой в сумку, на огурцы.

— Спасибо…

Шаг от прилавка и скорей, скорей, чтобы не потерять, разглядеть, убедиться, что это ошибка, что неприятный тип со складчатым затылком…

Она торопливо вышла, оттолкнув в дверях идущих навстречу, и сразу увидела того, за кем побежала. Он стоял, откинув полу плаща, и что-то искал в кармане брюк. Большие блестящие значки были разбросаны на груди старенького кителя с голубым кантом.

Клавдия Александровна вдруг испугалась, подумав, что это, наверное, все-таки он. Мысли и чувства ее смешались, и она прошла в растерянности мимо, услышав, как в кармане у него бренчат мелкие монеты. Она чувствовала себя так, как если бы спустя много лет случайно наткнулась на бандита, свершившего насилие над ней, и теперь не знала, что ей нужно делать, как поступить: кричать, звать на помощь или попытаться взять его в одиночку, рассчитывая только на свои силы. Это странное ощущение пугало ее, но она все-таки пересилила страх, повернула обратно и увидела, что он идет ей навстречу… Она подняла взгляд, встретившись со взглядом некогда улыбчивых, крапчато-зеленых глаз, которые теперь были полуприкрыты птичьей как будто пленочкой мутных безресничных век. Кургузый нос, обожженный солнцем, загнулся ноздрями над плотно и скорбно сжатыми серыми губами, ввалившимися в беззубую полость рта.

Ничто не дрогнуло в равнодушном его взгляде, он не узнал ее, и тогда она остановилась и, выждав, медленно пошла следом, обдумывая, как ей поступить, как подойти и окликнуть.

Большие коричневые ботинки были то ли велики ему, то ли не крепко зашнурованы — задники скользили по пяткам, и шел он, старчески шаркая каблуками по асфальту. Резиновые каблуки были круто стесаны с внешней стороны, усугубляя кривизну ног. Брюки измятыми складками наползали на ботинки. Он был очень стар на вид и немощен.

«Если это Мокеев, то как изменился! — думала Клавдия Александровна. — Но как же он мог защищать этот город? Ложь. Ну какая разница! Сказал и сказал. В общем-то, каждый защищал, освобождал, строил… каждый… Он тоже. Там и здесь. Не важно. Ах, как жалко его, если это он… А это он! В нем и тогда жил этот старичок, сидел в нем где-то, виден был и тогда. Разве иначе узнала бы через столько лет? Невозможно. Господи, неужели Мокеев? Такой несчастный вид!»

Когда старик присел наконец отдохнуть под кипарисами на краешке скамейки, освещенной солнцем, Клавдия Александровна, пугаясь встречи с прошлым, потерянным навсегда и вдруг возникшим в таком убогом виде, подошла сбоку и негромко, удивленно позвала:

— Николай!

— Что это вы? — встрепенулся тот и, всем корпусом, по-стариковски поворачиваясь на голос, спросил опять: — Что это вы?

— Не узнаете, Николай?

— Что это вы?

— Помните, аэростатный пост, Подмосковье?.. Хлеб, который вы?.. Помните? Я Калачева! — чуть ли не взмолилась она. — Помните? Заходили к нам… Хлеб приносили. Буханку…

— Что это? — капризно проговорил старик. — Какой хлеб? Куда я приносил? Ничего не понимаю. Хлеб. Вы говорите, хлеб? Я хлеб чайкам не кидаю, вы ошиблись. Я хлеб не приносил. Вы меня с кем-то путаете! Да, да… Это какое-то надругательство! Постыдились бы, дамочка! Какой хлеб? Надругательство!

Клавдия Александровна, убежав от старика, долго еще ходила вблизи набережной, гася холодным ветром внутренний жар и судорожную улыбку, которая помимо воли кривила ей губы. В грохотании волн она не стыдилась стонать в голос, переживая недавний свой страх и, как ей казалось, жуткий позор. «Дура, дура, — торопливо проносилось в сознании, и опять улыбка глупо вылезала наружу. — Ах, какая дура! С чего это я вдруг решила?! Ах, дура, дура…»

Со стороны могло показаться, что женщина, подставляя ветру лицо, ходит, любуясь бушующим морем, и не скрывает своего восторга.

«Что вы, Николай, что вы! Зачем, Николай? Не надо. Это слишком. Такое богатство! Это же хлеб, Николай. Что вы с нами делаете! Чем же отдариться? Садитесь, Николай. Сюда, пожалуйста. Или нет, лучше сюда, здесь вам будет удобнее. А если хотите, садитесь на диван. Садитесь, мы самовар раздуем, а вы посидите, пожалуйста. Ой, Николай, какой вы! Чем же вас угостить? У нас — ничего… Ну как это вы не хотите! Что-нибудь придумаем. У нас, кроме фруктового чая… Картошечки отварим! По-домашнему. Как, Николай? Селедочка есть! Отварим картошки, хлеб! Сейчас мы устроим пир!»

Это и в самом деле было пиршество.

В Москве Игорь Степанович, узнав, что косточкового масла Клавдия Александровна не привезла, пошутил, как всегда, неудачно:

— Ну что ж! — сказал он. — Зато привезли обещание, которое обещали.

И началась обычная ее жизнь от понедельника до пятницы или, как еще говорила она, переняв манеру шефа подшучивать над собой, в стиле блюз, то есть неторопливо и пресно, без огонька.

Лишь майское полнолуние выбивало ее из привычного ритма, словно высшие силы врывались и взрывали изнутри размеренную ее жизнь. Даже выражение лица менялось в эти дни, когда в небе царствовала луна. Тяжело и загнанно дыша, Клавдия Александровна была на грани слез, как это бывает с пересмеявшимися людьми, когда смех превратился уже в наказание, в истерическое безумие, отнимающее силы и доводящее до нервного шока, до потрясения, даже до слез.

— Полнолуние, — жаловалась она, тщетно пытаясь найти отклик в душах людей. — Человек не спит два дня до полной луны и два дня после, когда луна идет на ущерб. Я неделю не сплю и очень мучаюсь.

— Может, вы по крышам гуляете? — спросил ее как-то Игорь Степанович.

Они встретились с ним в обеденный перерыв на Центральном рынке возле рядов, заваленных первой зеленью, редиской, драгоценными помидорами и огурцами. На нем была в этот день надета легкая и просторная куртка цементного цвета, с карманами и с кнопочными застежками, кепка, похожая на жокейскую, брюки и замшевые спортивные туфли тоже маскировочного защитного оттенка.

— Все молодитесь, — ответила Калачева, кивая на одежду. — Вам бы еще пробковый шлем. Вместо этого козырька. Похожи на тренера.

— Что ж! — откликнулся он, сипло выдавливая воздух из груди. — Вы не поверите. А я в свое время хорошо прыгал. Особенно в длину. Как разбежишься, как прыгнешь! Летишь и радуешься. Я, наверное, был бы неплохим прыгуном. Прыгал бы во всех странах. Там рекорд, там достижение, там аплодисменты. Жизнь! Никто не подтолкнул в ту сторону, а жаль. Я бы лихо прыгал, у меня ноги так устроены — и легко подпрыгивал и получал удовольствие. Ни с того ни с сего разбежишься и перепрыгнешь лужу. С удовольствием! Удивишь людей и идешь себе дальше. Теперь вспоминаю и не верю: я ли? Легок был на ногу, на пружинах ходил, вприпрыжку. А теперь сижу, курю, толстею, порчу себе нервы, ублажаю дураков. Чуть ли не главное внимание — дуракам. У нас ведь как? Идея не идея, если не способна удовлетворить всех, а в первую очередь дураков. С ними надо считаться. Если идея не понравится дураку, он ее угробит… Наш главный тормоз — дурак. Дурак любит задавать вопросы, вот как я, например, задал вам: не гуляете ли по крышам? — Игорь Степанович медленно шел к припаркованной возле чугунной ограды автомашине. Было жарко, и он вытирал платком шею, посмеиваясь, покашливая, поглядывая красным, воспаленным глазом на свою секретаршу. — Дурак, — продолжал он, остановившись перед лавиной машин, — никогда не знает ответов. Для него главное задать вопрос. У него на все случаи жизни запасены вопросы. Попробуйте решить какое-нибудь дело, если дурак против! Никакая хорошая идея не пойдет, если он не в силах осмыслить ее и понять. Нужно, чтоб дураку обязательно понравилось. Дикари! Знаете, в чем особенность нашего дурака? Вот получил, например, он в хозяйство трактор, а трактор оборудован бочкой для поливки, ножом для уборки снега… А на кой черт?! Сняли, выбросили, погубили, списали… Все в порядке. Приходит уборщица, тряпку просит — нечем полы мыть. А где я тебе тряпку возьму? У меня тряпок нет. Просит лопату, дорожку от снега расчистить. А лопата, знаешь, сколько стоит? Три рубля! Надо еще изыскать, а потом купить лопату — тогда и приходи… На сотни рублей выбрасывает, а трех рублей или тряпку достать не может. Дикарь! С техникой никаких связей нет, он не понимает, не чувствует, не ощущает ее стоимости, не ведает о напряжении народа в производстве того же трактора. А тряпка предмет знакомый — он этот предмет чувствует и знает. И все его усилия, все его дела на уровне половой тряпки. Или метлы. Она ему тоже понятна — родной инструмент. Вот что такое наш дурак… Должность очень выгодная. Заметная!

Клавдия Александровна слушает, задыхаясь едким газом, висящим в разогретом пыльном воздухе, и, страдая от своей безгласности, думает с язвительной иронией, что человек этот тоже, как и все, кого она знала в жизни, не видит себя со стороны. Сейчас он отопрет ключом дверцу своей «Лады», сядет за руль, бросив на заднее сиденье портфель с редисом, накинет ремень безопасности, попросив то же сделать и ее, ворвется в поток машин и будет ворчать на дураков, которые сидят в других машинах и не умеют ездить, а вот он, единственный избранник фортуны, ведет машину так, как полагается на загруженных улицах Москвы. Зимой держит машину в гараже и не ездит на ней, выезжает только в мае, но при этом считает себя виртуозом.

— Странный народ американцы, — говорит между тем Игорь Степанович, вглядываясь в дорогу. — Любят подвергать себя опасности из любопытства. Но любопытства хватает ненадолго. Среди нашей молодежи, кажется, тоже что-то похожее процветает. Как-то это не по-русски. Что скажете, Клавдия Александровна?

— Шаловливые переливы радужной мысли, — глухо говорит Клавдия Александровна, грудь которой теснит ремень безопасности.

— Стихи?

— Нет, я про американцев. Сумасшедшие непредсказуемы.

— Почему они сумасшедшие?

— А вы бы, например, купили на аукционе поношенную вещицу из гардероба битлзов? За бешеные деньги.

Игорь Степанович пожимает плечами, морщится: в глубине души он любит американцев.

— Раньше, — говорит он с заминкой, не отрывая взгляда от дороги, — как было? Пыль увидели, значит, враг идет. — И с сипящей усмешкой замечает: — Они пыль в глаза любят пустить. Попылить. А вас едят комары? Меня что-то перестали кусать комары. Всех жрут, а меня игнорируют. Может быть, у меня болезнь какая-нибудь? Даже соскучился! Осторожный, нежный, пьет и жалит ласково.

В этот день Клавдию Александровну все раздражало, ей хотелось ругаться, и она с трудом сдерживалась. День был безобразный, и ночь обещала быть лунной.

На соседнем дворе сушилось на веревке белье: что-то огромное, голубое и розовое. Смотреть на исподнее разноцветье было тошно, Клавдия Александровна отвернулась, проходя мимо, и, чуть не плача, вошла в пустой свой дом, слыша, как позвякивает посуда в старом буфете, и заперлась в деревянном убежище, которое давно уже требовало ремонта. Нижний венец, источенный временем, взялся трухой, и дом покосился, наклонившись к оврагу. Половицы с черными щелями пружинили под ногами, охра во многих местах облупилась, обнажив слой прежней коричневой краски. Круглый стол, накрытый белой скатертью с русской вышивкой, тоже качнулся, как и буфет. Вода в хрустальной вазе заколыхалась, свежие гроздья ярко-лиловой сирени вздрогнули, как будто подземный толчок тряхнул состарившийся дом.

Мутно-серая, увеличенная с любительского снимка фотография брата, висевшая на стене в рамке, почему-то все время сползала набок. Клавдия Александровна всякий раз поправляла ее, передвигая бечевку по гвоздю, но рамка через некоторое время опять висела криво. «Что же это такое! — с игривой укоризной в голосе говорила она Мише, круглолицему мальчику с нахмуренными бровями, под которыми задиристо улыбались глаза, глядящие прямо на Клаву. — Что за баловство! Опять покосился», — выговаривала она брату, и ей казалось, что улыбка его на мутноватой фотографии становилась мягче.

В этот день, в предвечерний час, когда в открытое окно привычным звучанием жизни влетели вместе с золотистым воздухом ласковые и радостные птичьи голоса, их свисточки, дудочки, трещотки, пискульки, сливающиеся в общий неясный звон, Клавдия Александровна обессиленно опустилась на стул и, локтями сдвинув скатерть, уронила голову на руки. Пальцы ее, костистые, жесткие пальцы старой машинистки, зарылись в волосах, застыли в оцепенении, словно бы замерзнув в снежной белизне.

Мальчик хмуро смотрел из серой дымки на постаревшую свою младшую сестру, затихшую в ожидании ночи и мучительной бессонницы под луной. А ей хотелось плакать. Она думала о бархатистых кротах, живущих в темноте подземелья. Маленькие слепые зверьки с лопатистыми лапами иногда попадались ей летом на лесных тропинках. Мухи, поблескивающие зелеными брюшками, всякие жучки и крохотные козявки возились, копошились в дохлых тушках лесных гномов, живущих под землей. Она даже подумала однажды, что кроты выходят умирать из-под земли на ее поверхность, под ночное небо, на вольный дух, освобождая свою обитель, темное подземелье от зловонного гниения… Эта мысль кольнула ее своей необычностью: люди освобождают поднебесное жилище и роют могилы, в то время как для кротов поверхность земли — безжизненное пространство, что-то вроде космоса. Насекомые быстро расправятся с маленькой тушкой и, накопив энергию, разлетятся, расползутся в разные стороны, и жизнь на земле и под землей пойдет своим чередом: никто не заметит исчезновения бархатного жителя подземелья.

Если бы Миша остался в живых, он был бы сейчас на пенсии — седенький жилистый старичок, как те ветераны, которых она видела на экране телевизора, — смущенные перед телекамерой, старые люди с медалями и орденами на пиджаках. Они стояли, скучившись возле Вечного огня. Каждому из них пионеры преподнесли по тюльпану. Старички держали эти тюльпаны, как зажженные свечи, и многие из них плакали, глядя на прозрачное, рвущееся на майском ветру пламя.

Брат ее мог стоять среди них. Но он там, в этом нервном, рваном, суматошном огне.

Лет двенадцать назад, морозным, звездным вечером, Игорь Степанович, ездивший тогда на «Москвиче», подвез ее до дома, и она пригласила его выпить чаю. Очень волновалась, излишне суетилась, зная, что жена Игоря Степановича в командировке, боялась и ждала бог знает чего, приготовившись ко всему. А когда он, выйдя во двор, слил горячую воду из радиатора машины…

— Утром разогреем самоварчик, — сказал он моложавым, зычным голосом. Она вздрогнула и переспросила:

— Утром?

А он вдруг сказал:

— У тебя, Клавочка, тишина… Дай мне отдохнуть в тишине. Здесь такая тишина, такие звезды, так хрустит снег… Я сейчас вышел и ахнул. Снег сверкает под фонарем, деревья в снегу, все искрится. Наши деды не знали такой красоты! Они не видели деревьев в снегу и вообще снега под электрическим светом. А это чудо! И вот что странно! — удивленно воскликнул он и неожиданно тихо, ласково позвал: — Иди ко мне… — Позвал так, что она не могла не подчиниться. — И вот что поразительно! — продолжал он, обнимая и поглаживая ее спину. — Смотрел сейчас на фонарь, а из чистого неба… звезды! В небе звезды, и откуда-то оттуда летят маленькие кристаллики. Это даже не снежинки… Ты слышишь меня?

— Ага, — на слабом выдохе откликалась Клавдия Александровна. — Ага…

— Это не снежинки, а крохотные звездочки, каждая не больше комарика и каждая сама по себе. Они сейчас летят и поблескивают в электрическом свете… Какая тут тишина!

— Ага, — слабеющим голосом отзывалась она, оглушенная и раздавленная своим повиновением, рабской подчиненностью самоуверенному мужчине, от которого пахло табачным пеплом и въевшимся в кожу лица миндально-тленно горьким одеколоном. — Ага…

Ей было стыдно за свое убогое, как ей казалось, непрочное, шаткое жилище, за грязную занавеску с желтыми потеками, за саму себя, не готовую, не умеющую, не знающую, как тут быть. «Ага, — рвалось из нее то ли восхищенное восклицание, то ли стон. — Ага…»

— Это кто? — спросил Игорь Степанович, увидев на стене портрет. — Племянник?

— Ага, — ответила она, но, спохватившись, поправилась. — Нет, не племянник…

— А кто же?

Она испуганно посмотрела на стену, увидела дымчатые очертания нахмуренного мальчика, вперившего в нее свой насмешливо-задумчивый взгляд, отстранилась от Игоря Степановича и, поправляя волосы, ответила чуть слышным, внятным голосом:

— Брат, — отворачиваясь и с трудом глотая сухость во рту.

— У тебя брат?!

— Был, да… Старший… Погиб… Довоенная карточка…

— Совсем не похож…

— Семнадцать лет… или даже шестнадцать.

— Все равно, — говорил Игорь Степанович, исподлобья разглядывая портрет Миши. — Все равно ничего общего.

— В маму, а я в отца…

— Может быть, — задумчиво говорил Игорь Степанович, закуривая папиросу (тогда он еще не курил сигар). — А что? — воскликнул он и запнулся…

— Что?

— Погиб?

— Да…

— Фу-фу-фу-фу…

И оба взглянули друг на друга, словно в доме появился третий.

— Какая здесь все-таки жуткая тишина. Что это? Звенит, звенит все время… А?

— Лампочка перегорает.

— Я думал, в ушах. Так-так-так… В таком возрасте! Мальчик. А может, это легче?

— А вы, Игорь…

Он тяжело посмотрел на нее и, надвинув на глаза воспаленные веки, ответил, понимая ее вопрос:

— Я моложе, чем вы думаете, Клавдия Александровна.

Потом она грела чайник и большую кастрюлю, ожидая над плиткой, когда закипит вода. Потом помогала Игорю Степановичу заливать горячую воду в промерзшую машину… Был уже поздний час. В овраге щелкнуло дерево, колкий этот звук, как будто топором по звонкому, промерзшему полену, одиноко и пугливо раздался вскриком в тишине ночи.

Она очень старалась, заглушая чрезмерным, угодливым рвением неловкость, возникшую между ними. Ей не терпелось остаться одной. То же самое, наверное, испытывал и он… «Лишь бы завелась», — думала она о машине, стекла и эмаль которой искрились жестким серым инеем.

Разбуженный стартер с натугой провернул в загустевшем масле коленчатый вал. Раздалась одна вспышка, другая… Но еще долго принимался и глохнул холодный мотор, пока наконец не взялся, подняв клубы пара…

Утром на том месте, где стояла машина, снег был пробуравлен горячей водой до земли и забрызган черной копотью, вылетавшей из выхлопной трубы, пока Игорь Степанович прогревал мотор.

С тех пор у Клавдии Александровны и сложились с шефом игриво-деловые отношения, словно и тот и другой не в силах были забыть растерянности, какая развела их зимней ночью. И если она вспоминала вдруг о той неловкости, в душе ее начинало что-то вскрикивать, стонать в стыдливом отчаянии, как если бы она вспоминала о самом позорном дне в своей жизни. «Шаловливые переливы, — твердила она заученную фразу, — игривой мысли… Шаловливые переливы… Ах, господи! Игривой мысли», — зачеркивая витиеватой фразочкой воскресшие картины.

А в птичий звон между тем ворвался и зазвучал, окреп, осилив все другие звуки, соловьиный голос. Он был так же ясен и чист, как диск огромной луны, подозрительно, немо и холодно восходящей в свой час на иссиня-блеклое небо.

Вот уж много лет в овраге пел один и тот же соловей, Клавдия Александровна знала его голос, насчитывая шесть или семь колен в его песне. Особенно ей нравилось одно коленце с энергичным и стремительным подъемом звука, с эдаким мощным крещендо, которое обрывалось едва слышимым скрипучим высвистом, переходящим в яростное щелканье, раскатисто и гулко разносящееся по оврагу. Песня этого соловья славилась, как объяснил ей однажды старый соловьятник, своей поволочкой. «Поволок, поволок, поволок! — как бы выговаривал соловей. — Под куст, под куст, под куст! На пень, на пень, на пень!» Клавдия Александровна очень смеялась, когда добродушный старик именно таким словесным набором переводил ей на русский язык замысловатую песню, сказав, что соловей с поволочкой ценится особо, как редкий талант.

Но в дни полнолуния соловей этот волновал ее так, что она ненавидела его. Умолкали все дневные птицы, дрозды, устраиваясь на ночлег, последними засыпали на ветвях, и в оглушающей тишине звуки соловьиной песни, словно золотистые зерна, очищенные от плевел, округло, выпукло раскатывались под луною, напоминая ей о таинственной освещенности оврага. Ей даже чудилось иногда, будто это не соловей, а сама луна издавала пронзительно-чистые, светящиеся, фосфоресцирующие звуки, царствуя над миром.

В эти дни она и жителей Москвы ненавидела, которые, как ей казалось, вытолкнули ее когда-то из города, а сами вселились в огромный дом, построенный на месте особнячка, где жили Калачевы. В чистых удобных квартирах — какое им дело до нее, коренной москвички, вынужденной коротать жизнь над оврагом, какое им дело до луны, затерявшейся в московском небе, до той безумной тишины и соловьиной песни: они спят в привычном многолюдье под неумолчный рокот города, радуясь снам, если грезятся в них цветущие сирени и соловьи. Им хорошо. Им вполне хватает летнего месяца такой жизни, какой живет она, выброшенная из каменных чертогов в это одиночество: ни позвонить, ни зайти в гости…

Как же она злилась, думая о людях, которые с завистью восклицали, узнавая, что она живет в Подмосковье: «Счастливая! Чистый воздух, тишина!» Наигранная зависть бесила ее, и она еле сдерживала себя от грубости. «Давайте меняться, — стертым голосом отзывалась на эти восторги, склонив голову набочок и опустив глаза, — если так нравится. Что ж?»

Все краски жизни блекли и темнели, наливались мраком в бедственные дни мая, когда спутница земли, отразив солнечный свет, являлась во всей красе на небесном своде. Успокоительные таблетки туманили голову, расслабляли волю, но не приносили облегчения. Жизнь казалась конченой, люди жестокими и глупыми, достойными только презрения.

Рука ее тянулась к писчей бумаге, трясущиеся пальцы сжимали скользкий лист, мысли путались, тревожили и уносили ее из полутемной комнаты с занавешенными окнами в неведомое ей благополучие, в которое она, как бомбу, должна была бросить свое раздражение и хотя бы ненадолго освободиться от мучительного страха перед бессонной ночью.

Сердце зашлось в груди, когда она закончила письмо, улыбка сводила судорогой левую щеку, пальцы дрожали… Она сложила вчетверо исписанный лист и, не перечитывая, взяла конверт, но передумала. Развернула бумагу и приписала: «Прожили уже 53 года а ума не нажили. Рита Овражная — 26 лет».

Портрет брата, рамка которого опять висела косо, чернел в полутьме, видны были только нахмуренные брови и светлое полотно открытого лба. Она знала, что луна сейчас восходит за деревьями, полыхая оранжевым диском, похожая на живой огонь, на зловещий лесной пожар, и ей было страшно выйти из комнаты, страшно было посмотреть в сторону окна, за которым пел соловей…

«Что же это такое! Как я несчастна! Почему никто не хочет понять меня? За что же мне такое наказание? Я больше не могу! Я сойду с ума!»

Она прилегла на диван и закрыла глаза. Голова кружилась, и ей чудилось, что диван плывет по волнам, что в комнату, как морозным днем, врывается волнистый, качающийся, зыбкий пар.

Она испуганно села, озираясь вокруг. Ей казалось, что она умирает.

«Люди! Да помогите же мне! — чуть ли не кричала она. — Не могу я так жить! Неужели вам непонятно?»

В эту ночь ей хотелось подчинения! Очень хотелось подчинить себя людям, которые знали бы что-то такое, чего не знала и о чем не догадывалась она сама.

Жить в послушании! Она знала, что спасение ее в безропотном послушании людям. Умным, добрым и очень честным, улыбчивым людям.

«Жизнь прошла, — думала она, вглядываясь в темные углы комнаты. — Жизнь прошла. Я никому не нужная жертва…»

Калманок

Был однажды в моей жизни хороший, добрый дождь. Он лил двое суток подряд, не усиливаясь и не утихая. Прохладный воздух наполнился однозвучным, затяжным звоном. Дождь опускался на землю ровно, без всякого усилия или торопливости, не мешая никому жить.

Лесные дали едва виднелись. Было безветренно. Свежо пахло мокрой травой, цветами, березовыми листьями. Я выходил из дома в дождь, и тут же по штормовке начинали постукивать капли. Эти трепещущие звуки усиливались, уплотнялись, намокающая парусина грубела, каленея от воды. Чем дальше уходил я от дома, тем сильнее казался дождь.

Каждое дерево жило под дождем особенной, сложной жизнью, окутанное туманной задумчивостью. Река распластанно лежала в зеленых берегах. Вчера еще сморщенная на перекатах и вспученная на омутах, она разгладилась под дождем и словно бы остановилась.

Около реки в мокрых травах, в запахах цветущего аира особенно хорошо был слышен слитный звон благодатного этого дождя.

К берегу подошла крупная рыба. После уверенной поклевки и подсечки удилище сгибалось в дугу, и я с трудом вываживал из глубины на поверхность крупную рыбу, которая ударами хвоста поднимала в сизой серости реки пенные буруны и, кувыркаясь, сверкала чешуей и белым брюхом.

В жизни я не ловил такую ровную, крупную плотву. И когда поплавок, едва торчащий над дождливой поверхностью, в плавном своем проплаве по течению в очередной раз спотыкался, скрываясь под водой, в душе моей что-то вскрикивало, рука, держащая проволочную удочку, привычно делала резкое и короткое движение вверх, ощущая тяжесть и дрожь пойманной рыбы, которая крепко и надежно садилась на крючок.

Не верьте рыбакам, которые сравнивают ощущение от пойманной рыбы с зацепом! Живую тяжесть пойманной рыбы никогда не спутаешь с мертвой его тяжестью. Или я не рыбак!

В плетеном садке становилось тесно от пойманной рыбы, и, когда я, не веря в удачу, поднимал его из воды, чтобы лишний раз убедиться в богатом улове, плотва с жарким треском билась в сетчатом барабане, рвала его из рук, точно одна очень большая рыба, которую я едва удерживал, рассыпаясь ртутным, тяжелым блеском.

И ничего, кроме радости, не испытывал я, глядя, как бьется непонятная мне, чужая, не постижимая сердцем жизнь хладнокровных тварей, одетых в чешую.

Мне ближе и понятнее была жизнь разбитой молнией ивы, растущей на берегу. Мне легче было представить себе это дерево в образе женщины, наделить его человеческими чувствами и, может быть, даже мыслями, чем подумать о рыбах, что они испытывали сейчас боль и страх, что до поры они вольно жили в реке, зная все ее донные ямы и перекаты, умея приспосабливаться к течению и к зимовке подо льдом, что и у них могли быть какие-то страсти и прихоти, что радость жизни заставляла их тоже игриво выпрыгивать на зорях из воды, веселиться в таинственном подводном царстве или стоять на хрящеватом донышке в безжизненном оцепенении, пережидая дни, знойные или ненастные, незаметные для людей перемены в погоде, когда плотва переставала брать, точно ее никогда и не было тут.

Распаренная перловка, которую я изредка подбрасывал на подкорм, с булькающим треском, как дробь, падала в воду. Длинное и хлесткое удилище, когда я взмахом через плечо закидывал леску, издавало вибрирующий, ветреный гул. Поплавок с черно-белым острием огружался, принимая вертикальное положение. Не видимое глазом течение влекло его справа налево, пока не наступал момент поклевки. Они были нечасты, и порой казалось, что клев прекратился. Но поплавок неожиданно вдруг исчезал под водой, и в руках у меня опять мускулисто изгибалась сильная плотва, хлопающая жаберными крышками и чмокающая белыми губами, в глубине которых поблескивал крошечный крючок, впившийся в хрящик рта. Жесткая крупная чешуя, оранжевый полумесяц черного глаза, резкий и пьянящий запах рыбы, вырывающейся из руки, — все это приводило меня в легкое исступление, в счастливое помешательство, будто я переживал лучшие минуты своей жизни, подаренные дождливым небом и господином Случаем, который привел меня на берег этой реки.

Я бы не сказал о себе, что суеверия мешают жить, но все-таки иногда я посмеиваюсь над собой, если, например, слишком начинала баловать удача. Э-э-э, думаю я в таких случаях, будь настороже, не обольщайся, как бы не пришлось отыгрываться.

Усмешка эта встряхнула меня, когда я, мокрый, поднялся по тропинке к задам большого села, к бурьянам, разросшимся на месте избенки, от которой осталась одна стена с трухлявыми оконными проемами да завалившаяся крыша. Да кривая калитка на ржавой петле. Да яблоня тут же стояла, одичав в бурьяне, усыпанная кислой мелочью, падавшей на землю и на крышу. Червивые яблочки, как осенние листья, желтели во взъерошенной щепе, почерневшей от дождя.

И вдруг из бурьяна, из мокрых лопухов выбежали с топотом и треском, с рявкающим грозным хрюканьем громадные ошпаренно-розовые чудовища в угольно-черных пятнах.

Это было так неожиданно, что я обмер, ошеломленный. Жирная лопоухая свинья торпедой бросилась на меня, презрительно впившись белесым злым глазом. Но что-то ее отвлекло, она вмиг забыла обо мне и уткнулась черным рылом в землю.

Кого-кого, а свиней я никак не ожидал встретить! Они мне даже показались огромными чудищами, которые хотели напасть, но испугались и так же суматошно, с треском и рявканьем спрятались в густых репейниках, паутинные шары которых закачались из стороны в сторону.

Вот тогда-то я и усмехнулся, подумав, что эта встреча не к добру.

И не ошибся.

Дождливой ночью недалеко от села, на проселочном шоссе, произошла катастрофа. Жертвами ее стали трое молодых людей, которые ехали в автомобиле «Жигули» и на всем ходу врезались в трактор, оставленный на дороге. Водитель не успел перекинуть ногу на педаль тормоза: серый от грязи, неосвещенный трактор возник перед его главами слишком поздно… Теперь можно было только гадать, как это случилось и что почувствовали в последний свой миг молодые ребята и женщина, собравшиеся в лес за грибами.

До боли было обидно сознавать нелепость и несправедливость трех этих смертей. Я даже испытывал чувство вины перед погибшими, вспоминая, как сладко спал в холодной половине избы. Ничто не подсказало о беде, никакая жилка не дрогнула, и в груди не толкнулось сердце, когда в пятистах метрах от дома, в котором я ночевал, случилось несчастье.

— Калманок, — слышал я причитания хозяйки. — Калманок… Увезли. Чего же теперь будет? Калманку-то? А? Калманка это трактор. Жена прибегала в слезах. Неужели посадят? Калманка-то? Разве виноват, если трактор сломался? Жена-то, жена-то убивается!

Я смотрел на яркие цветы махровых гераней, пышно растущих в старых кастрюлях, и не мог понять, о ком так жалобно и плаксиво говорит хозяйка. Цветы были кроваво-красные и белые. Катастрофа казалась особенно зловещей в тихом и теплом доме, в котором безмятежно цвели герани.

— Калманок-то! Всего тридцать восемь… Вот и обидно, — говорила хозяйка, думая только об этом Калманке.

— Какой Калманок?

— Племянник… Володька. Пьяный был, засудят… У него жена с ребенком. Он ее с ребенком взял. Жалко.

Так она убивалась, старая эта женщина, оплакивая Калманка, что и я тоже пожалел было и жену, и ребенка незадачливого этого человека, да и его тоже стало жалко, потому что не хотел же он убивать людей.

— Пьяный был? — спросил я у жалостливой женщины, которая смотрела на меня, как на заступника, вытирая кончиком платка слезы, легко бежавшие из поблекших голубеньких глаз и растекавшиеся по морщинистым щекам. — Это плохо, что пьяный. Все плохо! Три человека погибли… А у них и матери, и отцы, и у двоих тоже, наверное, жены…

И вдруг с лица этой женщины исчезли следы слез, глаза задымились сухой злобой, которая словно бы шатнула ее, и она ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

— Тухельки напялют на каблучках, в креслице сядут, пожалуйста, отвезите меня в лес, я грибы искать хочу! В тухельках! — осипшим голосом произнесла она и в злобном отчаянии даже хохотнула с нарочитой басовитостью.

Перемена эта была так неожиданна и ужасна, что я даже не нашел, что сказать ослепшей, оглохшей и обезумевшей от горя старухе.

А через день встретился с Калманком. Встретился случайно, безо всякого со своей стороны желания, а уж тем более охоты о чем-либо говорить с ним.

Он сидел на обсохшей после дождя лавочке около дома и, когда я проходил мимо, громко окликнул меня:

— Эй, дай-ка мне… зубы погреть.

Сапоги с кирзовыми голенищами, острые коленки худых ног, небритое хмурое лицо и бесцветно-светлые с визгливым выражением бесноватые глаза, в которых то ли ненависть таилась, то ли веселое ухарство и хвастовство. Смотрел он на меня с вызовом, словно бы не просил, а требовал сигарету.

Я сделал вид, что не расслышал, и тоже хмуро переспросил:

— Не понял. Чего тебе?

— Сядь сюда, — сказал он и стукнул жесткой ладонью по доске. — Сядь, говорю. Не бойся. Покурим. Слышал про Калманка? Так это я. Сядь, посидим, ну…

Волосы песочно-грязного цвета были спутаны и вихрились по всей голове, подчеркивая расхристанность тусклого этого человека, неинтересность его и пошлость.

Что за натура у меня такая покорливая! Не хотелось, а вот взял да и подчинился ни с того ни с сего его прихоти, будто кто-то мне шепнул, чтобы я сел и поговорил с ним по душам, как если бы посулил мне этот человек нечто очень важное поведать, рассказать о себе, приоткрыть темные подвалы своей души, в которых должно же было что-то храниться, должны были дремать добрые какие-то силы… Не для зла же родился на свет Калманок, есть же и у него высшее предназначение в жизни, зачем-то ведь он живет в облике человека, а не какого-нибудь козла.

— Ты бы хоть поздоровался, — сказал мне вдруг Калманок. — Проходишь мимо и отворачиваешься. Нехорошо. Культурка хромает, — и добавил, погрозив маслянисто-черным пальцем: — Тоже кой-чего понимаем! Тут… это… один мне… обиделся… Говорит: дай «Пегас». А у меня «Беломор». Нужен мне его «Пегас» кислый! Я ему хотел это… а потом думаю, пускай ходит…

Губошлепный рот растянулся в сочной, мокрой улыбке: что-то вспомнилось Калманку смешное, но он отмахнулся и сощурился в дыме, который окутал плоское его лицо, как туман гнилое болотце.

Не успел я подумать о нем, поразиться его толстокожести, представить на его месте себя, как он опять таким же требовательным тоном, как и курить просил, велел мне отвечать на его вопрос, который он задал так, будто я был в долгу перед ним.

— Правда на белом свете есть, или где ее искать? Где найти? Ответь-ка мне на вопрос, где? Это вопрос или нет? Вопрос! Во-о-о! И ты не знаешь… А что человека направить может? Только она и может — правда! Ничего другого не надо! Дай мне правду… У меня нужда! Нужда! — сердито и хрипло выкрикнул он, взмахнув рукой, как для удара, словно бы яростно заспорил с несогласным. — Нужда в правде великая! Так я скажу… Я четыре ездки сделал, да? Сделал… Бабы свидетели. Они траву косили, а я возил телятам. Чудная жизнь! Телята стоят, а люди за травой ездят. Трава растет, а телята стоят, ждут, когда им в рот сунут. Четыре тележки в день. Мой бы отец со смеху подох! Уж не говорю о дедах. Они б те — вообще не поверили. Ну и что? После рабочего дня… имею право. Не все же мне в лес за травой, могу и в магазин… Верно я говорю? Вот ты мне и скажи теперь направление, где искать правду. А не скажешь — я в обиде не буду, потому что, значит, не врешь. Я устал уже… Не старый, а душа болит. И ничего меня не вылечит, кроме правды… У меня болезнь смертельная, вот так я скажу. Опять Калманок виноват! Угробил троих! Зацепка, конечно, есть. Эта зацепка, как ступенька для ноги… А ты обопрись на эти, на перила, вот тогда я соглашусь. Для чего перила нужны, ты мне скажи? Вот и ты молчишь! А что тут скажешь! Зацепились и дело шьют… Калманок виноват. Калманку не отмазаться теперь. А я не боюсь. Отсижу свое, раз никто направление правды не учитывает. С малых лет и до этой… — сказал он, махнув рукой, и засмеялся. — Знаешь такую собаку, называется королевский дог. Мне один говорил, до семи лет живут, а больше не выдерживают. А может, я королевский дог? Не выдерживаю тоже!

Давно уже сказано, что там, где ты ничего не способен достичь, нельзя ничего и хотеть. Пора бы и мне было встать и уйти от мутного этого человека, в котором и тени раскаяния я не заметил, будто не люди погибли из-за него, а какие-то насекомые, не достойные жалости и даже простого упоминания. Разум мой не в силах был сделать поправку неприятному впечатлению, какое произвел на меня Калманок, чтобы впечатление это стало терпимым и приемлемым, хотя душа и должна была совершить неусыпный этот труд во имя здорового духа и, пусть это обидно звучит, лишь бы жить дальше с верой в людей.

Тут у меня ничего не получалось, хоть я и делал попытки.

— Какая же тебе нужна правда, Калманок? Ты хочешь правды? Хорошо. Вот слушай: ты выпил, запорол мотор трактора, бросил его на проезжей части дороги и ушел домой спать. Был дождь, темно. Твой трактор на дороге, а тем более с тележкой, все равно что мина или какая-нибудь неогороженная яма. Вот, пожалуйста, правда. А другая сторона этой правды — три смерти. Три загубленные молодые жизни. Ты хоть узнал, что это за люди были? Нет. Вот еще одна сторона этой правды.

Но Калманок, набычившись, твердил свое:

— Зацепка это, а не правда. Да и без тележки трактор… Я тележку отцепил. Зачем зря говорить!

Злонамеренного человека можно, конечно, причислить к хищному зверю и соответственно отнестись к нему, как к угрожающему жизни субъекту. Но с Калманком особый случай. Он был опасен тем, что никак не хотел и, наверное, не мог осознать степени своей вины. Передо мной был какой-то оборотень, какое-то брюхо с кашей, а не человек. Я его даже бояться стал, как опасного явления природы, бороться с которым невозможно, а разрушительные действия которого непредсказуемы. В белесых его глазах я видел непроницаемый мрак невежества и нечеловеческой тьмы, приводящей меня в отчаяние.

— Подожди, Калманок, — говорил я ему. — Ты скажи мне, пожалуйста, вот что: тебе хоть жалко людей, которые погибли?

— Ты мне это не шей. Ты мне правду скажи, разве я виноват? Что ж они, трактор не заметили? А может, они пьяные ехали? Вот так! Может, пьяные… Вот тут-то и нечем тебе крыть! И ты меня не запугивай! А то знаешь, что за это бывает! Я хоть по верхушкам, но законы знаю. Моей вины тут нет. Засудить меня, конечно, могут. Кто такой Калманок? Пешка! А люди разные бывают: одни в навозе находят жемчуг, другие в жемчуге всю жизнь копаются и навоз находят. Вот тебе и направление!

— Надо же какой философ!

— А ты как думал! Думаешь, если руки деревяшки, так и в голове ничего нет? Э-э, брат! Не-ет!

— Выходит, что ты куча жемчуга?

— Я этого не говорил. Но и не навоз, как ты думаешь обо мне. Я, бывало, трактор и тот уговаривал пахать, а ты говоришь! Ты меня не оскорбляй. Я своих врагов всю жизнь помню. Не прощаю!

Я уже стал думать о нем как о человеке, который сознает себя таковым только в тех случаях, когда причиняет вольно или невольно страдания другим. Невидимыми слезами людей орошается тогда душа его и прорастают в ней семена лютой ненависти к людям и небывалой любви к самому себе, истинному страдальцу, невинно осужденному, бедняге Калманку.

— Слушай, Калманок! — с мольбой в голосе и ужасом в сердце обратился я к нему. — Но ведь люди-то погибли! Молодые люди! Может быть, очень добрые, умные люди… Ведь они тоже хотели жить! Ты ведь должен понять…

— Чего мне понимать!

— Ты ведь должен понять, Калманок! Если бы ты не бросил на дороге трактор, они бы остались в живых. Неужели у тебя сердце не болит? Совесть-то у тебя есть?

— Хочешь дело пришить? Все шьют! Ну что ж, пострадаем…

— Подожди ты об этом! Тебе людей-то жалко? Матерей? Ты представляешь, что сейчас с ними?

— А меня кто-нибудь пожалел? — озлобленно спросил Калманок, задышав в лицо душным, неистребимым перегаром.

— За что ж тебя жалеть?

— А нужда у меня такая! — хрипло крикнул он, белея взглядом. — Нужда. Чтоб меня тоже жалели! Вот так! Меня чего ж жалеть! За что? А что же я, не человек, что ли?

Горе мне с моим характером! Не такой уж я хороший и примерный, а бываю просто плохим человеком, о котором спустя время так и хочется сказать: встретил бы себя вчерашнего — убил бы! Но все-таки сострадание и чувство причастия к человеческому горю или счастию заложены во мне семенем, брошенным, видимо, в добрую почву. Во всяком случае, боль чужого человека отзывается во мне только болью, и ничем другим, а счастье — радостью.

Я никак не могу избавиться от взгляда на людей как на моих кровных братьев, которые тоже, как и я, способны брать на себя боль или клясть себя за поступок, принесший другому человеку страдание. Мне кажется все время, что люди в этом смысле очень похожи друг на друга, и, как правило, не ошибаюсь в такой оценке — этим живу.

