Упреждающий удар

- А как же быть, - глаза у Фоти горели синим пламенем, - если любишь?.. Свою женку и чужу?..

"Она же видит, что люблю ее!.. Нет, нет - я люблю ее как детство, как юность свою... У меня в сердце другая - мать моих детей..." - Константин Юрьев повернулся, - треснули под ним лавки.

- Человек един, и душа его едина... Не может потому он делить свою любовь. Если любит женку, а ее - самого близкого единокровного человека через детей - он обязан любить - иначе муж не достоин бороду носить, то одну, землю, на которой родился, тоже одну, народ... Все это Родина... Большой человек - у его и большая любовь к Родине, состоящая из многих отдельных неделимых любвей, и только такой может уважать чужую землю и другой народ... Любить нужно душой и умом, а не давать срамному животу одолеть разум... - эдак нечестивые, поганые себялюбцы любят - пусть и княжеского рода...

Через полторы недели он уезжал из Соснового Бора.

Сидя в легких санях, Константин Юрьев попрощался со своим родственником Арсентием, с тетей, с троюродными сестренками.

Открытой враждой веяло от побелевших глаз Арсентия: Костя, вскормленный и воспитанный его отцом, так отблагодарил-разорил! "С тебя, с родственника, больше стребую, и не только посошную рать, смолье-деготь и уголь, но и всю рухлядь... Чтобы через неделю сам выехал в Хлынов - златом отквитаюсь после похода", - пообещал воевода и крепко сжал побелевшие губы. Велел трогать, поехал из усадьбы.

Его вышла провожать разноцветная толпа жителей - чернолюдинов Соснового Бора и соседних деревень. Мужские, женские; молодые, старые лица по-родственному улыбались - провожали. Вот отделилась высокая женщина, неся что-то в руках, закричала, чтобы остановился, пошла к нему... "Фотя!.. Меч в ножнах!.. - удивился, все понял он и велел остановиться. - Ведь каков простой-то люд! - слеза вытаяла из глаз... - Так в старину князей на рать провожали..."

В чупруне⁴³, в цветной шали, с поклоном, как подобает женщине преподносить мужчине, блестя глазами, подала тяжелое оружие.

- Тебе от отца, сына мово... от людей... Не будет тупиться и ломаться - из девяти листов сварен... Освободи Русь - убей поганого царя...

- Благослави вас бох, православные, за доброту вашу! - воевода шмыгнул носом и, устыдясь повлажневших глаз, спрятал их - надвинул шапку. - Простите грешного!.. - и пристально, тайно вглядываясь сквозь приопущенные радужные ресницы в - до боли русских - людей, подумал: "Не поймут". Но они поняли: заулыбались приветливо, умно. Отлегло от сердца: они, простой люд, если к ним по-хорошему, справедливо - пусть и строго, - всегда поймут, приветят, помогут, и нет между ними ни злости, ни ненависти... Не то, что бояре: чванливы, горды не в меру, но увы - не столь умны, как хитры и наглы, а где хитрость и наглость - там и их родная сестра - подлость... "За такой народ я пойду на все страдания, мучения!.."

Снял шапку, тряхнул желтоволосой гривой:

- Не посрамлю даденный вами меч!.. - поклонился малым поклоном - отвернулся, закрылся тулупом и покатил...

Боярин Андрей Воронцов велел Игорю Голубову к обеду собрать бояр, сотенных ватаманов. "Надо Игорька с полком послать на бунтарей-бояр, - решил он твердыми шагами взойдя на крыльцо Думного дома. В дверях остановился, поглядел на стражника - рыжебородого, огромного, - подумал: - Лишь бы Костя не помре!.." Прошел в палату и... замедлил шаг: толпа раскрасневшихся людей; Игорь Голубов что-то горячо доказывает перепуганным боярам - те аж рты разинули, глаза побелели у некоторых, по лицу пот ручьями.

"Что-то случилось?" - прислушался к быстрой цокающей речи вятчан.

- Нечо ждать! Надо сегодня же выступать, - Игорек нетерпеливо взмахнул руками, - первый раз таким видел его Андрей Воронцов. - Этот пожар восстания пострашнее любого врага - всюду достанет...

"Что, что такое?! Бояре аж обиды забыли", - великокняжеский посланник грудью раскидал толпу.

- Где, кто восстал?! - враз замолкли, потянули с голов шапки.

- Сядьте! - сам тоже сел. Игорь Голубов, стоя:

- В двух воровских боярских вотчинах восстала чернь. Дружины к мужикам переметнулись. Бояре и ихние тиуны убиты... пошли к Кокшаре - уже к моей вотчине подошли...

У Андрея Воронцова побелели скулы, крылья носа: "В такое-то время... - бунт!.." - вслух:

- Сядь!.. - помолчал, глядя в угол, где висел Никола Чудотворец, перекрестился. Поневоле все повернули головы туда и тоже двуперстно осенились крестами. Полегчало, лица помягчели, успокоились. - Бох поможет - все одолеем!.. Я сам пойду на них. Игорь, вышли наперед скоровестников - грех проливать братскую православную кровь, - пусть сложат оружие, выдадут главарей и по домам разойдутся, тогда сохраним ихние жизни, избы с семьями, животиной... (Если бы не поход - упрашивали бы? Каждый смерд, осмелившийся поднять руку на своего господина, должен понести кару!)

А потом ругался:

- Иван, почему не даешь мечи, наконечники новые? К ним еще древки нужно примерить, сделать?

- А кто за них платить будет!..

- Сказано - так выдавай, - перебил боярин Андрей Воронцов. - Потом оплатим - из царской казны.

- Дак я ж плачу за железо, кузнецам!..

- Плати!..

- Ведь чем-то жить надо...

Чей-то голос из дальнего угла:

- Ты бы дома здак-то не делал - поди, накопил - кубышка-то с златом...

- Я не прячу!.. Все отдано - вон чуть ли не каждый год снаряжаю полк для великого князя, а вотчина не то что у вас - хоть из рода князей я...

Примолкли. Теперь уже он грозно:

- Не стараетесь! Где корма?!

- Запасы делаем...

- Запас само собой, но мужиков-воев счас нужно кормить, на худом мужике не повоюешь!.. Я приметил, - великокняжеский боярин поискал глазами, не нашел, - Степка Кривой смуту сеет, мешает... Говорит, что ушкуи потонут, потому что зимой строят, - Андрей Воронцов зло оскалился, заплясала нижняя губа, глаза темные, грозные: - Кто еще так думает?! Смотрите, башку велю отрубить... Чуете - воевода слаб, немочен!.. Дак вот, если умрет... - перекрестился, - господи, не допусти! - Я буду великокняжеским наместником - в Москву уж отосланы скоровестники...

На следующий день вьюжным темным утром Андрей Воронцов вывел великокняжеских воев, три сотни вятчан из Хлынова. Войско разделил на два отряда: с москвичами и с сотней вятчан пошел на Спасское - на усадьбу покойного боярина Гривцова; две остальные сотни послал на другую вотчину.

Гришкина десятка с ватаманом Иваном Заикиным шла во главе вятской полусотни - за ними московская рать.

Другая полусотня была разделена на ведомцев-заслонцев: головной отряд вел сам сотенный Евсей Великий; боковые, защищавшие от внезапного нападения с флангов, шедшие по проселочным дорогам слева и справа, вели десятные ватаманы.

Ехали, делая короткие остановки, чтобы накормить коней, самим пожевать. Ночевали, где ночь застанет.

На третий день сотенный Евсей Великий, едущий - в верстах - впереди, послал к боярину Андрею Воронцову коннонарочного, - сообщал, что в лесу сделана засека "зело крепка", - сходу не смог взять.

На подмогу боярин бросил сотню во главе с Аникием.

Многодневный буран со снегопадами сделал местность непроезжей - только по узкой дороге шли войска.

Московская сотня спешилась. Прошли мимо Гришки, тяжело ступая, утопая в снегу, великокняжеские вои. За ними двинулись вятчане.

Обстреляв издалека засевших за засекой мужиков-разбойников тяжелыми стрелами из самострелов, московская рать узким клином пошла в атаку. На острие, в железной личине⁴⁴, - молодой рослый сотенный Аникий.

Подпустив воев на два десятка шагов, мужики, укрытые за стволами наваленных деревьев, ответили; но широколезвные стрелы не пробивали пластинчатую броню москвичей, окованные железом щиты и личины...

Государевы вои в изображающих медвежьи морды личинах - у кого не было, защитили лица щитами, - с грозным боевым кличем, от которого снег пластами попадал с мохнатых веток темных елей, пихт, - сблизились, вступили в рукопашный...

Гришка с товарищами, в легкой бранной одежде, ждал сигнала: "Преследовать противника!"

Снежная завеса поднялась над сечей. По шуму можно было предположить - бой ожесточился...

А погода портилась. Белый снег короткого зимнего дня посерел. Пошел снег, подхваченный вьюжным ветром, он несся над землей, забивал рот, ноздри; и было уже не понять, откуда идет снег - то ли валится сверху, то ли метелит снизу, - в нескольких шагах трудно разглядеть человека.

Из белой кутерьмы вынырнул вой. Без шапки, с мокрым лицом - сосульки на бороде. В руке оголенный меч, с обоюдоострого лезвия крошатся ошметки красного льда; пошатываясь, прошел мимо расступившихся вятчан к боярину.

Немного погодя вызвали сотенного Евсея. Вернулся Евсей Великий построжавший, брови сурово сдвинуты. Собрал десятных ватаманов, воев и, стараясь перекричать посвист-вой бурана, заговорил:

- Разбойники засели крепко... За засекой снежно-ледяные городки настроили... Велено обойти... Разделимся: с первыми я пойду, со вторыми Иван Заикин. - Гришка по пуп в снегу вышагивал за длинным, по-журавлиному переставлявшим ноги воем. "Вот бох росту дал! Мне бы так", - позавидовал по-хорошему. Гришке совсем было не страшно идти по лесу навстречу разбойникам,

Дядя Иван - так называл он ватамана Ивана Заикина, - назначив длинного воя десятником, ушел в голову отряда.

Гришка дышал полной грудью, хватая ноздрями сыроватый, пресный лесной дух; вспомнил отца, дядю Митяя - с ними вот так ходил по лесу во время охоты, - правда, не пехом, а на широких подбитых лосиной шкурой лыжах.

Шумели вершины деревьев, пыхтели, кряхтели вспотевшие вои, у кого-то что-то брякнуло. Зло шипя ("Чисто журка", - весело усмехнулся Гришка), повернул длинную шею десятный, погрозился шепотом. Но вои лишь скалили зубы и громче всхлюпывали соплями...

Неожиданно подали команду по цепочке: "ложись!" Гришка, погрузившись, как в перину, в рыхлый снег, зажмурился, широко разинул опушенный курчавой золотистой бородкой рот, стал ловить падающие снежинки.

Верховой ветер подвывал, посвистывал, раскачивал верхушки елей, сосен, изредка сыпал комья снега, хвою.

В полушубе тепло, - только еле ощутимая прохлада мягко щекотала потную спину...

Вдруг ком снега ловко влетел в рот, заткнул глотку - Гришка поперхнулся, перевернулся на живот и кашлянул на весь лес...

Пушечным выстрелом послышался Ивану Заикину грохнувший сзади кашель. Вскочил на ноги, побежал, споткнулся - упал, встал, побежал и снова упал, и тогда на четвереньках - по-медвежьи, махом - поскакал назад, где нарушили его строгий наказ: "Не шуметь!.. Не кашлять, не чихать, штоб ветка не треснула - идти-красться..."

Ватаман Заикин безошибочно определил охальника. Подскочил к перепуганному, с выпученными глазами Гришке; ничего не говоря - хлесть! - Гришка безмолвно, по-щенячьи упал на спину... Усы, подбородок окрасились кровью.

- Мотри! Пожри-ко еще снег - убью!.. - прохрипел Иван Заикин.

Вернулся на место - в голову отряда. Лег на снег.

Тревожилась в груди душа - видать, что-то предчувствовала, и от этого волнение усиливалось...

"Рядом ворог, а они ведут себя... А может, не хотят воевать с ними?! Поговорить бы с ребятами, - ох, не прост русский человек: душа его как океан-море..."

Послал вперед трех ведомцев - ушли с улыбочками. Лежи и жди теперь, а они там не пошевеливают... А ждать уже нельзя - скоро сумерки укроют землю, и тогда в темноте, в незнакомом лесу, много не наворочаешься. И он повел за собой 26 воев.

По всем расчетам они должны были уже выйти на дорогу - в тыл противнику, а ведомцев все нет... "Што с ними?!" И тут же впереди, на небольшой поляне, увидел их - лежащих..."Убиты!.." - бухнулся в снег, протер мокрое лицо, сбросил рукавицы и, не отрывая взгляд от полянки, окруженной черными стволами елей, подал знак, чтобы приготовились к бою, делали как он; опираясь левой рукой на древко копья, правой держа меч, Иван Заикин ловко пополз. Шагах в пяти от ближнего ведомца, уткнувшегося головой в снег, со стрелой на шее, замер, прислушался... Кинув в ножны обледенелый меч, повернулся на левый бок и из кожаной сумки-колчана заученным движением вытянул лук и стрелу... Суетно торкнулось сердце, какая-то нечистая ворохнула волосы на затылке - заставила повернуться и глянуть на широкую ветвистую ель, и в этот миг правым глазом увидел огромных размеров острие стрелы... Молния! - боль!!!

...Неожиданно Гришка заметил двух притаившихся разбойников; он попытался незаметно сообщить об этом лежащему впереди десятнику - ткнул его жалом копья в "мягкое место", но тот не понял: шепотом богохульно выматерился, больно лягнул...

Сморщившись от боли и обиды, Гришка сплюнул на снег кровь, схватил лук, положил стрелу с узким ромбовидным сечением - бронебойным - на лосиную жилу-тетиву и... - тут лес обрушился ревом мужицких глоток...

Откуда-то сбоку, no-звериному ревя, вышел на него мужик с косматой бородой, на лыжах. Гришка встал на колени, прицелился и пустил стрелу в оскаленную пасть - разбойник запрокинулся, упал навзничь. Другой - с секирой - подкрался сзади, но ударить не успел: Гришка развернулся и "стрелу стрелил"... Мужик-разбойник охнул, выкатил глаза, постоял... и снова - на него, и, если бы Гришка не отскочил, лежать бы ему с разбитой головой - лезвие секиры чиркнуло по железной шапке...

"Ногами увертывайся от ударов!.. - вспомнились наставления дяди Вани. - Не жди - сам наскакивай, тогда одолеешь..." Гришка выхватил меч - напал - сделал ложный шаг вперед, в сторону - ткнул раненого в грудь, рядом с торчащей стрелой, - застонал, заскрежетал зубами мужик, упал... Но и сам Гришка попал в "клещи" - один с ослопом, другой с копьем прижали его к стволу сосны.

Он с тоской огляделся: "Помог бы кто!" Но вокруг вперемешку лежали его товарищи и мужики-разбойники... "Копье бы..."

