Ураган

1

Корреспондент агентства "Мировые новости" Леслав Галич не первый день жил в Ингольдорфе, но еще ни разу не побывал на базе воздушных сил УФРА в Ингольштадтхаузене. Он с утра брал напрокат дешевый автомобиль и отправлялся на прогулку вдоль реки. У Клейн-Меринга перебирался на другой берег, чтобы побыть одному, подальше от людей. Это были отличные прогулки. Ему доставляла удовольствие тряска в архаической карикатуре на механическую повозку. Машина забавно кряхтела и пищала; стальные суставы угрожающе позвякивали на неровностях дороги. Переправившись через реку, Лесс съезжал на траву. Он бросал автомобиль и часами лежал на берегу, закинув руки за голову, бездумно смотрел в бесконечную голубизну неба. Это и было чудесно: бездумность. Ради этого одного стоило сюда приезжать. Когда надоедало лежать, Лесс, скинув пиджак, бегал у воды. Просто так – бегал взад и вперед. И опять наслаждение было именно в том, что это просто так. Не из-за того, что нужно, не потому, что должно. А оттого, что хочется. Он не задумывался над тем, почему прежде, в самые благоприятные времена юности, на вершине славы журналиста, в дни близости к Парку, он так не упивался жизнью. Только теперь Лесс начал по-настоящему видеть эту страну и ее жителей. Он знал, что, кроме эсэсовцев, гитлеровцев всех рангов, чьи замыслы были разрушены победой союзников, кроме пушечных королей и генералов, с которыми прежде он общался, здесь есть народ.

Лесс разделся и сбежал на желтую косу. Теплый, мелкий, как пудра, песок ласково обнял босые ноги, защекотал между пальцами. Лесс закрыл глаза и до хруста в суставах потянулся. Жить…

Вечером Лесс нехотя отправился на базу УФРА. Агентство требовало информации. Пусть сомнительной, но бьющей в нос. Рядом с сенсациями коллег и конкурентов его передачи кажутся пресными. Они не идут в привычном русле истерики. Боссы это долго терпеть не станут. Рано или поздно он получит головомойку. Придется решать, что дороже: совесть или корреспондентский билет? Врать он пока не будет…

Яркие лампы над входом в офицерский бар освещали улицу. Зеленоватый свет ртутных фонарей с беззастенчивостью обнажал сексуально-гигиенический смысл этой отрасли зрелищного бизнеса, процветающего вокруг военных баз УФРА. Лесс и сам не был ангелом, но здесь это претило ему потому, что казалось политической ошибкой теперь, когда федеральная республика стала участницей УФРА, называлась союзницей.

В десятый раз смотреть здесь то же, что осточертело на всех других базах? Тошно, но нужно.

Сегодня он хотел потолковать с экипажем, отправляющимся в ночное патрулирование. Лесс не понимал, зачем бомбардировщики УФРА должны день и ночь держаться в воздухе. Кто облечен властью дать кодированный сигнал, который откроет новую непоправимо ужасную страницу в истории Земли? Падение ядерной бомбы на землю Европы изменит все.

Лессу нужна вон та компания за столиком у самой стены. Это "ночные кошки" – экипаж, сформированный из офицеров так называемого "иностранного легиона" УФРА: трое хортистов, двое глинковцев и чанкайшист! Какого бы мнения ни был Лесс об этих подонках, нужно выуживать новости. Самый факт, что экипаж составлен из наемников-эмигрантов, давал материал для размышления. Можно пустить в корреспонденцию несколько ни к чему не обязывающих, но многозначительных намеков на ненадежность людей в воздушных силах этой лавочки. Читатели сами сделают выводы. Буря в стакане грязной воды!..

За столиком эмигрантов и коренастый рыжий малый Антон Шандепляц – нечто вроде личного уполномоченного генерала Хойхлера, а попросту, вероятно, агент тайной полиции УФРА. Но именно он и предложил Лессу принять участие в одном из ночных полетов, чтобы дать агентству информацию о том, как летчики УФРА охраняют покой главного партнера.

Перед эмигрантами стояли уже не раз опустошенные бокалы. Лесс записал несколько высокопарных возгласов Шандепляца, которые тоже пригодятся в куче навоза, которым Лесс в своей корреспонденции закидает эту лавочку УФРА. Избрав Лесса своим главным слушателем, Шандепляц на дурном английском языке вещал истины, знакомые миру со времен Геббельса, и не забывал следить за тем, чтобы бокалы его спутников непрерывно пополнялись.

– Сегодня на наших друзей, – Шандепляц указал на эмигрантов, – падает великая задача. Немножко терпения, и мы узнаем, на что способны офицеры, воспитанные в прекрасных традициях. – И, надув щеки, Антон торжественно провозгласил: – Позвольте представить вам командира экипажа графа Дежеффи!

– Господин штурмбаннфюрер! – гневно воскликнул командир эмигрантов.

– О да, да! – успокоил его Шандепляц. – Вы как бы вовсе и не граф Дежеффи, а просто подполковник Боршани. Но тут все свои. Позвольте мне представить и остальных офицеров.

Лесс не мог отвести взгляда от тяжелых, словно отлитых из свинца, глаз бортинженера. Его имя он хорошо запомнил: "Мароши… капитан Мароши".

После представления Шандепляц неловко напялил шляпу. Он уже не очень твердо держался на ногах.

– Итак, мейне херрен…

Дежеффи с презрением отвернулся от него и спросил Лесса:

– Летим?

Лесс пожал плечами.

Эмигранты уселись в автомобиль. Лесс на миг приостановился: полет с вдребезги пьяным экипажем?

– А я не причиню вам неприятностей? – нерешительно спросил он у Дежеффи. Ему уже хотелось, чтобы Дежеффи передумал и отказался его взять.

– Мне?! – И Дежеффи пожал плечами.

Вскоре они остановились на незнакомой Лессу окраинной улице.

– Один из моих офицеров болен и не полетит. Вам придется переодеться в его форму, – сказал Дежеффи Лессу.

Лесс не был новичком на аэродромах. Но то, что представилось ему, когда он вышел из лифта, было для него ново. Лесс видел и подземный гитлеровский лагерь смерти Дора, тоддовские заводы "Фау", склады союзников, пещеры Шварцвальда и катакомбы Рима. Но все это не шло в сравнение с подземным ангаром бомбардировщика. Он был огромен и залит морем света, позволявшим видеть на полу иголку. Шум эксгаустеров, удесятеренный бетоном стен и потолка, оглушил Лесса. Но даже это показалось пустяком, когда экипаж разместился в самолете. Хлопки запускаемых двигателей захватили, смяли, перемешали все вокруг. Хотелось зажмуриться. Шум бил по сознанию, по всему телу, по каждому нерву в отдельности, заставлял втягивать голову в плечи. А грохот все нарастал. Когда он стал невыносим, самолет тронулся. Выхлопные сопла двигателей оторвались от ангарных приемников. Пламя, вырываясь, как из кратера вулкана, заревом осветило ангар. Хотя температура в самолете оставалась прежней, Лессу почудилось, будто становится невыносимо жарко. Казалось, сквозь маленькое смотровое оконце около кресла пламя заполняет кабину. Вот-вот вспыхнет одежда, загорятся волосы. Лесс нервно сцепил пальцы: хоть бы отделаться от ощущения, что тебя суют в крематорий!

Самолет вырвался из ангара и побежал по бетону. Лессу казалось, что он никогда не кончит разбега. Наконец они оторвались, и Лесс почувствовал облегчение. Огни аэродрома разом исчезли, словно их погасили.

2

Когда происходили описываемые здесь события, никто не подозревал роли, какую в них суждено сыграть трем простым немцам из местечка Паров близ Штральзунда (ГДР). Инженер Хельмут Шрейбер (в кругу друзей просто Мути) был инициатором постройки быстроходной моторной лодки "Летающая рыба", на которой трое друзей решили совершить рекордный переход через океан. Во времена Гитлера Мути Шрейбер побывал в концентрационном лагере, потому что студентом не скрывал неприязни к нацистам. Из лагеря он вернулся уже вполне убежденным антифашистом.

Второй по возрасту член экипажа, Арно Кольбе, – мастер судоремонтной мастерской. Его жизненной школой стала вторая мировая война. В январе 1942 года, когда Арно очутился в советском городе Красногорске, у него нашлось достаточно времени, чтобы дать себе полный отчет в том, почему он стал военнопленным. Анализ закончился тем, что Арно вернулся на родину последовательным и непреклонным борцом за социалистическую Германию.

И третий член экипажа "Летающей рыбы", Ханс (среди своих Хенсхен) Вёльке, самый молодой из троих, имел диплом шкипера и слыл замечательным коротковолновиком.

В те дни, когда Лесс Галич бродил по золотистым отмелям в окрестностях Ингольштадтхаузена, "Летающая рыба" проходила последние испытания. Она успешно обошла Рюген, показав качества, которых от нее ждали строители. В порту Штральзунда завершили формальности с регистром и с пограничными властями. Одною из ночей, когда погода казалась подходящей, лодка покинула родные берега и на буксире моторного катера "Фриц" вышла проливом Гелленштром в открытое Море. На малых оборотах (Мути берег топливо и моторесурсы) "Рыба" пошла на запад. На открытой воде Мути прибавил оборотов. Скоро за выгибом Рюгена пропали огни маяка Акроны. Впереди стал яснее подмигивать глаз Дарсерёрта. Двигатель вел себя отлично. Хенсхен начал налаживать работу передатчика, непомерно мощного для столь небольшого судна: пигмей с голосом левиафана. Хенсхен даже немного растерялся, когда на его застенчивый зов вместо Европы, с которой ему хотелось поговорить, вдруг откликнулись Золотой Берег и Анкара, потом Пенанг, Дели, Гонконг.

"Летающая рыба" прошла мекленбургскую бухту, и прямо по носу у нее засветился луч Феммарна. Лодка входила в Феммарн-Бельт. Она не нуждалась в датском лоцмане: малая осадка и присутствие на борту Хенсхена Вёльке обеспечивали благополучное плавание. Обогнув Лаланд, "Летающая рыба" вышла на простор Каттегата. Через несколько часов далеко за кормою померк и окончательно угас в лучах утренней зари огонь Роскагё.

Мути попросил Хенсхена прекратить болтовню с Африкой и позаботиться о завтраке. После еды Мути ляжет спать. К мотору сядет Арно. Не форсируя двигателя, они вечером подойдут к Гернсею. Там заказано горючее. Если все пойдет благополучно, то Хенсхен зафиксирует старт перехода в створе маяков Лиззард и Уэссан. Пресса сможет отметить этот исторический момент: начало рекордного перехода океана моторным судном такого размера с командой всего в три человека. "Летающая рыба" доставит их на западный берег Атлантики, чтобы показать флаг Германской Демократической Республики шестистам яхтам, собравшимся там на международную гонку.

"Летающая рыба" медленно входила в канал. В сгущавшихся сумерках, соперничая с гаснущим над горизонтом отблеском зари, поблескивал маяк Дюнкерка и целая плеяда огней к западу от Дувра. Пологая волна подгоняла лодку, которую Мути вел со всею осторожностью. А Хенсхен предавался раздумью, растянувшись на рубке. Но вдруг он почувствовал какое-то неудобство. Что-то неясное, не сразу ощутимое прервало его размышления. Он оторвался от созерцания облаков, набегавших с севера и темными валами исчезавших над Европой, и понял: ритм мыслей прерван тем, что внезапно прекратилось размеренное дыхание двигателя. Хенсхен сполз в кокпит и вопросительно посмотрел на сидевшего у штурвала Арно. Губы механика были плотно сжаты, брови нахмурены. Из-под одеяла высунулась голова Мути: молчание двигателя разбудило и его.

Недоуменное пожатие плечами Арно без слов пояснило товарищам, что остановка двигателя произошла не по его воле.

Хенсхен следил не столько за их работой, сколько за выражением их лиц. Он не сомневался, что друзья устранят неполадку, но на это потребуется время. Вопрос в том: сколько?

3

К Лессу не скоро вернулась способность слышать, видеть и думать. Самолет шел на небольшой высоте. Экипаж работал без кислородных приборов. Инженер Мароши объяснил сержантам, кто их неожиданный пассажир. Радист принял объяснение без всякого интереса, а глаза белокурого механика загорелись любопытством. Этот парень отличался розовостью щек и золотыми вихрами, еще не прикрытыми шлемом. Лесс решил, что этот молодой широкоплечий малый с открытым взглядом веселых голубых глаз – типичный славянин. Проходя мимо Лесса, он улыбнулся ему незаметно от инженера. Лесс решил при удобном случае перекинуться с ним несколькими словами. Но это удалось не сразу. Из коротких фраз, которыми они обменялись, Лесс не узнал ничего, кроме биографии механика. Он действительно был словак и очутился здесь потому, что его отец тридцать лет живет в Федеральной республике. Старик пивовар: у него отличное дело. Но сын не хочет идти по его дорожке. Увлекается техникой.

В отсек вернулся Мароши, и механик умолк, но Лесс успел узнать, что сидит на месте заболевшего младшего штурмана.

Приборы перед Лессом указывали, что самолет летит к востоку. Судя по карте, выходило: впереди чехословацкая граница. Один за другим оставались за хвостом города Федеральной республики. По мере приближения к границе самолет набирал высоту. Под ним заклубились облака. Потом под светом луны их поверхность стала похожа на быстро бегущие волны бурного моря. А через полчаса Лесс уже не видел ни земли, ни облачного моря. Остались только тьма вокруг да звезды над головой.

Набрав высоту, самолет повернул на северо-запад. Теперь он проносился над Германской Демократической Республикой. Самолет пересек ее на высоте семнадцати тысяч, и Лесс с удивлением отметил, что под ними снова Федеральный рейх. Они вошли в его воздушное пространство с юго-востока, будто летели из Чехословакии или Венгрии. Теперь самолет довольно быстро сбавил высоту.

Из командирской кабины показался радист: "Командир разрешил Лессу составить корреспонденцию для агентства. Она будет передана по радио". Лесс решил воспользоваться этим предложением – корреспонденция могла стать своего рода сенсацией. Как-никак он первый газетчик в таком полете. Он набросал радиограмму, и радист уселся за свой передатчик. Лесс предался радужным мыслям о буме, какой вызовет его корреспонденция, как вдруг заметил, что все члены экипажа сбрасывают свои парусиновые комбинезоны. Теперь Лесс увидел на них платье незнакомого покроя – это не была высотная одежда, принятая в УФРА. Лесс потянул застежку-"молнию" на своей груди и увидел, что на пуговицах его куртки отштампованы пятиконечные звездочки. Переодеваясь в автомобиле, он не мог этого заметить. Но именно эта крошечная звездочка и излучала свет, который был необходим, чтобы понять все. Все до конца. Так вот каким способом задумавшие этот полет хотели застраховаться от ответственности в случае несчастья с самолетом! Значит, все свалят на тех, чьим отличительным признаком является пятиконечная звездочка? Опять "рука Москвы"?

Мароши выключил светившийся перед штурманским местом маршрутоуказатель. Он не скрывал намерения – лишить Лесса возможности ориентироваться. Но Лесс знал: они приближаются к северо-западному побережью материка.

Возможно, что все это кончилось бы иначе, не будь Лесс изолирован от экипажа стальной переборкой, разделявшей отсеки. В маленькое оконце дверцы Лесс увидел, как огромный кулак Мароши опустился на затылок механика. Несмотря на шлем, механик рухнул. Чанкайшист ощупал его карманы, что-то вынул. Расстегнул комбинезон механика и сунул ему в карман что-то похожее на записную книжку. Дежеффи нетерпеливо махнул рукой. Мароши взялся за рычаг редукционного люка на полу. Но Дежеффи снова нетерпеливо помахал рукой, показывая на свою кислородную маску. Тогда Мароши рванул маску с головы механика. Лесс увидел лицо механика без кровинки на щеках, еще недавно таких румяных. В следующее мгновение из бледного оно стало синим. На глазах Лесса оно быстро раздувалось: казалось, сейчас лопнет кожа. Парень открыл глаза.

Лесс отвернулся, а когда он заставил себя снова посмотреть в оконце, механика уже не было – его выбросили из самолета: бомбардировщик должен был оставить след на земле Европы – тело человека в платье с пятиконечной звездой на пуговицах.

Мароши со спокойствием палача, сделавшего свое дело, задраивал крышку редукционного люка. Можно было подумать, что ничего не случилось, а Лесс просто очнулся от кошмара. Смерть механика пробила дыру в занавесе, скрывавшем смысл происходящего. В эту дыру прорвался сноп света от золотой пятиконечной звездочки.

Надо действовать! Непременно действовать!

И как можно скорей!

То, что до происшествия с механиком было подозрением, превратилось в уверенность: у этих людей недобрые намерения.

Если бы экипаж не был пьян! Сквозь оконце Лесс заметил, как командир вытащил фляжку и, отпив, передал ее второму пилоту.

Лесс попытался сойти со своего места, но огромная лапа Мароши прижала его к креслу.

В отсеке появился бомбардир. Поговорив с Мароши, он ушел к себе. Мароши соединил коммуникации, связывающие бомбардира с остальным экипажем, склонился над небольшим красным колпаком, сорвал пломбу и поднял колпак. Что-то сказал командиру по переговорному. Очевидно, получив ответ, сорвал вторую пломбу, висевшую на открывавшемся под колпаком рычаге.

Лесс не знал, удерживаются ли они на курсе, который им указан. И вообще не понимал, почему они до сих пор не рухнули на землю, не перевернулись десять раз вокруг собственной оси и не обратились в пар. Пять мегатонн тринитротолуола!..

Стоит пьяному командиру повести самолет к какому-нибудь городу, бомбардиру нажать рычаг сбрасывателя и…

Возможно, до этого оставались минуты, даже секунды. Может быть, один миг…

Мароши вышел в носовой отсек. Лесс освободился от привязных ремней, крепко державших его в кресле. Он мог двигаться. Непривычка к маске заставила его на миг сомкнуть веки. Наконец он преодолел слабость и погасил красные круги, плывшие перед глазами. Высотный костюм сжимал тело. Лямки парашюта сковывали движения. Надо двигаться, а тело не слушается, словно накачанное горячим свинцом. Нужно сбросить мешающий движениям парашют. Нет, пальцы не могут совладать с запорами. Лесс попробовал подняться с кресла, но оно последовало за ним – сиденье с силой прижималось к спине. Пришлось упереться руками, чтобы оторваться. Сделал шаг к кабине пилотов, но пол самолета стал подыматься, прилипая к подошвам, – как в кошмаре.

Самолет полез на дыбы, и Лесса швырнуло на пол. Встать было невыносимо трудно – пол все прижимался и прижимался к Лессу. Лесс на четвереньках пополз по проходу, судорожно хватаясь за что попало. Сквозь перчатки почувствовал, как что-то впивается в ладонь. Отдернул руку от острого предмета и тут же, утратив опору, скользнул в хвост самолета. Вираж, такой крутой, что самолет забился от гудящей вибрации, отбросил Лесса к борту. Если бы у Лесса было время разбираться в обстоятельствах полета, он прильнул бы к броневому стеклу маленького оконца, чтобы увидеть, как недопустимо крут крен и как долог вираж. Наверно, Лессу показалось бы удивительным, что большая машина способна выдержать подобную ошибку пилота, тут же не наказав его неправильным скольжением на крыло. Но сейчас борьба за сохранение собственного равновесия внутри взбесившегося самолета поглощала внимание и все силы Лесса. Добраться до пилотов! Во что бы то ни стало. Когда хвост самолета подкинуло, Лесс продвинулся на один-два метра. При этом сильно ударился головой о переборку пилотской кабины. В ту же секунду на него обрушился Мароши. Большую часть лица инженера закрывала маска – Лессу были видны только его глаза.

Из медвежьих объятий инженера Лессу не удалось вырваться. Тогда он уперся ладонью в его маску, прижал ее к лицу инженера. Глаза Мароши налились кровью. Лесс нажал сильнее: не дать противнику ни глотка кислорода! Но тут нестерпимая боль пронизала плечо Лесса, и его левая рука упала парализованная. Мароши оттащил Лесса от пилотской кабины. Кроме облепившего тело высотного костюма и парашютной сбруи, движения Лесса сковывала теперь беспомощно болтавшаяся левая рука. Тупая боль растекалась от плеча, наливая все тело. Напряжением всех сил Лесс старался удержаться на грани, за которой наступает покорность всему. Лесс сознавал, что не способен теперь ничему помешать, но до отчаяния не хотелось оставаться безучастным свидетелем того, что будет. Нет! Нет! Чтобы не стать соучастником этих людей, нужно хотя бы уйти от них. Уйти от того, что они задумали. Сейчас же, тут же, на высоте восемнадцати тысяч метров.