А тут я обманулся так жестоко, что никак не мог примириться, не с Калманком, нет, а с самим собою! Какой-то нервный срыв, болезненное недоумение, тоску испытывал я, притянутый внутренним магнитом к этому непонятному мне человеку, к его несоответствию с моими представлениями о человеке вообще. Словно мне обязательно нужно было понять — человек предо мною или оборотень под личиной человека?

Я спросил:

— Ты когда-нибудь плакал, Калманок?

Тот от неожиданности улыбнулся, ощерив желтые, похожие на куриные клювы зубы, и хохотнул, мотнув при этом головой, как будто я хотел его рассмешить.

— Плакал, конечно, — ответил он уверенно. — Что ж я, не человек, что ли? Я как выпью, мне сначала весело, а потом обидно почему-то. Ох, я плачу! А потом драться лезу. А что?

— А плакал на трезвую голову? — допытывался я, глядя в беспородные, туманно-глухие, неглубокие глаза, которые он удивленно таращил на меня, не понимая вопроса.

— Ты что ж думаешь, я с детства пью? Ошибаешься, командир! В детстве плакал, а как же! А что тебе нужно-то от меня? Непонятно чего-то! Ну, если не плакал, ну и что? Плохо, что ль, это? Я же не баба какая-нибудь.

— На твоем месте я бы заплакал, — сказал я с безнадежной тоской в сердце. — Жалко мне тебя, Калманок.

Хотел я ему сказать, что он не человек, но мне стало страшно за себя, потому что бездушное это явление природы могло себя повести непредсказуемо опасно, могло вдруг сбросить с себя личину человека и обратиться в нелюдь, явив себя в истинном облике.

Тем более что в сторонке от нас остановились две маленькие девочки, одна из которых, сунув пальчики в рот, с опаской поглядывала на Калманка. И такой страх цепенил все ее хрупкое тельце! Мне и подумать было жутко, что с ней стало бы, если бы Калманок ощерил вдруг свои куриные клювы и, задрожав, скинул с себя человечью кожу, явившись бурым, щетинистым зверем перед детьми.

— Себя пожалей, — сказал мне Калманок угрожающе тихо и протянул руку.

Я смотрел на его бурую, одеревеневшую, опухшую от алкоголя пятерню, которая, как я понимал, требовала без слов очередную сигарету «погреть зубы», и, когда я, вопреки своей воле, достал из пачки и сунул ему в эту пятерню сигарету, руку мою обжег сухой и яростный жар, исходящий от его пальцев.

— Себя пожалей, — повторил Калманок с задумчивой угрозой. — У тебя нужды в правде нет, а у меня она, нужда эта, вот тут, — и он сильно, как разъяренная обезьяна, стукнул себя кулаком по гулкой груди.

Ему не надо было это говорить. Я очень жалел себя, жалел, что не нашел человека, хотя и очень старался, страдая от того, что впервые в жизни натолкнулся на существо, которое своей непостижимостью отстояло гораздо дальше, чем пойманная мною рыба.

Я подумал об этих рыбах как о мудрых и таинственно-прекрасных подводных жителях, способных безмолвно страдать и радоваться, выпрыгивать из золотистой реки на утренней или вечерней заре, громким плеском веселя сердца людей, и надолго исчезать в глубинах, переживая тяжелые для себя времена.

Был однажды в моей жизни хороший, добрый дождь…

Вальс

Маленький, щуплый человечек лет семидесяти пяти надевал весной старенькое пальто темно-зеленого цвета, однобортное, реглан, с вытертыми обшлагами и засалившимся воротником; надевал темно-зеленую фетровую шляпу с короткими полями, тоже старую и грязноватую, с заострившимся заломом на тулье; накидывал на сухонькую, морщинистую шею красный шарфик с замутившейся бежевой клеткой и шел гулять по подсохшим тротуарам, легкомысленно заговаривая с женщинами. По какому-то наитию он безошибочно угадывал тех из них, которым его внимание не будет в тягость и которые шли по тротуару не очень быстро, но были при этом не старые и приятные на вид.

С затуманенной весенним воздухом головой он подравнивался в шаге к такой женщине и вежливо заглядывал снизу вверх в ее глаза.

— Вы меня извините, конечно, — начинал он разговор с ней, мелко вышагивая рядом. — Вот, говорят, вальс, вальс! А кто сейчас умеет по-настоящему вальсировать? — спрашивал он и сам себе же отвечал: — Никто! — настораживая женщину, которая с любопытством смотрела на смешного старичка. — Вы мне поверьте, уж я-то знаю. Никто не умеет! А я в свое время вальсировал в левую сторону… Я и сейчас… А вы знаете, что это такое? А-а-а… Вот вы дама, я бы мог вас пригласить, и вы тогда поразились бы… Да! В левую сторону, вот так, — говорил он, взмахивая короткими ручками и как бы кидая тело свое влево. — Это я не пустое говорю, уж вы мне поверьте, это не каждый умеет. И даже дамы, бывало, смущались. Но ничего! Это уж дар от бога. Лишь супруга моя покойная… и то, я скажу вам, не сразу!.. Лишь она одна научилась вальсировать таким-то вот образом. Не без моей, конечно, помощи, как вы, наверное, догадываетесь, — говорил он с хитрецой в голосе, как щеголь подстраиваясь в шажочке к шагу своей случайной спутницы и чувствуя себя кавалером. — Это уж так! — восклицал он, то и дело меняя ногу и шаркая при этом в торопливой припрыжечке по асфальту, точно пританцовывал всякий раз.

Он был похож в эти минуты на маленького, ярко расцвеченного самечика аквариумной рыбки гуппи, волнующегося возле степенной, серенькой, большой самочки.

Когда же он видел, что его дама сворачивала к дверям продовольственного магазина, он смущенной скороговоркой успевал ей сказать на прощанье:

— Вы дама, вы поймете, я вас приглашаю, приходите ко мне… И больше ничего! Я еще и не то умею… Жду вас! Вы меня извините, конечно.

И, легонько тронув шляпу, кивнув улыбнувшейся женщине, шел дальше, молодцевато оглядываясь по сторонам.

Походка у него была торопливая, но он шел при этом медленно, словно не шагал по тротуару, а как бы брал дорогу крохотными щепоточками, помаленьку продвигаясь вперед незнамо куда. Лицо его светилось; грязноватенькие, непромытые морщины как бы все время меняли свои извилистые и прихотливые линии; счастливые глазки смеялись от удовольствия, точно он и в самом деле назначил свидание молодой еще женщине и жил теперь надеждой.

На нем были короткие брючки, из-под которых виднелись красные, под цвет шарфа, бугристые и сползающие на ботинки носки, натянутые на полотняные кальсоны. Ботинки на микропористой резине никогда не знали сапожной щетки, и только мыски их были кое-как очищены, смутно чернея среди лишаисто-белесой кожи.

Он семенил по тротуару в толпе нарядных людей, которые невольно оглядывали его и улыбались, но он эти улыбки воспринимал как обыкновенную весеннюю радость молодых людей, влюбленных во все и во всех, какую испытывал и сам он, дождавшись новой весны. И жизнь ему казалась прекрасной!

Весна была еще пыльная, не умытая ливнями. Снег еще чернел в затененных домами северных углах. Но светило солнце, дули порывистые ветерки, завихряясь вдруг в игривом набеге и увлекая за собой прошлогодние сухие листья, которые бурой стайкой с птичьим крылатым шорохом взметывались с запыленных газонов, но опадали тут же, как только уносился вихревой ветерок, ползли с царапающим шумочком по асфальту и замирали, похрустывая под ногами прохожих, как скорлупки. На коричнево-пыльных газонах без умолку чирикали такие же коричнево-пыльные воробьи, похожие на прошлогодние листья. Все вокруг двигалось, шумело, пело, веселилось, и даже дома, казалось, ожили, помахивая со своих балконов сохнущим на веревках бельем.

— Вы меня извините, конечно, — говорил он в другой раз другой какой-нибудь женщине, с которой оказывался рядом в людском потоке на тротуаре. — Вы, разумеется, слышали сегодня по радио объявление? Ах, не слышали! Ну так я вам вкратце расскажу, в чем дело. Очень правильное решение! Я в прошлом рыбак, и такой заядлый, что просто, знаете… Ах! Я это о том, что теперь в местах нерестилищ запретили на два месяца всякую ловлю. И правильно! Даже граждан, которые выезжают отдохнуть на природу… Сейчас ведь, знаете, у многих собственные машины… Даже их просили не нарушать тишину, чтоб рыба могла спокойно отнереститься. Что такое нерест, не знаете? Это место, где рыба мечет икру: заливы, речки, которые в какой-нибудь водоем впадают или в озеро, — одним словом, рыбий роддом, вы меня извините, конечно, за такое сравнение. Вот я, например, заядлый рыбак, а скажу вам, и я даже духом воспрянул от такого правильного решения. Весной все радуются, влюбляются, надеются на разные радости… Вот вы, например, очень красивая дама, вам должно быть понятно это чувство. Не только ведь человек радуется! А другие что же? Они тоже радуются весной. Им тоже не надо мешать. Пусть весной все танцуют! Вальсируют в любовных своих играх. Вон, видите, воробушки, вот там, на газоне… Вон что выделывает, вон как пляшет, и прыгает, и кружится, и крылышками трепещет… А кружится-то в левую сторону, обратите, пожалуйста, внимание. Вон тот, в черном фартучке. Он самец, петушок, так сказать, а вон та, серенькая, самочка. Видите, видите? Вальс вытанцовывает! Люди теперь другие танцы танцуют, а вальс, хоть и говорят: вальс, вальс! — вальс никто не умеет. Это вы мне поверьте! Не говоря уж о том, что в левую-то сторону вальс никто теперь совсем не танцует. Раньше тоже, конечно, редко кто умел. Но ваш покорный слуга кружил свою даму в вальсе только в левую сторону, — говорил он, шаркая ножками и подстраиваясь под шаг любезной женщины, слушающей его. — Вы, кончено, можете не поверить, но… Одна лишь покойная моя супруга легко подчинялась мне, а другие дамы терялись, и я всегда выходил победителем. Нескромно хвастаться, я знаю, вы уж извините, но таков мой талант. — И он застенчиво взглядывал украдкой в глаза насмешливой и, как ему чудилось в эти минуты, кокетливой спутницы. — Мы с супругой, можно сказать, были королями вальса. Никто не мог потягаться с нами. Да! Так и было. Я и сейчас могу вызвать кого угодно. Ни один молодец не сравняется со мной. Между прочим, я сегодня такой разговорчивый и, извините, приставучий, потому что услышал про это решение. Душа радуется! И хочется с другими поделиться радостью. Очень правильное, я вам скажу, решение. Раньше на берегах речек, в которых нерестилась рыба, не то чтобы ловить ее, а даже если, например, церковь стояла, то в это время в колокола даже не звонили, чтоб не пугать ее. Вообще-то моя супруга всегда была против рыбной ловли. Я думаю, она ревновала меня. Перед выходным, когда я на рыбалку ездил, накупит рыбы в магазине, нажарит, наварит. Ну зачем нам, спрашивает, еще какая-то рыба нужна? Разве тебе не достаточно? А ведь ездил-то я из чисто спортивного интереса! Она этого не понимала. Думала, что я к каким-нибудь знакомым дамам, знаете… Да. Не понимала. А я упрямый был. Однажды зимой запрятала перед выходом все мои теплые вещи. То ли к соседям отнесла, то ли еще куда, не знаю, только найти своих валенок, тулупчика, шапки я так и не смог и, можете себе представить, все-таки поехал. Мороз был изрядный, градусов двадцать, а я в прорезиненном плащишке, в брючках, в кепочке собрался чуть свет, пока супруга спала, и тихонечко уехал. Не ловля была, а беготня сплошная, еле живой остался на льду-то, да ветерок еще поднялся с поземкой, а я в ботиночках и в кепочке. Но домой раньше времени не вернулся… Ох-хо-хо! Доказать хотел супруге, что она в данном случае не права. А вот теперь думаю, — говорил он, опустив голову и погрустнев, — теперь вот обидно. Выходной-то у нас с ней вместе один на двоих был. А может, ей в гости куда-нибудь хотелось сходить, потанцевать, повеселиться. Ведь это я ее к танцам-то приучил! Супруга моя до замужества танцевала, конечно, но уж вальс, извините… Вот все говорят: вальс, вальс. Немудреная штука — покружиться под раз-два-три, раз-два-три. Это вон и воробушек кружится, а вот так станцевать, как мы с покойной супругой, бывало, так никто не то что не умел, а просто не мог, потому что вальс, когда его танцуешь с поворотом в левую сторону, не только голову, но и сердце кружит, сердце в груди будто радуется, будто ты ему польстил, что в его сторону повел даму и сам тоже в его сторону кружишься, кружишься…

Но опять любезная дама, послушав и поулыбавшись странному старичку, оставляла его, садясь в троллейбус или уходя в метро. Но он и ей тоже успевал сказать на прощанье с вежливой и игривой торопцой в голосе:

— Вот увидимся как-нибудь на балу, непременно приглашу вас на вальс! А то, милости просим, приходите, я вам и не то еще покажу, жалеть не будете, могу и свидание назначить! Вы дама, вам и решать, будьте счастливы, приятно было познакомиться. Вот и все, и больше ничего, — говорил он уже в спину обожаемой даме, поигрывая всеми своими морщинками, совершенно уверенный, что доставил даме удовольствие, считая вообще женщин существами особенными, которые любят, когда мужчины на что-то интимное намекают им, и, удовлетворенный, продолжал свое таинственное путешествие по бесконечным тротуарам, пребывая в блаженном состоянии духа.

Была однажды затяжная, поздняя весна. В ветреную и холодную погоду не хотелось выходить на улицу, и он подолгу просиживал у окна, в отрешенности глядя с высоты пятого этажа на раскинувшиеся окрест каменные дали. Сидел и ждал погоды, видя сквозь верхние ветви голого тополя, качавшегося на ветру перед окном его комнаты, в которой он прожил без малого двадцать лет, до мелочей знакомую картину громоздящихся до самого горизонта и пропадающих в дымке безликих людских жилищ, и как бы сердцем слышал из далеких этих каменных башенок детский плач или смех, стон умирающих стариков, любовный шепот или брань, и ему даже казалось в эти хмурые дни, что все люди, живущие в кирпичных и бетонных домах, тоже скучают, сидя у своих окон, и в унынии смотрят на небо, из которого то и дело порошит на холодную землю сырой снежок, и тоже, как и он, ждут хорошей погоды.

За окном уже сумерки. В мутном небе ворона еле справляется с ветром, летя зачем-то навстречу ему, останавливается в бессилии, ныряет, словно хороший пловец под гребень волны, и, выныривая за потоком, опять летит. Ветви тополя с ждущими тепла медового цвета почками рогато топорщатся на ветру, раскачиваясь сурово и неохотно…

Скоро этот тополь украсится клюквенно-красными сережками, набухнет в брачном наряде, точно готовясь к битвам с себе подобными, побагровеет, сбрасывая на землю побуревшие сережки, и, умиротворенный, спрячется в густеющей зелени. Листья на ветвях обметаются душистым липким клеем и прозрачно засветятся в солнечных лучах. Гулко и весело зазвучат, как весенние школьные звонки, голоса драчливых и потерявших всякий страх воробьев, а чириканье их, стократно отражаясь в глянцевых листьях, будет с утра до вечера греметь в зеленых чертогах старого тополя. Но все это только будет…

А пока за мутным стеклом качаются в сумерках голые рога тополя, вершинные его ветви, заглядывающие в окна пятого этажа; дует ветер со снегом; летит взъерошенная ворона, копошась в ветреном потоке, который мешает ей лететь.

В один из таких сумеречных дней, когда лопнуло терпение ждать настоящую весну, пришла к нему мысль пойти и посидеть вечерок в каком-нибудь ресторане. Подумав об этом, он и сам очень удивился, невольно взглянув на фотографический портрет жены, висящий в золоченой рамке на стене, и тут же вспомнил, что девятнадцатого апреля у нее день рождения. В этот день она, как бывало подшучивали друг над другом, догоняла его и сравнивалась в летах. Ему вдруг показалось, что она улыбнулась ему с портрета, как бы сказав с добродушной ворчливостью в голосе: «Ах ты, гуляка ты эдакий, ишь ты придумал чего». А он в ответ тоже улыбнулся и, вспомнив молодые годы, решил поступить по-своему.

В парикмахерской, когда молоденькая мастерица касалась своими душистыми пальцами его головы, он не утерпел и стал говорить с ней, обращаясь к ее отражению в большом зеркале.

— Вы уж меня извините, старика, но вот гляжу на вас и просто любуюсь. Такая вы красивая, стройная! Дай-то вам бог никогда не стариться, а главное — не толстеть. Чего в жизни нажил, от того уже не избавишься. Вот вам пример: картошечка с мясом — кто не любит? А мало кто знает, что это вредно. Потому что для картошки свой желудочный сок нужен, а для мяса свой. Картошка переварилась, например, а мясо еще нет. Вот вам и парадокс! Это я не пустое говорю… Или вот вам еще пример. Пообедал человек, а ему попить хочется, он и попил чайку. А ничего вреднее этого нет. Я, конечно, сам этих правил не соблюдаю и всю жизнь любил картошечку с мясом, а потом и чай пил, но вот недавно узнал: вредно, говорят, это. А я считаю самым вредным лишний вес. Сам никогда толстым не был, гляжу на толстых и думаю, как же они живут на белом свете. Вот вы, например, красавица, и тут уж чего говорить, вам и решать, вам любой мужчина подчинится. С вашей-то красотой да с вашей фигурой! Был бы я молодой, уж я бы… Ничего, конечно, но на вальс при случае непременно бы пригласил! Вот тогда бы мы поспорили, чей верх, тогда бы вы на меня другими глазами взглянули. Вы извините, не расслышал, что вы сказали? Ах, одеколон! Да уж, думаю, да… Оросите!

И он зажмурился, потеряв из виду зеркальное отражение красавицы, ласковое прикосновение которой вызывало в нем столько добрых чувств к ней, что ему жалко стало, когда она про одеколон спросила. А она быстренько расчесала его влажные волосы, сняла простынку с плеч и велела платить деньги в кассу.

— Вы меня извините, конечно, вы дама, вам и решать, — сказал он смущенным бормоточком, — но уж вы разрешите вас поблагодарить за хорошую работу. Вон какого из меня красавца сделали! Я свою благодарность не только устно, но и письменно могу засвидетельствовать, если желаете…

И он с удовольствием увидел улыбку на лице молоденькой красавицы.

А потом был вечер. Он сидел за столиком в переполненном ресторане, за которым вместе с ним сидели еще два молодых человека и девушка. И были они так красивы, что ему все время хотелось сказать им об этом, но из деликатности не решался, потому что они были заняты только самими собою, а его, тоже, наверное, из деликатности, старались не замечать. И лишь когда поднимал рюмку с красным болгарским вином, он поглядывал на них с вежливой улыбкой и, кивая им, делал маленький глоточек, как бы выказывая тем самым свою симпатию к ним. Но они почему-то не замечали этого. Он смущался, и в голове его начинало звучать нелепое словечко: чавыча. «Чавыча, чавыча, чавыча, — бессмысленно повторял он, оглушенный-то ли оркестром, то ли вином. — Чавыча! И кто это такое слово придумал? Чавыча… Что бы оно значило?»

Гремел оркестр, а посредине зала, возле эстрады, в ярком свете танцевали веселые люди. Он смотрел с улыбкой на них и был очень доволен собой. Он так редко бывал в ресторанах, что забыл и не мог бы вспомнить, когда это было в его жизни. Может, и не было никогда? Нет, он, конечно, бывал, но как-то всегда получалось, что… Нет, он, конечно, помнил, как много лет тому назад их с женой пригласил племянник на свадьбу в ресторан. Было весело. Он опьянел. На другой день ему было плохо. Он и так-то никогда не пил ни вина, ни водки, а с той поры вообще перестал даже думать об этом, не понимая, чего хорошего люди находят в пьянстве. Тогда тоже была музыка, он это помнил, но играли не так громко и мелодии были другие. Но это его не смущало теперь, когда он сидел один, по глоточку отхлебывая темно-красное, багряно посвечивающее в рюмке вино, потому что видел, как радуются люди, танцующие под эту новую музыку, хлопая всякий раз в ладошки оркестрантам, кончавшим играть.

Ему было очень хорошо в этом шуме-веселье и все время хотелось сказать кому-нибудь, как ему хорошо. Под музыку ноги его притопывали в такт, и он с какой-то счастливой завистью смотрел на танцующих. Однажды даже сказал молодым людям и девушке, которые танцевали втроем и которые вернулись за столик смеющиеся и утомленные:

— Браво.

Поднял рюмочку, сияя всеми своими морщинками, протянул ее через стол в сторону девушки и, как бы чокнувшись с ней, выпил вино до дна.

Красавица с подведенными глазами, губы у которой блестели, как красное вино, усмехнулась в ответ, и все трое напряженно переглянулись.

«Чавыча, — опять зазвучало в его голове. — Чавыча».

Тем временем музыканты ушли отдохнуть, танцующие люди расселись за столики, в зале сразу все стихло, хотя людские голоса на все лады звучали вокруг, звенели рюмки, ножи, вилки.

Официант уже несколько раз строго спрашивал, не желает ли он заказать еще чего-нибудь, но ему не надо было ничего, ему и так было вполне достаточно на весь вечер графинчика вина, салата и порции чавычи.

Ему лишь одного хотелось: разговориться со своими соседями, рассказать им что-нибудь интересное, и особенно девушке, которой он бы сказал, как она красива и какое гибкое у нее тело, как легко она танцует и как бы хотелось ему самому быть молодым и пригласить ее на танец… Пускай это будет не вальс, но уж он бы не подкачал, он бы сумел доставить ей удовольствие, потому что танцы, какие он видел в этот вечер, не шли ни в какое сравнение с вальсом, который он…

— Между прочим, — вежливо сказал он неожиданно для самого себя, — я вам хотел сказать…

— Не на-до, — с холодной улыбкой перебил его один из молодых людей и выставил вперед руку ладонью в его сторону.

— Извините.

«Чавыча, чавыча…»

Этот молодой человек тоже был красивый и, наверно, очень добрый человек, потому что у него глаза были хорошие, а взгляд, хоть он и постарался охладить его, был теплый и мягкий.

Музыканты в малиновых сюртуках с черными лацканами стали возвращаться после передышки на эстраду и наконец уселись на свои места, приготовились, взяв инструменты, и вдруг…

Нет! Он не поверил своим ушам! Он вздрогнул, как от выстрела, отпихнул свой стул, пружинисто поднявшись из-за стола, и, ничего не понимая, не чувствуя себя, но влекомый какой-то странной силой, устремился на освещенное пространство, которое словно бы ослепило его. Раскинул свои ручки и, легко поймав такт знакомой до боли в сердце музыки, закружился, прижмурив глаза в наслаждении, закружился, вальсируя в левую сторону, один на огромной и, как ему показалось вдруг, вращающейся арене. Вокруг была тьма, была музыка, были люди, которые останавливались, не входя в этот огненно-яркий круг, с недоуменными улыбками разглядывая танцующего старика, кружащегося в какой-то неуловимо-загадочной страсти, словно он танцевал не один, а был галантным кавалером. Левая рука его то поддерживала талию невидимой дамы, то возносилась над ее головой, словно таинственная невидимка, подчиняясь ему, кружилась перед ним, перебирая свои пальцы в его пальцах. То сам он кружился вместе с ней, очарованный ею. Ноги его, хоть и были обуты в ботинки на резине, успевали в стремительном кружении чеканно улавливать такт. Лицо его, отуманенное страстью, было исполнено такого блаженства, так высоко были вздернуты брови, так мечтательно полуприкрыты глаза, такую страдальческую улыбку источало это удивительное лицо, иссушенное морщинами, что никто не посмел войти в круг и тоже танцевать.

Люди стояли полукружием и с удивлением, с нежданной радостью смотрели на танцующего, а к ним подходили, поднимаясь из-за столиков, другие и тоже, играя неуверенными улыбками, останавливались и, не совсем понимая еще, что происходит, то посмеивались, то умилялись, то переглядывались, покачивая восхищенно головами, то опять посмеивались, точно боялись показаться излишне чувствительными.

Музыканты, видавшие виды за годы вечерних своих программ в ресторане, и те, вытянув шеи, привстав, смотрели на танцующего старика, играя лишь для него одного, замедляя специально для него темп музыки, видя усталость на лице вальсирующего со своей невидимкой кавалера.

Но сам он не видел никого вокруг, запрокинув голову и томно прикрыв глаза. Лицо его изображало такую сладостную муку, так оно было прекрасно в забытьи вальса, что казалось, будто он может так танцевать до бесконечности.

Музыканты пощадили его.

Он неуверенно остановился и, покачиваясь от изнеможения, медленно опустил руки, открыл усталые и испуганные глаза, увидев и услышав вдруг людей, которые, смеясь, восторженно хлопали в ладоши, глядя на него. Он тяжело и часто дышал, открыв пересохший рот, горло его ходуном ходило в глотательных движениях, он старался улыбнуться, поняв наконец, что люди ему хлопают, жмут его ослабевшие руки, его поздравляют. Даже музыканты хлопали, кивая ему, как своему собрату. Он старался улыбнуться людям, но, стоя среди них, окруживших его, вдруг жалко всхлипнул, лицо его сморщилось, глаза налились слезами, он зажмурил их и, опустив голову, торопливо пошел, покачиваясь, к своему столику, услышав за спиной новый всплеск музыки.

Застольные его соседи ушли танцевать, он ухватился рукой за спинку стула и, ища глазами официанта, позвал его. Тот кивнул ему и понимающе улыбнулся, появившись вскоре с подносом, на котором стояла бутылка с минеральной водой.

Он с жадностью выпил целый фужер и, все еще тяжело дыша, робко сказал официанту, который выжидательно смотрел на него:

— Вот как неловко получилось! Взял да расплакался. Спасибо вам, милый… Я еще тут чуток посижу, отдышусь и уж тогда уйду. Ничего, что я так вот сижу здесь? Соседи мои что-то обижаются…

Официант поднял брови и пожал плечами, ничего не ответив.

— Ну, если нельзя, я уйду. А вам спасибо, спасибо большое.

Он шел домой, чувствуя легкое кружение в голове. Было уже поздно. Дул холодный ветер. Было по-зимнему светло от снега. Но свет разливался какой-то особенный, светился как будто сам воздух. И когда он взглянул вверх, то увидел в темно-синей голубизне неба яркую луну. И сердце его возликовало.

Утром он проснулся от дробного перестука капели. Светило солнце, отовсюду капала талая вода, было мокро, грязно и блестко на улице.

Он взглянул на портрет жены, виновато потупился, вспомнив вчерашнее, и на цыпочках пошел доставать из шкафа зеленое свое пальто, зеленую шляпу и красненький шарфик.

След собаки

Крупный, лещеватый кобель из породы ирландских сеттеров был очень строг к незнакомым людям и каждого, впервые входящего в мой дом, встречал басовитым, львиным рыком. Его огнисто-рыжая морда скалилась клыками; длинное переносье морщилось злобой; коричневые глаза косились в угрюмом взгляде, которым он словно бы примеривался к моему гостю, обливая его мрачным презрением; орехово-красная, остистая шерсть на спине вставала дыбом, щетинясь от затылка до хвоста. Настороженным и замедленным шагом приближался он к человеку, всем своим видом пугая даже неробких людей и приводя в панический ужас, в остолбенение тех, кто не отличался особенной храбростью. И как ни старался я уверить, что собака не тронет, что мой добрейший Флай лишь напускает на себя такой сердитый вид, совершая ритуальный обряд знакомства, и не пройдет минуты, как он начнет приставать с ласками, — веры мне в таких случаях не было. Я уводил грозного притворщика в комнату, что вызывало в нем жуткое негодование, будто я наносил ему неизгладимую обиду на всю жизнь: он ревел и вырывался из рук, гневно скалился на меня, задыхался и кашлял в ошейнике, хрипел в своей неукротимой, казалось бы, злобе. Я становился заклятым его врагом, как если бы оттаскивал его от такого же разъяренного противника, с которым он сцепился в драке и которому не успел отомстить. Мне самому, признаться, становилось порой не по себе, хотя я твердо знал, что мой чудаковатый добряк, диким и сильным зверем вырывавшийся из моих рук, никогда не пустит в дело свои уже пожелтевшие клыки.

Нет, я не был для него богом в образе человека, мы жили с ним на равных. Он ни за что не отдал бы мне говяжью кость и ударил бы зубами мою руку, если бы я протянул ее к душистой кости, которую он глодал и которая принадлежала ему, а не мне. То, что было его, являлось табу для меня, а то, что было мое, было табу для Флая, который признавал во мне лишь вожака: я мог наказать его за ослушание, за нарушение неписаных законов нашего общежития, и если я был прав — он недолго сердился на меня, не таил обиды, покорностью признавая вольную или невольную свою вину. Но когда я наказывал его в пылу раздражения, наказывал несправедливо, что иногда случалось со мной в минуты неудач и срывов, мой умный Флай скалил зубы и готов был защищать свое достоинство, следя змеиным взглядом за моей рукой, держащей плетку.

Однажды он доказал это на деле и, как ядовитый аспид вонзившись взглядом в мою падающую на него руку, ударил ее клыком, пробив кожу до крови. Клюквенно-красная капля тут же навернулась на месте сильного и злобного удара. Взбешенный видом собственной крови, я не знаю, если бы не жена, чем бы кончился наш поединок, наша лютая ненависть друг к другу: я готов был убить его, а он, понимая, что преступил границы дозволенного, тоже, как мне теперь кажется, готов был драться до конца, и, конечно, дрался бы, зная, что я поступил несправедливо и правда на его стороне.

Он был тогда молод и полон сил, этот трехгодовалый красавец орангутанговой масти, вооруженный острыми, белыми клыками. Молод был и я. И мне хватило бы, конечно, силы убить или искалечить собаку, осмелившуюся пустить мне кровь. Но, к счастью, не сделал этого, укрепив в своем любимце чувство собственного достоинства, а в себе покорив зверя, который, правда, долго еще выкрикивал грозные ругательства, поглядывая на непокоренного противника, отвечавшего суровым, предупредительным рыком. Дрожь пробегала по лоснящемуся телу ирландца, тяжелый, кровавый мрак теснился во взгляде его глаз, следивших за каждым моим движением. И если я, снова и снова теряя власть над собой, подносил к нему, клокочущему утробным рыком, свою руку, пахнущую йодом, спрашивая: «Кто это сделал?! Как ты посмел?! Ты понимаешь, что ты натворил?!» — он с жестокой горделивостью поднимал голову и, дрожа всем телом, смотрел в сторону, будто не видел моей руки, не видел меня и не слышал моего крика, хотя в мощной его груди рокотали пугающе свирепые, грозные звуки, похожие на отдаленный гром.

Ссора наша длилась недолго. Мы простили друг другу обиды, потому что опять наступал месяц май, и я опять, как и в прошлый и позапрошлый годы, мечтал о красном своем Флае, несущемся в волчьем галопе по ярко-зеленому майскому лугу, заставляя себя верить, что не все еще потеряно, что проклятая чума, из которой он с трудом выкарабкался, не убила в нем чутья, охотничьей страсти и резвости, что те нервные припадки, которые случались теперь с ним на бегу, когда он вдруг останавливался, как вкопанный, и начинал задыхаться, закатывая в предсмертной агонии мученически прекрасные глаза, когда воздух с пугающим хрипом вырывался из лиловеющей его пасти, а ходуном ходящие ребра, казалось, готовы были разорвать грудь, — что все эти напасти остались в прошлом и впереди у нас счастливое время натаски, а потом и охоты по первому полю.

Мне легко было поверить в это, глядя в широко раскинутые, высокие, как у вальдшнепа, большие и задумчивые глаза Флая, который смущал меня порой своим вопрошающим взглядом, словно бы хотел узнать, зачем и для чего он родился на свет, смутно догадываясь о своем призвании и прося моей помощи. Я гладил его великолепную голову, теребя тяжелые подвесы на ушах, дышал душноватым воздухом, выталкиваемым легкими из его разинутой пасти с повисшим на сторону сиреневым языком, и разговаривал с ним, как с человеком, рассказывая о будущей нашей жизни: говорил о холодных душистых росах в проснувшемся лесу; о тетеревиных набродах на опушке, залитой тенистым ранним солнцем и тяжелой росой; и о нем самом, замеревшем в стойке мокрым, бурым от росы изваянием и до того разгоряченном, что даже пар валил от него, тая в холодном воздухе августовского утра; а потом о веселом, трескучем взлете молодых тетеревов, о торопливых выстрелах, о запахе порохового дыма и теплого тетерева, от которого тоже, казалось, пахло дымком сожженного пороха.

Флай внимательно слушал меня. Затаивая дыхание, клонил голову то влево, то вправо, с любопытством и огромным интересом всматриваясь в меня или, быть может, в мои слова, точно слова мои имели для него физический объем, материализуясь в те реальные предметы, которые они обозначали. Глаза его изображали удивление и робость, горячую страсть охотника и смущение… Суховатые, черствые ноздри все время вздрагивали, будто он обнюхивал каждое мое слово, стараясь запечатлеть в своем сознании его значение и смысл. А когда я сам, смущаясь, заканчивал свой рассказ и дружески трепал по холке зачарованного слушателя, Флай возбужденно вскакивал с места, вопросительно и зовуще смотрел на меня, жарко помахивая рыжим пером, и мне тогда чудилось, что он хорошо понял меня и предлагал немедленно приступить к делу, ради которого родился и жил.

Родился и жил, чтобы в струях ветра над пожелклыми травами влажного, заболоченного луга, в ароматных настоях поймать чутьем тот единственный, благоуханный запах чужой и теплой жизни, исходящий от таящегося в кочках дупеля, и, поймав, умереть в мгновенном ошеломлении, в страстном и изумленном восторге…

Жестокая болезнь, которую перенес Флай в детстве, лишила его этого счастья, и я, увы, хорошо понимал всю тяжесть его положения. Хотя и не в силах был примириться, надеясь на чудо. Вызывал знаменитого в ту пору ветеринарного врача, носившего зимой шубу с бобровым воротником шалью и кожаный баульчик с лекарствами и инструментами.

— Уберите свою собаку! — закричал он мне, снимая боярскую шапку, которую не знал, куда повесить в скромном моем жилище. — Нет! Я такую собаку не буду даже смотреть. Вы что, не можете справиться? Что он орет на меня?! Где ваш арапник?

Когда Флай успокаивался, знаменитый врач словно бы забывал о нем, и в склеротическом его мозге возникали странные ассоциации. Он говорил о каких-то невежественных людях, кормящих собак медом, который противопоказан собакам, потому что понижает кислотность, и без того уже низкую в силу физиологических особенностей собачьего организма. Я отвечал ему с предельной почтительностью, что Флай ни разу в жизни не пробовал меда. Врач недовольно хмурился и опять требовал, чтобы я убрал собаку, которая своей невоспитанностью раздражает его.

— Что он меня обнюхивает? — спрашивал он так, будто впервые в жизни увидел живую собаку. — Пусть идет на место. У него есть свое место? Собака должна знать свое место, и место должно быть чистым. Ни в коем случае нельзя делать ватные матрасики! Это самая негигиеничная подстилка, вы должны хорошенько это запомнить. Лучше всего простая парусина на раме. Скажите, пожалуйста, а зачем вы меня вызывали? У вас вполне здоровая собака! Чего вам нужно от меня? Я трачу на вас время, а у меня еще четыре визита. Что за безобразие такое! Где у вас можно вымыть руки? И, пожалуйста, чистое полотенце.

Тщетно пытался я рассказать ему о странных припадках, случающихся с Флаем, который и в самом деле выглядел вполне здоровым псом: врач и слушать меня не хотел. С недовольным видом получал он свои «профессорские» за визит, надевал с пыхтением тяжелую шубу, снова крича мне, чтоб я убрал собаку, надвигал на розовый лоб, на белые полубачки бобровую с бархатной опушкой шапку, брал свой залоснившийся баульчик с защелкой из двух металлических шариков, как на старинных дамских ридикюлях… Ах, да! У него была еще крепкая, толстая палка с кривой рукоятью, которую он вешал на подогнутую в локте руку.

— И больше, пожалуйста, не вызывайте меня без нужды. Мне и без вас не хватает времени. Ваш холерик совершенно здоров. Давайте ему отвар из пустырника, чайную ложечку. Купите в аптеке, там все сказано, как и что надо делать. А главное, заведите хороший арапник! — снова начинал кричать он. — Я в жизни не встречал таких невоспитанных собак! Пошел вон! Пошел! Уберите же, в конце концов… Нет, это невозможно! Невыносимо!

И, не прощаясь, он уходил, освобождая мое жилище от своего большого, дородного тела, одетого в дорогие, но уже потертые, посекшиеся меха.

А мы с Флаем плясали от радости, благословляя и даря любовь ворчливому старику, излечившему нас хотя бы на время от гнетущих сомнений. Мы были и в самом деле невоспитанными субъектами с холерическим типом нервной деятельности. Тут старик несомненно прав. Хороший, добрый ворчун, уставший от больных собак и сумасшедших хозяев! Где он теперь? Жив ли? Или душа его отдыхает в райских кущах, созерцая гармонию запредельного мира?

Куда же еще, если не в рай, вознесется его душа, приносившая столько облегчения исстрадавшимся собакам, кошкам, лошадям, кроликам, птицам, коровам — всем, в ком текла горячая кровь и кто был подвержен земным страданиям, от которых он избавлял или, во всяким случае, старался избавить всех живущих под солнцем.

В том числе и людей, ибо нет для человека боли сильнее той, которую он не в силах перенести на себя и перебороть в своей душе и о которой он может только догадываться, глядя с состраданием на бессловесное существо.

По Савеловской железной дороге есть станция Луговая, следующая за Лобней, за Кияновым озером, знаменитым своими чайками. В те времена эта станция казалась такой далекой от Москвы, леса глухими, а жизнь в тех местах такой заманчивой и привольной, что мы, не задумываясь, сняли в небольшом поселке две комнатки и маленькую террасу на лето. Хозяева наши были настолько добры к нам, что пустили с годовалой дочкой и даже с собакой. Мы с женой впервые в жизни самостоятельно сняли дачу, впервые заказали грузовое такси, перевезя на нем в пустые комнатки чуть ли не всю обстановку, какая у нас была в ту пору в Москве. И если я по каким-либо делам заезжал теперь домой и оставался ночевать в гулкой комнате, мне приходилось спать на полу, накрывшись пальто. Естественно, меня тянуло на Луговую.

А лето в том году выдалось необычно холодным и, я бы сказал, солнечно-тучевым, потому что каждый день по небу быстро текли иссиня-черные, четко очерченные в небесном просторе тучки, из которых срывался на землю холодный крупный дождь, а следом выкатывалось на небо ярое, торопливое солнце, освещая всеми своими прожекторами сочно-зеленую, мокрую землю. Тучки тогда начинали казаться совсем черными, небо лазурным, а листья и трава — малахитовыми, отполированными до блестящего лоска драгоценностями, разбросанными по окрестностям.

В лесах в то лето было много белых грибов. Я знал, что леса эти славились вальдшнепиными тягами и осенними высыпками, но вот летний выводок молодых вальдшнепят, которые еще только-только поднялись на крыло, я ни разу в жизни не находил нигде.

Мы шли с Флаем по лесной тропинке. Тяжеловатым галопом бегал он впереди меня и, весь мокрый и взъерошенный, похожий на пугало, то и дело отряхивался. У меня же была корзина, плетеное донышко которой уже прикрыли обрызганные дождем белые грибы с шоколадно-коричневыми, будто оплавившимися на солнце шляпками.

Когда оно, это удивительное солнце, сияющим взрывом вспыхивало за краем черной тучи, которая только что повергала в мрак лесную чашу, поливая ее дождем, все деревья распускались вдруг, как весной, и, роняя сверкающие в воздухе капли, так яростно и кипуче зеленели под горячим светом, так торопились жить в лучах солнца, что вся эта прихотливая смена тьмы и света казалась мне веселой игрой природы, в которой я тоже был участником: я тоже промокал под дождем и тоже торопился согреться в солнечном тепле, ощущая телом его живое проникновение, исцеляющую его силу.

И поэтому, когда мой Флай, замешкавшись в ольховых кустах, спугнул вдруг там сойку, истошно закричавшую хриплым своим и трескучим голосом, я, хорошо зная крик осторожной сойки, почувствовал себя вдруг так, как если бы игривая эта природа, веселый и насмешливый лес, сверкающий мокрыми искрами, решили посмеяться надо мной. Я почувствовал себя полным идиотом, и мой бедный мозг не сразу вышел из помрачения, когда вместо сойки я увидел бьющуюся над зарослями ольхи рыжую, пеструю птицу с длинным и тонким клювом, которая стала на моих глазах вдруг падать, как будто я своим взглядом подранил ее… Я увидел Флая, заметив, что он тоже смотрел на кувыркающуюся в воздухе птицу, которая в косом падении забилась наконец на тропинке в десяти шагах от меня. Мы с Флаем бросились к ней, и уже на бегу, мгновенно сообразив, я завопил на весь лес:

— Тубо! Назад! Нельзя, Флай! Нельзя! Тубо-о-о!

Но было поздно. Большая вальдшнепиха выпорхнула из-под носа Флая и, перелетев кустарники мелкого орешника, снова упала и забилась на изгибе лесной тропочки, закричав опять по-сорочьи или по-соичьи.

Ничто уже не могло остановить Флая. Если даже я, знавший о подобных проделках, пускай не вальдшнепиных маток, а тетеревиных, — если даже я был обманут храброй и хитрой вальдшнепихой, уводившей нас таким образом от своего выводка, и побежал за ней, бросив, как последний дурак, корзину с грибами, то чего же можно было требовать от горячего Флая, впервые увидевшего трепыхающуюся перед ним птицу!

— Назад! — кричал я, слыша удаляющийся хруст и шорох веток. — Тубо! Назад!

Команды, которые он хорошо знал прежде, оказались бессильными перед проснувшейся и взорвавшейся его страстью: он просто не слышал меня.