Со страхом и злостью всматривался Гришка в приближающегося носатого мужика. Надежды на спасение не было, но он не сдастся! Не попросит пощады, не унизится, - умрет, как воин!..

Но, видать, не силен оказался мужик с копьем в ратном деле, или же слишком был самоуверен: вместо того, чтобы, сделав обманное движение, ударить издалека, вытянул копье и шел на Гришку, как на медведя.

...Он не медведь!.. - ударом меча Гришка отвел копье и, с лету, схватив нож, сблизился с разбойником, по самую костяную рукоять всадил его, отскочил от изумленно-испуганного, с перехваченным дыханием, копейщика. А сбоку на Гришку замахивался другой...

Радостное чувство победы над смертью окрылило, он вошел в азарт, решил не увертываться, красиво выиграть бой, - встретил удар тяжелого ослопа и... не рассчитал, переоценил свои силы - удар был настолько силен, что, больно дернув руку в плече, выбил меч... Дубина, изменив направление, стукнула по ноге. "Ай-я-яй!.. По тому же месту", - застонал Гришка от ломающей душу боли.

Нога неестественно прогнулась, загорелась огнем, все вокруг потемнело, исчезло...

Лицо мертвенно-белое, обсыпанное мутными, как мукой, капельками пота. Он качнулся, теряя сознание, стал медленно заваливаться... Еще удар в спину - и Гришкино тело, как сноп, валится на снег, рядом с другими телами убитых...

А в Хлынове Константина Юрьева ждали дела: одно неожиданнее другого - до самого похода только поворачивайся...

В день его приезда вернулся с войском боярин Андрей Воронцов, привез главарей-зачинщиков бунта. На второй день из Казани подкатили татары-послы - черноглазые, толстые, наглые.

Прознал-таки Ибрагимка, что Вятка собирается татар воевать! Грозит, пугает хан набегом, обещает никого не пожалеть: ни старого, ни малого...

Воевода внешне был спокоен, когда принимал послов. Собрал думу и под образом поклялся, целовал крест, что на Казань не нападет. Татары сразу успокоились - знали русских.

Вятский воевода пошел и на следующую уступку: разрешил остаться в Хлынове нескольким послам-соглядаям.

Боярин Андрей Воронцов посоветовал: "откупись гостинцем - иначе больше потеряем".

Как будто с кровью из собственного сердца вырвал Константин Юрьев богатые подарки: жито, соль, мясо - сколько добра безвозвратно ушло Ибрагимке в Казань!..

Игорь Голубов докладывал:

- Недобрые слухи пошли по народу; говорят, што купила тебя татарва... Изменил ты церковному слову - на двинские земли собираешься. Смута может быть...

"Костя, покажи силу, власть..." - говорил боярин Воронцов.

Конец марта, месяц-полтора до похода. Уже пора заканчивать приготовления, обучение воев, но неладное стало твориться с народом: если раньше терпели голод, холод и работали от темна до темна, продлевая день кострами и факелами, то теперь появились больные, отказчики от работы; беглые бежали в леса по одному, ватагами.

- Распустили мы... Эдак веру к себе утеряем, в народе твердость и силу любят... Прогони послов; посошных мужиков, взятых для похода, вооружи и содержи как рать, а не в избах - какие они воины, когда по вдовам живут... - советовал, как равный, без предупреждения зашедший в низкую широкую трапезную Игорь Голубов. Хлебал со всеми щи, ел мясо, говорил, слушал. Константин Юрьев хмурился, бледнел лицом; синели - оживали - глаза. Понимал: переломный момент, - надо взнуздать народ, чтоб послушен, управляем стал...

Теперь уже ели все молча под красным светом лампады. Боярин Андрей Андреевич, отметнув на бок широкую густую бороду, выпил жбан квасу, истово перекрестился на икону в темном углу, повернулся к воеводе:

- А с бунтарями и ослушниками как с изменниками поступить - чтоб каждый знал свое место!.. Люто казнить! - сколько они моих убили, покалечили...

Поднялся подвойский ватаман - как бы нехотя, перекрестил грудь.

- Куда?.. Поздно - отдыхай у меня, - встал и воевода.

- Завтра рано ехать в Орлов.

- Что там?..

- Ты ж сам рыбацкой артели велел сыск учинить.

- А-а!.. Накажи - пусть не утаивают рыбу... Так уж на роду им, ворам и жуликам, написано - батогами учить, - а то словесные увещевания они принимают за слабость...

Вятский воевода остался один. Думалось. Не было отдыху, покою душе: чернолюдины своевольничают, а он не знает, как установить лад.

Видать, прав Игнат: подрубил боярские корни, силу - вот и забродил народ... Татарва тут еще...

Вспомнилось прочитанное о восстаниях рабов, черни: "Они страшнее любых варваров, татар..." Рассердился на себя: вместо действий - говорильня! "Хватит! Начну с разбойных ватаманов-изменников, - решил Константин Юрьев. - Пред всем миром устрою казнь; казню, как подобает за измену казнить!.."

* * *

Весенний солнечный день. Река Вятка. Безветренно. Казалось, даже ветер спрятался от предстоящего ужаса. Пахнет талой водой, навозом. На темно-синем небе жаркое светило - растапливает снег, заставляет снимать шапки.

Хлыновцы, вои созваны на берег смотреть, как будут топить разбойников-воров.

На посиневшем льду, окруженные стражей, растерянно топтались в нижнем чистом белье пятеро приговоренных к казни. Босые, не чувствуя холода, озирались. Вокруг них ходили, распевая молитвы и чадя кадилами, дьяконы в черных рясах и высоких клобуках.

В стороне стоял десятильник - высокий, костлявый, седовласый, с огромном серебряным крестом на груди.

Воевода с боярами, отгороженный несколькими рядами воев от народа, стоял на льду, недалеко от проруби. Бледный, с болезненным лицом, покрытым, как росой, потом, он уже несколько раз подавал знак десятильнику Моисею: "Начинай!" - но тот делал свое святое дело не спеша...

Наконец-то прикурил он от кадила большую восковую свечу, подошел и подал в закованные руки смотрящего куда-то вверх красными опухшими глазами разбойника Пантелея.

- Возьми, чадо, свечу - причащать пред смертью будем - грехи отпускать... - пропел, пробасил священник. Пантелей уставился удивленно на подаваемую свечу:

- У меня нету грехов!..

Десятильник поднял к небу выцветшие родниковые глаза и запел густо, мощно:

- Господи Исуси! Прости великогрешного раба своего - умом он помрачился и потому глаголит сие... - перекрестился, махнул рукой. Три воя в красных одеждах и шапках подбежали, подхватили Пантелея под руки, потащили к проруби...

- Проститься-то хоть дайте с белым светом, изверги! - выкрикнули из толпы. - Пусть с миром, с людями простится!..

Воевода кивнул: "Пусть..."

Пантелея отпустили. Он как бы очнулся: выпрямился, повернулся лицом к народу и страшным, ревущим голосом закричал:

- Не богоотступник я, православные!.. Не грешен пред вами, - бох меня так примет, - закрестил бледное, мокрое от слез лицо, заозирался, моля глазами толпу.

Послышался зычный мужской голос:

- Отпусти!..

Несколько глоток повторило.

Константин Юрьев шевельнул закаменелыми плечами, крикнул:

- Кончай быстрей!..

Три палача-воя начали плечами подталкивать разбойника к округлому отверстию на льду. Пантелей, крестясь, пятился. Остался еще шажок - и... Он резко повернулся и глянул: чистая прозрачная голубоватая вода - до краев устья проруби, - дышала: поднималась, опускалась - ждала; свежесколотый лед сверкал, блестел под водой, как драгоценный алмаз, и почудилось в этой красоте что-то райское; но вглядевшись дальше, в черную глубь воды, отшатнулся - только теперь поверил в свою неминуемую смерть, до этого еще на что-то надеялся, обернулся к палачам...

Он бы с радостью умер в бою, но так умирать не хотел, и Пантелея не узнали: на лице не осталось и следа слабости, слез. Стоял грозный, готовый на борьбу муж, и палачи подались чуть назад, когда взмахнув окованными руками, со страшным гневным лицом шагнул он к ним.

- Хотите убить за то, што я поднял людей на поганого боярина, изжил со свету татарского подстилку со своим семенем?!

Тогда еще не понимал, счас только понял, - ревел натужный голос над берегом, дальним лесом, - што все бояре такие же... Православные! Бох все поровну дал. Мы сами должны поделить земли, леса, воды - все это общее и должно быть у тех, кто здесь работает, живет... Толстобрюхие и задастые отняли неправдой и хитростью богом даденное, закабалили нас и чванятся тем, што обманули свой родной народ... Чем лутше татар?! - Пантелей стряхнул с глаз отливающие золотом волосы...

У Константина Юрьева, как от боли, косило лицо. Бояре перепуганные шептались. Толпа грозно шумела, давила, пытаясь прорваться.

Только подвойский ватаман Игорь Голубов был спокоен. Не торопясь, подошел к растерявшимся палачам, - что-то сказал. Те, как будто этого и ждали - прыгнули на Пантелея, сбросили в воду. Тело разбойника, подняв радужный веер брызг, скрылось в проруби.

Игорь Голубов заглянул в закипевшую пузырями воду и не спеша отошел от места казни.

Толпа ахнула, на миг притихла, а затем закрестилась, зашелестела подобно осиннику под ветром, шепча молитвы.

Дьяконы махали кадилами, ревели по-бычьи - отпевали утопленника...

Тем временем к проруби тащили следующего: Митяя Свистуна, - яростно кричащего и отбивающегося, но со свечою в руках...

...То, что это зять, Митяй, которого Аким Белый не видел и о котором не слышал уже два года, считая убитым, он понял только сейчас. Обрадовался, заулыбался: "Живой"... - Но тут кто-то из мужиков зло выругался, поддал Акиму оплеуху:

- Што рот-то до ушей натянул?! Видишь - топить его ведут!..

"Што ж это я радуюсь? - ум потерял!" - ужаснулся Аким и, не помня себя, - откуда сила взялась, - работая ногами, руками, где и головой, рыча, рванулся... Знал - не успеет, но не хотел верить...

Из проруби вынырнула седая голова - глаза рыбьи - выпучены, безумные, - хватанула ртом воздух, заорала:

- Дайте подышать!.. Пожить!.. А, а, а!..

Онемели, оцепенели все; только слышно, как барахтается, борясь с течением, захлебываясь в холодной воде, голова, безумно-жутко тянет: "А, а, а!" - и как дьякон, бегая вокруг проруби, гулко бьет кадилом голову, крестится, испуганно бормочет: - Сгинь, нечистый дух!.. Сгинь!.. - угли сыпались из чадящего кадила в воду - зло шипели. Толпа, наконец, очнулась, рявкнула и двинулась на лед, тесня воев, бояр с воеводой к проруби...

Игорь Голубов выхватил меч, подбежал к воям:

- На копья!..

Лес копий впился в людей и, уронив несколько человек на лед, возвратил толпу на место...

Андрей Воронцов повернулся к воеводе - глаза синие - и что-то сказал. Константин Юрьев тряхнул головой:

- Велю отменить! Видит бог, не могу я до конца быть твердым... - последние слова - шепотом; перекрестился, глядя на весеннее небо. Московский боярин облегченно вздохнул...

Конец этого тяжелого дня Константин Юрьев решил провести дома. Позвали и старших детей: Егора и Владимиру - со своими семьями. Сходил с Егором, с зятем и с пятилетним сыном Юриком в мовницу. Женщины с внучатами тоже помылись. И вот сидит он за длинным дубовым столом, рядом жена, дети, внуки - уютно, покойно, хорошо стало на душе!

Красные лучи заходящего солнца, пробившись сквозь слюду квадратных небольших окошечек, заполнили просторную гостиную палату теплым праздничным светом.

Вкусно пахло едой, травами. Пьют горячий сбитень, заваренный на душистых лесных травах, едят рыбий пирог - пост: ни мясо есть, ни мед пить нельзя.

Уля, блестя черными маслянистыми глазами, то и дело вскакивает, бежит на кухню - она сама потчует, и это ей в большую радость.

Константин Юрьев заглянул в темно-бархатные, полные бездонного счастья любимые глаза жены и молча грустно улыбнулся, задумался...

Без предупреждения ввалился боярин Андрей Воронцов с двумя дюжими московитами, поклонился, перекрестился в угол. Лицо взволнованное, озабоченное.

- Я за тобой... Собирайся... великокняжеский воевода приехал. Ждет.

Константин Юрьев привстал. Жена зачем-то метнулась к рундуку⁴⁵, но на полпути остановилась. Егор с зятем вскочили - горячие, готовые на все...

Вятский воевода наконец овладел собой, спокойно выпрямился, встал во весь рост, взглядом заставил сесть мужчин. Ласково погладил черноголового Юрика и пошел вдоль стола к выходу; улыбнулся - приободрил жену...

В думном доме сидели бояре - некоторые не скрывали злорадных улыбок, глазами говорили: "Так вас!..." Много незнакомых воев.

Прошел в другую, отдельную избу, где сидел московский посланник Образец. Там же был и Игорь Голубов - сникший, с безразличным взглядом...

Воевода Образец - с беломолочным округлым лицом - рыжая борода, коренастый - не встал, не поздоровался.

- Садитесь!.. Я тут нынче хозяйничаю, - грустно, сожалеючи улыбнулся.

Константин Юрьев посмотрел в глаза московского воеводы: "Зачем он здесь?!.. Не обошлось тут без бояр - грозились..." - вслух:

- Вижу... Только скажи прямо: чем провинился?

- Не знаешь!.. В великом гневе государь Иван Васильевич на тебя... на тебя тож, - посмотрел Образец на боярина Андрея Воронцова... - Грамоту хлыновцы государю послали, послы казанские приходили... - воевода Образец вскочил, и раздувая красные ноздри, шагнул к сидящим - те встали навстречу.

- Вы что тут делаете?! Вместо того, чтобы большой полк в тайне готовить, рать обучать, вы блудом занимаетесь; бояр, люд вятский обижаете!.. Мне велено сыск учинить,.. Тебя, Андрей Андреевич, государь отзывает... Сегодня же выезжай...

Остыл, крутнулся на мягких красных сафьяновых сапожках, вернулся на место и, сидя:

- Я уж кое с кем поговорил, кой-кого попытал; подвойский сотейник признался - во всем он виноват... А бояре говорят и на вас, - и вдруг гневно: - Идете у него на поводу - у этого безбожника!..

Игорь Голубов побледнел, затрепетал сухим телом:

- Безбожником не был!..

- Смотри, если лжешь; уведите его!.. Выйдите все! Оставьте нас троих...

Когда остались одни, воевода Образец заговорил поучительно-мирно: - Что ж вы наделали?! Ладно - блуда не было, вятских бояр прижимать нужно; но смотрите, в Казани что творится - все ханство взроилось! - и, жестко взглянув зеленоватыми глазами, спросил: "Ты, Костя, можешь воеводские вожжи держать?!"