Лесс затих, брошенный инженером в кресло штурмана.

Как ни силен был Мароши, но и ему борьба стоила немало. Он откинулся на спинку и закрыл глаза.

Перед креслом штурмана дрожали стрелки приборов. Одни двигались вправо, другие – влево. Третьи лихорадило в одном положении. Лесс не пытался постичь смысл их показаний. Взгляд упал на руки инженера. Из-за перчаток они казались огромными. Но сейчас они беспомощно висели, почти касаясь пола. Взгляд Лесса остановился на подлокотниках кресла, где лежал инженер. Всего на мгновение, в следующий миг Лесс потянул рычаг катапульты у этого подлокотника.

Подкинутое катапультой большое тело инженера с силой снаряда ударило в броневое стекло башни и, скомканное, с головой, вдавленной в плечи, рухнуло обратно в кабину. В своем ракетном взлете Мароши зацепил кислородный шланг Лесса. Голову Лесса потянуло вслед за трупом инженера, катившимся к наклоненному носу самолета. Лесс вцепился здоровой рукой в маску и сжал зубами сосок запасного шланга. Но ему было не под силу удержать в зубах огромное тело инженера. Сосок вырвался изо рта: страшный шок, словно все тело наполнилось взрывчатым газом страшной силы и стало в тысячу раз больше самого себя, парализовал сознание Лесса. Он больше не управлял своими поступками; движения были подобны инстинктивным взмахам утопающего.

Лесс уже никогда не смог бы объяснить, как он повернул кран своей катапульты и спасательное приспособление выстрелило его телом в темноту.

Лесс не чувствовал, как воздушный поток вывернул ему руку за спину и, прежде чем раскрылся парашют, у него сорвало сапоги, перчатки, шлем и в клочья изорвало куртку. Он не чувствовал, как воздух врывается в его раздутое тело. Потом тело Лесса стало крутиться и раскачиваться, как на гигантских шагах.

Не обладай Лесс крепким здоровьем, не гори в нем таким ярким пламенем воля к жизни, только-только восторжествовавшая надо всем, что влекло его в могилу; не будь каждая клетка его существа устремлена к ясной цели – жить, жить во что бы то ни стало; не будь все его существо пронизано единственным стремлением достичь земли раньше, чем экипаж достигнет цели, – Лесс, может быть, и не пришел бы в себя. Смутное сознание того, что он падает, возможно, и не осветило бы его мозг на миг, необходимый, чтобы понять: земля!

Его тело, безвольно болтаясь под куполом парашюта, тело Лесса неслось к югу, над водой, которой не было края. На ее черной поверхности лежал блик месяца. Лесс падал в Английский канал.

Высота уменьшалась. Сознание на краткий миг вернулось к Лессу. Как в ослепительном сверкании молнии мгновенно возникает картина земли до самого горизонта, столь яркая и рельефная, какою глаз не схватывает ее никогда в других обстоятельствах, точно так и этого мига оказалось достаточно, чтобы Лесс понял: он падает в Ла-Манш. Даже успел заметить на севере частые вспышки орудийных выстрелов и тут же снова закрыл глаза, чтобы не видеть надвинувшейся на него снизу черной поверхности воды.

"Великий бог, как больно!" Лессу показалось, что его швырнули на твердые камни огромной и пустой площади.

Блик полного месяца серебристо-зеленой дорогой в никуда ломался на волнах пролива, катившихся из Атлантики в Немецкое море. Всплеск от падения человека, крик – все потонуло в суровой симфонии, много веков сопутствующей мерному потоку волн. Казалось, что во всем этом мире, видимом и слышимом, ничто ни на йоту не изменилось оттого, что из холодной черноты ночного неба в холодную черноту ночной воды упал человек. Катились волны, шумело море, свистел ветер, светила луна, рябили бегущие в вышине облака, мигали небесные светила – желтые, голубые, зеленые.

1

Темнело быстро. Хенсхен смотрел на упершуюся хвостом в горизонт Большую Медведицу. Ее бледные звезды то выглядывали из-за края облака, то снова прятались. Сознание своей беспомощности в деле, которое делали его соплаватели, не давало Хенсхену покоя. Чтобы занять себя чем-нибудь, он принялся рассматривать звездный атлас. Слабый свет нактоуза едва позволял видеть на темно-синем фоне карт микроскопический крап созвездий. Но у Хенсхена были острые молодые глаза, и он легко разбирался в мифологическом населении неба. Иногда, оторвавшись от атласа, он пытался в бинокль рассмотреть контуры берегов. Сравнивая их с рисунками в лоции, со вздохом сказал:

– Мы начали обратный дрейф, нас несет на зюйд-ост, к Дорнемуту, – и он ткнул пальцем в карту. – Вот это течение…

– Короче, Хенсхен, – раздраженно отозвался Мути, – нас вынесет на береговые отмели или ткнет в меловые утесы?

На короткое время Медведица показалась вся – от кончика хвоста до верхнего левого угла ковша. Хенсхен не сумел бы объяснить секрета ободряющего действия, какое на него оказало это видение. Но факт был налицо: он почувствовал как бы чью-то могучую поддержку и сказал:

– Ничего… Время еще есть… А как у вас дела?

Молчание товарищей не было ободряющим. Хенсхен захлопнул лоцию и стал готовить фонари, чтобы поднять вместо ходовых огней сигнал – два красных, один над другим: "Не стою на якоре, но лишен возможности управляться".

О том, чтобы сообщить по радио о постигшей "Летающую рыбу" беде, ни у кого из них не шевельнулось и мысли. Они были уверены, что сладят с мотором, и тогда все пойдет как по маслу. Нужно только запастись терпением, хотя ждать, как известно, одно из самых неприятных занятий в жизни.

Течение времени зависит от обстоятельств. Скорость движения стрелок одинакова всегда и всюду и для всех только в том случае, если в течении времени не участвуют острые чувства и нервы. Для экипажа "Летающей рыбы" время тянулось, как усталый мул, а для генерала Черных оно летело стремительно, хотя стрелки там и тут двигались с одной скоростью. Генерал Черных с бланком нулевки стоял перед картой, стараясь разгадать, куда летит самолет УФРА. Глядя на карандашную черту, он мысленно протягивал ее дальше к северу. Она упиралась в остров. Где она оборвется? И что должно произойти в той точке? Для решения этой задачи пока оставались только логика и интуиция. Но логика была хороша там, где логичны обе стороны: ставящая загадку и разгадывающая ее. А если место логики у Хойхлера занимает голая ненависть – что тогда? Значит, Черных остается интуиция. Но чем может помочь интуиция? А ежели интуиции не на что опереться? Запасайся терпением и жди, жди…

Боясь мешать товарищам расспросами, Хенсхен уныло следил за несущимися в темном небе облаками и мысленно называл звезды, одну за другой выглядывавшие в просветы. Ему особенно нравилось яркое сияние большой желтой Капеллы. Хенсхен любил ее. Даже думал, что она приносит ему счастье. Вовсе не потому, что верил, будто у всякого своя звезда, а просто так повелось – если поздней ночью, думая о Лизхен, он находил в небе Капеллу, значит все в порядке.

Неужто ж сегодня старания Мути и Арно напрасны и даже Капелла не принесет счастья?..

Услышав сквозь ритмичный шум волн звук летящего самолета, Хенсхен насторожился. Характерный рев реактивных двигателей с завыванием рвал воздух. Для Хенсхена появление такого самолета не было диковинкой. Подобные машины то и дело сновали между Германией и Швецией.

– Что-то у него там неладно, – с видом знатока сказал Хенсхен, следя за воющим звуком, уносящимся к северу.

Звук стал совсем далеким, когда к нему примешались глухие удары, похожие на выстрелы. Но как будто пушки где-то высоко-высоко. Так же высоко, как самолет.

– Что это может быть? – спросил Хенсхен.

Но товарищи были заняты, никто не поднял головы. Дело шло на лад: еще несколько усилий – и двигатель "Летающей рыбы" заработает.

К далеким взрывам вверху примешался отчетливый звук пушечных выстрелов на севере – там, где меловые утесы острова.

– Похоже на стрельбу, – сам не зная почему понижая голос, проговорил Хенсхен. – Не война ли, а?

– Не валяй дурака! – крикнул Арно. – Приготовь ходовые огни.

Хенсхен перегнулся, чтобы проверить бортовые огни, и возбуждено крикнул:

– Сверху сыплется какая-то дрянь! И смотрите, как там вздулась вода!

Мути вгляделся в большой белый пузырь, появлявшийся над пологими волнами и снова исчезавший за их гребнями.

– Это парашют!

Сумбурные и мало уместные для такого момента мысли неслись в голове Хенсхена, пока он забрасывал петлю, чтобы зацепить парашют. "Сколько шелка я привезу в подарок Лизхен!"

2

В Дорнемуте сэр Томас всю свою жизнь пользовался отелем "Коурт-Ройял". Это было по соседству с "Толлард-Ройял", где всегда происходили ответственные совещания тори. К тому же "Коурт-Ройял" – самый дорогой отель Дорнемута – это ограждало его постояльцев от случайного общества.

Засыпая в "Коурт-Ройял", сэр Томас сочинял конец речи, который заставит Европу прослезиться от умиления человеколюбием и мудростью Старого Боевого коня. Но скоро что-то неприятное проникло в мозг, охваченный дурманом снотворного. Назойливый шум был несвойствен Дорнемуту.

Шум нарастал. Удивительно настойчивый, он разгонял полузабытье. В глубине сознания сэра Томаса появилось неясное ощущение, что шум ему знаком, – разве когда-то не так гудели "ланкастеры", проходя над побережьем, чтобы низвергнуть бомбы на головы гитлеровцев?

Сэр Томас с кряхтением сел в постели. Попробовал нащупать туфлю непослушной ногой; с трудом придвинул подушку под ноющую спину.

К глухому шуму большого самолета примешался острый, стремительно перемещавшийся в воздухе вой перехватчиков. Совсем как во время войны. Черт знает что! Какой-то абсурд!

3

Не будь экипаж самолета безнадежно пьян, Дежеффи и его второй пилот – чанкайшист, наверно, заметили бы борьбу между Лессом и Мароши. Они вмешались бы в нее, и Лесс совершил бы полет за борт без парашюта, так же как это произошло с механиком. Граф Дежеффи, как и весь экипаж, не раз прикладывавшийся к фляжке, передал штурвал чанкайшисту, но тут как раз и началась стрельба зенитной артиллерии у берегов острова. Дежеффи вызвал инженера, чтобы узнать, почему стрелка давления в кабине пошла вниз, но Мароши не отзывался. Дежеффи заглянул через окошечко в кабину: под напором воздушного потока по ней бешено метались карты, блокноты; прижатая к потолку маска глядела вниз пустыми глазницами очков. Как палка, стоял по ветру кислородный шланг. Еще не поняв, что случилось, Дежеффи встретился с расширенным взглядом бомбардира, переходившим с лица командира на приборы, управляющие сбрасыванием снаряда. Положение сбрасывателя зависело теперь только от бомбардира. От него, от мускулов его руки, от движения его пальцев зависело все.

Сквозь стекло маски Дежеффи было видно, что лицо бомбардира блестит от обильного пота.

Капли пота бегут по лбу, по щекам; капли собираются на носу и стекают в рот, капают в кислородный приемник шлема. Сосредоточенный взгляд бомбардира, как загипнотизированный, уперт в сигнальную панель

Зеленая лампочка на ней погасла. Вместо нее загорелась желтая – вторая степень готовности к сбрасыванию. Кабину ярко осветила трасса орудийной очереди, промелькнувшей у самого самолета. Машина резко метнулась в сторону. Бомбардир только потому удержал руку на приборе, что сам был крепко пристегнут к сиденью и составлял одно целое с самолетом, с креслом, со сбрасывателем, с бомбой.

Бомбардир все смотрел на сигнальную панель. Красная лампочка, означающая сбрасывание, все не загоралась. Рука бомбардира продолжала лежать на рычаге, не сходя с него и не нажимая его. Самолет получил второй сильный удар. Бомбардир все ждал красной лампочки.

Воя и содрогаясь, к земле неслось то, во что превратился самолет после попадания в него ракетного снаряда с истребителя-перехватчика королевских воздушных сил. ПВО Империи была создана неутомимым сэром Томасом еще во времена второй мировой войны, когда шла битва за его Империю.

Сэр Томас нащупал одну туфлю. Другая куда-то запропастилась. Наверно, он сам затолкнул ее под кровать. Нагнуться он не может – отчаянно болит спина. Нужно бы еще раз позвонить. Почему никто не идет?

Почему не горит лампочка на ночном столике! Почему?! Черт знает что!

Шлепая туфлей, старик в потемках отыскал столик с телефоном. Сердце стучало; шум в ушах почти заглушал стремительно приближающийся рев. Черт знает как ревут эти реактивные самолеты! Какой-то адский вой! Это же, наконец, невыносимо!..

А в самолете глаза бомбардира были по-прежнему устремлены на сигнальную панель. Маска съехала с лица офицера, и сердце его давно остановилось от страшного шока, испытанного в стремительном падении машины: на панель внимательно смотрел труп. Он не реагировал ни на то, что самолет разваливается на части, ни на то, что в командирской кабине вместо подполковника графа Ласло Дежеффи осталось большое скользкое пятно, размазанное взрывом снаряда по стене кабины, ни на то, что второй пилот – чанкайшист – наполовину уже обуглился от бьющего прямо в него пламени.

Мертвая рука мертвого бомбардира продолжала сжимать рычаг, управляющий сбросом пятимегатонного снаряда. Глаз бомбардира мог сколько угодно щуриться на мигающую красную лампочку. Остатки самолета с укрепленной в его фюзеляже пятимегатонной ядерной бомбой с визгом и завыванием неслись к земле, туда, где был любимый сэром Томасом "тихий старый Дорнемут".

4

Хенсхену не доводилось спасать утопающих. Одно дело сдать в школе экзамен первой помощи, другое – хотя бы сказать, что ты вытащил из воды живого человека или мертвое тело, на которое не стоит тратить усилия. И Арно возня с утопленником казалась бесполезной. Только для очистки совести, а не в искренней надежде вызвать жизнь в бездыханном теле, Арно сказал Хенсхену:

– Продолжай искусственное дыхание. А мы с Мути запустим двигатель

– Пожалуй, из двигателя будет больше толку, – согласился Мути.

Скоро Хенсхен услышал первые хлопки. Жизнь вернулась к двигателю. "Скорее, чем к моему утопленнику", – подумал Хенсхен и зажмурился от яркого пламени, поднявшегося над горизонтом за кормой "Летающей рыбы". Загорелось все небо. Исчезли море, звезды, облака. Все к северу от лодки представляло собой ослепительное оранжевое зарево. Поток пламени и ярко освещенных газов возносился вверх. Его поток был шире канала, шире всего моря и неба – он был огромен, как мир. Все трое схватились за лица, чтобы спасти глаза от света. Став багрово-лиловым, свет разливался ввысь и вширь, затопляя всю вселенную.

В это же самое мгновение находившийся далеко к северу от "Летающей рыбы" сэр Томас почувствовал, что кто-то с ужасающей силой ударил его по глазам. Это было невыносимо. Словно солнце среди ночи сорвалось с неба и обрушилось на бедную старую голову старого тори. В мире не осталось ничего, кроме убийственного света. Свет мчался по небу, уничтожая ночь. Над сэром Томасом метались полосы лилового, желтого и алого света. Один свет, только свет, свет на земле и в небесах. Свет прожигал череп, заливал мозг, жарким сиянием заполнял все существо сэра Томаса. Сэр Томас закричал от боли и страха. Ему показалось, что вспыхнула вся его кровь. Сэр Томас вытянул руки, пытаясь удержаться, но тут же поспешно прижал их к глазам: глаза, его глаза!..

Появившись над каналом, лиловая завеса, величественная, как сказочное чудо, взлетала все выше. Ее нижний конец окрасился в желтый, потом в яркий оранжевый цвет и, наконец, стал багровым, словно выброшенное вулканом высоко в небо зловещее облако дыма. Оно окрасилось в красно-бурый цвет и, медленно оседая, делалось все шире, стало похоже на волшебный по размерам и краскам гриб. С потемневшей шапки гриба стали стекать грязно-бурые струи. Самый вид этих дымных струй был страшен. По острову, сотрясая его, волнами разбегался грохот, в надрывной судороге сотрясалась земля. Зная сэра Томаса за богобоязненного человека, можно с уверенностью сказать, что если он слышал это, и видел, и не утратил способности соображать, то при этом, наверное, подумал: "Боже всеправедный, великий, помилуй мя в судный день твой!"

5

Первые сигналы Хенсхена о спасении Лесса попали в наушники Карлхена – юноши, всю ночь дежурившего у приемника Штральзундского яхт-клуба. Рядом с Карлхеном в старом плюшевом кресле дремала Лизхен. Вероятно, не столь важно то, что Карлхен был отличный радист-коротковолновик, сколь то, что он был влюблен в Лизхен, а Лизхен была влюблена в Хенсхена. Сейчас оба – Карлхен и Лизхен – думали об одном: не прозевать сигналов Хенсхена, в которых не будет ничего ни о любви, ни о дружбе, а только о "Летающей рыбе" и о том, что на ней происходит.

Галич был очень слаб и не мог говорить в микрофон, поэтому Хенсхен передавал его сообщения знаками Морзе. Радиограммы были скупы, но ясны. В них шла речь о провокации такого масштаба, что ее смысл не укладывался в сознании молодых людей. Они с ужасом смотрели на радиограмму Хенсхена и не сразу поняли, что с нею делать.

6

Если датировать события одним и тем же временем, избрав для простоты среднеевропейское, то всего лишь тремя минутами позже сообщение Хенсхена, принятое Москвой, лежало перед генерал-полковником Черных. Просмотрев его, Алексей Александрович скептически покачал головой.

– Возьмите-ка на прицел все каналы, ищите подтверждений и разъяснений, – сказал он офицеру. – Уж очень невероятно, даже при их способности на любую гадость. Эти радиограммы могут оказаться грубой провокацией.

7

– Посмотрите-ка, Цвейгель, – сказал Хойхлер, проглядев радиограмму Хенсхена, – какой-то Галич хочет опровергнуть то, что через полчаса от нас узнает весь мир. Я думаю, что это игра русских. Притом не слишком умная. А?

Как добропорядочный начальник разведки, оберст Цвейгель нередко знал больше, чем сам Хойхлер. Покачав головой, он сказал:

– Как бы этот Галич не наделал нам хлопот.

– Вы думаете? Но каким чертовым ветром его занесло на эту "Рыбу"? Что смотрели ваши люди?

– Очень просто, экселенц, – проговорил Цвейгель. – Пьяный командир, пьяный экипаж и, наконец, пьяный уполномоченный вашего превосходительства Шандепляц.

– Недостает, чтобы и вы стали попрекать меня этим типом.

– К сожалению, экселенц, и это обстоятельство имеет уже академический интерес. Важнее, что Леслав Галич побывал в самолете, он жив и у него теперь есть передатчик.

– Так пусть же у него не будет передатчика. Пусть он не будет жив!

8

Пока оберст Цвейгель отдавал свои приказания, генерал-полковнику Черных доложили, что передатчик "DM8RZ", посылающий сообщения от имени Леслава Галича, запеленгован Москвой. Очевидно, он находится на судне: точка перемещается по каналу с запада на восток.

Второе сообщение Галича было более обстоятельным. Оно передавалось уже голосом в микрофон: "Всем, всем, говорит "DM8RZ", говорит "DM8RZ", волна 35,05 мегагерц. Я Леслав Галич, я Леслав Галич. Выбросился с самолета УФРА, вылетевшего с базы Ингольштадтхаузен вчера в 22 часа 25 минут. Бомба, упавшая на остров, не случайность. Это заговор, провокация. Все слушайте меня на волне 35,05 мегагерц. Слушайте меня все. Я Леслав Галич.