Я знал, что где-то здесь, в ольховых зарослях, остался выводок, что не все еще потеряно и, может быть, случай этот, пробудивший во Флае охотника, будет тем счастливым чудом, на которое я не переставал надеяться: может быть, Флай, да и сам я, вместе с ним грубо нарушивший все правила натаски легавых собак, — может быть, Флай что-то поймет теперь, может быть, страсть, целиком поглотившая его, будет той чудотворной силой, которая воскресит загубленное болезнью чутье… Если, конечно, он вернется ко мне, а не падет в припадке где-нибудь там, в сверкающих чертогах смеющегося леса, под зелеными его шатрами, на сырой земле, пропахшей грибной прелью.

И я снова звал его и звал, зная, как плохо он ориентируется в лесу, не умея чутьем находить меня, особенно если подчинялся панической какой-то неуправляемой страсти. Он боялся леса и мог потеряться в пяти шагах от меня, пустившись бежать что есть духу в любую сторону. Он всегда скулил от радости, когда возвращался на мой голос и, мокрый, лез на грудь лизаться, изнемогая от безумной радости, что нашел меня. Иной раз даже чудилось, будто он плакал в эти минуты…

Я и сам не отличался сдержанностью, тоже теряя разум в минуты захлестнувшей меня страсти. И даже теперь, когда Флая увела в лесные чащобы хитрая птица, я хоть и очень тревожился за него, звал во весь голос, а все-таки глаза мои в каком-то суетливом и томительном ожидании шарили по земле в поисках затаившихся вальдшнепят. Зачем мне они, я не знал, и рассудок не мог ничего подсказать, лишившись возможности вообще что-либо трезво оценивать в эти тревожно-счастливые минуты. Я знал лишь одно: мне нужна собака и нужны вальдшнепы. Инстинктом чувствовал, что вальдшнепы и собака способны на всю жизнь осчастливить меня, хотя и не понимал, почему я непременно буду счастливым, если собака найдет затаившегося где-то тут поблизости лесного кулика величиною с галку. В подобные минуты легкого помешательства во мне тоже смещалось привычное представление об окружающем мире, я терял голову и делал все не так, как хотел и как нужно было делать. Я тоже становился неуправляемым, как и огневой мой Флай, и мы были под стать друг другу. Надо бы в свое время приобрести собаку поспокойнее, помягче, а я из всех пород выбрал ирландского сеттера, самолюбивого и гордого, упрямого и очень горячего красавца, с которым не в силах был справиться и с которым как бы соперничал все время в самолюбии и упрямстве, совершая одну ошибку за другой. Так было и на этот раз.

Прежде чем вернулся Флай, прилетела назад храбрая вальдшнепиха, опять тревожно заверещав надо мной, кинувшись, как мне показалось, чуть ли не к моим ногам, и, едва не касаясь земли, опять вдруг взмыла над ольховыми кустами, закричав еще громче и отчаяннее прежнего. Тут же из кустов поднялись два или три птенца и, порхая, как бабочки, полетели прочь. Крылья их были еще так слабы, что я видел, как птички стали снижаться, планируя меж стволами деревьев.

В этот момент подбежал запыхавшийся и обезумевший мой пес, диковато озираясь и не видя меня.

— Ко мне, Флай! — крикнул я, распираемый нетерпением. — Ко мне! Кому говорят!

Он метнулся от меня, даже не взглянув в мою сторону, но тут же возвратился, будто что-то забыл, и стал внимательно прислушиваться: висячие уши мешали ему, и он склонил голову набок, приоткрыв чуткую раковину. Я опять позвал его к себе. Он наконец увидел меня, бросился, застонав от восторга, стал прыгать на грудь, а я как мог успокаивал его, свистящим шепотом приговаривая:

— Тихо, Флай, тихо… Все хорошо. Только — тихо!

Ему не хватало воздуха, и он словно бы рвал его зубами, глотал и глотал его, захлебываясь пенистой массой, надрываясь и страдальчески стеная при этом.

Я же тем временем шел к высокой елке, широко раскинувшей нижние ветви, под которую, как мне показалось, опустился один вальдшнепенок.

— Ищи, Флай, — молил я собаку. — Птичку ищи! Вот тут где-то птичка, ты понимаешь?

Глаза его, казалось, пожелтели, пропитались ублюдочной зеленцой; кожа вокруг разинутой до ушей пасти собралась складками; длинный язык часто-часто в такт дыхания дергался, свесившись через зубы набок, — вид у Флая был загнанный и несчастный, а глаза как будто слезились в страдальческом прищуре: он не понимал, о чем я его прошу.

И тогда я проклял его! возненавидел! испепелил злобным взглядом! Готов был ногой пнуть этот рыжий, мокрый, трясущийся ком глупой шерсти, глядевший на меня с вековой тоской какого-то смертельно усталого кули.

Я забылся в дикой своей страсти и, схватив за шиворот, поволок Флая к елке, в безумии приказывая ему искать, искать, искать.

Но вдруг сам обомлел, обессилел, расплылся в глупейшей улыбке; рука моя, вцепившаяся в мокрую, теплую холку собаки, пахнущую псиной, ослабла, и я позабыл о Флае, который испуганно дрожал у моих ног.

Под шатром еловых ветвей, в буром полусумраке, в аромате смолы, на ровной подстилке из опавших коричневых хвоинок, лежал на брюшке, как котенок, затаившийся птенец.

Он был так тих и спокоен; выпуклый глаз его так задумчиво и умно смотрел на меня; коротковатый еще, розовый клювик, уткнувшийся в хвоинки, придавал всей его позе такой обиженный вид; так он хорош был в своей самости и трогательной независимости, в какой-то хозяйской уверенности, что с ним ничего плохого не может произойти под этим большим шатром возле смолисто-сахарного могучего ствола огромной ели, что я сам вдруг превратился, созерцая это чудо, в чутьистого и осторожного сеттера, замершего в стойке над причуянной птицей; я не в силах был шевельнуться: все мышцы мои и суставы были парализованы, дыхание остановилось, словно оно мне и не нужно было совсем.

Но в тот момент, когда я с ужасом понял, что Флай тоже увидел птенца и, увидев, тут же кинулся, я успел опередить его и, ломая ветви, бросился на взлетевшего вальдшнепенка, изловчился и уже в падении достал рукой, сбил в воздухе, в тесном пространстве под еловыми ветвями, и накрыл его на земле, чувствуя пальцами трепетание пойманного мною маленького дикаренка.

Может быть, только в детстве испытывал я нечто подобное, когда доставал из марлевого сачка трепещущую в нем красавицу бабочку. Может быть, только тогда, в несмышленую пору своей жизни, радовался я с такой же беззаботной жестокостью, когда сжимал в пальцах хрупкие крылья, одетые в тончайшую парчу осыпающейся пыльцы, бессмысленно губя прелестную летунью.

В таком же бездумном, сумасшедшем восторге держал я теперь в своих руках живого и, казалось, совсем не напуганного мною, тихого вальдшнепа, который словно бы только очень сильно обиделся на весь белый свет и погрустнел. Лишь колотящееся, жаркое сердечко выдавало всю тревогу пойманного птенца, так нескладно начавшего свою жизнь. Изредка крылья его вздрагивали в моей руке, точно по ним пробегала легкая судорога. Но головка с бурундучьими полосками на темени, его глаза, вынесенные к затылку, розовый клюв — ничто как будто не выражало никакого беспокойства: головка была все так же обиженно опущена, глаза с равнодушием полированного камня смотрели на мир, и мне даже почудилось, когда я с затаенным дыханием рассматривал его, что он не видит или не хочет видеть меня, что я, страшный великан, поймавший его, глубоко безразличен ему.

— Видишь, Флай! — говорил я прыгающему псу. — Вот каких птичек надо искать! Во-от каких! Теперь у нас есть своя птичка! Теперь я научу тебя искать ее. Теперь ты все поймешь!

Говорил я это так, будто теперь мы с ним были спасены и впереди нас ждали радостные дни жизни; говорил так, будто теперь у меня было все для истинного счастья: своя легавая собака и свой живой вальдшнеп.

Я подобрал брошенную корзинку и пошел домой, любуясь белыми грибами, лежащими на ее донышке, и маленьким вальдшнепенком в руке. Рядом со мной понуро бежал мой послушный Флай, который, казалось, повзрослел за этот день, понял что-то очень важное для себя и как будто чего-то испугался: мне даже иногда чудилось, что он боялся меня. И если я, в попытке развеселить его, протягивал ему вальдшнепа и говорил: «Смотри, какая у нас птичка! Понюхай, понюхай… Ты должен знать ее запах…» — Флай в какой-то странной заторможенности отворачивался и пугливо поджимал хвост.

Для меня это было полной неожиданностью, и я начинал опять злиться на своего дурака, который не хотел радоваться вместе со мной.

«Другой бы на его месте, — думал я, раздражаясь, — не сводил бы глаз с птенца, принюхивался, приставал бы ко мне… А этот смущается и даже смотреть не хочет. Ничего себе охотник!»

Я нес птенца, держа его в руке, как голубя, осторожно и бережно, стараясь не помять перьев, не повредить крылья, легонько прижатые большим пальцем, и не сломать длинные его, бледно-розовые лапки, торчавшие у меня между пальцев. Ладонь вспотела от горячечного тепла пленника, и мягкие перья на брюшке птенца, когда я его перекладывал из руки в руку, стали взъерошенными и влажными. Как это ни странно, он не пытался вырваться у меня из рук и даже не встрепенулся ни разу, покорившись своей судьбе.

Я всю жизнь со стыдом вспоминаю восторженно-глупую улыбку, с какой протянул жене, державшей на руках проснувшуюся дочь, печально-тихого вальдшнепенка.

— Кто это? — спросила она в изумлении.

— Это вальдшнеп. Ты что ж, не узнала вальдшнепа? Это птенец! Я его поймал.

— Зачем?

— Как это зачем! Буду Флая натаскивать.

Она торопливо посадила дочь в коляску и нежно взяла у меня из руки птицу, тревожным и растерянным взглядом рассматривая ее.

Моя жена никогда не страдала излишней сентиментальностью, ездила со мной на охоту, пока не родила ребенка, ощипывала битых уток и тетеревов, с удовольствием ела поджаренную на костре или в газовой духовке дичь, радовалась меткому выстрелу и подсмеивалась надо мной, а то и язвила, если я мазал. Когда же я ездил один и, возвратившись, бросал к ее ногам тяжелую связку весенних селезней и вальдшнепов, украшенных можжевеловыми веточками, тетеревов или громадного, не похожего на птицу желтоклювого глухаря, сияющего перламутрово-синей грудью и черным в белую искру хвостом, она поздравляла меня с удачей, разделяя со мной мою страсть и охотничье возбуждение, одаривая своим восторгом, который всегда бывал для меня каким-то заключительным и торжественным аккордом моей любви к охоте.

— Зачем же ты это сделал? — спросила на этот раз она с нескрываемой жалостью и пристально посмотрела на меня. — Он же еще маленький. Где ты его поймал? Ты с ума сошел! Где ты его поймал? Флай или ты? Я не пойму, кто поймал?

Она с печальным состраданием смотрела мне в глаза, точно я сам был пойман, и теперь даже она не в силах была освободить меня из плена. Глаза молодой матери, только что резвившейся с проснувшейся дочерью, набухли слезами, когда она снова стала рассматривать птенца, покорно сидевшего в ее руке.

— Ну вот видишь! — воскликнула она с жалобным каким-то писком. — Видишь, что ты натворил! Как же ты посмел?! Бедненький мой, — говорила она, разглядывая вальдшнепенка. — Тебе больно… Ну вот видишь… Ты ему сломал лапку! — вскрикнула вдруг она, вперив в меня ненавидящий взгляд. — Балда!

А я и в самом деле чувствовал себя балдой, не ожидая такой встречи.

— Кто сломал? — спросил я. — Что ты выдумываешь?

— Вот! Полюбуйся! Охотничек! — И она осторожно потрогала голенастую ногу, тонкая косточка которой, увы, была подломлена. — Что теперь делать? — спросила, всхлипывая.

Возмущение и злость на жену, встретившую меня руганью, сменились еще большим негодованием на самого себя, искалечившего птицу, и я не знал, что мне делать, как быть.

— Ну мне же он нужен! У меня пропадает собака! Подумаешь, какая-то птичка! — вскрикнул я, разозлившись на весь белый свет. — У меня же собака пропадает! Мне нужна подсадная птица, я ведь тебе прожужжал все уши, ты должна меня понять.

— Но он же маленький!

— Какая разница!

— Пропади она пропадом, твоя собака, раз ты не понимаешь, какая это жестокость! Посмотри на Флая. Посмотри, посмотри! Думаешь, он не понимает твоей жестокости? Как бы не так! Он пришел сам не свой.

— Да что ты понимаешь! Если бы я не поймал вальдшнепа, он, твой милый Флаюшка, задавил бы его, он бросился, как зверь, я сумел опередить, я схватил и спас его, а ты, не разобравшись, клянешь меня как последнего негодяя. Ты же не знаешь ничего!

Я ухватился за эту спасительную идею и, развивая ее, успокаивая потревоженную совесть, поверил сам в истинность своих добродетельных намерений: да, действительно, собака, успей она поймать бьющегося в ветвях вальдшнепенка, конечно же, задавила бы его, а я лишь сломал ему лапку, которая заживет со временем. Так оно и было на самом деле, уверял я сам себя, оправдываясь перед женой, а потом чуть ли не обвиняя ее в скором суде… Я говорил об инстинкте, который помог мне понять или, вернее, ощутить нависшую над птенцом опасность и спасти его от гибели в зубастой пасти.

— Что мне оставалось делать? Ну что, скажи? — спрашивал я у жены, которая слушала меня, поглаживая пестрые, как у воробья, перышки бедняги. — Ты избаловала собаку, он совершенно не слушается меня, неуправляем, не слышит ни крика, ни свистка. Скажи мне спасибо, что я успел дотянуться до птицы. Обидно, черт побери! Какие-то глупые упреки! Типичная женская логика! Судить по последствиям и напрочь отметать причины! Разве так можно? Ну, сама посуди, похож ли я на изверга? Если ты хочешь, я сейчас же пойду и выпущу его. Отыщу то место, где поймал.

Не поднимая головы, жена сказала:

— Ах-ах-ах, какое благородство… У него ведь лапка сломана! Надо наложить шину, а потом уж думать, как поступать дальше.

И я согласился с ней.

Флай между тем уже крепко спал и не слышал моих речей. Я, конечно, не погрешил против истины, он и в самом деле мог бы убить вальдшнепенка, но все-таки чувствовал я себя неловко перед ним, будто совершил маленькое предательство.

Птенца мы выпустили в сумерках того же дня, наложив на сломанную ногу маленькую, аккуратную шину. Он бесшумной тенью скользнул в потемки леса и скрылся за деревьями. Вряд ли, конечно, он выжил, если его не нашла старая вальдшнепиха. А найти его было трудно, потому что я так и не вышел на то место, где встретил выводок.

Много осеней подряд я бродил с Флаем по желтым лесам Подмосковья, но охотник в нем так и не проснулся: он работал только на глазок и на слух. Я не раз поднимал в кустах крупных вальдшнепов и даже убивал некоторых из них, но Флай был до удивления равнодушен к ним. Однажды он сделал что-то похожее на стойку, сунувшись в облетевший куст орешника. Из куста с треском вырвался жирный вальдшнеп, по которому я позорно промазал, а Флай тем временем, уткнувшись в траву, стал оглушительно лаять на кого-то. Это оказался крупный еж, свернувшийся шаром и издававший прерывистое, угрожающее шипение.

В тот день я окончательно убедился в непригодности Флая к охоте. Тем более, с годами он стал заметно сдавать и физически, быстро утомляясь, и, как выражались старые охотники, чистил шпоры, плелся сзади меня, отставая, и порой даже укладывался отдохнуть под какой-нибудь березкой.

Я перестал его брать с собою, оставшись на долгие годы без собаки: стареющий матерый кобель, домашний этот баловень, и исполнял теперь роль строгого сторожа, с которой он, как известно, превосходно справлялся, нагоняя на себя всякий раз такую свирепость, что у всех моих званых и незваных гостей холодели спины.

Мы с женой хоть и шутили, что таким образом он зарабатывает себе на хлеб, но в шутке этой, я думаю, была доля правды: Флай отличался слишком гордым и независимым характером, чтобы жить на дармовщинку.

…Я всегда немножко завидовал людям, умеющим хорошо плавать, тем из них, которые с необыкновенной легкостью уплывали далеко в море и долго не возвращались, покачиваясь на волнах где-то вдали от берега, в ртутном блеске млеющего под солнцем моря. Я знал, что люди эти получали наслаждение от головокружительно-долгих заплывов, возвращаясь на раскаленный пляж с какой-то усталой полуулыбкой, со счастливой истомой, как если бы море с любовью ласкало их невесомые тела прозрачными своими и упругими волнами, целуя в губы соленой горечью зыбкой прохлады… Именно так красиво и вычурно представляю я себе то наслаждение, которое мне не дано испытать и о котором я могу лишь смутно догадываться, сочиняя для себя все его не изведанные мною прелести.

Точно так же не дано мне в жизни испытать красоту классической охоты с хорошо воспитанной, вежливой подружейной собакой. Видимо, особенности моего характера никогда не позволяли мне вырастить из породистого щенка послушного и уравновешенного помощника, о каком я мечтал и продолжаю мечтать, хотя уже и не надеюсь ни на собаку, ни на дупелиные высыпки, ни на выводки кургузых тетеревов, разбредшихся по росистой лесной опушке и оставивших в седой траве зеленые следы. Кто не охотник, тот не в силах понять и ощутить тот восторг, который охватывает душу при виде этих зеленых извилистых тропок, которые образуются, когда тетерева, пробираясь среди поникших от тяжелой росы трав, стряхивают со стеблей и листьев капли жемчужно-серой влаги.

Вот тут-то и нужна вежливая собака! В минуты мечтательных раздумий, когда я вижу эту поляну, освещенную стелющимися лучами зоревого солнца, душа моя изнывает от тоски по улетевшим дням, сулившим мне столько наслаждений, столько надежд и обернувшимся для меня вечной охотой за самим собой. Теперь я в изощренном своем воображении вижу нехоженые лесные поляны, краснеющие земляничными листьями, серебрящиеся старыми выгоревшими пнями; слышу трескучий взлет разомлевших в горячих порхалищах тетеревов; чую запах стреляной гильзы и ласкаю в мыслях белозубую, огнисто-рыжую голову улыбающегося сеттера, пробующего языком на вкус липкую каплю крови битого тетерева-петушка в фазаньем пестром пере с черными выкружками образующейся уже лиры.

Мне неведомо то наслаждение, какое испытывают хорошие пловцы. Так и многим людям никогда не понять, не изведать того восторга, какой знаком каждому истинному охотнику по перу. Лишенные этого дара, они с поразительным легкомыслием клянут охотников, и, разумеется, меня в том числе, хотя я знаю по опыту, что некоторые из этих ярых противников ружейной охоты лакомятся с удовольствием кусочком жареной дикой утки или глухаря, добытых мною, и никто из них не поднимает тогда голоса против охоты или против меня, угощающего их дичью. Может быть, кто-то и знает людей, отказывающихся от рябчика или перепелки из принципиальных соображений, — мне ж, увы, не повезло на знакомство с такими последовательными борцами против охоты, хотя слов я наслушался предостаточно. Каких только гневных слов не слышал я, когда в какой-нибудь компании заходила речь об охоте! Слова, слова… Несть им числа.

Но мне надолго врезались в память слова, высеченные на маленьком постаменте, золотящиеся в жемчужно-черном блеске лабрадора.

Был хороший майский день. Старый русский городок, кирпично-бурый, малоэтажный, с горбатыми улочками, крашеными-перекрашеными заборами, за которыми ютились тесные дворики, заросшие травой с ярко-желтыми одуванчиками и кустами цветущей сирени, смотрел на меня гераневыми своими окошками, или, точнее сказать, одним каким-то удивленным оком доброго старца, встретившегося мне на дороге жизни. Кирпичные рельефчики на фасадах этих обреченных, дряхлых домов, кирпичные навершия над окнами, похожие на удивленно поднятые брови, — все это кирпичное разнообразие резко контрастировало с белёными фасадами новых домов, поднявшихся на окраинах города. Свое свободное время я проводил, бродя по булыжным мостовым, по которым так редко проезжали автомобили, что между камней росла неприхотливая, выносливая травка. Старые люди сидели на скамеечках перед этими домами, под цветущими на подоконниках розовыми, алыми и белыми геранями, и мне, столичному жителю, волею случая попавшему в этот тихий уголок исконно русской жизни, было так хорошо, душу мою переполняли такие добрые чувства к старым людям, которые внимательно смотрели на меня, когда я проходил мимо, что я, как со старыми знакомыми, как с родными, здоровался с ними, слыша в ответ удивленное и тихое «здрасте», которое смущало меня, будто люди одаривали меня, случайного прохожего, незаслуженным благословением.

Была золотая пора цветущих одуванчиков. Ярко-желтое сияние вездесущих цветов ласкало глаз свежестью и чистотой. Трава, в которой теснились цветы, лоснилась в солнечных лучах, волнуясь под струями легкого ветра. Было тепло, и пахло медом. Я шел по цветущим одуванчикам, по сиреневой тропке, вьющейся вдоль серенькой реки, похожей на Москву-реку моих дедов и прадедов, выросших на московской земле, в которой тлеют теперь их косточки и, даст бог, истлеют когда-нибудь и мои, — шел в счастливом каком-то забытьи, не слыша шума города; шел без дороги, без цели, заглядывая в сувенирные магазины, любуясь «кукушками», отсчитывающими время; шагал по тротуарам современного города, который тоже, как мне казалось, был похож на довоенную, старую, не тронутую реконструкциями Москву, на родное мое Замоскворечье.

Бродя по улочкам, которые то вверх вели, то вниз, я вышел к краеведческому музею. Музеи созданы не для меня: не люблю. А тут вдруг какое-то затмение нашло на мою голову. С неожиданным любопытством взглянул я на фасад приземистого здания и с заколотившимся сердцем потупился, рассматривая свои пожелтевшие от одуванчиков ботинки. Я словно бы сопротивлялся властной силе, повлекшей меня к этому зданию-склепу, к гробнице, пропахшей тишиной минувших веков, ржавым железом, тленом льняных одежд, тяжелой неподвижностью костей или бивней мамонта, кощунственной мертвечиной наформалиненных чучел животных, обитавших или поныне живущих в окрестных лесах и полях… Бог с ними, с этими останками! И да простят мне служители музеев, если я невежественным своим суждением нанес им незаслуженную обиду. Да и вряд ли кто-либо из здравомыслящих людей мог согласиться со мной в этом неприятии. Ибо что такое современный город, как не хранилище материальных, а стало быть, и духовных ценностей народа? Где еще сберечь в назидание потомкам все нетленные богатства, если не в музеях больших и маленьких городов? И как тут обойдешься без подвижнической деятельности музейных работников, по крупицам собирающих предметы былого быта народа и былой его культуры?

Все это так! Но тем не менее живет во мне упрямый противленец, будто все, что накоплено во всех музейных хранилищах, давным-давно известно мне и понятно, как если бы я жил на земле уже тысячи лет и сам когда-то пользовался вещами, какие мне показывает экскурсовод, начиная от каменного топора и бронзового наконечника стрелы до первой печатной книги и сохи. Всегда, когда мне поневоле приходилось бродить по музейным залам, я как бы узнавал эти вещи, лежащие не на своих местах, не там, где им положено было быть и где я их словно бы оставил ненадолго, чтобы снова поднять, когда нужно, топор или взяться за соху. Меня всегда беспокоило и тревожило странное чувство причастности ко всему, что лежало под толстыми стеклами и к чему прикасались когда-то мои руки. Нервы мои не выдерживали, и я незаметно для экскурсовода выходил из музея на улицу, чтобы отдышаться и прийти в себя.

Может быть, потому я и не люблю музеи. Мне всегда чудится, будто сделанные мною и мне принадлежащие вещи, про которые я забыл, кто-то заботливо подобрал, не спрося у меня разрешения, и выставил напоказ, уверяя, что ими пользовались наши пращуры. Какая-то мистика преследует меня, когда я хожу по тихим музейным залам.

Тревожное предчувствие остановило меня и на этот раз, хотя я и не переступил порога городского музея.

Площадка перед ним, густо затянутая сочной травой, в которой жарко светились прохладные и пушистые цветы одуванчиков, была похожа на старый церковный дворик с протоптанными тропами, с кустами желтой акации, с покосившейся чугунной решеткой на серых столбах из песчаника.

Взгляд невольно искал могильную плиту или крест, и я припомнил вдруг заброшенную и полуразрушенную церквушку в Переславле-Залесском, неподалеку от Плещеева озера, мимо которой спешили мы с другом на утиные охоты. Резиновые наши сапоги, чавкая в грязце осенней дороги, выносили нас вдруг на каменные плиты, втоптанные в дорожную хлябь, будто кто-то вымостил ими спрямленный путь к озеру. Мы торопились утолить свою страсть, которая ослепляла наши души, и шагали по грязным плитам, зная, увы, что под ними лежат останки усопших, что церковно-славянской вязью высечены на камне непонятные словеса, заляпанные разжиженной жирной землей… Вспомнил и другие камни, вывороченные дорожными строителями, ремонтировавшими асфальтовое покрытие московского переулка. Гранитные брусья, которыми был выложен бортик тротуара, кольнули вдруг сердце отполированными плоскостями с вознесенными к небу полустертыми словами. «Да приидет ца…» — взывал обтесанный обломок надгробной гранитной плиты с исчезнувшего московского кладбища, лежащий теперь под ногами прохожих.

Все на свете подвержено тлену или разрушению. Равнодушная природа вырывает из рук человека созданные им памятники самому себе, превращая их в прах и обломки. Произведения человеческих рук, сотворенные его гением на века, изваянные в камне, отлитые в бронзе и чугуне, с момента наивысшего своего совершенства начинают стремительный путь к самоуничтожению, к хаосу, к изначальному состоянию, словно земля, вода и воздух, восстав на борьбу с человеческим разумом, дерзнувшим поспорить с самой природой, возвращают себе свое. Жизнь одного человека так коротка и быстролетна, что он не успевает заметить исчезновения вещей, сделанных даже задолго до его рождения, и умирает с сознанием вечной неколебимости вещественного мира, который окружал его при жизни… Но что, как не промельк, для вселенского времени тысячелетия, которыми человек отмечает возникновения и гибели цивилизаций на Земле?

Все бренно. И лишь слово, произнесенное и услышанное, будет жить вечно. Сердце и душа человека не очерствеют и не устанут творить добро на земле, ибо высшее добро — есть Слово.

Под ветвями раскидистой акации, в нежной зелени игривых листьев, чернел четкой гранью угла шлифованный камень. Это был невысокий постамент, утопающий в зелени одуванчиков. Синеватый блеск был разлит по его поверхности, как синий цвет побежалости на ружейных замках с глубинным, прихотливым рисунком…

В шевелящихся на ветру ветвях чирикали воробьи, камень был забрызган белым их пометом.

Я с удивлением увидел на верхней его плоскости четыре глубокие язвы, забитые старой ржавчиной. Увидел слова, сбегающие по вертикальной плоскости. Позолота стерлась, оставив мутный след в канавках некоторых букв…

Я читал с замиранием сердца эти слова и не верил глазам: на постаменте стояла когда-то отлитая из металла фигура охотничьей собаки, судя по надписи, это была русская псовая борзая по кличке Угар. Он прожил на свете девять лет конца прошлого века, из-под него было принято два волка, затравлено им было много лисиц и зайцев, о чем подробно сообщалось в длинном перечне полевых заслуг. Родился, прожил девять лет, прославившись на всю округу резвостью и злостью, прославил и без того, наверное, славного своею охотой губернского помещика, богатого и лихого человека, прожигавшего жизнь в чаду неуемных страстей; нарезвился вдоволь, дважды выходя победителем в схватке с волками, и сгорел на десятом году жизни — пал, как было высечено на камне. Случилось ли это в поле, или какая-нибудь болезнь одолела Угара — об этом никто никогда уже не узнает. А может быть, коварство завистливого соседа, не пережившего славы чужой собаки, погубило Угара? Все может быть! И напрасны гаданья.

Можно только в воображении представить себе бронзовую или чугунную собаку, запечатленную скульптором, судя по тем язвам на камне, скачущей, сжатой в пружинистом толчке для нового маха, для смертельного того броска, который бегуны называют спуртом, в последнем том напряжении физических сил, когда знаменитый волкодав Угар в летящем своем скоке первым из стаи настигал серого разбойника и ударом груди валил его с ног, вступая в схватку с матерым хищником.

Сам я никогда не охотился с борзыми собаками, знания у меня об этой охоте книжные, заимствованные, а поэтому я не в силах, да и не вправе, пользоваться теми удивительно емкими и редкими теперь словами, какие бытовали и бытуют среди борзятников. Когда-то я знал эти слова, но теперь забыл и не могу вспомнить. Я знаю, например, что борзая, настигая зверя, ускоряет свой бег и что это ускорение называется, конечно, не спуртом, а как-то иначе, более понятно для русского уха и души и более благозвучно. Но, имея возможность заглянуть в словарь или какой-нибудь очерк о псовой охоте, чтобы найти и вспомнить и использовать для себя это слово, я не делаю этого, потому, что, повторяю, не знаю охоты с борзыми. А когда чего-нибудь не знаешь, когда не прочувствовал собственным напряжением души, собственным потом какого-либо дела, то ни один словарь, каким бы полным он ни был, не поможет тебе воссоздать живую картину, и всякий знающий человек поймет твою ложь, как бы ты ни был близок к правде. Я знаю, например, одного военного летчика, который никогда не читает беллетристических сочинений о летчиках, потому что ему претят невольные ошибки самоуверенных авторов, раздражает неправда, сквозящая в строках приблизительных романов и повестей.

Вот поэтому-то я только мысленным взором могу увидеть никогда не виденную в поле, скачущую борзую, то исчезнувшее с камня металлическое изваяние, которое умчалось в небытие, оставив на камне ржавые следы напружиненных лап — следы былой утехи русских людей.

Я стоял перед камнем, снова и снова перечитывая не виданный мною доселе некролог, запинаясь всякий раз на словах: «Из-под него принято…» Принято! Как хорошо это соскакивал с храпящей лошади и принимал от своего любимца придавленного к земле волка, брал на себя кровавый миг удачи, тот последний удар кинжалом, которым он приканчивал волка, с восторгом принимая от злобного и резвого Угара этот царский подарок, трубя славу борзому красавцу, отголоски которой дошли и до наших дней, до меня, стоящего в растерянности перед живым этим камнем.

В залах музея ему не нашлось места, и он, привезенный когда-то сюда, был за ненадобностью брошен в кустах и забыт, а само изваяние, вероятнее всего, отправлено было на переплавку как не имеющее художественного значения и олицетворяющее лишь помещичью прихоть и самодурство.

Остались слова.

И я опять вспомнил Флая. К тому времени его уже не было в живых, он тоже пал, так и не свершив в жизни ни одного охотничьего подвига, хотя и прожил на свете дольше легендарного Угара. Ему шел двенадцатый год, он сильно одряхлел, шерстка на губах и вокруг чутья поседела, в глазах появилась старческая задумчивость, с какой он порой внимательно рассматривал меня, лежа на подстилке, походка его стала грузной, он почти не бегал во дворе, и у него отросли когти, которые шаркали по полу, мешая ему, но он никому не позволял подстригать их. Он все так же злобно встречал моих гостей, пугая мрачным рыком, но его перестали бояться, посмеиваясь над ним, как над старым клоуном, блиставшим когда-то своим искусством. Казалось, что ему и самому изрядно надоела эта игра. Поморщив морду, порычав, он рушился на пол, гремя старыми костями, и погружался в чуткий сон.

Флай тяжело болел, и никто не в силах был вылечить его.

В один из мартовских дней, когда продымленные, набитые мокрой пылью сугробы истекали черной водицей, когда скрытое за облаками солнце с трудом справлялось с весенними заботами, Флай вдруг попросился гулять.

С неожиданной торопливостью, с молодцеватой какой-то напряженностью подбежал он ко мне и остановился, глядя мне прямо в глаза и нетерпеливо потопатывая передними лапами, как он это делал всегда раньше, когда ему нужно было выйти из дома. Палевые лапы его, похожие на длинные лапы зайца-русака, говорили мне своим притопатыванием, что медлить ни в коем случае нельзя, что надо сию же минуту собираться, хочу я того или нет, и что внеочередная прогулка крайне необходима. Глаза, устремленные на меня, требовали, чтоб я понял его и ни в коем случае не отказывал. «Мне очень нужно, — как бы говорили эти странно возбужденные ясно-карие глаза. — Постарайся меня понять и не вздумай отказывать. Самое страшное случится, если ты мне сейчас откажешь!»

Именно так я понял его и подчинился.

Флай торопливо выбежал из квартиры и, повиливая хвостом, уставился на глухую дверь шахты, прислушиваясь к гудящему движению кабины лифта.

Я не узнавал его. Мне казалось, что передо мной не дряхлый старик, измученный болезнью, а молодой, полный сил и энергии мощный кобель, каким он был лет шесть или семь тому назад, и я верил и не верил в чудесное исцеление, пытаясь понять причину неожиданной страсти, вдруг обуявшей Флая.

В жизни своей он скулил, только будучи маленьким щенком, отнятым от матери, да и то недолго, всего лишь какую-нибудь неделю. С тех пор я ни разу не слышал от него гнусавого нытья. И лишь в последнее время Флай иногда стонал во сне и даже вскрикивал, как ребенок, просыпаясь от боли и виновато поглядывая на нас с женой.

Болезнь его была так тяжела, что всякие здравомыслящие люди на нашем месте отвезли бы собаку в ветеринарную лечебницу и усыпили ее, утешив себя мыслью, что таким образом прекратили ее страдания. Но нам с женой не хватило здравого смысла, мы не расстались с Флаем, разделив до конца его мучения. Иногда человеческая глупость бывает умнее и чище торжествующего здравомыслия.

Когда мы спустились с Флаем вниз, он с таким же нетерпением выбежал из кабины лифта и, торопя меня, резво, как в молодости, побежал к дверям дома, потопатыванием перед ними требуя, чтоб я быстрее открыл их…

— Сейчас, Флаюшка, сейчас, — говорил я, поспевая за воскресшим своим любимцем и распахивая перед ним дверь…

…Распахивая перед ним дверь, которая вела, увы, в небытие.

Какая-то лихая сила вынесла Флая на асфальтовую площадку перед домом, он пробежал вприпрыжку несколько метров, как это делал раньше, и вдруг остановился в мгновенном оцепенении и медленно опустил голову. Я успел подбежать к нему, поддержать шатающееся его тело, напрягшееся в мучительном вздохе, распирающем ему грудь.

Сердце мое зашлось в предчувствии беды, я ухватился и собачий ошейник и, наговаривая какие-то ласковые слова, котел отвести Флая домой. Но он в упрямом напряжении, в бездыханном своем сосредоточии направился через силу к черному сугробу и, пытаясь взобраться на него, поскользнулся и упал бы, не поддержи я его. Я понял, что ему обязательно надо взойти на этот рыхлый и мокрый сугроб, на который он раньше, в другие зимы, взлетал одним махом, и я опять подчинился его молчаливому и строгому требованию. Я увидел его остановившиеся глаза, взгляд которых был устремлен вовнутрь, словно Флай разглядывал нечто ему одному открывшееся, еще никем из живых не познанное, обыденное, мучительное чудо жизненного конца, к которому он пришел.

Я помог ему в последнем его усилии и чуть ли не втащил его на этот словно бы спасительный для него холодный сугроб.

Голос мой дрожал, когда я окликал своего красавца, мне не хватало воздуху, точно я взобрался на самую высокую вершину мира. Но Флай уже не видел и не слышал меня.

Он медленно прилег на черный снег и завалился набок, положив голову в грязь. И это было страшно видеть: прекрасную его рыжую голову, лежавшую на весеннем снегу, в кружевной его черноте. Раздался чуть слышный в городском шуме полустон-полукрик, показавшийся мне каким-то жалобным и капризным, Флай пружинисто дернулся, и голова его, которая только что лежала в черной грязи, вдруг упала в эту грязь. Казалось, всего-навсего повернулась набок! Но этот чуть заметный поворот был самым страшным падением, какое я когда-либо видел в жизни.

Окликая Флая, я приподнял его упавшую голову и почувствовал в руках тяжесть этой головы и поразительную мягкость шеи, будто мощная его шея превратилась в тоненькую пуховую шейку убитого вальдшнепа.

Слез у меня не было, мне нечем было дышать. Липкий и расслабляющий пот покрыл мое тело, когда я вернулся домой один, оставив на сугробе Флая, и сказал жене, что все кончено.

Для нее это было так неожиданно, она уже налила в миску теплую овсянку для Флая, заправив ее молоком, и ждала нас с весельем в душе, потому что ничто не предвещало беды, когда мы уходили из дома, а наоборот, казалось, что болезнь вдруг отступила и жизнь с небывалой доселе силой вселилась в измучившегося Флая, — для нее это было так неожиданно, что она вскрикнула, точно ей сказали о смерти близкого человека, и выбежала на лестницу, тут же вернулась и, пугая меня своим видом, спросила в жалобном сострадании:

— Где он?

Я вышел с ней на балкон и, с трудом сдерживаясь, показал с высоты седьмого этажа на ярко-рыжий лоскут, лежащий на мрачном сугробе. Чернели дыры от моих ног, Флай лежал на боку, раскинув, как в беге, ноги; лежала рыжая моя мечта, многие годы бередившая мне сердце. И было страшно видеть неподвижность огненно-коричневого силуэта бегущей собаки.

Это был единственный подвиг, совершенный Флаем за всю жизнь: он исполнил обычай предков — убежал из дома, собрав последние силы, и умер в одиночестве, чтобы не доставлять хлопот тем, кто оставался жить.

Но хлопот, увы, было еще много, прежде чем приехала за ним машина ветеринарной спецслужбы, «УАЗ» защитного цвета с синим крестом на борту, и двое молодых людей, получив от нас вознаграждение за услугу, увезли нашего горемыку в электрическую полутьму прохладных вечерних улиц, скованных мартовским морозцем.

Запах сгоревшего пороха

Страсть, которая преследовала его всю жизнь, возникла внезапно, как заразная болезнь. Старая «бердана» с медной гильзой в патроннике резко толкнула в плечо, и раздался громкий хлопок выстрела; взрыв черного пороха метнулся из ствола клубом дыма, а консервная банка, поставленная на березовый пень, вдруг исчезла, словно ее сдунуло.

Сереже Куликову было в то время четырнадцать лет. Онемев от восторга, он смотрел на друга, который дал ему выстрелить из ружья, и в минуту этого высшего напряжения сил понял, зачем родился на свет.

Он недоверчиво погладил холодный металл, мягко повернул и дернул на себя затвор. Черное нутро медной гильзы издавало пряную вонь сгоревшего пороха. Запах этот вскружил ему голову, как запах первого снега, как заячий след в заснеженной меже обледенелого пегого поля, на окраине которого, в сухой траве, пересыпанной колючим снегом, на опушке прорубленного, пнистого подлеска Сережа впервые в жизни выстрелил из настоящего ружья…

— Попал! — закричал он, смеясь от радости и веселя своим восторгом друга, который, приехав в Москву с Печоры, знавал уже утиные охоты. — Видишь! Вот она, валяется! Ага!! Вот!

Самодельные дробины оставили вмятины на жестянке. Только одна из них пробила банку насквозь. Пыжи из газетной бумаги, забитые и сплющенные навойником, не сумели сообщить дробовому снаряду нужного ускорения. Дробина, осилив одну лишь стенку, так и осталась лежать на донышке. Сережа, алчно разглядывая рваную дыру, увидел в темном чреве банки свежесрезанный блеск свинца и с тем же, наверное, трепетом, с каким ныряльщик извлекает крупную жемчужину из раковины, извлек смятую дробинку.

— Насквозь! — закричал он. — Во сила! Смотри! Светится дырочка! Ого-го! — кричал он, не зная еще, как слаб и бессилен был позеленевший патрон, снаряженный неумелой рукой друга. Плохи были и ружье, и рубленая дробь, и газетные пыжи… и лишь сам выстрел был для него чудом, а живой толчок отдачи как будто подтолкнул его, бесцельно бредущего по жизни, направил, разбудил дремавшую в нем страсть к охоте, и он целиком отдался ей, все свои планы и мечты сопрягая только с охотой. Даже книги теперь он читал только те, в которых писалось об охоте. Читал и перечитывал Пржевальского, упиваясь рассказами о баснословных охотах в Уссурийском крае, зачитывался Аксаковым, вчитывался в краткие строчки мудрого Пришвина, вычитывал у Брема все, что касалось охотничьих птиц и зверей, перемежая чтение мечтательными картинками своих будущих охот, которые заманчиво грезились ему, дразня воображение.

Был он бледен и худ, этот взрослый мальчик, мечтавший в сорок пятом голодном, послевоенном году о собственном ружье и об охоте на кряковых уток, вкуса которых он отродясь не знал, хотя и слышал, что, жаренные, они очень вкусны. Он легко представлял себе удачную охоту на зайцев, в грезах видя счастливую мать, которой принес бы он двух или трех тяжелых русаков, огромное это богатство, или пять больших и тоже очень вкусных тетеревов, мяса которых ни он, ни его братья, ни мать никогда еще в жизни не пробовали. Мало ли чего еще можно было добыть на охоте?

Рябчики и кулики, дрозды и лесные голуби — всё это бегающее, летающее, ныряющее и скачущее племя дикарей казалось Сереже Куликову единственной в жизни достойной целью, на которую нужно было направить все свое внимание, чтобы как следует изучить повадки сторожких птиц и зверей. Для того только изучить, чтобы легче добыть их на мясо, которого так недоставало всем им, живущим из последних сил на зарплату матери. Даже на самое необходимое не хватало тех денег, какие она зарабатывала на фабрике, возвращаясь в опустевший дом с отчаянием прожившего жизнь, очень старого, несчастного человека, изломанного горем, хотя ей в ту пору было всего лишь тридцать четыре года.

Ах, как хотел полуголодный с серыми тенями под глазами мальчик накормить мясом двух младших братьев и бедную мать, чтобы увидеть радость и маслянистую сытость в провалившихся их глазах! К этой цели он не знал пути короче, чем ружейная охота!

В тринадцать лет он уже мог свободно рассуждать с охотниками о знаменитых угодьях и оружейных фирмах, мог вступить в разговор об охоте, никогда, впрочем, не выставляя себя бывалым, а лишь спрашивая, лишь накапливая знания о разных охотах, чтобы как можно быстрее освоить в будущем это чудесное дело, казавшееся ему несбыточным.