- Могу!.. И никому не уступлю, пока Сарай не воюю! - вятский воевода блеснул глазами.

Образец посветлел лицом, и уже - помягче:

- Тебя бы вместе с подвойским повезти в Москву и спросить за грехи, но... воюй, вину искупи в походе. С сегодняшнего дня все будешь делать с моего ведома! А теперь слушай наказ: посошную рать вели распустить - соберем перед тем, как отплыть - эдак незаметно будет начало похода...

В первой неделе июня - не раньше, не позже - должны воевать Сарай! Раньше нельзя - Ахмедка будет там, позже - заберет из Сарая оружие и двинет на Русь, и тогда мы, как плеть комони, - орде прибавим ярости... Да и сам знаешь, с большой водой только можно Сарай взять... А потом на Двину...

Воевода Образец поднялся с лавки, подошел к дорожному сундуку, вынул, развернул исполненную на пергаменте карту города Сарая.

- На вот, великий князь посылает.

Константин Юрьев вмиг ожил: "Верит мне великий князь!.. - обрадовался: - Это же клад!" - повернулся к Образцу, низко поклонился, широко перекрестился:

- Спаси и охрани бог государя нашего за доброту его! - хорошо, светло на сердце стало, и он уверенно потребовал: - А помощника моего - Игоря Голубова - не дам!.. Отпусти его - без его трудно будет... За боярина Ондрея Ондреевича низко кланяюсь государю, - Константин Юрьев еще раз поклонился, - и прошу его идти со мной... Он знает Сарай - бывал там, умен, в житьих и ратных делах горазд...

У боярина Андрея Воронцова слезы закапали на бороду, затряслась нижняя губа...

Гришка Семенов

Гришка очнулся. От холода знобило, слева покалывало в груди, горела голень, ныло правое плечо - боль в спине.

Он лежал на боку. Над головой стукались ветки, сыпля снег. Гришка приподнял голову, открыл залепленные снегом глаза - серая мгла вокруг. Закружились тени кустов, деревьев; закачалась земля... затошнило. Подумал: "Сколько я пролежал? Почему не подобрали?! - затревожился: - А может, убиенным засчитали?.. Надо уйти с этого места, пока не замерз, не наткнулись на меня разбойники..."

Хотел опереться на левую руку, встать, но она даже не шевельнулась - онемела; скрежетнул, сжал зубы, начал с трудом сжимать, разжимать кисть, пытаясь разогреть руку. Повернулся - в ноге скыркнуло, острая боль пронзила голень, бедро; в правом плече вывернуло, заломило сустав, приостановилось дыхание, острыми зубиками кто-то куснул сердце... "И плечо свихнуто!.."

- Что-то липкое, теплое потекло по спине. "Кровь?!" - испугался, часто задышал. Собрал все мужество, чтобы успокоить себя, и работал, работал кистью отходившей руки... Сердце отпустило - теплый родник забил в груди, отогревая тело. "Надо идти, двигаться, а то замерзну!" - он оторвался от своего места - сделал движение вперед, стараясь волочить ногу. Левая рука теперь плохо, но слушалась; правую "тянуло", как будто кто-то ее загнул, вывернул назад и так держал. Пополз.

Он полз, скрипя зубами, постанывая. В темноте не видно было, он старался ползти прямо, - молился и полз. К онемевшей руке вернулась сила, но начали мерзнуть, коченеть пальцы. Правое плечо и руку будто бы сковало, и он старался не беспокоить их - пусть так, лишь бы не мешало...

Дыханием попытался отогреть пальцы - не помогло, и тогда он вытянул рукав шубы - постепенно пальцы отошли.

А вот ноги... Каждое движение - боль; отдавалось в голове, приходилось часто останавливаться, чтобы не потерять сознание. Еще полсажени, и... нога провалилась в яму - прогнулась, - боль огромной стрелой снова пронзила тело, ударила в голову - в глазах красная мгла, - он потерял сознание.

Сколько пролежал - не помнил. Холодом сковало тело, - то ли от пота, то ли от снежной мокрети лицо покрылось ледяной корочкой. Но холод же помог: заморозил боль в ногах - сознание вернулось.

"Эдак не выйти к людям!.. - испугался он. Умирать не хотелось - не погиб в бою, а вот так вот - замерзнуть... - Господи! помоги и спаси - ты ж добрый - помоги выжить, штобы я смог сходить в поход... Лучше уж там лечь..." - зашептал холодными губами молитву...

"Пока сердце стучит, пока кровь не остыла в жилах - нужно ползти!" - закусил не чувствующие боль губы, пополз.

Полз... Сломанные кости голени, смещаясь, скыркали друг о друга - адская боль, - он полз...

Наконец вытащил свое тело из лесу. Стало светлее. Обрадовался, что выбрался, снова пополз, до крови кусая губы, не в состоянии уже ориентироваться - знал, что, если остановится, то уже не сможет двигаться больше.

Временами впадал в короткое забытье. Ему казалось, что он то заползает куда-то вверх, то скатывается вниз - но на самом деле лежал на снегу...

Очнулся - уже не мог двигаться. С трудом поднял тяжелую голову. Было совсем светло, и он подумал о себе как о другом человеке, удивляясь, как он жив, может смотреть, думать...

Его качало, будто в лодке, но он все же смог различить ровную полосу кустов и понять, что это берег речки.

Одолевала слабость, безволие - захотелось спать, но в самый последний миг пришло откуда-то из глубины подсознания, что сон - это смерть, и Гришка с трудом преодолел себя - пополз прямо на кусты; и не успел ничего подумать, как уже летел с обрывистого берега...

Пришел в себя, приподнял голову, огляделся: неширокая заснеженная лента реки, огражденная с двух сторон - сажени по 3-4 - крутыми берегами, открывалась в обе стороны. Было непонятно: где верх, где низ реки, но какая разница - главное, на ней должны стоять деревни... Доползти бы до них!

И Гришка пополз...

Вечером дед Васько с десятилетним Санькой нашли его.

Они увидели свежий след, пошли по следу и нашли Гришку, который тыкался головой в оголившийся глинистый берег, пытаясь вскарабкаться.

Когда его закутывали в дубленку, он слабо улыбнулся и снова впал в беспамятство.

Прошло три недели. Зажила рана на спине. Окреп. А вот нога на месте перелома и ниже опухла; пальцы ступни почернели, загноились - зловонный запах шел от них; сильно болела.

Гришка не раз просился на "волю" - хотя бы в сенник-сарай. Ему было унизительно стыдно... "Лучше бы сразу тогда - чем эдак лежать!" - думал он.

По тому, как помрачнел дед Васько, осмотрев сегодня его ногу, он догадался, что у него... "Нет! Только не это - не черная опухоль⁴⁶ - тогда конец!.." - вспотел Гришка.

Из разговора знал, что попал в деревню Гари - в 35 верстах от села Спасского (обрадовался: "Почти дома!"). В деревне осталось 3 двора: Лосинины - дед Васько, сноха его, дочь и внуки: Санька и двое малышей-погодышей; в другом доме Анна - вдова - с титешным ребенком; в третьем жила бабка Воробьиха. На всех одна корова, три овцы, два кабана да десяток кур, гусей...

А на улице тепло, тает днем, пахнет парным навозом, талой водой - весна. Удлинились и посветлели дни. С темно-синего высокого неба солнце льет на землю горячие золотые лучи - все оттаивает, оживает, радуется.

Приход весны Гришка чувствовал и по ребенкам, которые целыми днями пропадали на улице, собирая липовые ягодки, почки, - приходили мокрые; и по веселым голосам пташек в лесу, по граю прилетевших грачей.

...Семнадцатилетняя Опросинья - самая младшая и единственная, оставшаяся в живых из детей деда, - принесла еду: кашу-тюрю, хлеб пополам с липовыми ягодками, молоко в чашке - недавно отелилась корова - незаменимая поддержка для детей и взрослых в деревне - и, хлопнув дверью, вышла. Гришка поел, прислушивался к граю - столько жизненной мощи было в этих криках; что вдруг до боли в сердце, до дрожи в теле захотелось выздороветь, встать на ноги, жить!.. Приподнялся; сильно болела нога - будто варили стопу. Заозирался - никого из взрослых, только малыши-погодыши Ванька с Панькой возились в углу.

"Надо што-то делать с ногой, а то пропаду!"

- Пузики-голопузики, - хотел смешно и ласково, как это делает их мать, но вышло грубо и не смешно...

- Цо тебе? Цо с тобой?! - обеспокоенно зацокали подбежавшие малыши. - Пить хошь? - спросила Панька, младшая, в длинном сарафане и, судя по поведению, главная и, не дожидаясь ответа, послала своего брата за водой.

Гришка попытался изобразить на обросшем лице улыбку:

- Ничего не надо... - и, всматриваясь в по-взрослому серьезное белое личико девочки с васильковыми глазами, попросил: - Ты бы послала братца за дедом.

Ванька протянул ладьевидный кленовый ковш:

- Пей!.. Зачем тебе дед?

- Он сам плидет - он за бабкой Волобьихой пошел...

- Молчи, сорока! - Ванька ладошкой хотел закрыть ей рот, но та ловко вывернулась, побежала, шлепая босыми ножками по земляному полу, в сенки, на ходу продолжая тараторить:

- Ногу будут отлезать... Секилой отлубят...

Гришка встретил деда Васько с бабкой Воробьихой - не старой, но сильно худой - настороженно-враждебно. Растерянно поводя глазами, спросил:

- Отрезать хотите? - не дам!..

Дед, севший рядом с Гришкой и собиравшийся уговорить его, оторопел: "Кто мог сказать?! - а потом догадался: - Ванька с Панькой - кто же еще", - только они могли подслушать утренний разговор со снохой.

- Лежи! Охолонись, - дед положил широкую ладонь на костистые плечи юноши. - Вон, она еще посмотрит...

Воробьиха, не торопясь, мелкими шажками подошла к Гришке, приподняла медвежью шубу - зловонный запах гниющего мяса ударил в нос. Большими, толстыми в суставах пальцами подавила на синюшную припухлость на месте перелома, причиняя боль, - ниже нога не чувствовала; обратилась к деду Васько:

- Я тогда-сь, когда руку ему вправляла, говорила, што нужно отрезать... У него не только сломаны кости, но и кровяные и чувствительные жилы порваны, - видать, острыми краями костей перетерло...

Помолчала, постояла, разглядывая почерневшие пальцы с белыми ногтями, и только теперь взглянула на Гришку:

- Помрешь... Ногу рубить будем, - сказала-решила, пошла, волоча ноги, на бабий кут⁴⁷, где растапливала печь - это днем-то! - дедова сноха - мать Саньки - дородная, рыжая, большеротая...

Перед тем, как отрубить ногу, Гришке дали целый жбан меду-насыти с отваром сон-травы.

- Испей-ко... Заснешь - ничо не услышишь, ничо не почуешь, - успокаивала бабка Воробьиха, подавая снадобье...

Он уснул. Дед Васько привязал его широкими ремнями к лавке, чтобы не бился, оголил ногу, перевязал туго сыромятным узким ремнем повыше будущей культи, конец закрепил. Оглянулся - так ли сделал.

Сноха подошла к Гришке - в глазах слезы, - попрощалась как с покойником, перекрестилась, и, закрыв лицо подолом сарафана, взвыв, выскочила из избы.

Дед Васько и бабка Воробьиха встали на колени перед иконой Святой Богородицы - в руках горящие свечки - зашептали молитвы: просили прощения за такой жестокий способ лечения...

Дед встал, суровый, решительный, взял в большие, мелко дрожащие руки секиру с очищенным на огне лезвием, подложил чурбак под ногу и... Секира с прямой дубовой ручкой, описав в воздухе полукруг, впилась хищно - отрубила ногу - в дерево, - нижняя часть голени с обезображенной ступней, как мертвый кусок мяса, упала, кровавя черной кровью земляной пол... Обрубок, подобно отрубленной гусиной шее, забился, брызгая алой кровью, растягивая сыромятные ремни - треснула лавка под рванувшимся Гришкиным телом, - из широко открытого рта - ужасный крик-стон... Непривязанной головой бился, мотал ею туда и сюда... Мучительно-жалобно кричал... Наконец, побелевший, как мел, обмяк, бессильно упала на постель голова с мокрыми волосами; заснул, выдыхая из себя тяжкий стон...

Прошло еще несколько недель. Нога-обрубок плохо заживала - не затягивалась кожей рана, хотя боли утихли, мучившие и после "операции".

За это время закрыло деревню черное крыло очередной - которой уже за последние годы! - беды: потерялись дед Васько с Санькой - ушли "рыбалить" и не вернулись - был ледоход...

Сошел снег в деревне (она стояла на возвышенности), на полях, полого спускающихся к речке и постепенно переходящих в луга. Остался крупнозернистый, льдистый снег в лесу да на тенистых склонах крутых глухих оврагов.

Не успели перемочь последнее горе - на пороге другое: - слегла бабка Воробьиха...

Сев на носу, а чем сеять? Все съели, и, если бы Опросинья не рыбачила "мордами", и не корова - пропали бы, перемерли...

* * *

...Гришка в последние дни часами лежал, уставя заслюдившиеся глаза на черный от сажи потолок; начал отказываться от еды.

О чем он думал?..

Опросинья - белая, высокая, грудастая, с чуть удлиненным лицом - пыталась расшевелить, растормошить его. Вот и сейчас, подавая вареные рыбки, заговорила:

- Ой, скоко окуней, язей налезло!... Наварили, сушить повесили... Пока рыба поднимается по протокам - самое время... А ты ешь, ешь!

Чего не ешь?..

- Не хочу... Иди, Опросюшка, иди...

Она обиженно выпятила нижнюю губу, пошла, шепча: "Святая Богородица! Помоги ему - на глазах тает..."

Реже стала Опросинья подходить к Гришке. Дети боязливо ходили около него.

"Ох, не встать ему уж!" - горестно вздыхала-жалела в платок дедова сноха у печи и, поворачиваясь к иконам, крестилась.

Однажды под вечер прошло по дому какое-то беспокойство, суетное оживление, и все стихло. Никого... Через некоторое время в избу вбежала запыхавшаяся Опросинья, кинулась в угол, к Гришке.

Он прикрыл глаза - будто спит.

- Вставай! Бабушка Агафья помирает...

- Кто? - удивленный и недовольный Гришка открыл глаза.

- Да бабка Вор... - и замолкла, перекрестилась девушка: нельзя умирающую по прозвищу называть. - Ну, та, котора ногу тебе лечила...

- Бабка Воробьиха?..

- Прости его, Исусе Христе! - снова закрестилась. - Больной - вот и...

- Не в своем уме?.. - перебил Гришка, заблестев глазами; приподнялся на локте. - Нет, в своем я уме и уже все обдумал - не приставайте ко мне - хватит людей... себя терзать - не мочь мне жить!.. Кому эдакой - ни вой, ни пахарь... Даже ребенки, и то понимают - ходят вокруг и крестятся, как возле покойника...