Мощная помеха то и дело нарушала работу операторов Черных и, вероятно, всех, кто слушал "Летающую рыбу".

По мнению Черных, принятое сообщение являлось звеном, которое можно уверенно включить в цепь: "План-операция "Звезда" – поездка Хойхлера в Ингольштадтхаузен – бомбардировщик с эмигрантами – фиги Хажира. И вот теперь еще взрыв над островом".

9

"Говорит "DM8RZ", "Летающая рыба"! Говорит "DM8RZ". Слушайте меня все. Моя волна 35,05 мегагерц. Слышите меня? Дайте подтверждение. Перехожу на прием…"

Какофония пущенных в ход станциями УФРА трещоток оглушила Хенсхена.

– Если этот Галич не сумасшедший и не выдумал всего, что говорит… – сказал Мути.

– Как ты можешь? – возмутился Хенсхен.

– Мало ли что бывает, – Арно пожал плечами. Он рассуждал, как всегда, обстоятельно. – Что, если провокация действительно имеет место, но не там, а здесь? – и Арно ткнул пальцем в сторону Галича.

10

Такого бурного совещания в штабе УФРА еще не бывало:

Тигерстедт и Хойхлер без стеснения перебивали друг друга.

– При чем здесь я? – В раздражении Хойхлер снова посадил на нос свои большие роговые очки, чего никогда не делал в присутствии иностранных генералов. – Это же ваша идея, господа: непрерывно держать в воздухе самолеты с ядерным вооружением.

– Но я вовсе не приказывал сажать в них пьяные экипажи! – крикнул Тигерстедт. – Нужно же было быть идиотом, чтобы уронить бомбу именно теперь. Вы думаете, что нам уже ничего не остается, как поддерживать вашу версию: советский самолет и так дальше?.. Но один господь бог знает, как неудачно выбрано время!..

– А через год вы бы сказали: "Еще два-три-четыре", – усмехнулся Хойхлер.

– Да, приходится по крайней мере использовать эту выдумку, хоть она и представляется мне идиотской, – поддержал его розовощекий красавец адмирал Баттенбери. Приподняв бровь, он уронил монокль в подставленную ладонь и важно пожевал, правильно, как у куклы, очерченными губами.

Все сидевшие за столом генералы знали, что Баттенбери глуп, но он служил здесь чем-то вроде тени правительства ее величества, поэтому все делали вид, будто готовы принять всерьез все, что он скажет.

– Преступление русских должно быть отмщено – кара господня постигнет Россию, – торжественно возгласил он. – Если верить сообщениям, Галич признался, что на нем форма советского офицера. Этого довольно для самых решительных действий! Возмездие, господа, жестокое возмездие! Его требует небо! – Баттенбери воздел руки.

– Да, мир уже знает о беспримерном коварстве русских, – торжествующе воскликнул Хойхлер и положил перед генералами сообщение, переданное по его приказанию радиостанциями УФРА: "В канале выловлен один из участников неслыханного преступления Советов: красный офицер, называющий себя Леславом Галичем…"

11

По глазам Лесса Хенсхен видел, что тот догадывается об истинном положении: мир их не слышит. И все же Лесс повторял и повторял: "Слушайте меня, слушайте…" Хенсхен хотел сдвинуть бесполезные наушники, но ему почудился писк морзянки. Как тонкий луч в кромешной тьме, писк прорывался сквозь беснование мешающих станций. Господи, Хенсхен так растерялся, что не сразу узнал собственные позывные: "Слышите ли вы меня?.. Слышите ли меня?.. Отзовитесь. Перехожу на прием".

"Слышу вас ясно. Кто меня вызывает? Нахожусь 1°42' в.д. и 50°30' с.ш. Слушаю вас, перехожу на прием".

Голос Москвы снова пробивает тесную какофонию тресков: "Принял ваши передачи азбукой и голосом. Помехи умышленные. Если можете, каждые десять минут меняйте волну десять сотых вверх, потом десять – вниз; двадцать – вверх, двадцать – вниз. Могу от вашего имени сообщить это всем, всем. Держитесь крепко. Желаю успеха. Слушаю вас на десять килоциклов выше. Перехожу на прием…"

Хенсхен протянул Лессу микрофон, но страшный рывок лодки заставил его раскинуть руки. Через минуту "Летающая рыба" неслась с прежней скоростью. В ответ на испуганный взгляд Хенсхена Арно молча показал вверх: над лодкой шел самолет, он обогнал лодку, развернулся и снова нагонял ее. В сотне метров от "Рыбы" взметнулся фонтан взрыва. "Летающую рыбу" обдало водопадом и потряс удар. Люди прижались кто к чему, чтобы не вылететь за борт. Казалось, лодка не выдержит сотрясения, но прошли секунды ожидания: двигатель ревел. "Летающая рыба" неслась, гремя реданом и открылками по гребням волн.

На востоке показалось несколько точек. Через минуту из моря выросло несколько парусов. Еще через минуту можно было рассмотреть караван рыболовных судов. "Летающая рыба" неслась им наперерез.

Арно в беспокойстве поглядел на указатель топлива: запас горючего они не успели пополнить. Мути понял его взгляд и, чтобы не отвечать, посмотрел туда, где все яснее вырастали парусники.

Каждый следующий сигнал посылался Хенсхеном на новой волне, как советовал московский друг. С каждой новой передачей круг слушателей "Летающей рыбы" расширялся. От Канады до Огненной Земли; от Сеуты до Капштадта и от Новой Земли до Канберры уже не было любителя, который не знал бы о том, что происходит на канале. Не осталось страны, где бы не знали о преступлении УФРА.

– Горючего осталось на час! – прокричал Мути в самое ухо сидевшему на руле Арно.

– Рано или поздно они нас изловят, – сказал Арно и показал на появившийся со стороны материка новый отряд самолетов.

– Или просто утопят, – сказал Мути.

– Пусть ловят, пусть топят. Лишь бы спасти его! – крикнул Хенсхен.

– Не горячись, Ханс, – сказал Арно, – гляди-ка: ты совсем побагровел.

Хенсхен машинально отер рукой лицо, и это причинило такую боль, словно он провел по коже железной щеткой.

– Странное дело! А ведь я думал, что это только вы покраснели от жары у двигателя, – сказал Хенсхен, глядя на друзей.

Лица всех троих пылали. Такими же красными были руки. Хенсхен приподнял одеяло, которым был укрыт Лесс: его тело пылало еще больше, чем их лица.

– Радиация!.. – сказал Арно. Спокойствие, с каким это было сказано, плохо вязалось со смыслом открытия.

Хенсхен молча склонился к своему передатчику.

Радиопереговоры с экипажем рыболовного куттера "Бабушка Лотта" (шкипер де Хеерст, три его сына и жена старшего из них – Лотта-младшая) были закончены: члены семейства де Хеерст уже знали о событиях и видели зарево взрыва. Они согласились: Галича нельзя отдать в лапы УФРА. Через несколько минут Лесс и Хенсхен перешли на борт "Бабушки Лотты": Мечты экипажа "Летающей рыбы" о рекорде канули в Лету, как, пожалуй, и надежды Мути и Арно когда-либо добраться до родного Штральзунда: горючего оставалось на четверть часа.

– Продолжайте давать свои позывные. Мир уже знает их. Эти скоты погонятся за вами и… – едва удерживая слезы, но стараясь казаться твердым, сказал Хенсхен.

– А когда они нас поймают? – с усмешкой спросил Мути.

– Пусть ловят тогда "Бабушку Лотту", а мы передадим Галича кому-нибудь другому – не перевелись же честные люди среди моряков!

– Прощай, Хенсхен! – крикнул Арно и помахал рукой рыбакам: – Спасибо, друзья! Счастливого плавания!

– Благодарим вас, – отозвался старый де Хеерст, – такой груз получаешь не каждый день. Большая честь для нас!

Его сыновья с молчаливым восхищением смотрели вслед уносившейся на восток "Летающей рыбе".

Виллем – младший в поколении де Хеерстов – поманил Хенсхена. Поддерживая под руки Лесса, Хенсхен и Виллем свели его в тесную каютку "Бабушки Лотты".

12

На экране телевизионного селектора физиономия Цвейгеля выглядела так кисло, как это редко бывало.

– Должен огорчить вас, экселенц, – сказал он. – "Летающая рыба" потоплена.

– А Галич? – спросил Хойхлер.

– Галича в лодке не оказалось.

– Надеюсь, эти идиоты его не утопили? Нужно, чтобы он опроверг то, что наболтал.

– Летчики утверждают, будто рыбаки перегрузили его на какой-то парусник.

– Какого же черта летчики…

– Голландский флаг, экселенц.

– Плевать мне на все флаги! – обрызгав экран слюной, крикнул Хойхлер. – Скоро два часа, как вы возитесь с этим Галичем. Мы теряем возможности, которые не повторяются.

13

Самолеты рыскали над рыбачьей флотилией. Старый де Хеерст крикнул вниз:

– Как там дела?

Виллем де Хеерст выглянул из каюты.

– Мы дали уже четыре передачи, дедушка! – Глаза юноши горели от восторга.

– Откликнулись японцы, малайцы, и даже два австралийца дублируют нас.

Старик посмотрел вверх.

– Кажется, коршуны скоро найдут своего цыпленка. – Он передал руль старшему сыну и подошел к каютке. – Что же нам с вами делать?

– Нет ли поблизости другого судна? – спросил Лесс, с трудом выговаривая слова.

– Посудинка справа на траверзе. Но сущая дрянь. "Петух Хайленда". Наверно, рыбак-одиночка.

Через несколько минут Галич и Хенсхен услышали с палубы громкую брань: шкипер "Петуха" поносил де Хеерста, уложившего свою сеть поперек его сети. Старик де Хеерст отвечал в свой мегафон такой же витиеватой тирадой. Но лицо его при этом выражало совершенно неподходящее к случаю удовлетворение. Еще несколько минут, и из-за намеренно неумелых маневров "Бабушка Лотта" притерлась бортом к "Петуху Хайленда". Шкипер "Петуха" задыхался от ярости:

– Моя сеть!.. Моя последняя сеть!..

Над самыми их головами, едва не задевая мачты, пронесся самолет.

– Вот чума! – сказал де Хеерст и, сморщившись от масляно-бензинового вихря, тянувшегося за самолетом, крикнул:

– На "Петухе"! Я передам кое-что…

– Убирайтесь ко всем чертям! Я уже хорошо нажегся на контрабанде.

– Наша контрабанда – вот она, – де Хеерст показал на Лесса, которого Хенсхен под руку подвел к борту.

– Э-э-э-э, нет! Прокатить его мимо карантина?!

Де Хеерст коротко, но очень решительно объяснил, в чем дело. Тогда шкипер "Петуха" обернулся к высокому парню, молча стоявшему у руля.

– Эй, Том, гляди-ка: вот он, тот парень, что поднял радиотарарам. Не отдавать же его тем…

Том молча кивнул. Взгляд его, устремленный на Лесса, был по-прежнему неприветлив. Не открывая рта, с нахмуренными бровями, он выслушал объяснения де Хеерста и мрачно проговорил:

– Если это не вранье, берите его, отец. И отвалим от этого голландского корыта, пока самолеты не раздолбали нас вместе с ним. И пусть тогда пускают ко дну "Бабушку Лотту" и всех ее внучат.

– Но-но, – проворчал шкипер "Петуха", – ежели правда, будто негодяи дошли до того, что бросают бомбы на наши собственные головы, то милости просим, мистер Галич, большая честь для нас. Мы маленькие люди, но, если уж на то пошло, не мы их станем бояться, а придется им побояться нас… Большая честь для нас, сэр, большая честь.

1

Адмирал Баттенбери покинул Фонтенбло втайне от Хойхлера Тигерстедт знал о его отлете, но предпочел сделать вид, будто ничего не замечает, – это давало ему возможность в случае надобности свалить всю вину в неудаче провокации на союзника. Такой ход казался тем более правильным, что адмирала знали за человека недалекого, вознесенного на вершину власти и славы лишь благодаря родству с королевской семьей.

Ранним утром Баттенбери высадился в столичном аэропорту Кройдон и первым долгом привел себя в порядок. После исчезновения Идэна он слыл в имперской столице первым щеголем. Подобно принцу, путешествующему инкогнито, он старался делать вид, будто не замечает знаков почтения персонала и всех встречных, отлично узнававших его по портретам, которые адмирал любил стороною подсовывать прессе.

Сегодня он был доволен всем: отличным солнечным утром – столь редким в столице ее величества; тем, что ему удалось унести ноги из свалки, какая затеется на материке после провокации Хойхлера, и, главное, тем, что любые последствия этой провокации он может теперь свалить на других: там, в Фонтенбло, на своих коллег по штабу УФРА, а здесь, на острове, на кабинет ее величества, оставившей его без точных инструкций на столь ответственном повороте истории.

На миг Баттенбери задержался было у газетного киоска – его поразили гигантские заголовки газет. В них была не только тревога за судьбу Империи, но и совсем нелестные слова по его адресу. Это было неожиданным для адмирала, он понимал политический смысл бомбы, "оброненной" молодцами Хойхлера, но вовсе не придавал такого трагического смысла несчастию как таковому. Разве не везде и не всегда бывают жертвы? Даже при самом счастливом исходе битвы недосчитываешься кое-кого. К этому людям следовало бы привыкнуть. Привык же он сам не рыдать из-за потерь в битвах за сохранение великой Империи, ее могущества и престижа. И кто, как не он, красавец Баттенбери, стал любимцем столичных салонов именно потому, что с железной твердостью, но с корректностью истого аристократа провел компанию на юге Азии, когда на карте стоял вопрос о самом существовании имперского содружества наций. Жертвы, жертвы! О них любят кричать газеты, но вовсе не это имеет значение в большой политике.

Он уселся в автомобиль с высоко поднятой головой и с каменно неподвижным лицом, на котором окружающим так хотелось увидеть хоть тень разгадки трагического происшествия над проливом и понять, что же будет дальше с ними самими, с их близкими, с их островом?

Чтобы попасть с аэродрома к королевскому дворцу, Баттенбери предстояло пересечь почти весь город. Но уже на окраинах он стал замечать, что в столице творится неладное. Автобусы, которые в эти часы обычно тянутся подобно вереницам тяжело нагруженных слонов, шли все в одну сторону – к центру. Несколько раз автомобиль Баттенбери останавливался, пережидая, пока толпа перетечет через тот или иной перекресток.

Баттенбери владела уверенность, что на улицах столицы всякий с первого взгляда должен его узнать. А между тем люди его не замечали. Словно его новый портрет вовсе и не напечатали вчера во всех больших газетах.

– Что все это значит, Фрэй? – спросил он шофера.

– Когда я ехал за вами на аэродром, сэр, все было как будто в порядке. Но, видно, что-то переменилось, сэр.

– Не понимаю, – Баттенбери сдвинул брови, – что вы имеете в виду, Фрэй: что может перемениться? – Он отвернулся от шофера и сквозь автомобильное стекло увидел высокую фигуру полицейского. Тот стоял у перекрестка, прижатый к стене дома движущейся массой людей.

– Констебль!

Но прошло несколько минут, прежде чем полицейскому удалось подойти к автомобилю.

– Что это? – спросил Баттенбери, презрительно ткнув пальцем в толпу.

– Демонстрация, сэр.

– Куда они идут?

– К дворцу ее величества, сэр.

– Очистите мне дорогу.

Лицо полицейского утратило выражение каменного равнодушия.

– Извините, сэр, но…

– Вы не узнаете меня? – удивленно спросил Баттенбери.

Полицейский пожал плечами. На адмирала, командующего всеми наземными, морскими и воздушными силами Империи в составе УФРА, знаменитого покорителя Юго-Восточной Азии, победителя на Тихом океане, кузена ее величества, пожатие широких полицейских плеч произвело впечатление пощечины.

– Я… Я – Баттенбери!

Полицейский приложил пальцы к каске.

– Осмелюсь заметить, сэр, именно теперь не стоит это говорить.

– Вы сошли с ума, сержант!

– Взгляните, сэр, – и полицейский показал на колыхавшиеся над головами толпы транспаранты.

Баттенбери просто не пришло в голову поинтересоваться, что там написано. Но после слов полицейского он вынул из кармана очки. "Долой УФРА!", "Ни один солдат Империи не должен оставаться под знаменем УФРА…" А от того, что он увидел на следующем плакате, который несли две хорошенькие девушки, краска сбежала с лица адмирала: "На фонарь палачей из УФРА!" "Боже правый! Скорее прочь отсюда. Пока никто не спросил, чей это автомобиль". Адмирал дрожащей рукой искал ручку дверцы, но констебль уже услужливо отворил ее.

– Я пойду… – растерянно пробормотал Баттенбери, – опустите руку, сержант. Я пойду…

– Если вы пойдете с ними, – движением туго поддетого ремешком подбородка полицейский указал на толпу, – то попадете туда, куда вам надо, сэр. Толкуют, что вот-вот во дворец прибудет новый премьер…

– Новый премьер?.. – испуганно переспросил Баттенбери.

– Премьер нового правительства вот-вот прибудет во дворец, чтобы представить ее величеству своих коллег, сэр. Впрочем, толком мы ничего еще не знаем, сэр.

Новая волна людей вливалась на перекресток. Какой-то человек с транспарантом споткнулся, и удар его палки пришелся по спине Баттенбери. Адмирал подхватил падающий транспарант и высоко поднял его над головой. Благодаря огромному росту адмирала его транспарант оказался выше всех остальных. Снизу Баттенбери не видел лозунга, который нес. Поглядывая своими глазами теленка на спутников, он думал только о том, чтобы добраться до дворца. А там будет видно. Баттенбери оглядел шедших рядом с ним людей, и на его лице появилось выражение восторга. Неожиданно для всех он крикнул: "Долой УФРА! На виселицу Хойхлера!" Одни удивленно оглянулись, другие радостно подхватили: "На виселицу провокаторов войны…" Через минуту толпа весело скандировала: "На виселицу!" Баттенбери очень хотелось крикнуть: "Боже, храни Империю!" Он уже открыл было рот, но передумал и только выше поднял свой плакат, чтобы он был еще лучше виден. На нем красовалась яркая надпись: "На виселицу дурака Баттенбери!"

2

Итак, все ясно! Баттенбери сбежал; Тигерстедт исчез.

Хойхлер знал, что за каждым его шагом наблюдают. И знал, что делают это не только иностранные союзники по УФРА, но и свои. Вероятно, именно поэтому он проявлял особенную осторожность во всем, что делал и говорил сейчас, в минуты, которые решил сделать последними минутами своего пребывания в Фонтенбло. Подойдя к двери своего кабинета, он опустил защелку замка. Огляделся, прислушался, отомкнул дверцу сейфа. Перебирая бумаги, некоторые из них засовывал обратно в сейф, иные бросал в камин, часть откладывал на стол. Снова перебрав отложенное, выбросил еще кое-что. Оставшееся: несколько плотных пачек банкнотов и две книжки заграничных паспортов – рассовал по карманам. Захлопнув сейф, отпер кабинет и подошел к телефону.

– Цвейгель… – голос Хойхлера звучал непривычно мягко. В нем слышалась даже грусть. – Прошу вас: зайдите ко мне.

Когда оберст вошел, Хойхлер шагнул ему навстречу, и голос его звучал торжественно:

– Цвейгель!.. Совершенно экстренные обстоятельства принуждают меня к отъезду. Но я не мог отказать себе в удовольствии поздравить вас, – Хойхлер протянул Цвейгелю пару генеральских погон. – Они не очень новые, Цвейгель, но это только придаст им лишний вес на таких достойных плечах, как ваши. – Хойхлер сколупнул с погона две звезды, оставил одну. Когда он делал то же со вторым погоном, костяной нож для разрезания бумаги сломался. На погоне оставались еще две звезды. Хойхлер пошарил глазами по столу и, не найдя ничего, чем можно было бы сорвать вторую звезду, приложил двухзвездный погон как есть, с двумя звездами, к первому. Передавая их оберсту, улыбнулся: – Хорошее предзнаменование, мой дорогой Цвейгель: скоро здесь появится вторая звезда. А пока снимите ее сами, про запас. Поздравляю вас, мой дорогой генерал. Мы с вами вместе страдали здесь во имя великой миссии. Завтра в это же время, а может быть и раньше, вы последуете за мной. Вы получите мою директиву из-за Пиренеев. Мы не сдаемся. Мы только отступаем. Совсем ненадолго.