Он хорошо рисовал и без труда поступил к тому времени в художественно-промышленное училище, получил бесплатно черную, похожую на военно-морскую, шинель, с бортов которой он, как и все его новые друзья, спорол пуговицы с эмблемой трудовых резервов, заменив их двумя рядами золотых пуговиц с тусклыми якорями.

Но самое главное — он теперь получал ежемесячно карточки на завтрак, обед и ужин.

В столовой, в которой кормились шумные, изначально гениальные соученики, мечтающие о славе Репина или Антокольского, думающие о будущей своей профессии лепщиков, альфрейщиков, чеканщиков, краснодеревщиков как о чем-то временном и малозначительном, в обеденный час он съедал за один присест и завтрак, и обед, и ужин, талончики на которые отбирала официантка.

Сережа Куликов бывал теперь сытым каждый день, получая к тому же еще семьсот граммов черного хлеба… О белом люди забыли, как будто пшеничная мука и та стала при выпечке давать хлеб темного цвета. Черный хлеб с очень черной, глянцевой коркой был тяжел и плотен, но был самым вкусным хлебом, какой когда-либо потом едал в своей жизни Сергей Куликов. Это был хлеб! К нему тянулись жадные и бережные взгляды изголодавшихся людей. Его тепло и сытый, исцеляющий запах делали человека увереннее в себе, придавая ему не только физические, но и духовные силы. Позже, когда появились коммерческие магазины, торгующие хлебом без карточек, хотя и по повышенной цене, Сережа чуть ли не целый день простоял в толпе счастливых людей, записав номер очереди химическим карандашом на ладошке, зато принес домой три буханки хлеба, которым в тот вечер наелись досыта братья и мать, наслаждаясь жеванием хлеба, хлеба, хлеба. Его было так много, что даже не верилось, что это хлеб. Это было пиршество, никогда потом в жизни не повторившееся, хотя были потом действительно пиршественные столы со всевозможными яствами, о которых тогда и подумать никто не смел — не хватило бы фантазии…

Но это было потом. А в начале сорок седьмого, когда Сереже должно было исполниться шестнадцать лет, которых он ждал как освобождения от бесправного детства, ждал, чтобы с паспортом в руках прийти в общество охотников и получить билет, — в начале сорок седьмого, учась на втором курсе, он голодал уже третий месяц, продавая через день талоны в столовую, копя таким образом деньги на вожделенное ружье, снившееся ему по ночам… Денег было уже достаточно, чтобы купить одноствольное ружье, но они плыли из рук, истраченные на коммерческое мороженое. Эскимо в шоколаде стоило двадцать пять рублей, а без шоколада — десять. Сережа, гуляя в парке с девушкой, позволял себе этот безумный шик — эскимо в шоколаде, которым он угощал такую же полуголодную, истосковавшуюся по сытной и радостной жизни девушку. Она брала ледяное эскимо, делая вид, что это лакомство привычно ей и ничего не стоит, но по задумчивости, которая туманила лицо девушки, Сережа понимал, что мороженое она ест впервые после довоенных лет… «А сам ты не хочешь?» — спрашивала она, спохватываясь. «Нет, — отвечал с небрежностью в голосе Сережа. — Я терпеть не могу сладкое». «Не понимаю! — восклицала девушка. — А я так люблю сладкое…»

В то прекрасное время, когда его шатало от голода, когда темный обморок, приключившийся с ним, напугал его старшего друга, талантливого рисовальщика и заядлого охотника, знакомого с самим Мантейфелем, который приглашал его в экспедицию по Средней Азии, где он, Саша Федоров, рисовал всяких гадов, совершенствуясь в искусстве анималиста, — в прекрасное это время он зашел однажды и охотничий магазин, который был открыт тогда на углу Кузнецкого моста и Неглинной, где теперь помещается продовольственный, и засмотрелся на блистающие ряды репарационных немецких ружей, не смея мечтать ни об одном из них.

— Что, молодой человек, — услышал он голос за ухом, — любуемся? А вот купите у меня ружейный погон. Хороший! Видите, ремень кожаный, нашитый на зеленую тесьму. А это видите? Пряжки металлические обшиты кожей, чтоб не поцарапать ружье. Это старинный погон, вы никогда не купите такого. Купите… не пожалеете.

— У меня ружья еще нет, — признался Сережа, любуясь погонным ремнем.

— А деньги? — с сожалением спросил голос.

— Что деньги! Билета охотничьего нет, потому что паспорта нет. — Сережа доверчиво посмотрел в лицо толстого, отечного горбуна, который держал в дрожащих, разбухших от водянки пальцах этот потертый погон, стоимость которого равнялась стоимости бутылки белоголовой водки. — Да денег-то всего!.. — воскликнул Сережа, смущенно разглядывая ружейный погон невиданной красоты и прочности, который мог бы украсить любое ружье. — Денег-то у меня на одностволку, — сказал он, боясь, что горбун принимает его за настоящего покупателя.

— А что ж! Это тоже ружье! В ваши-то годы… — Он лукаво взглянул исподлобья, вывернув коричневые белки отечных глаз, в которых скользнула улыбка доброго человека. — Если хотите, мы можем договориться. Я запишу ружье в свой билет, а вы… Что мне нужно! Вы мне кинете десять процентов от стоимости. И делу конец. Что мне нужно! Вот продаю, что осталось… На этом погоне я носил «Лебо», вот об это плечо потерлась тесьма. А теперь — что мне нужно?! Прошла пора весны. Все продал, все бросил в кучу пепла. Только и остался от костра моей жизни… этот пепел… Вот так, молодой человек. Если хотите, не мешкайте… Я могу вас здесь подождать. — Горбун повернулся к нему спиной, туго стянутой защитного цвета солдатским бушлатом, и пошел к дверям магазина, неся на руке погонный ремень. Но остановился и добавил: — Я не шучу, молодой человек, я буду вас ждать. Торопитесь. Возьмите, в залог этот погон… Я вижу, что вы не обманете и вернетесь хотя бы для того, чтобы вернуть мне эту вещицу. Возьмите, возьмите… Если у вас останутся деньги, я уступлю. Вам же не обойтись без погона! Это и ребенок понимает… Возьмите, иначе я не ручаюсь, что я дождусь вас. А мне вам хочется помочь…

Сережа Куликов никогда так не спешил, как в этот морозный, туманно-солнечный день января. Он вернулся в охотничий магазин весь мокрый от пота, из-под цигейковой шапки на горячее лицо сползали соленые капли… Белый шелковый шарфик выбился из-под черного ворота шинели, и Сережа никак не мог его заправить. Крутоспинного, согбенного застарелой болезнью старика нигде не было видно. Маслянисто щелкали затворы дорогих ружей. Сережа с отчаяньем смотрел на длинные «ижевки» с березовыми, ярко-желтыми лакированными ложами, которые жались в сторонке, в крайней секции стеклянной витрины, как бы смущаясь соседства с ореховыми, шоколадно отполированными, хищно вытянутыми двустволками, с этими знаменитыми «Зауэрами» и «Мефертами», бокфлинтами фирмы «Меркель» или «Зимсонами», блистающими воронением и перламутровой побежалостью, разлитой на казенниках. Но ни одно из этих немецких ружей не привлекало к себе внимания Сережи Куликова: он влюбленно смотрел на прогонистые стволы «ижевок», ровно выстроившихся за стеклом, — такие близкие и такие далекие… Он все еще находился под властью первого своего выстрела из одноствольного ружья и не видел ничего привлекательного в двустволках, которые казались ему даже не настоящим оружием, а как бы игрушечным. Другое дело одностволки! Тяжелые, грубые, как армейские винтовки, надежные и дальнобойные стальные звери, способные исторгнуть из своей пасти смертоносный снаряд дроби или картечи, — он был влюблен в их примитивную красоту, в березовые их ложа, удобные цевья, в хищно прижатое ухо курка, торчащего над стволом. Он слышал щелк взводимого тугого курка и готов был расплакаться от обиды, не видя среди толпящихся охотников доброго своего горбуна в бушлате и солдатской ушанке.

Но вдруг голова его с багрово-красными щеками, в заиндевелой шапке, бодливо просунулась в дверь магазина, коричневые белки мутно оглядели залу и блеснули, наткнувшись на Сережу, который радостно кинулся навстречу и доверился доброму своему гению, отдав и деньги, и ружейный погон, рассчитав все так, как велел ему старик: десять процентов и плюс стоимость бутылки водки за погон. Старик достал из-за пазухи потрепанный охотничий билет, трясущимися пальцами раскрыл красненькую книжицу, предел мечтаний Сережи Куликова, и протиснулся к стеклянному прилавку.

Сережа со страхом наблюдал за ним, покусывая губы от волнения. Он не боялся за деньги, которые скопил с таким трудом, продавая обеденные талоны и хлеб на базарно-щумной, старой Домниковской улице, у входа в столовую, — он боялся, что продавец, любовно ласкающий масляной тряпочкой иссиня-черные стволы дорогих ружей, которые возвращали ему покупатели, выбирающие себе одно-единственное, прикладистое, с добротным витым орехом ружье, — что этот суровый и строгий продавец фыркнет презрительно и прогонит от прилавка сгорбленного, толстого старика, отмахнется от него и с привычной деловитостью займется с солидными покупателями, понимающими толк в оружии.

И он не поверил своим ушам, когда старик, страдая от одышки, сказал вдруг громко и сердито-требовательно:

— Степаныч! Ты что же это меня-то не замечаешь? Стою тут стою, а ты ноль внимания.

Продавец улыбнулся, склонился над ним, кивая головой и выслушивая старого своего знакомого, а потом торопливо пошел к крайней секции, где стояли «ижевки», и так же осторожно, как дорогое ружье, достал одну из них — самую лучшую, самую драгоценную, самую что ни на есть подходящую Сереже одностволку с медово-желтым ложем и плоскими черными щечками замка. С привычной сноровкой переломил ее, осмотрел на свет сверловку ствола, вложил пустую гильзу с пружинным капсюлем, захлопнул, отвел курок и, нажав на спусковой крючок, щелкнул. «Порядок! — сказал кто-то из покупателей. — Сто лет будет служить. Бой у них зверский…»

— А что! — сказал невозмутимый продавец, отсоединяя цевье. — Хоть и чума на вид, а бой действительно сильный. Берешь, Александр Ларионович? Ну так я заворачиваю, а ты иди в кассу… Билетик оставь.

Сережа с затаенным дыханием смотрел, как этот добрейший Александр Ларионович, трясясь, отсчитывает большие листья казначейской бумаги, как берет он маленький чек и, набычившись, идет обратно к прилавку.

Завернутое в плотную серую бумагу, перевязанное бечевкой, тяжелое ружье, которое Сережа принял в руки, как драгоценный подарок, так возбудило его, так он был счастлив, держа его в руках, что и слова не мог вымолвить путного, а только говорил старику: «Спасибо большое… спасибо большое…»

А старик улыбался, пучась на него коричневым глазом и тяжело ступая по жидкой грязце на плиточном полу, вышел вместе с Сережей на улицу, придержал его за рукав легкой шинельки.

— Не холодно в такой-то мороз? — спросил, как у внука, которого осчастливил подарком.

Сережа только засмеялся в ответ.

Стояли они напротив картографического магазина, над перекрестьем двух старинных улиц — Кузнецкого моста и Неглинной. По-зимнему звонко раздавались шаги торопливых прохожих под стенами домов, изукрашенных лепкой; иней обметал провода над улицей, и они висели, как бельевые веревки над мостовой… Сереже не терпелось убежать от доброго горбуна, чтобы скорей очутиться дома, развернуть и собрать ружье, которое он видел лишь издалека.

— Вы с ним поосторожнее, молодой человек, — сказал Александр Ларионович. — Не забывайте — это оружие. А номерок — в моем билете. Случись что, меня к ответу потянут. Ну да я уверен в вас! И вот что еще хочу сказать! Не гонитесь вы за дорогими ружьями. Уж каких только ружей не бывало у меня! И «Лебо», и «Франкотт», и «Льеж»… Ах ты, господи! А пока не завел себе хорошую собачку, был стрелком, а не охотником. Пух-пух! Когда собака хорошо работает, вы и с таким вот ружьишком с добычей будете, с великой радостью. Вот я и хочу сказать: вы еще не охотник, а стрелок. Конечно, не все сразу, приобретете когда-нибудь и ружьишко двуствольное, и собачку, а пока гуляйте с богом по белой и черной тропке, по болотам, по лесам. Как же я вам завидую! Ах ты, господи! Прошла моя пора… всё продал, ружья… вот и погон продал, ничего не осталось… Два года тому собака моя околела от старости. Шоколадно-пегая сука, но не континенталь, а поинтеришка с черным глазом, смышленая, легкая, как струнка, я еще с ней лет пять тому, как охотился по выводкам. Таких подавала мне петушков, Рона моя золотая… Ступайте, молодой человек, и не поминайте лихом, не обижайтесь на меня — дело житейское. Не дай бог вам такой старости! Прощайте.

И Сережа рванулся от него, как бегун от старта.

Часами он мог любоваться новым своим, еще не пристрелянным ружьем, по нескольку раз на день снимая со стены, любуясь погоном, и, вскидывая, ловил на мушку какой-нибудь фарфоровый ролик на потолке старой комнаты с почерневшими от времени кручеными проводами, протянутыми по стенам и потолку; вел стволом за воображаемой уткой, летящей под высоким дымчато-серым потолком, и, нажимая на спуск, издавал губами стреляющий звук: «пах!» Слева направо, справа налево, встречную и угонную, взлетающую и идущую на посадку: «пах!» С терпением заправского зубрилы штудировал он книжечку, в которой подробно рассказывалось об охотничьем оружии, о снаряжении патронов, о пристрелке ружья, об искусстве стрельбы навскидку и с поводкой, об упреждении, какое нужно давать летящему чирку или крякве…

Ружье, висевшее не стене, постепенно зрело для первого выстрела, для первого злобного плевка смертоносной дробью, направленного в живую цель. Так же, исподволь, созревал и Сережа Куликов, готовясь к первой своей охоте, которая, как он предполагал, должна была начаться весной, с прилетом птицы. Он всё рассчитал! Двадцатого февраля сорок седьмого года ему будет шестнадцать, через неделю после этого он получит паспорт и тут же вступит в общество охотников, благо вступить в это общество не составит никакого труда: заявление, вступительный взнос, госпошлина, две фотографии… Что там еще? Нужна ли рекомендация? Это надо узнать у Саши Федорова, который второй уже год как член охотничьего общества.

Все в жизни Сережи складывалось в том году счастливо; он ждал февраля, ждал весну, которая набухнет, провиснет талыми снегами речных долин, зашумит мутной водой, над которой пролетит первая чайка, первый чибис, первый селезень, освещаемый утренним солнцем. Под рыхлым, тающим снегом, через который пойдет он напролом к бегущей воде, оставляя за собой дыры следов в крупенистом снегу… А что будет дальше? Подойдет к воде, проваливаясь в снегу… Нет! Под рыхлым снегом нога почувствует землю!.. Ах, как соскучился он по земле, по ее прочной надежности, по озимой траве, залитой чистой водой половодья, по теплу весеннего солнца и запаху согретых елей, по вечнозеленой бруснике, глянцевеющей в солнечных лучах…

Он плохо спал, страдал от этих зримых картин, звуков и запахов раскрывшейся весны — первой весны в его жизни, когда он придет в ее теплый мир охотником, включившись в неумолимый ход ее законов, в игру жизни со смертью, где он будет вершить свой неправый суд, силой оружия захватив власть над всем сущим под туманно-голубым небом, царствуя и упиваясь пьянящей властью.

Какая жалость! О чем это вы?! Только верный выстрел, только добыча, только восторг при мысли о невидимом острие летящей к цели дробинки, которая сумеет порвать живые ткани птицы и сломать ей кости, чтобы она упала бездыханной на землю. Только это! Лишь бы не упустить налетевшего вальдшнепа! Не промахнуться, целя в токующего на лесной поляне тетерева, к которому с таким трудом подошел на верный выстрел! Только бы свалить зазевавшегося селезня, свечой взлетающего из затопленных кустов. Только бы насладиться рыхлым пером и пухом теплой еще птицы, на жареное мясо которой набросятся голодные братья, выжимая жадностью своей слёзы из глаз страдающей матери.

Какая уж там жалость!

— Хочешь пострелять? — спросил однажды долговязый Федоров, сияя розовыми прыщами и медвежьи-загадочными глазками. — Тебе надо потренироваться, привыкнуть к ружью… А это, то-сё, как раз что нужно…

И он стал объяснять с азартом увлекающегося человека, куда и зачем надо ехать. То была новая территория московского зоопарка, закрытая еще со времен войны для посетителей. В вольерах бродили медведи и тигры, в клетках и загонах жили, как прежде, звери, птицы и копытные, их кормили мясом, зерном и сеном. Прокорм их стоил довольно дорого. Притом какой-нибудь бурый или белый мишка, живущий в открытой вольере, не сразу набрасывался на кусок мяса, который получал на обед, а мог спокойно проспать обеденный час, решив расправиться с мясом попозже. Серые вороны и галки тем временем не терялись и оставляли медведю одну лишь общипанную кость. Эти пиратские налеты бесили работников зоопарка, на глазах у которых вороны драли драгоценное мясо, обрекая хищников на голод. Саша Федоров, завсегдатай зоопарка, где он пропадал с бумагой и карандашами, имея честь быть на короткой ноге даже с самим Мантейфелем, предложил свои услуги, и, как он уверял Сережу Куликова, сам профессор дал ему разрешение на отстрел ворон и галок, которые стали бичом для зоопарка. Он уже ходил стрелять, но одному скучно.

Все это он рассказал с такой страстной убежденностью, что Сережа сразу согласился, услышав тем более, что жареные вороны, а особенно галки очень вкусные, а кто не знает вкуса дичи, ни за что не отличит воронятину от какого-нибудь глухариного мяса: такое же темное и жесткое.

В воскресенье на рассвете они встретились на площади Восстания. Десятиградусный морозец веселил и без того веселых и возбужденных ребят, в резиновых сапогах и в старых телогрейках, с вещевыми мешками за спинами шагающих под горку в сторону Большой Грузинской улицы…

В то время плохо было с порохом, и в продаже появился мощный, но опасный пистолетный, обладающий способностью иногда детонировать без видимых причин, рвать ружейные стволы и руки… Снаряжение патронов требовало особого внимания. Ни в коем случае нельзя было туго досылать пороховой пыж, нельзя было туго закручивать папковую гильзу, чтобы не стронуть с места этот пыж, нависающий над пороховым зарядом, над зеленовато-острыми цилиндриками толщиной с конский волос, которые после снаряжения патрона должны были прослушиваться, если потрясти гильзу, чуть заметным шорохом, какой издают семена мака в сухой коробочке.

Для Сережи Куликова, который никогда в жизни не снаряжал патронов, это стало серьезным испытанием.

Не было в продаже и пыжей, которые он нарубил медной гильзой двадцатого калибра из старого валенка, обмазав их потом горячим стеарином.

Не было и дроби, которую пришлось рубить из свинцовых полос, а потом раскатывать на большой чугунной сковороде сковородкой поменьше, стараясь кое-как замять острые углы.

Но все эти заботы остались позади. Тяжелые патроны оттягивали карманы — первые в жизни патроны, снаряженные Сережей. Он чуть ли не целую неделю провозился с ними, снарядив ровно пятнадцать штук.

Он еще не успел купить чехол для ружья — не было денег, — и оно, разобранное и завернутое в тряпку, торчало стволом вверх из вещевого мешка. У Саши Федорова был потертый брезентовый чехол, как у настоящего охотника.

— Кому сказать, не поверят! — говорил, смеясь, Сережа. — На охоту в зоопарк! Умора!

— На тигров! На львов! На медведей, то-сё, — говорил ему длинноногий друг. Лицо его на морозе казалось фиолетовым, глазки хищно щурились. — А что! Мы с матерью ели ворон и облизывались. А галки — те вообще объеденье. Каждую косточку обсосали. Жрать-то надо чего-то. У тебя вон братья, им, то-сё, расти надо, а для роста мясо необходимо. Вот и давай… Ты, главное, не торопись. Они там непуганые, налетают на верный выстрел… Будь спок! Настреляем. Бабушка пришла в гости, а мы как раз едим с матерью ворон. Я их четыре штуки приволок и двух галок. Ой, чтой-то, говорит, как вкусно пахнет? А мать ей, то-сё, и скажи, что это, мол, Сашка уточек диких настрелял… Бабушка, то-сё, ест и нахваливает, ест и нахваливает… Нет чтобы подумать, откуда зимой утки… Мать зря ей сказала потом, что это вороны были… Плевалась! Она у нас верующая. Ругала нас с матерью, погаными называла, а мы смеялись: ела, главное, и нахваливала, а когда сказали, плеваться стала. Вот что значит предубеждение. Жизнь так устроена. Я беличье мясо ел — во! — говорил Саша Федоров с таким возбуждением, будто спорил с кем-то, доказывая свою правоту. — Жрать-то чего-то надо! Верно?

— Конечно, — соглашался с ним Сережа. — Предрассудки все это. Только бы не погнали нас оттуда. Честно! Есть разрешение или нет?

— Есть, тебе говорят! Что же я, дурак, что ль, стрелять в зоопарке? Сам подумай.

Сережа Куликов совсем успокоился, когда сторож в проходной будке узнал Сашку Федорова и с добрым сердцем пропустил как хорошего приятеля, пожелав ни пуха ни пера… Пропустил он и Сережу, добродушно оглядев его, бледно-зеленого, которого даже морозец не сумел подрумянить.

Но не только худоба и истощение были тому причиной. Жестокий нервный озноб бил его, и справиться с ним Сережа никак не мог. Первый раз в жизни шел он на охоту с собственным ружьем, первый раз в жизни предстояло ему стрелять в живую птицу, стрелять, чтобы убить и съесть… Несовместимость понятий: охота и зоопарк, сомнения в праве на эту стрельбу мучили его и пугали, будто он делал что-то нехорошее, хотя страсть к стрельбе была сильнее этих сомнений и страхов. И когда он, уходя все дальше от звенящих трамваев к каменным вольерам, которые он помнил с детства, увидел лежащего на снегу бурого медведя, увидел сизые сугробы и запустение, увидел закуржавленные сиреневым инеем старые деревья, сивыми дымами вознесшиеся в золотисто-туманное, утреннее небо, подсвеченное солнцем, он успокоился и по-настоящему развеселился, услышав колкие вскрики галок и карканье ворон. Пошептывая крыльями, вороны пролетали над деревьями, садились на ветви, с которых осыпался иней. Пепельно-светлые, большие, с черными крыльями и головами, они показались Сереже упоительно красивыми, невиданными птицами.

Он торопился. Озябшими пальцами развязывал веревку, которой было закручено ружье. Потом никак не мог вставить ствол в казенник, чертыхаясь и злясь на себя, тем более что Сашка был уже готов к стрельбе и вскоре выстрелил, свалив в сугроб ворону, крыло которой черным парусом возникло вдруг над сверкающим розовым снегом.

— Одну угомонил! — крикнул Сашка, проваливаясь в сугробе. — Здоровая! — голос его срывался от возбуждения, выстрел был красивый: ворона падала черным комом, испустив дух еще при падении, и Саша был доволен.

«Как хорошо он стреляет! — думал с завистью Сережа. — С первого выстрела! Вот бы мне-то так!»

Он уже вложил гильзу в патронник, изготовился к стрельбе и, когда над ним, часто махая крыльями, радостно и звонко вскрикивая, пролетели две торопливые галочки, не целясь, выстрелил и, не услышав звука выстрела, понял, что промахнулся.

— Не торопись! — крикнул ему Саша. — Ворона идет… слева.

Но Сережа не успел перезарядить ружье и пропустил неторопливую ворону, пролетевшую с хозяйской серьезностью над его головой. А потом долго ждал, чтобы опять промахнуться, на этот раз по вороне, пролетевшей так низко и так с покойно, что он был уверен, что не промажет.

Черные, они появлялись на фоне заиндевелых, пушистых деревьев, озаренных поднявшимся солнцем. Сережа внимательно целился, вел стволом, как полагалось, но резкий, сухой выстрел толкал в плечо, а ворона медленно, как ни в чем не бывало, летела дальше. Одна из них даже сбросила помет на лету, который тяжелой каплей упал в снег.

— Черт возьми! — вскричал Сережа, промахнувшись в очередной раз. — Что же я никак!

— Не торопись! Все идет своим чередом, — откликнулся Саша, убивший уже две вороны и одну галку.

Вороны — птицы умные и хорошо организованные: они уже знали об опасности, которая подстерегала их возле вольеры бурого медведя, валявшегося ободранной шкурой на обледенелом, утрамбованном снегу своей площадки. И хоть рядом с его треугольной башкой лежал промерзший розовый кусочек вчерашнего мяса с торчащей желтой костью, ни одна из ворон уже не осмеливалась пролететь мимо серебряных деревьев, под которыми стоял человек, стреляющий в них из ружья. Они расселись по дальним деревьям, дожидаясь, когда уйдут эти странные люди, которых они отродясь не видели на своей территории, привыкнув к полной своей безопасности рядом с человеком и зверьем, понимая, наверное, по-своему, что им изрядно повезло по сравнению с другими воронами, живущими в городе. Они, может быть, даже судачили между собой в часы досуга, насытившись мясом или распаренной сахарной свеклой, о тех горемыках, которые обитали в московских двориках, промышляя на помойках, где, кроме тонких картофельных очисток, ничем нельзя было им поживиться, и, может быть, даже по-своему жалели их или злорадно посмеивались, издавая хриплые звуки самодовольства и сытости. Каждая ворона знала всех других ворон, живущих в зверинце, не допуская чужих, которые, впрочем, и не залетали сюда, исполняя законы предков.

И вдруг эта страшная напасть — люди с ружьями! Особенно один из них был страшен, унеся уже не одну жизнь спокон века живущих здесь, на своей территории, птиц. Умные вороны, может быть, даже чувствовали себя так, будто неведомое племя диких кочевников вторглось в их страну, или, быть может, понимали этих двух людей, убивающих их братьев и сестер, взбесившимися выродками человечьего племени, потому что каждая из ворон, не один год живущая на земле, никогда ничего плохого не могла бы сказать о людях, не мешавших им жить по закону предков. И лишь эти двое, внешне похожие на всех остальных людей, вели себя ужасно и непонятно.

В вороньем царстве наступила траурная тишина. Утихли и галки. Лишь изредка тонкий голосок одной из них раскалывал тишину, лишь изредка в стороне пролетала торопливо и высоко одинокая ворона, зная о смертельной опасности, которая подстерегала ее возле медвежьей вольеры. Основная их масса переместилась и расселась на деревьях возле серого купола планетария. Но и там они безмолвствовали, пережидая тревожное время. Оттуда доносились гудки автомобилей, шум Садового кольца, который долетал сюда, в заснеженное безлюдье, где жили звери, шумом другой жизни, отдаленной в сознании озябшего Сережи, как будто ту жизнь передавали сюда по радио, а он слушал ее, не умея выключить радиоприемник, и чертыхался, потому что она мешала ему быть на охоте.

Он так обвыкся с безлюдьем и тишиной, что хруст шагов по мерзлому снегу и черная фигурка женщины, появившейся вдруг из-за гранитного парапета вольеры, насторожили и испугали его, как зверя.

Женщина в большой, не по плечу, телогрейке защитного цвета остановилась в нерешительности, увидев Сережу с ружьем, но все-таки решилась и медленно пошла к нему, издалека сказав певучим голоском девушки:

— А я думала, это Саша Федоров. Мне на проходной сказали, что Саша пришел.

— Сашк! — истошно заорал Сережа. — Тебя тут спрашивают.

Саша вынырнул из-за стволов деревьев, где он таился, и, сутулясь, пошел, как голенастый лось, через снежные заносы, растекаясь в улыбке.

— Здорово! — крикнул он, поднимая на воздух убитых ворон, которых держал за черные лапы, отчего они, разбросавши крылья, казались больше, чем были на самом деле. — Здравствуй, — повторил он, склоняясь над маленькой женщиной, утонувшей в валенках и телогрейке.

— Сашк! — воскликнула женщина, как галка. — А ты свое обещание-то помнишь? Забыл небось! Эх ты!

— Почему забыл! Не забыл. А где их взять-то? Я их не видел.

— Да они там, — женщина махнула рукавом телогрейки в сторону насыпной горы за сетчатой оградой. — Где овес, там и они… Чего им тут делать! А это твой товарищ, что ль? Иду, думаю, господи, кто же это такой?

— Помощник, — ответил Сашка и опять поднял взъерошенных ворон. — Во, набил! Сколько мяса каждая сожрала бы? Помощник мой, правда, чего-то это… то-сё… Ничего! — сказал он, бросая ворон под ноги, и Сережа услышал глухой стук их голов об мерзлый снег. Сизые пленки уже затянули мертвенно поблескивающие глаза. — Ничего! — повторил Сашка, похлопывая по плечу своего младшего друга. — Мы сейчас с ним за воробьями двинем. Будь, Маруся, спок! Набьем твоим соболям и куницам деликатесов!

— Не-е, — нытьем откликнулся промерзший насквозь Сережа. — Не-е… Я не пойду! Я еще ни одной, а ты вон сколько!

Вечернее пиршество, о котором мечтал он, представляя себе запах жареного мяса, похожего, как уверял его Саша, на глухариное, превратилось в какую-то очень обидную ошибку, словно его кто-то жестоко разыграл, а он, дурак, поверил…

— Зачем мне воробьи? Я их из рогатки… у себя во дворе… А это… Не-е, я не пойду.

— Не тебе! — гаркнул Саша, разглядывая Сережу, который, как ребенок, чуть ли не плакал от обиды. — Мелким хищникам воробьи, а не тебе. При чем тут ты!

И оба они, Сашка и Маруся, засмеялись, даже не представляя себе, какая тоска легла на сердце Сереже, думавшего о голодных, оборванных братьях, которых он обманул, пообещав им сытный ужин! Он так долго снаряжал патроны, так старался, а теперь вот стоял промерзший, не чуя ног в резиновых, с наклеенными заплатами, сапогах, и с обидой думал о себе, о братьях, об измученной матери…

— Я должен, понимаешь! — сказал он с дрожью в плачущем голосе. — Хотя бы одну ворону…

И свершилось тут чудо! Неосторожная птица, летевшая из-за каменной горы вольеры, вдруг спланировала на растопыренных крыльях и, каркнув, села на дерево, на качнувшуюся ветвь, с которой посыпался иней.

Сережа, как скованный, поднял ружье, вставил приклад в плечо, прицелился и нажал на спуск. Ворона замахала крыльями, но не полетела, а вцепившись лапой в ветвь и продолжая махать крыльями, повисла вниз головой, но стала вдруг медленно падать, стукаясь о ветви и ствол иглистой шеей. На нижней ветви она застряла в развилке и притихла, шевеля черными когтистыми лапами… До нее было так высоко, а ствол старой липы был так гладок и толст, что Сережа, задохнувшийся от радости и побежавший было к дереву, остановился, пораженный этой явной несправедливостью, насмешкой, издевательством и ехидством мертвой вороны, которая не хотела падать дальше, в снег.

— Эй! — крикнул он то ли Сашке, то ли вороне. — А как же теперь? А?!

— Щас! — откликнулся Сашка. — Мы ее снежками или, лучше, ледышками собьем! Щас! Куда она денется!

Ах, какой хороший этот Сашка! Какой прекрасный стрелок! Настоящий охотник! Именно ледышками! Как же он сам-то не догадался сразу?!

И они стали кидать комья смерзшегося снега, целясь в ворону. Саша наконец попал в нее, она вздрогнула и черной мохнатой шапкой мягко упала в снег, взглянув на Сережу сердитым мертвым глазом, когда он поднял ее за крыло, почуяв запах черного пороха, исходивший от рыхлого пера и теплого еще тельца, просвечивающего сквозь перо иссиня-белесой, пупырчатой кожицей.

— Ого-го! — крикнул Сережа, шмыгая носом. — А я уж думал, ружье виновато или патроны. Не-ет! Это я, мазила, виноват.

Радости его не было предела, когда он клал эту первую свою добычу в вещевой мешок, аккуратно сложив шуршащие черные крылья, чтобы не помять.

Маруся ушла. Сашка звал стрелять по воробьям. Сережа спросил:

— Да зачем они нужны?

— Как зачем! Как зачем?! — отвечал ему Сашка, сердито и крикливо. — Маруся за мелкими хищниками ухаживает. Мясом их кормит. Куниц, соболей… Им мясо нужно, понимаешь? А если мы набьем воробьев, Маруся покормит зверей воробьями, а мясо возьмет себе. Не понимаешь? Воробьи для мелких хищников — лакомство. Ну? А мясо им все равно полагается. Она воробьями покормит, а мясо домой унесет. Я обещал. Отношений я портить не хочу — нас не гонят, а наоборот, потому что мы государственное добро бережем. Да что я тебе, как маленькому, объясняю?! Сам должен понимать, то-сё. А мы еще придем сюда. Будь спок! Они нас сами звать будут.

— Я понимаю, Сашк! Только мне бы еще одну птицу! У меня еще восемь патронов осталось. Давай подождем.

— Ладно. Только не уходи никуда, тебя тут никто не знает, стой, пока не приду, — сказал Саша и пошел в сторону каменной горки, где за сеткой паслись горные козлы с крутыми, тяжелыми рогами. Вскоре там раздался негромкий хлопок выстрела, и тут же крикливая галочка вылетела оттуда и села на дерево, до которого было метров сто, не меньше.

Головастенькая, ладная, она звонко покрикивала, словно бы дразнила Сережу, а когда он крадучись пошел к ней, прячась за стволами деревьев и держа ружье наизготовке, умолкла, прыгнула с ветки на ветку, сорвалась и перелетела на дерево, стоящее еще дальше!

Забыв обо всем, Сережа пошел за ней и совсем было приблизился на выстрел, но она опять сорвалась и пересела на другое дерево. Преследование так увлекло Сережу, что он только и видел одну эту галку, не замечая сугробов, через которые лез, не чувствуя снега, набившегося в голенища сапог, и понимал он себя охотником, скрадывающим дичь в глухом лесу.

Он даже и не заметил, как очутился за оградой зоопарка, выйдя каким-то непонятным образом на территорию планетария… Галке наконец надоело преследование, и она, слетев с макушки сияющего под солнцем заиндевелого дерева, с цокающим покрикиванием быстренько промчалась вверх и села на купол планетария. И в это время над Сережей, тяжело махая крыльями, появилась большая ворона, которая летела, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону, и не обратила на него никакого внимания.

Сережа приложился, поймал стволом летящую птицу, дал небольшое упреждение и, продолжая вести ружьем за полуугонной птицей, выстрелил, зная, что на этот раз не промахнулся… Ворона споткнулась и, кувыркаясь, свалилась в снег… Он побежал к ней, упал, увязнув в снегу, поднялся и снова побежал, не спуская глаз с вороны, будто она могла исчезнуть.

Она лежала на снегу, распростерши черные крылья и подвернув голову. Сережа алчно увидел на клюве темно-красную кровь, окрасившую снег. Капля за каплей кровь бежала из клюва, навертываясь маленькой ягодкой и, когда он поднял птицу, быстро стала капать ему на сапоги. Птица была горячая и показалась Сереже очень большой и душистой, чуть ли не с курицу величиной.

Сам он тоже был горячий. Пот выползал из-под шапки, собираясь каплей на кончике носа, спина была мокрой. Намокли и портянки: снег, набившийся в сапоги, успел растаять.

Но ничего этого не замечал Сережа. Он видел красные капли на снегу и, тяжко дыша, улыбался, жалея лишь о том, что Сашка не видел выстрела. Радость распирала ему грудь, и он готов был поцеловать ружье.

— Сашка! — закричал он вне себя от счастья. — Сашка!!

И вдруг с ужасом наткнулся взглядом на ограду… За оградой Садовое кольцо, он увидел калитку в этой ограде, а в проеме калитки молодого милиционера в шинели, подпоясанной ремнем с портупеей. Он тоже удивленно смотрел на Сережу и с какой-то хмурой полуулыбкой стал манить его к себе пальцем.

— Вы меня? — громко спросил Сережа.

— Тебя, тебя, — ответил милиционер. В голосе его звучало полное недоумение и даже растерянность, потому что впервые, наверное, на его глазах, за оградой Садового кольца, во дворе планетария, человек стрелял из ружья по вороне, как бы выйдя на охоту.

Сережа с поспешной послушностью, даже как будто с удовольствием, пошел к милиционеру, улыбаясь во все лицо, словно ему было приятно сознавать, что нашлись свидетели его красивого выстрела…

Мгновенный испуг, который он испытал, исчез. Он был уверен, что младший лейтенант сейчас все поймет, как только он расскажет ему, зачем он отстреливает ворон.

Застенчиво и широко улыбаясь, он сказал младшему лейтенанту:

— Я вас понимаю, конечно… Это действительно смешно… Но у нас есть разрешение.

— Что за разрешение? — с выразительной строгостью спросил младший лейтенант.

— На отстрел ворон… Они, понимаете… они у медведей… мясо жрут… Разрешение у моего товарища… Он по воробьям сейчас пошел…

— Куда пошел?

— Воробьев стреляет… для соболей и… этих… ну как их, — Сережа запнулся, потому что младший лейтенант, которого обступили люди, крепко вдруг ухватил ружье рукою, потянул на себя и резко выдернул его из Сережиных рук… Сережа оцепенел и жалостливым голосочком сказал: — У нас же разрешение… Ну, пойдемте… Он ведь там… около козлов… там воробьи…

И вдруг услышал, как женщина с клеенчатой кошелкой шепотом сказала, обращаясь к людям, смотревшим на Сережу насупленно или удивленно, с улыбками.

— Это сумасшедший…

— Да нет! — воскликнул Сережа возмущенно. — Что вы тут… говорите! Мы ворон отстреливали, они у хищников мясо ели… В зоопарке. А сюда я случайно… Увлекся и не заметил… Увлекся просто. Скажете тоже! — И он неуверенно засмеялся, глядя на сурового младшего лейтенанта. — Я вас прошу. Пожалуйста! У моего товарища есть ведь разрешение… — Во рту у него пересохло от волнения, говорить было трудно, мысли путались, потому что он и сам понимал и младшего лейтенанта, и людей, разглядывающих его. — Я вас очень хорошо понимаю… Но, честное слово, я… прошу вас, пойдемте, он там… А воробьи нужны Марусе… Она нас просила…

— Какой такой Марусе? — спросил младший лейтенант как бы между прочим, а сам переломил ружье и вынул стреляную гильзу, от которой донесся до Сережи кисленький запах пистолетного пороха.

— Я ее не знаю… Она Сашку попросила. Работает там… у зверей.

— Вот что, — сказал младший лейтенант, — ты о своем Сашке, о Марусе, о козлах, о воробьях каких-то в отделении расскажешь.

— Как это! — удивленно воскликнул Сережа, чувствуя себя совершенно обескураженным и очень глупым. — Обыкновенные воробьи. Они… эти воробьи… они для соболей — лакомство и для этих…

— Вот и про лакомство… тоже расскажешь…

И он с брезгливостью взял Сережу за рукав телогрейки, в которой мать, работая истопницей, ходила когда-то на фабрику, взял двумя пальцами и потянул за собой… Люди расступились и молча пропустили их… Сережа понял, что дела его плохи и что ружье теперь, конечно, отберут, потому что он даже охотничьего билета не успел получить, и сказал дрожащим голосом:

— Что вы меня держите… Я и сам пойду.

Но младший лейтенант как будто не услышал его.

Сережа помнил лишь, как они пересекли улицу, а куда пошли дальше, никогда потом не мог вспомнить, будто шел с завязанными глазами.

За деревянным барьерчиком тесноватой комнаты сидел старый, как показалось Сереже, и очень усталого вида капитан с лицом солдата Великой Отечественной… Курил махорку, зажав в йодисто-коричневых пальцах цигарку, скрученную из газеты. Щурился от ядовитого дыма, смотрел сквозь этот дым на Сережу и никак не мог взять в толк, что же он делал с ружьем в зоопарке.

— А может, ты какого-нибудь фазана или лебедя убил… откуда я знаю, — говорил он раздумчивым, дребезжащим от прокуренных связок голосом. — Сколько тебе лет?

— Пятнад… нет… вот уже через… раз, два… через восемь дней будет шестнадцать.

— А ружье чье?

— Мое, — еле слышно ответил Сережа.

— Как же это? Я, парень, порядок знаю. Где ты его взял?

— Купил.

— Кто ж тебе продал?

— Я в магазине, на Кузнецком… Мне один старик предложил… записал в свой билет… и купил… Он инвалид… Я и обрадовался.

— «Обрадовался»! — передразнил его капитан, что-то записывая на бланке. — Инвалид, говоришь? Ладно, пошли дальше… И часто ты там охотишься? Хе! Охотник! Нет, слушай… ты меня просто удивляешь, парень… Ну, я понимаю, поехал бы за город, походил бы там, может, зайчика поднял… Я и сам охотник! А то ведь куда? В зоопарк! Даже не знаю, как это расценить.

— Так у нас же это… разрешение… Я бы не пошел просто так. Мой товарищ там часто рисует всяких зверей. Его там хорошо знают. Его и попросили, а он меня позвал….

— Кто его попросил?

— Не знаю. Кажется, Мантейфель.

— Кто такой?

— Кажется, профессор, биолог. Я не знаю точно.

— Вот видишь: «не знаю», «кажется»… А пошел все-таки. Разве так можно? И главное — ружье не оформлено. — Он скосился на запотевшее ружье, стоящее там, за барьером, уже как будто бы чужое для Сережи. — Какого калибра? Шестнадцатого?

— Да, — вибрирующим вздохом ответил Сережа…

Капитан вдруг разозлился почему-то и крикнул злобно:

— Ну чего ты в ворону-то эту вцепился?! В мешке тоже ворона! Зачем они тебе?

Сережа не удержался от слез и заплакал, корча лицо в мучительных, обидных слезах, крепясь что есть силы, но уже не владея собой…

Капитан, как будто не замечая слез, все так же грозно крикнул опять:

— Что тебе в этих воронах?! Есть, что ли, собрался? Говори!

Сережа звонко, сквозь слезы, жалобно выкрикнул:

— Да!

Капитан загремел стулом, пристально вгляделся в плачущего парнишку, нахмурился и поднял доску на петлях, молча вышел из-за барьера. Глухим голосом тихо спросил:

— Отец-то где?