Опросинья краснела, набухали слезами голубые глаза, и вдруг грубо:

- Нелепицу городишь. Вставай, пошли! Бабушка Агафья всех велела к ей... Благославлять будет. А тебе особо... сказала: "Не придет - прокляну!.."

Гришка побледнел.

- Как пойду?!

- Как?.. Должен пойти - и все...

Гришка покрестился, пошептал молитву, овладел собой, успокоился. Все равно придется идти - не исполнить просьбу умирающей большой грех, тем более - чего уж таить - от бога не скроешь: обиду он затаил на бабушку Агафью, хотя и понимал, что нельзя так.

- Иди, неси какую-нибудь палку, штоб в подмышки упереться...

Опросинья ожила, блеснула зубами, бросилась в бабий кут и принесла кочергу.

- Ты што?!.. На кочерге?.. К умирающей - дура! - черти только эдак-то делают.

Виновато улыбнулась, снова метнулась - подала ухват и, не дав ничего сказать, приказала - потребовала:

- Некогда тута-ка палку искать - давай пошевеливай!..

Гришка только заскулил от боли и досады, поднимаясь с лежанки...

Шел он по улице, поддерживаемый Опросиньей, качаясь от слабости, опьяневший от свежего воздуха.

Зеленой дымкой укутаны березы, на черемухе густая зелень, на земле сквозь бурую прошлогоднюю траву проклюнулись ярко-зеленые иголочки - пахло молодой березой, черемухой, новорожденной зеленью - весной...

Теплое, красное солнце просвечивало сквозь листву - садилось.

Мягкий воздух гладил шею, грудь...

Гришке страстно захотелось жить, он почувствовал себя здоровым, сильным.

Опираясь левой рукой на девушку, правой на ухват, он уже начал подходить к большому двору с новым домом с подклетью, как откуда-то выскочили Ванька с Панькой.

Панька ахнула, развела руками:

- Ах, батюшки! - светоплеставленье!..

Гришка остановился, заозирался стыдливо, отбросил прочь ухват и оттолкнул Опросинью.

- Не пойду - дай палку, сатана!.. Што розинулась? - найди што-нибудь - я постою.

Опросинья прикрыла глаза ладонью, убежала в избу.

Гришка не смог выстоять на одной ноге - упал, больно ударился культей, потерял сознание...

Пришел в себя от прикосновений осторожных, нежных, любящих (это сразу почувствовал) женских рук. Открыл глаза и тут же смутился - он почему-то всегда смущался, когда видел ее, - перед ним на корточках сидела Аннушка. Так близко ее еще не видел.

Снизу вверх вглядывался в обеспокоенно-любящие синие глаза, красивое лицо, заглядывал в тонкий разрез глубоких ноздрей...

"Кого ж так напоминает?! - силился вспомнить, мелко дрожал; на лице выступил пот... - Марфу!..."

Заходя с помощью Аннушки и Опросиньи в избу к бабке Агафье, вдыхая до боли знакомый, родной запах женских волос, так напоминающий Марфу, подумал: "Почему Опросинья не такая - нет у ей такого... женского?.." Он не мог передать словами то чувство, которое испытывал, прикасаясь к Аннушкиному телу; что-то горячее, разогревающее душу и кровь, шло от нее. Как-будто до этого он был в темноте, в холоде, а теперь над ним взошло солнце: отогрело, осветило душу... Каждая клеточка, каждая капелька крови переполнились тем живительным, все одолевающим чувством, без которого не может жить ни один честный человек - любовью!..

Только вот нехорошо: не Васену, а Марфу вспомнил... Почему?! И вдруг озарило: в Васене любил Марфу!..

И даже сидя на лавке напротив лежащей в домовине⁴⁸ бабки Агафьи, ушедшей в забытье - все остальные стояли вокруг, ждали, когда очнется, - продолжал ощущать Аннушку-Марфу...

Около изголовья умирающей, рядом с незнакомой суровой старушкой с иконой в руках, стояла с ребенком Аннушка. "Посмотреть бы на него - похож ли на Ванютку?.. - подумал о ее ребенке и тут же покаялся про себя перед Богом: - Прости великогрешного раба своего - не о том думающего!.."

- Пришел? - тихий, жуткий голос заставил всех вздрогнуть.

- Да, - шепотом ответила Аннушка. Болью, жалостью и любовью отозвался ее голос в Гришкином сердце...

- Подойди ближе, - попросила бабка Агафья, не открывая глаз. Он, повинуясь - откуда силы взялись! - встал на одну ногу, осторожно передвинул лавку, сел - совсем близко увидел желтое, иссохшее лицо умирающей, закрестился.

- Ждала... Без тебя мне нельзя помереть... - по тому, как она теперь уже смотрела в одну точку - в потолок, Гришка с ужасом понял, что она не видит...

- Возьми ключи... - бабка Агафья шевельнула черными помертвевшими сухими пальцами, закостеневшими на большом медном кресте на груди.

Аннушка вытащила откуда-то связку амбарных ключей, протянула Гришке. Умирающая передохнула и продолжала, еле шевеля в свободном от зубов рту костенеющим языком, с придыхом:

- Тама... в кадках - жито... я наменяла... берегла на семена... - снова замолкла, собираясь с мыслями и силой: - Хотел ты татар воевать... Бох по-другому распорядился... Тебе выпала великая доля... Победить своих ворогов можно не токо убивая их, но и плодя, множа свой народ...

Ты остался единым мужем на всех... От того, сможешь ты... от тебя... выживем ли мы... Выживет ли деревня... народ... Все принесли мы в жертву, штобы победить поганых... Нельзя дать вымереть бабам и ребенкам - тогда конец!..

Целуй крест и пред Исусом... поклянись... отцами и дедами... лежащими в Земле нашей святой... русской... што поборешь хворь... што не бросишь баб и ребенков!.. Помоги вспахать, посеять... Выжить и множиться...

Гришка бестолково, растерянно глянул на стоящих вокруг него: все - женщины, дети - с мучительной надеждой и тревогой ждали, что он скажет...

"Смогу ли?! - но взгляд Аннушки, детей просили, умоляли, требовали. - Должен!.. Сделаю деревянную ногу - живут же... Перекопаю землю, нужно будет - и на коленях исползаю, но спахаю!.." Еще раз взглянул на "пузиков-голопузиков", сиротливо прижавшихся к материнскому подолу, - жалость кольнула грудь, шершаво-колючий ком надулся в горле и, прокатываясь там, выцарапал слезу.

- Клянусь!.. - перекрестился Гришка и, наклонившись, поцеловал восьмиконечный крест...

Почувствовал слабость в теле...

Голова у него кружилась, свет стал в глазах меркнуть, затошнило. Он стал падать. "Господи!.. На ребенков бы только не упасть..." - подумал Гришка, успев ухватиться за скамейку, и вместе с ней рухнул, запрокинувшись на спину.

Упреждающий удар русского меча

Лучи заходящего солнца невесомыми красными шелковыми дорожками протянулись с лесисто-гористого правого берега Моломы и легли на покрытую мелкой рябью мутную вешнюю воду, отчего поверхность воды заблестела красной рыбьей чешуей - как отсвет пожарищ; солнечные блики осветили мужественные бородатые лица русских воев, стоящих лицом к воде, напротив своих тяжело осевших боевых ушкуев и лодок.

Здесь, на левом берегу - луговой стороне - реки Моломы, чуть выше ее впадения в Вятку - построился полк для освящения оружия, всеобщего клятвенного моления - выступления в поход...

Не случайно для сбора войск и последнего приготовления было выбрано это место: с востока защищала широкая Вятка, низменный болотисто-луговой лес; с юга и запада окружали воды разлившейся Молоды; с севера - труднопроходимые леса; рядом - ниже по воде - Кокшара.

Обычно отсюда поднимались к Великому Устюгу и Новгородским Двинским землям, поэтому, если вражеские лазутчики обнаружат, то лишь убедятся, что вятчане не собираются, как было воеводой обещано, воевать казанских татар. Ну, а в случае, если попробуют враги пойти на Хлынов, то можно легко выйти и загородить путь... Уже в начале мая к назначенному месту прибыли в основном все войска: с Хлынова, Орлова, Верхней Слободы; поднялась рать с Кокшары.

До сегодняшнего дня воевода с боярином Андреем Воронцовым, Игорем Голубовым сколачивали из разрозненных групп воев десятки, сотни - единое в целом - продуманную в каждом звене боевую машину - вятский полк. Распределялись по ушкуям, лодкам; назначались "кормники", осначи на ушкуях, лодках; пристреливали луки, самострелы; ходили по реке целым полком - учились слушать, исполнять команды, перестраиваться, высаживаться на берег, и вновь построившись в десятки и полусотни, сотни, атаковать противника.

...Константин Юрьев, Андрей Андреевич Воронцов с десятильником Моисеем в сопровождении охранной десятки, несшей и охранявшей огромный стяг с изображением Георгия Победоносца, да семь длинноволосых попов с иконами, в черных клобуках с вышитыми на них спереди белыми крестиками, - спустились с воеводского пятидесятилюдиного ушкуя.

Мягко ступая в кожаных сапогах по журкающей под ногами ярко-зеленой траве, вдыхая с радостью и волнением свежий луговой воздух, шел воевода вдоль выстроенного войска, вглядываясь в сурово-торжественные лица воев, и многих узнавал...

Все хорошо одеты, вооружены, сыты. Начищенные, протертые маслом стальные кольца кольчужных длинных, до колен рубах отдавали синевой. На сотенных, некоторых десятных зеркальцами поблескивали листки пластинчатой брони; тусклой медью отсвечивали в лучах красного солнца железные шапки на головах и стальные наплечники, подлокотники; грозно щетинились узкие жала копий; из наплечных кожаных сумов выставлялись покрытые темным лаком луки и оперенья стрел; у каждого на боку меч или сабля, спереди на поясе - ножи.

Как много сил, средств и времени потрачено, чтобы собрать, вооружить, одеть, снарядить такую рать! И все это для нескольких часов жестокого боя, где, может, все полягут... Жаль, не смог он выковать небольшие корабельные пушки-тюфяки - с ними было бы легче отбиться от неприятеля, высадиться в Сарай-городе.

Отдельно стояли две сотни русских и татары: они во главе с Игорем Голубовым пойдут впереди - ведомцами.

...Воевода остановился, заглянул в глаза одному из татар - перед ним стоял коренастый вой с редкой черной бородкой, с узкими темными глазами, но с русским выражением на лице!.. В чуть прищуренных темно-карих глазах светился ум и всплескивала южная горячность. На миг вспомнились лица и глаза тех татар - врагов... "Какая разница между ними! Они здесь совсем другие - видимо, где ты живешь и за что воюешь, меняет человека... Не прав московский боярин - не от крови зависит, какой ты есть, а от того, за что воюешь..."

И пошел Константин Юрьев, чуть кося глазами, - задумавшись...

К воеводской свите присоединился Игорь Голубов.

Никому из воев не было говорено, когда выступление, но по лицам воевода видел, что многие догадываются...

Константин Юрьев встал на бугор, поросший зеленым ежиком-травой, снял блещущий золотом шлем, тряхнул головой и окинул влажно засиневшими глазами войско. В горле встал удушливый ком. Он с усилием сглотнул слюну и сипловатым от волнения голосом начал:

- Братья и други!..

Митяй Свистун, стоящий за рыжим Федотом, болезненно сморщил лицо, усмехнулся: "Ежели не народ, - утопил бы ты меня по-братски - по-дружески..." В груди у него что-то напряглось, напружинилось.

Вспомнил обиду...

...- Мы собрались, чтобы проститься со своей землей, освятить оружье и дать клятву пред тем, как завтра выйти на жестокую рать с нашими ненавистными врагами, врагами наших отцов и дедов - татарами!..

Одобрительный гул прокатился по рядам. Митяй Свистун почувствовал, как внутри отпустило: спало душевное напряжение - ожидание, стало легче дышать - до этого не было уверенности, что пойдут на татар - воевода то одно, то другое говорил, - и вот теперь сказал долгожданное.

Митяй скосил глаза на соседа - тот сиял, как в церкви - под венцом... Воевода продолжал:

- Великая Русь приняла в себя десятки языков, и Земля, Вера наша православная объединили нас... Мы сыны единой Русской земли!.. Это война будет самая праведная в вашей жизни: мы пойдем в сердце Черной Орды, и священнее этого дела у вас не было в жизни!..

Хватит! Попили ханы нашей кровушки, пролили реки слез наших женушек и детушек!.. - Митяй не почувствовал, как у него сам по себе вырвался из глотки боевой клич, взметнулась вверх рука со сжатым кулаком, в глазах слезы - он все простил воеводе и готов был идти за ним... - Так поклянемся же, что не пощадим живота своего за Землю, за народ, за будущее детей наших!..

...И пали на колени, давая клятву, русские вои; молились в слезах, кланялись низко перед Георгием Победоносцем, гордо и призывно реющим высоко над головами: он, Бог, - на скаку, с полуоборота поражал копьем змея, показывал пример, вселял уверенность...

Целовали мокрыми губами нательные кресты и преподнесенные иконы с ликами богов...

После клятвенной молитвы и освящения оружия вятский полк встал лагерем на берегу. Эту последнюю ночь воевода разрешил (кроме ведомцев) провести на земле, развести костры, сварить горячее хлебово.

Ели обжигаясь, стараясь насытиться - до возвращения не придется есть горячую пищу: останавливаться и высаживаться на берег нигде не будут. Не слышно ни шуток, ни обычного гомона - только чавкают рты да стукают деревянные ложки по мисам с варевом; понимали, что, может быть, последний раз сидят на родной земле, едят горячее...

"Эк! Меду бы..." - захотелось Митяю, лежащему после ужина на расстеленной на траве полушубе, но тут же спохватился, закрестился, отгоняя бесовские наговоры - грех думать об этом после богослужения, да и поклялся, что в рот не возьмет хмельного, пока в поход не сходят.

Повернулся на бок и, уставившись невидящим взглядом на красные угли внутри пляшущего оранжевого пламени костра, задумался... (О чем-то - слышал, но не понимал смысл - разговаривали между собой его товарищи; приглушенно шумел полузатопленный - в воде - ближний луговой лес; где-то журчала вода...)

Даже сейчас не верилось, что идет освобождать Марфу с Ванютой. Без полутора месяцев три года прошло, как татары увели их, а минуло будто три века - столько пережил, перестрадал...

С того времени, как он очнулся в подвале сгоревшей церкви, куда его, утыканного стрелами, затащили спасские мужики - укрыли от врагов, - у него жила одна мысль, одно желание: освободить от рабства свою семью!

Может быть, это страстное желание помогло ему оправиться от тяжелых ран.

Старики, оставшиеся в живых, качали головами, дивились: "Воскрес из мертвых!" - и набожно, благодарно крестились...

Митяю тогда казалось, что будь он мертв - и то бы встал из домовины: настолько была велика ненависть к врагам, желание выжить.