Цвейгель покачал головой.

– Чтобы повесить меня здесь, толпе не нужно много времени, – мрачно пробормотал Цвейгель.

– Но-но! Не каркайте, Цвейгель. До революции тут еще далеко. Вы никогда не были оптимистом, но на этот раз слушайте меня: еще немного усилий, и мы будем со щитом. Используйте эти несколько часов без меня, чтобы разобраться здесь в нашем архиве. Все эти тигерстедты в конце концов такие же отвратительные торгаши, как и их хозяева; за доллар они готовы предать родного отца, а не только нас с вами: жадны, трусливы и подлы!

Цвейгель усмехнулся.

– Положитесь на меня, экселенц: кто бы ни стал тут хозяином, они не получат ни одной строки, которая помогла бы отправить меня на виселицу.

Хойхлер нахмурился.

– Вы чересчур далеко смотрите, дорогой генерал Цвейгель. От этого у вас искажение перспективы.

– Это все же лучше, чем не видеть у себя под носом, дорогой генерал Хойхлер. В известном возрасте дальнозоркость…

Хойхлеру не понравилась фамильярность, но все же его голос прозвучал совсем весело, когда он воскликнул:

– Руку солдата! Если кому-нибудь и предстоит болтаться на виселице, то, во всяком случае, не нам с вами. Моя шея еще не чешется, уверяю вас. Не будьте же пессимистом и вы, мой милый Цвейгель! Руку!

1

Парк оторвал взгляд от окна и перешел к столу. Может быть, он улыбался. А может быть, морщины навсегда легли на его лицо так, что выражение стало похоже на улыбку. Стоило всмотреться в глаза Парка. Говорили, будто они меняют цвет в зависимости от того, что он думает. Парк не принадлежал к числу людей, легко подавляемых чужим авторитетом. Его известный публике принцип гласил: все свершается по воле всевышнего. Они были всегда заодно – он и бог: он за бога, бог за него. Но было бы глупее глупого ссылаться на отца небесного, имея дело с безбожниками, какие усядутся за стол предстоящей конференции в Женеве. О господи, в который раз Парк летит в этот город мира! Можно наверняка сказать, что на этот раз бог перестанет быть там силой. Впрочем, в разговоре с русскими "позиция силы" давно перестала быть хорошим креслом. Это доказано всем, что случилось. Беда, к сожалению, в том, что на этот раз история не предоставила Парку возможности выбирать время сражения: он должен быть в Женеве за столом конференции, когда этого захотят русские. А как опасно дать противнику выбрать время битвы! Притом решающей битвы. А что будет, если вместо победы Парк вернется с поражением? Из вероятного кандидата для восхождения на вершину Золотой Горы он станет главной мишенью для нападения. И что закрывать глаза: за стульями противников будут стоять миллиарды людей, а кто будет стоять за ним? Только миллиарды сребреников. И как некстати все завязалось в один узел с судьбою Лесса Галича! Досадно, что именно ему, Парку, поручено ее решать. В свое время Парк любил этого малого. И черт же дернул его теперь… Нортон предложил уничтожить Галича, если тот не даст опровержения… Уничтожить?! Как же он не понимает, что любой документ, какой предъявят человечеству, нужно дать не только от имени Галича, а положить на стол рукою живого Галича? Да еще чтобы сам Галич заявил при этом: все сработано в его полном сознании, без всякого давления, без подделок и подкупов им самим, Леславом Галичем. Только так! Все другое не годится.

Парк посмотрел на вошедшего Нортона. Боже мой, как он его ненавидит: ненавидит его лошадиную физиономию, уродливый череп, похожий на бутылку из отполированной тыквы; рыжий пух на этой тыкве и даже пальцы, суживающиеся к ногтям, как розовые черви, ползущие по коже портфеля. Он ненавидит Нортона даже за то, что тот молча стоит и терпеливо ждет ответа. Ответа?! Парка нельзя было смутить словом "смерть", но сейчас ему больше всего хотелось послать к дьяволу Нортона вместе с его нелепым планом убийства Галича. Если им уж так хочется убить парня, пусть делают это без Парка. Парк знал, что с его стороны это пустая игра в прятки с самим собой: Галича нельзя незаметно сбросить с шахматной доски. Слишком крутую кашу заварил этот малый… А смелый, однако, парень! Один против всех!

Парк поморщился: один ли?.. И против всех ли? А не со всеми ли? Рука Парка опустилась на стол. Пальцы помимо воли принялись нервно отстукивать дробь. Едва заметные царапинки оставались на лаке дерева там, где ударяли синеватые широкие ногти. Да, у него всегда была тяжелая рука. Но, черт побери, это все-таки не рука палача!

Он выпрямился и, собрав к носу морщины, уставился на Нортона. Нортон прижал портфель к животу.

– До сегодняшнего дня я не мог сообщить вам нового обстоятельства, – Нортон сделал паузу. – Мы отыскали самого настоящего Галича. Я имею в виду… хорошего двойника.

– Нам только и не хватает фарса с двойниками!

– Точная копия. Абсолютное сходство. Эксперты сделают все, что нужно: он будет выглядеть как пораженный лучевой болезнью.

Парк большими шагами прошелся по кабинету и, не глядя на Нортона, промычал:

– Ну-ну?

– Есть еще один выход… – Нортон покосился на Парка, чтобы понять, действительно ли тот его слушает. – Хирурги уже проверили на шизофрениках лоботомию, сэр…

Парк удивленно поднял брови:

– Галич не шизофреник!

– Это не имеет значения. Операция лобной доли мозга – и человек, сохраняя интеллектуальные способности, полностью лишается воли. Его можно заставить исполнить что угодно: говорить, писать, делать все, что велят…

– Послушайте, Фрэнк! – сердито воскликнул Парк.

– Мне говорили, что можно обойтись даже без вскрытия черепа: нужные центры лобной доли мозга поражаются ультразвуком. Никаких внешних следов…

Нортон подождал, но Парк молча смотрел в окно.

– Ваше решение? – спросил Нортон.

Парк так и не обернулся. Голос его был все так же хрипло неприветлив, почти груб:

– До свиданья, Фрэнк.

Нортон брел к двери, медленно переставляя тонкие ноги. Парк не проводил его, как обычно, не похлопал по спине. С чувством гадливости смотрел на тощую сутулую спину.

Странно, гордившийся зоркостью своего солдатского глаза, Парк только сейчас заметил перхоть на воротнике Нортона… Гадость!

2

Далеко не всякий знакомый узнал бы сейчас Еву Шоу, ведущую автомобиль по тесной улице. Казалось бы, что, положив столько сил, чтобы погубить Лесса, она при известии о катастрофе не может испытывать ничего, кроме удовлетворения. А между тем одно упоминание имени Лесса, не говоря уже о подробностях его нынешнего положения, вызвало у нее поток непристойного поношения в адрес правительства.

Не обращая внимания на окрики водителей, которым мешала ее медленная езда, Ева думала о своем: старые связи среди разведчиков помогли Еве разузнать о подлости, которую братец Фрэнк затевал против Лесса. Нортону нужно было предъявить хозяевам и публике отречение Лесса от всего, что тот сообщил печати о событиях в Ингольштадтхаузене и над каналом. Ева не видела Лесса с прошлой пресс-конференции, когда он, надув Нортона, успел выложить газетчикам часть того, что хотел. Правда, ему не дали договорить, но все же скандал был огромный. Просто удивительно, что Нортону удалось заткнуть прессе глотку, свалив все на болезнь Лесса.

На этой пресс-конференции Еве не дали поговорить с Лессом. Теперь она не имела представления о том, как идет его лечение: улучшается его состояние, или болезнь берет свое? Сколько Ева ни старалась, ей не удавалось пройти в больницу, где держали Лесса. И все же она найдет путь к Лессу: он должен быть спасен. Ева вырвет его из лап Нортона. Ее бунгало у моря – вот где Лесс придет в себя. Ева разыщет лучших врачей, добудет все, что знает современная наука. И Лесс навсегда останется с Евой.

Фрэнк Нортон был неуютный человек. И жил он неуютно. Даже самых близких людей – а в далеком прошлом он их, кажется, знавал – он предпочитал принимать в своей адвокатской конторе. Женщины в жизни Нортона занимали мало места. Появление в конторе "Нортон и Нортон" дамы всегда объяснялось чисто деловыми причинами.

Нортон сидел в унылой полутьме кабинета, откинувшись в кресле и устало вытянув ноги. Он задумчиво грыз конец изглоданного карандаша. Ева не сказала по телефону, зачем хочет прийти. Отлично зная, что сестра его не любит, Нортон все же не представлял ее нынешней неприязни: что бы там ни было, а ведь она столько работала на него.

Войдя из ярко освещенного лифта в контору, Ева зажмурилась, чтобы привыкнуть к потемкам. Она молча шла за отворившим ей Нортоном, тоже не обронившим ни слова приветствия. Нортон закурил, не предложив ей сигарету. Она вынула свою. При вспышке зажигалки Нортон заметил необычную бледность сестры, складку вокруг рта; заметил, что рука, подносившая зажигалку, дрожит.

Ева не видела лица Нортона, он сидел спиною к окну, за которым теплилась последняя серость дня. Ева видела только силуэт брата – его узкий длинный череп фараона, оттопыренные уши летучей мыши, поднятые острые плечи.

– Что они делают с Лессом? – спросила Ева.

Брат не торопился с ответом.

– Что они делают с Лессом? – повторила она.

– Не суйся – это грязное дело.

– Если бы оно было чистым, ты бы в нем не участвовал.

– Галич получит то, что ему причитается. Вот и все.

– Нет, не все! – Ева ударила ладонью по столу. – Зачем вы хотите его оперировать?

Нортон быстро взглянул на Еву и тут же отвел взгляд. Он развел руками:

– Врачи хотят ему помочь.

– Сделать его идиотом?! – выкрикнула Ева. – Если это правда… Слушай, Фрэнк… – В ее хриплом голосе слышалась угроза.

Нортон глубже втиснулся в кресло, и его острые плечи поднялись до самых ушей.

– Ты меня знаешь, Фрэнк… Если вы причините ему вред… Я не остановлюсь ни перед чем. Слышишь: ни перед чем! В моих руках есть чем взорвать твою лавочку. Я отомщу тебе. Тебе самому! И, клянусь, тебе не позавидует даже Лесс.

Да, Ева знает много. Слишком много. Но ведь она – это только она, а за ним такая машина, что Еве станет тем хуже, чем больше она знает. "Да, тем хуже ей, чем больше она знает", – мысленно повторил он.

– Тебе лучше не соваться в это дело, – негромко проговорил он. И на этот раз в его голосе была такая угроза, что пальцы Евы судорожно впились в замшу сумочки.

3

Прежде чем войти в приемную, Парк поглядел сквозь щелку в дверях. Очевидно, Лесса подготовили для свидания. Он полулежал – с ногами, закутанными в одеяло. Выше пояса Лесс был обнажен, и над ним натянули полог, чтобы ткань не прикасалась к телу. Кожа Лесса имела странный багрово-красный цвет. Лесс лежал с закрытыми глазами и слушал: сестра читала ему газету. Что-то похожее на сострадание шевельнулось в душе Парка, хотя он и не узнал своего бывшего адъютанта. Парка рассердило то, что огромные перчатки на руках больного, надутые воздухом, имели несвежий вид – в нескольких местах резина стала совсем коричневой.

Откуда было Парку знать, что это вовсе не перчатки, а обожженные руки? Врачи не решились прикоснуться к ним бинтами. При первой же смене бинтов вместе с ними была бы снята и кожа.

Лесс услышал шаги, но не повернул головы. Он берег силы для разговора. У них с Парком есть о чем поговорить. Как-никак последний разговор!..

По тому, как посапывал приближавшийся к нему тяжелым шагом человек, по ударившему в нос смешанному запаху сигарет и туалетной воды Лесс, не открывая глаз, узнал Парка.

– Генерал… – язык Лесса ворочался с трудом.

– Да, да, мой мальчик, называйте меня, как бывало. – Парк решил делать вид, будто ничего, кроме болезни Лесса, не помешает им толковать попросту. Он считал, что именно с ним, со "своим Парком", Лесс должен быть откровенен. Впрочем, помимо государственной цели этой встречи, Парк ведь христианин, облегчить страдание парня по заповеди господней…

– Ну-ка, мальчик, выкладывайте: за каким чертом вы это натворили? Сказать правду, я не верю тому, что ваш проступок – преступление. Может быть, ошибка, а? Небось не ведали что творили? Вас обманули, завлекли в ловушку, а? Не могу понять, дружище, чего вам не хватало?

– Чистой совести, генерал.

– Чистая совесть – это важно, – Парк удовлетворенно покивал. – Надо, чтобы высший судия не нашел на ней изъяна. Но вы, мальчик, поддались пропаганде. Я вас понимаю… Вы не представляете, сколько твердости нужно нашему брату, государственному деятелю, чтобы иной раз не поддаться гипнозу слов и личного обаяния собеседника. И, клянусь небом, мой мальчик: не раз и не два мне чертовски хотелось самому перестать сомневаться в том, что мой оппонент прав… Да, да, именно так, мой мальчик!

Парк достал сигарету и собрался ее закурить, а Лесс, воспользовавшись паузой, сказал:

– В том, что он прав, я не сомневаюсь. Именно потому я и сделал то, что сделал, – ответил Лесс. – Надо предостеречь людей от повторения провокации. Подлость этих типов слишком дорого обходится человечеству.

Парк нахмурился.

– Мы сами могли бы опубликовать, что нужно. А вы наболтали черт знает что.

– Вы боитесь того, что я открыл людям?

– Человечество нуждается в сильной руке. А сила – это мы. Мы призваны господом богом к управлению человечеством, не всегда понимающим, куда оно идет. Ему нужна добрая нянька.

– Человечество обойдется без такой няньки.

– Из того, что вас надули, вы делаете опасные выводы.

– Опаснее то, что вам не удалось надуть человечество, а вы не делаете из этого выводов, генерал.

– Вы даете возможность обратить все это против нас! А ведь мы ни в чем не виноваты!

– Если так, суд это зачтет, – насмешливо сказал Лесс.

– Суд?

– Вот именно, генерал, суд.

У Парка перехватило голос от гнева: этот распластанный остаток человека смеет говорить о праве судить его, Парка!

Парк закрыл глаза и провел рукой по лицу, словно отгоняя какие-то воспоминания.

– Да, – устало проговорил он, – бывают минуты, когда хочется быть откровенным… Меня одолевает страх, когда я думаю об этих треклятых бомбах… – Парк потряс головой, – а я должен опять отстаивать их в Женеве.

– Опять ложь о чистой бомбе?

– О нет! Это провалилось раз и навсегда. – И, криво усмехнувшись, Парк язвительно добавил: – Не без вашей помощи.

– Поедете на том же коньке: "открытое небо", контроль, инспекция?

Парк утвердительно кивнул.

– Но ведь это просто ловушка, которую вы выдумали для русских! – гневно прошептал Лесс.

– К сожалению, они не хотят в нее попадаться.

Парк колебался: сказать ли Лессу, что он знает о существовании его дневника? Ведь там записано не только то, что Лесс узнал от Райана, но и то, что он сам думал по этому поводу.

– И вина в том падает на вас… – сказал Парк.

– На мой дух или на мой труп?..

– Уж там как хотите. Вы будете виноваты в провале нашей миссии, если русским удастся добыть ваш дневник. А я вовсе не уверен в том, что это им не удастся. – Он пристально посмотрел в глаза Лессу. – Вот если бы вы сказали мне, куда его девали…

– Раз уж дело пошло об откровенности – может быть, скажете: вы знали о цели бомбардировщика, посланного Хойхлером?

– Далеко не всё, – уклончиво ответил Парк.

– И согласились, что он полетит на такую операцию накануне вашего выезда в Лугано для переговоров о разоружении.

– Видите ли, старина, – наставительно сказал Парк, – знал я или не знал – от этого полет вовсе не зависел.

– Полет или его результат? – настойчиво спросил Лесс.

– В его полете не было ничего экстраординарного: самое обыкновенное патрулирование по давно разработанному плану… – Парк, не договорив, уставился в окно.

Так и не дождавшись конца фразы, Лесс спросил:

– И вы называете это разумной подготовкой к совещанию об умиротворении?

– Ну, старина, не вам судить о таких вещах.

– Страшной будет участь народов, если они позволят загипнотизировать себя новой ложью. Но для этого вам нужна и моя ложь, а ее не будет…

Парк быстро спросил:

– Вы коммунист?

– Нет.

– Тогда кто же вы?

– Один тип назвал меня… коммуноидом.

– Коммуноид? – Парк пожал плечами.

– Я тоже услышал это впервые.

– Что же это значит?

– Кажется, я понял.

– Коммуноид! – удивленно повторил Парк.

– Сейчас, пока я ждал вас, мне читали газету. Сообщают, что в госпитале в припадке безумия умер полковник Деннис Барнс. Деннис Барнс, понимаете, сэр?

– Что-то знакомое…

– Один из парней, летавших на Хиросиму.

– Ага, вспоминаю! Его хотели предать военному суду, но потом сказали, что он попросту помешался.

– Барнс был достоин лучшего конца: его мельница тоже завертелась не туда, куда вам угодно.

– Что за чепуха, какая мельница?

– О них писал еще Сервантес.

– И вы, как этот Барнс?..

– О нет, я в своем уме. Впрочем, могу вас уверить, и Барнс тоже был в порядке. Все дело только в его мельнице.

Парк усмехнулся:

– Она пошла вспять?

– Как раз наоборот – вперед.

– Любую мельницу можно ведь и остановить, а? – сказал Парк.

– Для этого нужно остановить ветер. А это, пожалуй, не под силу даже вам: ведь ветер может стать бурей.

– Коммуноид!.. – задумчиво повторил Парк.

– Разве вы не хотите, чтобы людям стало лучше? – снова спросил Лесс.

– Во имя господа, что за вопрос!

– И верите, что простым людям всего света будет лучше?

– Как же не верить?

– Вот и сами они, простые люди, верят в это. А пока они верят в жизнь, войне не бывать. Война бывает, когда люди перестают верить в то, что может быть лучше, чем есть.

– Коммунисты говорят не так! – оживленно возразил Парк, как будто поймал противника на ошибке. – И все-таки вы красный.

– Пожалуйста, если вам непременно так хочется. – Лесс едва заметно покачал головой. – Мне все равно. Но не думайте, будто то, что вы сделаете со мной, поможет вам. – И снова печально шевельнул головой. – Вам не поможет ничто, если вы не поумнеете.

– Какого черта, мальчик! – рассердился Парк.

– Извините за дерзость, но мне жаль вас. И я прощаю вам то, что вы со мною сделаете. Но не думайте, что вам простят люди.

Не знай Лесс своего бывшего патрона за хорошего актера, он, пожалуй, и поверил бы в искренность смеха, которым разразился Парк.

– И вы мне все прощаете? – сквозь смех спросил он.

– Уже не имеет значения, с вашего ведома или нет Хойхлер состряпал свою гнусность над Европой. Важнее будущее… Оно в руках таких, как вы. – И тут в глазах Лесса появился блеск, почти радость. – А что, если… я вам помогу?

– Вы? – Парк рассмеялся, и на этот раз его смех не был деланным. – Мне?

– Вам смешно: мертвец – и вдруг такое! Но честное слово: я дам вам ключ, золотой ключ от ворот мира.

– Ключ от золотых ворот бессмертия! – Парк опять рассмеялся. – Что ж, может быть, войдем туда вместе с вами?.. И все-таки лучше откажитесь от всего, что наболтали. Для вас это наиболее простой путь…

– К смерти?..

– Может быть, к бессмертию.

– Не стоит, – спокойно проговорил Лесс. – Суд все равно будет. Как бы вы ни хитрили. Тут или в Женеве – все равно. Подумайте, что вам сказать на этом последнем суде. Но помните, говорить придется правду… И да простит вам бог!.. Я очень устал…

– Ну что же, с богом, господин коммуноид. До встречи.