Сереже стало вдруг так жалко себя, что он разрыдался, размазывая окровавленной рукой слезы по лицу, не выпуская при этом из другой руки ворону… А когда капитан положил на потную его голову горячую, сухую свою ладонь, он даже вскрикнул, как от боли, и крик этот получился писклявым, как визг.

— Он без… без… без… — никак не мог выговорить он это страшное «без вести пропал».

— А мать? Ты один у нее? — спросил чуть ли не шепотом капитан, задумчиво поглаживая его по голове.

— Два младших… два брата еще… — сдерживая рыдания, хлюпая мокрым носом, еле-еле выговорил Сережа, обливаясь слезами. — А мама… она истопницей работает… А Сашка… сказал, что вороны… что вкусные они и их можно… есть… Я и пошел. Простите меня, пожалуйста, я больше не буду, — сказал он и закрыл глаза, из которых никак не переставали течь слезы.

Капитан вдруг тоже как будто вскрикнул на вздохе.

— Ах ты, господи, — сказал он с мучительной горечью в охрипшем сразу голосе и, с треском откинув опять доску на петлях, взял ружье и вынес его. — Вот что, Сережка. Давай-ка сейчас мы с тобой так сделаем… У тебя чехла-то нету? Не купил еще? Ничего, купишь… Как ружье-то? Я знаю, у них бой отличный, — говорил он, разбирая ружье и заворачивая его в тряпку. — Придешь домой, протри как следует маслом. Масло купил?

— Да, — ответил Сережа.

— Это правильно. Щелочным протри канал ствола, подержи, а потом протри насухо и нейтральным смажь. Оно тогда послужит тебе верой и правдой. Вообще-то вот еще что! Никогда не забывай: зимой охотишься, поставь сначала ружье где-нибудь в сенях, а уж потом вноси в дом, чтобы оно не потело с мороза. Кидай ворону свою в мешок. На охоту-то настоящую ходил?

— Нет еще…

— Да что ты говоришь! Первая добыча?! Поздравляю. А жарить их можно, это точно. Мы и то, бывало, на фронте, из винтовки двух-трех и в котел… Грач, конечно, вкуснее, но и ее тоже можно. Вот так, сынок ты мой хороший. И не плачь! Иди домой. Не поминай лихом. Придет время, вспомнишь про это и улыбнешься. Станешь рассказывать — не поверят. А жизнь наша наладится со временем. Не сразу, но наладится… Все будет! Иди, сынок. И прости ты меня, старого, что до слез довел… Но вот тебе мой совет: не ходи, ты больше в зоопарк на охоту. И вот еще: в общество обязательно вступи и ружье зарегистрируй. Это обязательно. Когда, говоришь, шестнадцать? Ага, через восемь дней… Ясно. Может, еще посидишь немножко, обсохнешь? Не тороплю… А то потный выйдешь — прохватит морозцем… Свалишься. Нет? Ну смотри!

— Большое спасибо, — говорил Сережа. — Большое вам спасибо.

Капитан, на груди которого Сережа разглядел орден Красной Звезды, проводил его до входной двери, пожелал ни пуха ни пера, подмигнул лукаво и помахал рукой.

День был в разгаре. Февральское солнце слепило глаза, и после полутьмы казалось, что на улице весна.

Сережа ликовал. Он торопливо шел по тротуару Садового кольца, забыв про троллейбус. Пешком дошел до Крымского моста и, когда шел по мосту, увидел на заснеженном льду Москвы-реки разгуливающих ворон… В парке играла музыка, а отсюда, с моста, видны были скользящие на коньках по изрезанному льду люди. Звона коньков не было слышно, но он хорошо себе представил этот приглушенно-хрустящий металлический звук.

Он был очень голоден. Хотелось есть. Он представлял себе горячий, острый запах жареного мяса и никак не мог отвлечься от этого запаха, как будто февральский воздух стал пахнуть жареным мясом.

С тех пор как он поступил в училище, мать не кормила его в будни, зная, что он обедает в столовой. Но в воскресенье, хотя он и съедал в субботу сразу два обеда, как думала мать, она готовила на четверых, варила в большой-большой кастрюле жидкий овсяный суп. Из сухого омлета пекла вкусные поджаристые лепешки, с которыми все они пили чай, подслащенный сахарином.

А сегодня они полакомятся жареным мясом! Если не думать, что это воронье мясо, будет, наверное, очень вкусно. А зачем думать? Да и не какие-нибудь помоешницы эти вороны! Как-никак, сами ели мясо, воруя его у медведей и тигров. Значит, должны быть вкуснее всех других ворон.

Он вспомнил, что сегодня надо еще напилить и наколоть дров и что вряд ли сумеет вечером сходить в парк на каток, потому что сон уже сейчас казался ему очень приятным и радостным, сейчас уже голова кружилась от усталости и перевозбуждения.

Скоро весна, скоро поедет он на охоту… Надо готовить патроны. Надо купить чехол, патронташ. Достать бы где-нибудь настоящей дроби! И черного пороха. Настоящего черного пороха, дым которого пахнет убитой вороной или, может быть, даже приятнее. Опять придется продавать обеденные талоны, скрывать это от матери и делать вид, что ему совсем не хочется есть, когда будут уплетать овсяный суп его братья-иждивенцы.

Зато впереди будет весна, будет охота, грохот выстрелов и пение дроздов на вечерней зорьке… Говорят, дрозды очень вкусные. Даже Аксаков их ел… Надо будет обязательно настрелять. Только вот где достать мелкой дроби? С рук, конечно, можно купить самодельной… Хоть и дорого, но придется…

Большая Калужская улица, которой теперь нет в Москве, Первая градская больница, где родились его дед и мать и он сам с братьями, двухэтажный домик, которого тоже нет и в помине. Три окошка на втором этаже по фасаду. Темно-зеленые листья лилий, оранжевые их цветы… Столетник… Их тоже давно уже нет.

Приятная привычка

Легко ли в наш век представить себе луг, обметанный туманом, бронзовый проблеск воды меж кустов, купола пятиглавой церкви, чернеющие в желтом небе, кряковых уток, тяжело несущих вытянутые тела над безмолвной речкой, и услышать пересвист их крыльев, упруго вьющийся в недвижимом воздухе? Увидеть темные купы деревьев на бугре, коричневые в закатно тлеющем небе, и светлую на отлогом склоне тропинку, разбежавшуюся рукавами в смутной зелени травы, ведущую вверх, где во тьме деревьев светятся два окна невидимого дома?

Легко ли с помощью воображения перенестись в патриархальную эту картину? Давайте же остановимся, замрем перед живой тропкой и, вдохнув воздух, пропахший цветущей пижмой, поздним этим цветком Подмосковья, который называют еще дикой рябинкой, потому что ярко-желтые его корзинки, собранные в плотный щиток, напоминают соплодия рябины; вглядимся в таинственный свет окон, похожих на две дыры, сквозь которые в их тьме виднеется зарево заката, и попытаемся представить себе с помощью все того же воображения этот дом-невидимку и живущих в нем людей…

Смею уверить вас, что сделать это довольно просто, потому что картинка, которую я кое-как изобразил, не моя фантазия и не в прошлом веке, не на краю земли, а всего лишь в тридцати километрах от Москвы протекает речка, нарисованная мною, а церковь без крестов давно превращена в промышленный склад, и на красном кирпиче рельефного ее фасада белыми буквами выведено: «Не курить». Утки же, летящие на вечерней заре, — настоящие кряквы, которые теперь охотнее гнездятся в самой Москве, где их не тревожат люди, и которые так хорошо приспособились к жизни рядом с человеком, так хорошо знают закрытые для охоты территории Подмосковья, что безбоязненно выводят птенцов и поднимают их в середине лета на крыло в самых что ни на есть дачных местах, забросив излюбленные свои угодья, где когда-то гнездились гордые их предки.

Впрочем, все это вы знаете и без меня, потому что кто же из вас не видел заката над речкой, затуманенных кустов на лугу, похожих на копны сена! Все, конечно, видели и если не останавливались в изумлении, то это лишь потому, что заняты были самими собою или детьми, а может быть, так устали за день, что вам уже не до красот было, а лишь бы поскорее добраться до станции, сесть на переполненный воскресный электропоезд, а потом на метро или троллейбус, подняться на свой этаж, отпереть темную квартиру, включить свет, зажечь газ, согреть чайник и напиться чаю перед сном, который уже так сморил вас к тому времени, что большего наслаждения, чем лечь в прохладную постель и утонуть в мягкой подушке, вам уже трудно представить.

И правильно! Даже львы и те спят большую часть суток, оставаясь при этом царями зверей. Все хотят спать. И это славно, когда от усталости человек крепко-крепко засыпает и спит до утра. Ни снотворных таблеток, ничего не надо здоровому человеку для того, чтобы уснуть, кроме, может быть, хорошей усталости, накопленной за день.

Итак, да здравствует крепкий сон с красивыми видениями, и пусть мой дальнейший рассказ станет для вас сном, посмотреть который будет, может быть, интересно кому-нибудь. Во всяком случае, я постараюсь, а вы, как говорится, закройте глазки и, засыпая, представьте себе на миг туманный луг, прилегающий к речке, летящих уток и два освещенных окна — два из восьми окон большого рубленого дома, вознесшегося вместе с вековыми деревьями над узенькой речкой.

А зачем мне это нужно, спросит настороженный читатель, много раз уже листавший ветхие страницы, где писалось про тихие закаты, луга и речки в тумане, про церквушки и летящих в небе диких уток!

И будет несомненно прав, потому что нельзя, наверное, в наш век начинать рассказ с такого вот привычного и легко вообразимого пейзажа, в надежде завлечь читателя лирической благостью и убаюкать его бдительность.

Нет, уважаемый читатель, я вовсе не хочу вводить тебя в заблуждение. А в оправдание могу сказать, что пейзаж, написанный мною, вовсе не патриархален, каким он может показаться на первый взгляд, ибо вдалеке, поперек широкого луга, перекрывая его перспективу, насыпана земляная дамба, обросшая белым и желтым донником, а через речонку перекинут тяжелый бетонный мост.

По этой дамбе, валом возвышающейся над туманным лугом, по мосту проносятся, пошумливая, автомашины, скользя в потемках горящими углями габаритных огней, а через речку тянутся с берега на берег провисшие провода электропередачи, перечеркивающие размашистыми штрихами церквушку. В темнеющем небе, кроме уток, гудят, гася все звуки, далекие в небесном просторе самолеты с аэронавигационными огоньками на крыльях и фюзеляже. Ажурная телевышка тоже обозначена красными огнями, чтобы самолеты случайно не столкнулись с ней.

Катятся с горки на горку автомашины, гудят пролетающие в высоте самолеты. И лишь в редкие передышки между этими шумами до слуха доносится пружинистый свист острых крыльев летящих уток…

Может быть, я и сам бы рад увлечься прозрачным туманом, таинственным светом в окнах бревенчатого дома, зайти в который так порой хочется, когда одиноко и грустно на душе, когда тянешься к людям, мечтая встретить в них отзывчивость, и доброту, и сострадание. Это ведь так заманчиво — встретить красивых людей, умеющих сочувствовать ближнему!

Их не так уж и много осталось на свете. Но как зайдешь? Да и те ли это люди, о которых мечтаешь в минуты тоскливого одиночества? Не нарвешься ли на холодное равнодушие, на унизительную подозрительность?

Остается мне войти в этот дом с помощью испытанного средства — воображения — и представить себе, что живут в нем приятные и, как говорили в старину, деликатные люди. На большом столе, накрытом скатертью, сипит самовар, пахнет в комнате сгоревшим древесным углем и домашними пирогами… Но прихотливое мое воображение подвело меня на этот раз. В доме этом, оказывается, живет не молодая, но и не стареющая женщина, про таких говорят — загадочная… Так оно, разумеется, и должно было быть, потому что за таинственными окнами скрывается, конечно же, загадочная женщина! Кто же еще?! Загадочная, красивая, одинокая, окруженная любовью легкомысленных молодых людей, обожающих ее… Как же я сразу не догадался!

Жанна Купреич. Дочь известного в прошлом режиссера, свободная художница, пейзажистка, на полотнах которой бесконечная весна: ранняя и в разгаре цветения, с заснеженными оврагами под блеклым небом и с бледной дымкой лопнувших почек. Жалуется на плохое качество масляных красок, выпускаемых химической промышленностью, и, каждодневно борясь с морщинами на лице, мучая себя всевозможными косметическими масками, говорит своим близким, меланхолически улыбаясь:

— Жизнь — приятная привычка! Не более того.

Фразу эту она где-то услышала и незаметно для себя самой присвоила, произнося ее с явным удовольствием, будто увидела в краткой формуле сущность своего собственного бытия, находя и оправдание в ней и в то же время скрываясь за ней, как за вуалевой дымкой, наброшенной на лицо; прячется за этой фразой и нападает с ее же помощью, оставляя за собой право быть такой, какая она есть и будет до скончания века.

Очень хочется попристальнее вглядеться в эту женщину и, помня условия игры, которую мы затеяли с тобой, уважаемый мой читатель, незаметно понаблюдать за ней в минуты, когда она остается наедине с собой, перед зеркалом, в которое может очень долго и внимательно смотреться, в змеином оцепенении разглядывая незнакомое свое лицо… «Кто ты, старуха?» — как бы спрашивает она, обращаясь к этому пеплом подернутому, поблекшему лицу, кожа которого день ото дня теряет эластичность, зависая над глазами паутинно-легкими горькими складками, меняя взгляд озабоченных, потухших глаз. Словно измученная бессонницей, смотрит она на безжалостное разрушение, пытаясь понять причину происходящего. Но не в силах этого сделать, потому что вопрос: «Кто ты, старуха?» — искусно прячется на донышке души, и она снова видит себя такой, какой привыкла быть в своем игривом воображении, которое во много раз сильнее жалкой и ничтожной реальности. Тем более у нее, у Жанны Купреич, художницы, обладающей даром повышенной чувствительности и артистизма.

Почему Жанна? А потому, что у матери была подруга — Жанна, и когда родилась дочь, она назвала ее в честь подруги, доказав таким образом свою верность ей. Фамилия осталась от мужа. По отцу она Емцова. С мужем развелась, но фамилию менять не стала.

Ей нравится быть Жанной Купреич. Единственная выставка, которая прошла с успехом, принеся ей довольно ощутимый гонорар от проданных картин, называлась: «Пейзажи Жанны Купреич». Так было написано сухой кистью на суровом полотне при входе в зал. Одна картина даже уплыла за океан, чем не устает до сих пор гордиться Жанна Николаевна, расценивая это как мировое признание ее таланта.

Дом, в котором она живет, похож на старинный, усадебной архитектуры, особняк, хотя он и построен из дерева, пропитанного когда-то горячей олифой, и ни разу еще не обновлялся. Участок размером в два гектара обнесен покосившимся глухим забором из подгнивших досок, который приходится время от времени ремонтировать, чтобы кое-как залатать провалы и проломы или просто поднять повалившуюся часть забора, укрепив его новыми столбами. Ремонт дома и забора стоит так дорого, что Жанна Николаевна Купреич только усмехается, когда кто-нибудь говорит про это.

— У нас всегда в таких случаях отделывались каламбуром, — отвечает она с усмешкой. — Купишь уехал в Париж!..

Участок просторен и светел. Дом стоит под столетними дубами, а за домом, на поляне, окруженной лиственницами и елками, Жанна Купреич, увлекающаяся с некоторых пор теннисом, построила корт. Металлических сеток нет, но играть все-таки можно, елки и лиственницы задерживают мячи. Любители тенниса, которых в поселке много, приходят, играют, чувствуя себя тут хозяевами, потому что корт построен в складчину, на кооперативных началах, Жанна Николаевна лишь хозяйка земли, но не корта, который стал местом сбора очень приятных ей, спортивных и умных, интеллигентных молодых людей, относящихся к хозяйке как к одной из партнерш по игре, хотя играет она из рук вон плохо. Но ей все прощается, ее все любят, приходят пить чай, легкое вино, благо, места для этого в доме много, а в хорошую погоду и вообще не надо заходить в дом, потому что по фасаду опоясывает его широкий балкон, отделанный резьбой. Он еще достаточно прочен, чтобы принимать на нем гостей, усаживая их в плетеные креслица, на диванчик, а то и просто на стулья, если собралось больше шести человек.

Жанна Николаевна боится поверить в свое счастье, когда она, раскрасневшаяся и разгоряченная, в коротенькой юбочке, в мягких полукедах, в блузке, похожей на матроску, вся в белом, смуглая, возбужденная и радостная среди таких же радостных и от игры возбужденных молодых людей и юных женщин, смеется, хлопочет, угощает, показывает свои новые работы, с трепетом ждет оценки, зная, что работы понравятся, догадываясь, что молодые люди будут хвалить ее, называя, как свою подружку, Жанночкой, Жаннетой или просто Жан, что ей почему-то очень нравится. А потом будут сумерки, будет самовар, кто-то будет его разжигать в саду, кто-то принесет вина, конфет, печенья, кто-то магнитофон, и начнутся танцы, и кто-то вдруг пригласит и ее, какой-нибудь красавец в белых брюках и в рубашке-«сафари», высокий, стройный, пахнущий силой и молодостью, и у нее закружится голова, и ей станет так хорошо, как только и было в ранней юности.

Сад запущен, но это тоже нравится Жанне Купреич. Даже старые яблони, убитые морозом и стоящие среди прочей зелени какими-то странными, будто бы сотканными из дыма изваяниями, трогают ее душу, наводя на раздумья о бренности всего сущего на земле, и она не хочет и слышать о том, что надо выкорчевывать их и сажать на их место молодые деревья…

Четыре дерева, замерзшие в лютые морозы, видны из окошек ее спальни. Стоят они дымчато-серые, на склоне к реке, напоминая всегда о туманах, об утках, о зимнем холоде, и кажутся лиловыми среди буйной зелени и цветов.

Под елками и лиственницами разросся шиповник. Свекольно-яркие его цветы с солнечным пятном тычинок перемешались с лиловыми и нежно-розовыми вспышками люпина, с ажурными кружевами цветущего дудочника, с желтыми, глянцево поблескивающими цветами ледвенца, похожими на цветы весеннего дрока, который тянется по стеблям люпина, дудочника и шиповника, чтобы как можно выше вознести соцветия, поймав солнце и заманив пчел. Заросли источают освежающе нежный аромат, и в знойные часы дня кажется, что здесь прохладнее воздух и легче дышать.

Втоптанный в землю песок, завезенный сюда в то время, когда строился корт, зарастает по краям травою. Мелколистный клеверок затянул темно-бархатными листочками окраину песка. Цветут, как это ни странно, запоздавшие лютики, тоже очень мелкие и совсем не похожие на те весенние, которые давно уже погасли на опушках леса и в лугах.

На это разноцветье можно смотреть, как смотрят люди на живое пламя, — не отрываясь.

И если кто-нибудь спрашивает у Жанны Николаевны в эти минуты:

— Грустим?

— Нет, — отвечает она с отстраненной улыбкой. — Растворилась в цвете.

— Значит, ушла?

— Уйти — это уйти! А я, скорее, пришла… Потому что уйти — умереть. Уйти за угол. А я пришла и вот любуюсь… Живу.

Голос у нее молодой, но особенно молодо звучит он по телефону, смущая абонентов, которые иногда даже теряются, думая, что их неправильно соединили. Она искусно играет гласными окончаниями слов, неуловимо меняя фонемы, переплетая их в певучей своей речи, похожей на какое-то сладостное и нежное стенание, будто голос ей дан не только для того, чтобы говорить с людьми, выражая мысли и чувства, но и для того еще, чтобы обласкивать им людей, обволакивать томным воркованием, когда человек забывает о смысле слова, прислушиваясь только к его звучанию. Странное чувство испытывают люди, с которыми говорит Жанна Купреич!

По сути своей она прирожденная соблазнительница. Она даже женщин умеет покорять, влюбляя в себя.

— Вы очень несовременная, — тихонечко, как бы по секрету, говорит она новой своей знакомой, очарованно разглядывая ее и любуясь ею. — Удивительно несовременная! — страстно повторяет Жанна Николаевна, зная, что смущенная ее словами молоденькая женщина будет долго помнить лестное для себя определение, которое почему-то всем приходится по вкусу.

Неужели только потому, что никто из женщин не хочет быть похожей на своих современниц? Тогда надо отдать должное Жанне Николаевне — она к тому же еще, оказывается, прирожденный психолог, интуитивно нащупывающий в своих целях слабые и сильные стороны человеческой натуры.

— Если бы я была портретисткой, — говорит она, вглядываясь в лицо другой своей знакомой, — я бы ваш портрет писала в сиреневых тонах, в широкополой шляпке, которые носили в конце прошлого века, из золотистой соломки… Вы вся в сиренево-золотистых тонах! Вы просто чудо! Я не встречала ничего подобного! Вы пришли к нам из прошлого века…

Однажды на корте появилась новая пара: Сухоруков Василий Александрович и Сухорукова Екатерина Аркадьевна — так они отрекомендовались, представленные хозяйке, тридцатипятилетние, приятные люди, при знакомстве с которыми Жанна Николаевна почувствовала себя очень неуверенно, словно бы растерялась, как бывает, когда долго ждешь нужного человека и готовишься к встрече, проигрывая в сознании возможные варианты своего поведения, репетируя свою роль, а при встрече теряешься, забывая слова, и говоришь глупости. Так случилось и с Жанной, когда Василий Александрович Сухоруков, чрезвычайно красивый и стройный, высокий мужчина, голосом, похожим на басовый голос виолончели, сказал ей, зная, что он красив и умен:

— Не знал, что здесь общество. Играю в шахматы, хожу израненный… А тут, оказывается…

— Что так? — скоро спросила Жанна, выразив сочувствие на лице.

— То доска на голову, то ладья… Выигрываю все время! — объяснил ей аристократически-изысканный, с холодной усмешкой на лице, Сухоруков, добавив насмешливо: — Нервные люди! А я играю на деньги.

Ей стало очень стыдно, что она не поняла этой глупой шутки про доску и ладью.

— В шахматы — на деньги?

— В шахматы на деньги, — внятно подтвердил он, с явным напряжением склонив горделиво посаженную голову. Худой, как доска, он весь был переплетен мускулами, которые пульсировали, когда Сухоруков поднимал руку, чтобы пожать руку Жанны Николаевны.

Она протянула ему руку так, как протягивают для поцелуя, а он, заметив это, сказал с улыбкой, но так тихо, что никто не услышал:

— Предпочитаю целовать у женщин другие местечки.

Сказал так, будто пропел на басовой ноте, водянисто-струнно и ветрено.

Жанна Николаевна покраснела и промолчала, сумев, однако, осуждающе, с боку на бок, покачать головой.

Екатерина Аркадьевна, или Катенька Сухорукова, была резкой противоположностью мужа. Курносая, жиденькая, непрочная, озаренная все время восторгом, она не стояла на месте, куда-то звала мужа, что-то показывала, успела сбегать вниз к забору, принесла оттуда яблоневый сучок причудливой формы, любовалась им, увидав в изгибах его затаившуюся рысь, которую никто не мог себе представить, хотя Катенька и старалась подсказать, объяснить, растолковать. Василий Александрович добродушно отмахивался от нее, говоря ей, как кошке: «брысь».

— Екатерина Аркадьевна всюду видит зверей. Я у нее похож на гепарда, вы, Жанна Николаевна, уверяю вас, тоже уже на кого-то похожи. Она иначе не умеет, — сказал он о жене, как о девочке.

— Я ее понимаю. Но у гепарда маленькая круглая головка? — вопрошающе сказала Жанна, посмотрев наконец-то на очень мужскую какую-то голову Сухорукова, в которой не было ничего от гепарда. Такие головы хорошо удаются скульпторам — все черты выявлены: подбородок, губы, скулы, впалые щеки и глазные впадины, из глубины которых смотрят то ли полусонные, то ли насмешливые, то ли просто холодные, темно-серого цвета, смелые глаза.

Ей вдруг стало скучно, она почувствовала смертельную усталость, легко представив себе, что этот самоуверенный Васенька, как про себя назвала она его, скоро уйдет и никогда ничего толком не узнает про нее. А полоумная Екатерина сравнит ее с каким-нибудь животным, они посмеются вместе и тут же забудут, над чем смеялись. И она ни с того ни с сего рассердилась на этих новых людей, которые пришли под вечер. Пришли так, будто им нечего было делать и они решили показать себя, покрасоваться, демонстрируя типичного мужчину и типичную женщину.

— А я знаю, на кого я похожа! — сказала она с надменной ноткой в голосе. — Давно уже пригляделась.

— Я тоже, — сказал Сухоруков.

— Я похожа на старуху в молодости, — жестко отчеканила она и, почувствовав, что краснеет от той неожиданности, с какой вырвалось это у нее, добавила: — Или на ребенка в старости. Впрочем, это все равно. А кстати, ошибаются те, кто думает, что шахматисты очень умные люди. Они умные машины. У них хорошо развита одна лишь функция мозга: комбинаторика. А когда гипертрофированно развивается одна какая-нибудь функция — это признак вырождения.

Сухоруков голосисто рассмеялся и виолончельно-грустно спросил:

— За что же вы меня так? Помилуйте! Вы совсем не похожи на старуху или ребенка! Кто вам сказал?! Я вас уже видел в магазине и теперь узнал и хотел сказать… Простите, — и он крикнул жене, — Катенька! — которая собирала в кулак опавшие лепестки шиповника. — Нам пора!

— Вы никуда не пойдете! — резко прикрикнула на него Жанна, которая, не сознавая себя, валилась в какое-то месиво, из которого ей уже невозможно было выбраться. — Да! Никуда не пойдете! И останетесь с нами чай пить. Вот так!

— Ну и ну! — только и сказал на это Сухоруков, склонив голову набок и поглядывая на Жанну сверху вниз.

Вот тут как раз, уважаемый читатель, я и должен прервать свой рассказ и, если мне удастся, поразмыслить по поводу «одинокой и загадочной» женщины, которая так странно и так непредсказуемо дерзко повела себя, встретившись с незнакомым ей, женатым, хотя, на первый взгляд, и неприятным, по-моему, мужчиной. То есть не то чтобы поразмыслить, а должен просто рассказать о ней, похожей на некую барыньку, меценатствующую в своем имении, как это делали когда-то некоторые помещицы, окружая себя талантливой молодежью, художниками, артистами, музыкантами… Мне, признаться, и самому показалось странным ее поведение, и особенно ее злость и какое-то мстительное нерасположение к Сухорукову и его супруге, которые, конечно, не заслужили такого отношения к себе. И начну я, пожалуй, издалека, чтобы ничего не оставить без внимания…

Лет десять назад было лето, была гроза в конце знойного дня и ливень. А после грозы среди темных дубов, в золотистых лужах, в траве, во влажном воздухе — всюду чмокали и гулькали, хлюпали и по-птичьи попискивали падающие с листьев капли. Отсыревший воздух палево туманился закатом, мутно светился над мокрыми дубами.

Наступал вечер, но чудилось, будто занимается утро и тьма грозовой тучи уходит с небосвода, освобождая пространство для наступающего дня. Ноги скользили на глинистой тропе, намыленной дождем. В ясном тумане, в сырости, в блеске сочной зелени ореховых кустов через тропу перелетали дрозды, странно сухие во вселенской мокряди, пепельно-желтые, всполошенно квохчущие.

Приятно было все это так неожиданно и необычно видеть и до озноба приятно было слышать и чувствовать, ощущать озябшей кожей, что гроза далеко и не вернется, что жизнь, совсем недавно пропадавшая под молниями, колотится в груди, избавленная от страха.

Промокший насквозь, шумно дыша грозовым воздухом, Миша Купреич торопливо шел домой, скользя по глине, и чувствовал себя так, будто плыл по озеру среди зарослей душно цветущих кувшинок. Вода в озере темная от нависшего леса, а кувшинки покачиваются на длинных волнах, кружа голову своей таинственностью, пугая подводным царством, в глубинах которого они народились, поднялись к солнцу, чтобы с последним лучом опять опуститься во мрак глубины.

Дом ему казался прочным берегом. Вот он, рядом, видны уже окна за стволами деревьев, слышна речь диктора, читающего последние известия, а под ногами уже прочная, присыпанная песком дорожка к дому, размытая ливнем, со сломанной веткой дуба, лежащей на мокром песке. На ветке маленькие зеленые желуди, листья прекрасны в своей скульптурной завершенности: подарок Жанне от него и от грозы.

— Это тебе от Ильи-пророка, — говорит он, улыбаясь под мокрой чернотой вьющихся волос и протягивая ветку жене, которая любит рвать цветы, собирая букеты с искусством художницы.

Ей нравится мокрая ветка, нравится он сам, стягивающий ботинки, джинсы, рубашку, мокрые трусы и остающийся в чем мать родила перед ней, которая, не переставая, думала о нем, пока гремела гроза. Она сидела дома, закрыв окна, холодея от каждой вспышки, от ударов и треска электрических разрядов, веселящихся в померкшем небе.

Они давно уже вместе, и нагота не смущает ее, она лишь задергивает занавески на окне. Хотя вряд ли кому-нибудь постороннему интересно смотреть на голого мужчину, тем более что сам Миша Купреич относится к этому с цинизмом некоего высшего существа, которому нет дела до всяких прочих человеков. Ему даже как будто бы приятно выйти рано утром на балкон дачного дома, заняться гимнастикой и кое-какими упражнениями хатха-йоги.

— Сегодня такая жарища в Москве! Удрали с обеда купаться в Серебряный бор, — кричит из комнаты Миша, надевая на себя сухое.

— Я уже поняла, — откликается Жанна и входит в комнату с его мокрыми, измазанными в глине джинсами, которые хотела бросить в таз с водой. — Я это вижу, — говорит она в растерянности, держа в руке зеленый маленький влажный купальник, модный тогда мини-бикини, который она вытащила из кармана, думая, что вытаскивает носовой платок… — Что это такое? Чей это?

Миша смотрит на купальник и улыбается. Лицо его краснеет, глаза слезятся от смущения, и он хорошо это сам чувствует, но ничего не может с собой поделать.

— Да это… дура! Наша эта, Светка… — говорит он, выпутываясь из тьмы смущения. — Переоделась и сунула мне в карман… А потом дождь… А эта дура забыла…

— Какая Светка?! — восклицает Жанна, швыряя на пол шелковый купальник. — Что ты врешь! Подлец! Какая Светка!

Криком он отвечает ей:

— Какая, какая! Наша машинистка! Я-то тут при чем? Это она!

Он почти не врет: да, действительно поехали в Серебряный бор, Светка была не готова к этому, и он ей купил по дороге купальник, который она потом сунула ему в карман, когда они побежали домой под хлынувшим ливнем и оба забыли про злополучный купальник, которого не было у Светки еще днем и к которому она не успела привыкнуть. Все примерно так и было, если не считать, что Светка для него давно уже не просто машинистка…

Он с отвращением, на какое только способен, ругает Светку, безмозглую эту дуру, у которой не оказалось сумочки, и она попросила его на время спрятать купальник, чтобы потом, в метро, взять у него и завернуть в купленную газету.

Но Жанна не хочет этому верить, плачет и ругается, прислушиваясь, что там еще ей врет этот мерзопакостник.

— Неужели я такой дурак! — кричит Миша. — Принес купальник домой! Подумай сама! Если бы я что-то… если бы у нас со Светкой, то уж, будь спокойна, я про купальник бы не забыл.

— Пошляк! — стоном говорит ему Жанна, глядя на него опухшими от слез ядовитыми глазами обманутой жены. — Какое мне дело, что у тебя там с этой Светкой! Меня бесит, почему именно к тебе в карман она положила купальник? Почему к тебе, а не к кому-нибудь другому?

— Откуда я знаю! Другие в брюках, а у меня джинсы, может, поэтому! Откуда я знаю! — кричит он на Жанну. — Я и сам забыл про это! Черт бы вас всех побрал с этим купальником! Дичь какая-то! Успокойся, пожалуйста, и не зли меня. Ты же знаешь этих эмансипэ! Дети стыдливее их… Тебя, может быть, это удивляет, но наши женщины целуются со мной при встрече, целуются, зовут Мишей и вообще не считают меня за мужчину… Разве ты не знаешь? Стиль поведения. Ты далека от этого, тебе трудно понять, но что же мне-то делать? Не могу же я со своей специальностью работать надомником. Если уж на то пошло, я бы мог тебе вообще не говорить, что мы сбежали купаться. Духота была такая, просто невозможно находиться в помещении. Завтра могут быть неприятности, но черт бы с ними.

Жанна, свалившись на кровать и уткнувшись лицом в подушку, начинает как будто успокаиваться, и он, пользуясь затишьем, продолжает объясняться с ней, рассказывая о нравах своих сотрудниц.

— Ты же знаешь, я не из тех, кто за каждой юбкой волочится, но что мне делать, если мы вместе ходим в столовую и я обедаю не с тобой, к сожалению, а с той же Светкой или еще с кем-нибудь, сижу за столом, разговариваю, они кокетничают, вместе смеемся. Что же делать? Я тебе даже больше скажу! Когда Светка вспомнит, что забыла купальник в моем кармане, ей и в голову не придет, что ты можешь… что тебе это будет неприятно. А если рассказать про нашу ругань из-за этой тряпки, она лопнет от смеха. Ты понимаешь? Она сочтет тебя ревнивой дурой, идиоткой, бабой, выжившей из ума, кретинкой. Потому что у нее отсутствует чувство стыда, она не поймет, как это можно возмущаться, если она просто-напросто забыла в кармане у товарища свою тряпку.

— Замолчи, — слышит он голос Жанны, которая почти поверила ему и совсем не хочет слушать рассказы о том, как он проводит время на работе, как целуется, обедает и что про нее подумает эта девчонка… — Какое мне дело до этого! Целуйся с кем хочешь, только оставь меня в покое и, пока мы вместе, не занеси в дом какую-нибудь заразу. Я очень прошу! — Она резко поднимается с кровати и, полыхая красным, измятым в подушке лицом, кричит, опять чуть ли не плача: — Очень прошу! И скажи мне на милость, чем, каким уксусом, или содой, или чем еще отмывать мне теперь руки? — И она вытягивает их перед ним, растопырив пальцы, которые мелко дрожат. — Чем отмывать?

— Не-ет! — рычит Миша, закрыв лицо руками. — Это невозможно терпеть! Это какой-то кошмар! Кстати, лазить по чужим карманам, даже если это карманы моих брюк, неприлично!

Он ждет ответного удара, но Жанна, с трудом владея собой, тихо отвечает:

— Нужны мне твои грязные карманы. Я думала, что это носовой платок. Хотела, дура, выстирать твои джинсы. Слесарь ходит на работу чище, чем ты, неряха.

Ей и в самом деле очень неприятно чувствовать на своих руках воображаемую чужую грязь, ощущать влажную скользкость чужого купальника, ей кажется, что пальцы плохо пахнут.

— Можешь быть свободен, — говорит она ему с холодным равнодушием в голосе. — Вольному воля, — добавляет она и сухо смотрит на него, мокрого, жалкого, полураздетого, зримо представляя себе, как он купался с этой девкой, с которой ходит обедать. Она и сама пугается словам, слетевшим у нее с языка. Но дело сделано. И она повторяет: — Можешь быть свободен. Между прочим, для справки: о своих сотрудницах так плохо, как это ты делаешь, мужчина не имеет права говорить. Нельзя о тех, с кем работаешь, отзываться так плохо. Это бесчестно.

Миша Купреич раздавлен. У него нет сил защищаться. Она победила.

— Молодчина, — говорит он, хмуро усмехаясь. — Честное слово, молодчина.

Это все, на что он способен. И это, пожалуй, лучшее, что могло прийти ему в голову.

Хоть и дьявольское дело — помнить зло, но Жанна Купреич запомнила, и у нее появилось к мужу чувство некоторой брезгливости, выражавшейся в неловкости и заторможенности поведения, будто она стала хуже видеть и слышать.

А Миша вскоре забыл про свою промашку, обладая чуть ли не с детских лет способностью забывать все то, о чем ему неприятно было знать. Летом он любил футбол, зимой хоккей, страстно болел за «Спартак», помнил каждого игрока, знал, откуда, кто и когда пришел в команду, и если играл «Спартак», у него не было дела важнее этой игры, и ничто не могло тогда свернуть с пути к телевизионному экрану. Возле экрана вел себя так, будто цветные фигурки хоккеистов, скользящие по льду, могли слышать его крики негодования или радости, будто бы комментатор сидел с ним рядышком и тоже слышал замечания Миши Купреича, которые он делал с ехидством или возмущением, если комментатор ошибался… Он кричал на арбитра, если тот удалял спартаковца в сомнительной ситуации, когда можно было бы, по мнению Миши, не удалять игрока. У него поднималось настроение, когда «Спартак» забивал шайбу или мяч в ворота противника, и портилось, если команда проигрывала.

К серьезным делам жизни он относился куда менее заинтересованно, чем к спортивным играм, оберегая себя от неприятностей. Любил посмеяться над человеком, но без всякого желания обидеть, уверовав с какой-то удивительной легкостью, что будто бы ни один человек на свете не вправе обижаться на него, на Мишу Купреича, потому что, как он думал, всякая идея должна иметь улыбку на хвостике. В том числе и человек, которого он рассматривал не иначе, как носителя определенной идеи. А раз так, то у каждого на хвостике непременно должна быть улыбка, а на улыбку можно всегда откликнуться улыбкой.

Он даже со своей Светкой, женщиной некрасивой, но добивающейся успеха у мужчин легкомыслием и доступностью, счел нужным посмеяться над глупым положением, в какое попал с ее купальником, рассказав и о том, как вела себя Жанна, посмеявшись заодно и над ней, хотя вскоре и пожалел об этом, потому что история с купальником стала всеобщим достоянием и над историей этой стали посмеиваться люди, которым Миша Купреич никогда бы не доверился. Эта неприятность насторожила его, он строго выговорил Светке, которая клялась, что никому ничего не рассказывала, но насторожила ненадолго. «Спартак» в очередной раз проиграл с разгромным счетом, и это повергло Мишу Купреича в такое уныние, что все другие неприятности показались ему легким дымом, который рано или поздно развеется сам.

Но он ошибался, думая так.

Жанна Купреич, приехав однажды в Москву и открыв почтовый ящик, нашла там конверт с письмом, в котором язвительно рассказывалось о купальнике, подаренном ее мужем некоей Светочке, над историей с которым всласть посмеялись друзья (?) Миши Купреича.

Она читала письмо, перебегая со строки на строку, путаясь и торопясь, хотя уже сразу, с первых же слов, поняла, о чем этот донос, написанный со старательностью начинающего юмориста, которому во что бы то ни стало надо рассмешить. Она скомкала подметное письмо, бросила его на пол, стремительно побежала от почтовых ящиков к лифту, нажала на кнопку и, оглушенная собственным пульсом, поняла, что случилось в ее жизни непоправимое, тут же вернулась, подхватила с пола письмо и, скомканное, сунула в сумку. Кабина лифта тем временем опустилась, а дверцы раскрылись, подождали немножко и опять стиснулись, и пока Жанна бегала за брошенным письмом, кто-то уже вызвал кабину, и она, словно бы издеваясь над Жанной, ушла наверх. Видеть сейчас кого-нибудь из людей ей было невмоготу, и она пошла по лестнице на шестой этаж, совершенно не понимая, что она делает, куда идет, зачем… На площадке четвертого этажа, запыхавшись, достала скомканную бумажку, расправила и попыталась внимательно прочесть «произведение» без подписи и без адреса.

Но опять глаз ее выхватывал лишь куски текста, мозг отказывался верить в то, что там было написано про «Светочку и Мишу»… «Какого Мишу, какую?.. — словно бы спрашивала она себя. — При чем тут я? Нельзя верить анонимкам! Это безнравственно — читать такое! Надо себя не уважать, чтобы верить…» Но, увы, не поверить она не могла, потому что «друг» писал о таких подробностях, которые хорошо были знакомы ей самой, но с той лишь разницей, что Миша все ей объяснил иначе, чем его «друг».

На улице было холодно, она приехала в пальто. Не раздеваясь, подошла к зеркалу и долго, внимательно смотрела на свое отражение, а точнее, на свою улыбку, которую как будто впервые увидела у себя на лице, — это была улыбка спящего человека, видящего во сне себя в стране небывалых чудес: испуганная, но в то же время умиротворенная, мудрая улыбка все понимающего, познавшего истину человека — что-то среднее между усмешкой и улыбкой.

Позвонила подруга, с которой когда-то учились. Та в декретном отпуске, кормит вторую девочку: все забросила, краски засохли, кисти запылились; звала взглянуть на маленькую, которую, конечно же, назвала Дарьей, Дашенькой.

Жанна подумала и согласилась.

Девочка как девочка, но Жанна похвалила: прелесть! Мать исхудалая, с сизыми подглазьями, с натянутыми струнами бледно-желтых рук, с большой молочной грудью на истощавшем теле.

— Ну и к черту! — кивает на мольберт, на кисти, на холсты. — Все равно лучше ничего не напишу, чем мои девки. Дурью-то мучиться!

Смеется, жалуется, хвастается и опять жалуется. На этот раз на приходящую домработницу. Говорит о ней шепотом, не стесняясь слов, которыми обрисовывает девицу. Она и в институте любила нецензурно ругаться, делая это с шиком, который никак теперь не идет ей, ставшей матерью. Ребенок, сосущий грудь, и вдруг из той же груди площадное словечко, как взрыв, разрушающий святое, чему всегда поклонялось человечество, — материнство.

Домработницу свою боится, потому что она, не стесняясь, заигрывает с ее мужем, прошла огни и воды и медные трубы, хуже самогонки, такая же отрава, которой страшно доверять детей. Муж потихоньку балдеет, девочка ему нравится — молоденькая, смазливая, с остреньким язычком, — не хочет и слышать о замене, да и трудно это сделать. Хоть бы кто-нибудь переманил ее.

И вдруг улыбка, которую Жанна заметила сегодня на своем лице и которая как бы сама по себе существовала, не отражая никаких душевных движений, никакой радости или удивления, — улыбка эта опять разлеглась на ее лице жмурящейся кошечкой, поймавшей мышь. В ушах у нее зашумело, голова закружилась, и она услышала, как сказала подруге:

— А у нас такое хозяйство… так много всяких забот… мне одной никак не удается… Я бы пригласила. Я бы взяла, если бы она пошла.

Когда же увидела эту «девку», вернувшуюся из магазина, поняла, как жить дальше и что теперь нужно делать.