На следующий год по призыву Кости Юрьева, тогда еще сотенного, ходил на Казань. Чуть не попал в плен. Был ранен.

В Нижнем Новгороде, куда они с трудом, отбившись от татар, поднялись, Митяй встретил вятских жителей, освобожденных из плена князем Беззубцевым, но Марфу с сыном среди них не нашел. Сказывали, будто бы их продали в Орду...

Год ходил по купцам - хотел устроиться на корабль. Но купцы, узнав из его правдивого рассказа, что он намерен разыскать и освободить жену с сыном, отказывали ему. Никто не хотел рисковать своим добром. Соврать и устроиться, а потом сбежать, когда прибудут в Сарай, не смел Митяй: во-первых, не смог бы тогда вывезти их; во-вторых, он же русский, православный...

Может быть, он и добился бы своего, но - и раньше попивая, чтобы успокоить душу, ободрить тело - незаметно для себя начал пить...

Однажды за то, что напился в будний день, его посадили под стражу и отпустили с условием, что он уедет на Вятку, домой.

Добрался он до своих родных мест только в январе. Никого из близких не встретил - оставшийся в живых тесть, сказывали, чеботарит в Хлынове.

Пришлось Митяю идти к боярину Гривцову - низко кланяться, чтобы взял его на службу. Боярин определил его в сторожевую дружину.

Первое время все шло хорошо, но потом стали замечать за Митяем, что нет-нет да попивает в мирские дни, а к вечеру иногда и допьяна. Где, когда успевал напиваться, для хозяина оставалось тайной...

Батоги не помогли: отлежится - и по новой. Пришлось Митяя выгнать с дружины, посадить под замок.

"Дурной греховой болезнью заболел", - говорили про него мужики, жалея и презирая его.

"Все же пьют!.." - искренне возмущался он, когда закрывали в амбар, - ругался матерно: поносил боярина.

На следующий день, запертый в амбаре, с головной болью, тревожно стукотящимся сердцем ждал только освобождения, чтобы опохмелиться...

На этот раз пришлось бы худо - у боярина кончилось терпение - решил Гривцов покончить с пьяницей-холопом: надумал дать отраву, чтобы перед смертью помучался пьяница - заодно и другим урок!

Митяя спасло восстание боярской дружины, холопов, землепашцев.

Узнав, что они собираются воевать Сарай-город вместе с воеводой, он присоединился к ним, обещав им и себе: пока не освободит своих родных, в рот не возьмет хмельного...

А потом, как страшный сон, - не захотел воевода, чтобы они вольно жили - послал на них полк, расправился с ними, как с разбойниками. Его вместе с другими оставшимися в живых ватаманами повезли в Хлынов, посадили в тюрьму. Затем несостоявшаяся казнь...

...У Митяя вновь заныло в груди от тоски и обиды на прошедшую жизнь: "Иэх!.. дай бох только в поход сходить - ужо покажу за все... Опосля татар бояре первые наши вороги. Не я один так думаю. (К воеводе у него теперь не было злости: "Казнь Пантелея - по боярскому наговору, да и в народе много хорошего про него говорят..."). Правые слова рек Пантелей пред смертью: "Бох все поровну дал, и мы сами должны на этой Земле делить!" - жили же на Вятке до нас деды-прадеды - сильно жили, свободны были... А как утопили его!., не изменник же он был! - скрежетнул зубами Митяй. - Погодите, чванливые кровопийцы, наживающиеся нечестным трудом, обманом; подымется еще мужик за правду!.. Вся Русь Святая подымется и установит богом даденную справедливость... Только помоги, господи, татарву разбить!..." И Митяй Свистун закрестился, бормоча молитву...

Ближе к воде, вокруг большого костра - Константин Юрьев, боярин Андрей Воронцов, Игорь Голубое и сотенные.

Недалеко, около другого костра, суетились стряпчие вой: они черпали из больших котлов деревянными черпаками дымящееся варево, накладывали в глубокие мисы, разносили ватаманам.

В стороне стояла, ходила стража.

Воевода и его сотрапезники уминали молча - только бородатые подбородки ходили туда-сюда, прожевывая пищу, и слышались всхлюпывания пьющих из ложек горячее хлебово...

Жарко, бездымно горел сухой ивняк, отгоняя вечернюю прохладу от сидящих полукругом возле огня суровых людей.

Долго не темнело; матовое небо отражало на землю, воду белый - похожий на лунный - свет. Приближались белые ночи - только в полночь, часа на полтора, землю окутывала мгла.

Внешне спокойно, опорожняя мису с мясным супом, переживал, обдумывал Константин Юрьев предстоящий поход...

Поели. Поблагодарили бога за еду. Кто-то хотел уже встать...

- Погодьте! Я не только из-за трапезы вас собрал... Позовите-ко десятников, - приказал воевода стряпчим воям, собирающим пустые мисы. - А сами отойдите - не мешайте...

Подошли десятные ватаманы. Константин Юрьев молча оглядел освещенные костром могутные лица отцов-командиров и заговорил негромко, как бы прислушиваясь к своему голосу:

- До самого Сарая, а может, даже и там, не придется нам собраться вот так вот: вместе...

Мужи! Поход будет зело труден - тяжельше, чем думаете. Но у нас пусть не большой, но сильный полк: сытый, хорошо одетый, обутый, вооруженный. С нами с Волги пойдут нижегородцы... боярин Андрей Андреевич Воронцов знает Сарай, бывал там. - Андрей Воронцов вздрогнул, разгладились морщины на челе, впервые с отъезда воеводы Образца улыбнулся... - По Волге, по реке, поведет Васько Борт - он дорогу изучил как тропинки в своем огороде...

Разнолико наше войско - мало дружинников, больше черного люда - не чваньтесь перед ними: они наша сила и опора, - мы счас пред богом и Родиной все едины, равны... Русский человек честен - но все равно о злате-серебре думает - жить надо, о свободе мечтает, выкупиться хочет... Скажите им, что воевода сам возьмет царскую казну и всем разделит - пусть не озоруют, в разбой не бросаются - сгубят себя... все погибнем...

Нам нужно победить и обратно вернуться, чтобы показать силу нашу, тогда татары оставят в покое русские земли...

(У всех напряженные лица, слушают, крепко задумываются...)

С первыми лучами солнца поднимутся ведомцы во главе с подвойским сотенным Игорем Голубовым... Я его на время похода назначаю младшим воеводой (у Игоря Голубова благодарно блеснули глаза)... Солнце над лесом - выступит весь полк...

Плыть будем днем лугами, по старицам; ночью - по открытой воде... Самые... опасные места: в Устье Вятки, напротив Воробьевой горы, около Большого Переворота⁴⁹ на Волге, и Перевоз перед Займищем...

Около Воробьевых гор место узкое - множество лодок держат казанские татары... Вон, великокняжеский боярин Андрей Андреевич говорит, что не так страшно то, что несколько ушкуев, лодок потопят, подожгут, а то, что могут задержать нас; тогда мы большую воду упустим, да и татарские скоровестники раньше нас прибудут в Сарай - тогда не будем иметь превосходство - внезапность: успеют они приготовиться - из Степи пригонят, встретят нас... Мы должны быстро и незаметно пройти до Сарая - и так быстро, как никто еще не плавал по Волге...

Воевода долго говорил. Разошлись, когда снова заматовело-побелело небо и запоздавшая, теперь ненужная луна показала из-за леса свой бледный лик; погасли звезды...

Так и не уснул в ту ночь Константин Юрьев, лежа в темноте на узкой - из двух сосновых досок - полате, пристроенной одним концом к просмоленному, проконопаченному борту. Ворочался, вздыхал в темноте - было душно, пахло смолой и паклей; тут еще Андрей Воронцов... - только сегодня улыбнулся - начал оживать...

Не ушли с души заботы вчерашнего долгого дня, а его уже охватывало волнение за завтрашний день, за исход предстоящего великого дела.. Поплыли воспоминания: прощание с женой; жгли сердце ее маслянисто-темные, блестящие от слез, отчаянно-тоскливые - до боли родные глазки Ульяны... Он вновь ощутил на щеках поцелуй маленького горячего ротика Юрика... "Увидимся ли!.."

Вспомнил прощание с народом на неотремонтированных занавоженных улицах Хлынова, мокрые - в слезах - но прекрасные светлые лица русских женщин, скорбные, угрюмо-возбужденные лица редких мужчин и стариков; веселых озорных мальчишек; блеск серебра, золота на иконах, шелест хоругвий над толпой, молитвы, заклинания, редко - вой и плач прощавшихся со своими мужьями, братьями женок, и, все перекрывая, висел над людьми колокольный звон...

"Эх, не успел настил на улицах перебрать - сгниют заготовленные еловые плахи... - вздохнул воевода и снова перевернулся на другой бок. - Случись что со мной, с Егором, жена ведь не подымет!.. И зять не поможет: бояре - "друзья" мои - постараются отобрать даденные на кормление село и деревеньки... Нет! Нельзя погибать! Не ради себя живу - без меня, без защиты моей дети, внуки тоже погибнут, Уля по миру пойдет!.."

Вспомнилось, как первый раз увидел ее - жену своего друга сотенного Михаила, спасшего его в бою от смерти. Уля тогда с первенцем Егором ходила. Не такой красивой показалась, хотя и понравилась - ему всегда нравились черноглазые, черноликие женщины...

Потом крестины - так стал крестным отцом Егорки, а затем заменил и отца...

...Не спалось, душно. Прислушался: шлепание малой волны по борту, приглушенные шаги сторожей на палубе, меряющих короткую ночь.

"Все равно не уснуть... Скоро ведомцы обмочат весла, ветрила вставят" - и, накинув в темноте охабень⁵⁰, вылез из избы-каюты, поднялся на палубу, сошел по неубранным на ночь мосткам на берег.

Восток розовел. Свежо, пахло сырой травой, лугами, ивой. Он пошел вниз по реке, где стояли ушкуи и лодки, - ведомцы почивали в них.

Мягко ступая в кожаных сапогах без каблуков по росной короткой - будто стриженой - траве, шагал вдоль спящих рядов воев, и вдруг ему так захотелось посмотреть на своего Егорку!... Константин Юрьев понял, что он давно хочет это сделать. "Может, последний раз вижу... - и тут же перекрестился: - Что я говорю - чур, чур меня!.. Господи, не допусти - пусть лучше я..."

Воевода остановился, вдыхал предрассветный воздух, внюхивался в запахи родной земли, прислушался к тишине, осмотрелся.

Природа отдыхала, дремала. Спали и вои-сторожа около потухающих костров. "Вот ведь каков мужик - ни тебе тревог, ни забот! Спокоен... Мне бы так" - подумал, осерчав на них, Константин Юрьев (он не знал, что они тоже ночь не спали - говорили, прощались друг с другом, со своей землей, молились - только вот утром все как-то разом уснули).

Сына - десятного ватамана - нашел около бородатого, спавшего с широко открытым ртом мужика.

Вглядываясь в небольшое, худощавое, свернувшееся калачиком тело Егора, Константин Юрьев неожиданно впервые заметил, что сын похож на своего дядю - Игоря Голубова. Снова - который раз - удивился, подумал: почему он Егорку любит какой-то особой любовью, - какой? - не мог понять, но чувствовал, что любит не меньше родных детей и к тому же жалеет его очень: может, оттого, что сам сиротой был?.. Или оттого, что похож он на мать; а ее, жену, вынесшую в своем чреве его ребенков и ставшую самой близкой, единокровной, Константин Юрьев любил: сильно, по-мужски...

Прошло три дня, как вышли в боевой поход.

Константин Юрьев с непокрытой головой стоял на палубе, на носу ушкуя, держась за гриву медведя, вырезанного из белотелой осины.

Всходило солнце. Молочно-розовый туман, поднимавшийся над рекой, не давал пробиться солнечным лучам к парящей темной, мутной воде.

Тяжело. По ночам воевода спал урывками, выбился из сил; дрожали ноги; сомнения, временами неуверенность, терзали душу: как ни старался - пока все не ладится, а ведь начало - всему голова...

Чуть отъехали, расшатали веслами корпуса построенных зимой из сырых досок лодок, ушкуев - пошла течь. На ходу приходится конопатить, вычерпывать воду.

Вот и этот туман - разве поедешь по лугам? Быстро!.. Никак не отладится связь с Игорем Голубовым - днем ладно, а вот ночью?!..

И сейчас не рассчитали: ведомцы, наверное, подходят к устью Вятки - к Воробьевым горам, а полк отстал. "Тихо идем - ночью нужно бы пройти то чертово место!" - воевода вдохнул полной грудью речной воздух с легким привкусом тины - успокоило.

Вторя двойным ударам деревянных молотков конопатчиков: "тук-тук, тук-тук" (конопатили изнутри), мягко стучали смазанные дегтем уключины, поднимались и опускались, разрывая водную гладь, тяжелые весла. За бортом журчала вода, разрезаемая холодным черным носом глубоко осевшего ушкуя. Темно-карие холсты пропитанных смолой парусов беспомощно висели - ветер совсем уснул под утро.

На ходу сменились гребцы. К воеводе - мимо растелешенных до нижних портков гребцов - подошел немолодой, но еще крепкий, коренастый, стриженный под горшок, с необычайно живыми светлыми глазами кормщик Василий Борт.

- Что не спишь? - его вместе с боярином Андреем Воронцовым воевода отослал спать - они еще успеют, наработаются: кормщик на Волге, боярин в Сарае.

Василий опытный кормщик: много раз хаживал с небогатым московским купцом Петром Онисимовым в Орду, но не за товарами, а за "слухами"; изучал водный путь по Волге, подходы к Сараю.

Жаль купца-командира - заболел, когда они в прошлом году спешили в Москву, не доехал - умер...

- Не спится... - тоже волновался Василий - сможет ли оправдать столь большое доверие, оказанное ему. "Скорее бы уж на Волгу выйти!" А там... Проведет рать до самых глинобитных стен-заборов Сарай-Берке...

- Скоро ли Воробьевы горы? - кормщик слегка поклонился повернувшемуся к нему Константину Юрьеву, извиняясь за то, что посмел прервать воеводины думы, обратился к нему как к равному.

- За тем поворотом... Счас покажутся.

- Не поспеваем за большой водой, воевода... Ведомцев из виду упускаем...

"Знаю! - хотел крикнуть, раздражаясь, Константин Юрьев, но сдержался, прикусил губу. - Надо почаще менять гребцов, - решил он, заметив, как у только что сменившихся воев залоснились спины от пота. - Ветра бы!.."

Василий напряженно вглядывался вперед. Воевода перехватил его удивленно-затревожившийся взгляд, повернулся и увидел, как две лодки с ближними ведомцами стремительно помчались - с изготовившимися к стрельбе лучниками по бортам - к прибитой у берега большой лодке, судя по оснастке - ведомской сотни.

Холодными тисками сжало сердце, закачалась палуба, и, если бы не ухватился за медвежью гриву, Константин Юрьев упал бы в воду. "Татары подстерегли Игоря и!.." страшная догадка осенила его... Холодные испарины пота выступили на челе. Прохрипел, вдруг потеряв голос: - К бою!..