– Разве что на том свете, генерал. И позвольте на прощанье повторить: поезжайте в Женеву с чистыми руками, просите прощения у людей – вы заставили их пережить слишком тревожные часы, страх за судьбу потомков на тысячу лет вперед. Просите прощения и поклянитесь, что это не повторится. По крайней мере поскольку зависит от вас. – Лесс сделал передышку.

Парк молчал.

И Лесс закончил:

– Иначе – суд, генерал. Опять страшный и позорный суд!

Чтобы успокоиться, Парк вышел в сад. Как часто желания и мысли приходят совсем некстати! Стремиться к одиночеству нужно было раньше, когда для этого было сколько угодно свободного времени. Но тогда ему вовсе не хотелось оставаться наедине с самим собой. А вот теперь, когда невозможно отделаться от людей, все чаще тянет остаться один на один со своими мыслями, лицом к лицу с собственной совестью. И это несмотря на то, что именно теперь он понял опасность одиночества. Не рискует ли он увидеть в зеркале такую рожу, что захочется плюнуть ей в глаза? Разве не наедине с самим собою человек бывает так откровенен, как никогда не раскрывается даже перед богом? Быть честным с богом – прерогатива детей и старых дев.

Впрочем, из-за чего он волнуется? Жизнь Галича? Давай вспомним, старина, стал бы ты колебаться на войне: жизнь солдата, полка, дивизии – против судьбы нации, представляемой тобою в борьбе за Европу? А ведь борьба, происходящая вокруг Галича, – битва за господство на решающей конференции в Лугано.

Парку пришло на память: "Победу одерживают большие батальоны". А батальоны – это люди. Людям же нужна идея, за которую идет сражение. Черт побери, может быть, даже в бою работает вечный и неизживаемый закон продления себя в потомстве? Готовность умереть во имя жизни? Но совершенно же ясно, что эта будущая жизнь, ради которой мыслящее двуногое наравне со зверем идет на смерть, в мечте должна быть лучше настоящего. Как ни смешно, но красные захватили здесь большую высоту, чем даже церковь.

Парк водил прутиком по желтой поверхности песка, испещренного решеткой темных линий. Линии эти вздрагивали, колебались, сливались и снова расходились. Парк пробовал изменить направление линий своим прутиком, но эти странные черточки продолжали жить своей, казалось, ничем не вызванной жизнью. На них не обращали внимания даже муравьи, сновавшие в лабиринте песчинок, а Парку эти черточки мешали, раздражали его, ассоциировались у него с путаницей мыслей. Его прутик оставлял только бороздки на песке, не внося никаких изменений в систему черной паутины. Муравьи спускались в прочерченные Парком бороздки и мчались по ним, полные серьезности своего дела, не обращая внимания ни на прутик Парка, ни на паутину черных линий, мешавших ему думать. Его морщинистое лицо собралось в улыбку: муравьям наплевать на его попытки направить их движение! Но скоро ему уже не было смешно – он стал сердиться. Вместо тоненького прутика взял толстую ветку и крест-накрест перечеркнул песок. Муравьи пришли в смятение. Но тут же опомнились и принялись за прежнюю деятельность. А тонкая сеточка черных линий осталась такою же, как была. Ее паутина пересекла и прежние линии, проведенные Парком, и вновь проделанные им глубокие борозды, и по-прежнему муравьи не обращали на эту паутину внимания, а Парка она раздражала все больше. Ни с того ни с сего возня муравьев показалась ему дерзостью по отношению к нему, Парку. А черные линии? Это тоже какая-то помеха – не страшная муравьям, но претящая ему, Парку. В этом было что-то общее с нервной суетой нынешнего дня. Что бы Парк ни начинал, о чем бы ни задумывался, на поверхность сознания всплывало имя Лесса и мешало всему. Жизнь Лесса – крошечная ставка в чертовски большой игре: грош против миллиардов. Как раз тот грош, которого не хватает, чтобы миллиард стал самим собой – миллиардом. Но партия против красных должна быть выиграна – с грошом или без него! Парк встал со скамьи. Песок перед ним по-прежнему испещряла сетка черных линий. Он выставил ногу и провел подошвой по песку. Бороздки, проделанные его веточкой, разгладились. Несколько мгновений во впадине, оставленной подошвой Парка, царила пустота и спокойствие – муравьи были вдавлены в песок вместе с их мелкими и глубокими коммуникациями, вместе со всем лабиринтом их песчаного мира. Но через полминуты они уже появились на поверхности. Может быть, совсем не те, другие, но их было множество. Они собирались в группы, отряды, в целые батальоны. Побегали, словно перестраиваясь, и уверенно включились в единую деятельность. Они старательно огибали котловину, образованную подошвой Парка, словно зону, зараженную опасными испарениями. Парку стало смешно и досадно. Но еще более досадно было то, что паутинка черных линий, которые он хотел сломать ногой, покрывала теперь след его ноги. Он нагнулся, чтобы рассмотреть эту магическую паутинку: она была не чем иным, как сеткой тени, отброшенной травинками с края дорожки. На миг Парк опешил, потом рассмеялся. Непринужденно и просто, как ему давно не доводилось смеяться среди людей. Неужели одиночество, которого так хочется к старости, действительно опасно? Поневоле обращаешь внимание на мелочи, которые прошли бы совсем незаметными, будь рядом кто-либо из умных и, черт их побери, не в меру разговорчивых советников. Стал бы он тогда портить себе нервы от бессилия изменить тень ничтожных травинок, на которую не обращают внимания даже муравьи! Да, одиночество вредно.

Что же все-таки делать с Лессом? Жить ему осталось немного. Что изменится в общем ходе вещей, если?.. Разве только когда-нибудь, когда Парка потянет к одиночеству, произойдет разговор с собственной совестью.

Скрип гравия под чьими-то шагами заставил Парка вздрогнуть и оглянуться: перед ним стоял Фрэнк Нортон.

– Мне нужен ваш ответ, ваше решение.

Нортон не сказал, о каком решении идет речь, но Парк понял: добивать Лесса. Все морщины его бабьего лица собрались к носу, он пожал плечами и пошел, широко, тяжело шагая по скрипучему песку дорожки. Когда его фигура скрылась за поворотом дорожки, Нортон кивком головы ответил на свои собственные мысли: он считал, что ответ вовсе не должен быть облечен в слова. Обязанность всякого адвоката, а уж такого, как Нортон, подавно, понимать клиентов без слов.

Обязанность Нортона толковать обстоятельства так, как требует дело. Бывают обстоятельства простые, когда, собственно говоря, и толковать-то нечего. Тогда и решения просты, как прописи учебника. Выбор Нортона решает и его собственную судьбу: угадать – значит снискать благосклонность загадочно-молчаливого Олимпа монополии; не угадать… это может стоить репутации, а то и всей карьеры. Однако на этот раз у Нортона не было времени на гадание. Да и гадать, собственно говоря, было не о чем: откровение Леслава Галича было скандалом. Нортон не видел иного выхода, кроме того, что Лесс должен исчезнуть. Но сначала надо опровергнуть то, что Лесс передавал по радио, плавая в канале, и то, что наболтал потом журналистам. Для этого Нортон решил сделать еще одну – последнюю – попытку уговорить Лесса самого написать показания и прочесть их на пресс-конференции, которую – хочешь не хочешь – Парку придется созвать. Если Лесс не согласится, Нортон попробует состряпать "собственноручные" показания Лесса и без его помощи. Для конференции в Женеве Парк должен быть вооружен этим документом. Хочет этого сам Парк или нет.

4

Лесса привезли в госпиталь Святого Фомы и поместили в палате особого коридора на седьмом этаже. Широкое окно комнаты выходило в темный провал улицы. В часы, когда заканчивалась деловая жизнь, движение замирало, пешеходы появлялись редко.

Разное бывало с теми, кого привозили в этот этаж. Врачи, сестры особого коридора предпочитали не обсуждать газетные сообщения о загадочной склонности людей выбрасываться из окон седьмого этажа.

На этот раз в план Нортона не входило объявлять о смерти Лесса. Он должен был жить, пока не обнародуют его "опровержение", хотя бы состряпанное Нортоном.

Один из охранявших Лесса агентов, Корнелиус, сказал:

– Фу, черт, тут воняет, как в мертвецкой. Только и остается, сменившись с дежурства, потискать свою девчонку.

– Она тоже в седьмом?

– Моя рекомендация.

– Смотри не влипни с рекомендацией. Теперь не знаешь, за кого можно поручиться. Даже девки и те с идеями.

– Да, просто зараза какая-то эти идеи, – согласился Корнелиус. – Хуже чумы.

– А красные – это еще хуже идей.

– Про них и в апокалипсисе сказано.

– Они и тогда уже были?

– Значит, были, если написано. Вот почитай, что пишет преподобный Джозайя Шер.

Но напарник Корнелиуса опасливо отстранил брошюру:

– Я забыл очки дома.

Корнелиус полистал книжку и прочел вслух:

– "Доказательства, которыми оперируют современные пророки в пиджаках конгрессменов или в генеральских мундирах, суть только цифры. Цифры холодные, как разум их извергнувший, и не могут растопить лед равнодушия человеков. А мудрость евангельская писана кровью".

– Ей-ей, Корнелиус, ты смахиваешь на адвентистского проповедника.

– А я и есть адвентист седьмого дня. Когда меня выгонят со службы, я стану проповедником. Нести слово божие – ничуть не хуже, чем сторожить идиотов вроде этого Галича. Слушай. "Призывая благословение господне на СА…"

– Это о гитлеровцах?

– СА – это наша стратегическая авиация, дурень. Дальше: "Призывая благословение господне на СА, мы хотим подкрепить пророчества генералов словами, исходящими из уст всевышнего. Для этого обратимся к пророчеству святого Иоанна Богослова. Лишенные веры в божественность высшего промысла и единой воли, определяющей всю жизнь на земле наперед и во веки веков, в дьявольском стремлении подорвать веру в бога красные высмеивают святые слова божественного откровения, явленного святому Иоанну на острове Патмос… Безбожники выдают апокалипсис за некую фантастическую легенду. Грешные уста богохульников именуют пророчества Богослова "примитивной чепухой". Так посмотрим же, братья, что сие за "чепуха", заглянем в каталог ужасов, составленный святым Иоанном Богословом: "Узрел Иоанн в деснице сидящего на престоле книгу, исписанную внутри и извне и запечатанную семью печатями. И стали ангелы срывать с этой книги печати. И открылось за печатями: конь белый и всадник в венце, созданный божественной волей, чтобы победить".

– Разве это не наш Парк? А конь рыжий, значение коего взять мир с земли и чтобы люди убивали друг друга, – не коммунизм ли это? – спросил Корнелиус, но, так и не дождавшись от напарника ответа, продолжал читать:

– "Вот она, братья, атомная наука. Обратите внимание: конь – бледный! Радиоактивные излучения убили в нем красные кровяные шарики. И дальше гласит откровение Иоанна: "Произошло тут великое землетрясение, и солнце стало мрачно, как власяница, а луна сделалась, как кровь. И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои. И небо скрылось, свившись, как свиток, и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих. И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор. И взял ангел кадильницу и наполнил огнем с жертвенника и поверг на землю, и произошли голоса и громы, и молнии, и землетрясение. И сделались град и огонь смешанные с кровью и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся зеленая трава сгорела, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море, и третья часть моря сделалась кровью. И умерла третья часть одушевленных тварей, живущих в море, и третья часть судов погибла". Вот вам, братья, точнейшая картина атомной войны. И посмотрите дальше на последствия ее, предреченные в Священном писании Нового завета: "И истоптаны ягоды в точиле за городом, и потекла кровь из точила даже до узд конских, на тысячу шестьсот стадий".

Возьмите, братья, и посчитайте: оказывается, река крови протянется на 186 миль и глубина ее будет четыре и три четверти фута. Безбожники смеялись: "Откуда взять столько крови зараз? Кто может верить в такую чепуху? Так вот слушайте меня, преподобного Джозайя Шера: помножьте пять кварт крови, содержащихся в теле нормального человека, на пятьдесят миллионов человек, которые станут жертвами первого ядерного снаряда, сброшенного первым самолетом третьей мировой войны, и вы как раз получите реку "до уздечки коня". А сравните-ка это с заявлением одного из наших самых высокопоставленных генералов СА: "При всем желании избежать лишних жертв, при том, что мы будем стараться поразить только военные и промышленные объекты русских, общее число жертв среди населения будет огромно".

Падите же ниц, неверующие, преклоните колена пред пророчеством, подтвержденным генералами СА: острова сдвинутся с мест, закипят воды рек и океанов, горы распадутся и разверзнутся недра земли; взрывы ядерных бомб вызовут цепною реакцию, и земная атмосфера свернется, как пергамент.

Радиоактивный пепел, выпавший из продуктов взрыва, и называется Иоанном "саранчой", по святому слову Богослова, будет "предназначен не убивать людей, а мучить их в течение пяти месяцев, и будут мучения людей подобны мучениям от скорпиона. И в те дни будет человек искать смерти, но смерть убежит его".

Не совпадает ли это с тем, что произошло с людьми в Хиросиме и что ученые-медики сулят всем, кто не будет сразу убит в ядерной атаке? И разве не свидетельствует о великой благости божьей, вложенной в уста Иоанна Богослова, что пророк ошибся только там, где пророчествовал, будто умрет четвертая часть человечества? Генералы СА полагают, что конечная цифра в пророчестве преуменьшена. Бомба поразит красных и водворит мир на земле и в человецах благоволение.

– И ты веришь во всю эту чепуху? – перебил Корнелиуса второй охранник. – Все-то твой преподобный Джозайя врет. Он попросту работает на ракетный бум, вот и все. А ей же ей, не будет ни скорпионов, ни ангелов да и войны-то не будет…

– За такие мысли…

– Ладно, ну тебя. Не лучше ли мне взять твою девочку и пойти с нею спать? А там будь что будет! Хоть чума, хоть коммунизм. Ей-ей! А как ее зовут?

– Чуму?

– Идиот! Я о твоей девчонке.

– Дайен Ченцо.

– Итальянка! Они подчас хуже чумы. Все анархисты.

– Идеи я из нее вышибу в два счета. А то пошлю донос в комиссию. Там ей пропишут седьмой день.

– Что ж! В этом смысле итальянка удобнее иной другой. Так, значит, Дайен? Среди них бывают презанятные…

5

Ева так и не смогла проникнуть в больницу. Удалось только переслать Лессу короткую записку с предупреждением о замыслах Нортона.

Нортон бдительно следил за попытками Евы пробраться к Лессу. Когда Нортону показалось, что она доведена до отчаяния, он сделал свое предложение – Лесс будет в безопасности, на него не будет оказано давления, он будет предоставлен врачам для лечения лучевой болезни.

– Когда медики справятся с болезнью этого дурня, ты сможешь увезти его с собой, на здоровье! – говоря это, Нортон внимательно следил за лицом Евы. Но, по-видимому, он недостаточно хорошо знал свою сестру: черты ее оставались каменно неподвижны; взгляд не отражал ни растерянности, ни радости. – Только убеди его отдать дневник, спрятанный где-то здесь, в стране. Я знаю: он хотел передать его русским. Но мы не можем допустить его опубликования. Отдай мне дневник – и Лесс твой. Чтобы ты смогла с ним поговорить, я пущу тебя в госпиталь.

После некоторого размышления Ева ответила молчаливым кивком согласия.

– Хорошо, – сказал Нортон, – скоро я позову тебя.

Больничная палата была оборудована аппаратами подслушивания. Где бы Лесс ни хранил свой дневник, Ева найдет тайник пустым – Нортон опередит ее. А Ева может отправляться в свое бунгало и повеситься на первом попавшемся крюке.

Садясь в автомобиль, чтобы ехать в госпиталь Святого Фомы, Ева чувствовала необычайный, почти как в лучшие времена, прилив энергии и решимости.

Лифт, мягко спружинив, остановился, и перед глазами Евы загорелась цифра "20". Нужно держаться! Нужно, как никогда! Она так много видела в жизни, так много испытала, что не могла теперь поверить, будто силы изменяют ей. Именно теперь, когда они нужны больше всего. Еще полчаса назад она была полна уверенности, что без труда убедит Лесса выдать дневник Нортону: пусть ее чертов братец будет спокоен за то, что русские никогда не получат этих записей. А тогда она возьмет Лесса, увезет к морю. Навсегда. Ее Лесса. Единственного, для кого она теперь живет.

Тихий голубоватый коридор, запах лекарств, люди в халатах и их осторожный шепот – все это действовало на Еву так, словно ее сунули в тесный резиновый мешок: трудно было двигаться, говорить, дышать. Но в палату Лесса она вошла, уже вполне овладев собой. Только благодаря этому она и не отпрянула в ужасе от постели, на которую указал врач. Мелькнула даже мысль, что ее обманывают: что общего у этого раздутого, багрово-коричневого страшилища с ее Лессом?

Но Лесс открыл глаза, и Ева поняла, что это он. Это были его глаза. До боли стиснув руки, она нагнулась и осторожно прикоснулась губами к его лбу.

Врач и сестра вышли из палаты. Но Ева понимала: каждое слово, которое будет произнесено, станет известно брату. Ева говорила все ласковое и ободряющее, что могла сказать. Губы ее с подчеркнутой отчетливостью произносили слова, но глаза в это время предупреждали: "Это не то, не главное, слушай внимательно". И вдруг нагнулась к самому уху Лесса и прошептала:

– Где твой дневник?

Лесс пристально посмотрел ей в глаза: так вот зачем она пришла!

И тут Еве показалось, что в глазах его отразилось удивительное спокойствие. Она ждала. Лесс улыбался одними глазами. С трудом шевельнув губами, он сказал:

– Зачем это тебе?.. Они все будут вне закона. Как и их дело… Зачем это тебе?

Ева закрыла глаза. Потом снова склонилась над постелью и одну за другой поцеловала огромные подушки, которые прежде были руками Лесса. Она заставила себя улыбнуться.

– Еще немного лечения, и мы уедем в наш домик, к морю…

Больше говорить она не могла. Опустив голову, чтобы не встретиться глазами с Лессом, быстро вышла из палаты. Скорей, как можно скорей переступить порог, прежде чем вопль отчаяния вырвется сквозь стиснутые зубы!

На ленте магнитофона не было главного: где дневник Лесса. Но Нортон был уверен, что Ева владеет секретом Лесса, хотя и уверяет, будто он ей ничего не сказал. Нортон изыскивал способы добыть секрет от Евы или по крайней мере не позволить ей завладеть бумагами. Когда-то сестрица хвасталась, что умеет быть тенью Лесса, которую тот не замечает. Сумеет ли она теперь заметить тень, которая будет у нее самой? Нортон должен схватить Еву за руку, когда в ней окажется документ. Когда умрет Лесс, сестрица не побрезгует предложить бумаги даже красным. Нет, Нортон не даст провести себя еще раз.

Проницательность Нортона оказалась недостаточной, чтобы понять собственную ученицу.

Еве пришла мысль: за все время, пока они с Лессом носились по свету, у него не было иного приюта, кроме ее бунгало. Именно там она не раз заставала его над тетрадью, которую он, стоило ей войти, запирал в стол. Без сомнения, это и был дневник, опубликования которого так боится Нортон. Куда девал его Лесс, уходя в последний раз? Унес с собой? А что, если дневник в домике? Бросил же он, уезжая, кучу вещей, которые были ему нужны каждый день. В ту ночь комната имела такой вид, будто он ушел ненадолго и вот-вот вернется…

Ева была реалисткой, она сказала себе: Лесс умирает. Но нужно сделать так, чтобы он знал: "Я умираю не напрасно!" Одним из условий такого сознания должно быть то, чтобы он знал: его записки в безопасности. Если уж нельзя обладать самим Лессом, то надо взять его рукопись и сохранить ее так, как хочет Лесс. Даже если он захочет передать ее красным. В их руках это будет продлением дела Лесса, а значит, и продлением его самого. Ева не могла сказать, было ли происходящее сейчас с Лессом результатом всей его жизни или только каких-то последних его шагов? Были эти шаги правильны или ошибочны? Над этим она не думала, но если это делал Лесс, если он платил за это жизнью, ее потребностью стала теперь его победа. Победа Лесса. За что бы он ни боролся, с чем бы ни воевал. Все изменилось в ее жизни, и, если бы Лесс сказал, что препятствие на пути к его победе она, Ева, – она объявила бы беспощадную войну самой себе. Может быть, в этом и не было ясной логики, могущей с первого взгляда объяснить постороннему наблюдателю переворот, произошедший в душе Евы. Но переворот совершился. Понимание мира изменилось: белое стало черным, черное – белым; дурное обратилось добром; добро – злом. Как прежде, она отдавала всю себя делу зла, теперь она была готова служить добру, вплоть до того, чтобы пожертвовать собою. Понятие добра для Евы отождествлялось теперь с добром для Лесса; круг правды ограничивался правдой Лесса. Зато внутри этого круга готовности Евы не было предела.