Она ни словом не обмолвилась Мише о письме и о домработнице, которую легко уговорила, соблазнив ее дачей, а главное, тем, что у них не было и никогда не будет детей.

— У нас гости? — радостно воскликнул Миша, увидев молоденькую особу, словно бы только что покинувшую институт красоты.

В этот день должен был играть «Спартак», Миша очень волновался, предвкушая победу, но то, что он узнал от Жанны, которая познакомила его с этой очаровательной девочкой по имени Таня, сбило его с толку, он едва ли помнил теперь о «Спартаке», мысли его и помыслы закружились вокруг Танечки, как будто жена преподнесла ему бесценный подарок, сказав, что Танечка летом будет жить у них на даче, а зимой в Москве. Опытным глазом он сразу разглядел в Танюше, как он стал называть эту девочку, те особенные, плохо скрываемые черты характера, которые вскружили ему голову, точно он давно уже был знаком с ней, знал ее губы, улыбку, знал, что она курит, щуря глаза в дыме, знал ее говорящие глаза, хотя не мог понять одного: как это Жанна решилась привести в дом такую красавицу?

Впрочем, это нисколько не насторожило его, он даже подумал с благодарностью, что Жанна полностью доверяет ему, что она в некотором смысле дурочка — хорошая, добрая женщина с широкой душой, решившая, как он думал, доказать ему этим жестом свою независимость и то, что она способна отказаться от предрассудков.

— Конечно, тебе тяжело одной, — оживленно говорил он Жанне, соглашаясь с ней во всем. — Такой домище содержать в порядке — это надо всю себя посвятить мокрой тряпке. Тебе надо работать, ходить на этюды, писать… Все правильно. А Танюша — девочка молодая, сильная, справится, она все успеет: и обед сготовить, и в магазин сходить, и убраться, и погулять, — говорил он, с ухмылкой поглядывая на очень скромно сидящую за столом женщину, которая ледяными пальчиками стала доставать сигарету из пачки. Пачка трепетала, шурша в руках, — Танюша волновалась.

Миша щелкнул зажигалкой, перегнулся к ней через стол, поджег сигарету, на что Танюша очень скромно и как-то уж очень торопливо откликнулась:

— Большое спасибо…

— Теперь и покурить можно в компании, — воскликнул он, приглашая посмеяться и Жанну и Танюшу, а сам тоже зажег сигарету, пустив дым в сторону новой своей знакомой, которой всячески хотел понравиться.

Все это заметила напряженно-молчаливая Жанна, похожая в эти минуты на затаившуюся охотницу, подсадная утка которой успела подманить очумевшего от страсти селезня. На лицо ее опять легла сонная улыбка, хотя на этот раз сильный тик передергивал веко левого глаза, мешая ей смотреть на грязного этого мужчину, избалованного и пустого, страдающего лишь оттого, что ему не с кем сыграть партию в шахматы или же если проигрывал «Спартак». Как же она сразу не поняла его?! Семь лет жила с омерзительным типом, привыкла считать себя любимой и любящей, жалела подруг, у которых не сложилась личная жизнь, и стеснялась говорить им о своем благополучии, о том, что подходит очередь на автомашину, что они мечтают объехать на машине Прибалтику и обязательно съездить в Закарпатье. Боже мой, какой самодовольной дурой она была, думала Жанна, видя словно бы во сне оживленного петушка, который ел в этот день с неприятной торопливостью, пополам с глупыми разговорами, с ухаживанием за скрытной Танюшей, которая всякий раз отвечала ему кивком головы — «большое спасибо». Были мгновения, когда Жанне хотелось закричать, завопить во всю силу легких и выгнать всех из дома, но она пересиливала себя и, прикрыв глаза, как бы засыпала с полуулыбкой-полуусмешкой на лице, маясь непроходящим тиком.

Через год Танюша забеременела, и, как Миша ни выворачивался, как ни клялся в своей невиновности, как ни плакал, вымаливая прощения у Жанны и у Танюши, на этот раз ему не удалось выкрутиться. И более того, хитренькая Танюша женила его на себе, родив мальчика, а потом другого: Гришу и Петю.

За эти годы Жанна Купреич резко изменилась к худшему: состарилась лет на десять, стала раздражительной, мучилась бессонницей, от которой спасалась таблетками родедорма. У нее даже с восприятием цвета что-то произошло. Этюды ее приобрели зеленовато-синий, холодный оттенок, были небрежно исполнены, а картины, над которыми она работала, так и оставались размалевками, словно она никак не могла закончить их, разучившись писать маслом. На живопись теперь у нее не хватало терпения, она ругала краски, кисти, холсты, картон… И занялась акварелью, решив, что по своей стихии это более подходящий для нее материал. Уходила теперь из дома с легким по сравнению с прежним этюдником, приспособив для воды круглую грелку, садилась на какой-нибудь пень или поваленное дерево в шуршащем от прошлогодних листьев, коричневом понизу теплом уже лесу и училась заново работать, осваивая трудную технику акварельной живописи.

В лесу теперь часто можно было увидеть на земле клочки плотной белой бумаги с цветовыми пятнами акварели: это Жанна Купреич пробовала краски. Пятна были живописны, прозрачны и неожиданно гармоничны, как бывают гармоничны звуки гитары, которую пробует опытный музыкант, извлекая из ее звучащего нутра задумчивые, бессвязные аккорды. Эти цветовые пятна вызывали порой больший отклик в душе зрителя, чем сам пейзаж, старательно списанный с натуры.

Дело и тут не двигалось, хотя самой Жанне казалось, что акварели ей удаются.

Она виделась с бывшим своим мужем, который приезжал к ней жаловаться на судьбу. Но она улыбалась и спрашивала, как будто бы о сущем пустяке:

— А помнишь, — говорила она, вся встрепенувшись, — ты сказал обо мне, что я вчерашний обед?

— Я этого никогда о тебе не говорил.

— Я знаю, это ты обо мне говорил, — мягко возразила она.

— Нет, ты ошибаешься.

— Я не ошибаюсь, я услышала, не подслушала, а случайно услышала, как ты это сказал. Очень остроумно! Но не вовремя было сказано. Сейчас — да! Сейчас это было бы очень своевременно. Но я тебе тоже должна напомнить одно остроумное высказывание. Оно тоже очень своевременно, — говорила она, не переставая улыбаться и не сводя глаз с Миши, который отпустил черную курчавую бородку. — Тебе, кстати, не идет борода. Ты похож на какого-то киношного меньшевика.

— Не важно…

— Для меня совершенно не важно!

— Какое же высказывание?

— А-а-а… Французы говорят: месть — это блюдо, которое едят холодным. Как тебе нравится?

— Хочешь сказать, ты мстила? Каким образом? Ты? И месть? Этого не может быть. Чепуха!

— Это же так просто! — говорила Жанна, и голос ее звучал почти что нежно.

— А за что мстила? Каким образом? Так тонко, что я даже не заметил? Ничего себе месть!

— Это моя тайна, — отвечала Жанна, которая только что с удовольствием слушала жалобы Миши на свою молодую жену. «Ты знаешь, она заявляет, — рассказывал он, как бывало и раньше. — Она говорит: «Я? Связала мужа по рукам? Это я-то, которая все ему позволяет? Он делает все, что хочет! Хочет смотреть телевизор — пожалуйста! Хочет пригласить меня в театр — пожалуйста, я не против. Хочет везти меня на машине, я даже не спрашиваю, куда. Еду. Все, что хочет, то и делает»», — рассказывал Миша, печально улыбаясь и рассчитывая, как бывало, на сочувствие. — Это моя тайна, Мишенька, — повторяла Жанна Купреич. — Тебе лучше не знать о ней. Я тебе сразу сказала: ты свободен. Ты хотел свободы, я тебе ее предоставила. Но я же должна была позаботиться о твоем будущем, как ты думаешь? Все-таки семь лет совместной жизни накладывают определенные обязательства на человека. Я все сделала, чтобы ты не остался одиноким.

— Ты ошибаешься, — говорил Миша, и голос его садился от волнения. — Ты ошибаешься. Это ты сейчас придумала. Для таких штучек у тебя не хватило бы воображения и характера.

— Если тебе так легче, пусть будет по-твоему, — соглашалась Жанна и счастливо потягивалась в нервной зевоте.

А Миша смотрел на нее с испугом, боясь подумать о блюде, которое приготовила для него бывшая жена, боясь развить эту тему в своем сознании, обдумать все ходы противника, которые привели к матовому положению в его жизни. Он готов был бежать из этой новой жизни куда глаза глядят, готов был броситься к ногам Жанны, чтобы она вернула его в старую и такую беззаботную, такую драгоценную, красивую жизнь, в которую он с трудом уже верил, будто она приснилась ему. И лишь когда видел Жанну, он убеждался всякий раз, что жизнь эта была и он сам отказался от нее. Сам? Он не мог себе позволить даже подумать о том, что Жанна сыграла в его судьбе роль злого гения.

— Не может этого быть, — медленно и изумленно говорил он, отстраняясь от нее. — Не может быть… Нет, ты на это не способна. Ты наговариваешь на себя. Зачем?

— Пусть будет по-твоему, — пела Жанна, у которой постепенно вырабатывалась кокетливо-певучая интонация речи. — Ты же знаешь женщин… У тебя их было слишком много, чтобы узнать хотя бы одну из них. Ты ручной мужчинка… Ты потерял чутье, а твой инстинкт состарился и атрофировался за ненадобностью. Как же ты живешь без инстинкта самосохранения? Мишенька, мне тебя жалко! Но что ж я могу?

И она смеялась, очень довольная собой, пока Миша не уходил. Когда же за ним закрывалась дверь, она плакала, и сомнения не давали ей покоя. Жестокая бессонница усугубляла ее мучения, доводя до состояния, близкого к помешательству. Похоже было на то, что месть не столько холодное блюдо, сколько обоюдоострый нож…

Со временем она успокоилась, пришла, что называется, в себя, привыкла к новому своему положению, и, если звонил иногда Миша, она всячески отговаривалась от встречи. Если же все-таки встречалась с ним, то уже не чувствовала потребности в торжестве над этим жалким человеком, от которого частенько теперь попахивало винным перегаром. Ей даже странно было подумать, что именно этот человек вынуждал ее когда-то плакать, страдать и не спать по ночам. Она теперь выгоняла его иной раз, бесцеремонно и грубо, как выгоняют непрошеных пьяниц, забредших на огонек в расчете на угощение. Миша не обижался, а только что-то мычал в свое оправдание, и это было особенно неприятно.

Теперь же она перестала даже вспоминать о нем, и он окончательно вышел из поля ее зрения…

Вот такая женщина, терпеливый мой читатель, жила в большом деревянном доме, в который мы с тобой зашли невидимыми, решив поближе узнать обитателей этого жилища, построенного еще до войны.

В доме было восемь комнат и очень много дверей: маленькие, узкие, ведущие как будто бы в чулан, они оказывались потайными дверцами, соединяющими комнаты или выходящими прямо на лестницу из стены комнаты, словно покойный хозяин вел скрытную жизнь и был всегда готов к незаметному бегству из дома, к таинственному исчезновению… Недаром в доме было три лестницы, одна из которых, например, спускалась ступенями со второго этажа на кухню, другая — в гостиную с большими окнами, а третья, главная, находилась, как и полагается лестнице, при входе в дом.

Такая сложная планировка дома, состоящего как бы из одних дверей и лестниц, объяснялась довольно просто, хотя и странно в то же время. Покойный хозяин сам планировал и сам присутствовал при строительстве, тщательно следя за тем, чтобы не было никаких отклонений от проекта. Николай Сергеевич Емцов страдал клаустрофобией. Так называлась болезнь, выражавшаяся в том, что человек испытывает душевное стеснение или даже ужас, когда оказывается в замкнутом пространстве, из которого нельзя выйти сразу, как только ему захочется. Он мог жить и чувствовать себя спокойно только в доме, где было множество больших и малых дверей, где было несколько лестниц, по каждой из которых он в любой момент и из любого места дома мог быстро спуститься на первый этаж, а оттуда на улицу. То есть ему надо было знать, что он всегда может выбежать из дома. Только в этом случае его болезнь отступала и он мог нормально жить и работать.

Постройка дома обошлась ему в копеечку, но по теперешним временам не так уж и дорого, потому что дача эта, даже в таком плачевном состоянии, стоила теперь многие десятки тысяч.

— Продали бы вы ее, Жанна Николаевна, — советовали практические люди.

На что Жанна Купреич даже и не откликалась, будто не слышала.

Дом этот стал для нее больше, чем просто домом для жизни, — он стал как бы живым продолжением самой Жанны Николаевны, ее раковиной, защищавшей от опасностей, которую она, эту воображаемую раковину, всюду носила в своем сознании, в памяти, не расставаясь с ней и чувствуя себя без нее незащищенной.

Она знала все его скрипы и вздохи, шорохи и постукивания, боялась этих ночных звуков, но не могла жить без детского страха, будто он делал жизнь ее интереснее и таинственнее, возвращая в детство, когда так легко было спрятаться от страхов под одеялом или заглушить их тихим криком: «Мама!» — которая обязательно просыпалась, даже если крепко спала, и приходила.

После упругих хлопков звенящих ракеток по мячу, после поражений и побед, уже на закате, усталые игроки, за которыми терпеливо наблюдали Сухоруковы, ничего не понимающие в теннисе, убрали ракетки в чехлы, подобрали зелено-желтые прыгающие мячики, похожие по цвету на пушистых утят, и по привычке направились в дом, где их ждал накрытый стол с печеньем, конфетами и горячим самоваром, который на этот раз разжигала сама Жанна Николаевна.

Она была недовольна собой, и ей хотелось быть лучше, чем она была днем, когда беспричинно разозлилась на Сухоруковых, на этих новеньких, которых привели с собой завсегдатаи корта милые Антоновы. Тяжеловатые по весу, Антоновы усиленно играли в теннис, грызли все время яблоки, сорванные с ветвей, граненые яблочки сорта «белый налив», отказываясь от всего мучного и от сахара. Соблюдали они и водный режим, хотя и не отказывались от чашки чая.

Были тут и двое молодых людей, один из которых, всякий раз, промахиваясь или не успевая к мячу, досадливо крякал, с укоризной смотрел на ракетку, называя ее лопатой, вскрикивал возмущенно: «Что это я сегодня!» — как будто вчера он играл намного лучше.

Вообще, как понял любознательный Сухоруков, играли все плоховато, и игры эти скорее походили на тренировки, на физкультурные упражнения, и собирались тут люди по каким-то неясным пока причинам, как собираются преферансисты, например, отличаясь ото всех остальных людей непомерной страстью к престижной карточной игре.

В одеждах этих людей, как и самой хозяйки, преобладали белые тона. Спортивные костюмы, в которые они оделись после игр, если и были ярко-красные или голубые, то лампасы были белые, хотя тот, кто сегодня возмущался своей игрой, надел белый костюм с красными лампасами и наконец-то почувствовал себя настоящим спортсменом, уверенным в себе.

Все они давно знали друг друга и, перекидываясь словечками, шутками, здоровые и приятно усталые, понимающие друг друга с полуслова, прекрасно ориентировались в доме: мылись в душевой комнате, шумели, как будто их ждал бражный пир.

Вася Сухоруков с усмешкой озирался вокруг, разглядывая бледно-зеленые пейзажи, висящие на бревенчатых стенах гостиной. Зажгли свет, и коричневые стены засияли словно бы собственным огнем, очень теплым и душистым. Самовар шумел на подносе из желтой меди. Самовар из меди красного цвета под оранжевым абажуром, коричневый свет, разлитый в воздухе, благовоние бездымно сгоревших углей, лестница, полукружием ступеней уходящая к темному проему в высоком потолке, — все это как бы само собой подразумевало других людей, рассаживающихся за столом, в других каких-то одеждах, с обязательной бабушкой возле самовара, пьющей чай вприкуску с колотым сахаром.

— Какой интересный дом, — шепотом сказала мужу Катя Сухорукова, подавленная коричневым цветом, древесным запахом и освещением гостиной.

— А где же кошки? — громко спросил Сухоруков, не обратив внимания на шепот жены.

— Какие кошки? — живо откликнулась Жанна Николаевна.

— Какие кошки? — спросили Антоновы, которые уже и не рады были, что привели сюда этого Ваську.

Никому и в голову не пришло, что Вася Сухоруков спрашивает об обычных кошках.

— А как же тогда мыши? — опять спросил он громко и уверенно, вызвав наконец-то неуверенный смех за столом.

— Они тоже живут в этом доме, — ответила Жанна Николаевна.

— Кошки?

— Нет, мыши, — уточнила она с той радостной интонацией в голосе, какая вдруг родилась в ней, когда она уловила в вопросах этого лещеватого, сухопарого Васеньки Сухорукова одной лишь ей понятную словесную игру, которую он предлагал ей, и только ей. — Мыши живут в подполье, а сюда не приходят. Я хитрее всяких кошек! Я кормлю своих мышей, и они меня не беспокоят.

— Я тоже люблю природу, — сказала толстая супруга Антонова, жующая «белый налив». Лицо ее горело румянцем, короткие волосы, мокрые от неиссякающего пота, прилипли к коже лба. Когда все грохнули хохотом, она поправилась: — Я имею в виду все живое… А Васька охотник, ему лишь бы пустить кровь.

— Почему «лишь бы кровь»! Я ем все, что убиваю. И давно не убиваю то, чего не ем. Мышей я бы, например, ни за что не стал убивать, драгоценная моя Веруня.

К чаю был подан лимон, сочно желтеющий прозрачными дольками на зеленой керамике.

Жанна Купреич, зная вкусы своих гостей, наливала то крепкий, то жиденький чай, и лишь у Сухоруковых спросила, любят ли они крепкий.

— Я люблю кое-что и покрепче чая, — ответил Вася Сухоруков, вызвав на этот раз смущенный смех, как будто он поставил хозяйку в неловкое положение и ее надо было срочно выручать.

Но Жанна легко встала из-за стола, легко и пружинисто поднялась, мелькая беленькими джинсами, по кружившимся ступеням, щелкнула выключателем наверху, откуда хлынул тоже как будто бы белый свет, и так же легко, как матросик, сбежала вниз, держа в руке бутылку, в которой плескался коньяк. В другой руке две маленькие хрустальные рюмки, из каких когда-то пили ликеры и коньяки.

— У нас тут никто не любит, — говорила она еще на лестнице, возбужденная и очень радостная, точно делала что-то предосудительное, но приятное ей. — Я не подумала сразу, что вы… Я правильно поняла? — спросила она, ставя бутылку на стол, а рюмочки возле Васи и Кати Сухоруковых.

— Не совсем, — ответил Сухоруков, смутившись. — Катька не пьет ни капли. Я тоже не пьяница. Хотя в словаре Даля пьяница тот, кто пьет на чужие, а если на свои, то это гуляка. Так вот я, выходит дело, бываю иногда гулякой.

Все, кто сидел за столом, были очень смущены, лица и глаза сияли молчаливыми, но обжигающими какими-то улыбками. Сухоруков начинал нервничать, не понимая, что происходит, но коньяк налил в рюмку…

— Тогда налейте-ка и мне, — с явной бравадой сказала Жанна Николаевна.

И он налил и в другую, сказав с откровенностью удивленного и искреннего человека:

— Интересный у вас дом!

— Почему? Потому что никто не пьет?

— Потому что не пьете, — согласился он, напряженно склонив голову. — Потому что в доме есть початая бутылочка, не допитая до донышка… Это приятно! У меня, например, не застаивается. А тут, я смотрю, стекло даже запылилось.

— Я забыла протереть, — сказала Жанна, тоже сияя улыбкой, как и гости ее, у которых чуть ли не слезы блестели в глазах от смущения.

— Он наговаривает на себя, — азартно вмешалась Катя Сухорукова. — Наговаривает! Он любит наговаривать на себя: и что он гуляка, и что кровожадный-беспощадный… Вы не верьте ему!

— А то, что стекло запылилось, — продолжал Вася Сухоруков, — это тоже приятно. А ты, Катька, не делай из меня ангела. — Он поднял рюмку. — За ваш дом, Жанна Николаевна! — И тут же, пытаясь снять напряженность, какая воцарилась за столом, сказал: — В прошлом году я привез с охоты шесть уток. Катька поджарила три штуки, остальных мы подарили друзьям. И вот приходит к нам одна милая особа, мы угощаем ее уткой, а она говорит: «Ой, я не могу ее есть, она мертвая». Помилуйте, говорю я ей, она жареная! Попробовала — понравилось, обглодала все косточки и говорит: «Вон, оказывается, чем вы питаетесь!» А ведь тоже любила природу.

Он отчетливо понимает, что не нравится сейчас мужчинам, сидящим за столом, что пришелся не ко двору, хотя и чувствует в то же время особое к нему расположение Жанны Николаевны. Он и сам себе не очень нравится, начав знакомство с вызова, словно бы его могли принизить люди, играющие в теннис, в котором он не разбирается и даже ни разу не держал ракетки в руке. Он и про «кое-что покрепче» тоже ведь сказал из чувства противоречия, не рассчитывая и вовсе не желая ничего, кроме чая, который, кстати, тоже пил без всякого удовольствия. Задор, с каким он затеял странную эту игру, подчинившись Жанне Николаевне, теперь угас, интерес пропал, и он понимал, что пришло время становиться серьезным по отношению к молодым людям и к Антоновым, потому что вряд ли они простят ему его пошловатую болтовню. Во всяком случае, на их месте он уже перестал бы смущаться, особенно на месте Антонова, о жене которого он позволил себе сказать нечто не очень уважительное.

— Жалко стрелять уток, — говорит Жанна. — Глупые, но уж очень красиво летят… Что-то такое сразу меняется в мире, когда летят утки… Крылышки мелькают, посвистывают, шеи вытянуты, — полет быстрый. Я очень люблю, когда на закате увижу уток в небе, — душа радуется, и ни о чем не думаешь в эти минуты, а только: «Утки летят». И все. Их тут не тревожат, вот и развелись. Но какой-то дурак стреляет, — говорит она, глядя в полутьму за окнами. — Даже отсюда слышно. Пороть таких надо! Утки почти поверили людям, почти перестали бояться, люди им как будто сказали: идите к нам, мы вас не тронем, живите рядом, если хотите… А их все равно кто-то дробью встречает. Это ведь какое-то предательство прямо! Обман! Они поверили, а их обманули… Ну как такое можно простить? Кто ж нам после этого поверит? Я, когда слышу выстрелы, стыжусь за людей, за себя, как будто я тоже виновата. Разве можно обрывать такой красивый полет? — спрашивает она у Сухорукова, и страдальчески-удивленная улыбка старит ее, точно усталость души отражается на лице. — У меня просто все внутри вздрагивает, когда я слышу выстрелы.

Нечто большее, чем доверчивые утки, в которых стреляют охотники, волнует ее… Думает она и о себе, о своей доверчивости, об обидах, пережитых ею, и новая, еще не осознанная обида тяготит ее, будто кто-то позвал, обнадежил ее и она готова уже довериться этому зову, хотя и знает, что ждет ее впереди…

— Они как серпики в небе, — говорит она в молчании, разрываемом позвякивающим стуком чашек о блюдца. — Вы можете смеяться надо мной, я не обижусь, потому что я вас всех хорошо знаю. Я не обижусь. Это все равно что обижаться на кошку, если она вдруг оцарапает руку.

— Какая кошка? — резко спрашивает Сухоруков, скаля в улыбке крупные резцы.

— Пошли домой, — тихо говорит ему жена. — Я пошла домой… Слышишь?

Молодой человек, имени которого не помнит Сухоруков, резко ставит чашку на блюдце.

— А вам не кажется, — задиристо спрашивает он, — что вы себе много позволяете?

— Мне кажется, — отвечает Сухоруков, не глядя на задиру, — что я гость Жанны Николаевны, а не ваш, и если ей будет угодно, она мне сама покажет на дверь, — и берет сыпучее домашнее печенье, как веточку смородины, усыпанную ягодами, кладет в зубастый свой рот, запрокинув голову, зная, что этот жест еще больше разозлит молодого человека. «Глупо», — думает между тем о самом себе и слышит голос Катьки, которая очень расстроена.

— Ну что вы! Он же здесь не стреляет! Что вы такое говорите?! Он уезжает далеко, у него охотничий билет, путевка… Как же так можно обвинять человека, не зная ничего? Я пошла домой, а ты как хочешь… Слышишь, Вася, я пошла домой, — говорит она.

Жанна Николаевна успокаивает всех.

— Ради бога! — говорит она. — Не надо! Я во всем виновата. Пожалуйста, Катенька, я прошу вас. А ты, Саша, зря кипятишься! — обращается она к молодому человеку. — Они и в самом деле мои гости. Что это такое! Я тебя не просила защищать меня. Да и кто сказал, что я нуждаюсь в защите! Что за глупость. Катенька, сядьте, пожалуйста, прошу вас… Я ведь не о вашем муже говорила, что вы!

Антоновы виновато поглядывают на Жанну Николаевну, презрительно-кисло на Сухоруковых и тоже кого-то успокаивают, о чем-то просят, называя всех ребятами, мальчиками, девочками…

Нарушена привычная атмосфера вечерних чаепитий, которая до сих пор была так безмятежна и так хорошо успокаивала, что всем участникам вечеров казалось, будто никто уже не в силах растревожить их дружественную уединенность, их избранность и в некотором роде сектантское братство интеллигентных трезвенников, объединенное страстной любовью к теннису. Чужие, ввалившиеся с глуповатыми шутками, представляются им чуть ли не стихийным бедствием, нашествием низших существ, не способных понять их увлечений, как не способны были, по выражению Руссо, варвары, нахлынувшие в Европу, судить о том, чего они не могли чувствовать.

А Сухоруков, жующий печенье, никак не может отделаться от мысли: людей этих объединяет скука, и ничего больше. И лишь хозяйка ему интересна. Он ловит себя на мысли, что ему хочется понравиться ей, что все его глупости, которыми он щеголяет, — лишь попытка заострить ее внимание. Он даже не прочь подраться с кем-нибудь, так остро чувствует он в себе желание покорить эту женщину.

— Если хочешь, — говорит он опечаленной жене, — иди домой, а я тут посижу немножко. — И смотрит на Жанну Николаевну, получая от нее негласное одобрение, понятное только ему одному, словно оба они только и думают весь вечер, как бы избавиться от всех прочих людей.

Но люди понимают и тоже чувствуют связь, возникшую вдруг между обожаемой ими Жанной, удивительной их Жаннетой, несравненной Жан, и этим костлявым нахалом с плоской грудью и широкими, угловатыми плечами, который, конечно же, недостоин ее внимания. Тем более что он к тому же женат.

Жанна Купреич с неприязнью чувствует добровольную опеку, которую взяли над ней друзья, и это раздражает ее, хотя она больше всего боится разочаровать их своим особенным вниманием к новенькому. Боится предстать перед ними слишком легкомысленной для своих лет, ибо она старше всех, кто собрался у нее, о чем ей горько подумать. Она вскрикнуть готова, топнуть в негодовании ножкой и как-нибудь так распорядиться собою, чтобы никто не посмел посмотреть на нее косо. «Какое им дело! Какое дело! — крутится в голове. — Что им за дело! Кто их просит?»

Выручает зашедший на огонек старый сосед Жанны Купреич. Рукастый, волосатый, всклокоченный, он похож на пальму в кадке, пыльную, полуживую, скучную. Лет ему, наверное, сто.

— Крови не будет, нет… — ворчит он. — Будет пепел, если развяжется война. Один пепел… — Усаживается на диван, продолжая ворчать: — Может быть, осел поступает по-своему логичнее человека, потерявшего рассудок… Но человек остается человеком, потерявшим рассудок, а осел ослом, даже если поступки его логичнее последнего… Как бы не так! Человек, потерявший рассудок, — это осел, но не только упрямый, но и опасный. Надо это, наконец, понять! Что, Жанночка, самовар пуст? Или остыл?

— Остыл, Вячеслав Иванович, да и пуст тоже.

Все с почтением смотрят на старца, ждут от него чего-то — то ли слова, то ли действия, но, не дождавшись, Антонов спрашивает вежливо и громко, как спрашивают у глуховатых людей:

— Есть что в театре смотреть?

— Я бы не сказал, — отвечает старец.

Он зол и ворчлив, словно бы все, ради чего он старался в жизни, ради чего тратил силы и здоровье, — все это превратилось в туман, в безделицу, потому что его сверстники — люди, с которыми он жил и как бы невольно состязался, добиваясь первенства и успеха, стали дряхлыми стариками, равнодушными к славе, или умерли. А молодые, которые теперь воздавали ему по заслугам, — они ему были малоинтересны и даже вроде бы неприятны, ибо он знал, как они ошибаются, думая о нем, что он счастлив и доволен судьбой.

— Что театр! — зло говорит он. — Забыли правило: комедия — это когда люди изображаются менее значительными, чем они есть на самом деле, а трагедия — более значительными… Какой театр?! Забыто главное… Аристотелевское… Актеры не знают, что им делать!.. Им предлагают сыграть самого себя или в лучшем случае такого, как я… Зачем? Кому это нужно? Разве это театр?

Он поднимается, опираясь на толстую палку, отмахивается от помощи Антонова и Жанны Николаевны, точно хочет ударить их волосатой рукой… И уходит, разобиженный на весь свет. Но останавливается в дверях, улыбается в бороду.

— Слышал нынешним летом, — говорит он, — и видел… Слышал вопль… вопящее чириканье молодого воробушка, которого уносил ястребок… Воробьи барахтались в пыльных купальницах, а этот чертенок подлетел над самой землей, схватил одного и понес… Воробушек в когтях еще живой, вопит, жалуется… Небо ясное, день чудный, все живы и здоровы, чирикают, а ему одному погибать. Это ничуть не менее трагично и печально, чем вопль человека… Но ведь и ястребок не виноват: ему птенцов кормить надо… Я это тебе, Жанночка, зачем-то хотел рассказать… Прости старика. Воробушка жалко, вспомнил его…

Дверь на пружине захлопнулась за ним, пружина зазвенела…

Жанна смотрит на дверь, будто ждет, что старик вернется. Говорит в растерянности:

— А почему он мне это хотел рассказать? Странно. Я ничего не поняла. Какой воробушек?

На лице ее чуть заметный суеверный испуг.

— Неудобно получилось, — говорит Антонов.

— Почему? Ах, ты насчет чая! Не-ет! У нас с ним без церемоний, он дружил с отцом, когда меня еще не было. Единственный человек на свете, кто может мне рассказать, какой я была… Один остался, кто помнит…

Сегодня ей особенно не хочется оставаться в пустом громадном доме, рассчитанном на большую семью с детьми и внуками, который по воле судьбы принадлежит только Жанне Купреич.

— Я знаю одного господина, — говорит ни с того ни с сего Сухоруков, рассматривая проем в потолке, куда ведет кружащаяся лестница. — Знаю человека по фамилии Макушкин. Он поправляет всякого, если его фамилию произносят с ударением на втором слоге, говорит: «Макушкин!» — взглядывает с вежливой строгостью и повторяет по слогам: «Ма-куш-кин! От маковки, от мака! Вот что. Прошу не путать». Только начальству не осмеливается заметить… Боится. Начальство зовет его — Макушкин.

Но никто не улыбается, молодые люди смотрят на него недружелюбно, один из них хмыкает презрительно — блондинчик с розовой кожей и серыми глазами.

— Пойдемте гулять! — приглашает всех Жанна Николаевна. — Над речкой туман, коростели кричат…

Над речкой густой туман. Вся долина сумеречно светится холодным паром, над верхними слоями которого тут и там темнеют островками затопленные кусты. Отсыревший хруст коростелиного крика вспарывает тишину то в отдалении, то словно бы прямо под ногами.

Сухорукову не хочется идти в сырую прохладу — у него слабые бронхи, и он знает, как легко может схватить простуду с изнуряющим ночным кашлем, но Жанна, вся в белом, идет вниз по тропинке, размахивает руками, восторгается, читает Кольцова:

— «Не расти траве после осени, не цвести цветам зимой по снегу»! Тихо! — шепотом восклицает она и останавливается как вкопанная, упираясь руками в грудь идущему рядом с ней Сухорукову. — Тихо! Слышите? Утки…

В темно-синем небе, в звездах, замирают отчетливо различимые звуки: «совью-совью-совью…»

Утки летят неторопливо, но, кроме Сухорукова и Жанны, никто не слышит их. Блондинчик, поправляя спортивную сумку на плече, говорит:

— Тебе послышалось, Жан! Никаких уток нет… Комары только пищат!

— Это вам не услышалось, — отвечает за нее Сухоруков, чувствуя тепло рядом стоящей Жанны Николаевны. — Интересная у вас логика! Я их не слышу — значит, их нет. Вы идеалист!

Не в словах тут дело, а в тоне, каким они были сказаны. Блондинчик парень задиристый и, как видно, ревнивый.

— А не лучше ли будет, — спрашивает он, — если вы приклеетесь к своей жене?

Сухоруков жестко смеется, очень довольный, что сумел разозлить еще раз своего неприятеля. Подходит к нему, говоря на ходу:

— Это называется вмешательство во внутренние дела… И пишутся в таких случаях ноты протеста… Но я не дипломат… У меня другие привычки. — И он хлопает парня, как лучшего своего друга, очень сильно и тяжело опуская руку на крепкое его плечо. — Я в таких случаях люблю разговаривать где-нибудь на огороде. Вы бы давно согласились с моими доводами. Где тут огород, Жанна Николаевна?

Сам он чувствует, что драки не будет, хотя ему страстно хочется подраться. Дрожь мешает совладать с собою.

— Васька, перестань! — кричит взбешенный Антонов и отталкивает его от парня.

— Мальчики! — вторит ему Веруня Антонова. — Мальчики, что это вы! Как не стыдно!

Катя Сухорукова на этот раз молчит, как и Жанна Николаевна, но вдруг резко поворачивается и почти бежит по тропинке в гору, оскорбленная поведением мужа, который, как она догадывается, задирается и с вызовом ведет себя только ради этой старой Жанны, этой допотопной куклы.

Жанна Николаевна усталым голосом певуче-грустно говорит Сухорукову:

— Перестаньте рисоваться… Хватит. Что вы все время рисуетесь? — и улыбкой своей обнимает его, глядя из светлой темноты прямо в глаза, пристально и доверчиво. — Смотрите-ка! — говорит она, словно бы ничего существенного не произошло, — это Москва!

За речкой, за туманным ее одеянием, над темной гранью земли, небо светится мутной желтизной. Чуть ли не до зенита весь небосвод в той стороне пропылился призрачным светом, в котором растворились или стали едва приметными голубые звезды. Чудится, что и туман отразил небесные свечения, что недвижимая его масса отливает глубинным светом матового халцедона.

Ничего этого не видит Сухоруков, спиной чувствуя присутствие притихшего, но не смирившегося парня, который теперь, конечно, не простит и как-нибудь доберется до него… Но когда? Бегство Катьки тоже бесит его — бегство, похожее на предательство, как он думает, потому что убегающая от мужа жена — это что-то противоестественное, как противоестественно бегство сестры милосердия от больного.

«Отпуск начался совсем неплохо, — думает он с нарочитым цинизмом. — Есть уже баба, нашлась бутылка и подвернулся тот, кому можно набить морду… Совсем хорошо! Полный набор удовольствий. Главное теперь — не отступить».

— А где и кем вы работаете, Вася? — спросила его на следующий день Жанна Николаевна, добавив: — У вас очень хорошая улыбка. Я, например, все улыбки разделяю на три типа. Одни улыбаются так, что видны верхние зубы: веселая, смелая улыбка. У других видны краешки верхних и нижних зубов: это улыбка холодная и злая. А у третьих — одни лишь нижние зубы видны. Это улыбка добряцкая, простецкая. У вас улыбка первого типа… Смелая. Может, и глупо, но, когда я училась, я считала это открытием. Мне хотелось писать портреты. Увы!

— Готов поработать натурщиком, — ответил Сухоруков, отметив про себя, как она быстро забыла про свой вопрос: «Где вы работаете?» Ей до этого никакого не было дела.

Жанна Николаевна проснулась в хорошем настроении, и первой ее мыслью была мысль о том, что сегодня обязательно должен прийти Сухоруков… или, как она прозвала его про себя, гидальго Сухоруков. Себя она хотела видеть в это утро владетельницей замка, а его — странствующим рыцарем.

В голубой раме неба были собраны ярко-белые облака, которые можно было при желании сосчитать. Каждая былинка на земле, каждый листик, цветок — все растущее, зреющее, летающее, прыгающее было так ясно освещено солнцем, что казалось особенно ярким и объемным, глаза как будто бы обрели необыкновенную способность видеть красоту живого мира в цвете, объеме и картинности.

С утра она вложила намоченную бумагу в подрамник, и теперь полотно ее уже высохло, барабанно натянувшись в подрамнике. Очень хорошая, грубая, с рытой поверхностью бумага для акварели требовала цвета, мокрой кисти, маня своей нетронутостью.

Но пришел Сухоруков.

— У вас есть коса? — спросил он.

— Коса? — Жанна Николаевна подумала о своей прическе. — Ах, коса! Траву косить? Где-то была… Конечно, есть! — восторженно сказала она. — Вы хотите скосить траву? Вы умеете? Невероятно!

А когда он, кое-как наточив заржавевшую косу, обкашивал ею, а точнее сказать, обрубал старую траву вокруг сухих яблонь, а потом около разросшейся вдоль забора малины, оголяя землю, Жанна Николаевна пожалела, что дала ему косу. Хотя и понимала, что трава уже глушила самое себя и надо было, как это когда-то делал отец, пустить в рост отаву.

Сухоруков разделся по пояс, худая, ребрастая его грудь с длинными ключицами играла мышцами при каждом взмахе; длинные руки, от плеч до кистей перевитые продолговатыми мускулами и вздувшимися венами, неустанно и как будто бы привычно махали косой. Торс его лоснился от пота, поблескивая в солнечном освещении.

Это был совсем другой человек!

Ржавая коса, почерневшая от травяного сока, наконец остановилась, застряла в жестких стеблях голубого цикория, Сухоруков поднял ее вверх, подхватив пучок травы, которым он по-крестьянски точно и сноровисто обтер мокрое от сока лезвие.

Жанна Купреич, с заправленной в волосы скошенной ромашкой, всплеснула руками, не веря своим глазам.

— Откуда это вы научились, где? — спросила она с таким удивлением, словно только что стала свидетельницей фантастического фокуса.

А Сухоруков, запыхавшийся от работы, прерывисто засмеялся, оскалив большие верхние зубы.

— Всё умём! — сказал он в радостном смехе. — Всё умём! Косить, рубить, рубанить, хорохорить! — скороговоркой выпалил он, не переставая смеяться. — Косить, рубить, рубанить, хорохорить.

Жанна Николаевна, не понимая, что с ней происходит, подошла вплотную к этому красивому в работе человеку и, опьяненная запахами травяного сока, запахом разгоряченного тела, сказала ему в ослепительном каком-то сумасшествии, удивленно и испуганно:

— Вы мне очень нравитесь… Слушайте, вы мне очень нравитесь! Честное слово!

— Я знаю, — смеясь, ответил ей Сухоруков. — Вы мне тоже, черт побери!

Она смотрела на него в растерянности, будто что-то старалась вспомнить и не могла этого сделать. Что-то очень важное надо было вспомнить! Но память отшибло. А он разглядывал ее так, как если бы только что увидел. Нос в первую очередь бросился ему в глаза: узенький, он, казалось, торчал на ее лице, обращая на себя внимание плоскими, сплющенными с боков ноздрями, точно она носила на кончике своего носа зажимку для белья, которую недавно сняла. Некрасивый, в сущности, слишком выдающийся на лице нос, который, как это ни странно, так гармонично вписывался в пластику лица, что именно он, некрасивый нос, делал женщину особенно привлекательной, придавая ей черты какого-то очаровательного любопытства, будто все в жизни ей было интересно, будто она и жила на свете только для того, чтобы узнать, почувствовать, ощутить что-то новенькое, еще не изведанное ею.

— Ладно, — сказал Сухоруков, опираясь на косу. — С нами все понятно. Я вам нравлюсь, вы мне нравитесь. Но вот вам подарок! Оглянитесь, идет свидетель вашего молочного детства, ваших слез и первого «агу».

Старик подошел и зверски оглядел полураздетого Сухорукова, опиравшегося на косу.

— Кого-то вы мне напоминаете, — проворчал он. — Вам бы еще саван.

— Ха!

Но старик уже не обращал на него внимания, вычеркнув из сознания. Он поцеловал Жанну в щеку, взял ее под локоток и, приглашая пройтись, почувствовал вдруг ее сопротивление, хрипло прокашлялся, сказал:

— Ну ладно… Это ничего… Вот говорят: «человек он ищущий». Это, может быть, и так. Но бывает, человек не себя, не свое место в жизни ищет, а талант, которым он, увы, не одарен. Талант ведь не найти, если его нет. И получается, что человек становится лишним на земле. Почему ты не смеешься? — спросил он в ворчливой своей манере разговаривать. — Ведь о человеке-то все с почтением говорят: «Он ищущий!» А кто воистину одарен, ходит неприкаянным. Я еще прошлым летом хотел тебе об этом сказать, да забыл… А ты, например, можешь себе представить врача, ушедшего на пенсию?

— Я знаю таких! — удивленно ответила Жанна, не скрывая нетерпения. — А что вы имеете в виду?

— Так это значит, он никогда не был врачом! Калечил людей, а не лечил! У истинного врача только-только накапливается опыт с шестидесяти. Я тоже знал, так сказать, врачей, мечтающих о пенсии. Это ж кощунство!

— Вячеслав Иванович! Вы так загадочно высказываетесь, что я ничего не могу понять. Ничегошеньки! — сказала она, оснащая слова свои неестественным смехом.

Старик почувствовал это, разозлился, уставился почему-то на Сухорукова.

— Можно понять людей, обученных только условным рефлексам! — сказал он и стал очень похож на сухую, колючую пальму в кадке. — Их жалко, конечно! Они приспособлены только для частной жизни: условный рефлекс — вершина их мозговой деятельности. Что ж тут поделаешь! Жалко! Они не достойны большего. И мы тоже туда! — крикнул он Жанне Купреич и взмахнул палкой.

Видно было, что Жанна Николаевна давно уже привыкла к стариковской грубости, к его необузданной вспыльчивости, но на этот раз была смущена: ей в конце концов надоело быть похожей на подопечную, на этакую овечку, оберегаемую добровольными пастырями.