...Солнце, перевалив за полдень, скрылось в низких тучах. От воды потянуло прохладой.

Игорь Голубов и Мишка-мурза стояли на палубе, на корме. Шли по открытой воде. Где-то здесь должны были присоединиться к ним низовые мари-ведомцы, чтобы помочь пройти в Каму.

Молчал младший воевода, стоял, как истукан, мурза.

Уплывали назад берега: правый - гористый, покрытый густым зеленым лесом, местами обрывистый с обнаженным бело-глинисто-каменистым слоистым земляным чревом; левый - дальний, низкий, луговой, с кое-где видневшимися из-под воды кустами, деревьями.

Сотня Евсея Великого, раскинувшаяся по широкой реке с несколькими татарами-ведомцами, шла на лодках впереди. С другой, возглавляемой Иваном Федоровым и плывшей на ушкуях, шел Игорь Голубов с мурзой и татарами, рассаженными по кораблям (десятка полтора оставшихся татар взял к себе вятский воевода в полк).

...Все, назначенное место прошли - никого, скоро войдут на территорию Казанского ханства!

Игорь Голубов повернулся к Мишке-мурзе: "Придется его вперед засылать..."

- Челн!.. татары али мари, - воскликнул кормщик из вятчан, стоящий за рулем.

Наперерез лодкам стремительно вышел легкий челн с тремя воями, и безошибочно - к ватаману Евсею Великому.

"Мари!.. разбираются в знаках, - удивился Игорь Голубов. Кто-то из них у русских служил".

Больше челнов не было. Поговорив с сотенным, мари стали медленно подниматься навстречу.

Гнев забродил у младшего воеводы в груди, заледенели глаза, но лицо оставалось спокойным. "Где же обещанная помощь?!..

Зимой, в Хлынове, клялся Солнцем горномарийский малмыжский князь, что даст воев-ведомцев!"

Легкий берестяной челн приблизился, пошел рядом. Сидящий на корме седоусый, с черной короткой бородкой ясноглазый мари-вой заговорил по-русски:

- Военный вождь ведет своих воев по лугам - хочет найти татарских сторожей, перехватить их, узнать, где нынче у их рать стоит... Мне велено быть с тобой, воевода...

К вечеру на одном из поворотов вынырнул из-под кустов еще один челн и быстро подплыл к ведомцам-мари. Пошептались с седоусым, и челн ушел обратно в луговую сторону, срезая на очередном повороте путь.

Седоусый мари тут же попросился на палубу корабля.

Он оказался невысоким, плотным, еще не старым - несмотря на седину усов. Зло косясь на мурзу, отозвал Игоря Голубова и зашептал с акцентом:

- Убидал нас первым татар-сторож, вождь погнал за им; нужно поспешать...

Затем ловко, по-кошачьи, слез в свой челн, - на предложение Игоря Голубова остаться ответил: "С татар-малай не кочу!" - посмотрел снизу на голощекое лицо мурзы, сверкнул синими глазами, хотел еще что-то сказать, махнул рукой, отвернулся, сел на дно лодчонки...

Началась гонка. Гребцы менялись через каждые четверть часа. На ушкуях снова - течь, но уже не обращали на это внимания.

"Господи! Дай нам ветру" - молился кормщик, держась одной рукой за руль, другой - быстро, быстро крестясь.

Челн с ведомцами черной тенью скользнул по воде, приблизился к ушкую:

- Слушай, руш! Однако, за переворотом татарин заслон поставил - шум... Надо поспешать, помочь...

Увлекшись погоней, небольшая дружина мари попала в засаду - в плотное объятие татар - и была почти что полностью уничтожена, только несколько челнов с полуживыми, израненными воями вырвались из смертельной петли и скрылись в сгустившихся ночных сумерках...

Но не успели самоуверенные победители отторжествовать свою победу, как сами оказались окружены неожиданно налетевшими русскими - на лодках, на ушкуях...

И только темнота спасла их от полного истребления...

- Говори, собака, где собираетесь заслон поставить?! Много ли вас?.. Говори, успели ли предупредить?! - Игорь Голубов пнул носком сапога лежавшего на палубе связанного татарина. Мишка-мурза перевел. Пленный молчал. Тогда Мишка шагнул к нему, наклонился и повторил еще раз.

Снизу должно быть хорошо были видны стоящие над ним люди, потому что пленный, как только к нему подошел мурза, вмиг ожил, приподнял голову и испуганно-срывающимся гортанным голосом заговорил...

- Что он зататаркал?! - потребовал перевода у Мишки-мурзы младший воевода.

- Гаварит, шта большой сила под горой... Шта огненный змий на виршине той горы - огнем пльется... Гаварит, пока той змий секир башкам не сделаш - не пройти Кама... Больше она ничо не знаит...

- В воду!..

Несколько воев схватили забрыкавшегося пленного и под его женоподобный визг: "Айя-я-аа!.." - сбросили за борт, в темноту...

Игорь Голубов знал, что такое собраться татарам под Воробьевыми горами - это значит перекроют реку, попытаются не пустить их на Каму... И эти "огненные змеи" - большие самострелы, стреляющие зажигательными стрелами!.. Днем не уйти от них: татары пристрелялись - в щепу попадут... А в луга не уйти - в том месте берег приподнят... Да еще с лодок, коими перегородят Вятку в узком месте, начнут стрелять... "Задержат, великий урон учинят!.." И младший воевода принял решение не теряя времени действовать: сотню московских воев во главе с Иваном Федоровым пустить в погоню за вырвавшимися из окружения татарами, - догнать, уничтожить и, пока не успели опомниться враги, высадиться под Воробьевыми горами, - напасть, посечь лодки и, не ввязываясь в бой, отступить на реку, где их будет ждать Игорь Голубов - к тому времени должны подоспеть воеводские ушкуи; другой сотне вместе с татарами-ведомцами и тремя мари, знающими местность, приказал пробраться к большим самострелам и уничтожить их, спуститься вниз, присоединиться к Ивану Федорову...

Прощаясь друг с другом (который уж раз в жизни), Игорь Голубов и Евсей Великий - два боевых товарища - подумали, что, может, расстаются навеки, но вслух не сказали: кругом вои - нельзя при них показывать человеческие слабости... Да и неможно идти в бой, думая о смерти!..

Ватаман Иван Федоров стоит на корме и, держась за балясину руля, сам правит ушкуем.

Вот прошли последний поворот, и открылась в серой мгле невидимая из-за тумана, но осязаемая водная ширь перед узким местом напротив гор. Потянул легонький свежий встречный ветерок. На востоке забелело.

Он помнил это место, когда два года назад с московским войском, с присоединившимися к нему вятчанами ходил воевать Казань.

Тогда их тоже пытались остановить здесь татары: перекрыли дорогу, а когда все же прорвались через заслон, то окружили на лодках и стали огненными стрелами бить - больших самострелов не было...

Только на широкой Каме удалось ценой огромных потерь вырваться, отбиться от врагов и уйти на Волгу...

...Сзади за ним плотно шли - гуськом - еще два ушкуя.

К частому шлепанию весел, к надсадному шумному дыханию гребцов иногда примешивались стоны раненых. На носовой части лежали тела трех погибших воев.

"Надо бы похоронить их, да раненых, которые воевать не могут, оставить на берегу - может, поднялись бы тихонько до Вятской земли", - подумал Иван Федоров, хотя знал, что они не оставят своих товарищей.

Он рулил на подгорный берег, оцепленный темными силуэтами лодок и челнов.

"Успели ли опередить нас ихние сторожа-ведомцы?!" - тревожно гадал сотенный - он так и не догнал никого.

...Тяжелый ушкуй врезался в стадо пустых лодок, разбросал их, резко затормозив, выскочил носом на каменистый берег.

- За мной! - громовой голос сотенного, и сам Иван Федоров, легко неся плотное могучее тело, пробежал палубу, выхватив меч, спрыгнул, - за ним забухали об землю, хрустя пластинами белого известняка, шурша и хрумкая гальками, сапоги воев. - Вперед! - рванулся к лодкам...

Из-под берега, из-за темнеющих завалов бревен и древ сыпанули дождем стрел. "Успели... упредили сторожа, - подумал Иван Федоров, мечом разбивая в щепу лодку. - Лишь бы лодки у них побить - тогда они не страшны нам!.."

Несколько татарских стрел тюкнули сотенного в грудь по пластинчатой броне, одна - царапнула щеку... Новый рой стрел хлестнул - самая злая вонзилась колом в шею...

...Затопив лодки, торопливо отпев и похоронив на лесистом берегу - выше Воробьевых гор - погибших, повел Евсей Великий вслед за ведомцами-мари свой объединенный русско-татарский отряд: вверх по сырой глинистой тропе. Припадая на раненую ногу, шел за ним Мишка-мурза.

Проснувшийся лес кипел жизнью. Голоса весело, беззаботно поющих птиц, - как будто и не было войны, смерти, - запах весенне-летнего воздуха, наполненного душисто-смолистым духом распустившейся листвы, взбодрили Евсея, придали силы, но не давали покоя мысли о только что пережитом: погребении в сырую, холодную, не совсем отошедшую от зимних стуж землю своих товарищей-воев...

"Сколько ж погибло? - и начал в уме подсчитывать - выходило, что четыре утонуло в сражении, восьмерых похоронили. - А раненых?.." Не пошли они домой - отсюда-то дошли бы - близко, - остались храбры⁵¹, - сказали: "Хотим на Сарай!.. Вместе сложить за Русь свои буйные головы!.."

Бледный, хмурый, со сдвинутыми бровями, недовольный собой, шел, опираясь на древко копья, сотенный Евсей.

Получалось как-то не так: подождать надо бы полк и тогда уж рваться. Сейчас он каялся, что промолчал, безропотно подчинился, как этого требовала воинская дисциплина. "Што же будет, ежели поотстанет воевода, захочет ночью те горы пройти?!" - зашагал быстрее, горяча себя, стараясь сбросить навалившуюся усталость, собрать свою волю в кулак, настроиться к предстоящему бою.

Догнали охранную десятку, посланную вперед... сотенный ожил: "Мы еще посмотрим!.. Не было такого, штобы Евсея Великого татары бивали!.."

Седоусый мари на ходу знакомил с местностью: слева река, - если бы не лес, могли бы ее видеть; впереди поле - оттуда можно будет зреть вершину горы, опоясанную полукольцом - земляными городками, внутри на деревянных станинах были сооружены огромные самострелы. Незащищенная часть укреплений открывалась в сторону обрыва - берега.

"А может льзя с берега - крутояра во внутрь?.. Нет, не подняться оттуда - перебьют... Да што я гадаю - на месте увижу. Скорей бы!" Посмотрел под ноги - тропа здесь, на высоте, сухая; лес поредел; больше стало распустившихся, окутанных нежными ярко-зелеными листочками молодых белопегих берез, седоствольных осин с непривычно бесшумными бурыми листочками на прямых, смотрящих кверху веточках; у подножий стволов темнели пирамидки-елочки.

...- Кончается тропа - счас выйдем в поле, ватаман! - это вернулся один из посланных вместе с мари вой-ведомец. - Напротив выхода татары сидят...

- Стой! - приказ знаками, полуголосами передался по цепочке.

Поставив перед отрядом воев с копьями - на случай нападения, несколько человек по бокам вдоль тропы, он взял с собой пять лучников с самострелами, ведомцев, ушел вперед.

Не дойдя до конца тропы, свернул направо, прошел мимо двух русских сторожей, сидящих за кустами, пополз вдоль опушки вслед за бесшумно и мягко по-ужиному ползущим воем.

Сотенный Евсей устало дышал: мешала бранная одежда, да и отвык... Пока добрался до куста орешника, за которым уже лежал в теплой сухой одежде, сшитой из шкуры, седоусый мари, - взмок.

Вытерся - смел с лица горсть пота, улегся на приятно холодящую землю и стал всматриваться через узкую брешь в кустах: ни татарских сторожей, ни ожидаемых земляных городков...

- Покажи, - ткнул локтем лежащего рядом мари. Тот молча отодвинулся, уступил место, показал пальцем в прогалочек между ветками.

Теперь увидел - только в другой стороне - две головы в остроконечных меховых шапках. Вот голова с скуластым лицом качнулась, приблизилась и полуслилась с другой, которая зашевелилась, и, покачиваясь, они разъехались. "Верхами", - догадался Евсей Великий и тут же увидел голову лошади: показалась, исчезла...

До татар не более полутора полетов стрел из лука. Безветренно.

Сотенный ватаман шепотом обратился к русскому ведомцу:

- Где они? - и не понять, что спрашивает: то ли о русских ведомцах, ушедших на разведку, то ли о татарах-сторожах, поэтому вой тоже - неопределенно:

- Не знамо...Счас должны подойти...

Евсей Великий опустил свое тело, положил тяжелый подбородок, обросший жесткой бурой бородой, на кулак и, услышав до боли родной ("Не успел отъехать от дому, а уж затосковал!" - упрекнул себя) запах земли, молодой зеленой травы-муравы, повел мутным взглядом вдоль опушки леса - задумался...

Десятник-ведомец, измазанный в глине, как и остальные три воя, - вернулся, когда солнце стала закрывать хвостатая туча.

- Тама-ка их, - десятный ватаман махнул рукой в сторону татар, - десять и еще семь сторожей. О нас не чуют - спят.

- Далеко?

- Четыре с половиной - пять полетов стрел, в лощине, пред подножьем вершины горы... Мы их обошли, поднялися до городков - зело крепко сидят, собаки, греблями опоясалися...

- Греблями!? Глубокими? Какова ширина? - обеспокоился сотенный Евсей - не ожидал такого.

- Не глубоки, но широки - комонь не перепрыгнет.

Сотенный встал, спросил-приказал самострельщикам:

- Сможете с первого разу убрать двух ближних сторожей?

За всех ответил угрюмый, рыжебородый:

- Могем и не попасть...

- Надо попасть!.. Пусть мурза с татарами на гору идет, - обратился к десятнику-ведомцу, - русских сюда... Пусть прикинутся своими - без крови спробуем большие самострелы те брать. Перескочите гребли, войдете за городки - знать дайте, сторожей в лощине обойдите...

Десятник ушел. Пять лучников-самострельщиков выставили из-за кустов грозные ручные самострелы - они били в два-три раза дальше простых луков.

Залп - и головы исчезли.

Сотенный послал посмотреть: "Што с ними?" - трое воев скрылись за бугром и тут же бежали обратно, издали крича:

- Сюда скачут!..

- Луки, самострелы!.. Изготовиться!.. - сам Евсей тоже, схоронясь за кустами, вытащил меч.

Прибежавшие, тяжело дыша, пристроились рядом, - в тот же миг выскочили на бугор около десятка верховых татар. Остановились. Крутнулись на месте и с диким визгом и улюлюканьем, на ходу пуская стрелы, помчались в ту сторону, откуда выходила тропа.