Ева неслась на полной скорости с единственной мыслью: самое главное – победа Лесса! Она неслась так, словно добраться до бунгало было последним, что требовалось от машины. Она летела драться за бессмертие Лесса. Ее Лесса.

6

Парк думал, что не боится ничего на свете. Если, разумеется, не считать призраков, которые создает собственная фантазия. А из реальностей?.. Поправка к конституции, давшая главе государства право один на один со своей совестью решать вопросы войны и мира, была настолько пугающей реальностью, что заставляла Парка подолгу ворочаться в постели. Он больше не хочет войны, он давно против войны, он… да, он ее боится. Он готов согласиться на формулу русских: "Войну – вне закона!" А не значит ли это, что при известных обстоятельствах и сам он может оказаться вне закона?.. В тот миг, когда президент использует данное ему право. Тогда всякий, кто не шел против войны, станет в глазах народов ее сторонником. Всякий – в том числе и он, Парк. Да, такова логика. Лесс прав. Он говорил, как человек, которому нечего терять. Те, кому нечего терять, говорят правду чаще тех, кому есть за что цепляться. Хотя бы за жизнь. А жизнь уже не была для Лесса ценой, которой можно расплачиваться за правду.

Может быть, Парку не стоит бежать в загородное убежище. Тишина уединения не спасет от самого себя. Не повернуть ли обратно, в госпиталь Святого Фомы, и попросить у Лесса прощения за тон, каким говорил с ним? Были минуты, когда он почти ненавидел умирающего парня только за то, что тот открыто хочет того же, чего сам Парк желает втайне и потому никогда этого не добьется. Почти парадоксально: он, Парк, представитель всего сильного, что есть в стране, – ее капитала, ее армии, ее правительства, – не может открыто хотеть того, чего во весь голос, ничего не боясь, добивается один полуживой, истерзанный, изолированный от общества парень. Неужели так велика сила, которую Лесс чувствует за собой, – воля народов!.. Всю жизнь Парк считался с теми, кто привел его туда, где он теперь восседает. Капитал был видим, осязаем – заводы, шахты, железные дороги, банкноты. А воля народов, их устремления, надежды, гнев – это были абстракции. И вот вдруг оказывается, что именно то, что он считал реальностями, оказывается фикцией. А абстракции оказываются реальностями.

Пожалуй, следует еще раз повидаться с Лессом. Если он, Парк, не заслужил, чтобы когда-нибудь вместе с войною как ее адвокат очутиться вне закона, то Лесс не заслужил смерти с сознанием, что он одинок и жертва его, может быть, бесполезна. Парк припомнил, что во время войны, вернувшись из полета в Россию, Лесс рассказал ему, как пятеро летчиков разных национальностей разорвали на пять частей открытку как талисман, который объединит их в борьбе с фашизмом. Почему Парк это вспомнил?.. По какой ассоциации?.. Пятеро молодцов пожелали друг другу никогда не очутиться в положении волка. Да, Парк ясно вспоминает рассказ Лесса. Так что же, оставить теперь Лесса в положении этого одинокого волка в виду недостижимого леса? Не накажет ли когда-нибудь господь бог Парка такой же одинокой смертью? Разве он не поступил бы сейчас, как христианин, не идущий вразрез со своей совестью и своими мыслями, если бы сказал Лессу: "Умирай спокойно!"

Парк потянулся к телефону и отдал приказание привезти Галича в "Хижину". Положив трубку, стал смотреть в широкое стекло вертолета. Ему никогда не надоедало любоваться великолепными лесами и озерами, над которыми пролегал путь в "Хижину дяди Тома". Парк любил эти леса за то, что они надежно отгораживали его от шумного мира дел и забот; за то, что в них можно бродить с ружьем, никого не встречая, и мечтать о том, чего не было, нет и никогда не будет: о жизни на маленькой ферме, в кругу семьи, с единственной заботой – добыть себе пропитание охотой, разведением скота или возделыванием земли – все равно.

Когда вертолет опустился и Парк вышел на лужайку, то несколько минут бегал взад и вперед по траве, прижавши локти. Хотелось броситься в траву и полежать, вдыхая ее аромат, но это он сделает после, когда вокруг никого не будет. А сейчас он крупными шагами пошел к дому, бурые бревенчатые стены которого виднелись между золотыми стволами сосен. Он был влюблен в спокойное величие северного пейзажа: любил сосны, желтые песчаные обрывы оврагов, любил свой дом, наподобие жилья дровосека сложенный из могучих неотесанных стволов лиственницы и крытый камышом.

Старший внук Парка, шестнадцатилетний Голиаф, добежав до деда, остановился и степенно пожал ему руку; любимица Парка, девятилетняя Дэзи, с размаху повисла у него на шее.

– Боже мой, – со смехом воскликнул Парк, оглядывая детей, – почему вы оба такие грязные?

– Сейчас и ты будешь таким замазулей! – крикнула Дэзи. – Идем красить новый курятник.

– Как, уже готов? – искренне удивился Парк.

– Гол сегодня покончил с крышей.

– А где же вы взяли краску?

– Мы с Голиафом ездили в лавку.

– И ты сам вел машину? – строго спросил Парк внука.

– Нет, нет, – поспешила сказать Дэзи, – мы ездили верхами.

– И опять ты набила холку своей Лу?

– О, что ты? – Дэзи гордо выпрямилась. – Этого уже никогда не будет: я научилась хорошо седлать.

За разговорами они подошли к дому. Голиаф подхватил ведерко с краской, а Дэзи протянула Парку кисть, и он уже взял ее, но тут девочка покачала головой и укоризненно проговорила:

– Нет, нет, дедушка, сначала надень старые штаны, а то нам всем попадет от бабушки.

1

Временами сознание Лесса работало с поразительной ясностью. Но бывали часы – их становилось все больше, – он терял контроль над восприятием окружающего, над своими мыслями, над самим собой. Тогда он переставал быть Лессом Галичем. Он видел странные сны – все в них было совсем белым. Когда-то Лесс слышал, что значит, если больной лучевой болезнью начинает видеть белый мир: белые грезы, белую явь, белый мир без цветов и теней. Словно рисунок, нанесенный белым карандашом. Иногда линия рисунка еще сохраняла подобие жизненной четкости, но чаще расплывалась до того, что привычные образы уходящей действительности становились белыми бликами на белом фоне. Было отвратительно и страшно! Лесс стал бы кричать, если бы мог.

Освободиться от тяжести, которой придавили руки! Поднять их, чтобы сжать голову. Пока не заметили, что она раздваивается. Или это раздваивается мир? Нет, конечно же, голова! А за нею и весь Лесс. Вот их уже двое – он и еще раз он. Лесс и Лесс. "Сожмите мне голову! Тому мне. Или этому. Вот так! Какие прохладные у вас руки!.. Спасибо…"

Лесс уверен, что говорит. Но сестра, клавшая на голову пузырь со льдом, ничего не слышала. Язык комом лежал во рту – огромный, неповоротливый.

– Со слизистыми кончено, – сказал сестре один из врачей, раздвинув расширителем стиснутые зубы Лесса. – Но все-таки продолжайте лед.

Наверно, Лесс не слышал безнадежного "все-таки продолжайте". Это касалось только врачей. Конечно, им интересно знать, что творится в его голове, – ведь медицина еще не знала, что происходит в мозгу больного на последней стадии лучевой болезни. Пока это догадки. А как интересно было бы это знать врачам! Кто знает, с каким трепетом Лесс следит за появлением второго Лесса. Который же из них действует, говорит, а который наблюдает, анализирует, судит, сердится и боится? Кто за кого? Конечно же, он за него. Лесс за Лесса. Ведь он – это оба они. Лесс и Лесс. Два Лесса. Один Лесс. Два. Один…

Перед Лессом – Лесс. Он намеревается в открытом океане прыгнуть с борта. Судно огромно; его двигают мощные машины. Тело Лесса вытесняет всего восемьдесят кило воды; его тренированные мышцы обещают выдать мощность одной человечьей силы. Одна человечья против ста тысяч лошадиных. Он знает, многотонные лопасти винтов закрутят его, искромсают. Разум подсказывает выход: сойти на безопасную палубу, выпить стакан вина. Оно приведет мозг в блаженное состояние покоя. Вознесенное спиртными парами его "я" поднимется выше всего сущего. Что ж, он может и это. Но не хочет. Не хочет оставаться на борту гиганта. Он хочет плыть сам: бороться с волнами, сам выбирать направление. Все сам! Его тошнит на этой до отвращения надежной палубе…

Несмотря на лежащий на голове Лесса пузырь со льдом, сестра то и дело стирает с его лица обильный пот.

Дайен – молодая сестра. Ей хочется, чтобы Лесс застонал, или пошевелился, или хотя бы разжал крепко стиснутые зубы: он выдохнул бы и немного страдания. Но Лесс неподвижен. По лицу скатываются крупные капли пота.

Лесс видит двух белых Лессов. Один с расплывшимися чертами смотрит на другого, такого же белого – плоского, расплывающегося в белом тумане.

"Люди узнают правду, ради которой я умираю? А что они сделают с этой правдой? Разве дело в том, что я сказал, или в том, чего я не скажу? Меня все равно уничтожат. А через сто лет после меня по земле будут ходить уроды".

"Не то, не то! – перебил Лесса Лесс. – Что бы ни случилось, я должен докричать на весь мир правду!"

Лесс посмотрел на Лесса и подумал: "Ему нужна моя помощь. В таких обстоятельствах тяжелее всего одиночество". И сказал:

"Может, не нужно быть одному? Позвать людей, сказать им, как…"

"Страшно?"

"Да".

"Осталось так мало времени, чтобы доделать начатое. Красные шарики в моей крови умирают. Ах, как быстро они умирают!"

Лесс поднял взгляд и посмотрел на Лесса. Его лицо было еще белее, чем прежде. "Неужели? – подумал он и посмотрел себе в глаза. – Этот человек не хочет жить. Сколько бы ни осталось – год, неделя, минута, ему все равно. Это говорят его глаза".

"Послушай, – сказал он, – нужно довести до конца".

"Да? Если успею…" – и в его глазах появилось желание. Страстное желание жить.

Сестра Дайен смотрела со страхом: выступавший на лбу Лесса пот мгновенно исчезал. Он испарялся, как с раскаленного металла. Устав госпиталя гласил, что сестра должна быть нема. А ей было страшно, жгучая жалость наполняла ее молодое сердце. Дайен склонилась над Лессом и стала говорить. Все ласковое, что могла сказать. Она была уверена: от этого ему станет легче, даже если он ее и не услышит…

"Ах, какие холодные руки! Еще сожмите череп!" – Лесс усилием поднял веки и встретился с затуманенным слезами взглядом Дайен. А его глаза были сухи, и в них было одно желание: заговорить. Но как страшно пошевелить языком!..

А что, если сделать усилие? Последнее усилие.

– Спасибо… Боже, какая боль!.. И все же: спасибо.

Дайен потянулась к магнитофону, но, встретившись с глазами Лесса, отдернула руку. Лесс говорил медленно, как позволял огромный, огненно-горячий язык. Дайен склонилась к нему и слушала так, словно должна была навсегда запомнить каждое слово.

Вдруг Лесс умолк, долго смотрел ей в глаза. Потом снова заговорил, преодолевая боль, от которой, наверно, сошел бы с ума, если бы не знал, что она последняя. Лесс говорил, а Дайен слушала, зажав себе рот рукою, чтобы никто не услышал, как она плачет.

2

Математики знают, что труднее всего найти простое решение. Еву ошеломило то, что, перевернув вверх дном весь дом, она не нашла дневника Лесса, а стоило ей усесться за его стол, протянуть руку к открыто лежащей на нем книге, и под переплетом "Американской трагедии" вместо типографского текста она увидела знакомый почерк Лесса. "Он забыл?!" Но это было слишком мало похоже на Лесса: он редко что забывал вообще. А тем более не мог забыть свои записи. Так что же, неужели?.. Значит, он надеялся вернуться сюда, уходил ненадолго! Уходя той ночью, оставался ее Лессом! И нарочно оставил здесь эту тетрадь, чтобы дать Еве возможность узнать его мысли, подумать над тем, что с некоторых пор стало его жизнью! А она?!

Ева не помнила, когда плакала в последний раз. Может быть, в очень далеком детстве. Слезы текли по ее щекам, стекали по подбородку и, капая на раскрытые страницы дневника, вздувались рыхлыми синими пятнами.

До самого вечера Ева, не зажигая огня, просидела за столом Лесса, так и не прочитав ни строчки из его дневника. Она мысленно переворачивала страницы собственного дневника, которого никогда не вела. Вот когда она могла описать каждый день своей жизни с Лессом. Она сидела и глядела в почерневшее окно. Капли дождя, ударявшие по стеклам, не спугивали мыслей. Капли превратились в струи, дождь низвергался водопадом; грохот воды по крыше отдавался в доме, как в пустой бочке. Может быть, из-за этого дождя Ева не заметила, как к дому подъехал автомобиль. Несмотря на кромешную тьму, он приблизился с выключенными фарами. На стук в дверь Ева не отозвалась. Только когда он повторился сильней, она подняла голову. Инстинктивно съежилась и схватила дневник. Подсознательно она уже знала: это люди братца Фрэнка, а может быть, и он сам. Она прижала тетрадь к груди. Подняла молнию замшевой куртки до самого подбородка. Здесь было все, что осталось от Лесса.

Один из прибывших молча показал ей голубой листок ордера. Еве было все равно. Она поняла, что Фрэнк пустил в ход свои связи с тайной полицией, а может быть, и с Комиссией. Не все ли равно? Протестовать, сопротивляться? Напрасная трата нервов. Ева ничего не сделает: ее изобьют, свяжут, бросят в угол, и, когда эти типы перевернут вверх ногами весь дом и возьмут то, что им нужно, ей будет предоставлено доказывать, что это не были обыкновенные громилы. Она молча пожала плечами и с равнодушным видом села в кресло у балконной двери. Сквозь грохот дождя и однообразный звук льющейся с крыши воды Ева слышала, как они ходят по комнатам, двигают мебель. Она сидела неподвижно, обхватив колени. За черными стеклами веранды было море, которое так любил Лесс. Ева распахнула балконную дверь и удивилась, что не слышит прибоя. По-видимому, море было спокойно. Ей казалось, что слышно, как дождь хлещет по поверхности воды. Она себе представила, как рябит и морщится под дождем океан. Еве захотелось туда.

– Эй, эй, не уходить! – окликнули сзади.

Несколько мгновений она стояла не оборачиваясь. Не найдя дневника, они возьмут ее с собой. В пресловутой Комиссии первая же стражница обнаружит на ней тетрадь. Ева сбежала в сад под низвергающиеся с неба струи воды.

– Эй, не валяйте дурака! – крикнул агент, но остановился на пороге, по-видимому не желая идти под дождь. – Вернитесь!

Ева добежала до живой изгороди, когда сзади послышалось шлепанье по лужам. Она хотела укрыться в кусты, но сообразила, что это не спасет, и побежала к морю.

Ее ударил озноб от предчувствия холода. Но вода оказалась неожиданно теплой. Юбка облепила ноги и мешала идти. С берега ей кричали. Она не разбирала слов. Глухие удары крови в ушах были сильнее шума дождя. Держа в зубах тетрадь, Ева сняла с себя куртку. Намокшая замша стала скользкой. Стаскивая рукава, Ева ломала ногти. Она завернула тетрадь в куртку. Решила, что так тетрадь вернее потонет и будет лежать на дне, пока Ева вернется за нею. Ева отличный ныряльщик – Лесс научил ее находить под водой и не такие большие предметы.

Бредя к берегу, навстречу двум слабо поблескивающим сквозь дождь огонькам фонарей, поняла, что отдала тетрадь океану не на сохранение, а навсегда: куртка развернется, и размокшая тетрадь превратится в бесформенный ком бумаги. Даже не пыталась заметить место, где вышла на берег. Было безразлично, что те двое бесцеремонно ощупали ее, когда она вышла из воды.

Когда агенты уехали, Ева бросилась в постель. Продрогшая, обессиленная, она лежала с открытыми глазами и глядела в светлеющий квадрат незатворенной двери. Скоро из серого он стал белым, потом розовым. Встающее из океана солнце окрасило половину неба, когда Ева сползла с кровати. Царившая вокруг тишина была невыносима. Ева включила приемник, сбросила одежду и легла в постель. В растворенную дверь виднелся сад, омытая дождем зелень. Сквозь листву блестело море. А совсем близко на столбе балкона висело ружье Лесса для подводной охоты. Ева отвернулась к стене. На белом фоне виднелись голубые пятнышки, точно такие, какие набухали в тетради от слез Евы. Ей снова захотелось заплакать. Она даже сделала усилие, чтобы выжать слезы, но глаза оставались сухими. Словно на свете не было уже ничего, над чем стоило плакать.

3

"Исправить положение". Как просто это говорится! А разве может Нортон заставить умирающего Галича выступить на пресс-конференции? Или, может быть, хотят, чтобы Нортон в одну ночь состряпал дневник Галича, доказав, что Лесс – красный агент Москвы?.. А какой идиот верит теперь в такую липу?! Прошли эти времена! Так что же прикажете делать?.. Правда, у Нортона есть еще Ева. Пусть она помешалась на идее спасти Лесса, но рано или поздно она придет в себя. Она человек реальности – порода Нортонов. Пусть выступит в прессе, по радио, по телевидению с разоблачением Лесса. Уж кому-кому, как не ей, знать, на кого тот работал. Немедля послать за Евой. Небось торчит в своем бунгало, заливает подушку слезами или топит горе в бутылке. Сейчас же послать за ней!.. Впрочем, эти дураки опять не сумеют выполнить поручения. Вместо дневника Галича привезли шиш. Привезут шиш и вместо Евы. Он поедет сам, скажет ей все, что нужно, привезет ее. Остается только перед отъездом наскоро записать несколько слов на магнитофон для передачи по радио: нельзя не пустить свою версию смерти Галича.

События так утомили Нортона, что он уснул в автомобиле. Только когда машина остановилась перед бунгало Евы, он открыл глаза и, улыбаясь, вошел в дом. Хотелось всем своим видом показать Еве, что не стоит придавать значения случившемуся, разумнее думать о собственном будущем. На пороге холла он едва не упал, споткнувшись обо что-то: в комнате царил полумрак. Видимо, с ночи тут не поднимали штору. На полу валялась люстра. Лампочки разбились, стекло противно хрустело под ногами Нортона. Он с удивлением поднял голову и посмотрел туда, где люстре следовало быть, – на потолок. И так его взгляд опускался, начиная с крюка и дальше по веревке, по неестественно длинной шее Евы, по ее вытянутому телу с опущенными вдоль смуглых бедер руками и такими же странно длинными ногами без чулок. Взгляд Нортона остановился на обращенных книзу пальцах Евиных ног и снова поднялся от них к крюку. Оба раза его глаза, не останавливаясь, миновали лицо сестры. Словно он надеялся, что его обманывают и это вовсе не Ева. Ощущение, что это все-таки не мистификация, появилось только тогда, когда он решился посмотреть Еве в лицо. Да, она его бессовестно, отвратительно надула!