«Мне нужна собака! — хотелось вскричать ей в гневе. — Мне нужна собака, но только такая, какая мне нужна!»

К счастью, она сумела побороть в себе злость и сумела спросить:

— А разве хорошо, когда рефлекс не срабатывает? — И даже сумела хорошо улыбнуться. — Это ведь говорит о полной безнадежности? Или я опять ничего не поняла?

— Жанночка, милая! — взмолился старик. — Я прошлым летом шел по улице, а сзади меня шли молодые ребята с девушками и орали под гитару: «Был брюнет-нет-нет, стал седым-дым-дым и погиб-гиб-гиб от вина!» Ты все правильно поняла! Там дальше такие слова: «Не качай мне вслед, головой-вой-вой…» Как тебе нравится? Кто-то пишет эти, с позволения сказать, песенки, кто-то сочиняет «вой-вой», а раз так — надо брать гитару и повторять «вой-вой, гиб-гиб, дым-дым…». Условный рефлекс! Он сработал! И ребята эти не падшие, нет… Они обыкновенные, потому что нет, как известно, падения у тех, кто не способен на взлеты. Я не могу учить людей… Жизнь так коротка, что человек не успевает набраться опыта, чтобы учить других. Молодой или старый — это понятие относительное… Все мы молодые и даже юные! Все! И я тоже не успел ничегошеньки и, как ты говоришь, ничегошеньки не понимаю! Ты умница, ты очень искренно призналась мне в своем непонимании. Я молодею день ото дня и тоже ничего не стал понимать. «Ничего не стал понимать!» Разве можно так говорить? Это все равно, как сказала одна иностранка, изучавшая русский язык: «В ближайшее будущее время»… Так вот, Жанночка, я тоже, наверное, «в ближайшее будущее время» сойду с ума оттого, что перестал понимать жизнь. Или я всего-навсего вырождаюсь?

— Вам, наверное, не удалась… — начал было Сухоруков, но старик злобно и быстро прервал его и спросил:

— Жизнь? Э-э, нет, молодой человек. Жизнь мне удалась! У меня было много радостей в жизни. Я не знаю, не имею права сказать о себе, что я был счастлив. Но я пытался всегда оставаться человеком даже в самых тяжелых условиях существования. Разве есть радость выше этой? Звук радости — это, конечно, смех, но смех — еще не радость. Кто-то хорошо сказал: фотография, конечно, искусство, но искусство — не фотография. Так и тут! Смех, веселье, всякие там «гиб-гиб, вой-вой» — это не радость, а самое примитивное веселье. Это можно и спьяну орать! А радость и пьянство — вещи несовместимые! У меня же было много радостей в жизни… Вы говорите — не удалась! Я же считаю, удалась! Обо мне люди могут сказать, что я был счастливым человеком. Но я на это не имею права, потому что счастьем награждают люди, а радостью — мое общение с высшей материей, общение с прекрасным. Вот что я вам доложу, молодой человек.

— Я имел в виду книгу, — отчеканил холодно и бесстрастно Сухоруков.

— Какую книгу?

— Которую вы не написали… Вы ведь начали ее?

— А почему я должен был написать книгу? Что за чушь! Впрочем, — старик взмахнул руками, стукнул палкой о землю. — Впрочем, вы что-то такое сказали. Книга! В каком смысле книга? Бросьте, пожалуйста, косу! — крикнул он раздраженно. — Что вы ухватились за нее, будто решились натворить бед? Книга? А что книга? Лозунг первых символистов знаете?

— Нет.

— Вот! А они говорили так: «Мир создан для того, чтобы привести нас к хорошей книге». Ни больше ни меньше! В году триста шестьдесят пять дней, и все они, представьте себе, все — только для того, чтобы подвигнуть какого-то психопата к написанию своей книги. Кошмар! А ведь психопаты, как правило, составляют кучки. Это здоровый ум способен обходиться без костылей, а те нет: они роятся, табунятся, размножаются… им нужен весь мир, чтобы прийти каждому к своей книге… Это же выродки! Пограничные жители — на грани здравого смысла и помешательства. Наполеоны! Проститутки! У них у всех нравственное помешательство… Неужели вы этого не понимаете, когда говорите, что мне не удалась книга? Какая книга?! Вздор! Навоз! Уши вянут!

Старик раскричался, лицо его раскраснелось, как у настоящего воина; он был, видимо, очень еще здоров, если в свои годы позволял себе так напрягать нервную систему, мозг и сердце, мог так злиться, кричать и при этом сверлить зверским взглядом своего противника, коим нежданно-негаданно оказался Сухоруков. Он стоял перед стариком с поднятой косой и, бледный от непонятного, тревожного какого-то страха перед этим взбесившимся дьяволом, пытался его остановить словом, но, кроме «да нет», «да я», ничего не мог сказать и оттого тоже начинал злиться.

Жанна Николаевна стояла в безмолвии и переводила взгляд с одного на другого, не в силах понять причины всеобщей злости, какую вызывал в людях этот приятный и горделивый человек, которого она видела второй раз в жизни. «Странствующий рыцарь», как она окрестила Сухорукова, сильно действовал на людей, а точнее сказать, на мужчин, таинственным образом возбуждая в них агрессивность. Она еще никогда на видела Вячеслава Ивановича в таком бешенстве. Казалось, будто в поле зрения старика попал давно искомый объект, на котором он хотел выместить всю свою ненависть, накопленную за долгие годы жизни, будто Сухоруков был олицетворением зла, его сверкающим самородком, и именно он должен был поплатиться за всеобщее зло, рассыпанное крупинками по грешной земле.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на корт не пришли Антоновы.

— А вы не заметили, молодой человек, — визгливо сказал вдруг иссякший в своей злобе старик, — что все наши модные поэты, пик их славы совпал с тем временем, когда были модны мини-юбки? Совпадение или мистика? Если вы того же сорта, вы безнадежно опоздали. Мини-юбки теперь вульгарны. Подумайте об этом!

— Я из другой фирмы, — ответил с дрожью в голосе Сухоруков.

— Ах, ах, ах! Все понятно! Это я слышал прошлым летом, — кривляясь, проворчала пальма, раскачиваясь в кадке. — Одна пятилетняя девочка рассказывала о папе-строителе. «Папа так измучился… Погибает совсем на своей стройке… Один с шестого этажа упал за своим валенком…» — «Как это за валенком?» — «Валенок упал с ноги, а он за валенком». — «Разбился?» — «Погиб совсем… А другой позвонил папе и говорит, я не могу прийти на работу, у меня сегодня дети родились… Старый! Уже сорок лет! А у него дети родились». Чудесная девочка! И мысли и чувства — все в ее рассказе. А что есть предмет поэзии? Человек с его образом мыслей и чувствами.

— И с валенками, — сказал Сухоруков, тут же пожалев об этом.

Старик примолк ненадолго, а потом сказал, махнув рукой и как бы подводя итог:

— Девочка маленькая, чуть побольше валенка, а ведь знает о жизни больше, чем мы с вами. А вы говорите — книга! Простите, а где же ваша милая супруга? Что-то я ее не вижу.

— С ней все в порядке, — ответил Сухоруков, умолчав о том, что Катя вчера вечером уехала в Москву.

— Вы молодец, — благодарно шепнула Жанна Николаевна. — А я боялась, сорветесь. Молодец!

Старик здоровался с Антоновыми, те делали вид, что ждут откровений, улыбались ему, застыв со своими ракетками и сумками, перестав жевать яблоки.

«А жизнь я знаю, — думал тем временем Сухоруков, с угрозой глядя в большую круглую спину, обтянутую малиновым джемпером. — Я знаю такое, о чем тебе, книжная душа, и не снилось!»

— Кто он? — тоже шепотом спросил он у Жанны Николаевны, не спуская глаз со старика.

— Критик.

— А фамилия?

— Садиков. Когда-то его знали и боялись. Вы попали в больное место. Я понимаю: нечаянно, но это самое больное… Ему действительно не удалась, как вы сказали, книга. Но он добрый! — тихо воскликнула она. — И очень любит меня, ведет себя, как мой опекун.

— Что он добрый, я догадываюсь, — сказал Сухоруков очень серьезно. — А я дурею от обиды, если меня не любят добрые люди. Какой-то рок! Меня не любят именно добрые люди. Мне самому хотелось бы их любить, но они не любят. В чем дело? И этот, вчерашний, как его зовут, тоже ведь добрый малый, если разобраться… Почему бы, спрашивается, быть ему злым? Вы тут живете все, как в инкубаторе. Вы обязаны быть добрыми, черт возьми! Клевать и попискивать, клевать и радовать всех, кто берет вас на руки… Откуда же такая злость?! Кто вас обидел? Этого, Садикова, например? Фамилия интересная, — добавил он, снимая усмешкой грусть. — Садиков! Казалось бы — сад, от слова сад, а слышится — садизм…

— Мне это не приходило в голову… Бросьте вы, в самом деле, свою косу! Вы и так уже погубили столько цветов. Вот, например, видите, какой голубенький? Это цикорий… Для вас, наверно, всё — трава. Траву, конечно, не жалко, а если у каждой травинки есть название? Если это — цикорий, а это — ромашка, или это, например, — козлобородник, а это — это я не помню, как зовут. Знаю, но не помню, — Жанна Николаевна подняла из скошенной травы лиловато-бурый, невзрачный цветок, похожий на ольховую шишечку, задумчиво поднесла к длинному своему носу. — Как же его имя? Ах, да! Черноголовка!

Сухоруков усмехнулся и недоверчиво посмотрел на цветок.

— Название знакомо, — сказал он.

— Черноголовка?

— Нет, я имею в виду ромашку. А это — первый раз слышу! У меня дед, между прочим, был крестьянином, работал в колхозе, пока не убили на войне… Для меня всё — трава. А цветы дарят женщинам. Я еще не успел выродиться. Хорошо или плохо? Не знаю, но не успел.

— Опять рисуетесь? — с вежливой укоризной спросила Жанна Николаевна. — Вас надо уводить подальше от людей. Пойдемте-ка со мной на этюды…

И он согласился.

Они ушли незаметно, оставив дом нараспашку, их хватились только в сумерках, забеспокоились, но, не зная, что подумать и как себя вести, разбрелись по домам, осуждая и Жанну Купреич, и Сухорукова, которые могли бы, конечно, предупредить, что уходят и чтоб их не ждали. Всем было очень обидно еще и потому, что наступал понедельник, а вечером в воскресенье Жанна Николаевна обычно звала всех на чай, и всегда в этот вечер было весело. Люди чувствовали себя так, будто их надули, будто бы то, что по праву принадлежало им всем, присвоил себе чужой человек.

— А кто он такой? — спрашивали у Антоновых, которые были расстроены больше других. Спрашивали так, точно именно они были во всем виноваты.

— Мы сами ничего не понимаем! — отвечал Антонов.

— Мы сами ничего не понимаем, — отвечала Антонова.

И оба они при этом были предельно искренни, ибо знали Сухорукова чуть ли не со школьных лет, знали, что у него две правительственные награды и сколько-то номерных патентов, знали, что он работает там, куда не проникал еще ни один журналист, а уж тем более литератор, хотя и призывают критики их писать о людях дела, знали Сухорукова так хорошо, что им и не важно было, где он работает, чем занимается конкретно. И были по-своему правы. А уж коль оказался в поле нашего зрения старый критик, которого когда-то боялись и знали, я позволю себе, уважаемый и терпеливый мой читатель, отвлечься немного от рассказа и задаться естественным в данном случае вопросом: как же мне быть со своим героем? Я ведь тоже совершенно не представляю себе, чем он занимается у себя на работе. Не бросать же мне этого, по-моему, интересного человека на полдороге только потому, что в силу объективных причин я не имею права знать о нем как о человеке дела. Хотя я и догадываюсь, что Сухоруков занимается чрезвычайно важным и нужным для страны делом, от которого, может быть, зависит наше будущее, особенно если учесть современную обстановку в мире. Меня, признаться, не раз уж обвиняли критики, что я ухожу от этого важного в характеристике человека, основополагающего звена жизни, обозначая очень неопределенно род занятий персонажей своих рассказов и повестей. С критикой нельзя не соглашаться, и это известно каждому нашему человеку. Но представьте себе, пожалуйста, мое положение! В жизни своей я досконально знаю одну лишь профессию, тонкостям которой когда-то учился у старых, ныне покойных уже мастеров, и если не ахти как преуспел в ней, работая лепщиком-модельщиком с восемнадцати и до двадцати пяти лет, то все-таки сделал своими руками довольно много моделей, среди которых были и весьма сложные. На некоторых фасадах московских зданий я до сих пор вижу свои барельефчики, пилястровые капители, кронштейны и гирлянды, которые сам когда-то устанавливал, хотя большая часть моих моделей предназначалась для отделки интерьера — всякие там потолочные розетки, «порезки», как мы называли лепные карнизы, протянутые по периметру комнат под потолками, увидеть которые мне, увы, уже никогда, наверное, не удастся… Есть мои работы и в Ангарске. И когда однажды побывал там, будучи уже литератором, я был печально удивлен, увидев на фасаде здания давние свои работы… Но что же мне делать теперь? Я, например, считаю, что рассказывать людям, не искажая правды (а это является главным критерием оценки любого сочинения), можно только лишь о том, что ты сам знаешь так хорошо, как мало кто другой знает. А ведь не вам мне говорить, уважаемый мой читатель, что для досконального знания какой-либо профессии, самой что ни на есть простой, самой доступной для понимания, нужно все-таки хотя бы годик отдать ей, а уж потом написать о людях этой профессии, да так, чтобы ни один специалист не усомнился в правде. Такой путь возможен, конечно, особенно если у литератора нет за плечами никакой профессии, кроме его занятий литературой. Но что-то мне не верится, что человек, поступивший на какую-либо работу с целью изучить ее тонкости, сумеет в конце концов написать что-нибудь интересное и нужное людям. Он наверняка увязнет в подробностях технологии производства, которые ему, человеку со стороны, будут казаться чрезвычайно важными и интересными, он наверняка будет похож в своей будущей литературной работе на человека, впервые знакомящегося с достижениями мировой культуры и мнящего себя энциклопедически образованным просветителем. Вы, наверное, и сами встречались с этими милыми людьми, которые при всяком удобном случае стараются во что бы то ни стало рассказать вам о своих новых знаниях, свежесть и непрочность которых говорит только о простодушии новоявленного миссионера. Но бог с ними! Любые знания полезны, и надо только приветствовать тягу к ним. Другое дело — писатель!

Неужели серьезные критики моих несовершенных сочинений толкают меня к тому, чтобы я писал лишь о той далекой поре, когда я работал на стройках лепщиком-модельщиком, зная и дело, и психологию людей, занимающихся этим делом? Жизнь так многообразна, люди, среди которых я живу, так интересны, а мне — только лепку, только лепщиков, профессия которых, можно сказать, давно уже стала одним лишь воспоминанием! Неужели не будет никакой пощады? Не может этого быть! Я скорее соглашусь с неприятным и ворчливым типом, фамилия которого Садиков и который когда-то наводил страх на писателей и поэтов. Не его, конечно, формулировка, но раз уж именно он произнес эту фразу, то я и повторяю за ним, потому что, мне кажется, она заключает в себе серьезный подход к делу. Я просто процитирую Вячеслава Ивановича Садикова. «А что есть предмет поэзии? — спросил он, имея в виду, конечно, аристотелевское значение слова поэзия. И сам себе ответил: — Человек с его образом мыслей и чувствами». И я с ним согласен, потому что он очень тонко подметил, сказав именно об образе мыслей, а не просто о мыслях. Образ мыслей ведь может вовсе и не обозначать сами мысли? Может быть, нам интереснее порой наблюдать, как и коим образом мыслит человек, а не о чем он мыслит? Может быть, Садиков, произнося чужую эту фразу, именно это и имел в виду? А что значит: как и каким образом мыслит человек? Ответ на этот вопрос чрезвычайно прост. То есть правильно, с точки зрения наблюдателя, или неправильно мыслит тот или иной человек, соотносясь с действительностью. Вот вам уже и связка между людьми. Вот уже и интерес к ним. Ведь, по совести говоря, всякому ли читателю, берущему в руки книгу после основной своей работы, интересно следить за развитием чистой мысли? Он, наверное, взял бы в таком случае не беллетристическое сочинение, а, например, какое-нибудь социологическое исследование, не роман, не повесть, не рассказ, а, например… Ну я не знаю, что, например! А уж если он взял беллетристическую книгу, то захочет, конечно, увидеть, почувствовать, каким именно образом человек размышляет, какой этот человек, захочет понять, правильно ли он ведет себя по отношению к другим людям или ошибается, и к чему приводят его ошибки…

Впрочем, все это вы, уважаемый мой читатель, и сами хорошо знаете, и не мне вам объяснять отличие беллетристического сочинения от любого другого. Тем более, надо сказать, что уже известный нам критик Садиков, помнится, тоже высказал… впрочем, боюсь, что и на этот раз не свою собственную мысль, но все-таки высказал, о чем я просто не успел по ходу рассказа сообщить вам, решив, что это ни к чему… Он сказал в тот вечер, помните, когда все пили чай и Сухорукову было не до старика, что… дай бог памяти! Ах да, он тогда пытался объяснить разницу между наукой и искусством. Он говорил, что художник (тоже имея в виду аристотелевское значение) задает вопросы действительности и сам же на эти вопросы, как умеет, отвечает. А ученый, дескать, тоже задает вопросы действительности, но путем сложных исследований и опытов получает ответы от самой же действительности. Так что, дескать, изучать реальность, основываясь на каком-нибудь художественном произведении, невозможно, потому что мы изучим в таком случае только лишь самого художника и его душу. В то же время как с помощью науки мы можем эту реальность изучить. И что, мол, поэтому искусство всегда субъективно, а наука объективна.

Обидно, конечно, слушать такое, но трудно не согласиться! Хотя, как вы знаете, есть у нас и такие писатели, которые успешно применяют в своей работе научный метод в подходе к реальной действительности и, используя беллетристические приемы, создают такие произведения, прочитав которые читатель может получить вполне объективное представление о том отрезке нашей истории, какой интересовал автора по тем или иным причинам. И писателей этих становится с каждым годом больше, хотя ворчливый Садиков и слышать не хочет о них, уверяя, что если ему будет нужно, то он обойдется без художественной обработки, а изучит события истории прямым путем, по документам, какие использовал сам автор книги, и что, дескать, это будет гораздо интереснее и, главное, полезнее.

Не знаю! Тут мне трудно судить, я никогда не работал с архивами и не умею это делать. Но все-таки согласиться полностью с мнением Садикова не могу, потому что подобные книги, конечно же, расширяют знания людей, а раз так, то и слава авторам, которые просвещают народ. И пусть они по сути своей ученые, а не художники! Ведь согласитесь со мной, много ли найдется людей, которые по первоисточникам будут изучать интересующий их период истории или историческую личность? Нет, конечно. Авторы же популярных книг значительно упрощают проблему, если, конечно, сами добросовестны до щепетильности.

Да, но все это я говорю лишь кстати, как бы между строк, хотя, признаюсь, и с некоторой хитростью, потому что вдруг подумал: найдется ведь критик, который опять прикнопит меня за то, что я не обозначил, не раскрыл профессию своего героя. А как, спрашивается, я могу раскрыть, если Сухоруков никогда не рассказывает ничего о своем деле, а попасть в то учреждение, где он работает, мне невозможно? Человек же он для меня интересный, а раз интересный, то и симпатичный… Сколько таких! Хотя есть люди интересные, но несимпатичные… Вон даже Садиков, прочитавший за свою жизнь огромное количество книг, и то говорит, приводя опять чьи-то слова, что, дескать, человек существо интересное, но несимпатичное. Впрочем, кажется, и сам он не согласен с этим, потому что терпеть не может афоризмов, уверяя, что афоризмы уводят человека от истины и тормозят процесс мышления, что, дескать, это палки в колесах мысли… Но уж это, по-моему, слишком суровое суждение! Он вообще любит оригинальничать, и ничего тут с ним не поделаешь. Он, например, уверяет, что Чехов, говоря о краткости, которая приходится сестрой таланту, задурил головы многим нашим современникам. Неловко даже повторять за ним эту не продуманную до конца мысль, но он всерьез уверяет, что Чехов имел в виду совсем другое, объясняя это «другое» на очень сомнительном примере. Дескать, стальная пружина, состоящая из трех витков, может быть в сто раз длиннее пружины, состоящей из пятнадцати витков, если эта трехвитковая пружина расслаблена, не напряжена. И что, мол, напряженная пружина, состоящая хотя бы из пятидесяти витков, короче и энергичнее, чем вялая трехвитковая. Понять это, конечно, можно, но все-таки Садиков опять тут, наверное, ополчился на высказывание Чехова только лишь потому, что оно афористично, а он этого терпеть не мог.

Кстати сказать, когда Жанна Николаевна и Сухоруков ушли из дома, не предупредив никого об этом, Садикова уже не было на участке. Он ушел в свой дом, который стоял рядом, за забором, и железная крыша которого была темно-малинового цвета, как и джемпер на плечах самого хозяина. Джемпер ручной вязки, давно уже протертый на локтях, был заштопан черной шерстяной ниткой, но и штопка тоже протерлась до дыр. Комочки свалявшейся шерсти, распущенные нитки, пух превратили джемпер в какую-то грязновато-малиновую вытертую шкуру, и пахло от этой шкуры, как полагается, застарелой кислятиной: Садиков словно бы и спать ложился в джемпере. Походка у него была торопливая, но, увы, ходил он очень медленно, часто переставляя ноги, делая при этом коротенькие шажочки и как-то судорожно подергивая чуть откинутыми назад и в стороны мощными руками. Палку свою он как бы только носил с собой, а не опирался на нее в ходьбе. Она так же судорожно волочилась по земле и по асфальту, издавая чиркающие звуки металлическим наконечником. И при всей этой мнимой торопливости шага, при всей, казалось бы, старческой беспомощности таилось в его сутулой фигуре сверхъестественное сильное начало… Особенно заметно это было, когда он начинал ходьбу, когда делал первый шаг. Создавалось у всех такое впечатление, будто он уходил с твердым намерением дошагать пешком до Москвы, будто это какой-то тяжелый, одетый панцирем жук, с трудом передвигающийся по земле, но в любой момент готовый раскрыть свой панцирь, выпустить прозрачные крылья и, загудев, полететь. Именно энергия жука и смущала всех, кто знал этого старика, непонятная и пугающая энергия насекомого.

В темноте деревянный дом, нагретый солнцем, чернел на взгорье тенью, какую кладет лишь лунный свет. В эту тень вошли двое, поднявшиеся из тумана по тропинке, их поглотила теплая тьма, пропахшая старым сухим деревом… Ощупью, не зажигая света, поднялись они по полукружью лестницы на второй этаж… И когда поднимались, какой-то твердый предмет стукался о перила, издавая резкий звук, да скрипели ступени.

Нетрудно, конечно, догадаться, что это были Жанна Купреич и Вася Сухоруков. Почему они не зажигали света, сказать трудно, но, видимо, Жанна Николаевна, ошеломленная всем, что произошло, боялась теперь света, боялась обнаружить себя рядом с молодым мужчиной, который оказался гораздо более решительным, чем она могла ожидать.

В комнате, куда они поднялись, или в верхней гостиной, как называлась эта комната большого дома, висело на стене овальное зеркало, металлически-холодно в темноте отразившее смутный свет ночного неба над Москвой.

— Я ни черта не вижу, — сказал Сухоруков, наткнувшись коленом на стул, который с грохотом упал.

Щелкнул выключатель, и вспыхнула яркая трехрожковая люстра, осветившая коричнево-красный щелястый потолок.

Сухоруков увидел женщину, держащую его за руку, и, жмурясь, огляделся. Пейзажи в деревянных некрашеных рамах, зеркало, стол, продавленный диван, кресло, стекла, в которых отражалась люстра, — летняя комната с дощатыми стенами.

Он был очень голоден.

— Садись, я сейчас, — сказала ему Жан, тоже жмурясь от света и улыбаясь при этом так, будто стояла под душем, стыдясь своей наготы.

Он увидел себя в зеркале и нахмурился, подумав о всех тех неприятностях, какие ждали его завтра. Мусорная яма возникла в сознании, в которой копошились все эти неприятности, похожие на серых, шуршащих, царапающихся, попискивающих крыс. Он никак не мог избавиться от ощущения, что в комнате, в которой он остался один, есть еще кто-то, притаившийся в пространстве. Увидел свое отражение в волнистом черном стекле, подумал, как далеко сейчас видно это освещенное голое окно, каким ярким четырехугольником сияет оно во тьме ночи, и сел на диван, на оранжевое пикейное покрывало, чувствуя тошноту и головокружение. Рядом с ним на диване лежал светло-желтый плоский этюдник. Лестница, которую он видел вчера из нижней гостиной, тихими услужливыми ступенями простиралась у его ног, сбегая в потемки. Проем, который он тоже видел только снизу, теперь темным пространством, обрамленным прочной деревянной полустенкой, разверзся пропастью под ним… На двери пейзаж: весенние кусты цветущего орешника с длинными червячками сережек на ветвях. Какие-то птички с оранжевой грудкой сидят на ветке. Непонятно было, куда вела эта дверь с пейзажем. Вспомнил почему-то человека, с которым давно отдыхал в Крыму. Тот выпивал по нескольку бутылок пепси-колы в день, гладил себя по животу, в котором все время бурчало, и говорил: «Кому чего надо, то и берет, — печенка свое, селезенка свое… работают!» Тогда, живя с ним рядом, готов был убить его, а теперь, вспомнив, внутренне улыбнулся, проглотив голодную слюну.

И вдруг, как ему почудилось, стал заваливаться набок, стена с пейзажами шатнулась, поплыла куда-то вбок… Он испугался, но еще больше испугался, когда понял, что это медленно открывается дверь в стене и оттуда, из дверного проема, выходит женщина в длиннополом, белом, тяжелом купальном халате, держа в руках поднос… Распущенные волосы…

— Это что такое? Откуда вы? — спрашивает он, ничего не понимая. — Ты откуда?

— Я могла бы войти и оттуда, — с улыбкой отвечает Жанна Николаевна, кивая куда-то в угол, за диван, на котором сидит ошеломленный Сухоруков, слыша, как сердце частит в груди.

В углу тоже едва заметная, такая же дощатая, некрашеная, как и медвяно-коричневые стены, узенькая дверь, на которой тоже висит пейзаж: темные елки на последнем снегу.

— Я прохожу сквозь стены, — певуче говорит счастливая Жан, шутливо объясняя свое неожиданное появление.

А Сухорукову и в самом деле страшно смотреть на нее, будто она и не думает шутить.

— Да, — говорит он, чувствуя себя неважно. — День чудес! — Тошнота усиливается, и голова забита шуршащим мусором.

Ему даже не хочется встать и посмотреть, откуда она пришла. На подносе винегрет в глубоких керамических посудинках, желтые лепестки сыра, хлеб, вчерашняя бутылка с коньяком. Это как раз то, что сейчас ему просто необходимо, он с жадностью думает, что коньяка маловато. Слишком трезвый какой-то день, слишком трезвые чувства и дела…

— Ну и ну! — говорит он, бодрясь. — Она у тебя бездонная. Я ведь вчера откушал, и чтоб после меня не показалось донышко? Позор на мою голову. Может быть, ты колдунья?

— Может быть, и так, — отвечает Жан. Складки на ее халате волнуются, плывут бледно-голубые махровые узоры… Она садится в кресло, откидываясь на высокую спинку, кивает на поднос. — Ухаживай за мной, — говорит она в счастливом изнеможении.

Рядом с креслом тумбочка, старая, с облезлой фанеровкой, а на тумбочке журнал и фарфоровый ночник — ушастенькая белая сова.

— Что с тобой? — слышит Сухоруков голос женщины, ослушаться которую он уже не смеет. — Почему ты закрыл глаза? Голова?

А он закрыл глаза, потому что разбегающееся, мерцающее сияние появилось вдруг в периферийных зонах зрительного поля, которое не исчезло, когда он закрыл глаза, а стало как будто еще сильнее сиять и искриться.

— Все в порядке. Барахлит одна системна. Чепуха! — задумчиво говорит Сухоруков, открыв глаза и замечая, как сияющий этот круг сужает пространство перед широко раскрытыми глазами. С ним было однажды такое, он сидел на конференции в зале, освещенном большой люстрой, слушал чье-то выступление, и вдруг подкралось напугавшее его тогда сияние. В тот раз он охладил виски водой, и искрение постепенно прошло. Он тогда понял, что это случилось от переутомления. Теперь, наверное, тоже. Глаза как будто горели, подожженные разлетающимися в стороны искрами. — Перегрелся один приборчик, — повторяет он бодреньким тоном. — Надо бы охладить. Где у тебя вода? Внизу?

Он сидит в искрящемся мире, потрясенный всем, что случилось, и, забыв о Катьке, будто ее и не было никогда, чувствует себя летящим с бешеной космической скоростью в плотных слоях неземной какой-то атмосферы, от столкновения с которой обшивка его начинает гореть.

Жанна Николаевна сбегала вниз, сует ему в руки тонкий стакан с голубой холодной водой. Он льет мягкую эту воду на ладонь, прикладывает мокрую ладонь к вискам и ко лбу, к глазам, жжение в которых настолько сильно, что грозит аварией.

— У меня эта системна, — с ухмылкой говорит Сухоруков, — начинает барахлить в самые неподходящие моменты. Вроде бы рассчитана на перегрузки. Кстати, ты слышала, как теперь называют страх? Нет? Говорят: эмоциональные перегрузки… Совсем не страшно, хотя и длинновато, может быть. Надо же, залил тебе пол… Вот такая у меня реакция на просьбу поухаживать… Придется все-таки заняться тебе, — говорит он, вытирая лицо платком. — У тебя это лучше получится… Все знаменитые шеф-повары мужчины, но когда меня кормит мужчина, я с этим не соглашаюсь. Из женских рук вкуснее.

— Тебе надо отдохнуть, — шепчет ему Жанна. — Ты устал.

— Да? Приятно слышать, — откликается Сухоруков. — Мне еще никто не говорил, что я устал. Оказывается, это приятней слышать, чем «давай, давай». Ты все знаешь, — задумчиво говорит он, вглядываясь в лицо этой женщины, которая на корточках сидит перед ним, положив руки на острые его, костистые колени. — Все знаешь…

— Ты очень несовременный, — слышит он ее ласкающий голос, и почему-то ему тоже приятно это слышать, хотя он и сопротивляется.

— Не-ет, — говорит он. — Не-ет, увы…

— Я всю жизнь мечтала о таком решительном и сильном, как ты. — Она вдруг легко и пружинисто взлетает над ним, обдавая душистым воздухом, включает фарфоровую сову, которая желтым комочком светится на тумбочке. Стремительно и бесшумно перелетев к стене, щелкает штепселем и опять опускается перед ним на корточки. — Очень яркий свет, — говорит она, упираясь подбородком в его колени.

Она выключила люстру, но Сухорукову чудится, что света от этого не убавилось… Комочек пустотелого фарфора отдаленно, точно где-то за темным окном, желтеет в искрящемся сиянии. Он смотрит на этот ночник, который и близко и далеко, и вдруг с каким-то вялым удивлением, с расслабляющим страхом видит на освещенном кресле, где недавно сидела Жан, темную, неподвижную глыбу сидящего живого старика с морщинистой шеей и обрюзгшим лицом.

— Кто это? — спрашивает он, отводя глаза от страшного видения, которое словно бы вместе с движением глаз перемещается, не пропадая из поля зрения. Серый, лысый череп с крутыми складками кожи за ушами, и словно бы из-за ушей, больших и острых, тянутся лохматыми толстыми плетями серые руки… Темный и неподвижный в сияющих брызгах ослепительного света. — Садиков, — говорит Сухоруков, слыша свой бред, и растерянно ищет лицо, которое одно лишь способно спасти его сейчас от кошмара, привидевшегося ему.

— Что Садиков? — спрашивает переливчатый голос.

Напряжением воли Сухоруков вглядывается в то пространство, из которого звучит живой голос, и видит сквозь прозрачное пламя, сквозь струящийся, волнистый воздух зыбкое лицо молоденькой женщины с нечеткими очертаниями, коричневое на фоне далекого желтого света, и понимает, что это Жанна Николаевна и что мозг его галлюцинирует, что рецепторы мозга подводят его, выстраивая перед ним колдовские какие-то видения…

— Ты спишь? — слышит он опять колокольчатый голосок. — Ты очень устал?

— Нет, нет, — отвечает он, встряхиваясь душой и выкарабкиваясь из сна или видения. Видит с закрытыми глазами лицо юной девушки, плавающее в раскаленном воздухе, в газообразном мерцающем пространстве, и ему интересно и очень приятно смотреть на юную красавицу, лицо которой похоже на тень, набежавшую на солнечный диск. Протуберанцы плещутся за этой смеющейся тенью, похожей на огненные гребни закрученных волн или на огненных змей Горгоны, роковое лицо которой закрыто смеющейся тенью другого лица… — Я не сплю, — говорит Сухоруков, протягивая руки. И лицо тотчас превращается в теплое лицо Жанны, а волосы в плотные, прохладные потоки осязаемой материи.

Жан заливчато смеется…

— Ты спал! — говорит она. — Я тебя никуда не отпущу! Ты мой! Тебе нужен настоящий отдых, ты будешь жить в этом доме, будешь хозяином, понимаешь? Ты будешь делать всё, что тебе хочется, я дам тебе полную свободу — делай что хочешь! Только будь со мной. Хотя бы иногда, чтоб я знала: ты мой, могла надеяться, что придешь и что я обязательно увижу тебя завтра или через год — все равно… Но я должна знать, что ты мой. Я понимаю, я говорю не то, но мне сейчас все равно, что ты обо мне подумаешь. Я тебе скажу даже так… Слушай, я тебе скажу, я тебе скажу, я не боюсь… Это не цинизм, нет! Это, если хочешь, просто расчет. Я много пережила, и мне ничего не стоит сказать тебе… так, чтобы не было между нами неясности…

Сухоруков внимательно смотрит на нее, радуясь, что видит и слышит, что опять на земле, и мир, в котором живет, прочен и надежен, что лицо взволнованной женщины, которая сидит с ним рядом, — лицо Жанны… Он благодарно гладит ее скользкие, как шлифованный, прохладный камень, плотные волосы, и ему радостно ощущать удивительную, живую прохладу…

— Я тебе скажу, — говорит она в мучительной нерешительности. — Я понимаю, ты можешь плюнуть мне в лицо, я вытерплю и улыбнусь с благодарностью.

— За что же? — удивленно спрашивает Сухоруков. — Давай-ка все-таки что-нибудь пожуем! У меня поморока была, наверное, от голода. Я, знаешь… то ли спал, то ли что-то со мною было, но я сейчас… на этом кресле, — говорит он, с опаской поглядывая на темное, пустое кресло, — видел будто бы черт знает кого…

— Ах, господи! — восклицает Жанна. — Что же мне делать?! Я боюсь сказать тебе то, что хочу сказать… Поморока! Я сама в помороке! Вся беда в том, что я не смогу тебе этого сказать. Тебе хорошо со мной? — спрашивает она с надеждой. — Сейчас, сию минуту, тебе хорошо?

— Хорошо, — отвечает Сухоруков.

— Женись на мне, Вася, — говорит она с ужасом во взгляде, пугаясь слов, которые решилась произнести вслух. — Тебе никогда не будет плохо со мной, я тебе обещаю. Я буду делать все, чтобы ты чувствовал себя лучше всех на свете. И все: этот дом, эта земля — все это будет твоим, ты будешь тут полным хозяином… Прости меня! — прерывает она свой тихий крик ужаса. — Я понимаю, как мерзко все, что говорю. Но и ты пойми, я устала. Я женщина, мне нужен покровитель. О, боже мой! Что я говорю! — Она закрывает лицо руками и валится на диван, рыдая.

Хуже положения, чем то, в какое попал Сухоруков, трудно себе представить. Он посмотрел на часы: время уже перевалило за полночь. Можно еще уйти. Но как оставить плачущую женщину, которую он влюбил в себя? Он отчетливо теперь понимает, что все его поступки, все его чувства и мысли, или весь образ мыслей, как говорит Садиков, были направлены на то, чтобы эта женщина влюбилась в него. Зачем это ему нужно, он не знал и тем более не знает теперь. Теперь, когда он в растерянности гладил плачущую женщину, стараясь успокоить ее. «Да, конечно, — думал он, представляя себя хозяином дома и земли, этого царского подарка, который преподнесла ему капризная судьба, — мне было бы совсем неплохо… Невеста богатая!»

— Да, конечно, Жанна, — сказал он. — Я тебя ни в чем не обвиняю… Зачем же ты плачешь?!

— Но ты же не любишь свою жену! — сказала ему Жанна Николаевна, повернув к нему заплаканное и жалкое лицо со змеиным носом. — Не все ли равно тебе, кого не любить — меня или ее? Но у меня ты будешь жить лучше! Тебе больше удастся сделать в жизни, чего-то достичь, потому что… Ты будешь обеспечен и тебе не надо будет думать о быте, ты всего себя посвятишь науке…

— Чудачка, — ласково сказал он ей. — Ты меня хочешь подкупить? Но ведь подкупить можно только того, кто знает себе цену. А я не знаю. Может быть, я стою дешевле этого дома, а может быть, дороже… Чудачка! Разве в этом дело?

— Ты думаешь, мне стыдно? Думаешь, ты устыдил меня? Я тебя вижу насквозь. Ты из тех, кто сам не умеет любить, но кто не может жить без любви женщины. Я готова. Вот, видишь, я готова с тобой договориться обо всех условиях нашей будущей жизни. Ты меня не любишь… Не любишь в том классическом смысле слова, когда тебе твоя личная свобода становится помехой… Ведь когда человек любит, ему не нужна свобода… Для него главное — подчинить себя любимому человеку, быть с ним рядом, как можно чаще видеть, слышать, дотрагиваться до него… Наверное, так! Ты согласен со мной?

— Я не знаю.

— Согласись, потому что я, к сожалению, знаю. А ты будешь полностью свободен, как сейчас ты свободен от своей жены. Я не ставлю тебе никаких условий. Ну скажи, ты ведь человек дела, для тебя главное — дело, спасительный разум; скажи мне, разве я предлагаю тебе не дело? Ведь страдающей стороной буду я, а вовсе не ты. Ты просто сменишь обстановку, у тебя будет вместо двухкомнатной отличная трехкомнатная квартира в центре, что тоже удобнее, чем жить на окраине, а кроме того, будет эта дача с огромным земельным участком, которого у тебя никогда не будет, если ты не женишься на мне. Вот видишь, какая я циничная баба. А ты говоришь, я хочу тебя подкупить. Нет! Я хочу тебя сделать счастливым. А когда живешь со счастливым человеком, то немножечко счастья перепадает и тебе самой. Все очень просто! Мне хочется быть немножко счастливой. Ты думаешь, я разрешила ребятам из поселка сделать корт потому, что я очень добрая? Нет! Я хотела, чтоб рядом со мной были счастливые, ничем не озабоченные люди… А они именно такие! Ничем не озабоченные, играющие в мяч, смеющиеся, уверенные в себе. Мне хорошо с ними! Но если ты захочешь, мы на месте корта посадим сирень. Я на все согласна!

Сухоруков слушал ее так, как слушают во сне, когда не слышно слов, а понятен только смысл желаний того, пригрезившегося человека, с которым ты в той или иной ситуации общаешься во сне. Сейчас ситуация, в которую он попал, была, пожалуй, фантастическая и в некотором роде мистическая, если учесть видение того сияющего, искрящегося мира, из которого он вышел ошеломленным.

— Я на все буду согласна, — продолжала Жан, опять опустившись перед ним на корточки. — Ты можешь думать обо мне все, что угодно, я не обижусь… В своей жизни я перенесла такую обиду, что мне после этого все обиды кажутся детскими. Я не рисуюсь перед тобой. Это правда. Но ты подумай, что я тебе предлагаю! Я тебе предлагаю свободу действий и счастье, которым ты иногда, если захочешь, будешь делиться со мной. Но я и без этой дележки буду счастливой рядом с тобой. Я буду горда, что у меня такой муж! Разве твоя жена способна на такое? Хотела сказать: на такие жертвы! Нет! Это не жертва, это будет очень выгодная для меня и для тебя тоже сделка. Ты никогда в будущем не услышишь от меня ничего подобного, ни единого упрека, ни единой слезинки — я просто буду ждать тебя и надеяться, что если ты не пришел сегодня, то придешь завтра, а если не придешь завтра, то, может быть, спустя немного времени ты все-таки придешь и скажешь мне: здравствуй. Я хорошо поняла тебя, и никаких иллюзий по отношению к тебе у меня нет, уверяю тебя. Но я буду все-таки знать, что ты не променяешь меня ни на одну из тех женщин, которым ты понравишься и которые, может быть, полюбят тебя. Я не очень-то доверяю чистому разуму, — говорила она, развивая чудовищную идею женитьбы. — Я начинала жизнь с надеждой на искренность, на неподкупность чувства, во всем доверяя любимому человеку… Я и теперь живу больше чувствами, чем разумом. И говорю все это потому, что почувствовала в тебе того человека, о котором мечтала всю жизнь. Испугалась вдруг, что ты появился так неожиданно и так же неожиданно уйдешь из моей жизни навсегда. С точки зрения здравого смысла, я ничтожная, отвратительная, я подлая тварь, казнить меня за это надо! Я знаю, что ты вправе подумать так обо мне, и я ничем не смогу оправдаться перед тобой. Ты можешь меня растоптать и будешь прав. Я понимаю. И все-таки говорю тебе — женись на мне, будь моим мужем. Ты слышишь меня?

Он не знал, что ей сказать и как дальше вести себя с ней. Он понимал, что нечаянно вызвал в ней сильную любовь, которая вовсе не нужна ему. Она ошиблась, говоря, что ему нужна любовь женщины! Любовь, которой тщетно добивались миллиарды, миллионы, тысячи, сотни мертвых, истлевших, забытых живыми людьми мужчин; любовь, из-за прихотей которой стрелялись страстные юноши; любовь, из-за которой пролито столько крови и которая принесла столько страданий сонму отвергнутых, давалась ему в руки с такой удивительной покорностью, ему так легко всегда было заставить избранную женщину полюбить его, он настолько привык к своим легким победам, что и представить себе не мог, что кто-то другой или другие были отвергнуты женщиной, которая с поразительной легкостью отдавала ему свою любовь, что кто-то страдал и мучился, смирившись с участью несчастного. Он никогда бы не мог поверить в это. Ему казалось, что люди притворяются, придумывая себе страдания на почве неразделенной любви. Он, конечно, допускал, что любовь существует, и она выражается в том, что оба человека — он и она — любят или, во всяком случае, не могут жить друг без друга. Но он отчетливо понимал, что если один человек любит, а другой нет, то это не что иное, как простая ошибка. А если это ошибка, то ни о какой любви не может идти и речи. Надо как можно быстрее исправить ошибку, то есть вычеркнуть из памяти человека, которого не любишь, чтобы не вводить его в заблуждение, а себя не ввергать в ложь. И ничего не было проще для него поступать всегда именно так.