Сотенный Евсей раздвинул кусты - Мишка-мурза с несколькими воями успел выйти...

- Стрелите же! - Евсей что есть силы бухнул кулаком по широкому заду одного из стоящих рядом.

Лучники выскочили из-за кустов, развернулись и, положив самострелы на колени, луки в руки - выпустили по стреле.

Трое татар попадали мешками на землю; остальные, вздыбив коней, приостановились, развернулись и, низко припав к гривам своих лошадок, как вихрь унеслись за бугор - исчезли, как будто и не были...

Поднявшись на бугор, где только что были враги, Евсей Великий увидел их вновь - построившись волчьей стаей, они взбирались на вершину Воробьевой горы, как чалмой, опоясанной земляными городками.

Сотенный взглядом и слухом измерил расстояние до городков - было с версту...

Быстрым шагом повел он свое войско на вершину горы. Рядом крупно вышагивал с залитым кровью лицом - татарская стрела разрезала надбровье - десятник-ведомец. Позади трусцой бежал, иногда переходя на борзый шаг, татарский ватаман Кириллка, назначенный старшим над московскими татарами - заместо убитого Мишки-мурзы...

"Комонь бы моим татарам!" - сожалеючи посмотрел на Кириллку - колченогого, со злым перекошенным лицом. Верхом на своем обученном коне татарин страшен в бою; человек и лошадь - едины; умение на полном скаку поражать цель из лука, ловкость воя умножается на силу лошади.

А пехом татарин не тот...

Солнце по-летнему жарко палило, накаляя металл.

Обливаясь соленым потом, прошли болотистую лощину, заросшую осокой; оказались у подножия пологой Воробьевой горы.

Татарские стрелы, лущенные сверху больше из-за озорства, чем для боя, падали обессиленно на излете, больно, до крови жаля незащищенные места, чиркали по железным шапкам, заставляя быстрее бежать кровь по жилам, изгоняя усталость, будя в душе ненависть к врагам...

Нужно прорваться к самострелам, посечь их и, не ввязываясь в бой, спуститься к реке - там должна сейчас быть сеча - решалась судьба всего сражения.

Поставив вперед самых сильных и умелых воев, хорошо укрытых в бранную одежду, в железных личинах, с копьями-долгомерами в левой руке (в правой - тяжелый меч), - сотенный Евсей повел своих на штурм...

...Вот уже гребли. С городков начали бить прицельно. Запахло еловым дымом - то татары за крепостной стеной зажгли костры.

"Не стали бы огненные стрелы метать в реку! - забеспокоился русский сотенный. - Долгонько ж я шел, - уж, наверно, воевода на подходе, а мы еще городки не взяли, самострелы не посекли!" И, как бы подтверждая его опасения, копье-стрела с горящей гривой и дымящим хвостом мелькнула в воздухе, скрылась за береговым крутояром.

Кто-то сзади набожно зачастил молитву сиплым голосом.

"Поп-вой, - догадался сотенный, - за всех нас, грешных, наяривает, божьим именем дух подымат..."

Еще раза два взлетали огненные копья-стрелы и уносились в реку.

"По ушкуям бьют!.. Два али три самострела у них", - заработала мысль. Судя по лучным стрелам, летящим навстречу, он прикинул, сколько татар сидит за городками: "Не более сотни... Да около самострелов десятка три..." Подбежал ко рву один из первых и, не оборачиваясь: - Гребли на копья... - и, стараясь, чтобы его не опередили, уперся концом копья в дно неглубокого рва, ухватился двумя руками за шейку копья - на пол-аршина ниже наконечника, - и что есть силы оттолкнулся...

Несколько стрел тюкнули по груди, животу и, не пробив пластинчатую броню под красным летним кафтаном, подобно рыбкам, застрявшим жабрами в сетях, зависли в ткани одежды...

Он перепрыгнул было уже ров, как очередная стрела ужалила в незащищенное бедро, и, когда приземлился на другой стороне, боль, как плетью, стеганула по раненой ноге.

Сотенный Евсей сжал зубы, побежал, но с каждым шагом боль разгоралась, - как каленым железом жгло в ране, - будто нож воткнули, поворачивали, задевая живую кость, - не давала ступать...

Нога распрямилась и не сгибалась. Он попытался на ходу выхватить стрелу, но сделал хуже - обломил ее.

Слезы поневоле выскакивали из глаз, радужной пеленой закрывая мир, мешая смотреть и видеть... Он продолжал шагать - бежать, волоча ногу... И почти что последним поднялся на земляной вал; остановился, протер глаза, высморкался.

Кто-то пытался ему перевязать рану, что-то спрашивали, но он ничего не слышал - все внимание было приковано к ратоборствующим, к большим самострелам.

Хвостатая черная тень накрыла вершину горы, дерущихся около костра: с одной стороны русские, с другой - ближе к берегу, где стояли гигантские деревянные станины самострелов, - татары.

Под станинами лежали сложенные черные копья - стрелы.

Бились в ближнем бою: тыкались копьями, рубились мечами, саблями.

Евсей Великий будто бы очнулся: увидел себя со стороны сидящим на хребтине земляного вала, держащим за шею копье, с мечом в ножнах. Вокруг - вои из личной десятки...

"Ох, вояка!" Сколько помнил, такого с ним еще не бывало - не к добру это!.. "Господи! Не отвороти лик свой от раба твоево!" - сотенный Евсей двуперстно перекрестился.

...Бой шел не так, как хотелось, - его вои оказались в худшем положении: ниже татар, сгрудились; задние не могли сражаться."Надо задним стрелами бить, головешками кидаться - поджечь!.. - Он видел, что его войско превратилось в разъяренную толпу мужиков - пусть и сильных каждый по отдельности... - Моя вина! Как только меня ранили, нужно было сразу же вместо себя назначить ково-нибудь - любой десятный справился бы... - Он знал своих воев - лично назначал десятных... - Но откуда столько татарвы взялось?!" И только теперь, приглядевшись, понял, что те татары, ежесекундно по двое-трое поднимающиеся на площадку с самострелами, были из-под крутояра, из-под берега...

Они вновь забегали вокруг своих больших самострелов, настораживая их для стрельбы.

"Теперь уж точно - воевода пошел, - подумал Евсей; он не видел даже луга, но сомнений не было - к горе подходил вятский полк. - Чо я сижу?! Надо иссечь большие луки - иначе подожгут ушкуи!"

Выхватив меч, он поднял копье, шагнул вперед - боль насквозь прострелила ногу; яростно-зло улыбаясь, перемогая боль, хромая, побежал туда, где мелькал голубой кафтан десятника (часть русских - десятка полтора - во главе с десятником прорвалась к станинам самострелов и билась в окружении, стараясь добраться до самих луков...)

С грозным кличем сотенный ватаман с десятью воями врезался в гущу врагов. Неистово работая мечом, копьем, а где и просто сшибая и подминая татар, пробился к голубому кафтану и вместе с ним ведя бой, дотянулся до самострела - затюкал мечом по звонкому сухому дереву, коже, по скрученным жилам... Дуга с силой выпрямилась - лягнула по ту сторону татар - трое по-птичьи, раскинув руки, отлетели к крутояру, скатились под гору...

Евсей Великий забежал на то место, откуда только что сбросило татар, и увидел реку - по ней, построившись полукольцом, подходил воеводский полк. Против него вышла стая двухвесельных лодок - около трех сотен татар. Плывя параллельно русским, держась правого берега, чего-то выжидали - для нападения их было маловато.

"Видать, большую часть лодок посек Иван... Ждете-пождете, когда огненные змеи полетят на ушкуи?!" - Евсей Великий ясно представил, что произойдет, если он не уничтожит оставшиеся самострелы - татары подожгут корабли русских, нанесут огромный урон, а потом налетят на лодках - постараются добить...

"Уложу всех, сам погибну, но большие луки посеку!" Сотенный Евсей оглянулся - за те несколько мгновений, которые смотрел на реку, враг окружил, отрезал их от остальных и теперь пытался расколоть прорвавшихся и по отдельности перебить. Все явственнее становился перевес татар, на место одного убитого приходило два; русские, рассеченные на небольшие группы, сражались каждый за себя.

Медлить было нельзя. Евсей Великий повел воев на соседний, стоящий выше, правее от него, самострел; но то ли устал, или же из-за потери крови (в сапоге хлюпает, от крови слизко...) вдруг почувствовал, как закаменели руки, ноги, закружилась голова.

Он пропустил вперед себя десятника в голубом кафтане с воями.

Они, подобно жнецам, пошли косить татар и, потеряв половину воев, дотянулись до самострела, тюкнули по жилам; повернули обратно - ринулись вниз, на последний самострел, - где уже застыли, ожидая команды, с дымящими факелами татары, готовые вот-вот поджечь стрелу-копье и пустить ее в реку...

Голубокафтанный ватаман с пятью воями смог-таки прорваться - добил оружие врага...

Сотенный Евсей Великий остался с тремя - с такими же, как он, отяжелевшими и обессилевшими от ран - воями, в плотном окружении, на полпути до нижнего самострела...

Полуоглушенный, простоволосый, без железной личины, в изорванном и спущенном с плеч кафтане, ничего не видя, - перед глазами черно-красная пелена, - вращал мечом вокруг себя, пытаясь не подпустить врагов.

Вот он уже один - товарищи изрубленные, бездыханные, рухнули на землю. Собрав всю оставшуюся волю и силу, сотенный еще боролся.

Левая рука безжизненно висела, рот хватал-кусал воздух, из глотки вырывались всхлипы; на страшном лице сверкали белками обезумевшие, полные жгучей ненавистью глаза...

Движения становились все медленнее и медленнее...

Несколько татар вскочили ему на спину, повисли, стараясь заломить руку с мечом - "Живьем хотят!.." - меч выпал у него; хрипящего и богохульно матерящегося, повалили на спину, но секунду спустя неимоверным усилием скинув сидящих, смог все-таки повернуться на живот; упершись рукой, приподнялся, встал во весь свой великий рост, схватил татарина - тот завизжал, рубанул руку ниже подлокотника - кисть Евсея шлепнулась под ноги - в пыль. Сотенный взревел, ринулся вперед, размахивая и тыкая брызжущей кровью культей...

Некоторые татары бросили оружие и, суеверно крича: "Шайтан, шайтан!.. Ой, алла!"⁵² - замолились - замыли по-кошачьи свои мордочки.

Другие встали, скованные нерешительностью, не зная, что делать, и только трое-четверо кинулись на русского ватамана - заполоскали по его голове белыми молниями татарские сабельки: миг - и золотосереброволосая голова окрасилась в красный цвет - будто облили ушатом крови...

Закачался, зашатался красный воин, повалился, запрокидываясь назад, придавив под себя врага; - на глазах кровавые слезы - слезы убитого, но не побежденного!..

* * *

Игорь Голубов, поставив к ногам упруго-тяжелый костяно-деревянный лук, стоял на носу ушкуя и смотрел, холодея сердцем, на медленно приближающийся правый берег Вятки. Прислушался к шуму разгоревшегося боя.

Поднялось кроваво-красное солнце - съело туман.

Теперь можно было различить под горой небольшие группы русских воев, захвативших часть лодок и отчаянно отбивавшихся от наседавших врагов, которые черными тараканами выползали откуда-то, заполняя весь берег, лезли наверх...

А вон татары садятся на уцелевшие лодки и отчаливают.

"Куда они?! Так на нас - увидели мой ушкуй!.."

...Огромная стрела, оставляя за собой дымный след, перед самым носом корабля шикнула в воду - черный столб дыма встал над тем местом, где скрылась огненная стрела; вторая нырнула совсем рядом: слева, сбоку...

- Направо заверни!.. Шевели веслами!.. - Игорь Голубов с надеждой оглянулся - никого, поднял взор на вершину горы.- Быстрей же! - заторопил мысленно Евсея Великого. - Што ж там телешишься!..

Младший воевода повернул направо - к берегу, на цепь татарских лодок, - так уйдет из-под обстрела и, самое главное, прорвавшись сквозь атакующих его врагов, высадится и добьет оставшиеся лодки на берегу.

...Оснач не успел убрать парус; дымящаяся стрела-копье пробила холщовую, пропитанную липкой смолой парусину, подожгла и обессиленно жухнула в воду, оставив над стеклянной гладью убегающей воды свой черный хвост.

Вспыхнуло рыжее пламя, по-кошачьи зауркало. Гребцы бросили весла, стали плескать на палубу, черпая ушатами из реки воду; затаптывали ногами падающие с горящей мачты скрученные пылающие куски материи...

Две лучные стрелы одна за другой воткнулись в правый борт - вспыхнули обмотанные паклей и пропитанные смолой древки стрел. Огонь бледно-красными волнами пополз по борту ушкуя...

- Стрелите!.. Не подпускайте татар, - кричал Игорь Голубов выскакивающим из-под палубы воям.

Младший воевода - как всегда, без железной маски - на спокойном мужественном лице колюче-злые глаза, - пристрелявшись, начал точно бить: в шею - незащищенную часть тела...

Огнем охватило палубу; выливаемая на нее вода растекалась по раскаленному просмоленному дереву масляной пленкой, паря, скатывалась - тут же на этом месте вновь вскакивали огненные язычки...

Дым щекотал ноздри, застилал и ел глаза, в горле першило - чих, кашель...

У воев затлевала, загоралась одежда; огонь перекусывал жилы туго натянутых луков, обгорали - обрывались лыковые веревки и падали обратно в реку ушаты, ведра⁵³ с водой - нечем стало тушить...

Русские стреляли с единственно оставшегося пружинного самострела.

Татары сблизились, стали осыпать горящий корабль стрелами...

Брызгая искрами, раскаленной смолой, весело треща, горело под ногами, невыносимо пекло, жгло - вспыхивали русые, золотистые, рыжие бороды, усы.

Языки пламени лизали лица воев - чудовищная боль...

Горели нижние портки, живьем сваривались ноги... Многие, обезумев от боли, не выдерживали - горящими факелами прыгали в воду, где их с злой радостью расстреливали татары из луков, кололи в лицо, глаза, в голову...

Игорь Голубов взмахнул кинжалом около самой шеи - разрезал кожаную подкладку бранной одежды, сбросил накалившиеся дорогие доспехи - его тут же ожгло огнем, и он, почти теряя сознание, сполз в прохладную живительную воду...

Хвостатая туча заглатывала солнце...

* * *

Построившись, разя татар из дальнебойных луков и самострелов, воеводский полк вырвался в Устье...

Константин Юрьев в доспехах (подарок великого князя) стоял с боярином Андреем Воронцовым на палубе, посверкивал остроконечным золоченым шлемом, смотрел, как постепенно, поворачиваясь на юго-запад, чужал правый берег Вятки - превращался в камский.

Солнце выпрыгнуло из-за туч, жарко брызнуло светом и теплом, - сильнее запахло дегтем, паклей, смолой. Осветился высокий берег Камы с темными могучими елями наверху, с яркой густой зеленью древ и кустов на склоне, у самой воды - кое-где белоснежные оскалы известняка - чужого вражеского берега - это место, где происходило удивительное перерождение вятского берега в камский, всегда поражало его: сердце начинало стучать сильно и быстро...