4

Лежа на ковре перед камином, Парк читал Дэзи сказку, когда ему доложили, что вертолет Лоуренса Ванденгейма просит посадки у "Хижины дяди Тома". Парк состроил гримасу – все его лицо собралось в сплошной комок морщин. Глядя на него, Дэзи разразилась смехом: она думала, что дедушка играет с нею. Он был мастер строить смешные и страшные физиономии. Но на этот раз Парк не шутил: он с отвращением вспомнил, что назначил Ванденгейму свидание в своей "Хижине". Ну что ж, надо же узнать, почему Лорри вот уже несколько дней так упорно добивается разговора с глазу на глаз. Пожалуй, лучше всего откровенно потолковать где-нибудь в лесу, на пеньке, без третьих ушей. Там он выложит Лоуренсу все, что думает. Ну что ж, когда-то они сделали Парка тем, чем он стал. Их тени стояли за его спиной. Всю жизнь он делал их дело, потому что оно было и его собственным делом. Это было их общее дело. Но их пути пошли врозь: они отвратительны ему своим непониманием своих собственных интересов, которые вовсе не перестали быть их общими интересами. И именно потому, что они, эти интересы, не перестали быть его делом, он не намерен его губить. Нет, нет, он не станет собственными руками подводить мину под то, что строил всю жизнь, – под пышное здание капитализма, которым должно любоваться все человечество; здание, в котором все человечество должно молиться, как в храме божием, – в храме бога единого, всемогущего и вечного. Но настали новые, сложные времена, когда одною силой ничего не сделаешь. Нужны соглашения с противной стороной. И эти соглашения, хочется этого или нет, нужно соблюдать. Хотя бы до поры до времени, пока нет силы их порвать, без риска погибнуть под обломками собственного дома-храма. Такова логика истории. И он, Парк, намерен ей подчиниться. Он будет действовать так, как повелевают разум и совесть. Он будет так действовать для своей и для их пользы. Для пользы своего народа. Другого выхода нет. Это и надо сказать Ванденгейму. Тень не слишком далекой смерти – суровый судья. Страшновато идти ей навстречу с нечистыми руками. Нет, не такой он человек, Майкл Парк, чтобы опустить глаза перед старухой! Он встретит ее с поднятой головой. А для этого нужно иметь чистые руки. Чертовски чистые руки!

Парк сидел на своем любимом месте, на полу перед камином, и, цедя содовую, чуть-чуть разбавленную виски, слушал Ванденгейма. Он сидел, скрестив ноги, и глядел в огонь, не поворачивая головы вслед ходившему по комнате Лоуренсу.

– Русские не встретят вас букетами, – с обычной безапелляционностью говорил Лоуренс, – у них припасена какая-нибудь дуля, чтобы заставить вас растеряться, когда…

Парк махнул рукой и рассмеялся.

– Вы хотите напугать меня привидениями, после того как нам не удалось напугать русских? Пустое занятие, Лорри, я не пуглив. Все на свете выглядело бы куда проще, если бы мы не закрыли глаза на эту гадость с бомбой Хойхлера. Это было уже многовато: сперва "Кобра", потом настоящая бомба…

Парк взял несколько свежих брикетов и ловко, не обжигая пальцев, уложил их клеткой в огонь камина. Пока пламя охватывало уголь, Парк, прищурившись, глядел в камин. Лоуренс, стоя над ним, покачивался на носках широко расставленных ног.

– Скажите прямо, Майкл, вы намерены честно отстаивать тезис "сначала инспекция – потом разоружение", как прежде отстаивали открытое небо?

– И так же провалиться, как провалился тогда?.. – Парк покачал головой. – Нет, Лорри. "Инспекция" такая же чепуха, как и открытое небо… Шпионаж есть шпионаж, как бы мы его ни называли.

– Фи, Майкл! Зачем такие грубые слова?

– А вы хотите, чтобы в Лугано они достались мне одному? Подсунуть меня для расправы? Не хватит ли уже позора, какой пал на мою голову, а?..

– У русских, Майкл, есть отличная пословица: "Стыд как дым – глазам не опасно".

Парк усмехнулся:

– Во-первых, пословица звучит совсем не так, а во-вторых, я уже стар и мои глаза боятся дыма.

– А вы понимаете, Майкл, во что это вам обойдется?

– Угроза?! – Парк сильным движением, словно за плечами у него не было семидесяти с лишком, поднялся на ноги. – К черту! Не на таковского напали! – Он напрягал все силы, чтобы не дать волю негодованию, но, видно, этих сил не хватило. Он сжал кулаки. Лицо превратилось в нечеловеческую маску – вымученную, выжатую и нерасправленную. Парк надвинулся на Ванденгейма: – К черту! Вы хотите, чтобы мне еще раз дали под зад? Не выйдет. Я отказался от командования армией не для того, чтобы позволить вашей шайке командовать мною! Я не позволю подставить себя под удар с открытыми флангами! А что вы мне предлагаете: беззащитным предстать в Лугано?

– За вами – мы, – стараясь успокоить расходившегося сенатора, с улыбкой проговорил Лоуренс. – Мы и вся наша…

– Вся ваша?..

– Вся страна.

– Черта с два! Если я с вами, то страна не со мной. Это вы должны понять. С того момента, как Хойхлер оказался в руках красных…

– Черт бы побрал всех хойхлеров на свете, – раздраженно перебил Лоуренс. – Просто свинство! Если бы не он, красным не удалось бы устроить этот международный спектакль с "высоким судилищем народов". И ведь смотрите, как ловко это придумано: "высокий суд на уровне простых людей мира" изволит заседать именно в те дни, когда состоится Лугано! Ловко!

– Да, – продолжал Парк, – и каждое слово неправды, которое я произнесу в Лугано, будет разоблачаться в зале лейпцигского суда.

– Чепуха! Кто станет вас опровергать?

– Не опровергать, Лорри, а разоблачать.

Лоуренс пожал плечами.

– Не Хойхлер же!

– Именно он. Он и этот его… Цвейгель. Вы воображаете, что они подставят головы под петлю ради вашего спасения от позора?

– Они ничего не могут сказать…

– Не думаете же вы, будто Хойхлер скроет, что Тигерстедт был в курсе всех его приготовлений к бомбардировке острова. Уж он-то скажет, как обстояло дело: если бы его провокация имела шансы на успех, Тигерстедт и Баттенбери были бы тут как тут, чтобы вцепиться в Россию. Улизнули за кулисы, потому что поняли: Хойхлер вылез со своей бомбой раньше времени. Поверьте, старина, Хойхлеру своя голова дороже вашей. К тому же у него перед глазами опыт Кейтеля и Йодля. Он понимает, с чем это едят. Мы с вами были тогда судьями, а у всех этих хойхлеров, кессельрингов и компании зуб на зуб не попадал от страха. Хорошо еще, что Шредер успел покончить с собой, а то и мы с вами гуляли бы голенькими.

Ванденгейм слушал, зло сощурившись. Дождавшись паузы, проговорил сквозь зубы:

– Просто трусите, Майкл!

Несколько мгновений Парк смотрел на него в изумлении. Потом подбежал к столу, схватил шляпу и устремился к двери.

Лоуренс не спеша пошел за ним.

Следуя за Парком по лесной тропинке, Лоуренс думал, что они просто прогуливаются, но когда хозяин уселся на толстый пень и, указав на такой же пень напротив, сказал: "Что ж, поговорим", – Лоуренс насторожился.

– А вы не думаете, Майкл, что нам понадобится переводчик? – И в ответ на недоуменный взгляд Парка недобро усмехнулся: – Говорят, что среди своих вы уже переходите на русский язык.

– О, вам это не угрожает! – с хорошо разыгранной веселостью воскликнул Парк. – Хотя бы уже потому, что вы не совсем свой здесь, в нашей "Хижине".

Парк сидел, прислонившись к высокой сосне, и отчетливо чувствовал плечом, как где-то наверху старательно работает дятел. Удары крепкого клюва были то часты и дробны, то следовали один за другим с большими интервалами и были похожи на какой-то телеграфный код. Парку это нравилось: что-то вроде тайного и непонятного Лоуренсу разговора с природой. Они не хотят понять, что "коммунист номер один" прав: исторический процесс необратим, нельзя вернуть вчерашний день и загнать коммунизм обратно в небытие. Пора оставить болтовню о том, что "противоестественная" система, возникшая в России полвека назад, была всего-навсего "несчастным случаем" в истории, и публика уже не верит тому, что у коммунистов растут рога и хвост. А Лоуренс все твердит свое:

– Будьте же тверды, Майкл, возьмитесь за ум! Где гарантии, что русские искренни в своих предложениях о разоружении? Вы уверены, что они не держат камня за пазухой?

– Милый Лорри, – Парк старался говорить как можно мягче, – вы называете камнем лекарство. Если бы они не сделали тогда спасительного облучения бомбам УФРА, мы с вами теперь принимали бы на том свете сигналы советского лунника или марсианина.

– Я не такой пессимист, Майкл, нет!.. – Лоуренс покачал головой. – Со стороны русских было свинством держать в секрете этот их КЧК, или как там его.

Парк рассмеялся.

– Готов простить им еще сотню таких же тайн за то, что они ничего не говорили нам о своем катализаторе. Стоило нам проведать об этой штуке, и наши молодцы наверняка придумали бы, что ей противопоставить. И что бы тогда было? Базы УФРА пошли бы в ход?.. Слуга покорный! Поверьте: мы с вами не сидели бы на этих пеньках.

– Слушая вас, не скажешь, что вы были когда-то нашим славным воякой.

– Эх, Лорри, – Парк покачал головой, – в то время мне действительно доставляло настоящее наслаждение драться с красными. Я ведь был уверен, что в "холодной войне" наше спасение.

– А теперь?.. Старость?.. – усмехнулся Лоуренс.

– Что ж, это неумолимо… Но старость – не всегда выживание из ума. Иногда с седыми волосами приходит и мудрость.

– Вы помешались от страха, Майкл.

– Это не страх, Лорри. А впрочем… вы правы: в том, что я говорю, есть и доля страха – перед богом и своей совестью.

– Да-а… – иронически протянул Лоуренс, – и с этим вы намерены идти на выборы? Нет, Майкл, ваша кандидатура обречена. Нашей команде не нужны такие форварды. Она хочет драться кулаками.

Так вот где зарыта собака! Лоуренс приехал уговорить его снять свою кандидатуру. Интересно, что он может сказать. И почти только для того, чтобы подразнить Лоуренса, Парк сказал:

– А не кажется ли вам, Лорри, что в глазах так называемых простых людей советский премьер не только "коммунист номер один", не только "человек из Кремля номер один". Он уже "гражданин мира номер один". На этот счет вам следует хорошенько подумать. Вы собираетесь взобраться на Золотую Гору, чтобы "переспорить или умереть"? И вы не допускаете мысли, что не переспорите, а умрете, Лорри. Умрете, черт вас побери! – Парк говорил так, словно боялся куда-то опоздать или что-то забыть.

Лоуренсу с трудом удалось его перебить.

– Слушайте, Майкл, я готов во всеуслышание заявить: "Я против войны". Да, да, не смотрите на меня как на идиота, это совершенно искренне: я и в самом деле против войны, против всякой войны, потому что не хуже вас понимаю: любая – значит всеобщая.

– Так за чем же – дело стало: против войны, за мир, за мирное…

– Вот в том-то и дело: да, мы против войны, когда она нас не устраивает, но мы вовсе не за мир вообще. Мы отвергаем всякую мысль об их мирном сосуществовании и прочем.

– По-видимому, я начал выживать из ума: не понимаю.

– Я буду более верен своему обществу, чем вы, – исподлобья глядя на Парка, внушительно проговорил Ванденгейм. – Хорошо, что вы еще говорите "наши идеи", а не "ваши".

Парк пренебрежительно пожал плечами:

– Наши идеи – это мои идеи. Так останется до конца моих дней. И я буду драться за мои идеи, потому что убежден в их превосходстве над всякими другими.

– Это уже ближе к делу!

– Но драться я хочу не бомбами.

– Знаю, знаю, Майкл: война идей. А уверены вы в победе?

– Вы путаете борьбу с войной, Лорри…

– Голыми руками?.. Или, может быть, домнами и электростанциями, как предлагают господа коммунисты?

– Всем: от домен до автомобилей и даже до кастрюлек.

– Ну, по части автомобилей, мы им зададим!

– А по части кастрюлек?.. Пожалуй, миллиардам кастрюльки пока еще нужней автомобилей, а? – усмехнулся Парк.

– Я был бы спокоен и за кастрюльки, если бы у домен не стояли потенциальные союзники русских. Война идет даже у наших собственных домен.

– Хотите закона о незаконности любых стачек?

Лорри ответил решительным кивком:

– Хочу! И в тот день, когда я взойду на Золотую Гору, закон будет принят.

– Итак, – после некоторого молчания произнес Парк, – вы решили бороться со мной на выборах?

– Нет. – Лоуренс исподлобья злыми глазами смотрел на Парка. – Мы не будем соперниками… Просто вы снимете свою кандидатуру.

Вот оно что! Тогда уж Парку не до церемоний. Если на карте стоит счастье его народа, судьба его страны, он вопреки советам врачей, вопреки мольбам жены, вопреки собственному желанию не снимет своей кандидатуры. Сейчас, сейчас, Лорри, ты услышишь… Боже, что это? Почему так трудно дышать?.. Парк схватился за сердце, прильнув щекой к стволу сосны. Боже правый, неужто уже?! Так бесславно уйти с пути Ванденгейма! Нет, не может, не должно этого быть!.. Сдавило дыхание… Не хватает воздуха!.. Стало совсем темно… Больно… Очень больно…

Но вот вспухший в груди болезненный ком пропустил немного воздуха. Еще… Еще немного. Легче. Кажется, на этот раз еще не все. Парк осторожно втянул воздух и почувствовал успокаивающий аромат хвои. Ага, это как раз то, что нужно: природа за него, его лес, его сосны!.. Парк осторожно нагнулся и, растерев в пальцах хвою, поднес ее к носу. Ф-фу!.. Отпустило! Не сдаваться!.. Итак…

– Послушайте, Лорри… – Парк говорил, не глядя на Лоуренса. Голос его звучал совершенно спокойно. – Чего-то вы все-таки не понимаете. Неужели я стал бы говорить что-либо подобное тому, что говорю, думать так, как теперь думаю, если бы у нас была надежда совершить рывок, какой мы совершили в сорок четвертом и сорок пятом, – оставить русских на два корпуса сзади…

– Да, тогда это был прыжок! Им пришлось понатужиться, и все-таки понадобилось целых пять лет, чтоб догнать нас.

– Вот именно: пять лет, – кивнул Парк. – Если бы они были у нас и теперь… Неужели вы думаете, что и тогда я старался бы уверить вас в неизбежности сосуществования?

– А если мы его еще сделаем, такой бросок к финишу, а?

Парк грустно покачал головой:

– Нет, Лорри, ничего не выйдет. Им понадобилось пять лет. А нам… – Он пожал плечами. – Просто не знаю, какие еще нужны слова, чтобы вы поняли: нам их не догнать!

– Нет, не понимаю, Майкл. Не хочу понимать, – упрямо заявил Лоуренс.

"Что ж, тем хуже для тебя, – подумал Парк, – и если бы только для тебя одного… Видно, такова воля всевышнего: принять формулу коммунистов "войну вне закона!". Что ж, значит для этого он и поедет в Лугано. Войну вне закона! Не сдаваться!

Не слушая больше Лоуренса, Парк устало отмахнулся и пошел к дому. Идти было очень трудно, но он старался не показать этого Лоуренсу. Пусть не торжествует. Парк поедет в Лугано.

Навстречу Парку шел внук. Мальчик сразу увидел, что деду плохо, и, подхватив его под руку, отвел в спальню. Но Парк не дал себя раздеть. Он упал в постель, как был, в платье.

– Нет, нет, мальчик, никого не зови. Не надо врача. Мне нужен ты. Один ты… Возьми машинку, садись к столу. Напишем кое-что. Дай только передохнуть…

Парк закрыл глаза. Вот папы в Риме всегда дают своим энцикликам названия… Названия?.. Да, да, назвать свою декларацию. Как же ее назвать?.. Вот: ему понравились слова русского поэта… Русского поэта… Парк приподнялся в постели.

– Ты готов, Голи?

– Да, дедушка, – растерянно ответил мальчик, не понимая, что происходит. Он только чувствовал значительность того, что должен делать.

– Пиши, мальчик… Сначала название… "Да здравствует разум, да скроется тьма".

– Большими буквами, дедушка?

– Да, да, мой мальчик: большими. Да здравствует разум…

Сердце опять мучительно сжалось, и словно кто-то воткнул в него длинную-предлинную иглу. Парк откинулся на подушку и стиснул зубы.

– Дедушка, позволь позвать доктора.

– Нет, нет, мой мальчик… Мы с тобой должны успеть это написать. С новой строки: "Альтернатива проста: мирное сосуществование – иначе, рано или поздно, война. Третьего пути нет. Мирное сосуществование – единственный путь. Он отвечает интересам всех народов, в том числе и нашего народа. Отказаться от него значило бы в современных условиях обречь мир на страшную истребительную войну. Мне можно поверить: я знаю, что говорю, война – самоубийство. Но все еще находятся люди, твердящие о так называемом "рассчитанном риске". Позвольте мне назвать таких людей не только глупцами, но опасными безумцами. Они достойны смирительной рубашки: никто не вправе болтать, будто может рассчитать "риск войны". Политика "на грани войны", которую я когда-то поддерживал, – политика самоубийц. Да, я, как виновный, склоняю голову и говорю: "Я не желаю быть ни самоубийцей, ни участвовать в убийстве двухсот миллионов своих соотечественников, ни сотен миллионов других людей". В век атомной энергии разоружение неизбежно. Надо говорить не о сокращении вооружений, а о полном разоружении, об уничтожении всего и всякого оружия. А начинать это дело нужно с объявления войны вне закона, с подлинного и полного разоружения. Поэтому я говорю: "Войну – вне закона!" Это единственный путь к спасению. "Войну – вне закона!"

Успокоенный стуком машинки, Парк открыл глаза. Стало легче. Он посмотрел на тонкие пальцы мальчика, неуверенно ударявшие по клавишам машинки. Они показались ему такими слабыми и вместе с тем такими чистыми – единственными, которые достойны писать то чистое, что надо сказать. Парк протянул руку.

– А знаешь, дедушка, – сказал мальчик, – я ведь знаю это стихотворение "Да здравствует разум". Это русский – Пушкин!

– Ты уже настолько умеешь читать по-русски?

– Только еще не могу вслух, потому что не знаю, как это произносится…

В приотворившуюся дверь просунулось личико Дэзи.

– А мне можно сюда? – Она лукаво подмигнула. – Наверно, сочиняете что-нибудь очень интересное, а? Давайте вместе.

Парк рассмеялся и с нежностью прижал к себе девочку.

– На чем мы остановились, Голи?

– "Да здравствует разум…", дедушка.

– Так пиши же: "да скроется тьма!.."

1

Лесс рассказывал Дайен, как все случилось. Он говорил о том, чего хотят те и что они готовят. И чего хочет он.

Дайен слушала в испуге. Смеет ли она слушать его? Должна ли включить магнитофон? Лесс ни разу не произнес слова "бог", но Дайен казалось, что он говорил совершенно то же, что говорила бы она сама на исповеди, если бы видела то, что видел он. Дайен верила в бога и верила тому, что все хорошее от бога. Все, что говорил Лесс, было так похоже на слова от бога. Душа Дайен металась в сомнениях.

– А вы не красный? – в смущении спросила она.

В глазах Лесса загорелась искорка смеха, и это успокоило Дайен. По мере того как Лесс говорил, слова его, подобно чудесным семенам, прорастали великой правдой, перед которой холодела от страха юная Дайен. Услышав о том, что те сбросили бомбу, чтобы заставить других сбросить сотни бомб и уничтожить половину человечества, Дайен укусила себя за палец, чтобы не закричать от страха. Лесс спросил ее: верит ли она тому, что Парк добрый христианин? А если так, то верит ли тому, что Парк хочет людям не смерти, а счастья? Значит, он не хочет войны, а хочет мира? А если так, то нужно ли помочь Парку сделать то, чего он один сделать не может: пойти на разоружение и объявить вне закона войну и все, что война?

Дайен не понимала, что значит "вне закона". Лессу было больно говорить. Но он сделал усилие и объяснил Дайен, что значит "вне закона". При этих словах Дайен не удержалась от смеха: если бы она и сама не видела, что Лесс умирает, то подумала бы, что он смеется над ней: могут ли два маленьких человека – она и Лесс?..

Но перед смертью так не шутят.

Дайен не поняла, почему это так, но она уже верила Лессу. У нее на глазах умирали люди, но еще никто не умирал так, как Лесс. Те все до последней минуты уверяли, что если бы они остались жить, то принесли бы еще много пользы себе и людям. А Лесс говорил, что для того, чтобы принести людям пользу, он хочет умереть.