Да, конечно, Жанна Николаевна абсолютно права в том, что он не любит Катьку. Живет он с ней потому лишь, что она помогает ему или, во всяком случае, никогда не мешает. Слезы ее неприятны, но терпимы. Впрочем, она, кажется, тоже не любит его, если способна сбежать и сутками не объявляться, не рассказывая потом, где была, ночевала, что делала… Но он и не спрашивал никогда. Он ненавидел ее лишь в минуты, когда она уходила от него. А потом забывал о ней и жил, как будто ее и не было, спокойно занимаясь делами, которые были гораздо важнее ничтожных обид. Когда же она приходила, он встречал ее с радостью, зная, что жизнь его снова облегчится и ему не надо будет опять заботиться о приготовлении пищи.

Теперь же он был обескуражен, мучительно обдумывая ту программу, какая была заложена в его мозг. Во-первых, что-то дьявольское было в этом предложении, в этой сделке. Он с удивлением теперь думал, что дьявольщина эта началась сразу же, как только они поднялись с Жанной на второй этаж. Привидевшийся ему серый был, конечно же, дьяволом! Юное лицо, затмившее лицо Жанны, было делом его рук, свисавших мохнатыми плетями из-за серых ушей… Во-вторых, свобода, какую предлагала ему Жанна, очень сомнительна. Да, конечно! Вот оно, готовое решение, появившееся на перфокарте, — точное и не подлежит никакому сомнению, потому что оно научно обоснованно и, стало быть, объективно. Нет, дорогая Жанночка, чувствам доверяться нельзя, если ты умеешь пользоваться разумом. Разум — великое дело!

— Жан, дорогая, — сказал он, обретя уверенность и зная, что ошибку надо срочно исправлять, пока не поздно. — Ты ошибаешься.

— Знаю, что я ошибаюсь, — ответила она. — Я иду на это сознательно.

— Ты ошибаешься гораздо глубже, чем думаешь. Ошибка твоя в главной посылке… Ты мне предлагаешь свободу?

— Абсолютную! Полную свободу. — Она опустилась вдруг на колени, сказав: — Видишь, я произрастаю перед тобой на коленях и клянусь, что ты будешь свободен.

— Щедрость твоя не знает границ, — сказал он, предвкушая свою победу над дьявольщиной, словно ему предстояло сейчас перечеркнуть лженаучное какое-то выступление. — Жанночка, милая, не произрастай! Встань, пожалуйста! — попросил он, беря ее под мышки и поднимая с пола. — Ты ошибаешься в главном. Ты не свободу хочешь мне дать, а кабалу… Или, как это сказать, закабалить хочешь. Вот представь, что я стал твоим мужем, хозяином этого дома, этой земли. Ты говоришь, освободишь меня от забот. Не-ет! Что ты! Наоборот. Первое, чем я займусь в новой жизни, которую ты мне предлагаешь, будет ремонт дома. Если я хозяин… Если я хозяин? — с прежним своим смехом сказал он, наливая наконец в рюмку теплый душистый коньяк. — Мне придется маяться, доставать, носиться по всяким базам, того нет, этого не будет никогда, придется доставать слева, рисковать репутацией, переплачивать, влезать в долги… Ну хорошо! Все это сделал, сумел как-то выкрутиться и с ремонтом, и с деньгами. Крыша не течет, венцы крепкие, дом что надо! Можно жить-поживать и добра наживать.

— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — отчужденно произнесла Жанна Купреич, как бы выходя из игры.

— Нет, ты еще не понимаешь. Ведь после того, что я сделаю, я становлюсь истовым хозяином. У меня дорогостоящая бесценная собственность. Я завожу злую собаку, боюсь пожаров, боюсь, что нас рано или поздно обчистят, начинаю подозрительно поглядывать на прохожих, особенно на молодежь… Именно от подростков я буду ждать самой главной пакости, какую они рано или поздно…

— Хватит, — сказала Жанна Николаевна и поморщилась. — Если ты способен подчиниться вещам, если они могут завладеть твоим воображением, нам, конечно, не о чем говорить. Почему ты не налил мне коньяку? — оживленно спросила она, играя волнующейся улыбкой, которая ложится на заплаканное, некрасивое ее лицо. — Мы останемся друзьями, надеюсь?

Она поднимает хрустальную рюмочку, из какой когда-то пили ликеры и коньяки ее покойные родители, и, не чокаясь, пригубливает.

— Кажется, Лютер, — говорит она, хмуря лобик, вспоминая, вероятно, Садикова, который рассказывал ей, конечно, и о Лютере, — кажется, он сказал когда-то, что человек — это осел, запряженный или богом, или дьяволом… Так вот, Васенька, ты запряжен дьяволом. Он делает с тобой все, что захочет. Рядом с тобой и я-то сошла с ума. — И она смеется, щуря глаза, в которых уже копится тихое бешенство.

— Я бы сказал иначе… Мы с тобой распряженные ослы, выпущенные пастись на лужок. Ни богу, ни дьяволу справиться с нами не удалось. Так будет точнее. А насчет того, что мы с тобой останемся друзьями, я не сомневаюсь.

— Ну и хорошо! — говорит Жанна Купреич, словно только это теперь и волнует ее. — А почему ты не играешь в теннис?

— Если честно — некогда. За четыре года впервые в отпуске. Точнее, меня прогнали в отпуск, Антоновы затащили к себе на дачу. Вот так я и пришел к вам, то есть к тебе. А вообще-то у меня и без тенниса такие мячики в глазах скачут по вечерам! Что-то с глазами.

— Надо сходить к врачу.

— Надо. А у тебя симпатичные пейзажи… Кстати, что это за птичка?

— А-а! — отмахивается Жанна Купреич. — Это я хотела написать зяблика на цветущем орешнике. Ходила весной по лесу, ветерок гулял. Дубовые листья, как мыши, как живые играли с этим ветерком… А потом, смотрю, на веточке орешника поет зяблик. Но не получилось ничего.

— Не знаю, может быть, я сам психопат, пограничный житель, как говорит Садиков, поэтому, наверное, люблю живопись нормальных, талантливых, здоровых людей. Мне нравится.

Жанна Купреич смеется, на этот раз с откровенной радостью.

— Ты хитрющий лис, — говорит она, грозя ему пальчиком. — Ужасный хитрюга!

— Почему?

— Ох, Васька, Васька! Что ты наделал! — говорит она, переводя дыхание и грустно глядя на человека, который так далек и непонятен ей, что она даже не знает, как о нем думать, хорошо или плохо. — Ты хоть понял, что я разыгрывала комедию с женитьбой?

— Конечно, понял, — соглашается с ней Сухоруков. — Иначе я, может, подумал бы о твоем предложении. Заманчиво все-таки. Речка, туман, утки. Я бы стрелял с террасы, или как это называется — галерея? С галереи стрелял бы по уткам. Ха-ха!

За окном уже светает. Кажется, будто это туман поднялся с речной долины. Сухоруков подходит к окну, распахивает дребезжащие рамы. Слышно, как комары влетают в комнату.

Внизу, за черными стволами старых деревьев, которые стоят мокрыми от росы, белесое половодье. Под этой туманной подушкой сверлящим каким-то звуком раздается беспрерывный крик далекого, чуть слышного коростеля.

— Если я сейчас приду к Антоновым, — говорит Сухоруков, — они меня съедят вместо белого налива. Придется, наверное, ехать в Москву.

— А Катя в Москве?

— А черт ее знает, где она! Часами может стоять на голове, сутками ничего не есть… Йога! Мы с ней в разных измерениях.

Он уходит, когда встает уже солнце, окрашивая туман розовым цветом; целует Жанну Николаевну в щеку, напряженно склоняя голову, просит простить…

А ей вдруг хочется перекрестить его, она остро чувствует в себе это странное желание.

— Вы знаете, — говорит она удивленно, — я не религиозный человек! Нет. Хотя и крещеная. Так хотела бабушка… Дело не в этом. Но меня почему-то все равно волнуют православные иконы и оставляют совершенно равнодушной иконы, которым поклоняются католики… Я, наверное, великая грешница! Не вы, а я… Меня простите!

— Это грех, милая Жанночка? Если это, то что же тогда самонаводящаяся ядерная боеголовка? — спрашивает он, и лицо его искажается страданием падающего, подстреленного на ходу, невинно убиенного человека.

Она слышит топот бегущих по лестнице легких его ног и кусает губы, чтобы не расплакаться…

«Ах да! — думает она в отчаянии. — Я забыла ему сказать… Забыла сказать, что жизнь — приятная привычка. Нам было бы легче, если бы я сказала… Ему бы понравилось».

Подбородок ее дрожит, слезы щекочут длинный нос — она задумчиво плачет. Так плачут, когда горе.

Чертоги любви

— Мазни клеем. Дай тогда лизну! Или сам лизни. Не хочешь? А-а-а. А вам что, бабуся? Так… Засекайте время. Через десять, нет, через пятнадцать минут. А потом хоть в космос. Что? Какие гвоздочки? Молотком? Я уже дал одной женщине молоток. Дай, говорит, молоток, пожалуйста. Дал. А она этим молотком другой женщине по лбу — хрясь! Проломила вот тут череп, яму такую сделала.

— За что же это она?

— А та ее оскорбила, назвала… не буду говорить, бабуся. Нехорошее слово. Вот так: одна языком, а другая молотком.

— Господь с тобой, сынок. Мне молоток не нужен.

— А нам теперь приказ: ни ножей, ни молотков — ничего не давать. Нужен не нужен — мы теперь это как оружие храним. Мы ведь вокруг ботинка чем работаем? Клеем, ножом и молотком. Наше вооружение! — громко говорит парень в офицерской, защитного цвета, рубашке, обрабатывая на машине старенький женский сапожок, место которому давно уже на свалке. — Торопишься, торопишься, даже нос вспотеет, потому что от трения с воздухом предмет нагревается. Капля на носу вот такая! А печки нет посушиться. Вот и живи, как хочешь — посушиться негде.

Работает он весело и быстро, приятный на вид, живой и, видно, отчаянный парень с темными пятнами засохшего клея на рубашке, с почерневшими от резины, клея и грязной обуви пальцами.

— Видала, бабуся, сколько работы! — обращается он к старушке, кивая на груду изношенных черных, коричневых, бежевых ботинок, туфель, сапожек и босоножек. — Даем угля стране. Другим не понять, а вы, бабуся, должны понять — у вас глаза добрые. Вот у моей бабуси был диван старый с высокой спинкой, а на спинке деревянная полочка. Раньше такие делали, чтоб это… Сядешь, а тебе ваза по голове — хрясь! Бабуся моя: ах-ах, опять забыла убрать. У нее там на полочке две вазы по бокам из зеленого стекла. Тяжелые! А в вазах ковыль крашеный… Степнячка! Как про этот диван вспомню, голова болит.

В мастерской гудят, завывая, электрические моторы, резко пахнет ацетоном и кожей, раздаются тупые постукивания молотков по резине. Очередь не убывает, дверь в мастерскую то и дело хлопает, дребезжа тугой пружиной, молодые ребята работают без передышки, перекидываясь шутками, что-то рассказывают друг другу, намазывая подошвы тягучим, цепким клеем, посмеиваются по-хозяйски, как будто работа для них удовольствие, а люди, стоящие за барьером, желанные гости.

Возле окна большой куст цветущего розана в деревянном ящике. За окном улица, и, как на витрине, мелькают там машины, проходят люди под зонтами, краплет дождичек, царапая широкое полотно стекла. Осень на улице теплая пока и приятная, с небольшими дождиками, с солнцем и туманами.

Под розаном сидит на стуле девушка, усталая и грустная, в бледно-зеленом, как мыло, плаще, цвет которого словно бы лег и на лицо ее. Лицо одутловато-бледное, точно она недавно проснулась или совсем не спала, глаза навыкате, прозрачно-коричневые, а голубые тени на веках положены слишком густо и придают лицу нелепое, клоунское выражение подчеркнутой глупости, губы выкрашены красновато-бурой помадой, и так безвкусно, как если бы девушка эта специально скрывала от людей свое естество, свою не ахти какую, но все-таки милую чистоту юного лица.

Смотрит, не отрывая взгляда, на парня в офицерской рубашке, следит за ним то с улыбочкой, которая печально оттеняет бессмысленно-внимательные глаза, то с деловитой озабоченностью притаившегося в засаде зверька.

Парень старается не глядеть на нее, шутит по-прежнему, балагурит с клиентами женского пола… И не замечает, как девушка, выждав удобный момент, оказывается возле барьера, в том месте, где сидит кассирша, принимающая от мастеров квиточки о сделанной работе.

— Игорек, — говорит она чуть слышно, — можно тебя на минутку?

— Ну что? — обреченно отзывается парень и смотрит на нее в упор.

— Можно тебя на минутку?

— Некогда мне! — говорит он, словно бы втолковывает ей простую истину, которую она никак не может усвоить. — Некогда, понимаешь? Видишь, сколько работы!

— Игорек, — ноющим голосом просит девушка.

Он облокачивается на барьерную стойку, слыша запах духов, которыми насквозь пропитана девушка, и ждет, что она скажет ему. Лицо его даже в спокойном состоянии кажется улыбающимся, точно он только и ждет от людей чего-то смешного; он, наверное, и спит с этой хитроватой гримасой вечной улыбки.

Девушка косится на кассиршу, смущается, мнется в нерешительности и опять произносит его имя, вытянув обиженно губы, страдальчески изогнув брови:

— Игорек…

— Ну что «Игорек»? Ну «Игорек», а дальше-то что?

— Можно тебя на минутку?

В детстве Игоря Черёмина звали чертом, и он охотно откликался на это прозвище, расплываясь в добродушно-хитроватой ухмылке. Ничего общего во внешнем облике у него, конечно, не было с мифическим существом, и кличка, вероятнее всего, была связана с начальными буквами фамилии. Но он и теперь, услышав от старых приятелей свою кличку, с той же хитроватостью взглядывал на человека, произнесшего это магическое слово. В душе его как будто распахивалось чердачное окошечко, в таинственной темноте которого начинало что-то возбуждающе похохатывать, приплясывать, искрить во мраке игривым зрачком, разгоняя по жилам кровь, горяча душу и сердце. Черёмину нравилась кличка, хотя и не пристало ему, женатому человеку, откликаться на нее, как мальчишке. Однако же глаза его истекали при этом греховной тоской, воля его и самообладание, вся его нацеленность на что-то важное в жизни, все его лучшие человеческие качества бесследно исчезали, уступая место бессмысленной жажде услужливого какого-то веселья. Так получилось и на этот раз. Он совсем уже было рассердился на девушку, которая никак не хотела мириться с тем, что ему некогда разговаривать с ней.

— Не могу, понимаешь?! — шипящим криком ответил он. — Видишь, сколько народу! Иди домой…

И вдруг услышал, как девушка все тем же ноющим, молящим голосочком произнесла:

— Ну, чертушка, ну, пожалуйста…

Он весело нахмурился, блеснув зубами, посмотрел на часы, вытащив их за ремешок из кармана рубашки, и обмякшим голосом сказал:

— Могу только через… сорок, нет, пятьдесят минут… Ты, Нель, иди погуляй, а через пятьдесят минут или через час подходи. Только это… не сиди тут. Ты же мешаешь мне! Я отвлекаюсь и могу получить производственную травму, поняла? Иди, иди, иди. Погуляй.

— Дождик, Игорек.

— Да, дождик, — согласился он. — А вообще-то разве это дождик? Зайди в магазин, посмотришь чего-нибудь. Ладно? Ты же не хочешь, чтоб меня на носилках увезли отсюда? Вишь, какое у нас производство сложное! А ножи? Что ты! А машина? Зверь! Сорвется рука, считай — инвалид. Двадцать один год, а уже инвалид. Нет, Нель, лучше погуляй.

— Почему вчера не пришел? Я ждала, мама пирог пекла… Твой любимый, с мясом.

— Ты даешь! «Почему не пришел», — громким шепотом воскликнул он, удивленный до глубины души. — Потом поговорим! Сиди или гуляй — все равно, только не смотри на меня — отвлекаешь.

И опять он весел и готов балагурить, принимаясь за работу. В руки ему попадают мужские полуботинки финской фирмы «Топман», черные и совсем еще новые, а каблуки стесаны так, что душа болит. Ну что тут скажешь! Как объяснишь человеку, что хорошую эту вещь делали люди, и можно было бы уважить их труд — поставить набойки вовремя. Громко, чтоб слышал хозяин «топманов», рассказывает ребятам:

— Тут бабуся одна кино смотрела по телевизору. Говорит, только теперь поняла, что мужа своего никогда не любила. Прожила жизнь, а телевизор посмотрела — и все поняла. Жалуется, что поздно: муж на кладбище, а самой под восемьдесят. Во что искусство с человеком делает!

— Душа молодая, — откликается хозяин «топманов».

— Душа-то молодая, а что с вашими каблуками делать, вот вопрос. Тоже поздно вспомнили.

В назначенный час — договорившись заранее с ребятами, которые знают про его беду, — он видит за окном бледно-зеленый плащик, и жалость пополам со злостью терзают его. Ладно, хоть дождик перестал, ветки деревьев закачались от ветра — может, разгонит тучи.

Небо, виднеющееся над домами, между высоких их стен, заболочено дождевыми облаками. На улице тепло и мокро. Сквозь облака пробивается вдруг голубая полынья чистого неба, а потом и солнце вспыхивает, освещая стены дальних домов. От тротуаров поднимается пар.

Неля Солдатенкова жмется к плечу, подхватив Игорька под руку, и, как подарком, любуется им, заглядывает снизу в его лицо, спрашивает:

— Почему вчера не пришел? Ты ведь так и не ответил ничего…

— Не мог, — хмуро отвечает Игорь Черёмин и вдруг взрывается: — Я ведь женатый человек! У меня ребенок! Сама подумай, могу я или нет распоряжаться своим временем? Давай не будем об этом, а то я разозлюсь.

— Игорек, но ты же знаешь…

— Что я знаю? Ну что я знаю? — Он даже останавливается и, развернувшись всем корпусом, смотрит на нее, дожидаясь ответа. — Что я должен знать? Сколько раз тебе говорить, что у меня жена и ребенок, что я не могу с тобой встречаться! Неужели не понятно? Ну что с тобой делать? Ты как ненормальная все равно!

— Ну почему? — обиженно спрашивает Неля, вцепившись в его руку с такой силой, будто тонет и в панике готова утянуть с собой под воду своего спасителя. — Нет, чертушка, ты не прав. Я все понимаю, к сожалению. Но ведь мне ты обещал… А ей нет. Значит, я нормальная, потому что ждала тебя. Я ведь тебя ждала. Она не ждала, а ты все равно женился…

Он молчит в отчаянии, не зная, что ей сказать, как ответить на ее лепет. Когда-то они вместе учились и жили через дом друг от друга; когда-то была компания, вечера с бутылочкой, любовь, обещания, гоньба на велосипедах. Он сажал эту Нельку на раму своего велика, чувствуя себя похитителем на коне, умыкающим невесту, и, всем телом ощущая ее близость, выезжал на улицу, пугая водителей автомашин. Когда-то были проводы в армию, ее слезы, его обещания. Теперь об этом не хочется вспоминать: мало ли что бывает! И если как следует разобраться, то вины его перед Нелькой почти и нет никакой, потому что, женись он на ней, как обещал, была бы у них жизнь — хуже не придумаешь.

Но Неле Солдатенковой как будто бы нет до этого никакого дела. Что-то замкнулось в ее душе, и ничего она не может поделать с собой, не представляя себе жизни без этого «чертушки», как звали его в классе. Будто бы засело в ее душу горе матери, потерявшей сына на войне, и никак не хочет она поверить, что он уже не вернется к ней.

Игорь Черёмин чувствует черное ее роковое горе, которое не на шутку пугает его. Воображение рисует ему страшные картины: видит он Нельку то повесившейся от горя, то утопившейся, то лежащей на трамвайных рельсах. Боится теперь ее и, как только увидит, знает, что придется ему вести переговоры с погибающей от любви, с настырной до бесстыдства, бесчувственной к обидам и словно бы лишившейся рассудка слабоумной дурочкой.

— Игорек, — говорит она, вкрадчиво улыбаясь. — А у меня пятерочка есть.

— Ну и что? У меня тоже есть.

— Как «ну и что»! Можно посидеть где-нибудь, поговорить… А тут бара какого-нибудь пивного нет? Посидели бы культурно, выпили бы пива… Тебе хочется пива?

Он отвечает ей не глядя, обессилев говорить с ней и что-то доказывать:

— Моему ребенку четыре месяца, а жена с ним одна. Мы с ней по очереди с ребенком. Можешь это понять или нет? Какое же пиво! Я же не могу пьяный к ребенку прийти. Ночью он просыпается, а я пьяный, да? Ох, Нелька!

— Ну почему обязательно пьяный? Просто посидим… поговорим…

— О чем? Обо всем уже переговорили сто раз.

— А мне все равно интересно, — говорит она в мечтательном восторге. — Мне все интересно, что ты ни скажешь. Вот сейчас идем, а мне так интересно, просто не могу тебе передать. Если бы я тебе все рассказала, сколько я думаю о тебе. Я теперь ночью тоже просыпаюсь отчего-то! Ой, как интересно! Это, наверное, ты просыпаешься, а мне передается — я тоже просыпаюсь.

— Я тут не знаю никакого бара, — говорит Игорь Черёмин. — Есть один ларек пивной, но там не посидишь. Очередь там, как за «вечеркой», нацепит какая-нибудь мокрая губа на каждый палец по кружке с пивом, сядет под акацию на землю, пиво тоже на землю и доволен. Я не хожу туда. У меня настроение портится. Обидно за людей.

— А давай сделаем так: сядем сейчас на троллейбус и поедем. Может, где-нибудь есть пивной бар.

— Какой бар, Нелька? Какой бар? Ты как с луны свалилась, — говорит «чертушка», еле сдерживаясь.

Но садится покорно в троллейбус, входя в него вслед за оживленной, расторопной, озабоченной и словно бы окрыленной Нелей Солдатенковой. Стоят они на задней площадке троллейбуса, около кассы, в которую падают и падают монеты, позвякивая и проваливаясь.

Троллейбус мчится по проспекту Мира, в сторону ВДНХ.

— Простите, пожалуйста, — в который уж раз обращается Неля Солдатенкова к новым пассажирам, которые кажутся ей добрее других. — Вы не знаете, где тут есть пивной бар? Такой, чтобы можно было культурно посидеть и отдохнуть.

Люди недоуменно смотрят на нее, пожимают плечами.

Игорь Черёмин смотрит в окно, делая вид, что к этой чокнутой не имеет никакого отношения. Проехали уже Рижский вокзал, троллейбус с подвывающим мотором летит по широкому мосту. За мутным окном струны рельс, игрушечные вагончики вдалеке, плавно изогнутые товарные составы, стоящие под паутиной проводов, нависших над рельсами, — широкое, коричневое от ржавчины полотно железной дороги с золотисто сияющими рельсами, рельсами, рельсами.

— Простите, пожалуйста, — слышит он голос Нели Солдатенковой. — Вы не подскажете нам, где тут есть какой-нибудь пивной бар?

— «Богатырь», — читает он название магазина. — «Океан», «Цветы»…

— Игорек, — слышит он свое имя. — Может, до ВДНХ доехать? Погуляем… Там уж наверняка чего-нибудь найдем… Вон и товарищ говорит, что там есть пивной бар.

Он чувствует на себе любопытные взгляды пассажиров, нормальных людей, удивленно разглядывающих странную девушку, которой понадобился пивной бар, и готов застонать от стыда и тоски.

— Хорошо, — отзывается он, не отрываясь от окна, в холодное стекло которого он уперся лбом, остужая жар. — Ты бы спросила сначала у меня, чем брать интервью у каждого. Тоже мне — телевидение.

— Какое телевидение? — удивленно спрашивает Неля.

— Ладно, помолчи. Постой спокойно. Отдохни, — просит он, едва скрывая раздражение.

— Я не устала, Игорек. Я так давно не была на ВДНХ, что даже интересно погулять, правда! А там, конечно, всякие кафешки, всякие ларьки…

— Отдохни, — просит Игорь Черёмин, вцепившись неотмытыми своими пальцами в поручень с такой силой, что они побелели у него.

Не доезжая до ВДНХ, он решительно идет к дверям, зная, что Неля не отстанет от него, и на остановке выходит. Следом за ним выпрыгивает и Неля. На одутловатом ее лице испуг и удивление, выпуклые глаза с подсиненными веками вопросительно смотрят на «чертушку», который, заметив ее испуг, улыбается снисходительно, но говорит при этом мстительно и зло:

— Надо с тобой кончать.

— Ну почему? — тянется обиженный звук из ее мясисто-темных, вытянутых губ.

— Ты мне мешаешь.

— Ну-у… Игорек… Не говори так. Собрались на ВДНХ… У тебя такие нервы, просто ужас!

Она едва поспевает за ним, не видя ничего вокруг, бежит, как собака за возом, лишь бы не отстать.

— Надо кончать, — слышит она мстительные слова впереди себя. — Надо кончать.

— Игорек!

— Ну что?

— Почему ты обиделся на меня? Разве я что-нибудь тебе сделала плохое? Скажи, разве я виновата?

— А как ты думаешь? — спрашивает он, позволяя ей опять ухватиться за руку: сил у него нет бороться с ней — машины несутся по проспекту, прыгнет, чего доброго, на мостовую, визг тормозов, удар… Лучше уж потерпеть. — Как ты сама-то думаешь? Все-таки я человек женатый. А ты прилепилась ко мне, как будто я тебе что должен. Нельзя ж так человека мучить. Разве я виноват в чем-нибудь перед тобой? Ладно, если бы у нас с тобой чего было, а то ведь просто невозможно ничего понять! Другой бы на моем месте давно отвязался от тебя, и все. Это я такой мягкий. Вот ты и пользуешься…

— У тебя хороший характер. Мягкий, — вторит она ему, прижимаясь плечом.

— Не беспокойся! — задиристо говорит он. — Мягкий, потому что никто не осмеливался мне свой характер показать. Вот и мягкий поэтому. А кто покажет — узнает, какой у меня характер на самом деле.

Они идут вдоль тяжелых стен больших домов, среди торопливых людей, идут в обратную сторону, удаляясь от ВДНХ. Неля Солдатенкова смирилась. Ей все равно, куда идти, лишь бы рядом с «чертушкой», лишь бы чувствовать его тепло, чуять неистребимый запах клея, исходящий от его рук, слышать насмешливый или сердитый, добрый или удивленный голос. Проходят они мимо дома, фасад которого только что ремонтировали, тротуар под ногами еще белесый от недавних работ. К цоколю дома привален тяжелый электромотор, белый от извести, только вентиляционные щели, похожие на акульи жаберные щели, чернеют на его округлом корпусе. Лежит под ногами никому как будто не нужная, ценная вещь.

— Киловатт тридцать, — машинально говорит Игорь Черёмин, окинув взглядом мотор.

— Чего тридцать? — услужливо спрашивает у него притихшая Неля. — Я не расслышала. Игорек, а куда мы торопимся? Давай погуляем.

— Арбуза захотелось, — отвечает Игорь, подходя к овощному магазину, за углом которого торгуют арбузами, наваленными темно-зеленой, полосатой грудой прямо на землю. Бурые гири на весах, клацанье металлических тарелок, дребезг механизма перегруженных, измученных тяжестью голубо-белых весов.

— И мне тоже захотелось, — слышит Игорь Черёмин радостный голосок Нельки, которая поняла наконец, почему они вышли из троллейбуса, не доехав до ВДНХ. — Ой, как хочется арбузика! — чуть ли не поет она, держась за «чертушку», который встал в очередь. — Игорек, а как же мы его будем есть? Его ж надо разрезать. Ножик нужен.

Он хмыкает удивленно и качает головой. Арбузом он вовсе и не собирался угощать Нельку, а с утра еще знал, что ему надо привезти домой арбуз. Ему даже авоську жена сунула в карман, чтоб он купил арбуз.

Стоит и улыбается с насмешливым отчаяньем во взгляде.

Торговала молодая женщина, а ей помогал парнишка лет тринадцати, который стоял, широко раздвинув ноги, между зелеными, лаково поблескивающими глыбами арбузов и выбирал из них спелые, сноровисто похлопывал по липкой полосатой коже, определяя, видно, по звуку, как терапевт, какой из них сладкий, а какой еще нет. Откладывал некоторые в сторону, а другие передавал в руки женщине, невнятно бормоча слюнявыми губами:

— Етут будют у норме… Етут хороший.

Вид у него, будто он напился вполпьяна и оттого такой старательный, разговорчивый, слюнявый и косноязычный. Люди, стоящие в очереди, а особенно женщины, хорошо его знали, потому что просили выбрать арбузик, называя по имени. И он старался для них.

— Я увазаю людей, — говорил, блаженно улыбаясь. — Потому што один сам. Мать умюрла, а сестра замузем… Один совсем.

Говорил он это между делом, кивая на женщину, торгующую арбузами, которая, видимо, приходилась ему сестрой. Женщины посмеивались, жалели дурашливого Колю, как звали мальчика, а он тянул свое:

— Я увазаю людей. Один совсем, без матери…

Старая, насмешливая женщина громко и по-бабьи игриво сказала:

— Одному лучше, Коля.

— Одному-то? — удивленно переспросил он, будто ослышался. — Без матери? — И, страдая душой, жалостливо посмотрел на женщину, не понимая, шутит она или говорит всерьез. Взгляд у него был такой беззащитный, такой бесхитростный, что обмануть его — великий грех.

— А что! — сказала старая. — Никто не скрежещет рядом. — И засмеялась довольная.

— Мать-то скрезещет? — с изумленной, недоверчивой улыбкой спросил он, догадавшись наконец, что женщина не шутит, и согнулся, сгорбился над своими арбузами, похлопывая их грязной ладошкой и прислушиваясь. — Не-е, — глухо и виновато промычал он. — Одному плохо. Сестра замузем… Один совсем.

«Чертушка» прислушивался к каждому слову, переводя быстрый, цепкий, как клей, внимательный взгляд со старухи на мальчика, с мальчика на старуху, а когда умолк мальчишка, звонким, не своим голосом выкрикнул:

— Бабуся, ты из какой подворотни? Тебя в детстве не пороли, наверное! А если пороли, то мало! Тебя бы за такие штучки по толстой твоей… по арбузу твоему… сейчас бы выпороть! Чему ты молодежь-то учишь? Дожила до сивой головы, а мозги куриные! Как были куриные, так и остались. Небось ведь молодежь ругаешь! Не нравится молодежь-то? Внук-то еще не бьет? Подожди! Будет бить и правильно сделает. Накудахчешься тогда! За что мальчишку обидела?

Игорь Черёмин стал серый лицом от нахлынувшей злости, а старуха в ответ, онемев было, раскричалась на него, называя и хулиганом, и бандитом. Злости в ней было бы человек на десять! И всю эту злость она обрушила на Черёмина, к которому жалась испуганная Неля Солдатенкова, готовая заградить собой в случае надобности бедного «чертушку». Она, правда, не могла понять, за что так разозлился Игорек на старую женщину, зачем так оскорбил ее. Больше всего она боялась теперь, что та позовет милицию, и Игорька заберут, потому что, конечно, не надо было обижать старенькую. И главное — за что? Чего она такого сказала?!

Женщины в очереди тоже расшумелись, но трудно было понять, на чьей они стороне. Ладно хоть «чертушка» больше не лез, словно весь этот шум не касался его.

Но когда подошла его очередь, мальчик долго, дольше обычного, выбирал заказанные им два арбуза.

— Етут будют у норме, — сказал он с доброй улыбкой. — И етут хороший. — И смотрел, как сестра взвешивает их, точно следил за ней, чтоб она не обманула.

— Сам ты из подворотни! — кричит старая, не уставая в злом своем деле. — С дурой своей крашеной. Ишь ты! Бандит несчастный! Нахал какой! Самого тебя пороть надо! Из подворотни! Сам ты из подворотни, — кричит она в спину Игорю Черёмину, уносящему в растянувшейся авоське два арбуза и не обращавшему внимания на старушку.

Опять троллейбус гудит электромотором, увозя Черёмина с Нелей от опасности, которая грозила ему. Неля радостно жмется к нему поневоле, потому что людей в «девятке» много и в салоне тесно.

— Давай подержу арбузы, — говорит она «чертушке», прижатая к его груди. — Рука, наверно, устала.

Пахнет от нее духами и помадой, лицо ее совсем рядом, глаза прозрачные, как топазовые камушки, и ничего в них, кроме глубинного света радости. Говорит она тихо, с интимной той интонацией, какая возможна только в полной уединенности. Живая масса людей, сдавившая, их со всех сторон, словно бы только на руку ей, как ночная тьма, в тишине которой можно говорить чуть слышно, зная, что все ее слова прольются в душу любимого человека.

— Надо же, какая злая женщина, — говорит она, наслаждаясь полной уединенностью и зная, что они снова едут в сторону ВДНХ, что «чертушка» с ней рядом и так близко, так плотно прижат к ней, что, может быть, в нем сейчас тоже туманятся в голове воспоминания о прошлой их любви, о такой же вот близости, когда они целовались с ним под цветущей сиренью, на лавочке, около старого деревянного дома, который давно уже сломан и на месте которого построен «универсам».

— Ладно, что злая, — отвечает притихший и, видимо, недовольный собой «чертушка», — главное, вредная. Парень дурашливый, недоразвитый, может, отец был алкоголиком, а и то умнее ее. Разве можно о матери так говорить! Наглая, как чекушка. Маленькая, а вредная.

— Ты, Игорек, — говорит Неля с придыханием, кто-то уж очень сильно давит ей в спину. — Ты тоже, конечно, погорячился.

— А я зверею, когда люди злые к людям. Не могу! Какой урок она парню преподнесла! «Мать скрежещет. Одному лучше». Надо же такое сказать! Когда слышу такое, у меня душа, как тот самый парашют, который не раскрылся. Падаю и ничего не могу поделать. Знаю, что падаю и разобьюсь обязательно, за кольцо дергаю, а душа не раскрывается. Все в комок сжато.

— Мне страшно за тебя было. Я думала, она сейчас милицию позовет.

— Ну и что милицию! В милиции тоже не дураки. Хотя, конечно, старая женщина, а я пацан по сравнению с ней. Обвинили бы, конечно, меня.

— Вот я и боялась.

— А тебе-то что? — с ухмылкой спрашивает он, отстраняясь от ее лица, от которого так резко пахнет белой сиренью, что трудно дышать. Смотрит на нее, откинув голову. — Тебе-то зачем?

— А ты не знаешь? — грустно отвечает Неля Солдатенкова. — Ох, чертушка, чертушка!

Садовая скамейка с выгнутой спинкой окрашена в зеленый цвет. Краска облупилась на планках. Но зато сухая и теплая от солнца. Над скамейкой нависли тяжелые гроздья оранжевой рябины. Арбуз, разрезанный перочинным ножом и нарезанный большими ломтями, душист и сладок, красный с чернеющими, отшлифованными зернами, он в самой середке искрится сахаристым инеем.

Сидят молча на этой теплой скамейке, греясь в горячих лучах солнца, и едят, нет, пьют, давя языком нежную, тихо пошептывающую во рту ломкую и сочную красноту спелого арбуза, сплевывая зерна в кулак, бросая корки в цементную урну, стоящую рядом со скамейкой. Изредка поглядывают друг на друга, оба с мокрыми от арбузного сока, порозовевшими щеками.

— Ты небось и вкуса-то его не чувствуешь, — говорит «чертушка».

— Почему?

— Что ты за почемучка такая? Неужели непонятно?! Губы в помаде, руки духами пахнут. Какой же тут вкус? Ты раньше вроде бы не красилась.

— Сейчас это модно. Я привыкла, — отвечает Нелька без всякой обиды в голосе. — Я теперь не замечаю совсем, как пахнет помада.

— А зачем тебе это нужно?

— Я ж говорю, модно! Не старуха еще.

— Тебе не идет. Глаза синькой намазала? У тебя ж они карие, а ты синей краской. Ешь арбуз!

— Я ем. А какой же надо?

— Не знаю. Посоветуйся с кем-нибудь. Я тебе не советчик. Или, например, волосы. У тебя они раньше рыжеватые были. А теперь черные. Тебе черный цвет совсем не идет, если уж честно сказать.

— Какой ты вредный, оказывается.

— Я тебе как друг говорю. Хочешь, слушай, хочешь, нет. Тебе никто другой про это не скажет. И не обижайся. Ешь арбуз.

— Я не обижаюсь, Игорек.

И она опять утопает лицом в большом ломте арбуза. Руки от его сладости липкие, лицо тоже липкое. Желтые осы вьются над арбузом и над урной.

— Видала, какой арбузик парень подобрал. А я сам никогда не умел. Принесешь домой, а он розовый и не сладкий совсем.

— Надо по хвостику выбирать. Если хвостик высох, значит — спелый. Игорек, — говорит она, глядя на него подслащенным взглядом выпуклых глаз. — Я тебя все время спросить хочу. Ты меня часто вспоминаешь?

— Еще бы!!

— А что значит «еще бы»? Ты как-то так сказал, что вроде бы… не знаю… Нехорошо как-то сказал.

— Вспоминаю, вспоминаю. Попробуй тут не вспомни! Ты, Нелька, зря все это тянешь, влюбись в кого-нибудь. Хочешь, я тебя с одним хорошим парнем познакомлю?

— Ну, Игорек, — опять с укоризной тянет она.

— Пойми, у меня жена, у меня ребенок. Я семейный человек. Чего ты добиваешься? Хочешь разбить семью? Не получится. Ты ж меня знаешь. У меня ж ребенок!

Неля Солдатенкова смотрит на осу, которая суетливо толчется на мякоти арбузного ломтя, который она держит в руках, глаза ее наливаются слезами. Одна, две, четыре крупные слезинки падают вниз.

— Нет, — говорит она. — Ты не думай, я не плачу. Это просто так. Я, Игорек, и сама не знаю, чего я добиваюсь. У меня никакой жизни нет без тебя. Ну никакой! Я даже думаю иногда, и даже мне смешно, когда слышу, что люди боятся умереть, что они боятся смерти. А я совсем не боюсь. Я даже не понимаю, чего хорошего в жизни, если тебя нет со мной. Я только и живу, когда тебя вижу.

Зубы у нее чистые, голубые, и кажется, что они у нее ненастоящие. Что-то в ней есть очень привлекательное, если как следует вглядеться. Она одна из тех женщин, с которой если долго ехать в одном купе или работать вместе, то рано или поздно начинает нравиться, начинает казаться единственной в своем роде красавицей. Но слишком она старается быть красивой! В заботах этих красота ее тает.

— Не знаю, что тебе сказать на это, — выдавливает из себя смущенный и совершенно убитый ее признанием Игорь Черёмин. — Хочешь еще арбуза? Ты на меня не смотри, ешь, я наелся, больше не могу.

— Спасибо, Игорек, я тоже не могу больше. А ты это не выбрасывай, — оживленно говорит она, отбирая у него чуть ли не половину недоеденного арбуза. — Давай я его понесу. Сейчас где-нибудь купим газету, завернем, и ты принесешь домой. Такой вкусный арбуз — и выбрасывать! Может, другой и не такой вкусный. А насчет этого… — со вздохом говорит Неля Солдатенкова, обуянная разрушительной любовью к своему «чертушке», — мне ничего не надо говорить. Тут словами не поможешь. Я ведь все понимаю.

Она и жалостливо, и благодарно взглядывает на него, как на чудо, которое вот-вот готово обернуться из яви в сон, и поднимается со скамейки, многозначительно качая головой.

Гудят электромашины, стучат молотки, остро пахнет сапожным клеем в мастерской срочного ремонта обуви. Парень в офицерской рубашке с засученными рукавами мажет придиристым, густым клеем зачищенные подметки мужских ботинок, хохмит и веселится между делом, будто работа для него наслаждение, отдых от житейских забот, улыбка не сходит с его лица. Лицо его, заметное среди других лиц, хоть и не значительно, не отягощено глубокой думой, но красота его в том-то и заключается, что он не знает и не догадывается о ней. Рассыпает направо и налево грубоватые свои шутки, зная, что ни у кого не вызовет неприязни и никому не нанесет обиды.

— Чем мы работаем вокруг ботинка? Молотком, ножом и клеем. Засекайте время. За секунды не ручаюсь, а в минутах не ошибусь. Зато потом хоть в космос! Вот вам газета, девушка! Газеты читаете? Ну и хорошо. Значит, уже прочли, можете постелить ее на пол, пока вы босикомая. Ковер вчера в химчистку отдали… персидский, тыщу двести рублей стоит, а пока нет ковра, у нас пол бесковерный, а люди приходят, и нет чтобы по потолку, идут по полу.

Болтает эти глупости, а сам работает, как заведенный, то жмет на кнопку машины, то мажет клеем, то стучит молотком.

Но наступает день, и под розаном, на старом стуле, появляется его беда. Вглядывается в нее, замирая от тоски и волнения. Так и есть — она. Волосы огненно-рыжие, блестят, как у ирландского сеттера, брови выщипаны, губы бледно-розовые и тоже блестят, лицо обработано тонирующим кремом под южный загар.

Парень хмурит брови, улыбается и опять хмурит брови.

— Ножи у нас! Острые, как бритва, — говорит он очередному клиенту. — Страшно в руки взять! Тут бабуся одна рассказывала, как у них в подъезде цыган жену зарезал кухонным ножом. Бабуся говорит, теперь страшно в темноте в подъезд входить. Во страсти какие рассказывают клиенты! Работать после этого — руки дрожат от страха.

Неля Солдатенкова не сводит с него глаз, улыбается, очаровывая его прежним своим цветом, о котором он по глупости напомнил ей, и, улучив момент, подкрадывается к нему, заставая его как бы врасплох, и ноющим, вянущим на лету голоском говорит, наводя на него истинный страх:

— Игорек, можно тебя на минутку…