Камский берег был красив, внушал уважение, но не любовь.

Константин Юрьев окинул прощальным взглядом скрывающийся вятский берег, подумал с тоской и болью: "Может, последний раз вижу!.."

Понимал - мало надежды на возвращение, ясно представлял, что ожидает. Посмотрел на свои руки, на длинные большие пальцы, в которых текла горячая кровь, билась жизнь, шевельнул плечом - и вдруг стало жарко: "Неужели все это будет вонючей гниющей мертвечиной (татары трупы русских не хоронят)?! Исчезнет плоть, развеется прахом в чужой земле, али же растащат собаки, дикие звери!.."

Послышались радостно-удивленные возгласы: в желто-зеленых камских водах нашли и подняли полуживого Игоря Голубова...

Засветились охваченные возбуждением лица воев. У Константина Юрьева тоже пыхнуло радостью в душе: "Жив Игорек!.." - разгорелось в сердце неугасимое пламя любви к своей земле, языку, народу и, одновременно, ненависти к врагу. Это двуединое могучее чувство лишь ждало повода вырваться, подавить, сжечь все остальное - по опыту знал, что такое в походе должно произойти с каждым воем, и тогда он предстанет перед врагом сильным, необоримым, - которого можно лишь убить, но не побороть в честном бою...

Воевода знал - теперь любой: от сотника до простого воя - будет беспрекословно выполнять приказания - их будет вести в бой любовь и ненависть...Неуверенность, колебания исчезли!..

* * *

Русское войско в едином порыве - на веслах, а к устью и на парусах, благо подул ветер - наискось: с левого берега на правый, в спину - проскочило Каму, вылетело на взволновавшиеся желтые воды Волги.

Веселый, довольный, покряхтывая, поднялся на палубу, встал рядом с вятским воеводой Андрей Воронцов.

"Ожил!" - поглядел на него Константин Юрьев.

Раннее утро. Вот-вот появится светило. Где-то справа, в луговом тумане, остался левый берег Волги. Прямо должен быть правый, высокий берег - он еще не виден. Снизу - вверх по течению - метет поземкой волн: невысоких, крутых, с белоснежной пеной. Чем дальше в Волгу - тем сильнее ветер, выше волны.

- Правь на ту сторону - прямо! - скомандовал Василию Борту великокняжеский боярин и, улыбаясь, почесывая широкую бороду с отдельными серебряными нитями, - Константину Юрьеву: - Вон там - напротив Камы - должен нас поджидать Нижегородский полк...

- А татары?..

- Татары?.. Они счас подтянулись к Казани - ушли вверх...а мы вниз...О господи, лишь бы нижегородцы подошли и ветер переметнулся!

Василий Борт передал руль осначу, шагнул к ним, кивнул-поклонился... На него блеснул глазами боярин:

- Ты что тут! - иди на место!..

Кормщик, ничего не ответив, обратился к Константину Юрьеву.

- Воевода! - голос злой, резкий - перекрыл шлепание весел, удары волн о борт качающегося с боку на бок ушкуя. - Не можно на Волгу - лодки утопим... Послать ведомцев, а самим переждать непогоду - ветер меняется...

"Как ведет себя?! - На меня и не посмотрит!" - Андрей Воронцов подскочил к нему:

- Не слышал!.. Пошел отсюда! Не твоего ума... Нужен будешь - позовем...

Вышли на средину. Сзади, с боков - бушующая мутная вода. Солнце так и не показалось - заблудилось в тумане на лугах. Прямо серела вершина горного берега.

Низовой ветер гнал волны против течения. Они, высокие, крутые, белыми гребнями били в борт: захлестывало палубу, брызгами окатывало гребцов (шли на веслах - паруса убрали).

Холодные брызги метелили в лицо, но воевода стоял на корме, вцепившись руками в край борта, - бледный, злой; ругал себя: "Прав Васька - не послушал его - не надо было всем полком выходить... Вон лодку захлестнуло, перевернуло, - люди молча скрылись в волнах. Не выплывут!.."

Константин Юрьев бросился, оскальзываясь, на другую сторону - к мокрому, со слипшейся бородой Андрею Воронцову:

- Где твои нижегородцы?! Не вижу! - сейчас уже можно было различить пустой берег.

- Должны были здеся быть... - жалкий, старый повернулся к воеводе.

- Пойди сюда! - Константин Юрьев махнул рукой Василию кормщику. Но тот не шелохнулся - закаменел лицом, под бледным мокрым челом ледяные глаза, и только руки шевелились: одолевая мощные валы; правил на медленно приближающийся берег. Тогда вятский воевода сам преодолел качающуюся скрежащую палубу и - к нему:

- Не видишь?.. Не слышишь!..

- Чаво?..

- Как!.. Люди зазря тонут! Там, - воевода задохнулся от гнева, - каждый вой будет целого полка стоить!..

Кормщик молчал, - только желваки заходили под слипшейся бородой.

- Молчишь?.. Так будем плыть - все лодки перетопим... А там их еще нет - не подошли...

Василий Борт сглотнул тугой ком в горле, пересилил свой гнев, презрение к этим высокородным, грубым, но не очень умным господам-начальникам ("Всю жизнь вот так вот!.. Разобьем поганых - волю возьму; не дадите - уйду!.."), повернул голову:

- Вели идти на низ - навстречу волнам.

- Снесет много?

- В верстах трех Волга повернет на восход - встанем под берегом: укроемся от ветра...

Два дня стояли под берегом. Ждали, - никого. Погода установилась: ясно - солнечно-весенняя - и, главное, ветер верховой, попутный...

Упускали не только ветер, но и большую воду. Хотя эти дни не прошли даром: чинили, конопатили лодки, ушкуи, и все это на воде - на берег не высаживались - места незнакомые - татарские, чувашские земли.

Воевода не находил себе места, ни с кем не разговаривал, посылал одну лодку за другой, но они приходили - докладывали: "Никово!.."

Боярин Андрей Воронцов перестал молиться - мирскими матерными словами ругал нижегородцев.

Константин Юрьев смотрел на мутную воду, - она убегала, журчала, обегая якорную веревку; глаза мутные, красные от бессонных ночей - думал...

- Большая вода уходит, - неслышно подошел Василий Борт - взгляд мужественный. - Вон того камня не было - севодня утром высунулся...

Вместе с водой уходила возможность успешного похода на Сарай. От мучительного ожидания совсем состарилось, подурнело лицо московского боярина - ночью не спит, бродит по палубе, то свечи жгет у себя в каюте - под палубой...

Константин Юрьев обнял ладонью деревянную гриву медведя.

Начинался день. Направо далекий левый берег, окутанный туманом. Яркое, как умытое, солнце поднималось поверх серебряного тумана будто над облаком. Слева - крутой, высокий, лесистый, освещенный солнцем правый берег реки. Свежий упругий ветер в лицо - развернуться бы сейчас и айда вниз по Волге!..

Подъехали на лодке, поднялся к воеводе Игорь Голубов - безбородое обгорелое лицо спокойное, глаза холодные, пронизывающие - сразу к нему:

- Чего ждем?.. Вода уходит из-под нас - к Сараю не подплыть...

- Одни?!..

- Они могут не прийти... Костя, посмотри, что творится: мужи рвутся, хотят идти - не боятся, говорят: "Нам не впервой... а победим, накажем обидчиков - супостатов, - себе жизнь добудем: злато-серебро нащипаем..."

Подошли, поднялись на ушкуй сотенные. Вылез из-под палубы боярин Андрей Андреевич - лицо, борода мятые; зеленоглазый, злой.

Воевода подтянулся, ожили глаза - заиграли голубизной...

- Сами пришли! - хорошо... Что будем делать? - думайте!..

Примолкли сотенные, построжали лица, призадумались. Потом заспорили - до ругани. Великокняжеский посланник боярин Воронцов подытожил:

- Воля всевышнего... Одним - не мыслимо... Я знаю Орду, Сарай...

Воевода, сцепив зубы, молчал, - тяжело, а ждал... Но жди не жди - последнее слово он должен сказать - время полдень. Тряхнул головой:

- Почему не пришли с Нижнего, не знаем - может, никогда не узнаем... А в поход мы пойдем - сколько трудов, слез!.. Народ последнее отдал... Русь, потомки не простят нам сраму!.. Разум говорит: "Не ходи", - а сердце, переполненное гневом и болью, зовет на смертную битву... Погибнем, но своей кровью спасем Русь от набега Орды!.. Не будут жить в позоре и страхе женки и дети наши!.. Мужи-вои готовы - ждут только нашего слова!.. Раз уж запели песню - давайте допоем!..

* * *

...Сделав обманный маневр: показав татарам, что идут на Казань, - ночью развернулись и, открыв паруса, помчались, помогая веслами, на царев град...

Вои не щадили себя. Большой Переворот - срезали: Василий Борт провел по образовавшейся в весенний паводок протоке...

Конечно, рисковали: тяжелые ушкуи могли не пройти, да и в случае вражеского нападения оказывались в невыгоднейшем положении, но обошлось - где мелко, по пояс в воде, по колено в вязкой тине вынесли корабли на Волгу, догнали большую воду.

А потом - еще стремительнее, опережающий слух, бег русских...

Когда достигли низких степных берегов, ветер переметнулся - стал дуть в бок, а затем перешел в низовой. Постепенно крепчал. Сначала робко поднимались навстречу невысокие островерхие волны, но при выходе к Перевозу, перед Займищем - до Сарая оставалось 45-50 верст - пошли круторогие, с зеленоватой пеной, желто-бурые тяжелые волны...

Подходили к опасному месту.

Из полка выделили два ушкуя - сторожевой отряд. Ватаманом опять попросился Игорь Голубов.

На палубу вышел простоволосый - лицо густо смазано медвежьим жиром - Игорь Голубов. Ушкуй качало. Вои, высоко поднимая весла, запрокидываясь назад, гребли. Ветер брызгал водой. Матовый свет солнца, просачиваясь сквозь низкие тучи, согревал мягким теплом.

- Ночью б надо - вон она, Волга-то, какая, - Василий Борт развел руки. - А днем - вот видишь?.. - показал на далекий левый берег, где виднелось множество лодок и кораблей.

Их тоже заметили: несколько татарских судов и лодок отошли от берега - пошли на перехват.

Игорь Голубов оглянулся - должен показаться из-за очередного поворота основной полк. Захолодило сердце - почудилось: повторяется то, что было под Воробьевыми горами. Он тряхнул головой ("Совсем как Костя" - заметил про себя) - больно треснула обожженная кожа на шее... Поморщился: "Не будет внезапности!" - вновь встряхивал седыми кудрями, всматриваясь в приближающиеся корабли: дощатые учаны с высокими каютами на носу, корме. Подумал: "У гостей⁵⁴ поотбирали..."

Приказал всем, кроме гребцов и кормщика, уйти под палубу, приготовиться к бою.

Татары не могли подозревать, что этот небольшой караван судов - военный. На насадах, внешне похожих на ушкуи, плавали русские купцы. Татары всегда старались "досматривать" их, идущих на Сарай, ниже - в Хволынское море⁵⁵, - часть товара переходила к ним.

Вот и теперь они намеревались, видимо, сделать то же самое.

Силы были не равны, но положение обязывало вступить в бой, а потом вместе с подоспевшим воеводой разгромить, утопить татар - и, как можно быстрее, - в Займище, где река разливалась местами до 25 верст. Конечно, татарские скоровестники поскачут к Ахмедке, в Сарай, или же сообщат сигнальными огнями-дымами, и тогда кто кого: кто будет раньше в Сарае - Ахмедка или русские?!

"А что если он в Сарае - не ушел в Степь?! - но Игорь Голубов тут же оборвал обжигающую сердце мысль. - Все будет как задумано - должна ж быть справедливость на свете!.."

Учан, шедший навстречу, развернулся, встал боком - загородил путь.

- Не сворачивай!.. - Игорь Голубов шепотом - Василию Борту.

Гребцы сами поняли: поднажали...

Осталось саженей тридцать, когда по сигналу младшего воеводы выскочили из-под палубы вои и открыли прицельный бой из луков, самострелов по забегавшим на учане татарам...

Русский корабль не дал уйти в сторону - таранил татарское судно, корпус которого лопнул, рассыпался, как скорлупа ореха... Ордынцы, держась за доски, бревна, весла, забарахтались в волнах. По ним стреляли русские с только что таранившего ушкуя.

Второй ушкуй отстал и оказался в кольце очнувшихся и взъярившихся татар: такого не помнили, чтобы здесь, в Орде, посмели напасть на них...

Игорь Голубов усмехнулся: "То ли еще будет!" В эти счастливые мгновения - его ушкуй выдержал - он даже перестал ощущать боль. Он всегда верил в боевые суда-ушкуи. Веками строили их, улучшали новгородцы - прадеды нынешних вятчан. Сделанные из толстых, крепких (для этого шла только плотная северная сторона дерева) досок, усиленные продольными, загнутыми от носа до кормы полубревнами, обитыми спереди железом, ушкуи могли плавать по рекам и морям, не боялись ни льдов, ни бурь - страшен был им лишь огонь...

Визжа, сверкая кривыми саблями, часть татар полезла на окруженный ушкуй; другие - на учанах, лодках - кинулись за Игорем Голубовым, считая, что тот убегает, а он и не думал: развернувшись по ветру, подняв паруса, пошел в атаку...

Из-за поворота показались суда вятского полка.

Младший воевода пробился к окруженному ушкую - отбил его.

Противник, не ожидавший встретиться с сильными и ушлыми в ратном деле воями вместо безобидных и безответных купцов, растерялся и, неся потери, рассеялся по необозримой реке.

Без устали, не меняясь, гребет Митяй Свистун - начал на восходе солнца, а сейчас оно на четверть неба поднялось алым шаром, просветив облака. На лбу слиплись седые волосы; ладони - сплошная, слипающаяся с рукоятью весла, кровавая мозоль (не обернул кисти рук кожей), но что ему телесная боль, если в душе открылась рана...

Ночью он узнал о гибели Гришки...

"Надо ж!.. От своих погиб..." И вновь замотал Митяй буйной головой - отдался думам... Перед глазами Марфа с Ванютой... Сын протягивал белые ручонки - просился на руки...

Нет! Митяй не будет тем, кого в народе - не сумевшего защитить жену и детей или умереть, защищая их, - называют страшным матерным словом⁵⁶...

Его вывел из мучительных раздумий переливчатый свист сопелки.

"Тревога!" - вывернул шею; хотел рассмотреть, что там, но кроме близкого невысокого обрывистого правого берега ничего не видел: нос ушкуя и свесившиеся свернутые паруса закрывали все...

Повыскакивали на палубу вооруженные бородатые детинушки; хлопали лазурными очами, бежали к носу, свешивались с бортов - за открывшимся поворотом увидели реку; в хаосе корабли и лодки. Поняли: на сторожевой отряд напали татары...