Лесс посмотрел ей в глаза и сказал: да, он умирает, но нужно, чтобы его смерть не стала напрасной, – перед смертью он должен сказать большую правду. Эта правда станет оружием в руках людей, борющихся за мир, тех, кто поставил себе целью войну с войной. Нужно, чтобы Нортон и его агенты не могли скрыть того, что скажет Лесс. Нужно, чтобы враги мира, враги всех простых людей не могли сделать тайну из самого факта смерти Лесса.

Но как же он скажет то огромное, что должен сказать, когда у него едва хватает сил, чтобы нашептывать на ухо Дайен?

Не может ли Дайен сделать так, чтобы силы вернулись к Лессу, чтобы к нему вернулся голос? Пусть ненадолго – на полчаса, на четверть часа, но он должен обрести силы и голос. Громкий голос и большие силы. Не знает ли Дайен такого средства?

Конечно, Дайен знает. Она же медицинская сестра, хоть и очень молодая. Но ее обучали. Она с гордостью может сказать, что была старательной ученицей. Очень старательной. Поэтому она знает, как придать силы умирающему. Нет, нет, она вовсе не хочет сказать, будто он уже умирает, избави бог!.. И как он может смеяться из-за того, что она так оговорилась?.. Она просто хотела сказать, что есть средство, способное дать человеку силу говорить громко и ясно, даже когда… Одним словом – это экстазин. Шприц экстазина – и к человеку возвращаются силы на четверть часа, а может быть, и на полчаса…

Увидев, как при этих словах блеснули глаза Лесса, Дайен поспешно добавила: но она не может сделать Лессу укол экстазина. Потому что не раз видела, как после нескольких минут возбуждения и ясного сознания получившие экстазин больные впадали в полное беспамятство и, не приходя в себя, умирали. Нет, нет, пусть Лесс и не просит: она не может! Не может сделать ему укол!

Но Лесс прошептал, что именно это лучше всего: четверть часа возможности говорить полным голосом и потом – конец. Да, да, прекрасный, легкий конец без сознания. Для него это лучше всего. Неужели она не понимает: дав ему возможность продиктовать на магнитофон страшную правду, она спасет от гибели миллионы людей – таких же христиан, таких же верующих католиков, как она, Дайен?!. Нарушение присяги? Кому она присягала – подлым преступникам, попирающим заветы Христа, безжалостным, лживым людям без совести и чести!

Дайен закрыла лицо руками.

Лесс смотрел на маленькие смуглые руки Дайен с коротко, до мяса остриженными ногтями, и ему было ее жаль. Он понимал, на что ее толкает и что ей грозит. Но думал, что не имеет права на жалость к ней. Другая жалость должна сделать его безжалостным.

Лесс снова зашептал: он знает, как сделать, чтобы его смерть наделала много-много шуму. Знает!.. Не отнимая рук от лица, Дайен склонилась совсем низко, потому что Лесс говорил уже очень тихо: каждое слово стало для него мукой. Скоро он умолк. А Дайен подумала о Корнелиусе. Корнелиус сказал, что Лесс – самый вредный красный. Может быть, даже коммунист. Раньше она была уверена, что Корнелиус герой. Настоящий герой с большим автоматическим пистолетом под пиджаком. А теперь ей кажется, что герой Лесс. Куда более настоящий, чем Корнелиус. Дайен готова пойти и исцарапать Корнелиусу физиономию. И сказать, что никогда не пойдет за него замуж. Ведь она решила это уже давно. Подружки уверили ее, что парень из федералки ни за что не женится на итальянке. Если она еще позволяла Корнелиусу потискать себя, то это… так. В этом не было ничего такого. Но сейчас она говорит, как на исповеди: больше Корнелиус и пальцем ее не тронет! Если она не грешит, слушая Лесса, было бы грехом позволить Корнелиусу… Дайен старалась привести в порядок непривычно трудные мысли, так неожиданно заполнившие ее мозг. Дайен не была склонна к сложным раздумьям над жизнью. Она верила, что бог – всемогущий и всеведущий – думает за нее, как и за всех людей на свете. И без его воли ни один волос… И когда она прибирала свои густые локоны, ей делалось страшно: сколько у бога забот, если он думает о каждом волоске только на одной ее голове. До сих пор все в жизни было для Дайен довольно просто. Но то, что говорил Лесс, уже не было постепенным движением от одного берега жизни к другому. Лесс одним взмахом перебросил ее через целое море неизвестностей, поднял высоко над местом, где она была, показал его ей и швырнул на противоположный берег. Падать было страшно. И, может быть, даже больно. Зато она видела теперь не крошечный кусочек того, что ее прежде окружало, а все сразу, во всей перспективе. Настолько страшной, что Дайен хотела и боялась ее охватить. Величайшим усилием Дайен собрала мысли и сказала Лессу: зачем делать, что он хочет сделать? Что изменится? Она видела уже, как умирают люди. Здесь, в седьмом коридоре. Но, честное слово, выходя с дежурства, она еще ни разу не видела, чтобы от смерти людей пропасть улицы внизу стала хоть на йоту светлей. Разве миру стало хоть на волос лучше оттого, что умер тот или другой человек, про которого писали, что он грозился перевернуть мир? Право же, от их смерти лучше становилось, может быть, только таким, как Корнелиус. Но и то чуть-чуть: на несколько долларов в неделю.

Дайен выложила все это Лессу торопливо, сбиваясь. Жалость к нему сжигала ее: может быть, лучше все-таки не быть героем – просто остаться жить, и все?..

– Разве нельзя без этого? – сказала она, полная веры, что получит от Лесса правильный ответ. Потому что за его плечами стоит смерть. А с нею и сам бог Саваоф во всем ужасном блеске своем.

Дайен смотрела Лессу в глаза, стараясь больше не плакать. Но Лесс уже не мог произнести ни слова, потеряв сознание от боли. Он мог ответить только взглядом. Она отвернулась и стала приводить себя в порядок. В эти несколько минут, что ей понадобились, чтобы уничтожить следы слез, напудриться и провести карандашом по губам, она из растерянной, заплаканной девочки превратилась в строгую женщину. Даже суровая складка, какой не было прежде, пролегла в уголках ее рта. Когда она под взглядом Лесса взялась за ручку двери, всякий увидевший ее подумал бы: уж эта-то знает устав седьмого этажа.

Каблуки неслышно впивались в толстую резину половика в коридоре. С минуту Дайен, опустив голову, постояла перед дверью пустой операционной. Вошла – и остановилась от испуга: невыносимо громким показался ей стук каблуков о плитки пола. Пришлось постоять, чтобы успокоить сердце. Дайен прижала дверь спиною и стояла, тяжело дыша. Потом отыскала то, что нужно, и вернулась в палату. На молчаливый вопрос Лесса Дайен показала ему из-под халата принесенные ею шприц и розовую ампулу. И села на стул, потому что ноги у нее подкашивались.

– Кто-то сказал: любовь бессмертна, а ненависть умирает ежеминутно… Не могу сказать почему, но теперь я люблю людей… – Лесс говорил медленно, через силу. – Очень люблю… Тех самых, кого прежде очень не любил. Любовь бессмертна, а ненависть умирает ежеминутно. – Он перевел дыхание. – Хотите, чтобы ненависть умерла совсем?

– Я бы хотела, чтобы вечно жила любовь, – тихо ответила Дайен.

– Дайте руку, – прошептал Лесс и сделал губами трудное движение. Оно могло означать только одно – поцелуй.

Дайен подняла было руку, но тут же испуганно отдернула: она знала, что на ее руке останется кожа его губ. Склонилась и поцеловала Лесса в лоб. Он был горячий и мокрый. Пот сильно пах. У Дайен закружилась голова, как бывало в анатомичке. Но Дайен овладела собой и, улыбнувшись Лессу, заставила себя не вытереть рта. Повинуясь его приказам, то едва слышным, то отдаваемым одними глазами, она принялась за работу.

Когда шприц был наполнен экстазином, Дайен подняла его иглой вверх и выпустила воздух. Несмело спросила:

– Нельзя иначе?.. Ведь господь бо… – и не смогла договорить.

– Бог заодно с нами.

Дайен приготовила шприц, оттянула кожу на плече Лесса и ввела иглу. Рука Дайен не дрожала. Прищурив один глаз, Дайен наблюдала, как розоватая жидкость уходит из шприца.

Лесс лежал с закрытыми глазами. Его веки потемнели так, что на лице, внезапно покрывшемся зеленоватой бледностью, казались совсем черными. Дайен испугалась: укол убил его?! Нет, нет, этого не может, не должно быть! Сдерживая слезы, девушка наклонилась над больным и с облегчением уловила едва слышный звук дыхания: он еще жил.

И вдруг так громко, что испуганная Дайен отшатнулась, Лесс заговорил. Он велел ей приблизить микрофон и стал диктовать. Говорил торопливо, боясь, что вот-вот прекратится действие экстазина, иссякнет сообщенная его полумертвому телу энергия, угаснет голос. Люди не узнают всего, что он еще не успел им сказать. Они услышат, что готовит шайка, стоящая за спиной Парка; могут поверить самому Парку, дадут еще раз обмануть себя, и тогда…

Он говорил и говорил. Так громко, что слова с гулом резонировали в пустой палате. Отброшенные гладкими стенами комнаты, слова разносились по пустому коридору седьмого этажа: они уже разбудили сестер, врача, охрану. Госпиталь просыпался, суетились люди, звонили телефоны.

Дайен подошла к окну и посмотрела вниз. В полутемной пропасти улицы уже появились прохожие. Дайен взглянула на часы: скоро смена! Сюда придут и… Она опасливо покосилась на Лесса – он все лежал с закрытыми глазами. В голове Дайен неслись испуганные мысли о Корнелиусе, о страшной Комиссии, не знающей пощады к итальянцам, о строгом уставе госпиталя. И тут Дайен вспомнила, что, когда ее переводили на седьмой этаж, она давала присягу, клялась на святом Евангелии… Великий боже: она нарушает присягу! Ее расширенный взгляд перебегал с вращающихся бобин магнитофона на лицо Лесса и снова на аппарат… Всемогущая, всеправедная, непорочная дева Мария, неужели Дайен должна погибнуть? Вместе с этим человеком? Ради него? Нет, нет, ведь он даже уже и не человек! Так во имя чего же? Бог всеблагий, за твою ли правду? Просвети, научи же, мадонна!..

Слух Дайен уловил шум в коридоре. Смена?.. Конец?! Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный… В коридоре шаги. Шаги, шаги… Шевелится ручка двери… "Матерь божия, я не хочу!.." Взгляд Дайен как зачарованный прикован к ручке двери, а губы шепчут и мозг вопит: "Не хочу… боже мой, не хочу!"

Дверная ручка опускалась какую-нибудь долю секунды. Но в сознании Дайен это движение фиксировалось, словно снятое объективом рапида. Вот дверь неслышно отворилась – в ней стоял Фрэнк Нортон. Из-за его плеча с любопытством выглядывал Корнелиус.

Нортон стоял и слушал громкий голос не подозревающего об его присутствии Лесса. Словно пригвожденная к месту его взглядом, Дайен все стояла у окна. Но вот и Лесс услышал тяжелое дыхание Корнелиуса, и открыл глаза, и сразу понял все. Так же громко, как диктовал, он сказал Дайен:

– Именем всемогущего бога: это должны услышать все…

Он не успел договорить: ворвавшийся в комнату Корнелиус выхватил из-под головы Лесса подушку, кинул в лицо умирающему и навалился на нее своим огромным телом.

Прежде чем Нортон успел ей помешать, Дайен сорвала с магнитофона бобину с записью.

– Держите ее, держите же ее! – истерически завопил Нортон, однако не пытаясь сам помешать девушке. Он только визжал и как припадочный топал ногами.

Дайен побежала к окну, но Корнелиус, оставив Лесса, нагнал ее, схватил поперек тела и, швырнув на подоконник, прижал коленом. Дайен выпустила бобину. Как игрушечное колесико, бобина покатилась по подоконнику. На миг, словно задумавшись, приостановилась у его края и, разматывая на лету драгоценную ленту, устремилась в серую пропасть улицы. Дайен закричала. Корнелиус ударил ее по лицу. Он хотел зажать ей рот, но девушка вонзила зубы в его ладонь. Он отдернул окровавленную руку. Дайен закричала еще громче.

А Нортон визгливо завопил:

– Вон, вон! Все! Убирайтесь! Ничего не случилось. Ничего не случилось! Заставьте всех молчать.

Дайен удалось освободиться из объятий Корнелиуса. Вскочив на подоконник, она яростно отбивалась от него. Он схватил ее за ногу. Пытаясь сохранить равновесие, девушка зашаталась между пространством комнаты и пропастью за окном. Еще усилие Дайен, еще удар Корнелиуса – девушка покачнулась и упала, повиснув над темным провалом улицы, удерживаемая за ногу охранником.

Внизу успела собраться толпа. Люди в ужасе замерли. Потом стали кричать. В провале сгрудившихся домов их голоса слились в один вопль. Но вот вопль оборвался. Люди стояли с полуоткрытыми ртами, с застывшими лицами. Дайен падала, широко раскинув руки. Ее халат стелился по воздуху, как крылья огромной белой птицы.

2

Фрэнк Нортон стал еще больше похож на мертвеца: темно-серое лицо в синих пятнах, провалившийся рот; воспаленные глаза с багровыми, как у трахомного, веками; густая рыже-седая щетина на щеках. Вызов Лоуренса Ванденгейма поднял Нортона среди ночи. А нынче Нортон завалился в постель, как был – в платье, в ботинках, – и даже не успел сдернуть крахмальный воротничок. Нортон не привык много пить, а происшествие с Галичем, завершившее собою целую цепь служебных неудач, заставило его хватить лишнего, да вдобавок еще он принял снотворное. Полет в ревущем реактивном лимузине Лоуренса окончательно его доконал. Даже костюм Нортона имел теперь такой вид, словно его только-только вытащили из гроба: пепел и перхоть на лацканах пиджака походили на могильную землю, которую впопыхах не успели с него стряхнуть.

Лоуренс был тоже не в своей тарелке: может быть, не стоило идти на свидание с Пирелли? Но что было делать? Приглашение Антонио застало его внезапно – в "Регина Виктории" шло экстренное собрание Бюро, и не оставалось ничего иного, как согласиться. Расстояние в тысячу километров не было препятствием: "Комета" преодолела его в каких-нибудь тридцать минут. Но что скрывать, обстановка, в которой Лоуренс так неожиданно очутился, его несколько подавила. Он привык к роскоши отцовских особняков и вилл. Он видывал дворцы монархов, перекупленные "королями" нефти, стали и железных дорог, привезенные из Европы. Но ему никогда не доводилось видеть блажи, какая, по-видимому, овладела главарем Синдиката преступников. Длинная лестница вела в круглый вестибюль с белыми мраморными колоннами. Между колоннами тени охранников – такие же молчаливые и с виду равнодушные ко всему на свете, как в резиденции президента. Из вестибюля коридором, выложенным черными и белыми мраморными плитами, – ни дать ни взять министерство иностранных дел! – прибывших повели в кабинет Антонио. Лоуренса бесило, что Антонио (этот негодяй, гангстер, политический шулер – Лоуренс подыскивал все оскорбительное, что мог вспомнить) не вышел навстречу ему – Джону Ванденгейму, ему – королю атома, нефти и банков!

Только когда отворилась огромная дверь кабинета, Лоуренс и Нортон переступили его порог, Пирелли счел нужным крутануть свое массивное, как турникет, кресло и встать.

Лоуренс швырнул непогашенную сигарету на ковер и без приглашения выбрал себе место у круглого стола. Это было кресло председателя. Лоуренс старался взять себя в руки – перестать злиться из-за глупой мании величия Пирелли. И все же единственным из троих, кто чувствовал себя как рыба в воде, был сам Антонио Пирелли. Не тратя времени на лишние разговоры, он передал Лоуренсу данные, добытые синдикатом: Парк сочинил декларацию в поддержку советских предложений о разоружении. Разведка Антонио не знает точно, кого именно, но кого-то Парк предлагает объявить "вне закона".

Лоуренс спросил Нортона:

– Что вы знаете об этой декларации?

Нортон не знал о ней ничего. Он только устало поднял плечи и мотнул головой, не в силах оторвать язык от пересохшего нёба.

– Ну вот! – с торжеством воскликнул развалившийся в кресле Антонио Пирелли. – Моя разведка работает чище. Говорю вам: Парк готовит мину, которая пустит на ветер весь ракетный бизнес.

"Боже мой, как трудно иметь дело с выскочками, – с презрением подумал Лоуренс. – Для этого животного все дело в сегодняшнем бизнесе. Ракеты или публичные дома – ему все равно. Лишь бы деньги. Лишь бы бум. А что будет завтра – это не его дело. Такая сволочь выживет в любой воде".

– Парк взорвет все дело, – повторил Пирелли.

– Не посмеет! – сквозь зубы процедил Лоуренс.

– Ого! Еще как посмеет!

– В душе он – наш.

– А на черта нам его душа? Парк…

– Парк, Парк! – сердито прервал его на полуслове Лоуренс и покосился на Нортона: да, пожалуй, этот уже мертвец.

– А текст декларации? – спросил он у Антонио.

– Хватит того, что я вам гарантирую ее смысл: если Парк поедет в Женеву, он положит нас на обе лопатки, – ответил Антонио.

– Нельзя его туда пускать!

– Как?

– Господи! Можно подумать, что это первый случай в вашей жизни, когда нужно помешать такому делу.

– Речь идет не о какой-то пешке: Парк – это Парк.

– Ладно, дело не в словах, – поморщился Лоуренс. – А что вы скажете, Фрэнк?

Но Нортон и на этот раз только устало двинул плечом.

Лоуренс молча, по-хозяйски прошелся по комнате и остановился перед затянутым плотной шторой высоким окном. Так он стоял спиною к тем двоим и долго сосредоточенно перебирал шнуры. Заплел их в косичку, снова расплел, завязал узлом и, не оборачиваясь, пробормотал, ни к кому не обращаясь:

– Я вот перебираю в памяти такого рода случаи из нашей истории. Бывало, куда более важные господа, чем Парк, сворачивали не туда, куда следует.

– Господи, я едва держусь на ногах, – простонал Нортон.

– Вам лучше лечь, Фрэнк, – сказал Лоуренс. – Завтра вам скажем, к чему пришли.

Нортону пришло в голову пройтись полем, чтобы освежить голову. Оградительные огни аэродрома кровавыми каплями уходили вдаль. Едва мерцала затененными окнами командная вышка. От легкого ветра с моря у Нортона немного посветлело в голове. Он перешел с травяного поля на твердую полосу бетона. Идти стало легче. Он шел и думал о том, что нужно переломить линию невезения, преследовавшего его в последнее время.

За размышлениями Нортон и не заметил, как подошел к самому самолету. Под светом луны сталь обшивки "Небесного мустанга" казалась полированным серебром. Нортон с любопытством потянулся было к концу острого как бритва крыла, но в испуге отдернул руку: над головой у него прогремел громкий бой колокола, словно вдруг рядом пронеслась целая команда пожарных. Ужасающий грохот потряс вселенную. Нортон еще успел увидеть где-то далеко у хвоста самолета язык ослепительного пламени. А в следующий миг титаническая сила, которой не было смысла даже сопротивляться, оторвала Нортона от земли и… Впрочем, больше ничего и не было. По крайней мере для Нортона. Еще несколько мгновений то, что от него осталось, дымилось, размазанное по решетке диффузора. Но этих следов на решетке становилось все меньше. Через одну-две секунды они исчезли совсем. Когда Лоуренс Ванденгейм позвонил на аэродром, намереваясь что-то сказать Нортону перед отлетом, хозяину ответили, что Нортон еще не пришел. Он не пришел и через час. Не пришел через два. Поиски его следов привели к аэродрому, провели через траву и бетон и оборвались у самолета. Не оставалось сомнения: Нортон здесь был, и не было сомнения, что он не ушел обратно. Но куда он девался, так никто и не узнал, пока через день механики не стали перебирать двигатель "Мустанга". Там они нашли несколько отполированных воздушной струей костяшек. В трещине одной из них виднелось небольшое направление металла, словно пломба в гнилом зубе. Говорят, что это были остатки расплавившихся часов.